Собрание произведений в 3 томах. Том 1: Стихи

Назло игре натуры

Мой нацарапать стих

Хочу вдоль белой шкуры

Из букв голубых

Чтоб тушью несмываемой

Насквозь в тебе синел

И с каждым новым маем

Всё глубже зеленел

А выжженная надпись

След инеева шрама

Сверкала светлой росписью

Высоко на стенах храма

И вечным звоном чуда

Блестел с твоих икон

Драконова сосуда

Бесцветный остракон.

Во времена короля Утера Пендрагона

была война с герцогом Корнуольским

и сам король вел осаду.

Леди Игрейна — так звали жену герцога,

которая короля за него приняла.

Леди Игрейна холодней воды

Нет воображенья грешней греха

Леди Игрейна холодна как лед

Инея Аравии непорочней дев

Леди Игрейна холодней снегов

Страшно подумать до чего хороша.

Но нет в мыслях чувства темней чем смех:

Низко даже вспомнить до чего смешон —

Ни когда он сдуру — да в черный спирт

Ни когда по углям похрустывал

Ни когда он искры топтал-топтал

Ни когда он воду огнем гасил, —

Не был он смешней…

А мне-то всё равно на каких смычках

Сыграл этот малый в голубых очах

А мне-то что — если и грешней

Голого греха — все врут — нипочем

А мне-то хоть бы что хоть бы и в подол

Рыдала забытая Игрейна Корнуол.

Вот-вот Проливы будут наши

И в греки не пройдет варяг

А мы им парусом помашем

И бросим в ноги якоря.

Как ветр на собственные круги

Как пес к извергнутой жратве

Кружат Истории досуги —

Трепещет летопись в листве.

Вернется Крым его татарам,

Вернется турок в Туркестан,

Вернется караим хазарам

В Сарае врать про Казахстан,

Афинянин — в Константинополь,

И к Арарату — армянин,

Как легкий пух цветочку в тополь

Потомком предку бабуин,

И даже царь российский-русский

Еще перевернет вверх дном

Всё, чем алел урок французский

На красноречии родном, —

Тогда на белые крестины

Вернется нация рыдать, —

Но палестинцам Палестины

Увы, как прежде — не видать.

И не вернут их ни примеры

Когда земля их не берет,

Ни в сталь залитые химеры

С чугунным хоботом вперед.

Не их шутихам простоватым

Палить в наш призрак «где и чьи»,

И ты, о Скиф, ряди с Сарматом

Славян на море и ручьи.

Ура, зуавы, мы в Сидоне!

Пал Тир! Да здравствует Бейрут!

Мелькарт верхом на Посейдоне

В восторге скачут и ревут.

И — буде, чем Проливы уже,

Тем суше пресные моря, —

Се грек взирает с плоской суши

Где мелко плещется варяг.

Елена, глупая мечта

Сестре тончайшего лемура

Свистеть под вечер: не чета

Эфир поветрию Амура.

Вот нам бы с долгими пятами

На ветке дерева сидеть

И в ночь огромными горящими глазами

И круглыми глядеть, глядеть, глядеть…

Глядеть бы нам глядеть,

И падать и скакать,

И вскакивать,

И, завия хвост о вершину,

Листы творения о неге не листать,

Не веря, в сущности, в их книгу и причину.

Не в листьях, право, лесть

Укоры — не в корнях

Нам кружево не сплесть

Танцуя на орехах:

Лемур на мышке грезою о пнях

Не смеет звать звезду к созвездию в прорехах.

Но так ли это?

Если созерцая

В зеленом небе тонкую фигурку

Зачем лемуру издали мерцая…

Елена, о… — и мысль уходит к турку…

Лемур-сестричка, милый долгопят,

Красавица, — хоть научи, Елена,

Укоротить строку, когда трепещет вспять

В колоде пень, предчувствуя полено.

А там — Арап, курчавый аль-хаттим,

Пускай вертится сколько захотим.

Чем зреть в цвету давайте вспашем

Чтоб жизни опыт отозвался —

Мой Дон-Жуан в донжоне вашем

Смотрите чтоб не разрыдался.

Перчатку с буквами «три дня»

Я поднял и храню

И вам так просто не верну

И не отдам отнять.

А на коне о трех ногах

На ком теперь скакать?

А на быке о трех рогах

По ком теперь пахать?

О трех на лебеде крылах

За кем теперь лететь? —

Порхать-лететь-пахать-свистеть

Да на троих верхом…

В тройной папахе Римский Поп

Тройному Богу в честь

Тремя перстами об и в лоб

В ладонь щепоть наскресть

Свой сводит счет через меня

А думает о том:

— Когда три дня средь бела дня,

Что с месяцем потом?

Моя ж триера в три весла

Гребет наперерез

Вдоль третьей палубы весела

По солнцу морем в лес

А одаль месяц-не-луна

Звенит из-под волны:

— Трех дней достанет вам и нам

На трижды три луны.

Две рукавицы променяв

На варежку «три дня»

Знак «три» сверкает для меня

С перчатки «три меня».

Я, помню, вас молил о милостивом взгляде,

Вы — меч сулили в дар мне с ножнами взамен,

И вот мой день прошел в дыму как на параде

Обманутых надежд из Книги Перемен.

Законы времени просты и непреложны,

Но всё ж я вновь дерзну с мольбою предложить:

Бог с ним с мечом. Давайте ваши ножны,

А мы — Бог даст — найдем чего туда вложить.

А как на горе Скопус

На самой вершине ее Кастратус

Евнухос, Евнухос приплясывали.

Кто гасит фонари о факел просвещенья

Переливая цвет ответного смущенья

В крыла рыжее шеи чем нога —

И синее от сих и га-га-га.

Прозрачнее ручья, который плещет чистым

С лазурной бирюзой толченым аметистом

На алебастре тонком на скуле

Иль словно голубой на мраморной скале

Род мха, который где-то рдеет

А где-то зеленеет и желтеет,

Бледнеет рыхлым изумрудом — ну и пусть! —

Придется нам еще весенний пыльный гусь

Как зимородок вверх порхающий поющий

И в розах селезнем и в полночь полдень льющий.

Как тяжело среди говна такого

Хранить подобье образа другого.

Под черепа зарытые в песке

Они в пыли прокладывают шеи

Глаза ресниц сквозь темя на виске

Прикрыв огромных снизу небольшие

Нескладных ног и нелетучих рук

Полуденного беглого строенья

Хвоста уж нет, и тела полукруг

Закатываясь в тень исчезновенья

Лишь боль тоски струит в дремотный дар игры

Лишь взбив плюмаж о чистый клюв таланта

В свистящий стержень роговой дыры,

Закатываясь, шелковая флейта

Свистит — и никаких надежд а только ветерок

О тонкий воздух перышки колышет:

— Собратья по перу! Увы, урок

Увы не вам и в чучело увы, увы не ваше.

А ты не ссы у струй моих Кастальских

Да не щипай гусей моих Стимфальских.

Не быть мне братом деве-кардиналу.

Судить кого — попробуй — виноват

Винить не деву — кардинала брат

Быть рад не брат, а дева — кардиналу.

Брат деве кардиналом быть не мне:

Ретортою незримой ртуть иллюзий

Лить зеркала в попону Андалузий

Мне кардинал брат-девой будет не.

Мне братом кардинал не будет дева,

Кого кадил, кадил паникадил,

Паникадил, кадил и угодил

Брат-кардинал не быть кого мне дева.

Чтоб грезой грозовою за амвон

Небытия — и вот летит он вон,

Еще стеная. Колокольный звон

Стоит дождем на зависть минералу:

Не быть мне братом деве-кардиналу.

Раз нет на тысячу раз нет

Да не одним бы да

На десять тысяч раз когда

Раз нет ни да ни нет

Тогда на тысячу ночей

В Шираз Шехерезад

В язидов сад за ад да-да

За тысячей свечей

Одну свечу на тысячу

Раз нет как нет не раз

За ад под поездом в Шираз

Шехерезад свечу.

Одета в утреннюю мглу

Ушла Венера, а в углу

Стояла оттоманка —

Пришла эротоманка.

Кто клеил пух на плешь кудрей

С зарей, был вечером мудрей:

— Терпи, эротоманка, —

Скрипела оттоманка.

Но чуть лишь полдень заблистал

Настала ночь и кончен бал.

— Вставай, эротоманка! —

Сказала оттоманка.

Виктория! Виктория! Виктория! Виктоша!

Гудит консерватория подзаписьмонотоша:

История, Виктория, — дар в пищу для ума,

Чего и категория рисует ей сама.

Но вне самой истории, Виктория, Виктория,

Виктория, Виктоша! —

Плывут свои виктории

Текут свои — и всё же,

Виктория, истории, истории, истории

Одна другой про то же.

Породу не умея

Доить немых миног

Лепить слепого змея

Учил нас Архилох:

Очковую виперу

С медяницей в очах

Под собственную меру

Сквозь шкуру волоча.

Но в голую натуру

Нам рыбу не влупить:

Пойдешь чесать скульптуру —

Чешуй не отлепить

Нейдет унылый Кафка

Под юбку-колыхань,

Минетчица-пиявка! —

Лохматая лохань.

Заразою меня увы

Поветрие продуло:

Чумой, которой имя «вы»

Страдаю от Катулла

Уж двадцать — да не лет, друг мой, —

Столетий долгой мерой

Которой имя «вы» чумой —

Хоть-не-целуй холерой.

Ибо той «вы» во всех частях

Дав имя неизбывной

Ебет меня во всех костях

От оспы тиф крапивный

То раком, то проказой мня

Причину смерти, тая

То в «ы», то в «и» сливаясь с «мя»

Лечу ее летая.

Плывет по небу тучка

Падает звезда

Серебряная штучка

Железная слюда

На проволоке дверца

На волю из гнезда

Каменное сердце

Железная узда

Всё бы ножкой, ножкой

Да в тесные места:

С глиняною ложкой

Железная в устах.

А мне словарь познанья

Сладостно листать

Стати воздаянья

Железная подстать

Каменная, глиняная

Магнитная руда

Могила деревянная

Железная да-да.

Острый глаз

Тонкое ухо

А на небе ни облачка.

Ни осени его не пожелтить

Ни летом зелени и вновь не распустить

Затем что вечен этот лист стеклянный

Затем что вечен этот лист стеклянный.

Собаки лают лают лают лаяли

Свальный грех одиночества тем нехорош,

Что для многих — один. Знаменитый печально

Сам Нарцисс одурев от растительных рож

Идеал свой оплаканный первоначальный —

Эхо — было, как сам поминая как звал.

От реки — самовар, от земли — самосвал

И подобные лики души самостийной

(Поперек естества в отраженьях — двойной)

Соответственно собственной сути стихийной

10_ Увлекаемы телом природы иной

От одной просто жалостной этой причины

Восстают из себя и меняют личины.

Пусть махровая стать из бутона в чулке

Распускалась на ветер стопою из злата

Да ладонь заплеталась о голень в руке

Прорастая предплечьем от локтя до пяток

Пусть качаясь взлетал по лядвеи бедром

Как подсолнух межбедрия аэродром

Приземляться на взлетную тропку со звоном

20_ В платонический пух полигоном зеленым

В лепестки, где трепещут желтея подряд —

Но тугие обличья хлопчатых дриад

Не сулили, казалось, ушедшего лета

Возле метаморфоз насекомых балета.

Чешуею со щек вся нагая от ласк

(А под маской другая такая же маска

А под маской другая такая же маск —

а, — Под маской другой но такою же маской —

За летящей в стекле, за личиной сухой

30_ И прозрачной, раздевшись от ласк шелухой)

Вся нагая от ласк, как в индийские ткани

Облачая меж ласками пляшущий стыд,

Смотришь — дева над девой за девой летит

И летит и бока заслоняет боками.

И другая кружится у той по пятам,

Торжествуя над башней величием кладки,

Да скатились со славой манящим их там

Всенародные яства блестящи и сладки —

Словно «Сим победиши!» сияет сия:

40_ О какая гордыня во взоре ея!

Так глядят в эмпирей с ледяного помоста

Где слышна лишь валькирии ломкая поступь.

По какой, повтори, дорогая, любви —

По симпатии верной иль страсти полдневной? —

Белокурое Эхо окликнуть зови

Молью бледных невест? богомолом-царевной?

Саранчой в горностаях? тупым мотыльком?

Глупой бабочкой? белым крылатым хорьком? —

Что сосущей натурой цветов и пророчеств

50_ Наполняет утробу своих одиночеств…

И как мягкие лампы их в дым фонари

Озаряют шарами круги просветленья

От любви — чтобы: Ветхим Заветом гори! —

Станцевать в одиночество свального тленья.

Тем кто алчет на россыпях хлеба нигде

Чтобы в муках от жажды утечь из-под ливня

Вот колено Тантала по зубы в воде

А на белом плече — клык слоновьего бивня

Кто от смерти незрячей любви поддавал

60_ Что за варево! — если богам подавал.

Серые синие зеленые и бирюзовые тупые

С опасною подчас голубизной

Простые, но повернутые внутрь и проще — влево

Извне и вправо мутные прозрачные всё мимо,

Вполоборота, в лед каменьям в глубину,

Из-подо льда с невероятной грустью

Где мнимое их средоточие сияет

словно смерть в детстве.

А в сером отрочестве я и не узнал

Всё в простоте на голубую малость

Но верил, а вернее догадался,

Что там слепая та и вера и уверенность потом

Вдруг станет — смутная — пронзительной догадкой

Да и тростник —

Тростник мой пел от первого тупого дуновенья

Но я вникать не стал, по-юношески глух

Да так и не успел — от ветхости незрячий

Но мнимо всё плясал, и действовал и созерцал

И дул и пел вершил и руки простирал,

А мимо вечно шествовали серые простые

За ними следом, говорят, зеленые бесцветные тупые

А далее совсем уж бирюзовые и мутные немые

И синие с простейшею голубизной —

Так лебеди под сталью ледяные

Всплывают голубея вновь

в снегов стеклянный зной

И завершенье их над ними пристально сияет.

Лицедействуют: Пролог

Она

Герой

Век

О паденьи ничтожных,

О величии рослых,

Про до боли знакомую ложь

новорожденных взрослых

Герой с Прологом, Век и Она

Трагедию вам представят:

Кому пьеса холодна —

Кого рыдать заставит.

Не следуйте тщетным усильям молвы

И тут же всё сами увидите вы.

10_ О страсть к сомнению,

О смерти страх

И о, Молчанье Века!

О соль земли,

О мира прах,

О имя человека!

Жил я в полном единении с постоянной борьбою

В мечтах о чистом общежитии с судьбою любою

И вот, наконец, эта нечаянная встреча с тобою!

Пока несли не заверша вы,

20_ Не знала я, что вы такой

Лохматый, серенький, шершавый

И даже вовсе никакой…

Тебя как меткая невеста

Не дам мишенью сделать пуль

Герой (всё о своем):

Полнейшее пустое место…

Мое, мое пустое место…

Ничто и Абсолютный Нуль!

Хочу прейти предел желанный:

Застынь во мне, о лед гуманный!

30_ О Боже, какое убожество!

Холодное скотоложество!

Словами сил нет плесть раздельно

Могу лишь нечленораздельно!

О мудрость века нашего сего,

Ты, кажется, добилась своего.

Я гордый есмь носитель

Таинственного «Я»,

А ты как похититель

Вцепилась что́ в меня?

40_ Честна как дочь природы

С которою дружу

Чтоб чем живут народы

Отдал — затем держу.

Пусти — не для потомства

Но чистый интерес

Случайного знакомства

В наш век имеет вес.

Для самых ярких мыслей

Ужель не хватит сна?

50_ Кузнец на коромысле,

А бабочке — весна.

Послушай, даже если так,

Какое основанье

Дает тебе такой пустяк

На это доставанье?

Ты всенародно — про детей,

Но мы — просты как дети —

Уж сами скачем без затей

Уз не сплетая в сети.

60_ А дети — те послав отцов

И мамок за отцами

Овец волками пастухов

Пасут под огурцами.

И только ты наперекор

И против интеллекта

Напротив яблочка в упор

Уводишь в род — субъекта!

Я, в сущности, сама своя

И вне твоих объятий,

70_ Вот позову «второе я» —

Тебе не третье! — кстати.

Лишь тем-то мне и дорог ты

Порхать вверх-вниз с перила,

Чем в пчелах чуют мед цветы

А не чтоб я парила.

Мой пафос — полный произвол:

Потомство с легкой болью

Произведу — ты ж, вольный вол,

Довольный жалкой ролью, —

80_ Дыши в траву, храпи в дрова,

Перебирай ногами,

Мозгами шевели едва —

Едва кивай рогами!

Куда б такое одолеть?

Как бы еще не пожалеть!

Союз наш был — теперь прощай —

Признаться, безрассуден:

Весь так и стыну трепеща

Как на морозе студень.

90_ Жаль, но не по моей вине

Час уний наш беспечный —

Как на вскипающей волне

Пузырь недолговечный…

О небылом — что толковать?

Что ж, начинаем забывать.

Я проснулся после катанья на лодке.

Открываю глаза, а ноги забиты в колодки.

Ловил я, как сейчас припоминаю, рыбу…

Висеть бы мне в петле, но я пошла на дыбу.

100_ Как хорошо: я вновь один.

Но тщетно драит Аладин

Как будто лампу Диоген:

«Ищу я человека»

Днем с фонарем,

Мы все умрем

Увы, Молчанье Века!

Не умирают, не рождаясь,

Век, подтверди, не утруждаясь!

Как вынести сухой бедлам?

110_ Как вставить слово в глупый гам?

О, не меня кляните,

Но только вашу глухоту

И хрипоту и слепоту

Вините и хулите!

Всё ведь чин-чином

Всё же к причинам

Вы снизойдите

Какая-такая причина особая?

Ну как же, смотрите:

120_ «По образу и по подобию,

Перед высокой особою…»

… особою

Которая и не позволит вам…

О злой мой рок! Неужто НАМ?

Вам!

Нам?

Дам!

Дал?

За хвост хватать… (хватает)

130_ Ать!

Два!

Держитесь, дама!

Какой растянутый…

Финал!

Сатировская драма!

Омерзительное имперское совершенство

Представляет собой сущую язву

Поэзии — как прежней, так и новейшей.

А потому — чувствительнейшая личность —

Пусть поэт навсегда избегает

Того нарочитого тщания,

Которое придает его твореньям

Омерзительное имперское совершенство.

Дракон издыхает.

И дух захватило от силы пронзительной вони.

Скарабея

пускает в металл, потускнев на ветру чешуя.

Желчью рвало змею. Зеленеет кровавая. Колокол стонет.

Сзади мечется смерть. Ходят слухи. Проверить нельзя.

Как хорошо единым духом слиться

С каким-нибудь сословием поганым

Иль с родом-племенем, еще того поганей,

Иль с тайной сущностью — что вовсе уж погано,

Иль, на худой конец, с какой поганой бабой.

Терпение — порок нетерпеливых.

НЕТ СЕБЯ

равно квадрату НЕТ МЕНЯ

равно квадрату НЕТ ТЕБЯ

равно квадрату НЕТ ЕГО

Корень НЕТ СЕБЯ

равен НЕТ МЕНЯ

равен НЕТ ТЕБЯ

равен НЕТ ЕГО

Нет у них

Нету их

Хань под вечер никакая

Бредит в ночи стан

На дороге Ванька Каин

Возникает пьян

Вдруг к нему вдруг видит: у, тварь!

Тянется, увы,

Из-под ребра сквозь зубы утварь

С черепком совы

Он дай спрашивать у рожи

Духом напряжен:

— Что чем жизнь тебе дороже?

— Честь, — сказала, — Джон!

Совесть, вера и народа, —

Громко слышит речь, —

Дорога́, — шипит, — свобода

Времени избечь.

Мутным блажь виляет бесом

Сорок дней как тут

Да меж ног петушьим бегом

Сыч сорокопут.

Охота кричала неволя

Собакою реял сокол

И заяц за цаплей падал

И тень от стрелы светла

Стрелою свистящей тени

Неволи в погоню стрепет

И ворон журавль борзая

И падали и собак

Как от жарких камней

Молоко на лядвеях

У них клокотало

Орлов не ловит,

Перьев не несет.

Белой тканью песен парус

Ветер встречный мимо ибо

От пустого увлеченья

Погибаю и не жаль мне

Если не тенет влеченья

То не чувств ли отлученный

Лучше петь лепить насыщен

Ткущий сеть паук распустит

Да в лазоревые кущи

Зима лето соловьиный

Канет в Лету зимородок

Там взлетит и закудахчет

Жизнь ли смерть не жаль забавы

Вот и волочусь за вами

Словно пес вечно текущий

За какой-нибудь собакой

Наши отношения погибли

Из-за вашей чертовой ебли:

Они были так прекрасны и хрупки,

А теперь их совсем не стало.

Вон невеста с цыганом гложется:

Ускакала от коронации

Изолгавшиеся ничтожества

Дорожат чистотой интонации.

Хоть шкура и черна-то,

Да не со шкурой жить

Латынь темна. И дикий Ганнибал

Блудил слоном в отечестве пастушки,

Но я — ни кашек ваших не хлебал

Ни хобот не ховал в осклизлые кормушки.

Большое древо шелестит ветвями,

А малое — ничем не шевелит.

Обоеполые клевретки

Былой поэзии дрянной

Танцуют бледные левретки

Печальной сворой отставной.

Всех анемонов анемичней

Летят на шелест гиблых губ

Как лярвы древности античной

На мумии смоленый труп.

Но тщетно лба свечу ей в руки

Иконным мылом золотить —

Давно пора зевнуть со скуки

И век полтины опустить.

Ее уж нет. Почиет в Бозе.

Один остался — бунт в обозе.

Обмелело древнее море,

Ловим рыб с мирового древа.

Ахиллес, не мели ахинею,

Я к тебе, Апеллес, апеллирую:

Что́ со мной, ты не сделаешь с нею,

В том клянусь тебе шкурой и лирою!

Серьезность это слепое

Глухое телесное свойство,

В которое плотно окутана

Очевидная неодухотворенность.

А ирония в апологии не нуждается.

Овидий наш по музам гидом

С чугунной глоткою и дном

Обрил родимую Колхиду

И драит зеркало руном

Трусом из битвы труся,

лишь трусы я Отчизне оставил,

Но уберег на века

доблестный поротый зад.

Если ж Истории швы

ограничат привольную порку,

Вспомнят мой зад, а трусы

будут на флаги пороть.

Кто чинит дверь куда мы

Чем стилосом водить

Тем пишущие дамы

Не могут досадить

Снежные вестники неба

Тают, летают и кружат

Жизни правнуков нежных

Многого не обещают

От злобы и добра

Пора — умоем руки:

Религии гора

Родила мышь науки.

В цвет-камушки игра

Речонка на Урале:

Мудреная гора

Родила мышь морали.

А погляди с бугра,

В чем дело мать-папаша

Стоит горой — гора,

Да мышь-то ей мамаша.

Ладошкой лбом по кафедре

Пойду стучать сама:

Учитель каллиграфии

Совсем сошел с ума.

Забыл про каллиграфию —

Летать меня учил:

То ручкой тучку встряхивал,

То ножками сучил,

То из-под крыл уверенно

Смотрелся ввысь с небес,

То вниз на крыльях мерина

Летел, зануда, в лес.

Да что ты, Игорь Маркович,

Да что ж это с тобой?

Да брось ты, Киев Харькович,

Зеленый-голубой!

Скучно бедным поэтам в аду:

Вечно бесам стишки диктовать…

Диктовать… То ли дело в раю

Голубые статейки листать.

Сидели в банке пауки

И пели в банке па —

уки такие песенки:

А-па́-па а-па-па́.

Вымя Талии щупали праздно,

Теребили младенчески дерзко,

А тянули — не выдалось… Полно:

Просто тщетно, глупо и скучно.

О, ленивые гимнософисты!

Где нам, Боже мой, сил избыть

Повесть пенную инаковерцев…

Дай хоть мыла — чтоб было мыть

Чем скелеты единоверцев.

Тут девушка тут бабушка

Семь юбок — не хочу

Я тутовая бабочка

Я шелк на вас сучу

Дико, тихо, травоядно

Жил мыслитель — ах!

Мысль его качалась праздно

На семи столбах

А из трех из подворотен

По дворам пусты

Били в цепь слепой природе

Вечности часы

На двенадцати ступенях

Дюжиной шагов

Искушал само терпенье —

Топал ничего

Всуе прост как единица

Чтоб не падать ниц

С верой вверх взирал на лица

Чтоб не видеть лиц

Вот таков-то был мыслитель —

Ай да мудрец!

Что ни говорите,

Нет его мудрей!

Как Эдип наш отца родного

С колокольни блином прихлопнул

Символоло́ мама́рда пятиго́

Однажды некий шудра

Достигши мира Брахмы

Сказал, что жизни пудра

Не стоит медной драхмы.

В ответ подумал Брахма

В слезах от мира пудры:

Кто жизни мерит в драхмы,

Достиг не выше шудры.

В тумане голубом долина Иордана

Над Мертвым морем марево парит —

Там стелятся дымы пиров Набузардана:

Пылает Храм, Иерусалим горит.

А за холмом четыре бедуина,

Не двинув даже в сторону ушей,

Нанюхались, собаки, кокаина,

И — дело: хорошо им на душе.

Если буду унижен и сам виноват,

Меня в небо счастливая мысль унесет.

Даже словом иль делом пускай согрешу,

Благородством мечты я оправдан навек.

А когда оскверню злодеянием день,

Да возвысит меня красота моих снов.

В горы пускай один

Старца уходит посох:

Если бессмертный мертв —

Что же нам, смертным?

Но и там сны

Видящий ввысь путник

С вершины холма на холм

Падал и поднимался.

Когда вера проста как разум

А воля журчит как вода

Орошающая розариум —

Это кровлю синей теплицы

Пред Тобой разверзаем мы

Смотри сквозь кристалл к небесам

Чуть мир обращается к звездам

Восходит созвездие Пса

Пылающим вороном грозным

Чернеют чугунной броней

Блестящие перья стальные

Сметают огни вороней

Кругами следы водяные

Протянутой в небо дугой

Струятся высокою сворой,

К востоку восходит другой —

Он тоже сверкающий ворон

Как уголь лучами во мрак

Их взор озаряет глазницы

А ворона пламенный прах

Сквозь пепел дымит и искрится

Зимний лед мне душу свежей

Воскресит какая сказка

Леса ли енот медвежий

Иль воды кошачья ласка

Водит водою огня дуновение ветра

Снег, град и роса

Два осла в ободьях колымаги

Стой-верти колес ни одного

Но стихи из жеваной бумаги

Не привлекли вниманья моего

Два орла крылами полно хлопнув

Вертолетом в облаке тереть

Устояла б траектория их лопнув

Так крутила б вдоль по проводу свистеть

Две жены и обе ненавистных

Волокут возле неба свой сосуд

Контуры их книг недолголистны:

Ни спасенья, ни Софии не спасут

Почему она танцует?

Почему поет певец?

Почему причин и сует

Не уводит их вдовец?

Почему надежды тусклой

Душ сердца огнем горят?

Почему стезей искусной

Бродят, что ни говорят?

Почему инда Природа

Мать-материю трудов

Не препятствует уродам

Сыпать в образы удов?

Почему их мед на лире

Не удерживает съесть? —

Потому, что в этом мире

Сверхъестественное есть.

Как легко верить в Бога, когда он сидит

В трехъярусном доме

Над трехэтажным подпольем

И мир созерцает

В окне своего чердака

И в мир вылетает

В окошко своей голубятни

Когда херувимы кругом барабанят

Архангелы хором поют

И ангел военный струну торжествующе щиплет

Легко в него верить

Когда иерархия мира ясна как сосна

И осень зимы словно летом весна

Если на маковке он

на макушке

на самой верхушке стальной

Но эта картина в последнюю голову мне показалась иной.

В нынешнем космосе нашем ведь нет уже почвы для Божьего

трона и грома

В черном просторе большом распылилась расселась земля

Солнце безлунной звездой укатилось к кому-то другому

Малого света пыльцу в облака запустить умоля

Чистым безбожием кажется мне новый космосрелигии высшей

Только кометы там с мокрыми рылами рвутся вперед

Нет у них точки опоры — Вселенная низшей

Пыльной природой их серая сплошь словно траурный тающий лед

Произросла, проросла, изобилует, веют нечистые лохмы

Нет помимо комет ничего — ни устоев, ни сфер костяных —

Полупарообразная грязь, и напрасно: «где Бог?» мы

Стали б вдруг вопрошать мы и спрашивать их

Шелестит далекая трава

Слышатся в тиши слова родные:

Беспредельно нищая страна,

Где твои резцы и коренные?

Я смотрю в осиротелый рот:

Где концы твоих голодных десен?

Чахлой шелухи невпроворот

Выпало с плотин болотных сосен

Сладок дистрофический укус

На лугах империй гниловатых

Бьют фонтаны уксуса на вкус

Из ноздрей столпов продолговатых

Изгибом торс свой украсив кривой

Нагая ива над потоком шелестела

Какова ж была формула у этой кривой?

И что она этим сказать хотела?

Вон конь задирает узкий широкий нос

Подымает копыта и свистит хвостом

Что же общего в этом шелесте с тем

Которым нас ивовая порода одарила потом?

Интеллигенция наша тупа как пень

Ни на один из вопросов не отвечает, не может

Но на какую же она упадет ступень

Когда сама жизнь их число перемножит!

Оперевшись на один только шепот лишь

Неотличим от бодрой лошади голос деревяшки

А она глядит лишь на эти признаки — ишь

Какие, однако, амбиции у бедняжки!

В талии эта особа играла в лимон

Лоб заставлял хладнокровно судить о банане

Много плодов вроде груши оплакал Сезанн

По тротуару на полке ходил в коридор Модильяни

Сам собой вырастал яркой темени сад

Пышным хохлом уходила за маковку вышка

Зад у нее был отставлен немного назад

Впрочем была она сущая коротышка

Кусочек облака на ветке задержался

Я плакал. Лист зеленый в небе взмок.

Я слезы лил. Он мокрым оказался.

Ну б кто понять причину тут не смог?

Однако эти впечатления суть ложны:

Хоть и един источник влаг нам дан,

Но в истине столь часто видим ложь мы

Что чувств почти бездействует обман.

Секрет, положим, слез моих рыданья

В обрывок тучи пусть развоплощен,

Но разве лист, лишенный обладанья

Своей природой, тут не оснащен

В какой-то вымысел? —

Довольно видов плотных

Потенья зелени без человечьих дум

И потому для слизей безработных

Ей ни поэт не нужен, ни колдун.

Не пойду ли и я собирать коноплю?

Ведь любимой уж нету со мной

В одиночестве мухоморы коплю

Пропадаю в тоске неземной

А ведь может иль мак шелушить мне пора

Раз уж сух шестопаловый цвет

Или попросту сесть на иглу на ура

Буде милой со мной уже нет

Волчий жмых, рыжий пестик — дурные врачи

А колес лекарь в дом не везет

Волки воют под зайцем на лунной печи

И луна черепахой ползет

Скоро тает гнила на язык белена

Мокнут в пене извивы ужей

— Эй, слуга, завари-ка мне, чайник, вина!

Скоро ночь и проходит уже

То, что обычно друг другу дают

Напоминает по форме неровную куклу

И весом не превышает

Того же предмета нестройную юрту

Как-то

Лук, клюкву и корень

А силой их было с фасолью.

Иные так бы и шли мимолетно:

Двигались впроголодь, но

И не гнув

не гния

не копая

А вон например

Высший приметами старец

Требует словно позволил

Или же

Требует словно позволил руками

Требует словно себе

Взял и просто позволил себе и

Тогда звонко взвыли

Сирены, морские гиены саванны

В сером небе

Степь лес луг болото

И птица молчать отпевала

Малахитовым мылом запенилась полость экологической ниши:

Гнупись

нильгаупись

псопись

Лисопсис и страусепсис

Воздух был занят весь искренне и связан ветвями

Серые стержни сплетались соединялись гнулись и мялись

Сучья в отростках

Гибли они или в более кратких своих —

То была явная убыль в объемной структуре

Переплетающихся трехмерных палок,

А их сокращал их

Леса воздушный

Кожистый серый крахмал

Кто-то там стекол своих

Не замечал их

Не считая убрал и вылетел около впрок

Но мимо недолго кружил он

Так воздух рыл белую плоскость воды

Невысоким рельефом

И мужество человека

В детстве уже успевало считать

Примерно в размере века

Больной человек в Европе

Обязан дурной привычкой

Азии жизни вольной

Всех хорошей торговля.

Шли, шли и шли

Плыли, плыли и плавали

И на Нового Света гравии

Третий Рим возникал третий

10_ Да нахохленных крачек рвало

Упоенных морскою качкой

Форт Росс рос

На гальке за красной рыбой

Новый Архангельск в рост

На юг до Земли Калифа,

До Сандвичевой Инсуларии

Сивучи завывали

Кур курили Курилы куриц

Бить ластоногих хищных

20_ Дел хорошей торговля:

Тарбаганы густые,

Хомяки во мхах хороводами

Да прямые бурундуки

Кувыркались в морях над водами

Там росомах стая

Грызли медведя грызли

Ростом с избу кодьяк

Пер по сопящим горкам

Стеллеровы коровы

30_ Девок китовых стригли

Рыбий пух да дельфиний мех

Мыл Корею за чай и сахар…

Крабы ныряли и раки и спрут

Уж моржовый был суп тут

Приправлен бобром-каланом

Эскимос, индеец и алеут

Лез на ель за бананом

Дрейфовал картонный лес

Взад-вперед на морях волнистых

40_ Ты не плачь, камчадал лохматый

Яп-водой японской сахалинской!

Отчего замычали осы? —

Учим грамоте алеута:

Алеут нам — Аз да Буки

А мы ему — Боже, царя храни!

Мы опять ему — Аз да Буки

А он всё царя да царя храни…

С известной зрения точки

Наш человек в Гаване

50_ Обезьяна в Аддис-Абебе

Повязан дурной привычкой

Сырым сырьевым придатком

К собачьему сердцу макаки.

Царьиной бронзы доски

Сплошь в бирюзу сопрели

Кати орленыш медный

Стек во ртуть малахитом

За семь (шесть нулей) грошей

Монеты Восточных Штатов

60_ Всех-то и дел торговля

Да не плачь ты, курил мохнатый!

Вот и спустили флаги

Вот и спустили в прорубь

Экспедицию эту кунью

Алеуты онеграмотели

За взрослыми деды и дети

Коты, коняги и айны

Да тюлени под круглым солнцем

В морскую собаку играют

70_ Сахалинянин сивый

Любой текст является переводом

С языка мысли на язык речи

Переводы же с языка чужой речи

Являются текстами собственной мысли

Об этой речи.

Поэтому перевод заведомо оригинален

Когда оригинален его известный автор

Оригинальность же автора оригинала

Имеет к переводу лишь косвенное касание

В плоскости выбора автора автором.

Он и неточен, и по той же причине

(Это я продолжаю о переводах)

По которой он намного точнее

Подлинника, столь же неточного

Сколь его подлинный перевод.

Рукопись автора спит в переводчике

А вернее бодрствует, но спит автор —

Творец, который бодрствует вечно:

Над собственным созданьем собою же бдит

Которое дремлет увы однако.

Моря как тысячи удодов кислых

Волнуются подвижными хохлами

Как тысячи одних удодов кислых

Беснуются крылатые хохлами

Моря поэзии подвижными хохлами

Шевелят как стада удодов кислых

Если натянуть слова на рамку

Ритма или смысла — момент гигиены

Стихи охватят чистое пространство

Видимой пленкой тонкого звучанья.

Радужная плоскость значений или метров

Вздутым слогом затянутая в рюмку

То, глядишь, пузырчатая, ту сторону покажет

То в зеркало вернется изящная вещица.

Сильные вещи сваляны из мыла —

Скульптуры смыслов в архитектурах ритмов:

Разнобой зданий, пустозвон кварталов,

Колокольни городов и сел, ксилофоны кладбищ

Слезятся пеной в зрачках эпохи —

Хрусталик в пузыре молочной зеницы,

А за каждым из них встает эпоха,

Голой галактики намыленный эпос.

Созидаются сильные мыльные вещи:

Вон — на засаленном пьедестале вьется

Скользкий маргариновый мемориал витии —

Сам Поэт в радужной паутине пены фонтана

Вещими вещами стоит обставлен.

Нo стоит усомниться в вещественности вечности

И слово станет сразу летучим и ползучим,

Тем же кто привычен пространства пенить полость

Куда как без мыла такое затеять.

В древние времена

По особо торжественным случаям

Когда приходила пора побеседовать с духами —

А они, известно, зловредны и лукавы —

Тогда из чистого опасения

Во избежание смертоносных веяний

обывателей воздушной почвы

Мы полагали полезным

заранее притвориться трупом.

10_ Потребное сходство преследовалось

изготовлением личины

Водружаемой спереди чела

Лицами из числа начальствующих персон

И особами из духовенства.

Ведь какой у беса интерес к трупу?

— Нет ни малейшего.

Оборачиваясь обухом инструмент маски

Отсекает от ликов их частые миги

Он постоянствует

20_ Словно одеревянелый мим

перед моргающим задником

Лишь через зрячие щели

узким носком колуна

Вновь высекая и снова

Мелкими брызгами искры из серы свеченья

Тлеющей в глубине декорации свечки души,

А там полумрак маскарада мерцая искрится

Серией впечатлений зародышей серного чада —

Дитяти зрачка и личинки свечи —

30_ От серии чад

К серой серии серы чада серного чада

К серии серии серии чад чад чад и так далее

От серии феерии

До самых бельм ее остолбенелой

стеариновой периферии

И отражая эту феерическую серийность

Топорная скорлупа опасливого лицедея

Прямо на глазах берет себе

грозную сериозную сущность

40_ Она приобретает у него

сущую сериозность

Из чего практически вытекает

Что ничего более серьезного

нежели личина фальшивой кончины

На свете нет и не бывает

А атмосферные демоны

Растягивая усталые лапы на перепонках

Знай проплывают

плывут студенистыми струями мимо

50_ Мигаюших кукол —

ходячих гробов

Словно увлеченные чтением.

С течением истории пришлось осознать

Что той же цели

(водить за нос подслеповатого беса)

Достигает имитация мимики истукана:

Гримаса величия

Успешно справляла виктории

на полях бытового экзорцизма

60_ А маска отошла первобытным неумным народам,

В архаический театр.

Цари же, вельможи, воеводы, митрополиты,

Философы, люди науки и артизаны

Принялись наличными средствами

строить величественные рожи,

Запечатлеваемые в камне и в масле

В изустном предании и на бумаге.

Черту ведь что труп, что статуя —

Не всё ли едино?

70_ Но в наши дни

Когда чтобы уберечься от козней и злых эманаций

Довольно порожней стекляшки

И забронированные в лучистый вакуум телевизионной линзы

Поэты, политики и спортсмены

Обрели наконец свободу вольно позубоскалить

Маска серьезности стала

Всего лишь видом кривлянья.

Вот, дорогой собрат,

Мои простецкие соображения

80_ Касаемо многозначительной мины

Возможно звучит не так уж глупо:

Ведь шестьдесят мин составляют целый талант.

Мы живем в изумительную эпоху

Когда царствуют минералы.

Говорю это не в каком-то косвенном смысле

Простоватой социальной сатиры:

Будто де наши цари

Суть люди по уровню сознания

Принадлежащие скорее к царству глин

Нежели к природе, достойной

высокого человеческого наименования.

10_ Я делаю мое утверждение

В самом прямом значении

За примерами далеко ходить не надо —

Мы живем в минеральном царстве,

И довольно кровавой охры

Да магнитного железняка

Чтобы каждый мог убедиться

В справедливости моего честного слова.

Ибо сила воли железа

К проявлению свободы воли —

20_ Железная воля к свободе

И является побудительным стимулом

Который подстрекает нас удалиться в горы,

Но не к прозрачным вершинам их

А в густые жидкие недра.

Была глина, а стала сталью

Прежде охра, и вот — мерцает

Солью оседает былое море

И кристаллы его не меркнут —

Так руды горных месторождений

30_ Пишут книгу нехитрых своих метаморфоз

Руками обугленного пролетариата,

Силой гнома в оковах карла.

О страсть к свободе!

Кто как не ты порождаешь в железной толще желанье

сверкать.

В окислительной атмосферной страте

Железу свойственно попросту киснуть,

В воздухе преисполненном кислорода

Даже серый слоистый никель

Яркой зеленью возникает,

40_ Синий оборотень вольфрама

В подворотню хромает хромом

Мы же — руки в браслетах стали,

Чугуны в кандалах железа

Льем-куем ему наковальни

Молота его

и кувалды

Гири

кнехты

муфты

50_ ухваты

И валы

и балды

и тумбы

Словно кобольды с колоколен

Громом недр —

«ура» урана.

Но в том что касается извести

Я предвижу огромные споры со знатоками словесности —

Раковина гигантского Аммонита

60_ Которую я случайно увидел в стене одной из улиц

Старинного города Тивериады

Послужила мне предостережением.

Этот завиток Аммонова рога

Упирающийся широким устьем в седую древность

Мелового Периода

Угрожает стройности последующих рассуждений

Палящим лучом или рогом Ра —

Египта небес владыки.

Да ничему он, собственно говоря, не угрожает.

Напротив. Скучная ракушка

70_ Диаметром в сорок три сантиметра

Красноречиво толкуется в пользу истины

Итак, я обращаюсь в сторону извести,

А кто рискнет ее опровергнуть?

Говорят, в наших тайных генах

Скрыты крысы змеи и жабы

Каждый носит в себе акулу

Игуану и саламандру

Верно ли это также относительно устроения душ?

— Очевидно верно.

80_ Разве не видим мы среди наших лучших друзей

Хищных и травоядных,

Птиц,

Похотливую обезьяну

Или слезливое мягкотелое?

Моллюски особенно ядовиты.

Есть ведь у каждого из нас

Прямо какой-то слизень:

Чуть что — прячется

жидкие слюни пускает

90_ Вылупит глаза на чувствительных ножках

А покажи ему голую правду —

Поди, попробуй.

Одр Васанского Ога в Раббат-Аммоне —

Девять локтей сплошного железа

Он был последний из Исполинов

И был убит. Он был убит —

и осталось имя

Его:

Ог Васанский

100_ да одр железный

Который и доныне в Раббат-Аммоне

Во владении сынов Аммоновых.

Хлебников был последний из Исполинов:

Голова его достигала отдаленнейших дыр небесных

Его ноги уходили в чистую магму

Руками обнимал он самое время

Мыслью следовал сотворению мира словом

Речь его летала как рыбий пух

Стих его — стон фотонной пушки.

110_ Так зачем же, о Аммонит, триста миллионов лет назад

Терпеливо копил ты известь в тесном солоноватом растворе?

Не затем ли, чтобы свернуть завиток времени в рог раковины

И явить себя отдаленным потомкам —

Обывателям улиц захудалой Тивериады

И сказать им:

— Вот Я, Аммонит Бессмертный,

Сын Аммона Ра с земляного неба Египта,

Я собственноручно свел небо в море наземь,

Я его гордыми щупальцами ощупал,

120_ Я его мял упругими пальцами чернильной сепии,

И щипал как корпию словно филантропическая

из хорошей семьи патриотка,

Я корпел, я совершенствовал, я совершал себя понемногу,

Я вырабатывал эту чистую форму спирали

Свивая время в бараний рог!

Слушайте, поэты, исповедь Аммонита!

Внемли, словесная братия, слову извести!

Как, однако, забавна эта выспренняя окаменелость…

И пусть никто не возражает мне, будто де

мягкотелый сей от природы бездарен

И что нет у него средств выражения мысли

130_ И нет у него ни тщеславия ни гордыни

И нет у него стремления к самоувековечиванию

Неполноценной душонки морской.

Нет как не было.

Бессознательным перламутром

Устилает раковина рогатой тридакны

Заманчивую полость витого лона.

А вон бездушная радиолярия

Созидает хрупкую люстру скелета

Беззаботна как трель соловья.

140_ Пусть еще быстроструйный лолего

Бросил налево

греческий щит

В разгаре битвы

на поле боя

да в бранном деле

Во имя свободы —

свободы бегства

Высоко воспетой дерзкими лириками Эллады

Пусть теперь он смущенно скрывает

150_ Покрытый червями ног лицевой головной орган

За выстраданной чернильной кляксой —

Его химия не изобразит нам

Ни облачка,

ни чернильной тучки

Его тушь не напоит, не напитает

Шелковистого древа бумаги

Его туша растает втуне

Его душа расползается по волнам,

Бурыми пятнами разве когда покрывает

160_ Редкий клочок

Что бросает на ветер под винт корабля

Нетрезвый слагатель возвышенных истин:

Плывут

расплываются

тают

текучие строки

Вот по сути и всё

чего мы добились

Посредством работы с объемным подобием спрута

170_ Как две капли воды похожим

На его видимый образ

С точки зрения обычной рыбы.

А тем временем великие щупальца самосознания

Рули его или руки

Выписывают нам фигурки довольно робкой геометрии:

Привычные прерывистые цепочки,

На коротких запонках рыбки,

Подряд по четыре строчки

Иль

180_ Вдруг

Чугунную каску и вздутый зад

Легкокрылого чешуекрылого

— Распростертые души стишков на распятых булавках —

Ими торгуют на добрую память в стеклянных коробках

Под сенью кокосовых пальм

Под гнездами крыс и тупай —

Припудренный черной пыльцой увековеченный ряд

ископаемых новшеств.

Однако, в общине спрутов, наутилусов и каракатиц

190_ Всё это — просто несуществующая экзотика:

Осьминоги слагают вяло

Хотя, говорят, танцуют резво

Пускают струи, меняют краски

Пекутся о том, что было, о том, что будет

И хлопают в плоские камни.

Ничто однако не убеждает меня в обратном.

С полным сознанием ли

Или же с тайным лукавством,

Рогатый предок Аммона

200_ Достиг своего горного пика:

По истечении эона

В малоосмысленные меловые нули

Я его воспеваю снова

А он меня — нет, ни слова

Словно от каменного барана

И весь мой труд — тщета,

Раб Ка Огненной Дамы,

Ни у Ней, ни у Ра Нирваны

Не добыть мне души-Урваши

210_ Наши думы — чужие вздохи

Наши песни — вечные камни

Трупы — чьи они? — а скелеты ваши,

Наша кость — не своя известь.

А мы дались в обман Аммону

Хоть хотели петь Пе́тру:

«Мне бы в небо свистеть Петраркой —

Свиристеть на ключах Петра»…

Как ожившая слизь Данте

Мысль скользнула неверным холодным брюхом —

220_ Это хищная рыба глотнула чернил и чихает

— Но нет, не уйдешь!

Следом я

головой

по пятам

Я нырну с голубой высоты

прямо теменем вниз

В глубину

ослепительно белую мглу

В известковую

230_ пенную

яму,

Я прорвусь

я протрусь

И мечом

и пилой

и ребристою мордой

Я насквозь пронесу на века завитое спиральное рыло

Я развею струей из пробитого лба

Разметаю хвостатым фонтаном,

240_ Истреблю, истреплю, растворю, обесцвечу

чернильный фантом ископаемой фальши

И поставлю в конце горделивую подпись

Известковую:

Карахардон.

Известь из вечности —

Известь известности.

Вести из извести:

Извести известь из вести!

Извести известь на нет!

Из быть — в есть!

250_ Известь избыть

И известь ее!

Если Хлебников был хлебом

Значит стих его был снегом

Струи града пен зерн воды

Голос колосом рассыпал

Иней нем мукой род духа

На рассыпанный мел речи

Изливалась мысль величайшего

из светостроителей предвечного звука

Выше кровавых флагов свободы вечной

260_ Незримыми знаменами свободы недолговечной.

Им явлена нам златая

Самовластная Свобода Слова,

A голова его грохотала звездным гулом

Тяжким светом в огне она распалась,

Его ноги застыли в деревенской магме,

Шкуру сожрала вредная моль.

Куда же смотрели органы

Иже беззвучно звякают в старинной условной

Нашей с ним меловой родословной?

270_ Что делала детская прелесть чрева

И доступная простота червя?

Где были силы безопасности,

Как то:

инстинкт самосохранения

Иль страсть к продолжению рода

Изнуряющая всё полуживое?

Это ведь наше наследие

Растений животного прадеда —

Кто ж излечит о смерть память?

280_ И что есть стих, когда не остов?

И что есть истина, когда не известь?

И что там помнить, когда не известие

О том, кто истер скелет о череп?

Что же ты, моя длинная Истина,

Так долго дремала в Раббат-Аммоне?

Или ты извивалась метелью бесплодной страсти

На железном ложе — на одре Ога,

Громилы о девяти локтях с юга на север,

Изнуренного собственным бездарным величием

290_ И глухо усопшего от воинственной меланхолии —

Он пал в твои объятия жертвой ненависти

Странствующих огнепоклонников сушеного держи-дерева,

А теперь ты на пару с кислой лирикой

Подогретая на чугунной решетке обыденнейшего

из вожделений

Танцуешь балет телодвижений

Словно сам святой Лаврентий!

О синие надежды мои!

Пойте славу тому кто умер.

Слава тому кто забыт!

300_ Мертвые живы, живые мертвы —

Слава мощам оживленным!

Но выше их — слава тому, от кого и следов не осталось!

Да живет и дышит всеобщее неистребимое прозябанье!

Вечная память их известковым останкам!

Рассматривая предметы превышающие размерами зрителя

видят лишь части

наподобие фасеточных линзочек сборного

органа зрения стрекозы или мухи

вид же общего глаза ускользает смотрителя

создавая ложное впечатление полной разрухи:

существуют ведь положения, когда имена даже из Библии

как-то Вавилон или Навуходоносор

уже ничего не говорят

их язык немеет, клюет носом

10_ начинаешь сомневаться будто мир сотворен Богом

но и изделием человеческих рук назвать неосторожно

что заставляет задуматься над истинным значением слова

«адамит»

И туда же Нью-Йорк заплетается:

Как живет этот странный человеческий сталагмит?

Чем он думает и питается?

Он —

Чей зубастый огромный неверный кристалл

От земли неба в бездну занес пьедестал.

Глупость разума месит ногами гранит

20_ Бродит плещет скалистая жижа

Вот он вместе летает плывет и стоит

Уходя, он становится ближе

Воспарив, он внутри — и как камень нырнет

В неширокой Атлантики плес-водомет

Из-под юбки до устья Гудзона

Где чугунное небо — решетчатый зонт

Убегающий в лифт горизонта

Где пути сквозь туннели вскружив переплет

Дикий ствол вьют в железные клетки

30_ Где Восточной Реки заколоченных вод

Серый гравий ползет к статуэтке

И вертикальные словно колени стальные мосты

Не таят безобразья своей красоты.

О еде

О питье

О любви

О красотах окрестных пейзажей

Увы,

Поговорить тут не с кем. И даже

40_ В миг когда пламена синтетических лун до луны

Хлынут в окна, и видишь: Столица!

Темны желты черны и смуглы и белы

Подлецов оскорбленные лица

А премудрые наши как было плетут

Самоварами в Крайнюю Тулу и тут.

Ты на груди нечаянно пригрел

Организацию Объединенных Наций

Гори-термит в термитнике горел

В огне термических реакций!

50_ Катит сферы морской грозовой исполин —

Шита молнией Дева-невеста

Здесь сферичность всего очевидна как блин

И прозрачна как общее место

Изливающееся в тесто цементных дрожжей.

О, это строительство не для ханжей!

Ах куда там «вчера» тектонических пневм

Смелых духом на бабушку слазать!

Тут пришельцу страдальцу не выдалось флегм

Тусклый факел по чреву размазать —

60_ Не таскай за собой пенопластовый бюст,

Спой, а сердце из уст — канарейкою в куст.

Я пою Юг Манхеттена трезвый как бард

В ореоле стеклянного лавра:

Юг Манхеттена, ты — топоры алебард

Нa горбу молодом стегозавра —

Блещут зданья создания гвозди в шипах

Неудержимы как мысль в черепах черепах…

Океанским смятеньем и пеною тверд

Вейся, винт, словно парусник гордый

70_ Тут поникла держава Империи орд

Азиатскою хитромордой

Задувая в трубу, наполняя свой дом

Дымом домн, бредом догм и бесчестным трудом.

Таков Нью-Йорк.

Не город, а вымысел антропософский

на окраине гидросферы

и я не разделяю благородного негодованья провинциалов

по поводу изобилующих здесь мелких грабителей

филологов суеверов наркоманов и педерастов:

80_ возмущаться поляризацией общественных отношений

уместней на Полюсе.

Ленивец Ай в еде разборчив был

Он ничего не ел помимо листьев коки —

и пусть это чистая правда,

но редкою рябью ямбических правил описывать Ая

навряд ли может быть названо осмысленным предприятием.

Вон закатив свои кислые вежды в нирвану кустарника,

откинувши куцую шею

и приспустив никому не нужное бремя на ней,

Ай виснет на ветви упругой

10_ рыхлому зданию дерева округлым противовесом.

Низкий лоб, приплюснутый нос, вывороченные губы,

глумливая морда, совершенный дегенерат —

вся лесистая волость реки-воительницы

хохотала над привередливым обормотом.

Вцепившись тремя когтями в который-то из суков,

проводит на дереве коки взыскательный Ай время ливней

Шерсть кожи с него уже слезла давно:

едва пришла дождливая пора,

взамен ей выросли волосатые водоросли

20_ влажного тропического сыр-бора,

не говоря уже о разных мелких тварях,

а именно: медведках с майскими жуками, личинками стрекоз

и саранчи,

кишмя кишащими в его червивой шкуре.

И только два мутных бессмысленных глаза,

не поставленные как у иных вбок, по краям головы,

но устремленные внутрь, вперед

выдавали в нем существо необыкновенное.

Все брезгуют Аем.

Его прогорклым мясом гнушается голодный ягуар.

30_ От него отворачивается с отвращеньем

даже кровожадная рыба-пиранья

Дикого вампира не искусит та тухлая флегма,

которая вяло струится

по отравленным венам занюханной твари

по скрюченным одеревянелым артериям

развороченным трактом аорты

в изможденное думами коки горькое аево сердце.

Живое опровержение выживания наиболее

изворотливых в лабиринтах жизни,

40_ защищенный одним живейшим омерзеньем,

которое только способна внушить к себе сама мерзость,

Вечно гниющий на корню кустарника,

идущего ему же в пищу

Ай висит, впиваясь в гибкий сук тремя ногтями,

а порывистый ветер

знай раскачивает его как веер —

словно перезрелый плод ленивец Ай

висит на извилистых выступах измельчавшего

древа познанья добра и зла.

50_ А ведь предок Ая был в своем роде гигантом.

Огромный как медлительный слон неполнозубый ублюдок

бродил аев пращур между кокиевых баобабов,

сгребал дерн листвы и опухшей коры

рылом с надтреснутыми клыками зубами, ногами и лбом

ел его, мял и жевал.

Hо всё живое со временем утрачивает былое величие,

и вот, та же судьба ныне постигла и Ая.

Не превосходящий размерами жалкой макаки,

не выше ростом, чем заурядный зеленый лори,

60_ повиснул на черных крючьях мой хилый хиреющий выродок,

внушая простое брезгливое чувство каждому,

кто бы ни увидал его —

и так — истлевая, но не увядая,

словно бывалая ягода он пребывает.

Подобные таковым виды роятся в черепе Ая

одурманенном терпким ядом

его духовного и вещественного яства.

— Да чем, — так и вьется в рассудке Ая —

чем самому извиваться,

70_ преодолевая злокачественный предрассудок,

я лучше поставлю когтем по мелкой отдельной букве

на каждом единственном и неповторимом

листике моей вечной коки,

дабы явить искру мысли евкокиевой молекулы

зримым видом знака в материи ее матери-природы.

Но в ответ лишь шуршит кустарник:

Всё ведает древо бреда,

Да и аев много

В прутьях его таится.

Раньше, следуя Сократу и Платону,

Мы усматривали в творчестве приятный происк

Ныне ж, сами никому не следуя,

Мы глядим на это дело по-иному.

Сник невнятного облака прах голубой

Снежком в сероватую вату…

Разве хризоэлефантинная техника

Об эффектах таких не грезила?

Щетиной кисти

Взвив дымом

Свет

Вспять от льна летящий

Пух гривы

Взбив дыбом

Встает скотина о двух хребтах

Выраженье лица

Моложавой мартышки

Что в рост — что с торца

Дряблый торс коротышки

А под маковкой — череп крестца,

Где смыкаются бедер подмышки

В пьедестал, что подставил пигмею колосс

Озаряет венец ее лысое темя волос.

Двуглавый орел полон высокой гармонии

Лев, когда он двуглавый, — пугает

Двуглавый слон пожалуй чрезмерен

Но двуглавый кит —

Вот уж поистине безобразное животное!

Мы, ваяя Матрону в мраморе,

Поощряем дурные вкусы

Изваяв же ее из того, из чего она,

Обнаруживаем скверные нравы.

Не всухую ропщу

Но тяну бурдюков иллюзорные железы

Испитым верблюдом из фата-морганы оазиса.

Встанет ляжет взлетит сядет

Где ни кинь — перебор ребер:

Было Богу хлопот с Евой,

Тоже Змею с Адамом было…

Как на иссохшем вьюне

Перезрелая желтая дыня

Мается не по зубам

Треснутый старый арбуз.

Говорят:

— Вот-вот, и мы не приматы

— Мы опять квадрупеды

А какому копытному

Придет в голову этакое вымя?

Хорошо у кого эрогенная зона снаружи:

Всё-то у них под рукой,

Нет нужды даже в скромной фантазии.

Вот когда иннервация неги зарыта в слоновую кожу,

Тут уж станешь и против собственной воли талантлив!

Одной рукою давим

Другой рукою доим

А третья и четвертая

Друг другу не дают

Душу сердца нелепого

Нам излить не стоялось:

— Пасодобля Тустеповна,

Подсобили б хоть малость!

Милая картинка

Кормилица кретинка

Если правда язык — наилучшее средство общенья,

Почему мы так редко общаемся с помощью этого средства?

Грудей тревожные уроды

Спусти Европою даянья:

Пусть это малые народы

Зато — какие дарованья!

А по краю круглого моря

Бродят рыбы у двери брега

А по лугу долгого леса

Взявшись за руки пляшут дятлы

Дамочка — вата во рту —

Зажала в ладонь треугольник

Кто же там — уголь в зубах —

Рвет на мизинец квадрат?

Встала между нами пропасть —

Ласточкины гнезда над обрывом

А ведь близости меж нами бездна:

В синеве мелькают зимородки

Проезжая дорога

Раскатанное тесто

Медвежья берлога

Общественное место

(Туз вымышленной масти

В трубу под блин сатира

Да горечь пьяной сласти

На вынос из трактира)

Два по полу — один

Три — полтора

Четверо приближаются к двум полным

А пять

Уж всяко не хуже чем полдюжины,

Где что равно чему

Лепит лет лепоты

Лет лепета слепотой

Петь верни мне мои

Пять километров пути

Факел негодованья

Озаряющий до ее недр совесть

Давно бы сгорел от презренья

Когда бы не дряхлая кротость

О каком прямодушии может идти речь

если даже простое двуличие

в наше время встречается

лишь

как диковина,

как известная единственно понаслышке редкость?

Инстинкт продолженья рода

сродни возвратнопоступательному движенью

осуществляемому червячной передачей

шатуннокривошипного механизма

Ведь следуя червячному правилу

через схему цепей и блоков

поступь возвратного действия

легко разнесет по кругу

любое вязкое тело.

Вращенье — рефлекс отвращенья:

каждый припадок симпатии

на каждый период конвульсий

род возрождая родом

судорожно оборачивает

коленчатый вал поколений.

Но ежели поршень промасленный

шатун лишь шатает всуе

весь этот тип движения

вообще ничего не стоит.

Зад

Грудь

Круп

Верхние ноги

Наружная дерма

Родимые пятна

Видимый облик

Плотная стать

Полая форма

Телосложение в талию

Далее:

Поликлетов Канон,

Золотые Пропорции…

Словом, фантомы — не в счет.

В первую голову выявим голую функцию!

Вынуть из головы

вялые порнограммы давно истощивших

свою небогатую фантазию психоаналитиков

Заменить их целеустремленными уранологемами

пневмосинтетиков

И предоставить, наконец, всю сферу созерцательного

промискуитета

возделывающему усердию наших преданных

евстатосоматиков!

Наблюдаем типичную сцену:

Сексуальная революция

превратила в пустые абстракции

даже самые чистые схемы.

Отсюдова проистекает

известный провинциализм жеста:

действующие лица бездействуют,

от статистики ускользают статисты.

Впрочем, в полой

бесполой

или переспелой

декорации

(декларации)

декламации

на избитый сюжет: «НЕ-ДАМ-ДАМ»

наша схема простейших драм

удержала под знаком сомнения

даже самое сексуальную революцию.

В петухи впитавши селезней

Чаек яйцами из шахты

Заливаем зелень зеленью

В ограниченном ландшафте

Там на плесени скольженья

Слизнем в ракушку не вдетым

Яркий плод воображенья

Встает зеленым силуэтом.

Свечкою он

Она — фонарем

Взыскуют человека грядущим днем

А на заднем плане

Словно подсолнух среди ромашек

Взрослая дылда игрушечной дылдою машет

В степной тайте озер где сухопутных белок

Бегут с хвостом в чешуях соболя

Иль ежат речки хлопок тополя

Ты прочь сморчков там не бери

не рви

не тронь

не трогай белых

Ледник залег на самый припек горы

Утро румянит и красную деву и верх папахи

Мышь смотрит на мир через дыру норы:

Детство… Старость — мечта неряхи…

Бес небытия — в каждом событии:

То внутри никто, то вокруг никого

А кто сомневается в собственном бытии —

Ищи чтоб кто уверил его

Низость и трезвость

Оседлость и подлость

Дерзость и пошлость

Гласность и устность

И мелкой власти

сумрачная гнусность

Нетель живого слона,

Ушастой живностью своею

Не тому ли обязан источнику ты

Из коего всем журчало?

Даже ведь темя верблюжье

Пустопорожнее ходит по воду с грохотом

Ударов, коими лупят сыр

Из сыворотки удава

А уж шкуре расхожей выдры

И подавно не к рылу и рот разевать

Буде выхухоль запечного междометия

Прелой дымкою пресмыкается.

Сдать бы

Сдачи удачи

Но есть у нее

Недостатки — у каждой свои холуи

Сути ли быть,

Или

Брать

Атлантической травкой у дачи?

На встречу удач холуи

С холуями идут неудачи

Нечего.

Всё или ничего

Никакого.

Ничего чуть чего коснись

И вечного нет никого

Положиться решительно не на кого.

Рано или поздно

Сейчас или никогда

Чет или нечет

Вправо ли влево ли взять

Впредь или опять

Многим малым или великому только

Постольку или поскольку

Во имя общего блага или ради чего-нибудь единичного

Относится к пространной области безразличного

Ибо

Мысль изреченная,

нам говорят, есть ложь

Неизреченная же,

как мы видим, тож.

Один цыган осев, однажды —

Чуть только осень началась

Иных учить затеял важный

Над кочевыми величась:

— Смотри, снега задолго веют

Лошадка брысь — копыта вбок

Кто не грядущего радеют

Тому и нынче поперек!

— Здесь… Там… Да конь к чему хомут-то —

Блуждалец вымолвил ему —

Хоть чуть кто сядет вольный тут-то

То уж сидеть там и тому!

Смотрю, смотрю на двух цыганов:

Который правее из них —

Монах свободы ли болванов

Иль обеспеченности мних?

Блудная мамаша

Белу грудь ногтями

Боронит и пашет:

— Что с ее дитями?

Воду льет в подушку

Ерзает в постели

Яйцами в кукушку

Птенчики летели

На скорлупках клуша

Всем сыночкам «ваша»

Заспала им душу

Теплая мамаша

А сама с березы

С бирюзовой каши,

Свыше, дряблой розой

Как платочком машет

С тем, что не забыла…

(Чисто притча — повесть)

С месяц к звездам выла

Ишь, заело совесть!

Бурь великой драки

Вши ль ее заели?

Иль кусают раки

Хвост за корень ели?

Или ей скривило

Рыло с сальных брашен?

Дошлая кобыла

Ушлая мамаша!

Да видать не в лошадь

В папахе папаше

Старая калоша

Бывшая мамаша.

Чисть же ей томило!

Задирай мочало!

Чтобы в ей не ныло

Личное начало

В пяты обе хромы

Чтоб мела умыта

В гульные хоромы…

То она… А мы-то

Мимо броду бродим

Мимо пашен пашем

Ерзаем доходим

С голою мамашей

Красная Шапочка Глаша

Встретила Серого Волка:

— Что ты обо мне думаешь?

Говори, Красная Шапка!

Красная Шапочка Глаша

Откровенно ему отвечала:

— Все мои тайные мысли

Я скажу тебе со всей прямотою.

Если сказать тебе правду,

Так думаю о тебе я…

Такую сморозила клюкву

Серая Красная Шапочка

Спириты спирт в ладонях жгут

Кругом летают духи

Девицы заживо живут

Поэты мрут как мухи

Но память девы — ясный день

Нудит из пыльных окон

Поэта трепетную тень

Скакать из гроба в кокон

К нам из пижамы Пастернак

Сырым в озноб подвалом

Хотел в осенний лес, чудак,

Тереться снегом талым

На зависть музою сверчку

Оправив лиру в тело

Я зажигать брала свечу

Чтоб лампа не коптела

А Заболоцкий — вечно пьян

Но с дерзостью индейской

Нырял в дырявый сарафан

Мне, деве иудейской,

И там чинил такой погром

Колени рук ломая —

Хочу с трудом забыть о том

Потом припоминая

А Бунин, Бунин-то каков!

Как будто ель из бани

Свеженек, в семьдесят годков

Мочился за грибами

Не заржавел его шампур —

За шашлыком в бешмете

Скакал несвежий каламбур

На бешеной котлете.

А на меня в упор смотреть

Не смог Набоков гадкий —

Пошел на выбор помереть

Холодною повадкой…

Спириты спирт в ладонях жгут

Психеям преисподним

Девицы заживо живут

Поэтам душ в исподнем

И бледный девичий муар

Их лик растертый в профиль

То влепит с тылу в мемуар

То с носу — мнет в картофель

Затем живым — урок судьбы:

Кто нежен спозаранок

Под вечер падать по грибы,

Не тронься о поганок!

Броня Брянский, из тех — московский,

Как пылал, говорят, не в меру

К не-давай-не-девице в доску

— Нет и нет, — а своя в фанеру

Тот в бутыль бы да с другом пьянствуй

То ль с подругою руки в пояс —

Ах куда же ты, Броня Брянский?

Неужели под бронепоезд?

Не дала ему лечь на шпалы

Уложила его на рельсы

А дорога — пиши пропало,

А колеса — вдвоем не грейся…

Свищут оси, а он ей — песни

С шатунами да алым ярким:

— Ах не ездить тебе по рельсам,

Не катиться по шпалам жарким.

С этой мыслью как царь на троне

Бронепоезд Марселем Прустом

По тому, чем был бренный Броня,

Покатился с огромным хрустом

Только ангел еще невнятный

Светофором за облаками

Словно дед в иудейском театре

Замахал на него руками

Улетел он — куда не знаем,

А особе той снятся совы

Да вдали долетает лаем

Дикий хохот рапсодий псовых.

Стоит как избушка

На курьих ногах

Гусиная гузка

В вороньих лугах

Как мокрая утка

На солнце блестит

Зашел бы в избушку

Да уж не стоит

Пусть конями иные хвалятся

В колесницах живых паров,

На других пусть хоть небо свалится,

А у нас-то есть Топоров.

И не волн невесомей золота,

Не алмазами синих глин —

Хвал поэзии мысль глагола та,

Сколь меандр его речи длин.

Как топорщится он, топоровствуя,

Как топорствует, топорея —

Да здравствует, да с дров встает

До поры — да по топу рея!

Через пробковый слой безлиственный

Пробивая до соков луб,

Он врубается в дуб-древо истины

По обоймы железный куб,

И с заостренных мачт лучин

Через обух воображенья

Прямо в хаос живых личин

Льется светлая сталь сужденья.

На полене по лени в неге

Вон девица расположилась —

Кому как не Топорову

Обязаны мы ее заинтересованным взглядом?

Или вон инженер у киоска

Тратит деньги на фанерную книжку —

Кого ж как не Топорова

Благодарить нам за хлеб насущный?

А не то — ведь со всем пропитанием

Пропилась б с инженером девица,

Заболела б заболеванием,

Заблевала бы всю больницу…

И едой, и водой, и любовью

Обязаны мы Топорову,

Сии же стихии во первых

Какой стихотворец не числит?

Но главное — даже не это,

А яркое, крепкое слово

В ученом кодексе от Топорова

О глупых забавах наших.

Топорова нам петь — не Ива —

нова, не Аве- и не Лот-а,

Чья столпа солоней Юнг-баба

Тянет время вполоборота.

(Не Ива-, не Аве- и не Лот-у ведь

С Левым Страусом — сыном-Яковом

Суховатых вод Мелет-Пропповедь

Мыслить-млеть да неметь инаково!)

Так хвала ж Топорову высокому!

Слава ему, широкому и глубокому!

Топорову аминь! Топорову ура!

Полощитесь над ним, полотнища пурпура!