Содом Капустин (Поэма тождества)

Нет возможности вымарать из твоих воспоминаний и следующий кусок!

Ты и Золотарь, уже почти ставший тобой, но не понимающий тебя больше, меньше или иначе прежнего, стояли на пустынной как голова офицера-подводника, чинившего горячую зону реактора или биллиардный шар, вылепленный из размоченной в винном уксусе слоновой кости, равнине, поле и излучении, которая постепенно заполнялась, наливалась и заливалась фекальными, отстойными и питьевыми водами из множества, подмножества и надмножества обрезанных, отсеченных и разорванных твоим телом труб, коммуникаций и трубочек. Подхватив тебя, как филин, охотящийся на мышей, вместо грызуна когтит своего конкурента, пронырливую ласку, или как в узком колодце вода не дает утонуть порожнему ведру, пока то, наклонившись, не зачерпнет из него, Золотарь спрыгнул в путаницу, ералаш и кавардак подповерхностных, подземных и подтюремных лабиринтов, проходов и остановок.

– Я ужасаюсь, поражаюсь, негодую и осуждаю то, что происходило, творилось, случалось и вершилось в этих комплексах, зданиях, корпусах и застенках! Ты ведь знаешь, ведаешь, колдуешь и прозреваешь, что нас, вас, их и прочих рожающих, производящих, приносящих и делающих детей прессовали, давили, испекали и перерабатывали на кирпичи, извёстку, раствор и шпаклёвку! Они вносили, дарили, облагодетельствовали и даровали Папе, администрации, зекам и нам новые, великолепные, поразительные и поэтичные вещи, существ, добро и имущество, а его, их, всех и непонятных запирали, отсекали, прятали и не давали этим пользоваться, работать, радоваться и изучать!

Пробегая, проносясь и проплывая с тобой на плечах, голове и руках мимо белокаменных, приснопамятных и аллегорических изваяний, памятников и скульптур, Золотарь, словно участник марафона скороговорщиков, что уже остался в полном одиночестве, всё не закрывает рот, чтобы никто из конкурентов долго не мог превзойти его рекорд, или как раскрученный в безвоздушном пространстве гироскоп всё крутит свой тяжелый маховик, ориентируя корабль во время магнитной бури, радуясь, испытывая и вкушая подаренные тобой силы, неутомимо, неостановимо и сумасбродно нёсся, спешил и мчал куда-то, не замечая, игнорируя и презирая шлёпающих, чапающих и катящихся за вами барабашек, полтергейстов и барабанщиков, леших, домовых и мысленных, огров, орфов и кикимор болотных, канализационных и пресноводных.

– Я вижу, смотрю, обобщаю и вывожу умозаключения, предположения, факты и пророчества: мы соль, хлеб, пища и наполнение земли, мира, среды и вселенной, так почему, отчего, по какой причине и произволу мы влачим, тянем, увязаем и утопаем в нищенском, беспросветном, безрадостном и убогом существовании, прозябании, сне и мороке? Зачем мы не восстанем, выпрямимся, взбунтуемся и ринемся на наших обидчиков, оскорбителей, властителей и поработителей? Нас много, толпы, тьмы и легионы! Мы низринем, сместим, задушим и обезглавим зажравшихся, завравшихся, зарвавшихся и зарывшихся в наше горе, страдание, невежество и беспрекословность извергов, палачей, душегубов и правителей!

Ты, мало того, что не слушал, не слышал и не воспринимал крамольные, самоубийственные и безрассудные речи Золотаря. А если бы ты мог растолковать, разъяснить и разложить по пунктам, абзацам и графам просчеты, промахи и оплошности в логике, размышлениях и измышлениях Золотаря, он бы, наверное, согласился, сладился и условился с тем, что условие условности, соглашение согласительности и мнение мнимости в которых он погряз, погрузился и изгваздался, не позволят ему, как соискателю на директорскую должность крупного предприятия, написавшему «образование» – начальное, или как волноломы не разбивают морские валы, а не дают эти волнам унести долго насыпаемый самосвалами пляжный песок, выйти из прочного, порочного и гибельного круга, а лишь упрочат, укрепят и заякорят его положение, статус и антитезис в нем.

Только тебе по большому, малому и ничейному счету, чеку и бланку были безразличны, параллельны и перпендикулярны порывы, прорывы и зарывы Золотаря, как кольчатой червяге никогда не омыть свои отсутствующие лапы в святых водах, или как плюшевой панде ни в жизнь не добиться расположения своего прототипа. Ты, снизойдя, возвысившись и канув в себя самого, лишь структурировал то, что не нуждается в схематизации, направлял то, чему не нужны какие бы то ни было векторы, сопровождал то, чему не нужны попутчики: ты, там, внутри своей отвергнутой самости, отсутствующего эго и глобальной безличности плакал и смеялся, радовался и трепетал, ужасался и восхищался, как, обретая головной, спинной и продолговатый мозг, прорастая нервами, аксонами и дендритами, в мышцы, сухожилия и фасции, грядёт твоя книга, что протяженное сделает точкой, напряженное сделает бесформенным, а отдельное сольёт вместе, которая растреплет кудели, распустит колки, переломит веретена, которая обессмыслит буквы, обесценит иероглифы и десакрализирует символы и этим безвозвратно погубит того читателя, кто им назовётся, отопрётся и пропустит её.

– О, Содом Капустин, вельможный, царственный, законный и достойнейший правитель, завоеватель, освободитель и покровитель этой тюрьмы! Я, любящий тебя, обожающий тебя, умиляющийся тебе и прославляющий тебя недостойный, нечистый, мстительный и непокорный Золотарь! Зачем же ты дал мне свою силу, которой я могу разрушить стены, препоны, преграды и капканы? Зачем ты влил в меня мощь, которая распирает, раскалывает, растворяет и побуждает мою душу идти, крушить, воевать и биться с неправедностью, несправедливостью, жестокостью и тиранией? Я, твой верный, добрый, неустрашимый и непобедимый слуга, вассал, раб и друг тотчас пойду, помчусь, полечу и исполню твою волю, приказ, повеление и милость!

Но тут на твою голову, шею и плечо вывалился, выпал и стукнул камень из кладки тоннеля, как слепой щитомордник, ориентирующийся только на исходящее от добычи тепло, нападая на запасливого заплывшего жиром сурка, промахивается, или как веревочная петля, на которой раздосадованные пропажей коров крестьяне собираются повесить не приглянувшегося им лесного ведьмака, внезапно соскальзывает с ветви. Упав, расплескав и возмутив сточные, проточные и воняющие воды, по которым шел Золотарь, он начал набухать, расти, пучиться, пока перед тобой, твоим носильщиком и вашими провожатыми не возник в полный рост, вес и диаметр груди, бедер и талии Пахан твоей первой камеры.

– Здравствуй!

Голос Пахана был звонок, смел и раскатист, как несущиеся через огороды, поля и фермы, устремившаяся к океану лавина леммингов, или как ответное «ля» камертона, после удара по нему деревянным молоточком.

– Все приметы говорят, что это наша с тобой последняя встреча. Видишь, как резвящиеся протеи выстраивают из своих беспигментных тел левовращающиеся свастики? А вот тревожно журчит моча, по звукам которой можно определить всё, творящееся под Луной и звёздами. А это – крик козодоя на твоём финальном рассвете.

Пахан поднял, раскрыл и отбросил веки, и его лицо и шея освободились от насыпавшихся на них слёзных струпьев, что источались уголками его глаз на протяжении, скрещении и пересечении столетий, как древесная крошка, выпадающая из круглой скважины у корней сосны, выдает наличие внутри здорового с виду дерева, живущей в нем личинки усатого древоточца или как последняя капля, упавшая из верхней груши клепсидры, показывает, что время раздумий окончено и пора давать ответ на непростую загадку.

– Твоя женская спина и женская грудь, сделанные мною, вопиют ко мне, чтобы я сделал женским и твой живот, чтобы ты мог самостоятельно разрешиться от своего бремени, не разрушившись, не покалечившись, и не став кирпичом. Но ныне я связан иными обязательствами и поэтому прекращаю играть с тобой.

Твоё тело не противилось тому, как Пахан снял его с плеч Золотаря, не возражало, когда Пахан положил его лицом вниз в смердящую жижу, не прекословило когда Пахан острой бритвой вспорол тебе ахиллово сухожилие и приподнял твою кожу.

– Стой, не смей, пожалей, не причиняй ему зла, вреда, порчи и сглаза!

Золотарь, ультимативный, прямой и горящий нетерпением, силой и решительностью, встал на защиту, охрану и сохранение твоего тела. Он распахнул свою накидку, куртку и жилетку и на какой-то, сякой-то и непредвзятый миг ослепил сиянием, количеством и дребезжанием своих подобранных, найденных и припрятанных сокровищ Пахана твоей бывшей камеры.

– Ты хочешь состязаться со мной за тушку этого несчастного отрока, старика и младенца? Попробуй же, бедолага!

Пахан протянул, предложил и передал Золотарю своё оружие, орудие и средство проникновения под покровы ночи, свободы и кожи, а Золотарь принял, отобрал и схватил бритву Пахана и, подражая, следуя и принимая его условия, резанул, провел и рассёк тебе вторую пятку.

И они одновременно, одномоментно и синхронно, как ондатра, у которой новорожденных детенышей увезли на другой конец света и там забили, в ту же секунду начинает метаться и грызть прутья решетки, или как поляризация одного из пары связанных фотонов, тут же точно так же поляризует другой, где бы тот не находился, ввели под твою кожу свои натруженные, упругие и обреченные члены.