Сочинения Иосифа Бродского. Том II

Садовник в ватнике, как дрозд,

по лестнице на ветку влез,

тем самым перекинув мост

к пернатым от двуногих здесь.

Но, вместо щебетанья, вдруг,

в лопатках возбуждая дрожь,

раздался характерный звук:

звук трения ножа о нож.

Вот в этом-то у певчих птиц

с двуногими и весь разрыв

(не меньший, чем в строеньи лиц),

что ножницы, как клюв, раскрыв,

на дереве, в разгар зимы,

скрипим, а не поем как раз.

Не слишком ли отстали мы

от тех, кто «отстает от нас»?

Помножив краткость бытия

на гнездышки и забытье

при пеньи, полагаю я,

мы место уточним свое.

Ветер оставил лес

и взлетел до небес,

оттолкнув облака

в белизну потолка.

И, как смерть холодна,

роща стоит одна,

без стремленья вослед,

без особых примет.

Снова пришла лиса с подведенной бровью,

снова пришел охотник с ружьем и дробью,

с глазом, налитым кровью от ненависти, как клюква.

Перезимуем и это, выронив сыр из клюва,

но поймав червяка! Извивайся червяк чернильный

в клюве моем, как слабый, которого мучит сильный;

дергайся, сокращайся! То, что считалось суммой

судорог, обернется песней на слух угрюмой,

но оглашающей рощи, покуда рощи

не вернут себе прежней рваной зеленой мощи.

Знать, в холодную пору, мертвые рощи, рта вам

не выбирать, и скажите спасибо нам, картавым!

Спать, рождественский гусь,

отвернувшись к стене,

с темнотой на спине,

разжигая, как искорки бус,

свой хрусталик во сне.

Ни волхвов, ни осла,

ни звезды, ни пурги,

что младенца от смерти спасла,

расходясь, как круги

от удара весла.

Расходясь будто нимб

в шумной чаще лесной

к белым платьицам нимф,

и зимой, и весной

разрезать белизной

ленты вздувшихся лимф

за больничной стеной.

Спи, рождественский гусь.

Засыпай поскорей.

Сновидений не трусь

между двух батарей,

между яблок и слив

два крыла расстелив,

головой в сельдерей.

Это песня сверчка

в красном плинтусе тут,

словно пенье большого смычка,

ибо звуки растут,

как сверканье зрачка

сквозь большой институт.

«Спать, рождественский гусь,

потому что боюсь

клюва — возле стены

в облаках простыни,

рядом с плинтусом тут,

где рулады растут,

где я громко пою

эту песню мою».

Нимб пускает круги

наподобье пурги,

друг за другом вослед

за две тысячи лет,

достигая ума,

как двойная зима:

вроде зимних долин

край, где царь — инсулин.

Здесь, в палате шестой,

встав на страшный постой

в белом царстве спрятанных лиц,

ночь белеет ключом

пополам с главврачом

ужас тел от больниц,

облаков — от глазниц,

насекомых — от птиц.

Скрип телег тем сильней,

чем больше вокруг теней,

сильней, чем дальше они

от колючей стерни.

Из колеи в колею

дерут они глотку свою

тем громче, чем дальше луг,

чем гуще листва вокруг.

Вершина голой ольхи

и желтых берез верхи

видят, уняв озноб,

как смотрит связанный сноп

в чистый небесный свод.

Опять коряга, и вот

деревья слышат не птиц,

а скрип деревянных спиц

и громкую брань возниц.

Песни счастливой зимы

на память себе возьми,

чтоб вспоминать на ходу

звуков их глухоту:

местность, куда, как мышь,

быстрый свой бег стремишь,

как бы там ни звалась,

в рифмах их улеглась.

Так что, вытянув рот,

так ты смотришь вперед,

как глядит в потолок,

глаз пыля, ангелок.

А снаружи — в провал —

снег, белей покрывал

тех, что нас занесли,

но зимы не спасли.

Значит, это весна.

То-то крови тесна

вена: только что взрежь,

море ринется в брешь.

Так что — виден насквозь

вход в бессмертие врозь,

вызывающий грусть,

но вдвойне: наизусть.

Песни счастливой зимы

на память себе возьми.

То, что спрятано в них,

не отыщешь в иных.

Здесь, от снега чисты,

воздух секут кусты,

где дрожит средь ветвей

радость жизни твоей.

Ночь встает на колени перед лесной стеною.

Ищет ключи слепые в связке своей несметной.

Птицы твои родные громко кричат надо мною.

Карр! Чивичи-ли, карр! — словно напев посмертный.

Ветер пинает ствол, в темный сапог обутый.

Но, навстречу склонясь, бьется сосна кривая.

Снег, белей покрывал, которыми стан твой кутал,

рушится вниз, меня здесь одного скрывая.

Туча растет вверху. Роща, на зависть рыбе,

вдруг ныряет в нее. Ибо растет отвага.

Бог глядит из небес, словно изба на отшибе:

будто к нему пройти можно по дну оврага.

Вот я весь пред тобой, словно пенек из снега,

горло вытянув вверх — вран, но белес, как аист, —

белым паром дыша, руку подняв для смеха,

имя твое кричу, к хору птиц прибиваюсь.

Где ты! Вернись! Ответь! Где ты. Тебя не видно.

Все сливается в снег и в белизну святую.

Словно ангел — крылом — ты и безумье — слито,

будто в пальцах своих легкий снежок пестую.

Нет! Все тает — тебя здесь не бывало вовсе.

Просто всего лишь снег, мною не сбитый плотно.

Просто здесь образ твой входит к безумью в гости.

И отбегает вспять — память всегда бесплотна.

Где ты! Вернись! Ответь! Боже, зачем скрываешь?

Боже, зачем молчишь? Грешен — молить не смею.

Боже, снегом зачем след ее застилаешь.

Где она — здесь, в лесу? Иль за спиной моею?

Не обернуться, нет! Звать ее бесполезно.

Ночь вокруг, и пурга гасит огни ночлега.

Путь, проделанный ею — он за спиной, как бездна:

взгляд, нырнувший в нее, не доплывет до брега.

Где ж она, Бог, ответь! Что ей уста закрыло?

Чей поцелуй? И чьи руки ей слух застлали?

Где этот дом земной — погреб, овраг, могила?

Иль это я молчу? Птицы мой крик украли?

Нет, неправда — летит с зимних небес убранство.

Больше, чем смертный путь — путь между ней и мною.

Милых птиц растолкав, так взвился над страною,

что меж сердцем моим и криком моим — пространство.

Стало быть, в чащу, в лес. В сумрачный лес средины

жизни — в зимнюю ночь, дантову шагу вторя.

Только я плоть ищу. А в остальном — едины.

Плоть, пославшую мне, словно вожатых, горе.

Лес надо мной ревет, лес надо мной кружится,

корни в Аду пустив, ветви пустив на вырост.

Так что вниз по стволам можно и в Ад спуститься,

но никого там нет — и никого не вывесть!

Ибо она — жива! Но ни свистком, ни эхом

не отзовется мне в этом упорстве твердом,

что припадает сном к милым безгрешным векам,

и молчанье растет в сердце, на зависть мертвым.

Только двуглавый лес — под неподвижным взглядом

осью избрав меня, ствол мне в объятья втиснув,

землю нашей любви перемежая с Адом,

кружится в пустоте, будто паук, повиснув.

Так что стоя в снегу, мерзлый ствол обнимая,

слыша то тут, то там разве что крик вороны,

будто вижу, как ты — словно от сна немая —

жаждешь сном отделить корни сии от кроны.

Сон! Не молчанье — сон! Страшной подобный стали,

смерти моей под стать — к черной подснежной славе —

режет лес по оси, чтоб из мертвых восстали

грезы ее любви — выше, сильней, чем в яви!

Боже зимних небес, Отче звезды над полем,

Отче лесных дорог, снежных холмов владыка,

Боже, услышь мольбу: дай мне взлететь над горем

выше моей любви, выше стенанья, крика.

Дай ее разбудить! Нет, уж не речью страстной!

Нет, не правдой святой, с правдою чувств совместной!

Дай ее разбудить песней такой же ясной,

как небеса твои, — ясной, как свод небесный!

Отче зимних равнин, мне — за подвиг мой грешный —

сумрачный голос мой сделавший глуше, Боже,

Отче, дай мне поднять очи от тьмы кромешной!

Боже, услышь меня, давший мне душу Боже!

Дай ее разбудить, светом прильнуть к завесам

всех семи покрывал, светом сквозь них пробиться!

Дай над безумьем взмыть, дай мне взлететь над лесом,

песню свою пропеть и в темноту спуститься.

В разных земных устах дай же звучать ей долго.

То как любовный плач, то как напев житейский.

Дай мне от духа, Бог, чтобы она не смолкла

прежде, чем в слух любви хлынет поток летейский.

Дай мне пройти твой мир подле прекрасной жизни,

пусть не моей — чужой. Дай вослед посмотреть им.

Дай мне на землю пасть в милой моей отчизне,

лжи и любви воздав общим числом — бессмертьем!

Этой силы прошу в небе твоем пресветлом.

Небу нету конца. Но и любви конца нет.

Пусть все то, что тогда было таким несметным:

ложь ее и любовь — пусть все бессмертным станет!

Ибо ее душа — только мой крик утихнет —

тело оставит вмиг — песня звучит все глуше.

Пусть же за смертью плоть душу свою настигнет:

я обессмерчу плоть — ты обессмертил душу!

Пусть же, жизнь обогнав, с нежностью песня тронет

смертный ее порог — с лаской, но столь же мнимо,

и как ласточка лист, сорванный лист обгонит

и помчится во тьму, ветром ночным гонима.

Нет, листва, не проси даже у птиц предательств!

Песня, как ни звонка, глуше, чем крик от горя.

Пусть она, как река, этот «листок» подхватит

и понесет с собой, дальше от смерти, в море.

Что ж мы смертью зовем. То, чему нет возврата!

Это бессилье душ — нужен ли лучший признак!

Целой жизни во тьму бегство, уход, утрата...

Нет, еще нет могил! Но уж бушует призрак!

Что уж дальше! Смерть! Лучшим смертям на зависть!

Всем сиротствам урок: горе одно, без отчеств.

Больше смерти: в руке вместо запястья — запись.

Памятник нам двоим, жизни ушедшей — почесть!

Отче, прости сей стон. Это все рана. Боль же

не заглушить ничем. Дух не властен над нею.

Боже, чем больше мир, тем и страданье больше,

дольше — изгнанье, вдох — глубже! о нет — больнее!

Жизнь, словно крик ворон, бьющий крылом окрестность,

поиск скрывшихся мест в милых сердцах с успехом.

Жизнь — возвращенье слов, для повторенья местность

и на горчайший зов — все же ответ: хоть эхом.

Где же искать твои слезы, уста, объятья?

В дом безвестный внесла? В черной земле зарыла?

Как велик этот край? Или не больше платья?

Платьица твоего? Может быть, им прикрыла?

Где они все? Где я? — Здесь я, в снегу, как стебель

горло кверху тяну. Слезы глаза мне застят.

Где они все? В земле? В море? В огне? Не в небе ль?

Корнем в сумрак стучу. Здесь я, в снегу, как заступ.

Боже зимних небес, Отче звезды горящей,

словно ее костер в черном ночном просторе!

В сердце бедном моем, словно рассвет на чащу,

горе кричит на страсть, ужас кричит на горе.

Не оставляй меня! Ибо земля — все шире...

Правды своей не прячь! Кто я? — пришел — исчезну.

Не оставляй меня! Странник я в этом мире.

Дай мне в могилу пасть, а не сорваться в бездну.

Боже! Что она жжет в этом костре? Не знаю.

Прежде, чем я дойду, может звезда остынуть.

Будто твоя любовь, как и любовь земная,

может уйти во тьму, может меня покинуть.

Отче! Правды не прячь! Сим потрясен разрывом,

разум готов нырнуть в пение правды нервной:

Божья любовь с земной — как океан с приливом:

бегство во тьму второй — знак отступленья первой!

Кончено. Смерть! Отлив! Вспять уползает лента!

Пена в сером песке сохнет — быстрей чем жалость!

Что же я? Брег пустой? Черный край континента?

Боже, нет! Материк! Дном под ним продолжаюсь!

Только трудно дышать. Зыблется свет неверный.

Вместо неба и птиц — море и рыб беззубье.

Давит сверху вода — словно ответ безмерный —

и убыстряет бег сердца к ядру: в безумье.

Боже зимних небес. Отче звезды над полем.

Казни я не страшусь, как ни страшна разверстость

сей безграничной тьмы; тяжести дна над морем:

ибо я сам — любовь. Ибо я сам — поверхность!

Не оставляй меня! Ты меня не оставишь!

Ибо моя душа — вся эта местность божья.

Отче! Каждая страсть, коей меня пытаешь,

душу мою, меня — вдаль разгоняет больше.

Отче зимних небес, давший безмерность муки

вдруг прибавить к любви; к шири её несметной,

дай мне припасть к земле, дай мне раскинуть руки,

чтобы пальцы мои свесились в сумрак смертный.

Пусть это будет крест: горе сильней, чем доблесть!

Дай мне объятья, нет, дай мне лишь взор насытить.

Дай мне пропеть о той, чей уходящий образ

дал мне здесь, на земле, ближе Тебя увидеть!

Не оставляй ее! Сбей с ее крыльев наледь!

Боже, продли ей жизнь, если не сроком — местом.

Ибо она как та птица, что гнезд не знает,

но высоко летит к ясным холмам небесным.

Дай же мне сил вселить смятый клочок бумажный

в души, чьих тел еще в мире нигде не встретить.

Ибо, если следить этот полет бесстрашный,

можно внезапно твой, дальний твой край заметить!

Выше, выше... простясь... с небом в ночных удушьях...

выше, выше... прощай... пламя, сжегшее правду...

Пусть же песня совьет... гнезда в сердцах грядущих...

выше, выше... не взмыть... в этот край астронавту...

Дай же людским устам... свистом... из неба вызвать...

это сиянье глаз... голос... Любовь, как чаша...

с вечно живой водой... ждет ли она: что брызнуть...

долго ли ждать... ответь... Ждать... до смертного часа...

Карр! чивичи-ли-карр! Карр, чивичи-ли... струи

снега ли... карр, чиви... Карр, чивичи-ли... ветер...

Карр, чивичи-ли, карр... Карр, чивичи-ли... фьюи...

Карр, чивичи-ли, карр. Каррр... Чечевицу видел?

Карр, чивичи-ли, карр... Карр, чивичири, чири...

Спать пора, спать пора... Карр, чивичи-ри, фьере!

Карр, чивичи-ри, каррр... фьюри, фьюри, фьюири.

Карр, чивичи-ри, карр! Карр, чивиче... чивере.

Волхвы пришли. Младенец крепко спал.

Звезда светила ярко с небосвода.

Холодный ветер снег в сугроб сгребал.

Шуршал песок. Костер трещал у входа.

Дым шел свечой. Огонь вился крючком.

И тени становились то короче,

то вдруг длинней. Никто не знал кругом,

что жизни счет начнется с этой ночи.

Волхвы пришли. Младенец крепко спал.

Крутые своды ясли окружали.

Кружился снег. Клубился белый пар.

Лежал младенец, и дары лежали.

Сохрани мою тень. Не могу объяснить. Извини.

Это нужно теперь. Сохрани мою тень, сохрани.

За твоею спиной умолкает в кустах беготня.

Мне пора уходить. Ты останешься после меня.

До свиданья, стена. Я пошел. Пусть приснятся кусты.

Вдоль уснувших больниц. Освещенный луной. Как и ты.

Постараюсь навек сохранить этот вечер в груди.

Не сердись на меня. Нужно что-то иметь позади.

Сохрани мою тень. Эту надпись не нужно стирать.

Все равно я сюда никогда не приду умирать.

Все равно ты меня никогда не попросишь: вернись.

Если кто-то прижмется к тебе, дорогая стена, улыбнись.

Человек — это шар, а душа — это нить, говоришь.

В самом деле глядит на тебя неизвестный малыш.

Отпустить — говоришь — вознестись над зеленой листвой.

Ты глядишь на меня, как я падаю вниз головой.

Разнобой и тоска, темнота и слеза на глазах,

изобилье минут вдалеке на больничных часах.

Проплывает буксир. Пустота у него за кормой.

Золотая луна высоко над кирпичной тюрьмой.

Посвящаю свободе одиночество возле стены.

Завещаю стене стук шагов посреди тишины.

Обращаюсь к стене, в темноте напряженно дыша:

завещаю тебе навсегда обуздать малыша.

Не хочу умирать. Мне не выдержать смерти уму.

Не пугай малыша. Я боюсь погружаться во тьму.

Не хочу уходить, не хочу умирать, я дурак,

не хочу, не хочу погружаться в сознаньи во мрак.

Только жить, только жить, подпирая твой холод плечом.

Ни себе, ни другим, ни любви, никому, ни при чем.

Только жить, только жить и на все наплевать, забывать.

Не хочу умирать. Не могу я себя убивать.

Так окрикни меня. Мастерица кричать и ругать.

Так окрикни меня. Так легко малыша напугать.

Так окрикни меня. Не то сам я сейчас закричу:

Эй, малыш! — и тотчас по пространствам пустым полечу.

Ты права: нужно что-то иметь за спиной.

Хорошо, что теперь остаются во мраке за мной

не безгласный агент с голубиным плащом на плече,

не душа и не плоть — только тень на твоем кирпиче.

Изолятор тоски — или просто движенье вперед.

Надзиратель любви — или просто мой русский народ.

Хорошо, что нашлась та, что может и вас породнить.

Хорошо, что всегда все равно вам, кого вам казнить.

За тобою тюрьма. А за мною — лишь тень на тебе.

Хорошо, что ползет ярко-желтый рассвет по трубе.

Хорошо, что кончается ночь. Приближается день.

Сохрани мою тень.

В феврале далеко до весны,

ибо там, у него на пределе,

бродит поле такой белизны,

что темнеет в глазах у метели.

И дрожат от ударов дома,

и трепещут, как роща нагая,

над которой бушует весна,

белизной седину настигая.

В одиночке при ходьбе плечо

следует менять при повороте,

чтоб не зарябило, и еще

чтобы свет от лампочки в пролете

падал переменно на виски,

чтоб зрачок не чувствовал суженья.

Это не избавит от тоски,

но спасет от головокруженья.

В одиночке желание спать

исступленье смиряет кругами,

потому что нельзя исчерпать

даже это пространство шагами.

Заключенный, приникший к окну,

отражение сам и примета

плоти той, что уходит ко дну,

поднимая волну Архимеда.

Тюрьмы строят на месте пустом.

Но отборные свойства натуры

вытесняются телом с трудом

лишь в объем гробовой кубатуры.

Сквозь намордник пройдя, как игла,

и по нарам разлившись, как яд,

холод вытеснит ночь из угла,

чтобы мог соскочить я в квадрат.

Но до этого мысленный взор

сонмы линий и ромбов гурьбу

заселяет в цементный простор

так, что пот выступает на лбу.

Как повсюду на свете — и тут

каждый ломтик пространства велит

столь же тщательно выбрать маршрут,

как тропинку в саду Гесперид.

Сжимающий пайку изгнанья

в обнимку с гремучим замком,

прибыв на места умиранья,

опять шевелю языком.

Сияние русского ямба

упорней — и жарче огня,

как самая лучшая лампа,

в ночи освещает меня.

Перо поднимаю насилу,

и сердце пугливо стучит.

Но тень за спиной на Россию,

как птица на рощу, кричит,

да гордое эхо рассеян

засело по грудь в белизну.

Лишь ненависть с Юга на Север

спешит, обгоняя весну.

Сжигаемый кашлем надсадным,

все ниже склоняясь в ночи,

почти обжигаюсь. Тем самым

от смерти подобье свечи

собой закрываю упрямо,

как самой последней стеной.

И это великое пламя

колеблется вместе со мной.

В накидке лисьей — сама

хитрей, чем лиса с холма

лесного, что вдалеке

склон полощет в реке,

сбежав из рощи, где бог

охотясь вонзает в бок

вепрю жало стрелы,

где бушуют стволы,

покинув знакомый мыс,

пришла под яблоню из

пятнадцати яблок — к ним

с мальчуганом своим.

Головку набок склоня,

как бы мимо меня,

ребенок, сжимая плод,

тоже смотрит вперед.

Одна ворона (их была гурьба,

но вечер их в ольшаник перепрятал)

облюбовала маковку столба,

другая — белоснежный изолятор.

Друг другу, так сказать, насупротив

(как требуют инструкций незабудки),

контроль над телефоном учредив

в глуши, не помышляющей о бунте,

они расположились над крыльцом,

возвысясь — над околицей белесой,

над сосланным в изгнание певцом,

над спутницей его длинноволосой.

А те, в обнимку, думая свое,

прижавшись, чтобы каждый обогрелся,

стоят внизу. Она — на острие,

а он — на изолятор загляделся.

Одно обоим видится во мгле,

хоть (вдруг забыв про сажу и про копоть)

она — все об уколе, об игле...

А он — об «изоляции», должно быть.

(Какой-то непонятный перебор,

какое-то подобие аврала:

ведь если изолирует фарфор,

зачем его ворона оседлала?)

И все, что будет, зная назубок

(прослывший знатоком былого тонким),

он высвободил локоть, и хлопок

ударил по вороньим перепонкам.

Та, первая, замешкавшись, глаза

зажмурила и крылья распростерла.

Вторая же — взвилась под небеса

и каркнула во все воронье горло,

приказывая издали и впредь

фарфоровому шарику (над нами)

помалкивать и взапуски белеть

с забредшими в болото валунами.

Ты выпорхнешь, малиновка, из трех

малинников, припомнивши в неволе,

как в сумерках вторгается в горох

ворсистое люпиновое поле.

Сквозь сомкнутые вербные усы

туда! — где, замирая на мгновенье,

бесчисленные капельки росы

сбегают по стручкам от столкновенья.

Малинник встрепенется, но в залог

оставлена догадка, что, возможно,

охотник, расставляющий силок,

валежником хрустит неосторожно.

На деле же — лишь ленточка тропы

во мраке извивается, белея.

Не слышно ни журчанья, ни стрельбы,

не видно ни Стрельца, ни Водолея.

Лишь ночь под перевернутым крылом

бежит по опрокинувшимся кущам,

настойчива, как память о былом —

безмолвном, но по-прежнему живущем.

Ты знаешь, с наступленьем темноты

пытаюсь я прикидывать на глаз,

отсчитывая горе от версты,

пространство, разделяющее нас.

И цифры как-то сходятся в слова,

откуда приближаются к тебе

смятенье, исходящее от А,

надежда, исходящая от Б.

Два путника, зажав по фонарю,

одновременно движутся во тьме,

разлуку умножая на зарю,

хотя бы и не встретившись в уме.

В деревне, затерявшейся в лесах,

таращусь на просветы в небесах —

когда же загорятся Ваши окна

в небесных (москворецких) корпусах.

А южный ветр, что облака несет

с холодных, нетемнеющих высот,

того гляди, далекой Вашей музы

аукающий голос донесет.

И здесь, в лесу, на явном рубеже

минувшего с грядущим, на меже

меж Голосом и Эхом — все же внятно

я отзовусь — как некогда уже,

не слыша очевидных голосов,

откликнулся я все ж на чей-то зов.

И вот теперь туда бреду безмолвно

среди людей, средь рек, среди лесов.

Забор пронзил подмерзший наст

и вот налег плечом

на снежный вал, как аргонавт —

за золотым лучом.

Таким гребцам моря тесны.

Но кто там гребнем скрыт?

Кто в арьергарде у весны

там топчется, небрит?

Кто наблюдает, молчалив

(но рот завистливо раскрыв),

как жаворонок бестолков

среди слепящих облаков?

Звезда блестит, но ты далека.

Корова мычит, и дух молока

мешается с запахом козьей мочи,

и громко блеет овца в ночи.

Шнурки башмаков и манжеты брюк,

а вовсе не то, что есть вокруг,

мешает почувствовать мне наяву

себя — младенцем в хлеву.

Северный край, укрой.

И поглубже. В лесу.

Как смолу под корой,

спрячь под веком слезу.

И оставь лишь зрачок,

словно хвойный пучок,

на грядущие дни.

И страну заслони.

Нет, не волнуйся зря:

я превращусь в глухаря,

и, как перья, на крылья мне лягут

листья календаря.

Или спрячусь, как лис,

от человеческих лиц,

от собачьего хора,

от двуствольных глазниц.

Спрячь и зажми мне рот!

Пусть при взгляде вперед

мне ничего не встретить,

кроме желтых болот.

В их купели сырой

от взоров нескромных скрой

след, если след оставлю,

и в трясину зарой.

Не мой черед умолкать.

Но пора окликать

только тех, кто не станет

облака упрекать

в красноте, в тесноте.

Пора брести в темноте,

вторя песней без слов

частоколу стволов.

Так шуми же себе

в судебной своей судьбе

над моей головою,

присужденной тебе,

но только рукой (плеча)

дай мне воды (ручья)

зачерпнуть, чтоб я понял,

что только жизнь — ничья.

Не перечь, не порочь.

Новых гроз не пророчь.

Оглянись, если сможешь —

так и уходят прочь:

идут сквозь толпу людей,

потом — вдоль рек и полей,

потом сквозь леса и горы,

все быстрей. Все быстрей.

Не забывай никогда,

как хлещет в пристань вода

и как воздух упруг —

как спасательный круг.

А рядом чайки галдят

и яхты в небо глядят,

и тучи вверху летят,

словно стая утят.

Пусть же в сердце твоем,

как рыба бьется живьем

и трепещет обрывок

нашей жизни вдвоем.

Пусть слышится устриц хруст,

пусть топорщится куст.

И пусть тебе помогает

страсть, достигшая уст,

понять без помощи слов,

как пена морских валов,

достигая земли,

рождает гребни вдали.

В ганзейской гостинице «Якорь»,

где мухи садятся на сахар,

где боком в канале глубоком

эсминцы плывут мимо окон,

я сиживал в обществе кружки,

глазея на мачты и пушки

и совесть свою от укора

спасая бутылкой Кагора.

Музыка гремела на танцах,

солдаты всходили на транспорт,

сгибая суконные бедра.

Маяк им подмигивал бодро.

И часто до боли в затылке

о сходстве его и бутылки

я думал, лишенный режимом

знакомства с его содержимым.

В восточную Пруссию въехав,

твой образ, в приспущенных веках,

из наших балтических топей

я ввез контрабандой, как опий.

И вечером, с миной печальной,

спускался я к стенке причальной

в компании мыслей проворных,

и ты выступала на волнах...

Твой локон не свивается в кольцо,

и пальца для него не подобрать

в стремлении очерчивать лицо,

как ранее очерчивала прядь,

в надежде, что нарвался на растяп,

чьим помыслам стараясь угодить,

хрусталик на уменьшенный масштаб

вниманья не успеет обратить.

Со всей неумолимостью тоски,

с действительностью грустной на ножах,

подобье подбородка и виски

большим и указательным зажав,

я быстро погружаюсь в глубину,

особенно устами, как фрегат,

идущий неожиданно ко дну

в наперстке, чтоб не плавать наугад.

По горло или все-таки по грудь

хрусталик погружается во тьму,

но дальше переносицы нырнуть

еще не удавалось никому.

Какой бы ни почувствовал рывок

надежды, но (подальше от беды)

всегда серо-зеленый поплавок

выскакивает к небу из воды.

Ведь каждый, кто в изгнаньи тосковал,

рад муку, чем придется, утолить

и первый подвернувшийся овал

любимыми чертами заселить.

И то уже удваивает пыл,

что в локонах покинутых слились

то место, где их Бог остановил,

с тем краешком, где ножницы прошлись.

Ирония на почве естества,

надежда в ироническом ключе,

колеблема разлукой, как листва,

как бабочка (не так ли?) на плече:

живое или мертвое, оно,

хоть собственными пальцами творим, —

связующее легкое звено

меж образом и призраком твоим.

Дорогу развезло

как реку.

Я погрузил весло

в телегу,

спасательный овал

намаслив

на всякий случай. Стал

запаслив.

Дорога как река,

зараза.

Мережей рыбака —

тень вяза.

Коню не до ухи

под носом.

Тем более, хи-хи,

колесам.

Не то, чтобы весна,

но вроде.

Разброд и кривизна.

В разброде

деревни — все подряд

хромая.

Лишь полный скуки взгляд —

прямая.

Кустарники скребут

по борту.

Спасательный хомут —

на морду.

Над яблоней моей

над серой,

восьмерка журавлей —

на Север.

Воззри сюда, о друг —

потомок:

во всеоружьи дуг,

постромок,

и двадцати пяти

от роду,

пою на полпути

в природу.

К семейному альбому прикоснись

движением, похищенным (беда!)

у ласточки, нырнувшей за карниз,

похитившей твой локон для гнезда.

А здесь еще, смотри, заметены

метелью придорожные холмы.

Дом тучами придавлен до земли,

березы без ума от бахромы.

Ни ласточек, ни галок, ни сорок.

И тут кому-то явно не до них.

Мальчишка, атакующий сугроб,

беснуется — в отсутствие родных.

На ужин вновь была лапша, и ты,

Мицкевич, отодвинув миску,

сказал, что обойдешься без еды.

Поэтому и я, без риску

медбрату показаться бунтарем,

последовал чуть позже за тобою

в уборную, где пробыл до отбоя.

«Февраль всегда идет за январем,

а дальше — март». — Обрывки разговора,

сверканье кафеля, фарфора;

вода звенела хрусталем.

Мицкевич лег, в оранжевый волчок

уставив свой невидящий зрачок.

А может, там судьба ему видна...

Бабанов в коридор медбрата вызвал.

Я замер возле темного окна,

и за спиною грохал телевизор.

«Смотри-ка, Горбунов, какой там хвост!»

«А глаз какой!» — «А видишь тот нарост

под плавником?» — «Похоже на нарыв».

Так в феврале мы, рты раскрыв,

таращились в окно на звездных Рыб,

сдвигая лысоватые затылки,

в том месте, где мокрота на полу.

Где рыбу подают порой к столу,

но к рыбе не дают ножа и вилки.

Дни бегут надо мной,

словно тучи над лесом,

у него за спиной

сбившись стадом белесым,

и, застыв над ручьем,

без мычанья и звона

налегают плечом

на ограду загона.

Горизонт на бугре

не проронит о бегстве ни слова.

И порой на заре —

ни клочка от былого.

Предъявляя транзит,

только вечер вчерашний

торопливо скользит

над скворешней, над пашней.

Дом тучами придавлен до земли,

охлестнут, как удавкою, дорогой,

сливающейся с облаком вдали,

пустой, без червоточины двуногой.

И ветер, ухватившись за концы,

бушует в наступлении весеннем,

испуганному блеянью овцы

внимая с нескрываемым весельем.

И вороны кричат, как упыри,

сочувствуя и радуясь невзгоде

двуногого, но все-таки внутри

никто не говорит о непогоде.

Уж в том у обитателя залог

с упреком не обрушиться на Бога,

что некому вступать тут в диалог

и спятить не успел для монолога.

Стихи его то глуше, то звончей,

то с карканьем сливаются вороньим.

Так рощу разрезающий ручей

бормочет все сильней о постороннем.

Не знает небесный снаряд,

пронзающий сферы подряд

(как пуля пронзает грудь),

куда устремляет путь:

спешит ли он в Эмпирей

иль это бездна, скорей.

К чему здесь расчет угла,

поскольку земля кругла.

Вот так же посмертный напев,

в пространствах земных преуспев,

меж туч гудит на лету,

пронзая свою слепоту.

Маленькая моя, я грущу

(а ты в песке скок-поскок).

Как звездочку тебя ищу:

разлука как телескоп.

Быть может, с того конца

заглянешь (как Левенгук),

не разглядишь лица,

но услышишь: стук-стук.

Это в медвежьем углу

по воздуху (по стеклу)

царапаются кусты,

и постукивает во тьму

сердце, где проживаешь ты,

помимо жизни в Крыму.

Как тюремный засов

разрешается звоном от бремени,

от калмыцких усов

над улыбкой прошедшего времени,

так в ночной темноте,

обнажая надежды беззубие,

по версте, по версте

отступает любовь от безумия.

И разинутый рот

до ушей раздвигая беспамятством,

как садок для щедрот

временным и пространственным пьяницам,

что в горящем дому,

ухитряясь дрожать под заплатами

и уставясь во тьму,

заедают версту циферблатами, —

боль разлуки с тобой

вытесняет действительность равную

не печальной судьбой,

а простой Архимедовой правдою.

Через гордый язык,

хоронясь от законности с тщанием,

от сердечных музык

пробираются память с молчанием

в мой последний пенат

— то ль слезинка, то ль веточка вербная, —

и тебе не понять,

да и мне не расслышать, наверное,

то ли вправду звенит тишина,

как на Стиксе уключина.

То ли песня навзрыд сложена

и посмертно заучена.

Отскакивает мгла

от окон школы,

звонят из-за угла

колокола Николы.

И дом мой маскарадный

(двуличья признак!)

под козырек парадной

берет мой призрак.

Осенью из гнезда

уводит на юг звезда

певчих птиц поезда.

С позабытым яйцом

висит гнездо над крыльцом

с искаженным лицом.

И как мстительный дух,

в котором весь гнев потух,

на заборе петух

кричит, пока не охрип.

И дом, издавая скрип,

стоит, как поганый гриб.

Колесник умер, бондарь

уехал в Архангельск к жене.

И, как бык, бушует январь

им вослед на гумне.

А спаситель бадей

стоит меж чужих людей

и слышит вокруг

только шуршанье брюк.

Тут от взглядов косых

горяча, как укол,

сбивается русский язык,

бормоча, в протокол.

А безвестный Гефест

глядит, как прошил окрест

снежную гладь канвой

вологодский конвой.

По выходе из тюрьмы

он в деревне лесной

в арьергарде зимы

чинит бочки весной

и в овале бадьи

видит лицо судьи

Савельевой и тайком

в лоб стучит молотком.

Пусть август — месяц ласточек и крыш,

подверженный привычке стародавней,

разбрасывает в Пулкове камыш

и грохает распахнутою ставней.

Придет пора, и все мои следы

исчезнут, как развалины Атланты.

И сколько ни взрослей и ни гляди

на толпы, на холмы, на фолианты,

но чувства наши прячутся не там

(как будто мы работали в перчатках),

и сыщикам, бегущим по пятам,

они не оставляют отпечатков.

Поэтому для сердца твоего,

собравшего разрозненные звенья,

по-моему, на свете ничего

не будет извинительней забвенья.

Но раз в году ты вспомнишь обо мне,

березой, а не вереском согрета,

на Севере родном, когда в окне

бушует ветер на исходе лета.

Смотритель лесов, болот,

новый инспектор туч

(без права смотреть вперед)

инспектирует луч

солнца в вечерний час,

не закрывая глаз.

Тает последний сноп

выше крыш набекрень.

Стрелочник сонных троп,

бакенщик деревень

стоит на пыльной реке

с коромыслом в руке.

Не спутать бы азарт

и страсть (не дай нам

Господь). Припомни март,

семейство Найман.

Припомни Псков, гусей

и, вполнакала,

фонарики, музей,

«Мытье» Шагала.

Уколы на бегу

(не шпилькой — пикой!).

Сто маковок в снегу,

на льду Великой

катанье, говоря

по правде, сдуру,

сугробы, снегири,

температуру.

Еще — объятий плен,

от жара смелый,

и вязаный твой шлем

из шерсти белой.

И черного коня,

и взгляд, печалью

сокрытый — от меня —

как плечи — шалью.

Кусты и пустыри,

деревья, кроны,

холмы, монастыри,

кресты, вороны.

И фрески те (в пыли),

где, молвить строго,

от Бога, от земли

равно немного.

Мгновенье — и прерву,

еще лишь горстка:

припомни синеву

снегов Изборска,

где разум мой парил,

как некий облак,

и времени дарил

мой ФЭД наш облик.

О синева бойниц

(глазниц!). Домашний

барраж крикливых птиц

над каждой башней,

и дальше (оборви!)

простор с разбега.

И колыбель любви

— белее снега!

Припоминай и впредь

(хотя в разлуке

уже не разглядеть:

а кто там в люльке)

те кручи и поля,

такси в равнине,

бифштексы, шницеля,

долги поныне.

Умей же по полям,

по стрелкам, верстам

и даже по рублям

(почти по звездам!),

по формам без души

со всем искусством

Колумба (о спеши!)

вернуться к чувствам.

Ведь в том и суть примет

(хотя бы в призме

разлук): любой предмет

— свидетель жизни.

Пространство и года

(мгновений груда)

ответы на «когда»,

«куда», «откуда».

Впустив тебя в музей

(зеркальных зальцев),

пусть отпечаток сей

и вправду пальцев,

чуть отрезвит тебя —

придет на помощь

отдавшей вдруг себя

на миг, на полночь

сомнениям во власть

и укоризне,

когда печется страсть

о долгой жизни

на некой высоте,

как звук в концерте,

забыв о долготе,

— о сроках смерти!

И нежности приют

и грусти вестник,

нарушивши уют,

любви ровесник —

с пушинкой над губой

стихотворенье

пусть радует собой

хотя бы зренье.

А. Буров — тракторист — и я,

сельскохозяйственный рабочий Бродский,

мы сеяли озимые — шесть га.

Я созерцал лесистые края

и небо с реактивною полоской,

и мой сапог касался рычага.

Топорщилось зерно под бороной,

и двигатель окрестность оглашал.

Пилот меж туч закручивал свой почерк.

Лицом в поля, к движению спиной,

я сеялку собою украшал,

припудренный землицею как Моцарт.

Прядет кудель под потолком

дымок ночлежный.

Я вспоминаю под хмельком

Ваш образ нежный,

как Вы бродили меж ветвей,

стройней пастушек,

вдвоем с возлюбленной моей

на фоне пушек.

Под жерла гаубиц морских,

под Ваши взгляды

мои волнения и стих

попасть бы рады.

И дел-то всех: коня да плеть

и ногу в стремя.

Тем, первым, версты одолеть,

последним — время.

Сойдемся на брегах Невы,

а нет — Сухоны.

С улыбкою воззритесь Вы

на мисс с иконы.

Вообразив Вас за сестру

(по крайней мере),

целуя Вас, не разберу,

где Вы, где Мери.

Но Ваш арапский конь как раз

в полях известных.

И я — достаточно увяз

в болотах местных.

Хотя б за то, что говорю

(Господь с словами),

всем сердцем Вас благодарю

— спасенным Вами.

Прозрачный перекинув мост

(упрусь в колонну),

пяток пятиконечных звезд

по небосклону

плетется ночью через Русь

— пусть к Вашим милым

устам переберется грусть

по сим светилам.

На четверть — сумеречный хлад,

на треть — упрямство,

наполовину — циферблат,

и весь — пространство,

клянусь воздать Вам без затей

(в размерах власти

над сердцем) разностью частей —

и суммой страсти!

Простите ж, если что не так

(без сцен, стенаний).

Благословил меня Коньяк

на риск признаний.

Вы все претензии — к нему.

Нехватка хлеба,

и я зажевываю тьму.

Храни Вас небо.

Прислушиваясь к грозным голосам,

стихи мои, отстав при переправе

за Иордан, блуждают по лесам,

оторваны от памяти и яви.

Их звуки застревают (как я сам)

на полпути к погибели и славе

(в моей груди), отныне уж не вправе

как прежде доверяться чудесам.

Но как-то глуховато, свысока,

тебя, ты слышишь, каждая строка

благодарит за то, что не погибла,

за то, что сны, обстав тебя стеной,

теперь бушуют за моей спиной

и поглощают конницу Египта.

Деревья в моем окне, в деревянном окне,

деревню после дождя вдвойне

окружают посредством луж

караулом усиленным мертвых душ.

Нет под ними земли — но листва в небесах;

и свое отраженье в твоих глазах,

приготовившись мысленно к дележу,

я, как новый Чичиков, нахожу.

Мой перевернутый лес, воздавая вполне

должное мне, вовне шарит рукой на дне.

Лодка, плывущая посуху, подскакивает на волне.

В деревянном окне деревьев больше вдвойне.

Тебе, когда мой голос отзвучит

настолько, что ни отклика, ни эха,

а в памяти — улыбку заключит

затянутая воздухом прореха,

и жизнь моя за скобки век, бровей

навеки отодвинется, пространство

зрачку расчистив так, что он, ей-ей,

уже простит (не верность, а упрямство),

— случайный, сонный взгляд на циферблат

напомнит нечто, тикавшее в лад

невесть чему, сбивавшее тебя

с привычных мыслей, с хитрости, с печали,

куда-то торопясь и торопя

настолько, что порой ночами

хотелось вдруг его остановить

и тут же — переполненное кровью,

спешившее, по-твоему, любить,

сравнить — его любовь с твоей любовью.

И выдаст вдруг тогда дрожанье век,

что было не с чем сверить этот бег, —

как твой брегет — а вдруг и он не прочь

спешить? И вот он полночь брякнет...

Но темнота тебе в окошко звякнет

и подтвердит, что это вправду ночь.

В один из дней, в один из этих дней,

тем более заметных, что сильней

дождь барабанит в стекла и почти

звонит в звонок (чтоб в комнату войти,

где стол признает своего в чужом,

а чайные стаканы — старшим);

то ниже он, то выше этажом

по лестничным топочет маршам

и снова растекается в стекле;

и Альпы громоздятся на столе,

и, как орел, парит в ущельях муха.

То в холоде, а то в тепле

ты все шатаешься, как тень, и глухо

под нос мурлычешь песни. Как всегда,

и чай остыл. Холодная вода

под вечер выгонит тебя из комнат

на кухню, где скрипящий стул

и газовой горелки гул

твой слух заполнят,

заглушат все чужие голоса,

а сам огонь, светясь голубовато,

поглотит, ослепив твои глаза,

не оставляя пепла — чудеса! —

сучки календаря и циферблата.

Но, чайник сняв, ты смотришь в потолок,

любуясь трещинок системой,

не выключая черный стебелек

с гудящей и горящей хризантемой.

Наступила зима. Песнопевец,

не сошедший с ума, не умолкший,

видит след на опушке волчий

и, как дятел-краснодеревец,

забирается на сосну,

чтоб расширить свой кругозор,

разглядев получше узор,

оттеняющий белизну.

Россыпь следов снега

на холмах испещрила, будто

в постели красавицы утро

рассыпало жемчуга.

Среди рощ и дорог

перепутались нити.

Не по плечу Артемиде

их собрать в бугорок.

В скобки берет зима

жизнь. Ветвей бахрома

взгляд за собой влечет.

Новый Орфей за счет

притаившихся тварей,

обрывая большой календарь,

сокращая словарь,

пополняет свой бестиарий.

Дождливым утром, стол, ты не похож

на сельского вдовца-говоруна.

Что несколько предвидел макинтош,

хотя не допускала борона,

в том, собственно, узревшая родство,

что в ящик было вделано кольцо.

Но лето миновало. Торжество

клеенки над железом налицо.

Я в зеркало смотрюсь и нахожу

седые волосы (не перечесть)

и пятнышки, которые ужу,

наверное, составили бы честь

и место к холодам (как экспонат)

в каком-нибудь виварии: на вид

хоть он витиеват и страшноват,

не так уж плодовит и ядовит.

Асклепий, петухами мертвеца

из гроба поднимавший! незнаком

с предметом — полагаюсь на отца,

служившего Адмету пастухом.

Пусть этот кукарекающий маг,

пунцовой эспаньолкою горя,

меня не отрывает от бумаг

(хоть, кажется, я князь календаря).

Пусть старый, побежденный материал

с кряхтением вгоняет в борозду

озимые. А тот, кто не соврал, —

потискает на вешалке узду.

Тут, в мире, где меняются столы,

слиянием с хозяином грозя,

поклясться нерушимостью скалы

на почве сейсмологии нельзя.

На сей раз обоняние и боль,

и зрение, пожалуй, не у дел.

Не видел, как цветет желтофиоль,

да, собственно, и роз не разглядел.

Дождливые и ветреные дни

таращатся с Олимпа на четверг.

Но сердце, как инструктор в Шамони,

усиленно карабкается вверх.

Моряк, заночевавший на мели,

верней, цыган, который на корню

украв у расстояния нули,

на чувств своих нанижет пятерню,

я, в сущности, желавший защитить

зрачком недостающее звено, —

лишь человек, которому шутить

по-своему нельзя, запрещено.

Я, в сущности... Любители острот

в компании с искателями правд

пусть выглянут из времени вперед:

увидев, как бывалый астронавт

топорщит в замешательстве усы

при запуске космических ракет,

таращась на песочные часы,

как тикающий в ужасе брегет.

Тут в мире, где меняются столы,

слиянием с хозяином грозя,

где клясться нерушимостью скалы

на почве сейсмологии нельзя,

надев бинокулярные очки,

наточим перочинные ножи,

чтоб мир не захватили новички,

коверкая сердца и падежи.

Дождливым утром проседь на висках,

моряк, заночевавший на мели,

холодное стояние в носках

и Альпы, потонувшие в пыли.

И Альпы... и движение к теплу

такое же немного погодя,

как пальцы барабанят по стеклу

навстречу тарахтению дождя.

Брожу в редеющем лесу.

Промозглость, серость.

Уже октябрь. На носу

Ваш праздник, Эрос.

Опять в Ваш дом набьется рать

жрецов искусства

«Столицу» жрать и проверять

стабильность чувства.

Какой простор для укоризн.

Со дня ареста

приятно чувствовать, что жизнь

у нас — ни с места.

Хлебнуть бы что-нибудь вдали

за Вашу радость,

но расстояния нули,

увы, не градус.

То, куда вытянут нос и рот,

прочий куда обращен фасад,

то, вероятно, и есть «вперед»;

все остальное считай «назад».

Но так как нос корабля на Норд,

а взор пассажир устремил на Вест

(иными словами, глядит за борт),

сложность растет с переменой мест.

И так как часто плывут корабли,

на всех парусах по волнам спеша,

физики «вектор» изобрели.

Нечто бесплотное, как душа.

Левиафаны машут хвостом

по волнам от радости кверху дном,

когда указует на них перстом

вектор призрачным гарпуном.

Сирены не прячут прекрасных лиц

и громко со скал поют в унисон,

когда весельчак-капитан Улисс

чистит на палубе смит-вессон.

С другой стороны, пусть поймет народ,

ищущий грань меж Добром и Злом:

в какой-то мере бредет вперед

тот, кто с виду кружит в былом.

А тот, кто — по Цельсию — спит в тепле,

под балдахином и в полный рост,

с цезием в пятке (верней, в сопле),

пинает носком покрывало звезд.

А тот певец, что напрасно лил

на волны звуки, квасцы и йод,

спеша за метафорой в древний мир,

должно быть, о чем-то другом поет.

Двуликий Янус, твое лицо —

к жизни одно и к смерти одно —

мир превращает почти в кольцо,

даже если пойти на дно.

А если поплыть под прямым углом,

то, в Швецию словно, упрешься в страсть.

А если кружить меж Добром и Злом,

Левиафан разевает пасть.

И я, как витязь, который горд

коня сохранить, а живот сложить,

честно поплыл и держал Норд-Норд.

Куда — предстоит вам самим решить.

Прошу лишь учесть, что хоть рвется дух

вверх, паруса не заменят крыл,

хоть сходство в стремлениях этих двух

еще до Ньютона Шекспир открыл.

Я честно плыл, но попался риф,

и он насквозь пропорол мне бок.

Я пальцы смочил, но Финский залив

тут оказался весьма глубок.

Ладонь козырьком и грусть затая,

обозревал я морской пейзаж.

Но, несмотря на бинокли, я

не смог разглядеть пионерский пляж.

Снег повалил тут, и я застрял,

задрав к небосводу свой левый борт.

Как некогда сам «Генерал-Адмирал

Апраксин». Но чем-то иным затерт.

Айсберги тихо плывут на Юг.

Гюйс шелестит на ветру.

Мыши беззвучно бегут на ют,

и, булькая, море бежит в дыру.

Сердце стучит, и летит снежок,

скрывая от глаз «воронье гнездо»,

забив до весны почтовый рожок;

и вместо «ля» раздается «до».

Тает корма, а сугробы растут.

Люстры льда надо мной висят.

Обзор велик, и градусов тут

больше, чем триста и шестьдесят.

Звезды горят и сверкает лед.

Тихо звенит мой челн.

Ундина под бушпритом слезы льет

из глаз, насчитавших мильярды волн.

На азбуке Морзе своих зубов

я к Вам взываю, профессор Попов,

и к Вам, господин Маркони, в КОМ[2],

я свой привет пошлю с голубком.

Как пиво, пространство бежит по усам.

Пускай дирижабли и Линдберг сам

не покидают большой ангар.

Хватит и крыльев, поющих: «карр».

Я счет потерял облакам и дням.

Хрусталик не верит теперь огням.

И разум шепчет, мой верный страж,

когда я вижу огонь: мираж.

Прощай, Эдисон, повредивший ночь.

Прощай, Фарадей, Архимед и проч.

Я тьму вытесняю посредством свеч,

как море — трехмачтовик, давший течь.

(И может сегодня в последний раз

мы, конюх, сражаемся в преферанс,

и «пулю» чертишь пером ты вновь,

которым я некогда пел любовь.)

Пропорот бок, и залив глубок.

Никто не виновен: наш лоцман — Бог.

И только Ему мы должны внимать.

А воля к спасенью — смиренья мать.

И вот я грустный вчиняю иск

тебе, преподобный отец Франциск:

узрев пробоину, как автомат,

я тотчас решил, что сие — стигмат.

Но, можно сказать, начался прилив,

и тут раскрылся простой секрет:

то, что годится в краю олив,

на севере дальнем приносит вред.

И, право, не нужен сверхзоркий Цейс.

Я вижу, что я проиграл процесс,

гораздо стремительней, чем иной

язычник, желающий спать с женой.

Вода, как я вижу, уже по грудь,

И я отплываю в последний путь.

И, так как не станет никто провожать,

хотелось бы несколько рук пожать.

Доктор Фрейд, покидаю Вас,

сумевшего (где-то вне нас) на глаз

над речкой души перекинуть мост,

соединяющий пах и мозг.

Адье, утверждавший «терять, ей-ей,

нечего, кроме своих цепей».

И совести, если на то пошло.

Правда твоя, старина Шарло.

Еще обладатель брады густой,

Ваше сиятельство, граф Толстой,

любитель касаться ногой травы,

я Вас покидаю. И Вы правы.

Прощайте, Альберт Эйнштейн, мудрец.

Ваш не успев осмотреть дворец,

в Вашей державе слагаю скит:

Время — волна, а Пространство — кит.

Природа сама и ее щедрот

сыщики: Ньютон, Бойль-Мариотт,

Кеплер, поднявший свой лик к Луне, —

вы, полагаю, приснились мне.

Мендель в банке и Дарвин с костьми

макак, отношенья мои с людьми,

их возраженья, зима, весна,

август и май — персонажи сна.

Снился мне холод и снился жар;

снился квадрат мне и снился шар,

щебет синицы и шелест трав.

И снилось мне часто, что я неправ.

Снился мне мрак и на волнах блик.

Собственный часто мне снился лик.

Снилось мне также, что лошадь ржет.

Но смерть — это зеркало, что не лжет.

Когда я умру, а сказать точней,

когда я проснусь, и когда скучней

на первых порах мне придется там,

должно быть, виденья, я вам воздам.

А впрочем, даже такая речь

признак того, что хочу сберечь

тени того, что еще люблю.

Признак того, что я крепко сплю.

Итак, возвращая язык и взгляд

к барашкам на семьдесят строк назад,

чтоб как-то их с пастухом связать,

вернувшись на палубу, так сказать,

я вижу, собственно, только нос

и снег, что Ундине уста занес

и нежный бюст превратил в сугроб.

Сейчас мы исчезнем, плавучий гроб.

И вот, отправляясь навек на дно,

хотелось бы твердо мне знать одно,

поскольку я не вернусь домой:

куда указуешь ты, вектор мой?

Хотелось бы думать, что пел не зря.

Что то, что я некогда звал «заря»,

будет и дальше всходить, как встарь,

толкая худеющий календарь.

Хотелось бы думать, верней — мечтать,

что кто-то будет шары катать,

а некто — из кубиков строить дом.

Хотелось бы верить (увы, с трудом),

что жизнь водолаза пошлет за мной,

дав направление: «мир иной».

Постыдная слабость! Момент, друзья.

По крайней мере, надеюсь я,

что сохранит милосердный Бог

то, что я лицезреть не смог:

Америку, Альпы, Кавказ и Крым,

долину Евфрата и вечный Рим,

Торжок, где почистить сапог — обряд,

и добродетелей неких ряд,

которых тут не рискну назвать,

чтоб заодно могли уповать

на Бережливость, на Долг и Честь

(хоть я не уверен в том, что вы — есть).

Надеюсь я также, что некий швед

спасет от атомной бомбы свет,

что желтые тигры убавят тон,

что яблоко Евы иной Ньютон

сжует, а семечки бросит в лес,

что «блюдца» украсят сервиз небес.

Прощайте! пусть ветер свистит, свистит.

Больше ему уж не зваться злым.

Пускай Грядущее здесь грустит:

как ни вертись, но не стать Былым.

Пусть Кант-постовой засвистит в свисток,

а в Веймаре пусть Фейербах ревет:

«Прекрасных видений живой поток

щелчок выключателя не прервет!»

Возможно, так. А возможно, нет.

Во всяком случае (ветер стих),

как только Старушка погасит свет,

я знаю точно: не станет их.

Пусть жизнь продолжает, узрев в дупле

улитку, в охотничий рог трубить,

когда на скромном своем корабле

я, как сказал перед смертью Рабле,

отправлюсь в «Великое Может Быть»...

(размыто)

Мадам, Вы простите бессвязность, пыл.

Ведь Вам-то известно, куда я плыл

и то, почему я, презрев компас,

курс проверял, так сказать, на глаз.

Я вижу бульвар, где полно собак.

Скамейка стоит, и цветет табак.

Я вижу фиалок пучок в петле,

и Вас я вижу, мадам, в букле.

Печальный взор опуская вниз,

я вижу светлого джерси мыс,

две легкие шлюпки, их четкий рант,

на каждой, как маленький кливер, бант.

А выше — о, звуки небесных арф! —

подобный голландке, в полоску шарф

и волны, которых нельзя сомкнуть,

в которых бы я предпочел тонуть.

И брови, как крылья известных птиц,

над взором, которому нет границ

в мире огромном ни вспять, ни впредь, —

который Незримому дал Смотреть.

Мадам, если впрямь существует связь

меж сердцем и взглядом (лучась, дробясь

и преломляясь), заметить рад:

у Вас она лишена преград.

Мадам, это больше, чем свет небес.

Поскольку на полюсе можно без

звезд копошиться хоть сотню лет.

Поскольку жизнь — лишь вбирает свет.

Но Ваше сердце, точнее — взор

(как некие пальцы — предмет, узор)

рождает чувства, и форму им

светом оно придает своим.

(размыто)

...И в этой бутылке у Ваших стоп,

свидетельстве скромном, что я утоп,

как астронавт посреди планет,

Вы сыщете то, чего больше нет.

Вас в горлышке встретит, должно быть, грусть.

До марки добравшись — и наизусть

запомнив — придете в себя вполне.

И встреча со мною Вас ждет на дне!

Мадам! Чтоб рассеять случайный сплин,

Bottoms up! — как сказал бы Флинн.

Тем паче, что мир, как в «Пиратах», здесь

в зеленом стекле отразился весь.

(размыто)

Так вспоминайте ж меня, мадам,

при виде волн, стремящихся к Вам,

при виде стремящихся к Вам валов,

в беге строк и в гуденьи слов...

Море, мадам, это чья-то речь...

Я слух и желудок не смог сберечь:

я нахлебался и речью полн...

(размыто)

Меня вспоминайте при виде волн!

(размыто)

...что парная рифма нам даст, то ей

мы возвращаем под видом дней.

Как, скажем, данные дни в снегу...

Лишь смерть оставляет, мадам, в долгу.

(размыто)

Что говорит с печалью в лице

кошке, усевшейся на крыльце,

снегирь, не спуская с последней глаз?

«Я думал, ты не придешь. Alas!»

Сбились со счета дни, и Борей покидает озимь,

ночью при свете свечи пересчитывает стропила.

Будто ты вымолвила негромко: осень,

осень со всех сторон меня обступила.

Затихает, и вновь туч на звезды охота

вспыхивает, и дрожит в замешательстве легком стреха.

С уст твоих слетают времена года,

жизнь мою превращая, как леса и овраги, в эхо.

Это твое, тихий дождь, шум, подхваченный чащей,

так что сердце в груди шумит, как ивовый веник.

Но безучастней, чем ты, в тысячу раз безучастней,

молча глядит на меня (в стороне) можжевельник.

Темным лицом вперед (но как бы взапуски с тучей)

чем-то близким воде ботфортами в ямах брызжу,

благословляя родства с природой единственный случай,

будто за тысячу верст взор твой печальный вижу.

Разрывай мои сны, если хочешь. Безумствуй в яви.

Заливай до краев этот след мой в полях мышиных.

Как Сибелиус пой, умолкать, умолкать не вправе,

говори же со мной и гуди и свисти в вершинах.

Через смерть и поля, через жизни, страданья, версты

улыбайся, шепчи, заливайся слезами — сладость

дальней речи своей, как летучую мышь, как звезды,

кутай в тучах ночных, посылая мне боль и радость.

Дальше, дальше! где плоть уж не внемлет душе, где в уши

не вливается звук, а ныряет с душою вровень,

я услышу тебя и отвечу, быть может, глуше,

чем сейчас, но за все, в чем я не был и был виновен.

И за тенью моей он последует — как? с любовью?

Нет! скорей повлечет его склонность воды к движенью.

Но вернется к тебе, как великий прибой к изголовью,

как вожатого Дант, уступая уничтоженью.

И охватит тебя тишиной и посмертной славой

и земной клеветой, не снискавшей меж туч успеха,

то сиротство из нот, не берущих выше октавой,

чем возьмет забытье и навеки смолкшее эхо.

Все дальше от твоей страны,

все дальше на восток, на север.

Но барвинка дрожащий стебель

не эхо ли восьмой струны,

природой и самой судьбой

(что видно по цветку-проныре),

нет, кажется, одной тобой

пришпиленной к российской лире.

Оставив простодушного скупца,

считающего выдохи и вдохи,

войной или изгнанием певца

доказывая подлинность эпохи,

действительность поклон календарю

кладет и челобитную вручает

на прошлое. И новую зарю

от Вечности в награду получает.

Сокол ясный, головы

не клони на скатерть.

Все страдания, увы,

оттого, что заперт.

Ручкой, юноша, не мучь

запертую дверку.

Пистолет похож на ключ,

лишь бородка кверху.

Выбрасывая на берег словарь,

злоречьем торжествуя над удушьем,

пусть море осаждает календарь

со всех сторон: минувшим и грядущим.

Швыряя в стекла пригоршней янтарь,

осенним днем, за стеклами ревущим,

и гребнем, ослепительно цветущим,

когда гремит за окнами январь,

захлестывая дни, — пускай гудит,

сжимает сердце и в глаза глядит.

Но, подступая к самому лицу,

оно уступит в блеске своенравном

седому, серебристому венцу,

взнесенному над тернием и лавром!

В коляску, если только тень

действительно способна сесть в коляску

(особенно в такой дождливый день),

и если призрак переносит тряску,

и если лошадь упряжи не рвет, —

в коляску, под зонтом, без верха,

мы взгромоздимся молча и вперед

покатим по кварталам Кенигсберга.

Дождь щиплет камни, листья, край волны.

Дразня язык, бормочет речка смутно,

чьи рыбки, навсегда оглушены,

с перил моста взирают вниз, как будто

заброшены сюда взрывной волной

(хоть сам прилив не оставлял отметки).

Блестит кольчугой голавель стальной.

Деревья что-то шепчут по-немецки.

Вручи вознице свой сверхзоркий Цейс.

Пускай он вбок свернет с трамвайных рельс.

Ужель и он не слышит сзади звона?

Трамвай бежит в свой миллионный рейс,

трезвонит громко и, в момент обгона,

перекрывает звонкий стук подков!

И, наклонясь — как в зеркало — с холмов

развалины глядят в окно вагона.

Трепещут робко лепестки травы.

Атланты, нимфы, голубки, голубки,

аканты, нимбы, купидоны, львы

смущенно прячут за спиной обрубки.

Не пожелал бы сам Нарцисс иной

зеркальной глади за бегущей рамой,

где пассажиры собрались стеной,

рискнувши стать на время амальгамой.

Час ранний. Сумрак. Тянет пар с реки.

Вкруг урны пляшут на ветру окурки.

И юный археолог черепки

ссыпает в капюшон пятнистой куртки.

Дождь моросит. Не разжимая уст,

среди равнин, припорошенных щебнем,

среди руин больших, на скромный бюст

Суворова ты смотришь со смущеньем.

Пир... пир бомбардировщиков утих.

С порталов март смывает хлопья сажи.

То тут, то там торчат хвосты шутих,

стоят, навек окаменев, плюмажи.

И если здесь поковырять (по мне,

разбитый дом, как сеновал в иголках),

то можно счастье отыскать вполне

под четвертичной пеленой осколков.

Клен выпускает первый клейкий лист.

В соборе слышен пилорамы свист.

И кашляют грачи в пустынном парке.

Скамейки мокнут. И во все глаза

из-за ограды смотрит вдаль коза,

где зелень проступает на фольварке.

Весна глядит сквозь окна на себя

и узнает себя, конечно, сразу.

И зреньем наделяет тут судьба

все то, что недоступно глазу.

И жизнь бушует с двух сторон стены,

лишенная лица и черт гранита;

глядит вперед, поскольку нет спины.

Хотя теней в кустах битком набито.

Но если ты не призрак, если ты

живая плоть, возьми урок с натуры

и, срисовав такой пейзаж в листы,

своей душе ищи другой структуры.

Отбрось кирпич, отбрось цемент, гранит,

разбитый в прах — и кем! — винтом крылатым,

на первый раз придав ей тот же вид,

каким сейчас ты помнишь школьный атом.

И пусть теперь меж чувств твоих провал

начнет зиять. И пусть за грустью томной

бушует страх и, скажем, злобный вал.

Спасти сердца и стены в век атомный,

когда скала — и та дрожит, как жердь,

возможно лишь скрепив их той же силой

и связью той, какой грозит им смерть.

И вздрогнешь ты, расслышав возглас: «милый!»

Сравни с собой или прикинь на глаз

любовь и страсть и — через боль — истому.

Так астронавт, пока летит на Марс,

захочет ближе оказаться к дому.

Но ласка та, что далека от рук,

стреляет в мозг, когда от верст опешишь,

проворней уст: ведь небосвод разлук

несокрушимей потолков убежищ.

Чик, чик-чирик, чик-чик — посмотришь вверх

и в силу грусти, а верней, привычки

увидишь в тонких прутьях Кенигсберг.

А почему б не называться птичке

Кавказом, Римом, Кенигсбергом, а?

Когда вокруг — лишь кирпичи и щебень,

предметов нет, и только есть слова.

Но нету уст. И раздается щебет.

И ты простишь нескладность слов моих.

Сейчас от них один скворец в ущербе.

Но он нагонит: чик, Ich liebe dich!

И может быть, опередит: Ich sterbe!

Блокнот и Цейс в большую сумку спрячь.

Сухой спиной поворотись к флюгарке

и зонт сложи, как будто крылья — грач.

И только ручка выдаст хвост пулярки.

Постромки — в клочья... лошадь где? Подков

не слышен стук... Петляя там, в руинах,

коляска катит меж пустых холмов...

Съезжает с них куда-то вниз ...две длинных

шлеи за ней... И вот — в песке следы

больших колес. Шуршат кусты в засаде...

И море, гребни чьи несут черты

того пейзажа, что остался сзади,

бежит навстречу. И как будто весть,

благую весть, сюда, к земной границе,

влечет валы. И это сходство здесь

уничтожает в них, лаская спицы.

Покидаешь мои небеса.

И один оборот колеса

их приводит в движенье.

Я открытию рад.

И проселок сужается, взгляд

сохранив от суженья.

Чем дорога длинней,

тем суждение `уже о ней.

Оттого страстотерпца

поджидает зимой торжество

и само Рождество

защищает от сжатия сердца.

Тихо блеет овца.

И кидается лайка с крыльца.

Трубы кашляют. Вот я и дома.

И, картавя, кричит с высоты

негатив Вифлеемской звезды,

провожая волхва-скопидома.

Я, кажется, пою одной тебе.

Скорее тут нужда, чем скопидомство.

Хотя сейчас и ты к моей судьбе

не меньше глуховата, чем потомство.

Тебя здесь нет: сострив из-под полы,

не вызвать даже в стульях интереса,

и мудрено дождаться похвалы

от спящего заснеженного леса.

Вот оттого мой голос глуховат,

лишенный драгоценного залога,

что я не угожу (не виноват)

совсем в специалисты монолога.

И все ж он громче шелеста страниц,

хотя бы и стремительней старея.

Но, прежде зимовавший у синиц,

теперь он занимает у Борея.

Не есть ли это взлет? Не обессудь

за то, что в этой подлинной пустыне,

по плоскости прокладывая путь,

я пользуюсь альтиметром гордыни.

Но впрямь, не различая впереди

конца и обнаруживши в бокале

лишь зеркальце свое, того гляди

отыщешь горизонт по вертикали.

Вот так, как медоносная пчела,

жужжащая меж сосен безутешно,

о если бы ирония могла

со временем соперничать успешно,

чего бы я ни дал календарю,

чтоб он не осыпался сиротливо,

приклеивая даже к январю

опавшие листочки кропотливо.

Но мастер полиграфии во мне,

особенно бушующей зимою,

хоронится по собственной вине

под снежной скрупулезной бахромою.

И бедная ирония в азарт

впадает, перемешиваясь с риском.

И выступает глуховатый бард

и борется с почтовым василиском.

Прости. Я запускаю петуха.

Но это кукареку в стратосфере,

подальше от публичного греха,

не вынудит меня, по крайней мере,

остановиться с каменным лицом,

как Ахиллес, заполучивший в пятку

стрелу хулы с тупым ее концом,

и пользовать себя сырым яйцом,

чтобы сорвать аплодисменты всмятку.

Так ходики, оставив в стороне

от жизни два кошачьих изумруда,

молчат. Но если память обо мне

отчасти убедительнее чуда,

прости того, кто, будучи ленив,

в пророчествах воспользовался штампом,

хотя бы эдак век свой удлинив

пульсирующим, тикающим ямбом.

Снег, сталкиваясь с крышей, вопреки

природе, принимает форму крыши.

Но рифма, что на краешке строки,

взбирается к предшественнице выше.

И голос мой, на тысячной версте

столкнувшийся с твоим непостоянством,

весьма приобретает в глухоте,

по форме совпадающей с пространством.

Здесь, в северной деревне, где дышу

тобой, где увеличивает плечи

мне тень, я возбуждение гашу,

но прежде парафиновые свечи,

чтоб тенью не был сон обременен,

гашу, предоставляя им в горячке

белеть во тьме, как новый Парфенон,

в периоды бессонницы и спячки.

Ты, Муза, недоверчива к любви,

хотя сама и связана союзом

со Временем (попробуй разорви!).

А Время, недоверчивое к Музам,

щедрей последних, на беду мою

(тут щедрость не уступит аппетитам).

И если я любимую пою,

то не твоим я пользуюсь кредитом.

Не путай одинаковые дни

и рифмы. Потерпи, повремени!

А Время уж не спутает границ!

Но, может быть, хоть рифмы воскрешая,

вернет меня любимой, арку птиц

над ней то возводя, то разрушая.

Зимний вечер лампу жжет,

день от ночи стережет.

Белый лист и желтый свет

отмывают мозг от бед.

Опуская пальцы рук,

словно в таз, в бесшумный круг,

отбеляя пальцы впрок

для десятка темных строк.

Лампа даст мне закурить,

буду щеки лампой брить

и стирать рубашку в ней

еженощно сотню дней.

Зимний вечер лампу жжет,

вены рук моих стрижет.

Зимний вечер лампу жжет.

На конюшне лошадь ржет.

Во вторник начался сентябрь.

Дождь лил всю ночь.

Все птицы улетели прочь.

Лишь я так одинок и храбр,

что даже не смотрел им вслед.

Пустынный небосвод разрушен,

дождь стягивает просвет.

Мне юг не нужен.

Здесь, захороненный живьем,

я в сумерках брожу жнивьем,

сапог мой разрывает поле,

бушует надо мной четверг,

но срезанные стебли лезут вверх,

почти не ощущая боли.

И прутья верб,

вонзая розоватый мыс

в болото, где снята охрана,

бормочут, опрокидывая вниз

гнездо жулана.

Стучи и хлюпай, пузырись, шурши.

Я шаг свой не убыстрю.

Известную тебе лишь искру

гаси, туши.

Замерзшую ладонь прижав к бедру,

бреду я от бугра к бугру,

без памяти, с одним каким-то звуком,

подошвой по камням стучу.

Склоняясь к темному ручью,

гляжу с испугом.

Что ж, пусть легла бессмысленности тень

в моих глазах, и пусть впиталась сырость

мне в бороду, и кепка — набекрень —

венчая этот сумрак, отразилась

как та черта, которую душе

не перейти —

я не стремлюсь уже

за козырек, за пуговку, за ворот,

за свой сапог, за свой рукав.

Лишь сердце вдруг забьется, отыскав,

что где-то я пропорот: холод

трясет его, мне в грудь попав.

Бормочет предо мной вода,

и тянется мороз в прореху рта.

Иначе и не вымолвить: чем может

быть не лицо, а место, где обрыв

произошел?

И смех мой крив,

и сумрачную гать тревожит.

И крошит тьму дождя порыв.

И образ мой второй, как человек,

бежит от красноватых век,

подскакивает на волне

под соснами, потом — под ивняками,

мешается с другими двойниками,

как никогда не затеряться мне.

Стучи и хлюпай, жуй подгнивший мост.

Пусть хляби, окружив погост,

высасывают краску крестовины.

Но даже этак кончикам травы

болоту не прибавить синевы...

Топчи овины,

бушуй среди густой еще листвы,

вторгайся по корням в глубины!

И там, в земле, как здесь, в моей груди,

всех мертвецов и призраков буди,

и пусть они бегут, срезая угол,

по жниву к опустевшим деревням

и машут налетевшим дням,

как шляпы пугал!

Здесь, на холмах, среди пустых небес,

среди дорог, ведущих только в лес,

жизнь отступает от самой себя

и смотрит с изумлением на формы,

шумящие вокруг. И корни

вцепляются в сапог, сопя,

и гаснут все огни в селе.

И вот бреду я по ничьей земле

и у Небытия прошу аренду,

и ветер рвет из рук моих тепло,

и плещет надо мной водой дупло,

и скручивает грязь тропинки ленту.

Да, здесь как будто вправду нет меня,

я где-то в стороне, за бортом.

Топорщится и лезет вверх стерня,

как волосы на теле мертвом,

и над гнездом, в траве простертом,

вскипает муравьев возня.

Природа расправляется с былым,

как водится. Но лик ее при этом —

пусть залитый закатным светом —

невольно делается злым.

И всею пятернею чувств — пятью —

отталкиваюсь я от леса:

нет, Господи! в глазах завеса,

и я не превращусь в судью.

А если на беду свою

я с прихотью моей не слажу,

Ты, Боже, отруби ладонь мою,

как финн за кражу.

Друг Полидевк, тут все слилось в пятно.

Из уст моих не вырвется стенанье.

Вот я стою в распахнутом пальто,

и мир течет в глаза сквозь решето,

сквозь решето непониманья.

Я глуховат. Я, Боже, слеповат.

Не слышу слов, и ровно в двадцать ватт

горит луна. Пусть так. По небесам

я курс не проложу меж звезд и капель.

Пусть эхо тут разносит по лесам

не песнь, а кашель.

Сентябрь. Ночь. Все общество — свеча.

Но тень еще глядит из-за плеча

в мои листы и роется в корнях

оборванных. И призрак твой в сенях

шуршит и булькает водою

и улыбается звездою

в распахнутых рывком дверях.

Темнеет надо мною свет.

Вода затягивает след.

Да, сердце рвется все сильней к тебе,

и оттого оно — все дальше.

И в голосе моем все больше фальши.

Но ты ее сочти за долг судьбе,

за долг судьбе, не требующей крови

и жалящей иглой тупой.

А если ты улыбку ждешь — постой!

Я улыбнусь. Улыбка над собой

могильной долговечней кровли

и легче дыма над печной трубой.

Эвтерпа, ты? Куда зашел я, а?

И что здесь подо мной: вода? трава?

отросток лиры вересковой,

изогнутый такой подковой,

что счастье чудится,

такой, что, может быть,

как перейти на иноходь с галопа

так быстро и дыхания не сбить,

не ведаешь ни ты, ни Каллиопа.

Пришел сон из семи сел.

Пришла лень из семи деревень.

Собирались лечь, да простыла печь.

Окна смотрят на север.

Сторожит у ручья скирда ничья,

и большак развезло, хоть бери весло.

Уронил подсолнух башку на стебель.

То ли дождь идет, то ли дева ждет.

Запрягай коней, да поедем к ней.

Невеликий труд бросить камень в пруд.

Подопьем, на шелку постелим.

Отчего молчишь и как сыч глядишь?

Иль зубчат забор, как еловый бор,

за которым стоит терем?

Запрягай коня да вези меня.

Там не терем стоит, а сосновый скит.

И цветет вокруг монастырский луг.

Ни амбаров, ни изб, ни гумен.

Не раздумал пока, запрягай гнедка.

Всем хорош монастырь, да с лица — пустырь

и отец игумен, как и есть безумен.

Ну, время песен о любви, ты вновь

склоняешь сердце к тикающей лире,

и все слышней в разноголосном клире

щебечет силлабическая кровь.

Из всех стихослагателей, со мной

столь грозно обращаешься ты с первым

и бьешь календарем своим по нервам,

споласкивая легкие слюной.

Ну, время песен о любви, начнем

раскачивать венозные деревья

и возгонять дыхание по плевре,

как пламя в позвоночнике печном.

И сердце пусть из пурпурных глубин

на помощь воспаленному рассудку

— артерии пожарные враскрутку! —

возгонит свой густой гемоглобин.

Я одинок. Я сильно одинок.

Как смоква на холмах Генисарета.

В ночи не украшает табурета

ни юбка, ни подвязки, ни чулок.

Ища простой женоподобный холм,

зрачки мои в анархии бессонной

бушуют, как прожекторы над зоной,

от мужеских отталкиваясь форм.

Кто? Бог любви? Иль Вечность? Или Ад

тебя послал мне, время этих песен?

Но все равно твой календарь столь тесен,

что стрелки превосходят циферблат,

смыкаясь (начинается! не в срок!),

как в тесноте, где комкается платье,

в немыслимое тесное объятье,

чьи локти вылезают за порог.

Трубит зима над сумраком полей

в фанфары юго-западного ветра,

и снег на расстояньи километра

от рвущихся из грунта тополей

кружится недоверчиво, как рой

всех ангелов, над тем, кто не безгрешен,

исследуя полдюжины скворешен

в трубу, как аустерлицкий герой.

Отходят листья в путь всея земли,

и ветви торжествуют над пространством.

Но в мужестве, столь родственном с упрямством,

крах доблести. Скворчиные кремли,

вы брошены! и клювы разодрав —

крах доблести — без ядер, без патронов

срываются с вороньих бастионов

последние защитники стремглав.

Пора! И сонмы снежные — к земле.

Пора! И снег на кровлях, на обозах.

Пора! И вот на поле он, во мгле

на пнях, наполеоном на березах.

Он знал, что эта боль в плече

уймется к вечеру, и влез

на печку, где на кирпиче

остывшем примостился, без

движенья глядя из угла

в окошко, как закатный луч

касался снежного бугра

и хвойной лесопилки туч.

Но боль усиливалась. Грудь

кололо. Он вообразил,

что боль способна обмануть,

что, кажется, не хватит сил

ее перенести. Не столь

испуган, сколько удивлен,

он голову приподнял; боль

всегда учила жить, и он,

считавший: ежели сполна

что вытерпел — снесет и впредь,

не мог представить, что она

его заставит умереть.

Но боли не хватило дня.

В доверчивости, чьи плоды

теперь он пожинал, виня

себя, он зачерпнул воды

и впился в телогрейку ртом.

Но так была остра игла,

что даже и на свете том

— он чувствовал — терзать могла.

Он августовский вспомнил день,

как сметывал высокий стог

в одной из ближних деревень,

и попытался, но не смог

названье выговорить вслух:

то был бы просто крик. А на

кого кричать, что свет потух,

что поднятая вверх копна

рассыплется сейчас, хотя

он умер. Только боль, себе

пристанища не находя,

металась по пустой избе.

Назо к смерти не готов.

Оттого угрюм.

От сарматских холодов

в беспорядке ум.

Ближе Рима ты, звезда.

Ближе Рима смерть.

Преимущество: туда

можно посмотреть.

Назо к смерти не готов.

Ближе (через Понт,

опустевший от судов)

Рима — горизонт.

Ближе Рима — Орион

между туч сквозит.

Римом звать его? А он?

Он ли возразит.

Точно так свеча во тьму

далеко видна.

Не готов? А кто к нему

ближе, чем она?

Римом звать ее? Любить?

Изредка взывать?

Потому что в смерти быть,

в Риме не бывать.

Назо, Рима не тревожь.

Уж не помнишь сам

тех, кому ты письма шлешь.

Может, мертвецам.

По привычке. Уточни

(здесь не до обид)

адрес. Рим ты зачеркни

и поставь: Аид.

Я не философ. Нет, я не солгу.

Я старый человек, а не философ,

хотя я отмахнуться не могу

от некоторых бешеных вопросов.

Я грустный человек, и я шучу

по-своему, отчасти уподобясь

замку. А уподобиться ключу

не позволяет лысина и совесть.

Пусть те правдоискатели, что тут

не в силах удержаться от зевоты,

себе по попугаю заведут,

и те цедить им будут анекдоты.

Вот так же, как в прогулке нагишом,

вот так — и это, знаете, без смеха —

есть что-то первобытное в большом

веселии от собственного эха.

Серьезность, к сожалению, не плюс.

Но тем, что я презрительно отплюнусь,

я только докажу, что не стремлюсь

назад, в глубокомысленную юность.

Так зрелище, приятное для глаз,

башмак заносит в мерзостную жижу.

Хоть пользу диалектики как раз

в удобстве ретроспекции я вижу.

Я не гожусь ни в дети, ни в отцы.

Я не имею родственницы, брата.

Соединять начала и концы

занятие скорей для акробата.

Я где-то в промежутке или вне.

Однако я стараюсь, ради шутки,

в действительности стоя в стороне,

настаивать, что «нет, я в промежутке»...

Пришла зима, и все, кто мог лететь,

покинули пустую рощу — прежде,

чем быстрый снег их перья смог задеть,

добавить что-то к легкой их одежде.

Раскраска — та ж, узор ничем не смят,

и пух не смят водой, в нее попавшей.

Они сокрылись, платья их шумят,

несясь вослед листве, пример подавшей.

Они исчезли, воздух их сокрыл,

и лес ночной сейчас им быстро дышит,

хоть сам почти не слышит шумных крыл;

они одни вверху друг друга слышат.

Они одни... и ветер вдаль, свистя,

верней — крича, холмов поверх лесистых,

швыряя вниз, толкая в грудь, крутя,

несет их всех — охапку тусклых листьев.

Раскрыты клювы, перья, пух летит,

опоры ищут крылья, перья твердой,

но пуще ветер в спины их свистит,

сверкает лист изнанкой красной, желтой.

Дуй, дуй, Борей, неси их дальше, прочь,

вонзайся в них стрелой бесплотной, колкой,

дуй, дуй, Борей, неси их вон из рощ,

то вверх, то вниз, толкай их, крылья комкай.

Дуй, дуй, Борей, неси их прочь во мгле,

щепи им клювы, лапки, что придется,

дуй, дуй, Борей, прижми их вниз, к земле,

узоры рви, прибавь с листвой им сходства.

Дуй, дуй, гони их прочь из этих мест,

дуй, дуй, кричи, свисти им вслед невнятно,

пусть круг, пятно сольются в ленту, в крест,

пусть искры, крест сольются в ленту, в пятна.

Дуй, дуй, пускай все станет в них другим,

пускай воззрится дрозд щеглиным взглядом,

пускай предстанет дятел вдруг таким,

каким был тот, кто вечно был с ним рядом.

Стволом? Листвой? Стволом. Нет-нет, листвой.

Пускай он сам за ней помчится следом.

Дуй, дуй, Борей, пускай под этот вой

сольется он с листвой не только цветом.

Пусть делит участь так, как кров делил,

пусть делит вплоть до снега, вплоть до смерти,

пускай кричит, чтоб Бог им дни продлил,

продлил листве — «с моими смерьте, смерьте».

Но тщетно, роща, тщетно, тщетно, лес,

не может слиться дом с жильцом, и вспышка

любви пройдет. Смотри, ведь он исчез.

А как же крик? Какой? Да тот. Ослышка.

Снег, снег летит, уж больше нет родства,

уж белых мух никто не клюнет слепо.

Что там чернеет? Птицы. Нет, листва,

листва к земле прижалась, смотрит в небо.

Не крылья это? Нет. Не клювы? Нет.

То листья, стебли, листья, стебли, листья,

лицом, изнанкой молча смотрят в свет,

нет, перьев нет, окраска волчья, лисья.

Снег, снег летит, со светом сумрак слит,

порыв последний тонкий ствол пинает,

лист кверху ликом бедный год сулит,

хоть сам того не знает, сам не знает.

Изнанкой кверху — грузный, полный год,

огромный колос — хлеб мышиный, птичий;

лицо к земле, не жди, не жди невзгод,

ищи в листве, ищи сейчас отличий.

Снег, снег летит, куда ты мчишься, мышь.

Уж поздно — снег, пора, чтоб все вы спали.

Зачем ерошишь копны, что шуршишь,

куда ты мчишь. Смотри, как листья пали.

Изнанкой кверху, ликом кверху, вниз,

не все ль одно — они простерлись ниц,

возврата нет для них к ветвям шумевшим.

Так что ж они шуршат, шумят, скользят,

пытаясь лечь не так, как вышло сразу,

сейчас земля и свет небес грозят

одной бедой — одною стужей глазу.

Да есть ли глаз. О нет. Да есть ли слух.

Не все ль одно, что скрыто в мертвых взорах.

Не все ль равно, коль он незряч и глух.

А есть ли голос. Нет — но слышен шорох.

Не все ль одно (листу) как лечь, как пасть,

земля поглотит, зимний снег застудит.

Один апрель во всем разбудит страсть,

разбудит страсть и шум в ветвях разбудит.

Не все ль равно, не все ль одно, как лечь,

не все ль равно, чем здесь к земле прижались,

разжали пальцы, вмиг прервали речь,

исчезли в ночь, умчались прочь, сорвались.

Во тьму, во мрак, застлали тьму ковром

неровным, пестрым, вверх и вниз изнанкой.

Не все ль одно — и снег блестит как хром,

искрясь венцом над каждой черной ранкой.

Не все ль равно — нет-нет, блестит звезда,

листва безмолвно слышит крик суровый,

слова о том, что в смертный миг уста

шепнут — то их настигнет в жизни новой.

То станет пылью, что в последний миг

небесный свет зальет; то станет гнилью,

что смотрит в землю, — листья слышат крик,

и шум вослед стремится их усилью.

Что видит глаз, о чем шепнут уста,

что встретит слух, что вдруг коснется мозга,

настигнет снова скрытый вид листа...

ищи вокруг... быстрей... пока не поздно.

Снег, снег летит; о чем в последний миг

подумаешь, тем точно станешь после, —

предметом, тенью, тем, что возле них,

птенцом, гнездом, листвою, тем, что подле.

При смерти нить способна стать иглой,

при смерти сил — мечта — желаньем страстным,

холмы — цветком, цветок — простой пчелой,

пчела — травой, трава — опять пространством.

Скворец в гнезде спешит сменить наряд

(страшась тех мест, где — мнит он — черно, пусто),

вступающий в известный сердцу ряд,

живущий в подтвержденье правды чувства.

Про это вспоминает край лишь тот,

где все полно жужжанья, крику, свету,

борясь, что сил, с виденьем тьмы, пустот,

отчаянно к себе зовет победу:

«Вернись же, лето. Стог, вернись хоть стог.

Вернись же, лето, что ж ты прочь из мозга

летишь стремглав, вернись хоть ты, росток

ночной травы, вернись, уж поздно, поздно.

Вернись хоть стог, вернись хоть сноп, хоть жгут,

вернись хоть серп, вернись хоть клок туманный

в рассветный час, вернись, вернись, лоскут

туманной ленты в сонной роще рваный.

Прочь, прочь, ночной простор (и блеск огня),

прочь, прочь, звезда над каждой черной кроной,

прочь, прочь, закат, исчезни, сумрак дня,

прочь, прочь, леса, обрывы, грач с вороной.

Прочь, прочь, холмы, овраги, тень куста,

прочь, прочь, лиса, покиньте, волки, память.

Прочь, клевер, мох, сокройтесь в те места,

где ветер мчит: ведь вас ему не ранить.

Прочь, ветер, прочь, вокруг еще светло.

Прочь, прочь, листва — с ветвей, от взора — скройся.

Прочь, лес родной, и прочь, мое крыло,

из мозга прочь, закройся клюв, не бойся».

Снег, снег летит. Прощай, скворец в гнезде.

Прощай, прощай, борись за то, чтоб вспомнить.

Спеши, спеши, смотри: уж снег везде.

Родной весной попробуй ум наполнить.

Снег, снег летит. Вокруг бело, светло.

Одна звезда горит над спящей пашней.

Чернеет лес, озера льдом свело,

и твой на дне заснул двойник всегдашний.

Засни и ты. Забудь тот крик, забудь.

Засни и ты: смотри как соснам спится.

Всегда пред сном твердишь о чем-нибудь,

но вот в ответ совсем другое снится.

Снег, снег летит, скрывая красных лис,

волков седых, озерным льдом хрустящих,

и сны летят со снегом вместе вниз

и тают, здесь, во тьме, меж глаз блестящих.

Снег, снег летит, и хлопья быстро льнут

к ночным путям, к флюгаркам мертвых стрелок

и к перьям их, огни на миг сверкнут,

и вновь лишь ночь видна — а где — в пробелах.

Снег, снег летит и глушит каждый звук,

горох свистков до снежных баб разносит,

нельзя свистеть — и рынду рвет из рук —

нельзя звонить, и рельсы быстро косит.

Нельзя свистеть. Нельзя звонить, кричать.

Снег, снег летит, и нет ни в ком отваги.

Раскроешь рот, и вмиг к устам печать

прильнет, сама стократ белей бумаги.

Снег, снег летит, и хлопья льнут к «носкам»,

к кускам угля, к колодкам, скрытым шлаком,

к пустынным горкам, к стрелкам, к «башмакам»,

к пустым мостам, к пикетным снежным знакам.

А где столбы. Их нет, их нет, каюк.

Нельзя снестись ни с чем посредством почты.

Нельзя свистеть, нельзя звонить на юг,

стучать ключом, уж только избы — точки.

Снег, снег летит, и хлопья льнут к трубе,

к «тарелкам» льнут, к стаканам красным, к брусу,

к латуни льнут, сокрывшей свист в себе,

к торцу котла, к буграм разборным, к флюсу.

Заносит все: дыру, где пар пищит,

масленку, болт, рождает ужас точность,

площадки все, свисток, отбойный щит,

прожектор скрыт, торчат холмы песочниц.

Заносит все: весь тендер сверху вниз,

скрывает шток, сугроб растет с откоса,

к кулисам льнет, не видно щек кулис,

заносит путь, по грудь сокрыл колеса.

Где будка? Нет: один большой сугроб.

Инжектор, реверс, вместе с прочей медью,

не скрипнув, нет, нырнули в снежный гроб,

последний дым послав во тьму за смертью.

Все, все занес. Нырнул разъезд в пургу.

Не хочет всплыть. Нет сил скитаться в тучах.

Погасло все. «Столыпин» спит в снегу.

И избы спят. Нет-нет, не будит ключ их.

Заносит все: ледник, пустой думпкар,

толпу платформ заносит ровно, мерно,

гондолы все, больших дрезин оскал,

подъемный парк, иглу стрелы, цистерну.

Заносит пульмана в полночной мгле,

заносит крыши, окна, стенки, двери,

подножки их, гербы, замки, суфле,

зато внутри темно, по крайней мере.

Пути в снегу, составы, все в снегу,

вплетают ленты в общий снежный хаос,

сливаясь с ним, срываясь с ним в пургу.

Исчез вокзал. Плывет меж туч пакгауз.

Часы — их нет. И желтый портик взят

в простор небес — когда? — не вспомнить часа.

Лишь две дуги карнизов тут скользят,

как буквы «С», слетев со слова «касса».

Исчезло все, но главный зимний звук

нашел себе (пускай безмолвный) выход.

Ни буквы нет на сотню верст вокруг.

Но что сильней — сильней, чем страсть и прихоть?

Но все молчит, но все молчит, молчит.

И в самой кассе здесь не видно света,

весь мир исчез, и лишь метель стучит,

как поздний гость, в окно и в дверь буфета.

«Огонь и свет — меж них разрыва нет».

Чем плох пример? хоть он грозит бездушьем

тому, кто ждет совсем иных примет:

союз с былым сильней, чем связь с грядущим...

Метель стучит. Какой упорный стук.

Но тверд засов, и зря свеча трепещет.

Напрасно, зря. И вот уж стул потух,

зато графин у входа ярко блещет.

Совсем собор... Лишь пол — воды черней.

Зато брега светлы, но ярче — правый...

Холмы, как волны, но видней вдвойне,

и там, в холмах, блестит собор двуглавый.

Состав подгонишь — все блестит как снег.

Холмы как снег, и мост — как будто иней

покрыл его, и как там брать разбег:

зеленый там горит совсем как синий.

Молчанье, тишь. Вокзал лежит в тени.

Пути блестят. «Какой зажгли?» — «Как будто...

как будто синий». — «Спятил». — «Сам взгляни».

Взаправду в небе лютик светит смутно...

Налей еще... вон этой, красной. Да...

Свеча дрожит, то ту, то эту стену

залив огнем... Куда ты встал, куда?

Куда спешишь: метель гремит. «На смену».

Вон этой, красной... лучше вместе с ней

терпеть метель и ночь (ловлю на слове),

чем с кем живым... Ведь только кровь — красней...

А так она — погуще всякой крови...

Налей еще... Смотри: дрожит буфет.

Метель гремит. Должно быть, мчит товарный...

Не нравится мне, слышишь... красный цвет:

во рту всегда какой-то вкус угарный.

В Полесье, помню, был дощатый пост...

Помощник жил там полный год с родными.

Разбил им клумбы... все тотчас же в рост...

А маки, розы — что ж я делал с ними?

Поверишь — рвал, зрачок не смог снести

оскомы той — они и так уж часты.

Поверишь — рвал... бросал в песок, в кусты.

Зато уж там — повсюду флоксы, астры...

Не верь, не верь. Куда ж ты встал? Пора?

Ну что ж, ступай. Неужто полночь? Полночь.

Буфет дрожит, звенит. Тебе с утра?

Белым-бело... Бог в помощь... ладно... В помощь.

Метель гремит. Товарный мчит во тьму.

Буфет дрожит, как лист осенней ночью.

Примчался волк и поднял лик к нему.

Глядит из туч Латона вместе с дочью.

Состав ревет — верней, один гудок

взревел во тьме — все стадо спит — и скрежет

стоит такой... того гляди, как рог,

в пустой буфет громадный буфер врежет.

Дрожит графин, дрожит стакан с вином,

дрожит пейзаж, сползает на пол веник,

дрожит мой стол, дрожит герань с окном,

ножи звенят, как горстка мелких денег...

А помнишь — в Орше: точно так же — ночь.

Весна? весна. А мы в депо. Не вспомнил?

Буфет открыт — такой, как здесь, точь-в-точь.

Луна горит, и звезды смотрят в Гомель.

На стрелке — кровь. А в небе — желтый свет:

горит луна меж всех созвездий близких.

Не грех смешать — и вот он дал в буфет,

и тот повис на двух чугунных дисках.

Торец котла глядит своей звездой

невесть куда, но только прочь от смерти.

Котел погас. Но дым валит густой.

(Сама труба нет-нет мелькнет в просвете.)

Горит буфет; и буфер влез в огонь,

вдвоем с луной дробясь в стекле бутылок.

Трещит линоль, и к небу рвется вонь,

прожектор бьет сквозь черный стул в затылок.

Пылает стол, взметает дым кайму

бумажных штор, и тут же скатерть, вторя

струе вина, в большой пролом, во тьму

сквозь весь пожар бежит, как волны моря.

Светлым-светло, глазам смотреть невмочь,

как край стекла, залитый светом, блещет.

Задев его, снаружи льется ночь,

густой рекой беззвучно на пол хлещет.

И щель в полу дрожит: сейчас хлебну.

Не трусь! Не трусь! Трещат торцы сухие.

Салат и сельдь, сверкнув, идут ко дну.

Тарелки — вдрызг, но сельдь в своей стихии.

Лишь ценник цел (одна цена, без слов!),

торчит из волн (как грот, видавший виды).

Иным пловцам руно морских валов

втройне длинней, чем шерсть овец Колхиды.

И пламя — в дверь. Но буфер дверь прижал.

В окно — нельзя: оттуда звезды льются.

Еще чуть-чуть, и ночь зальет пожар.

Столкнув яйцо, огонь вскочил на блюдце.

И вплавь, и вплавь, минуя стойку, печь,

гребя вдоль них своей растущей тенью

к сухой стене, — но доски дали течь,

буфет осел и хлещет наземь темью.

Шипит мускат, на волны масло льет.

Чугунный брус прижался к желтым стульям.

Торец котла своей звездой вперед,

Бог весть куда, глядит сквозь бывший пульман.

Бегун в песке. Другой бегун — в леске.

Блестящий рельс сплелся с кулисой насмерть.

Нельзя разнять. И шток застыл в броске.

И тендер сам по грудь зарылся в насыпь.

Улисс огня плывет в ночной простор.

Кусты чадят. Вокруг трава ослепла:

в былую жизнь прожектор луч простер,

но в данный миг пред ним лишь горстка пепла.

А в нем пейзаж (не так ли жизнь в былом) —

полесский край, опушка в копнах сена,

изгиб реки; хоть тут железный лом

сейчас блестит сильней излучин Сейма.

Былое спит. И сильный луч померк.

Отбойный щит в сухой траве простерся.

Одна труба взглянуть способна вверх:

луна ведет подсчет убыткам ОРСа.

Пожарник, спать, и суд линейный, спать!

Полесье, спать! Метель пошла тиранить.

Чугунный конь бежит по рельсам вспять.

Буфет, кряхтя, встает, упершись в память.

На стрелке — гм — неужто там салат?

Нет-нет, взгляни: салат блеснет в тарелке.

Инспектор, спать! (А суд линейный рад.)

А где же сельдь? Должно быть, вышла к стрелке.

На стрелке — черт, налей еще сюда.

Налей еще вон этой, красной. Впрочем,

налей вон той, чуть-чуть... ах, там вода.

Тогда давай уж красной. Стоп. Не очень.

На стрелке — черт! Как застит свет слеза.

Неужто пьян? Нет-нет, послушны ноги...

А в небе что? — Не грех закрыть глаза.

Закрыть глаза и вверх свернуть с дороги.

Повсюду ночь. Нырнул в пургу откос.

Флюгарки спят в своей застывшей жести.

Инспектор, прочь! Не суй свой длинный нос.

Быстрей вали в постель с портфелем вместе.

Инспектор, спать! Ни рук, ни глаз, ни уст —

блестит окно, инспектор дремлет дома.

Стакан мой пуст, и вот буфет мой пуст,

и сам я пьян, чтоб клясть портфель фантома.

Пурга свистит. Зрачок идет ко дну

в густой ночи. Нужна ли страсти память?

Слезится глаз. Нужна, как ночь огню.

Что ж! тем верней во мрак хрусталик канет.

Вперед, зрачок. Слезись. Не клюнет сельдь.

Леса (слеза) дрожит, и к тонкой жерди

стремится дрожь — и вот трепещет жердь:

леса длинна, но вряд ли глубже смерти.

Кто клюнул? Смерть? Ответь! Леса кружит,

и гнется жердь, как тонкий мост — вернее:

леса кружит, и вот мой мозг дрожит:

втянуть сюда иль кануть вслед за нею?

Снег, снег летит. Куда все скрылись, мать!

Стаканы спят, припав к салфеткам грязным.

Лишь печь горит, способна век внимать,

раскрыв свой рот, моим словам бессвязным.

Гори, гори и слушай песнь мою.

И если нет во мне стремленья к мнимым

страстям — возьми ее в струю,

в свою струю — и к небу вместе с дымом.

Зрачок на дне. Другой в огне. При мне

лишь песнь моя да хлеб на грязной вилке.

Гори сильней. Ведь каждый звук в огне

бушует так, как некий дух в бутылке.

Пусть все мертво. Но здесь, в чужом краю

в час поздний, печь, быть может, в час последний,

я песнь свою тебе одной пою;

метель свистит, и ночь гремит в передней.

Пришла зима. Из снежных житниц снег

летит в поля, в холмы, в леса, в овраги,

на крыши к нам (щедра!), порой — до стрех

скрывает их — и те белей бумаги.

Пришла зима. Исчез под снегом луг.

Белым-бело. И видит каждый ворон,

как сам Борей впрягся в хрустальный плуг,

вослед норд-ост влечет упряжку борон.

Греби, греби, свисти, свисти. Шалишь!

Ведь это всё, не правда ль, ветры, прихоть.

Ну что взойдет из наших темных крыш?

Какой росток из наста пустит Припять?

Греби, греби, свисти, свисти, зима.

Свисти, Борей, и мчись, норд-ост, меж просек!

Труба дымит. Лиса скользит с холма.

Овца дрожит. Никто не жнет, не косит.

Никто не жнет. Лишь мальчик, сжав снежок,

стащив треух, ползет на приступ скрытно.

Ура, сугроб! и ядра мечет в бок.

Ура, копна! хотя косцов не видно.

Греби, греби, свисти, свисти, скрывай

от взоров лес, поля, овраги, гумна,

заборы, пни, и край земли сливай

с чертой небес безумно, нет, бездумно.

И пусть — ни зги, и пусть уж нет дорог

меж сел, меж туч, и пусть пурга тиранит.

Того гляди, с пути собьется Бог

и в поздний час в Полесье к нам нагрянет.

Греби, греби, греми, как майский гром.

Спеши, спеши попасть в поля разверсты.

Греми, греми, раскрой и тот закром,

раскрой закром, откуда льются звезды.

Раскрой врата — и слышен зимний скрип,

и рваных туч бегут поспешно стаи.

Позволь узреть Весы, Стрельца и Рыб,

Стрельца и Рыб... и Рыб... Хоть реки стали.

Врата скрипят, и смотрит звездный мир

на точки изб, что спят в убранстве снежном,

и чуть дрожит, хоть месяц дым затмил,

свой негатив узрев в пространстве снежном.

Пришла зима. Ни рыб, ни мух, ни птиц.

Лишь воет волк да зайцы пляшут храбро.

Стучит пешня: плотва, встречай сестриц!

Поет рожок, чтоб дать мишень кентавру.