Соблазн

То, что ей нужно

Ей чего-то недостает в жизни. Но не этого. Вернее, не только этого. Чего-то, кроме секса, любви, нежности, преданного друга или лицемерного приятеля. Она нуждается в чем-то, кроме ощущения собственной полезности. Ей нужно заниматься чем-то, отнимающим много времени, но только времени лишнего, чем-то более постоянным, чем мимолетный яркий оргазм, но более значительным, нежели постоянное пребывание на бесперспективной работе, карьера в торговле или увлечение покупкой или продажей вещей, которые ей не нужны. Чем-то, что было ей предначертано, помимо смерти. Занятие более интересное, нежели смешивание коктейлей, более заманчивый предлог для пробуждения, чем включение телевизора (она никогда не выключала его). Возможно, это то, что было у нее в юности, помимо самой юности. Что-то, о потере чего она никогда не сожалела, и это не касается ни ее девственности, ни ее мужа. Какой-то тайный ингредиент в коктейле жизни в дополнение к заурядному джину и сухому вермуту (которого ей катастрофически не хватало). Бог, муж или собака (бедная сука сдохла вскоре после того, как супруг бросил ее ради другой женщины, оставив после себя стоптанные домашние тапочки и тягостный вывод, что свинья не способна быть честной даже с себе подобными). Не важно, что бывшей замужней женщине чего-то не хватает. Не хватает многого, но ведь не всего. У нее по-прежнему есть дом и деньги. И еще у нее есть то, о чем больше всего мечтает каждая бабушка, — внук. Маленькое болтливое создание, которое простодушно отказывается оставить ее одну, сколько бы она ни просила его убраться.

— Бабушка, бабушка, — безостановочно болтает этот мелкий пузырь. — Я хочу тебе что-то показать, бабушка.

Что-то? Именно это ей и нужно.

Бабушка вздыхает. Она не хочет, чтобы ее беспокоили, она занята начесыванием толстой пряди волос, чтобы присоединить ее к остальным обкромсанным волосам. Ее прическа напоминает моток жесткой стальной проволоки, имеющий форму шара, окрашенного в несколько оттенков ярко-красного. Она посмотрела сверху вниз на надоедливого мальчишку, желая знать, что ему снова нужно. Ей нечем было ответить ему, кроме неприятного брюзжания. Она бросила последний взгляд в карманное зеркало в футляре, украшенном драгоценностями, пошевелила губами, чтобы убедиться, ровно ли лежит помада, защелкнула створки, напоминающие раковину-жемчужницу, в которой обитает разгневанная устрица, и сунула его в раскрытую пасть сумочки из змеиной кожи. Она потянулась за своим «Мартини» и снова вздохнула:

— Прости, малыш! Но я не хочу смотреть на твое «что-то».

Это явно нечто, созданное чудовищным детским воображением. Конечно, более зрелое произведение, чем в прошлом году, когда было использовано содержимое его подгузников, но, несомненно, что-то подобное.

— Бабушка, бабушка. Я сделал кое-что. Для тебя, бабушка.

Кто бы сомневался, маленький дурачок!

— Бабушка, бабушка…

— Послушай, если ты пообещаешь больше не называть меня бабушкой, я дам тебе допить мой «Мартини».

Маленькое чудовище замерло, попав в ловушку волшебного слова «дать», что в грубом переводе на детский язык означало получить. Он был уже пресыщен ежедневными жертвоприношениями, обычными дарами волхвов. Игрушечные машинки с грохотом разбивались, плюшевые медвежата были жестоко растерзаны, маленький зоопарк, состоящий из дорогостоящих чучел животных, выпотрошен голыми руками, множество поучительных книг в твердых переплетах разорваны во время знакомства с такими понятиями, как великодушие и забота. Прибавьте к этому кучу бесполезных пластиковых предметов, засоряющих жизнь любого несовершеннолетнего существа, и огромное количество одежек для маленьких манекенов. Рубашечки для вытирания носиков, штанишки для списывания, носочки, чтобы прятать в них какашки, которые потом можно демонстрировать бабушке. Он мог гордиться тем, что ему дано все, что только может пожелать ребенок, даже больше.

Но никто не предлагал ему «Мартини». И никто, кроме бабушки, не мог превратить простое действие, обозначаемое словом «дать», в увлекательное деловое предприятие, в котором каждый из партнеров мог что-то дать и что-то получить.

Ребенок поднял носик, видимо ожидая от Бога какого-либо знака, затем сунул розовый пальчик в одну из черных дырок. Он рассматривал предложение со всех сторон, не собираясь заключать сделку, пока не решит окончательно, в чем его выгода. Когда он выдернул сопливый пальчик и широко раскрыл вечно голодный рот, его мордашка выражала восторг. Несомненно, показ чего-то и разговор, состоявшийся минутой раньше, интересовали его гораздо меньше, чем содержимое бокала с «Мартини». Он совсем забыл о том, что собирался продемонстрировать, с готовностью отдаваясь новой интригующей перспективе.

— Ладно, — сказал он и сунул палец в рот, скрепляя сделку.

— Ты маленький наглый педик, знаешь об этом? — Она сделала последний, большой глоток и опустила руку с бокалом.

Ребенок схватил высокий тонкий бокал обеими руками. Маленький гном овладел вожделенной чашей с живительным эликсиром. Он крепко сжимал ее, чтобы не расплескать последние капли драгоценного напитка.

— Это все мне?

— Да, милый. Это все тебе. — Взгляд, которым она одарила внука, можно было сравнить с тем, который мы бросаем на муравья, прежде чем наступить на него. — Неужели ты думаешь, что мне снова понадобится этот бокал после того, как ты обслюнявишь его своим грязным ртом?

Точная копия отца, ее единственного зятя. Такие же вульгарные притязания на то, что ему не принадлежит.

— А теперь убирайся и оставь бабушку в покое.

«Оставь бабушку в покое».

Бабушка. Она сказала это сама. И-ик!

Ей пришлось проглотить отвратительное слово — никогда не следует смешивать с алкоголем то, что нагоняет тоску.

Барбара, как ее обычно называли, злоупотребляла спиртным с тех пор, как два не связанных друг с другом события покончили с ее прежней жизнью: уход мужа и рождение внука, существование которого как бы предъявляло ей обвинение. Насмехаясь над ней, сам факт его рождения одновременно требовал от нее любви и самоотречения. Единственное удовлетворение, которое она могла забрать с собой в могилу (если можно найти какое-то удовлетворение в погребении), — это сознание того, что он вырастет полноценной копией своего отца. Слабый, жалкий, поверхностный, жадный до денег вульгарный сноб, манекен в костюме с галстуком, красивый и стройный, но абсолютно бесполезный для противоположного пола во всем, кроме воспроизведения потомства по собственному образцу. Наблюдая за ковыляющим прочь ребенком, который глотал свой первый коктейль, она могла представить его двадцатилетним денди, ведущим светскую беседу с бокалом в руке, точно таким же заурядным, как тот, чьи чресла произвели его на свет.

С этих чресел в этот момент стекала прокисшая блевотина, которую неблагодарный отпрыск выплюнул прямо на папашин костюм от Армани.

— Какого черта! — Ричард отвел глаза от собственного носа (что случалось не часто) и уставился на маленького Ричи, собственное подобие, предмет его гордости, одной рукой схватившегося за мокрую складку, и с пустым бокалом от «Мартини» в другой, в то время как вышеуказанная блевотина стекала на новенькие туфли от Прадо.

И-ик! Бабушка подавила смешок. «Дик», — пробормотала она; говоря с ним, она предпочитала называть его так. Ричард — слишком официально, особенно для такого Дика[1].

Барбара постаралась переключить внимание на что-то другое. И как раз вовремя, чтобы встретиться взглядом с официантом, тощим юношей в дешевом смокинге, который заинтересовал ее тем единственным, для чего был предназначен, — он принес поднос со свежеприготовленными «Мартини».

— Для мадам?

— Мерси, — мягко поблагодарила мадам, снимая бокал с низко опущенного подноса. — Только я не бедная. Я вполне состоятельная дама[2].

Было что-то до смешного фальшивое в том, чтобы прибегать к услугам французского ресторатора для организации коктейльной вечеринки в Лонг-Айленде, но бытовало мнение, что подобные мероприятия лучше обычных вечеринок, даже если в «Мартини» было слишком много вермута, а официанты походили на художников, умирающих с голода. У официанта были хорошие манеры, даже если в прошлом у себя в Марселе он торговал рыбой. Отправившись в Нью-Йорк, чтобы стать великим художником, он наверняка не обрел ничего, кроме разочарования и нужды. Он выглядел чуть-чуть старым, чтобы называться молодым человеком и прислуживать в ресторане, но был еще достаточно молод, чтобы называться художником, а не бродягой. Он определенно походил на художника. На кубиста, чье лицо уродовал огромный кривой нос. Зеленоватый цвет его лица свидетельствовал о недостатке свежего воздуха в безоконной полуподвальной студии, которую он снимал. Возможно, когда действительно приходит в отчаяние, он нюхает свои картины и чувствует наркотическое опьянение, заменяющее ему эффект свежего воздуха. От него исходил влекущий запах чего-то резкого, мужественного, пусть даже не совсем чистого.

Но для состоятельной разведенной женщины средних лет, слегка под хмельком, скучающей на рождественской вечеринке в честь дня рождения внука (на свет появился святой младенец), окруженной нуднейшими людьми, с которыми никогда не хотела бы встречаться (такими, как ее бывший муж и шлюха-секретарша, на которой он женился вскоре после развода), этот источающий странный запах французский официант с подносом свежеприготовленных «Мартини» был единственной вызывающей аппетит фигурой, попавшейся ей на глаза.

— Кто еще, кроме твоей матери, мог дать «Мартини» пятилетнему ребенку! — прокричал Ричард в кухонную раковину, отмывая свою ширинку холодной водой («Мартини» не имеет цвета, но детская рвота оставляет следы). Он с осуждением указал жене на пустой бокал, как будто именно она несла ответственность за алкоголизм своей матери. — Твоя мать… — с отвращением выплюнул он. — Ты бы посмотрела на нее сейчас. Она флиртует с этим чертовым официантом!

— Возможно, это он флиртует с ней, — предположила Хейди.

Хейди была из тех людей, которые всегда допускают наличие иной точки зрения, убежденные, что светлая сторона есть во всем, даже в поносе — потеря веса. Счастливая сострадательная натура, послушная долгу жена, мать и дочь, получившая проклятие в виде попыток сделать окружающих счастливыми. Если бы только она могла собрать всех божьих детей под своим хилым материнским крылом, они были бы живыми, здоровыми и сухими, очень сухими, даже если промокли бы насквозь. Неблагоприятные климатические изменения являлись источником постоянного беспокойства. Наряду с терроризмом, насилием над детьми, алкоголизмом, ожирением и всеобщей озлобленностью. Они с мужем боролись с озлобленностью, направляя свой гнев в определенное русло — друг на друга, стараясь избегать алкоголизма и ожирения, терроризма и насилия над детьми.

— У мамы проблемы, — сказала Хейди, будто это что-то значило.

Это поколение функциональных семей встречало свои проблемы лицом к лицу, прежде чем те успеют разрушить брак; видимо, по этой причине возможный развод стал бы мирным и дружелюбным. Совершенная пара энергично вступала в борьбу с несовершенством, где бы оно ни гнездилось, своего рода внутрисемейные этнические чистки, создающие нужные психологические гены в следующих поколениях. Безупречная порода совершенных скучных людишек.

— Мы должны протянуть ей руку помощи, — прибавила она, как будто это тоже что-то значило.

Материнский инстинкт совершенной матери должен простирать свою заботу не только на ее ребенка, но и на мать, отца, мужа, друзей и даже на каждого из огромной популяции незнакомых людей, которых показывали в вечерних новостях, на всех, кроме бедняков, нуждавшихся только в деньгах. Ее мать возглавляла этот список. Бабушка была избрана для особого внимания. Богатая и доведенная до отчаяния, она нуждалась в заботе, и, чтобы вывести ее из этого состояния, требовалось нечто более целебное, чем «Мартини». Упавшая со своего престола королева с возрастом становилась все более эксцентричной, она намеренно отказывалась признавать неизбежность приводящего в бешенство процесса превращения роковой женщины в старую каргу. Этого ли могла ожидать женщина, названная в честь красивой куклы. Пример матери должен был побудить ее дочь к сдерживанию, самообузданию. Имея перед собой в виде образца роковую женщину, Хейди приложила все силы, чтобы как можно дальше уйти от нее, она старалась остаться скромной с виду, благоразумной в поступках и благочестивой в мыслях. Ее время занимали подсчет калорий, углеводов, молитвы; ей хотелось верить, что она никогда не испытает унижения, став такой же жирной матроной, как ее мать, и уж тем более не станет гордиться этим. Сила тяжести не сможет опустить ее на уровень матери, хотя идущие годы сделают свое дело, лишив женщину ее лучшего украшения — молодости. Ведь если в молодой женщине, ее помощи и поддержке нуждаются и маленький мальчик, и большой, то удел пожилой женщины — одиночество, болезнь и смерть. И она была рада сопереживать матери. Но с безопасного расстояния.

— Мама не так молода, как ей хотелось бы, — продолжила Хейди, и на этот раз в ее словах был смысл.

Мать — это публичная демонстрация ее худших ночных кошмаров, ее личный позор. Это разбивало ей сердце. Она могла бы убить эту суку. Но вместо этого защищала несчастную женщину. Бабушке надо помочь. Кто даст ей то, в чем она нуждается? Официант с подносом «Мартини».

— Может быть, он находит ее привлекательной, — предположила она.

Предположение не произвело ожидаемого впечатления, разговор был прерван безымянным вонючкой из обслуживающего персонала, вытащившим мини-суфле и пирожки с мясом из духового шкафа и свалившим их на поднос официанта. Хотя хозяин с хозяйкой никогда не употребляли в пищу подобные жирные шарики, они любезно предлагали их своим напыщенным гостям. Поскольку ни один гость никогда не зашел бы на кухню, ответственность целиком и полностью лежала на прислуге, которая должна не только подобострастно прислуживать гостям, но и подбирать за ними объедки.

— Позволь мне объяснить, — предложил Ричард. Предлагать объяснения было его любимым занятием. — Твоя мать — пожилая женщина. Несмотря на ее наряды, она не проститутка. Но даже если бы она ею была, не вижу оснований, по которым даже этот грязный официант мог бы найти ее привлекательной.

— Она — женщина среднего возраста и одевается в черный бархат. Что тебе не нравится в ее одежде?

— Эта ее черная бархатная мини-юбка…

— И что?..

— Она выглядела достаточно вызывающе, когда сидела положив ногу на ногу, но, перестав так сидеть, принялась флиртовать с этим гребаным официантом!

— О чем ты говоришь, Ричард? — Хейди спросила так, как будто он разговаривал на иностранном языке. — Чего ты хочешь от них?

— Для начала хорошо бы ему вернуться к обслуживанию гостей, а ей следовало бы запереться в ванной и стереть свой отвратительный макияж, а заодно снять этот ужасный парик.

— Это ее настоящие волосы.

— И это ее настоящее лицо.

Разговор заходил слишком далеко.

— Ты не должен оскорблять ее.

— Я не стал бы этого делать, если бы она не дала нашему сыну «Мартини» и не устраивала представлений перед нашими друзьями.

— Она не обращает никакого внимания на наших гостей!

— О да! Зато они обращают на нее самое пристальное внимание.

Это было трудно отрицать.

— По крайней мере, она не устраивает скандал, как в прошлый раз.

— Конечно нет! Она слишком занята, флиртуя с этим гребаным официантом! Но я предупреждаю тебя… — Он понизил голос до угрожающего шепота: — Если она начнет петь… я дам ей по морде.

Два голоса очень мило дополняли друг друга. Оба жаловались. Его голос был высоким и уверенным, ее — низким и слегка вибрирующим. Хотя Хейди никогда не курила и не пила, она, по-видимому, унаследовала легкомысленные интонации своей распутной матери, слегка смягченные унылым настроением и жалобным тоном. Похоже, чем больше ее заботило это сходство, тем менее заметным был результат. Как у телеведущей, которая улыбается, перед тем как сообщить, что наступает конец света.

— Моя мать приходит в себя после развода, — сказала она. — Это было очень тяжело для нее. Она — бабушка. И она очень одинока.

Бабушка очень одинока. Подходящая тема для вечерних новостей.

— Я только хочу, чтобы все были счастливы. Ради маленького Ричи.

Став матерью, дочь чувствовала — результат генетического сбоя, — что все в жизни делается ради ее собственного сына. Она читала бесчисленные книги для родителей ради собственного образования и книги по самосовершенствованию для людей, окружающих ее. Она пыталась помогать мужу в его профессиональной и общественной жизни (не касаясь его сексуальных проблем), сыну с его сосанием пальчика и ночным недержанием мочи, матери с ее одиночеством и алкогольной зависимостью и, конечно, помогала папуле, мечтающему похудеть. Папулина дочка обожала своего папулю до умопомрачения, тем более что путь его лежал прямо к коронарному тромбозу. Однажды его аппетитное брюшко обернется больничным матрасом огромных размеров, наполненным водой. Да, еще она старалась помочь папулиной новой жене войти в их семью полноправным членом, а не шлюхой-секретаршей, разрушившей несчастливый брак. Хейди хотела, чтобы и шлюха была счастлива, ради маленького Ричи, наследника, уже избавляющегося от своих первых пороков — сосания пальчика и писания в штанишки.

Папуля вошел в кухню, неся впереди животик. Этот крупный мужчина расхаживал с таким видом, как будто являлся собственником всякого места, был ли это офис или Центральный вокзал, дом или бордель. Его властные манеры требовали послушания. А крупные габариты внушали уважение. Служащие, готовя для него комнату, постоянно кланялись, как будто их подавляли его размеры. Они деловито входили и выходили, притворяясь, что ничего не слышат. Служащие сознавали свое место при королевском дворе. И избегали поднимать глаза на членов королевской фамилии. Так было во время полового сношения. Женщины, с которыми папуля совокуплялся, тоже предпочитали держать глаза закрытыми, это относилось и к служащим, и к нянькам, и к различным секретаршам и шлюхам, не говоря уж о той шлюхе-секретарше, на которой он женился.

— Этого официанта следовало бы уволить, — заявила Хейди. — Он официант и должен заниматься работой.

— Уволить следовало бы твою мать, — возразил Ричард. — Она бабушка и должна вести себя соответственно своему возрасту.

— Тише! — ахнула Хейди. — Давай обсудим это в другое время.

— Полюбуйся-ка на свою мать, — протянул папуля — свинья внезапно высунула свое впечатляющее рыло. — Она флиртует с официантом.

— Вот видишь? — прошипел Ричард. — Я не единственный, кто заметил, что делает твоя мать.

— Ты так себя ведешь, как будто я несу ответственность за то, что делает моя мать!

— Она твоя мать!

— Успокойтесь, дети. — Папуля рыгнул. — Я просто констатировал факт. Меня совершенно не заботит, что делает ваша мать. — Он взял поднос с небольшими колбасками и принялся одну за другой забрасывать их в рот, как арахис. — Это не мое дело. Я больше не женат на ней.

— Папуля, оставь это.

Его маленькая дочурка взяла у него поднос и передала подобострастному официанту.

— Твоя мать может делать что хочет, — настаивал папуля. — Но этот официант вполовину ее моложе. Это неприлично для женщины ее возраста, — заявил мужчина, который снимал только девственниц.

Он наблюдал за своей бывшей женой, выходящей за рамки допустимого. Конечно, она никогда не делала попыток выцарапать ему глаза, но он всегда опасался ее. Когда они были молоды, для него, мужчины, добившегося успеха своими силами, было вызовом приручить необузданную женщину, располагающую средствами. И если она красилась как шлюха, в прошлом это позволяло ей выглядеть сексуальной и вызывающей, теперь же это выглядело ужасно, просто пугающе.

— Она — бабушка! — Он назвал ее надлежащим именем. Недвусмысленный ярлык. — Она не может так себя вести.

— Ей надо помочь, — тупо вставил Ричард.

Помощь последовала мгновенно. Главная повариха оглянулась, вопрошая взглядом, может ли она вмешаться в приватную беседу, имевшую место в ее кухне, но касающуюся ее служащего. Она вряд ли могла ожидать, что ей позволят говорить с официантом, игнорируя мать своей хозяйки. Вряд ли можно было упрекнуть его в том, что он вел себя любезно, но в любом случае из принципиальных соображений его следовало уволить. Он работал совсем недолго, был нанят в последнюю минуту на замену одного из заболевших служащих, только на время праздников. Когда он появился, одетый в дешевый смокинг, источая запах скорее животный, чем гастрономический, главная повариха готова была отказаться от его услуг. Но вместо этого, дала ему флакончик туалетной воды от Шанель и сунула в руки поднос с «Мартини». Ей даже в голову не пришло, что мать хозяйки заинтересуется им, несмотря на его отвратительный запах. Но эти американцы так безрассудны, когда речь идет о Франции.

Новая жена папули вернулась из ванной комнаты, где проводила большую часть вечеринки, поправляя макияж или засовывая пальцы в глотку. Папуле по-прежнему нравились женщины с избытком макияжа.

Это была молодая женщина около тридцати, склонная к булимии и очень покорная. Свои коготки она использовала только в качестве орудия для вызывания рвоты. Застенчивая и неловкая, она выглядела неуклюжей, хорошенькой и несчастной, поскольку все семейство старалось, чтобы она чувствовала себя как дома. Ей казалось, что они выходят из комнаты, когда она туда заходит, или это было не так?

Но запустить коготки в следующего величественного мужчину она сможет не раньше, чем счастливая семья распадется.

Ричард унес маленького Ричи в спальню, где отец и сын переоделись в сухую одежду, в то время как мамочка, пришпоренная кухонными сплетнями, поспешила освободить бабушку от неподобающего общения с официантом.

Бабушка как раз расспрашивала его, чем еще он зарабатывает на жизнь, когда ее дочь встала между ними и любезно попросила официанта сходить за новым подносом.

— Чем здесь пахнет? — Хейди улыбнулась и сморщила нос.

— Официантом, дорогая.

Мать и дочь обменялись понимающими взглядами. Непохожие во всем остальном, обе обладали отменным обонянием.

На этом их взаимопонимание иссякло. Мать сидела на своей жирной заднице, потягивая «Мартини» из экстравагантно высоко поднятого бокала, ожидая конца вечеринки или нового «Мартини». Того, что произойдет раньше. Дочь стояла крепко сжав руки. Она выглядела обеспокоенной, довольно чопорной и говорила очень сухо.

— Мама, думаю, что тебе надо перестать пить. — Ее материнское крыло, нежное и заботливое, простираясь над собственной матерью, имело странное обыкновение превращаться в нечто воинственное, поскольку она оказывалась лицом к лицу с той, кого считала своим наказанием. — Мама!

— Дочка, думаю, нам следовало бы обращаться друг к другу по именам, тем более что в последнее время ты разговариваешь со мной как с ребенком.

— Дай мне твой «Мартини», мама.

— Я наказана за то, что плохо себя вела?

— Ты пьяна.

— И это так восхитительно!

— Пора спать, мама.

— Ты хочешь уложить меня спать? Или отправить в кровать без ужина?

— Ты ела что-нибудь?

— Я предпочитаю не смешивать эти два процесса.

— Но тебе надо вести машину.

— Я никогда не вожу машину на пустой желудок.

— Вечеринка закончилась.

— И ты меня выгоняешь?

— Я, разумеется, считаю, что ты должна остаться, — сказала дочь таким тоном, как будто просила ее уйти. — Оставайся.

— В этом доме недостаточно места для меня и Дика, несмотря на то что он такой маленький. Я скорее предпочту попасть в аварию на хайвее, чем остаться здесь, дорогая.

Хейди сдержала раздражение. Когда ее мать напивалась, разговор превращался в бессмысленную пикировку.

— Я вызвала такси, но полагаю, ты предпочитаешь, чтобы тебя отвез этот грязный официант.

Туше[3].

— Я не подумала об этом, — искренне сказала Барбара. — Я просто флиртовала. Пыталась развлечься.

— Ты устроила развлечение для всех.

— Менее интересное, чем для себя.

— Ты была полностью поглощена им.

— Только его «Мартини». У Жака очень милые манеры, но он немного для меня молод.

— По-моему, он не мылся со времени освобождения Парижа!

Бабушка поморщилась от такого предположения.

— В таком случае Жак слишком стар для меня.

— Жак? Ты знаешь имя официанта? Жак? Жак? — Она снова и снова старалась излить свое отвращение этим вонючим словом. — Жак?

— Дорогая, следи за своим французским. Ты так произносишь это слово, как будто собираешься затем сказать что-то совершенно неподходящее.

— Як, — сказала Хейди, как бы англизируя французское имя. — Як[4]! — снова повторила она и, вздернув подбородок, четким шагом вышла из комнаты.

«Я родила ее слишком поздно», — подумала Барбара. Подростковая беременность — единственный способ для матери и дочери взрослеть вместе. Тогда их может связывать что-то еще, кроме негодования и обиды.

Она вспомнила строевой шаг своей любимой крошки. Только покачивание бедрами выдавало ее наследственный порок. У ее отца была та же самая гусиная походка. Во всем остальном она была твердой, как гладильная доска. Ничего от чувственной походки своей матери. Но у этой девочки была храбрость. Она знала, как задеть чувства людей, не оскорбляя их при этом. У нее были дьявольские глаза ее матери. Взгляд их мог проникать сквозь приукрашенное покрывало. Было совершенно ясно, когда она считает женщину жалкой, ничтожной. Даже если она не произносила подобных слов.

Ничтожество.

Невозможно отрицать это, если в разгар вечеринки ты похожа на жалкую личность, которой больше некуда пойти. После развода никто не приглашал ее никуда. Круг ее друзей уменьшился за это время, но не стал тесней. Женщин она всегда слишком раздражала. Но раньше мужчинам нравилась возникающая при этом напряженность. Замужество давало ей возможность общения в среднем возрасте, встречи с другими подобными парами. Провинциальная утопия предлагала мирную жизнь в изгнании после капитуляции или прекращения огня. Она так давно утратила контакт с одинокими женщинами, которые были достаточно храбры, чтобы, удерживаясь на последнем бастионе, продолжать вести войну полов в городских условиях. Стареющие женщины, попадающие в ловушку несчастливого замужества, стремились общаться только с себе подобными. Как старые куры в курятнике. Пока развод не требовал жертв. Тогда из одной курицы готовили куриный суп. Вначале замужние женщины еще поддерживали с ней какие-то отношения, но с течением времени для одиночки становилось все обременительнее бывать в компаниях, переполненных враждебно настроенными парами. Она перестала им звонить, и от них тоже не поступало звонков. И очень скоро она обнаружила, что стала отшельницей. Она совершенно перестала выходить. Оказалось, что почти все можно получить с доставкой на дом, и одеваться нужно только для того, чтобы встретить разносчика пиццы. Она по-прежнему употребляла косметику, сама делая макияж, и, хотя изображение в зеркале разочаровывало ее, она смиренно продолжала накладывать румяна; подобно клоуну, готовящемуся разыгрывать дурака, она надевала свою маску для шоу одной женщины, показывающей его в собственном театре абсурда, в пустом театре, и репертуар ее состоял из остроумных реплик, произносимых с бесстрастным видом, для клакеров, сидящих в задних рядах. Что с того, что тебе ежедневно приходится смотреть на собственное лицо в зеркале, от чего лицо делается обращенным внутрь. Зрение притупляется из-за ослепляющего цинизма, а голос загробного монстра отвратительно хихикает в ушах. И если чего-то действительно не хватало в ее жизни, то не чувства юмора. Лишь оно спасало ее от полного отчаяния. Возможно, она нуждалась в живой аудитории, но вместо этого у нее был телевизор.

После развода она много смотрела телевизор. И стала замечать, что на этой территории развлечений мужчины, как бы стары и уродливы они ни были, всегда имели под обвисшими подмышками молодых женщин. Несмотря на это, женщины очень скоро отправлялись на пастбище, где безмятежно паслись десятилетиями и возвращались только за наградой. Жизнь актрисы незавидна, а смерть публична. Она поймала себя на мысли, что хотела бы стать знаменитой; ее звездным часом, оставшимся в памяти потомков, могла бы стать реклама какого-либо продукта в СМИ, в которой содержалось бы предупреждение о вреде, который он наносит здоровью, чтение текста и поедание тунца прямо из банки. Прежде чем превратиться в корову, ты начинаешь чувствовать себя говорящей рыбой.

После развода она часто ела пиццу. И замороженную, и доставленную по заказу. Можно назвать это диетой, хотя следовало бы считать неумеренным обжорством. Она ела только тогда, когда напивалась. Булимия без рвоты. Полная противоположность анорексии, поскольку она единственная считала себя худой.

Ей было интересно, не пришло ли время встретиться с другими разведенными женщинами. Объединиться в терапевтическую группу, специализирующуюся на вызывающих блевоту женах, брошенных ради блевотных секретарш. Раз в неделю группа извергала бы из себя всю накопленную мерзость, но, возможно, во время уик-эндов они встречались бы, чтобы вместе заняться покупками, выпить, поесть и поблевать. Но она предпочитала пить одна. Она просто ненавидела вкус блевотины. Невозможно понять, почему так много нашего времени занимают глупые прихоти, такие как бег трусцой или увлечение клизмами. Но никогда не боящаяся прихотей, пока они остаются прихотями, а не обязательными для исполнения действиями, она решила избрать свой рецепт и присоединиться к терапевтической группе, специализирующейся на заживлении шрамов и исцелении. Она позвонила доктору и договорилась о подтяжке лица.

Это было то же, что и ремонт дома. Обновление фасада. Новая маска могла бы дать ей уверенность в себе, чтобы она прекратила прятаться. Возможность улыбаться сделала бы ее счастливой. Небольшая подтяжка — и ее чувства оживут вместе с ее обновленным лицом. Улучшение его даст ей возможность каждое утро смотреть в зеркало с более приятными ощущениями. Сравнение до и после приносит определенное удовлетворение, но в промежутке между ними лежит черная бездна. В течение трех месяцев она закрывала все зеркала, задергивала гардины, запирала двери.

После подтяжки она много смотрела телевизор. Часами пристально вглядывалась в ящик в поисках проблеска надежды среди вспыхивающих на экране картинок. Она оставалась в своей комнате до тех пор, пока необходимость не заставила покинуть ее пределы, поскольку теперь ее смущала даже возможность предстать перед разносчиком пиццы. Она тщательно замаскировалась и, закутав голову в большой шарф, рискнула отправиться за продуктами в отдаленные окрестности. Она была похожа на идиотку. Люди встречали ее осуждающими взглядами. Однажды ночью она обдумывала возможность самоубийства. Вернее, возможность самоубийства с помощью взрыва. У нее было оборудование. И государственный мотив. Она должна была только изготовить бомбу, потом прогуляться в Мейсис и помочь всем остальным израненным женщинам навсегда избавиться от своего ничтожества.

Но рана имеет обыкновение затягиваться. С течением времени и при достаточном хирургическом мастерстве исчезают даже шрамы. Операция была успешной, все-таки пациент остался жив. И если у вас одна щека немного пухлее другой, вас нельзя назвать кривобокой. Кстати, этот недостаток сглаживала ее улыбка. И почему-то она чувствовала себя моложе. Разносчик пиццы сильно покраснел, когда она спросила, как ему нравится ее новая прическа. Чрезмерное кокетство помогает прятать шрамы.

Бабушка достала карманное зеркальце, украшенное драгоценностями, добавила последние штрихи к своему камуфляжу, а затем приняла решение попытаться встать. Время ухода. Надо возглавить этот процесс. Выйти будет легче, чем войти. «Мартини» делает ее походку легче, смягчив боль в пальцах, стиснутых экстравагантными туфлями. Каблуки их были расписаны художником, и стоили они как хирургический имплантат, но каждое пенни было оправдано. Она чувствовала себя удивительно высокой. Самой высокой из всех, кто был на каблуках. Такой высокой, что могла бы упасть плашмя.

Она не обеспокоилась тем, чтобы попрощаться. С кем она могла бы проститься? Другие гости весь день не уделяли ей никакого внимания. Ей нечего было сказать хозяину, она могла только пробормотать его оскорбительное имя. Она уже оскорбила хозяйку, подарив самому уважаемому гостю в день рождения подарок, достойный его бульканья, со вкусом ее собственного лекарства. Уходя, она избавляется от своего бывшего мужа и его малолетней женушки. Как она могла забыть о них? Они были такой чудной парой. Идеальное соответствие друг другу. После приступа булимии шлюха отрыгнет несколько сотен фунтов свежей плоти, заключенной в ее теле.

Счастливого Рождества всем! Санта, можешь убираться к дьяволу! И захвати с собой нового мистера Клауса, жирный ублюдок. Скажи всем образцовым парам, чтобы они разводились, пока молодые.

И скажи маленькому пузырю, чтобы он рос и вел себя соответственно своему возрасту.

Снова бабушке придется самой заботиться о себе. Преследующий ее всюду Призрак Прошлого Рождества оставлял ей время для навязчивых мыслей. Она никогда не открывала свои рождественские подарки, в которых определенно нашла бы то, чего ей недостает.

Так что же она получит в этом году? Развод уже получен. Если она так презирает живущих, то чего же большего она может желать, чем одиночество. Что еще ей нужно?