Содом Капустин (Поэма тождества)

Есть в твоих воспоминаниях следующая картина?

Словно не заметив исчезновения своего помощника, тюремный прозектор отвернулся от твоего тела. Он расположил прибывшую как твое дополнение папку на своём столе между пробами реберного мозга, образцами фолликул ленточных, кольчатых и односторонних червей, раскрыл ее на третьем попавшемся месте, куда и принялся вычерчивать графики твоего нынешнего и последующих состояний, планы твоего возможного и невозможного служения и таблицы изменений свойств твоего тела. Поглощенный своей непризнаваемой и неприметной работой, расчленитель живых, мертвых и иных трупов не обращал ни одного из своих вниманий на тебя, бесшумно и недвижно стоявшего посреди операционной. Впрочем, даже если бы он и посмотрел на тебя из одной из своих многочисленных глазниц, его взор не обнаружил бы ничего подозрительного.

Всё, недоступное зрению, провидению и провидению происходило внутри тебя. Там, за искореженной грудиной, поглощенный тобой клубок лесок, струн и нитей, что еще несколько веков назад был зеком, несколько дней назад оказался выделен из чужой толпы, а несколько часов назад стал медбратом, ассимилировался твоим телом. Бывшие им нити обвивали твои сосуды и кости, давая им дополнительную упругость и белизну, его струны проникали в твои органы, армируя и пацифируя их, а лески исполняли свой особый танец, позволяя твоим мышцам бездействовать так, чтобы это не наносило вреда тем, кому этот вред предназначен и не давало пользы тем, кто эту пользу будет измерять, взвешивать и оценивать на зуб, на глаз и на ноготь.

Эти же волокна поглощенного тобой медбрата, уже повинуясь и поправуясь директивам твоего тела, разорвали в клочки твоё лишнее сердце. Его прозрачные обрывки они выдавливали прочь из твоего тела, и они мягко парили в воздухе, словно пушки тополя и чертополоха, отправившиеся в далёкое свадебное путешествие или облачка далёких взаимодействующих галактик, готовые разойтись, но не могущие покинуть одна другую. Лоскутки твоего чужого сердца, увлекаемые сквозняком, вентиляцией и дыханием множества арестантов, разлетелись по всему узилищу и каждый, кто имел желание, возможность и настроение посмотреть в воздух, мог обнаружить его там. Зеки, мимо которых, задевая их пенисы, ресницы и ушные волосы проносились клоки чуждого природе, естеству и техносфере силиконового сердца на мгновение прекращали мастурбировать и совокупляться с кем-то себе подобным. Но наваждение улетало прочь и они с постыдным неистовством предавались прежним занятиям.

Элементы, элементали и элементарные частицы, бывшие в плену твоего вставленного сердца, напротив, не спешили наружу. Они, удобно устроившись на твоих артериях, хрящах и костях, образовали внутри тебя невидимое пламя, лепестки которого лизали центры граней воображаемого додекаэдра, вершины проявленного икосаэдра и ребра сочетания 6-го и 7-го тел Параплатона. Этот огонь не жег твою плоть: она бы не позволила такого. Твое тело лишь следило, чтобы в своем кружении вокруг места, где теперь пульсировал пламенный сгусток, заменивший бестактное и беспрекословное для всех сердце, острые, тупые и прямые грани не нарушили бы границу поверхности твоего тела, высунувшись, словно сросшиеся желуди из палой листвы приютившего их клена или любопытствующие летучие рыбы при приближении грозового фронта, и не стали бы объектами удивления, позора и негодования.

Но все эти преобразования не касались тебя, как могли бы коснуться, взволновать и возмутить раньше. Теперь для тебя забрезжила уже избранная тобой цель. Она принимала форму и обличие, поглощала бессмыслие и невнятицу, перерабатывала чуждое в родное, чужое в своё и песок в кристалл. Ты мог смотреть на процесс преобразования одного внутреннего в другое. И это новое другое неуклонно увеличивалось, обретая вид и тяжесть книги, что гарантированно убьёт закрывшего ее.

Тюремный врач, привыкший воскрешать из живых и бить, резать и водить по ним, прервал свой скорбный, нудный и безобразный труд на нескольких местах сразу. Раскусив вдоль ручку, которой были вписаны отвратные страницы, диаграммы и примечания в то, что могло считаться твоей историей, географией и партитурой, он с видимым для всех, кроме тебя, наслаждением и упорством, высосал из нее последние капли крови, лимфы и черепномозговой жидкости.

– Вот теперь я могу похвалить тебя. Ты стоически перенес свое приближение к клану избранных администрацией. Отныне твоя судьба в ее ногах. А сейчас забирай свои вещи, если их тебе еще оставили твои безрассудные сокамерники и переезжай на новое место жительства!

Мой помощник тебя проводит.

Новый медбрат, такой же дородный, как и предыдущий, покрытый снегом, разломами и ледяными, осыпающимися при каждом движении и остановках, полипами, вел тебя тюремными коридорами к твоей камере. Теперь, когда все знали, и всем казалось, что тебя сломали, раздавили и размазали по парапетам и пандусам куба тюремной иерархии, вертухаи перестали сопровождать тебя назойливыми взглядами, их звери прекратили загораживать тебе дорогу и гадить в твои следы, а бесчисленные мастурбирующие и совокупляющиеся зеки даже не замедляли своих привычных занятий, и их ладони скользили по членам, не находя в этих движениях ни удовлетворения, ни радости, ни ласки.

Ты встал перед дверью своей камеры. Удар медбрата по стене вызвал внутри нее движение, скрипы и страсть расплавленного металла. Ацетиленовые, пропиленовые и бутановые горелки вспыхнули разноцветными огнями, как загорается приманку глубоководного удильщика, почуявшего добычу, которая сможет войти в проём его телескопических челюстей или огни святого Эльма на верхушках мачт обреченного на столетия призрачного странствия судна. Огни горелок сперва расплавили тугоплавкие внутренности двери, затем пришла очередь внешних оболочек и, на закуску, десерт и мороженое с лимоном, растеклись ячеистыми лужами легкие кремниевые пластины.

– Проходи.

Слово пахана камеры должно было обращаться к тебе, но ты проигнорировал его, безинерционное, лишенное правды и ненависти.

– Теперь тебя выбрали и другие. Но они теперь наши с тобой друзья, а друзьям не принято отказывать.

Возникший за твоей женской спиной шестерка пахана что было мочи, испражнений и спермы во всей камере ударил в свой бубен. Стены завибрировали, но устояли. С них посыпалась отмершая штукатурка и выжившие из умов крошки цемента. С потолка отвалились капли горького конденсата подспудных страхов, тщетных метаний и закоренелой в преступлениях совести. Они застучали по бубну и, вторя их вальсу, шестерка пахана завел свой член между твоих ягодиц.

– Если ты посмотришь на свои запястья, то найдешь там шрамы. Их сделали тебе в самый первый день, что ты попал сюда. В них зашифрована судьба твоя и всех, кто с тобой столкнется на свету в узких проходах между решетками и во тьме здешних залов.

Выполняя инструкции пахана, его проштрафившийся шестерка, упустивший из-за тебя силу, доверие и саморасположенность, ввел пенис в твой несопротивляющийся анальный сфинктер, подобно тому, как пропадает в жидкой глине упущенный пальцами незадачливого золотоискателя платиновый самородок или падает с высокого ледяного утёса королевский пингвин, завидев в глубинах опасность, самку или рыбу, и не медля и не торопясь, приступил к совокуплению.

– Мистики говорят о всеобщем единстве. Но, сам посуди, как мы можем быть едины, если мы противоположны?

Теперь голос пахана звучал изо рта шестерки. Сам же шестерка, готовый к участи и забвению, сидел в своём теле невидимо, неслышно даже для самого себя, угнетенный могучим присутствием безразличного разума и интеллекта.

– Противоположности не должны бороться. Они обязаны объединяться – и в этом коренная ошибка всех причисляющих себя к мудрецам. Право не существует без закона и левизны. Женское невообразимо без нежности и мужчины. Лишь духом можно измерить бездуховность и величие.

Движения шестерки с паханом становились всё яростнее и резче, их уд принялся совершать странные движения, так извивается гусеница капустницы, выделяя оранжевый сок и пытаясь укусить маломощными челюстями потревожившего ее трапезу, или скручивается, разделяясь на две рогообразных спирали созревший стручок душистой акации. Хождение их лингама в тебе уже походило на пляски святого Витта, безгрешного Пульпита и непорочного Простатита.

Если бы ты подвергся такому испытанному истязанию до того, как ты принял свой обет, решение и дал себе окончившее твой путь слово, ты бы в ужасе, панике и смятении кинулся бы куда глядели твои глаза. Но сейчас твой взор притягивала лишь она, твоя книга, что равно умертвит первого и последнего своего читателя. Но и о ней пеклось, парилось и варилось в соках разложения и полуправды лишь твое тело. Ты же сам оставался безучастен даже к этому, твоему первому и последнему здесь плоду.

– Я не в силах стать тобой, так стань же ты мною!

Признания пахана выжали сок спермы из простаты его шестёрки. Жидкость потекла в твой кишечник, сплавляя его стенки, словно магма, выжигающая виноградники и выравнивающая профиль оврага, по которому она проложила свою трассу или слюна водомерки, поймавшей комариную личинку, разлагающая всё на своем пути. Но твое тело было готово к любому повороту, углу, и градусу событий. Режущие грани огней твоего нового сердца сожгли проникший в тебя манящий яд и отсекли сперму шестерки от уретры пахана камеры. И когда пахан, считая, что дело завершено, и ты готов принять не только жидкость чужого тела, но и саму его плоть, ринулся внутрь тебя, он лишь сделал круг, овал и забился в эпилептическом припадке, поглощая доставшееся ему тело своего шестерки. Тот, с самого конца подозревая, что апофеоз его карьеры оборвется поглощением в небытие, последним усилием закатал рукав и раскидистым ударом о ближайшую шконку раздавил хранившихся на его коже радужных блох, так выпрастывает свои щупальца кракен, наказывая обидчиков, всадивших в него тупой китобойный гарпун или яростно выплёвывает солевой раствор пробужденный землетрясением гейзер. Блохи, оказавшись погребенные под массами мышц истаивающего шестерки, поочередно взрываясь, стали выпускать таившиеся в них звуки.

Если бы тебе было до этого дело, ты бы понял тайные мотивы и секретные резоны, из-за которых поглощаемый паханом шестерка расположил когда-то пойманные ноты так, а не иначе или в другой тональной последовательности и прогрессии. Но внешние звуки уже не имели для тебя ни смысла, ни утверждения.

Акустические колебания покидали кожные покровы своего носителя и сочетание их вызвало к звучанию восторженный гимн, прославляющий тепло в безысходности, доброту в запредельности и свет в непроглядности. Услышав эту песнь, пахан в изумлении, ступоре и недоумении замер. Он споро прибрал в себя оставшиеся от шестерки части и органы и, будто его член ни в ком не бывал, не оборачиваясь, не шурша шрамами на шее и растроёнными ногтями на каждом пальце, степенно прошествовал на свое незаконно захваченное место. А за ним, подобрав лишь на долю часа ставшие бесхозными одежды, причиндалы и атрибуты семенил и подпрыгивал уже новый шестерка.