Сокровища животного мира

Население дуплистых стволов

В лагере не оставалось ни души. В кои-то веки в полуденной тишине я устроился попить некрепкого чайку и поразмышлять о вечности. Это было исключительное собы­тие, едва ли не один-единственный раз за все наше пребывание в Западной Африке мне представилась такая возможность. Из лагеря все разбрелись кто куда. Наши «снабженцы» во главе с Джорджем — министром пищевой промышленности и общественного благосостояния — отправились в базовый лагерь, Деле расставлял новую линию ловушек подальше от лагеря, а препараторы, распро­стершись ничком на земле под деревьями, делали вид, что собирают пауков и многоножек, а сами явно наслаждались полуденной сиестой. Наконец водонос убыл «хоронить бабуш­ку», иными словами, на свидание к своей девушке. Вся наша живность притихла, дожидаясь сумерек, а животных в лесу вообще не было слышно, словно их там и нет.

На маленькую полянку лился неистощимый, почти осяза­емый поток солнечных лучей. Громадные деревья безмолвно застыли вокруг. В нерушимой тишине мне едва ли не чудилось, что я слышу, как они дышат. Я пребывал в состоянии полного согласия с миром, насколько это вообще в человеческих возможностях,, наслаждался ласкающим жа­ром солнца, красотой леса и полным одиночеством.

Так я пролежал, не двигаясь, больше часа, подставляя каждый кусочек своего тела солнечному теплу, отрешившись от всех мыслей, разве что иногда мысленно кивал головой в знак согласия с населением тропических зон: правильно, что они поселились именно тут. Когда приближаешься к состо­янию райского блаженства на земле, все чувства, должно быть, начинают отключаться, поэтому в мой мозг с большим опозданием проникло сознание, что в неподвижном воздухе разносится какой-то приглушенный шум. Стоило приподнять голову, как он обрывался; собственно говоря, я и обратил на него внимание именно из-за того, что он прекращался.

Странное свойство звука меня озадачило — после того, как я убедился, что он мне не почудился. Я лениво пытался найти разгадку, перебирая в уме возможные источники подобного шума. Но в голову приходили только причины, никак не совместимые с природой тропического леса. То до меня доносился будто отдаленный бой барабанов, но слиш­ком неровный для полной иллюзии, то глухое гудение, словно глубоко под землей шумела многолюдная толпа на политическом митинге.

Ага! Вот это точно: под землей. Я прижался ухом к мягкой земле — звук стал немного глуше. Меня все больше разбирало нетерпение: надо же разгадать, что это за странное явление. Приложив к ушам ладони, сложенные чашечкой, я стал поворачиваться во все стороны, как живой звукоуловитель. Никаких динамиков здесь быть не могло, а звук, казалось, несся со всех сторон. Я даже вскочил и принялся ходить по поляне — абсолютно безрезультатно.

. Не знаю, сможете ли вы себе представить, до какого бессильного бешенства все это меня довело? В лесу полно загадочных звуков, но обычно все-таки удается отыскать их источник. Правда, часто оказывается, что вы ошиблись, зато вас, по крайней мере до вечера, не мучает неразгаданный вопрос. А этот звук, назойливый, еле слышный, прерыви­стый, явно не поддавался определению. Выбившись из сил, я снова плюхнулся на свою подстилку, собираясь продолжить процедуру облучения ультрафиолетовыми лучами, и, поборов раздражение, устроился поудобнее, положив голову на тол­стый плоский корень, выпиравший из земли.

В тот же миг таинственный звук загремел в ушах, как целый оркестр. На смену неопределенному бормотанию пришли другие звуки: царапанье, шорохи, тонкое-претонкое потрескивание и совершенно непонятного происхождения шум — будто сажа валится вниз по трубе. Это было настоль­ко неожиданно и необычно, что я сам не заметил, как оказался в сидячем положении.

Потом я распростерся на земле, лаская корень кончиками пальцев, прижимаясь к нему ушами и носом — частенько звук лучше осязаешь или вынюхиваешь, чем слышишь, — таковы уж свойства наших органов чувств. Убедившись, что нашел несомненный передатчик звука, я принялся ползать вокруг, пытаясь обнаружить его источник, а это не так просто, как может показаться на первый взгляд. Деревья высотой в две сотни футов, растущие в стране ураганов, должны крепко держаться за землю, а там, где слой почвы тонок, корни могут простираться на громадные расстояния. Мой корень как раз уходил вертикально вниз. Пришлось полчаса копать, не жалея сил, пока я не дошел до его изгиба и не сообразил, в каком направлении двигаться дальше. Но и после этого предстояло отыскать нужное дерево примерно среди тридца­ти лесных гигантов, поэтому я решил приступить к системати­ческому обследованию всех деревьев при помощи «друга траппера».

Я стал подкрадываться к деревьям. Подобравшись как можно бесшумнее и с превеликой осторожностью к очеред­ному стволу, я выслушивал дерево, прижавшись ухом к коре. Убедившись, что внутри все тихо, делал легкую зарубку на коре и крался дальше. Я уже отметил восемнадцать деревь­ев, как вдруг меня осенило: а что, если звуки доносятся из каких-то подземных переходов, которые пересекаются с корнями? Раздираемый сомнениями, я стоял в нерешитель­ности как раз позади нашей палатки.

Без всякого вступления прямо возле меня раздалось сочное «плюх!». Я резко обернулся и успел заметить ржаво­рыжее облачко пыли, поднявшееся у подножия громадного дерева. Нырнув в окружавшие его кусты, я увидел, что внизу, в стволе, темнеет дупло, и стал вглядываться в густую тьму. Оттуда слышалось разноголосое попискивание и взвизгивания, кто-то шебаршил и возился внутри, гнилая древесина вместе с пылью непрерывным каскадом падала сверху и высыпалась из дупла. Таинственные звуки разом стали понятны. Должно быть, какие-то животные копошились в глубинах гигантского дуплистого дерева. Эта возня наверху обрушивала вниз нескончаемый поток трухи, кусков прогнив­шего дерева, комков мха и небольших сучьев, которые скапливались внизу аккуратной конической горкой внуши­тельных размеров. Шум напоминал шуршание многих тонн сажи, падающей вниз по колоссальной трубе. Совсем близко от меня были слышны тоненькие попискивания.

Я пришел в восторг от своего открытия и совсем позабыл поздравить себя с тем, что интуиция меня не обманула, но стоило разгадать одну загадку, как рождались другие. Какие животные подняли там возню?

Тут в лагерь явился Фауги — он уже набил все пробирки пауками и прочей мелочью. Я посвятил его в свою тайну и послал в лес вызывать всех при помощи диковинного телеграфа, изобретенного охотниками. То ли из-за густоты леса, то ли из-за прихотливого расположения деревьев, но вы можете видеть человека в просвет между стволами и звать его, пока не надорветесь, а он не услышит ни звука. Единственный звук человеческого голоса, который может разнестись по лесу, — пронзительный, протяжный, вибрирующий вопль высоким фальцетом. Этот клич и взмыл теперь ввысь среди деревьев, сразу же вызвав отклики с разных сторон. Через несколько минут нас оказалось уже семеро, и я поведал всему отряду о своем открытии.

Фауги и Басси были откомандированы на ближайшую поляну за охапками сухой травы, а остальные принялись дружно расчищать пространство вокруг пустотелого колосса не только от подроста, но и от многочисленных деревьев. Это был титанический труд — при помощи длинных ножей и «друзей траппера» нам нужно было свалить множество деревьев толщиной не меньше среднего дуба в английском парке, чтобы они не заслоняли нам крону гиганта. Вдобавок приходилось опасаться, что какое-нибудь дерево обнаружит склонность свалиться и обрести покой на месте нашего лагеря. Мало того, листва наверху сплелась в такой плотный и густой полог, что приходилось посылать наверх тех, кто полегче, срезать лианы, чтобы дерево вообще могло упасть. Подчас дерево, подрубленное под корень, оставалось стоять, держась лишь на петлях лиан.

Когда Фауги и Басси вернулись с громадными охапками сена, у нас уже была расчищена широкая площадка, посере­дине которой в печальном одиночестве возвышался лесной колосс.

— Неси много зеленый листья, — крикнул я, и все броси­лись резать охапками зеленые ветки, нагромождая их у подножия дерева. Я же тем временем доставил ружья, боеприпасы, банки с керосином и приготовил сети.

В разгаре нашей бурной деятельности явился довольный Джордж, замыкавший небольшую цепочку носильщиков, на­груженных самыми разнообразными товарами, кудахтающей птицей и прочими съестными припасами. Я радостно сообщил ему о своем открытии, о всех приготовлениях и планах действий. Джордж включился в дело со свойственной ему готовностью, и вот работа снова закипела у подножия громадного дерева.

Прежде чем описывать дальше все, что тогда происходи­ло, хочу разъяснить одно обстоятельство. Мне не раз случалось и в прошлом слышать суровые обвинения в жестокости. Я прекрасно понимаю, почему защитники живот­ных впали в такую ошибку, ведь они привыкли (а может, и не привыкли) к европейским лесам и деревьям. Но в том-то и дело — и я все время это подчеркиваю, — что тропические леса на наши абсолютно не похожи. Громадное дерево, в котором затаились животные, поднималось в такую высь и было увенчано такой чудовищной кроной, что не меньше трети его было недосягаемо для выстрела с земли, а большая часть ствола и сучьев вообще была не видна. Ствол тянулся гладкой ровной колонной на высоту примерно в двести футов, и все дыры или щели, через которые можно было выбраться из дупла, похожего на трубу, располагались либо у подножия, либо у основания гигантских сучьев на громадной высоте. Кроме того, у нас было всего два ружья, поэтому приходилось стоять прямо под деревом — иного выбора просто не было. Так что шансов на спасение здешние животные, несомненно, имели намного больше, чем какой-нибудь фазан в «спортивной» Англии.

Подножия деревьев в африканских лесах часто представ­ляют собой звезду, состоящую из громадных, нередко превы­шающих толщину тонкой кирпичной стенки лопастей, кото­рые тянутся вверх футов на двадцать, где сливаются со стволом, оттуда они спускаются к земле, расходясь на много ярдов друг от друга. Эти структурные элементы несут такие же функции, что и контрфорсы соборов или центральный брус Т-образной, балки. Основания самых больших деревьев сплошь состоят из лопастей, расходящихся по радиусам во все стороны. В образованную двумя лопастями треугольную камеру можно свободно загнать грузовик. И большинство деревьев внутри выкрошились настолько, что от них оста­лись одни оболочки, гораздо более тонкие, чем стенки фабричных труб.

Но наше дерево скрывало свою пустотелость — ее выда­вала только дыра у самой земли диаметром чуть больше полуметра. Поэтому, прежде чем начинать операцию по выкуриванию, нам предстояло увеличить отверстие, а это не пустяк, если учесть, что древесина едва ли уступает по прочности алюминию. То, что для гигантского дерева всего лишь скорлупа, может оказаться крепостной стеной для жалкого человечка с ножом и топориком, — и дерево нам это наглядно доказало. Наконец мы пробили достаточно боль­шую брешь, положили аккуратную кучку сухих палочек на верхушку пирамидальной горки сухого древесного сора, насыпавшегося сверху, из громадного дупла. Щедро полили все это керосином и прикрыли сверху слоем влажной зеленой листвы. Затем был дан сигнал отходить всем подальше. Мы разошлись по своим местам и встали вокруг дерева, но на таком расстоянии, чтобы видеть как можно большую часть кроны над головой.

Облитые керосином щепки подожгли. Убогий огонек задрожал и угас еще до того, как появился первый дым: лесное дерево загорается неохотно. Но все же удалось разжечь настоящий огонь, густые клубы дыма повалили от зеленых ветвей и заклубились вверху. Тут все и началось.

Наша операция сильно смахивала на вскрытие гробницы египетского фараона. Вас не покидает чувство, что вы совершаете святотатство — попираете священную землю, на­рушая покой владыки, и вас слегка трясет — то ли от страха, то ли от неудержимого любопытства.

За столбом горячего воздуха, поднимавшегося по гигант­ской трубе, вверх устремились и клубящиеся облака дыма, а мы стояли в напряженном ожидании, положив большие пальцы на предохранители ружей. Только один Бен, наш главный «хранитель огня», приплясывал возле дерева, пыта­ясь справиться с куском проволочной сетки, которую необхо­димо было держать над огнем — зачем, вы очень скоро поймете. В эти минуты полного молчания, нарушаемого только треском огня, все мы, должно быть, ощущали одно и то же. Никто не пошевельнулся. Минуты шли. То здесь то там сквозь листву стали пробиваться струйки голубоватого дыма. Мы ждали.

Внезапно дерево словно прорвалось с обоих концов. Из дупла вылетел целый заряд пыли и сухой древесины, и я мельком увидел, как Бен нырнул прямо в струящийся вверх столб дыма. В ту же секунду кто-то с другой стороны дерева завопил, что видит «мясо». Я метался, спотыкаясь о пни, пытаясь рассмотреть, что там такое, но мне мешали и громадная высота, и густая листва, и мое слабое зрение. Затем прозвучал выстрел Джорджа.

Он послужил сигналом к общему исходу. Что-то возникло сбоку от меня и помчалось по громадному стволу,, как по футбольному полю. Я выпалил, но животное было вне выстрела и тут же нырнуло в какую-то подвернувшуюся щель. Затем выскочила тройка животных. Я снова выстре­лил. На этот раз одно из них сорвалось и поплыло по воздуху, плавно снижаясь прямо в лес. Я выпалил вслепую и, как водится, промазал. Теперь вокруг нас разнообразная живность буквально сыпалась дождем. Ружье Джорджа греме­ло, не умолкая, Басси, Фауги и прочие носились вокруг, хватая животных, которые сбегали вниз по стволу и спрыги­вали на землю. Бен работал не за страх, а за совесть, окунаясь с головой в дым, выхватывая животных, упавших на проволочную сетку, и засовывая их в мешок.

Что-то маленькое, серенькое вынырнуло из дупла с моей стороны и начало носиться зигзагами. Я сбил его верным выстрелом, и оно свалилось к моим ногам. Но не успел я разобрать, что это такое, как откуда ни возьмись вылетела целая куча каких-то крылатых бестий и принялась кружиться над вершиной дерева. Дым добрался до самого верха и выкурил колонию летучих мышей. Мы палили вовсю, но лишь несколько из них оказались в пределах досягаемости вы­стрела. А дерево все продолжало изрыгать своих таинствен­ных обитателей, хотя огонь давно погас, пожрав и зеленые ветки, и нашу растопку.

Вдруг совсем невысоко появился шипохвост. Выглянул из-за ствола и стал пробираться ко мне. Он был достаточно близко для верного выстрела, и я решил посмотреть, что он будет делать. Я был щедро вознагражден за терпение. Сначала зверек стал карабкаться вверх по стволу совершен­но замечательным образом: вместо того, чтобы переставлять лапки по очереди, в четыре темпа: раз-два, три-четыре, как все другие зверюшки, он заносил обе задние лапки вперед разом, так что спинка у него горбилась, как у гусеницы-пяденицы, а затем сразу отпускал обе передние лапки и перехватывал ими выше. Задние лапы снова одновременно подтягивались, и так далее.

Наконец-то я нашел разгадку удивительных шипиков у основания хвоста шипохвоста, напоминающих зубы! Если бы животное не загоняло их в кору синхронно с коготками задних лап, то оно непременно свалилось бы с дерева назад, как только отпустило бы сразу обе передние лапки. Хвост вместе с задними лапками образует треногу, отличный кронштейн, с помощью которого зверек прочно удерживается на вертикальной плоскости. И этот трюк ему совершенно необходим, ведь покрытые шерсткой перепонки, протянутые от его шеи к запястьям, а оттуда к задним лапкам и, наконец, к основанию хвоста, настолько туго натянуты, что, если бы зверек попробовал ходить, как остальные звери, его уникальная, но непрочная летательная конструкция очень скоро превратилась бы в лохмотья.

Забравшись вверх на несколько ярдов своим пяденичным способом, зверек внезапно, словно вальсируя, перевернулся головой вниз. Он подобрал задние лапки, я было подумал, что он собирается спускаться по стволу, но нет — он оттол­кнулся от дерева и поплыл по воздуху над расчищенной нами поляной прямиком к другому дереву. Выгнувшись, как зонтик, он летел стремглав на гладкий, жесткий ствол. Я затаил дыхание, не сомневаясь, что стал свидетелем под­линного самоубийства. Однако в самый последний момент, когда голова была уже намного ниже, чем хвост, зверек внезапно весь извернулся, мягко приземлился на все четыре лапы на отвесный ствол дерева и тут же снова шустро полез вверх, как гусеница-переросток.

Когда извержение «мяса» более или менее резко оборва­лось, мы воспользовались передышкой, чтобы вновь разве­сти огонь. Такой перерыв в огненном штурме — в тот раз непреднамеренный — мы потом ввели в наш распорядок действий как специальный маневр; при вторичном поджоге дерево покидали существа совсем иного рода. Это были мелкие живые существа, которые обитают в непроглядной тьме в самых дальних закоулках гнилых сучьев, откуда выбраться можно только через главное дупло, превратившее ствол в пустую трубу. Если бы огонь горел непрерывно, вся эта злосчастная мелочь, не выходя наружу, как их пушистые сожители, забивалась бы все дальше и дальше в глухие тупики и в конце концов погибла бы там. Нужно только сразу напустить дыму в дупло, а потом ждать, пока животные сами не выйдут из него, очевидно полагая, что их дерево охвачено мировым пожаром. Те деревья, которые падали на землю после того, как мы их подрубали и поджигали, всегда были совершенно лишены обитателей — разве что дым куда-то не добрался.

Мелкие существа выбирались ползком по стенкам дупла и вылезали прямо нам под ноги. Это были змеи, гигантские улитки, несколько ящериц-гекконов, украшенных броскими черными и темно-серыми полосами вперемежку с кремовыми линиями, и множество самых диковинных существ на земле, которых ученые называют Amblypygi, или жгутоногие пауки.

Раньше я говорил, что из всех дурно пахнущих, злобных тварей, обитающих в Западной Африке, землеройка самая свирепая. Теперь я добавлю, что все остальные подобные эпитеты следует отнести на долю ползучего паучьего от­родья. Тем, кто питает личную неприязнь или отвращение к паукам, лучше вовсе не видеть этих амблипиг. Они совер­шенно плоские, размером со среднюю монету и круглые, как лепешки. Четыре пары ног, всегда загнутых вперед, у крупных экземпляров покрывают площадь чайного блюдца. Кроме истинных ног у них есть еще пальпы, или ногочелюсти, неимоверной длины. Они усажены по всей передней (или внутренней) стороне двойным рядом острейших шипов и зубьев, всегда согнуты под углом и действуют как пара страшных ножницеобразных челюстей. Мало того, первая пара истинных ног вытянута в тонкие «жгуты», более чем вдвое превосходящие длиной все остальные конечности. Эти существа ползком подкрадываются в темноте, размахивая перед собой «жгутами», и стоит им наткнуться на какое-нибудь злосчастное насекомое, как они молниеносно броса­ются и хватают его своими пальпами, как зубьями капкана. И бедняге уже не освободиться от этих объятий, пока из него не высосут все соки, а с ними и жизнь. Для нас маленькие чудовища стали легкой добычей — они вываливались наружу, ослепленные непривычно ярким светом и подтравленные дымом.

Когда мы еще раз разожгли огонь, животных внутри ствола уже не оставалось, и выкуривать было некого. Немного подождав, мы глупейшим образом удалились, унося с собой добычу, чтобы рассмотреть ее на площадке посреди лагеря. Эта импровизированная выставка была так богата, что у любого зоолога потекли бы слюнки. Для начала там набралось штук двадцать амблипиг, среди них самка, наби­тая яйцами, и мамаша с потомством — крошками размером с мелкую монетку. Далее пара змей, совершенно новых в нашей коллекции, полдюжины гигантских улиток конической формы и полная бутыль полосатых гекконов. Затем четыре летучих мыши и целая стайка небольших серых зверьков размером с домашнюю крысу, от которой их отличали широкая голова и длинный пушистый хвост. Это оказались два вида гигантских древесных сонь (Graphiura).

Сони — представители самой необычной группы животных. В систематике она располагается где-то между белками и крысами. Большинство сонь обитает в тропических лесах; у них пушистые хвосты, и сами они намного крупнее европей­ских. Те два вида, которые попались нам, были ровного серого цвета, одна побольше и с голубоватым оттенком, другая отливала розоватым. Это поразительно красивые зверюшки и всегда ослепительно чистые.

Рядом с сонями (графиуридами) на столе лежала белоч­ка, которую мы тут же окрестили «расписной». Мордочка и брюшко были у нее огненно-оранжевые, а спинка перелива­лась ярким зеленым блеском. Пушистый хвост, похожий на плюмаж, распадался на две стороны по горизонтали, как птичье перо, и шерсть была наполовину оранжевая (ближе к коже), наполовину коричневая. Впоследствии мы узнали, что эта полосатая белка (Funisciurus auriculatus) ведет ночной образ жизни, а днем прячется в дупле.

Наконец, у нас были три шипохвоста Фрезера и тот зверек, который у меня на глазах улетел с дерева. Это был тоже шипохвост, но совершенно другой разновидности: по окраске он почти не отличался от настоящей белки. Сереб­ристый шипохвост (A. beecrofti) — единственный из шипохвостов, ведущий дневной образ жизни. Его шелковистая шкур­ка была ярко-зеленой сверху и самого насыщенного золотого цвета, какой только можно вообразить, — понизу. Немного спустя мы поймали живьем еще одного такого шипохвоста и были вознаграждены удивительным и необъяснимым откры­тием: каждый вечер, как только стемнеет, его ярко-зеленая шерстка становилась пестровато-серой, а золото превраща­лось в красновато-оранжевый цвет. Мы было подумали, что все дело в оптической иллюзии, порожденной светом ламп, а потом решили, что это два разных вида, сильно отличающи­еся по окраске. И только после того, как зеленое с золотом животное, убитое ночью, наутро при дневном свете оказа­лось серо-оранжевым, мы разгадали загадку.

Кроме разложенных по столам охотничьих трофеев у нас имелся улов живых пленников. Среди них были не только вышеперечисленные животные, не считая летучих мышей, но и еще два вида белок: одна длиной больше шестидесяти сантиметров, бурая с пестринкой и с почти голым брюшком, а вторая, поменьше, — зеленовато-бурая с серым оттенком сверху и серовато-желтая снизу — масличная белка (Protoxerus stangeri) и гамбийская солнечная белка (Heliosciurus gamblanus).

Мы очень увлеклись и были в полном упоении от своей удачи, поэтому заметили грозящую нам опасность слишком поздно. Впопыхах, да и просто по невежеству, мы оставили огонь у корней дерева. Услышав оглушительный рев, мы бросились назад — посмотреть, в чем дело. Все дерево изнутри занялось пламенем; раздутое тягой, образовавшейся в стволе, как в гигантской трубе, пламя факелом рвалось из вершины дерева. Мы быстро прикинули, куда оно может упасть, и поспешили перенести подальше самые непрочные постройки нашего лагеря.

Два дня и две ночи пламя гудело и ревело в пустом стволе, хотя с самого начала он казался тонким, как скорлупка. И когда в глухую полночь наступила развязка, мы уцелели только по божьей милости. Дерево грянулось оземь, сбив ряд других деревьев, словно строй кеглей. Упади оно в нашу сторону, от нас бы и мокрого места не осталось.

Когда мы узнали, что в деревьях таятся самые ценные для нас животные, мы принялись систематически обследо­вать лес. Наш траппер, расставлявший ловушки, получил указание отмечать зарубками дуплистые деревья, которые попадутся ему при ежедневных обходах; коллекторов, проче­сывавших лес в поисках мелких животных, снабдили ножами, чтобы вырезать кресты на коре деревьев. Все эти деревья мы нанесли на самодельную топографическую карту нашего района и обрабатывали их по очереди. Каждое дерево занимает в моей памяти особое место; каждое задавало нам новые задачи и было само по себе целым открытием.

Множество деревьев, которые мы подвергали операции выкуривания, оказались необитаемыми, а другие вознаграж­дали за труды одной-единственной белочкой. Но у каждого дерева нам приходилось терять часы драгоценного времени на вырубку и расчистку окружающей растительности.

Одно дерево запечатлелось в моей памяти особенно ярко. Подобно многим нашим самым удачным находкам, оно было совсем рядом с лагерем. Утро выдалось суматошное. Накануне я не спал до полчетвертого утра, разбирая богатый улов, собранный с ловушек, поэтому мне было решительно не до африканских шуточек. С самого рассвета я работал в противомоскитной палатке. Вокруг кипела обычная хозяй­ственная жизнь, но часам к десяти я все чаще стал обращать внимание на Гонг-гонга, слонявшегося без дела. Я безжало­стно прогнал его и снова с головой зарылся в бумаги. Через несколько минут он был опять тут как тут.

— Какого черта тебе надо? — зарычал я на него.

— Я найди дерево, хозяин, — последовал неожиданный ответ.

Надо сказать, что Гонг-гонгу было не больше двенадцати. Несколько недель назад я обнаружил его у нас на кухне и не сразу понял, что это прирожденный лидер и будущий ангел-хранитель нашего очага. Ждать пришлось недолго, пока он потихоньку не утвердился в этом качестве. А в то время я еще считал его всего-навсего ловким мальчишкой на побегушках и поэтому пренебрег ценной информацией, корот­ко отрезав:

— Ладно, потом поглядим.

Тем дело и кончилось.

Однако в положенный час нам не был подан ленч. Выяснилось, что повар не может оставить уже готовый омлет ни на минуту в силу разнообразных и, по понятию африканца, уважительных причин. Гонг-гонг, добившийся не без расчета привилегии подавать нам на стол, куда-то исчез. После этой небольшой забастовки мы получили долгожданную пищу, и я разослал нашу малочисленную армию на поиски дезертира. Не успели прозвучать первые призывные крики, как совсем рядом раздался ответ. Но тон его вывел меня из себя. Маленький бесенок звонким голосом требовал из-за деревь­ев, чтобы к нему немедленно бежали! Я смотрел на это иначе и послал Фауги притащить зарвавшегося юнца. Но когда и сей достойный джентльмен словно сквозь землю провалился, хотя я звал его во весь голос, я решил расследовать дело лично и вышел, перепопненный чувства­ми самого непечатного характера.

Я наткнулся на них — они препирались о чем-то у подно­жия лесного великана, склонившегося над маленькой долин­кой под углом сорок пять градусов.

— Ах вы!.. Не слышите, что вас зовут! — заорал я на них.

— Хозяин! — захныкал Гонг-гонг, обливаясь слезами. — Это мое дерево!

Должен признаться, что его нежный возраст и безысход­ное горе, написанное на плутовской физиономии, немного меня смягчили.

— Там что, есть мясо? — спросил я у Фауги.

— Да так... Я-то никого не слышишь... — Фауги начинал мяться, как всякий житель Западной Африки, когда он слегка озадачен. Он сунул голову в небольшое дупло у основания дерева и прислушался. — Нет, — еще раз уверил он меня, — ничего не слышно.

Я обрушился на Гонг-гонга, но тот рассыпался в слезных, прерываемых икотой уверениях, что «мясо» внутри обяза­тельно есть.

В конце концов я заключил с ним соглашение: мы подкурим дерево, но, если «мяса» там не окажется, я его выгоню, а если там будут ценные животные, то разрешу остаться, но причитающийся каждому нашедшему «выигрыш­ное дерево» подарок («даш») он не получит. Договор имел поразительный эффект. Гонг-гонг едва не лопнул от восхи­щения и лично возглавил отряд по снабжению сухой травой.

Пока мы стояли вокруг дерева, дожидаясь, когда дым заполнит дупло, нам казалось маловероятным, что оттуда хоть что-нибудь покажется, но мы глубоко ошибались. Зато Гонг-гонг делал вид, что знал все заранее.

Как только дым добрался до дыр на верхушке дерева, отовсюду стройными рядами стали выходить армии малень­ких существ. Они расползались по стволу и крупным сучьям, и я сначала принял их за мышей или мелких древесных крыс. Они выскакивали из щелей и ныряли обратно. Как вдруг, словно по сигналу, все они бросились прочь от дерева. Целая куча мала нападала на проволочную сетку над огнем, остальные же полетели по воздуху.

Дым поднимался клубами из кроны дерева, и оттуда вылетали маленькие черные существа, которые неторопливо плыли по воздуху прочь, как хлопья сажи или клочки сгоревшей бумаги. В их спокойном парении не было ничего похожего на головоломные прыжки перепуганных шипохвостов. Они просто плыли по воздуху, скользя в сторону ближайших деревьев.

И тут вдруг я понял, что это зрелище до нас, быть может, не видел никто, кроме африканцев, да и то немногих. На наших глазах колония планирующих мышей (Idiurus), ред­чайших животных, совершала средь бела дня маневры, которые испокон веков выполняла только глубокой ночью; такой способ ускользать от опасности отточен до совершен­ства, и именно поэтому зверек оставался неизвестным до недавнего времени.

Крохотные грызуны в систематике занимают место рядом с шипохвостами, но близких родичей у них нет. По размеру они не больше домовой мыши и одеты в шелковистую шерстку. От передних лапок к задним и дальше, к основанию хвоста, протянута тонкая перепонка, как у летяг, а от локтя оттопыривается тонкий хрящевой стерженек, по длине рав­ный предплечью, — все вместе увеличивает площадь «кры­ла». Когда животное находится на твердой, точнее, на нетвердой опоре — ведь кроны деревьев ненадежны, — распорка парашюта складывается вдоль заднего края пред­плечья, в воздухе она слегка отклонена назад.

Хвост планирующей мыши, наверное, самая поразитель­ная из структур, которые встречаются у млекопитающих, если не во всем животном мире. Хвостик длинный и похож на мышиный, но снизу от основания до самого кончика идут два параллельных ряда очень коротких жестких волосков. Эти ряды разделены узким продольным пробором и слегка распадаются на обе стороны — как носовые буруны корабля. По остальной поверхности хвоста, то есть сверху и с боков, в некотором беспорядке разбросаны необычайно длинные и удивительно тонкие волнистые волосики. Они несут две функции, которые, насколько мне известно, еще никогда ранее не описывались.

Жесткие щетинки на нижней стороне хвоста направлены слегка назад и работают точно таким же образом, как шипы-чешуйки на хвосте шипохвоста. Длинные волоски вер­хней части служат для рулевого управления в полете. Теперь стало понятно, почему на наших глазах зверьки не только скользили прочь от дымящегося дерева, но и верте­лись и поворачивались в воздухе в любую сторону, будто в настоящем полете, как у птиц. Объяснилось и то, как они ухитряются садиться на стволы деревьев вниз головой — такой трюк для шипохвоста совершенно невыполним. Я еще не уверен, что и усики не служат дополнительным средством управления полетом.

Улов с этого дерева подтвердил, что два совершенно определенных вида — I. macrotis и I. zenkeri — могут обитать вместе в полном согласии. Один вид чуть крупнее. В отличие от шипохвоста Idiurus бегает обыкновенным образом, как показал фильм, который мы сняли впоследствии.

Это был счастливый день: он подарил нам не только самые драгоценные трофеи, но и незаменимого Гонг-гонга.

На самом верху. Потто и ангвантибо. Галаго Демидова. Окраска обитателей крон

Бывают же чудеса на свете! Однажды, холодным туман­ным утром, я проснулся совершенно самостоятельно, честное слово! Взглянул сквозь противомоскитную сетку и за откину­тым полотнищем палатки увидел мир, в котором дневной свет все еще силился одолеть царство ночи. Еще не проснувшись хорошенько и не переставая удивляться самому себе, я выполз на свет божий, как бескровная бледная личинка из-под ствола дерева. Джордж мирно почивал, окруженный туманным ореолом своей противомоскитной сетки.

Мир казался совсем иным — он только возникал в серо­сти и шорохе капель из быстро рассеивающегося тумана. В такой ранний час царила глубочайшая тишина, похожая на полуденное затишье. Все застыло в неподвижности, каждый звук рождал приглушенное эхо, от которого мороз подирал по коже. Прихватив ружье и горсть патронов, я вошел в этот туманный мир, как в воду, ощупью продвигаясь среди едва различимых стволов деревьев.

Какие-то мелкие существа просыпались вокруг меня. Вдруг я едва не упал, наткнувшись на создание потяжелее — оно с треском убралось в густую чащу кустарника, пыхтя, как паровоз. И вдруг откуда-то сверху раздался звон громадного гонга.

Я принялся подкрадываться к этому источнику звука. Туман быстро рассеивался, и я высматривал певца в вышине среди ветвей. Звук, казалось, ускользал, но через несколько минут листва зашевелилась, выдавая присутствие неведомо­го животного. Затем высоко над моей головой на большой сук трусцой выбежало нечто смахивающее на таксу. Не успел я прицелиться, рак оно скрылось за' стволом, и мне пришлось ждать, пока оно не выглянет с другой стороны.

Когда оно снова появилось, силуэт совершенно изменил­ся. Хотя животное оставалось по-прежнему длинным и коротколапым, откуда-то у него взялся роскошный пушистый хвост, завернутый вперед, над спинкой. И тут зверек встал столбиком, да как бумкнет — только эхо раскатилось по лесу! Я выпалил, и зверек с глухим стуком упал на выстланную мертвой листвой землю. Подобрав трофей, я удивился — это была крупная масличная белка (Protoxerus stangeri). Еще более неожиданным было то, что рядом с ней лежала большая лягушка в довольно плачевном состоянии. Я подумал: не успеешь разгадать одну тайну, как за ней сыплются на голову другие.

Значит, это белки бумкают, как гонги! И хотя мы до сих пор не понимаем, как они производят такой звук, я почув­ствовал, что узнал нечто очень важное. А вот при чем тут лягушка? Есть ли между ними какая-то связь?

Не откладывая, я вскрыл и обследовал желудок белки. Там обнаружилась, как и следовало ожидать, горстка непе­реваренных орехов и плодов, и ни намека на лягушек. Оставался один вывод: видно, лягушка — просто случайный, дополнительный дар свыше вроде довеска. Этот дар заста­вил меня задуматься, и мне захотелось взобраться туда, в стихию вознесенных над землей существ. А почему бы мне не посмотреть своими глазами, как они там живут?

Мечта добраться до животных, обитающих в самом верхнем ярусе леса, с того дня совсем поработила нас; мы долго спорили, составляя идиотские планы и пытаясь осуще­ствить самые смехотворные прожекты, пока не добились успеха. И, как часто бывает, избранный нами метод оказался до невероятности простым. Наткнулись мы на него чисто случайно — по крайней мере я так считаю.

В английских колониях и протекторатах существует за­кон, предписывающий местным охотникам и прочим лицам иметь ружья только строго определенного образца. Местное их название — «самострельные машины», и оно неплохо придумано, если вспомнить, какое множество раз адские орудия обращались против собственных владельцев. Хоро­шее современное ружье или винтовка в руках опытного местного охотника считаются сверхопасными — по каким при­чинам, политическим или чисто физическим, мы так и не смогли дознаться. Африканцам дозволено иметь старинные ружья, заряжающиеся с дула на манер мушкетов, они отличаются неимоверной длиной, допотопной конструкцией и еще многими сомнительными достоинствами.

Бесспорно одно: они чаще грозят увечьем или смертью охотнику, чем дичи. Эти свойства усиливаются еще от того обращения, которому подвергается оружие, и, главное, от способа чистки адских устройств. На ночь их ставят верти­кально, дулом вверх, заливают доверху четырехфутовый ствол кипятком, а в отверстие крепко забивают пробку. И так продолжается годами; остается только удивляться, каким чудом они вообще не рассыпаются в прах.

Во-вторых, так как все они заряжаются с дула, пороху туда можно засыпать сколько взбредет в голову и забить что угодно в качестве пыжа. Сверху досыпается любое количе­ство дроби. Поскольку дробь любого калибра стоит дорого, а гальки и рубленых старых гвоздей сколько угодно и задаром, ясно, что бережливые и здравомыслящие африканцы норо­вят свернуть на узкий и тернистый путь.

Это приводит к тому, что спустя некоторое время заряд может вырваться на все пять, а то и шесть сторон и лететь куда попало: на север, юг, запад, восток и в любом другом направлении под прямым углом к указанным! С трех сторон есть заслон в виде той или иной части тела владельца, с остальных возможно поражение левой руки стрелка или наконец намеченной цели. Итак, когда ружье разражается выстрелом, неприятности почти неминуемы.

К нам привели жертву одного такого несчастного случая: у почтенного охотника необъяснимым образом оказались разукрашенными шрамами правое предплечье, грудь, лицо и обе руки, а главное, поранен глаз. Раны были по три дюйма длиной, вздуты, как небольшие вулканы, и забиты несгорев­шим черным порохом. Мы сделали все, что могли, и каким-то чудом, поскольку мало смыслили в медицине, сумели спасти глаз, но избавить пострадавшего от пожизненных шрамов и непрошеной татуировки мы были бессильны.

В результате изучения «анатомии, физиологии и поведе­ния» этих мушкетов мной был издан строжайший закон: держать их на расстоянии не меньше трехсот ярдов от нашего лагеря.

Но время шло. Мы все больше постигали образ жизни окружавших нас животных, все больше сживались с нашими помощниками-африканцами, и я стал понимать, что мы теряем громадные возможности, не мобилизуя местное насе­ление на сбор коллекций. Содействие и помощь вождей и множества мелких тайных обществ дали результаты, на которые нам самим рассчитывать не приходилось. Но здесь имелись свои ограничения — сфера их влияния распространя­лась только на деревни и близлежащие охотничьи угодья. Покупка мелких живых существ у самых юных представите­лей африканского общества тоже была ограниченна. Поэто­му мы поощряли регулярные вылазки охотников с мушкета­ми, гарантируя им покупку по высокой цене любой добычи — или для коллекции, или для котла.

Но существовало одно препятствие: получив хорошую цену за хорошую добычу, ни один африканец не отправится в дальний поход, пока не истратит все деньги. А так как деньги можно вложить и в покупку жены, которая обеспечит его всеми удобствами, возрастающими в геометрической прогрессии, то опасаться следующего «несчастливого стече­ния обстоятельств» у охотника не приходится. Кроме того, вам редко удается залучить его на постоянную работу: для этого он слишком важная персона и прекрасно сознает свою экономическую независимость.

Таким образом, нам, как в Древнем Египте, ничего не оставалось, кроме как положиться на «преданных рабов». После длительных размышлений и копания в недрах своих душ мы с Джорджем решили: может быть, власти посмотрят сквозь пальцы на то, что мы только разок одолжим наши ружья Басси и Бену, особенно если те умудрятся не перестрелять друг друга.

В тот же вечер мы занялись составлением каталогов и прочей писаниной. В лагере стояла тишина, а Бен и Басси уже давно растворились в ночной тьме, прихватив ружья и фонарь.

Вдалеке прогремел одиночный выстрел, и почти сразу же за ним последовал дуплет из обоих стволов. Небольшая пауза, и выстрелы загремели снова. Это продолжалось без перерыва, пока я с тоской не стал поглядывать на свое осененное противомоскитной сеткой ложе. Канонада не умолкала. Всем нам не терпелось взглянуть на богатую добычу, которую, очевидно, обещала наша новая идея, так что я решил ускользнуть из лагеря, чтобы принять участие в счастливой охоте.

Я взял запасной электрический фонарь, тайком прокрал­ся за пределы лагеря и вскоре уже пробирался среди деревьев и лиан в том направлении, откуда все еще доносились одиночные выстрелы. Чтобы не налететь на деревья, приходилось то и дело включать фонарь. То тут то там вспыхивали пары горящих глаз, а то и один-единственный глаз сверкал во тьме. Увидев их, я каждый раз замирал. Эти небольшие, холодные и одинокие глаза оказались чистым наваждением. Иногда блестела капля воды или древесного сока, отражавшая свет, иногда сверка­ли глаза пауков или насекомых. Громадные фасетчатые глаза мелких существ могут отражать такое же количество света, как и глаза крупных зверей, а некоторые из них вдобавок еще и светятся сами.

Я был еще довольно далеко от места, откуда донесся последний выстрел, когда услышал, как множество живот­ных с шумом пробираются по деревьям над моей головой: должно быть, они спешили убраться подальше от опасности.

Я направил луч фонаря вверх, надеясь увидеть их хотя бы мельком.

Подняв взгляд за лучом фонаря, я замер от восхищения: прямо над моей головой, уцепившись за ветку, висело существо самого забавного и неизъяснимо трогательного вида. Те, чье детство прошло среди плюшевых мишек, поймут мой восторг. Это прелестное создание висело спиной вниз, а любопытная круглая мордочка смотрела на меня. Оно было так близко, что мне оставалось только наблюдать затаив дыхание, как оно облизнуло свой розовый нос таким же розовым язычком. Тело у него было крепко сбитое, коричневое и мохнатенькое. Зверек несколько раз моргнул от яркого света, потом принялся старательно перебирать лапка­ми, двигаясь по ветке к стволу все' еще вверх ногами, как ленивец. Вполне естественно, что мне захотелось влезть поближе к этой очаровательной лесной игрушке, а может быть, даже изловить ее — как я по глупости полагал.

Взбираться вверх было не так просто, хотя на дереве чудом оказались даже сучья, по которым можно было влезть. Я карабкался на дерево с трудом: нужно было держать зверька все время под лучом фонаря, чтобы тот не скрылся в гуще листвы; все мероприятие превратилось в гонки между мной и потто (а это, без сомнения, был именно потто): кто первый доберется до развилки между суком и стволом. К моему глубокому сожалению, я оказался первым.

Когда я появился перед ним верхом на суке, зверек сообразил, что лезет прямо в западню, и перебрался на верхнюю сторону сука, где и утвердился на четырех лапках, как положено всем животным. Он стал неуклюжим и совсем не таким уж очаровательным. Его большие ступни и кисти были вывернуты наружу, как у древнего старичка ревматика, а голова опущена — точь-в-точь как у разъяренного медведя. С расстояния всего в несколько футов я отлично видел пробор в шерсти вдоль его спины и ряд острых шипов, торчащих вдоль шеи. Я знал, что это выходящие наружу прямо через шкурку остистые отростки шейных позвонков, похожие на костяные иглы. Но тогда я еще не знал, что животное может управлять мохнатой шкуркой вокруг этих выростов, смыкая или раздвигая мех так, что шипы скрыва­ются или обнажаются по его желанию. Не знал я и того, на что способно это животное, пока не увидел своими глазами.

Потто встал на задние лапки, сложив передние, как для молитвы, потом внезапно словно переломился пополам так, что голова оказалась спрятанной между согнутыми задними лапами. Если бы в тот момент на него кто-то напал, стремясь вцепиться ему в горло, то противник тут же был бы пригвожден к суку и изранен рядом длинных острых шипов. Видимо, так можно объяснить этот жутковатый дар природы.

Повторив свой удивительный трюк еще два или три раза, пока я осторожно подбирался поближе, разумный зверек повернулся кругом, соскользнул на нижнюю сторону сука и отступил в тыл с резвостью, которой трудно было ожидать. И вот что интересно: зверек, хотя и был размером с небольшую кошку, умудрялся держаться на нижней повер­хности сука (толщиной с туловище человека) и даже перед­вигаться по нему — очень ловко и без видимых затруднений.

Зажав фонарь в зубах, я последовал за ним. Вскоре я заплутался в лабиринте гигантских сучьев, как вдруг дога­дался, что могу перебираться с дерева на дерево точно так же, как остальные лесные обитатели. Едва не выронив фонарь во время своих переходов, я натерпелся страху из-за того, что никак не мог дотянуться до единственной надежной опоры. Тем временем маленький потто скрылся в зеленой чаще. Тут я обнаружил, что спуститься не смогу: то дерево, на сук которого я перебрался, оказалось внизу совершенно гладким, без сучка и без задоринки, а до земли было больше сотни футов. Некоторое время я более или менее тщетно пытался добраться до переплетенных лиан, по которым мог бы спуститься на землю с достоинством, подобающим неко­ронованному властелину животного царства!

Еще не осуществив своего замысла, я почувствовал, что нахожусь в весьма неустойчивом положении, а сучья подо мной чересчур ненадежны и тонки. Настало время звать на помощь. Я издал пронзительный и максимально близкий к фальцету вопль — насколько только можно было позволить себе кричать без риска свалиться в кромешную тьму. Бен или Басси, я надеялся, услышат меня: по моим соображени­ям, они находились где-то поблизости. Однако я совсем упустил из виду то обстоятельство, что выстрелы смолкли довольно давно. Не услышав ответа, я испустил еще более визгливый клич.

В ответ вокруг меня поднялось громкое курлыканье, чириканье и треск. Зацепившись локтем за какие-то сучья, я нашарил в кармане фонарь и посветил вокруг. Я и не подозревал, что угодил в такую опасную переделку. На некоторое время это отвлекло мое внимание, но вскоре я заметил движение каких-то теней вокруг и обнаружил, что попал в самую середину стаи спящих или очень сонных мартышек. Из всех неожиданных и поразительных встреч встреча со стаей подвижных мартышек в их родной стихии, может быть, самая удивительная. Почти ежедневно мы видели, как эти животные проносились над нами, словно привидения, бросались врассыпную по своим поднебесным тропинкам, находясь неизменно вне досягаемости и в полной безопасности от всяких «земных» врагов вроде нас. Но вот они передо мной, ошеломленные и жалкие, жмурящиеся от яркого света и еще меньше приспособленные к неожиданно­му пробуждению, чем член солидного клуба, хвативший лишнего за обедом.

В темноте животные совершенно беспомощны. Они мета­лись, повизгивая и хныкая; матери прижимали к груди младенцев, а крупные самцы решительно крушили ветви, пробиваясь неведомо куда, словно вдруг начисто лишились чувства ориентации. Многие прыгали по сучьям, резко опуская головы к передним лапам и осыпая меня щебечущей бранью, причем уши и кожа на голове у них отодвигались назад самым устрашающим, хотя и достаточно уморительным образом. Это были белоносые мартышки (Cereopithecus nictitans). Несмотря на то что я испытывал глубокий интерес к их жизни и привычкам, наше общение вскоре прервалось — подо мной стали подламываться ветки; снова пришлось зажать фонарь в зубах и срочно позаботиться о собственной безопасности.

Это были пренеприятные несколько минут. Сук, за кото­рый я ухватился обеими руками, внезапно обломился, и я каким-то чудом повис вниз головой, зацепившись ногами, а мою грудь обхватывала крепкая лиана. Она оказалась моей спасительницей: я так долго из нее выпутывался, что глаза привыкли к слабому свету (фонарь упал вниз), и наконец я кое-как сполз по ней до других древесных канатов, по которым можно было спуститься на землю.

Я очутился на земле весь исцарапанный, в разорванной одежде, абсолютно потеряв чувство равновесия: земля уходила из-под ног, пока я искал фонарь. Чудом, при свете спичек, я отыскал его и пошел обратно в лагерь, который благополучно миновал в темноте. Наконец я вышел на узкую лесную тропинку и возвратился по ней прямо к нашему порогу. Вступив в яркий круг света керосиновых ламп, я увидел Бена и Басси.

— Эй, вы! — закричал я, позабыв о всех своих злоключе­ниях. — Что вы принесли?

Ответом было хмурое молчание. Джордж поднял вверх что-то очень маленькое.

Поначалу я вовсе не мог понять, что это такое, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это голова, лапки и передняя часть маленького зверька (нижняя часть отсутство­вала).

— А на какой предмет, — вопросил я, — нам нужна поло­вина мяса? — И все покатились со смеху.

Оказалось, Бен заметил в листве пару глаз и, тщательно прицелившись, выстрелил. Басси, присутствовавший при этом, видел, как глаза погасли и снова зажглись чуть пониже. Тогда он выпалил дуплетом. Но глаза как ни в чем не бывало остались на месте, и бравые охотники, уверенные, что наткнулись на какое-то неестественно живучее существо или спугнули привидение, продолжали палить почем зря. Сообразив, что расстреляли дроби больше, чем может поглотить уважающий себя дух предка, а глаза все еще сверкают на старом месте, они решили взобраться наверх. Должно быть, это происходило в то самое время, когда я пришел к подобному решению в другом месте.

Но в то время как мне повстречался живой потто, их искушал маленький лемур-ангвантибо, мертвой хваткой вце­пившийся в тонкую ветку. Овладев добычей, они разжали крепкую, как тиски, хватку уже мертвых лапок, спустились на землю и поплелись в лагерь, окончательно убедившись, что игра не стоила свеч.

Это мрачное завершение полной увлекательных приклю­чений ночи кое-чему нас научило. Теперь мы знали, что можно просто взобраться наверх к обитателям воздушного континента. Мы стали лазить на деревья и в результате сделали первые, как мне кажется, фотографии редких лемуров в их родной стихии. Мы видели своими глазами модные меха, весело разгуливающие среди ветвей, белок, играющих в чехарду, бесконечное множество других незабы­ваемых картин.

Больше нам не пришлось расстреливать по двадцать два патрона на одного ангвантибо, но с тех пор мне, безусловно, не случалось так близко подходить к животным, — может быть, потому, что я всегда ходил с ружьем.

Мы узнали, что у всех животных есть определенные дороги среди деревьев, по которым они ежедневно проходят в тех же направлениях, в одно и то же время. И эти переходы происходят настолько пунктуально, что по ним можно сверять часы. Одна белочка жила в небольшом дупле на верхушке дерева, и Джордж заметил, что она возвращает­ся на ночлег каждый вечер перед самым закатом. Вскоре он уже точно знал, по каким сучьям она проходит.

Как-то я заметил большую, украшенную великолепной россыпью пятен пятнистую генету (Genetta tigrina) — вид, обычный для этих мест; она нырнула в большое дупло посередине ствола толстого дерева. Возвращалась она каж­дый вечер, перед тем как отправиться на ночную охоту. Я никак не мог понять, что заставляет ее совершать регуляр­ные визиты, но потом ухитрился забраться наверх и увидел, что в развилке дерева стоит спокойная лужица чистой воды. Генета каждый день приходила напиться, всегда одним и тем же путем.

При помощи капканов, силков, птичьего клея и множе­ства других ловчих приспособлений мы стали ловить этих животных, как только удалось разведать их привычные маршруты. Пойманные, они оставались в лагере, отчасти как ручные питомцы, а отчасти как живые объекты эксперимен­та — нам хотелось побольше узнать об их привычках, пита­нии, причудах и склонностях.

Любой зоолог, увидев наш маленький зверинец, позеле­нел бы от зависти. У нас были змеи и ящерицы, древесные лягушки, жабы и гигантские многоножки. Два младенца шимпанзе помещались рядом с тремя клетками, где сидели африканские оленьки (Hiemoschus aquaticus), мартышки-мона, белоносые и красноносые мартышки. Последние при­надлежали к редкому виду (Cercopithecus erythrotis) — у них был яркий оранжево-красный нос и такой же хвост.

Дальше сидели в клетках черепахи, крупные масличные белки (Protoxerus) — те самые, что по утрам звонят, как гонги, гигантские сони и несколько генет. Привязанные за ошейники к палаточным шестам и кольям, вбитым в землю, сидели галаго, пальмовые циветты (Nandinia binotata), потто и бесценные ангвантибо. Клетки, ведра, горшки и самые необычные контейнеры были набиты крысами и прочей мелкой живностью.

Но самыми интересными для тех, кто изучает животный мир Африки, были, наверное, живые представители корот­кохвостых лемуров, а именно потто и ангвантибо. Первый из них — самое загадочное существо, не только из-за своих таинственных привычек, но и в не меньшей степени из-за множества разнообразных ошибочных названий, которые ему присвоены.

Это лемур, африканский представитель тех медлитель­ных, похожих на призраки ночных животных, которые в Ост-Индии* известны под названием «лори». Возможно, что лемур находится с ними в родстве, а может быть, сходство между ними — пример параллельной эволюции, как в случае с галаго и долгопятами Восточной Азии. Широко известное название «потто» этот лемур получил, возможно, по своему местному названию в провинции Калабар (Нигерия), где его впервые увидел и поймал некто Босман, имя которого часто добавляется к местному названию. Мало того, что это животное зовут потто, или потто Босмана, или лемуром Босмана, — зоологи окрестили его еще Periodicticus potto, а чтобы окончательно все перепутать, европейские поселенцы в других районах называют его «бушбэр» (лесной медведь) или «бушбэби» (лесной малыш). Для полноты картины надо сказать, что на ломаном английском (пиджин-инглиш) он называется «полухвостик».

* Так в XVII — XVIII вв. в Европе называли Индию, Юго-Восточную Азию и Китай. (Примеч. ред.)

Почти все эти названия приводят к недоразумениям, и вот почему. Экземпляры Босмана оказались просто вариаци­ями основного вида; латинское название мало о чем говорит непосвященным, оно понятно лишь тем, кто хорошо знает животное: это вовсе не бушбэр, потому что так называют коала в Австралии (собственно говоря, с медведем у него нет ничего общего), и, может быть, самое ошибочное из всех имен — бушбэби, потому что оно должно безраздельно при­надлежать самым мелким галаго. Я склонен полагать, что название на пиджин-инглиш — самое подходящее для ежед­невного обихода, потому что у зверька и вправду всего половинка хвоста.

И ангвантибо тоже вовлекли в эту неразбериху, хотя это животное, по-видимому, самое малоизвестное из всех млеко­питающих. Нам вообще не удалось разузнать местное назва­ние забавного маленького увальня, который попадается так редко, что не удостоился даже названия на пиджин-инглиш. Мы называли его «бесхвостый лемур». Когда его впервые открыли, сообщалось, что африканцы зовут его ангвантибо, а научное его название — Arctocebus. Местные колонисты, как это им свойственно, называли его то «бушбэби», то «древес­ная лисица».

На самом деле он не заслуживает ни одного из этих имен: это просто маленький мохнатый лемурчик рыжеватого цвета, нечто вроде дальнего родственника потто, с острой мордочкой, большими глазами, плотно прижатыми к голове очень маленькими ушками, необычайно похожими на челове­ческие, ручками и задними лапками еще более гротескного вида, чем у его крупного родича. На потто он похож тем, что большую часть времени проводит, также подвесившись снизу к сучьям (на манер ленивца), а спит тоже вверх ногами (уже в отличие от ленивца). Потто и в еще большей степени ангвантибо способны держаться мертвой хваткой за ветки при помощи уникально устроенных конечностей: кистей рук, а также ступней задних лапок.

Конечности не только снабжены мощной мускулатурой, совершенно непропорциональной размерам зверька, но и управляются полуавтоматическим нервным регулятором, так что ни сон, ни смерть не в силах ослабить их хватку. Именно таким образом ангвантибо может спать, удерживаясь одними лапками. Это объясняет, почему Бен и Басси принесли только ползверька, и является источником широко распро­страненной легенды о потто.

Рассказывают, что случалось убивать мартышек, на затылке которых обнаруживали высохшие и мумифицирован­ные кисти рук и остатки передних конечностей потто. Обычное объяснение такое: если потто в кого-нибудь вцепил­ся, то уж нипочем не отцепится. Если обезьяне удается убить неотвязного злодея, раздавив его о дерево или как-нибудь иначе, ужасные маленькие цепкие ручонки не ослабляют мертвой хватки, и даже после того, как тело сгниет и рассыплется, они остаются жутким свидетельством характе­ра своего прежнего обладателя. Но это не очень-то убеди­тельное объяснение. Во-первых, потто не нападает на обезь­ян — он чересчур неуклюж, даже для того, чтобы поймать мартышку, с которой нос к носу столкнется ночью; во-вторых, я лично убедился, что, как только определенные связки в предплечье перерезаны, его крепкая хватка, кото­рая и вправду сохраняется после смерти, разжимается, как и у любого другого животного.

А вот хватка ангвантибо — нечто совсем иное, и я не нашел ничего подобного ни в научной, ни в популярной литературе. Как и у потто, большие пальцы на руках и на ногах у него непропорционально велики и направлены прямо назад, то есть противопоставлены всем остальным пальцам. Вдобавок у обоих животных указательные пальцы настолько редуцированы, что у потто от них остался только небольшой круглый бугорок, а у ангвантибо — дополнительная подушеч­ка на ладошке. Запястья и лодыжки вывернуты и располага­ются под прямым углом к голени и предплечью. Но на этом сходство кончается.

Пальцы у ангвантибо намного короче, чем у потто, а бедренный сустав имеет более свободную конструкцию, причем бедренная кость кончается выпуклой шарообразной головкой, которая может совершенно свободно вращаться в чашечке тазобедренного сустава. Поэтому зверек может идти вперед по нижней стороне сука, а если ему вздумается дать задний ход, он может пройти обратно по собственной груди и животу, так что голова появляется между задними лапками, а нос направлен к земле. Затем он хватается передними лапками за сук, заведя их за голову, и шествует дальше, пока тело, поворачивающееся вокруг тазобедренных суставов, не развернется на 180 градусов. После этого трюка задние ноги по очереди освобождаются, отлетая, словно пружины, и снова зацепляются за дерево, как только животное повернется вниз спиной при помощи передних лапок. Этот чрезвычайно редкий трюк выглядит просто противоестественно.

Конечности у ангвантибо мускулистые, но довольно стройные, а кисти и ступни необыкновенно сильны. Мы обнаружили, что, подобно лапкам хамелеона, они практиче­ски лишены чувствительности, пока ладонь или подошва ноги не контактирует с предметом, который предстоит схватить. Животное не могло схватить коробку спичек, потому что, хотя все пальцы, кроме большого, охватывали ее с одной стороны, а большой палец — с другой, на ладонь ничто не давило. А между большим пальцем и остальными расположены две большие мясистые подушечки, которые расходятся, как только прикасаются к ветке, и обеспечивают крепкую хватку. Удивительнее всего то, что, как бы вы ни трогали руки ниже локтя или ноги ниже колена — можно даже воткнуть в них булавку, спящее в подвешенном состоянии животное не проснется.

Похоже на то, что конечности фиксируются и все нервные импульсы блокируются, когда животное засыпает.

Ангвантибо — животное плотоядное, причем в значитель­ной степени. В неволе оно предпочитает мелко нарубленное птичье мясо любому другому, но в природе, должно быть, вносит разнообразие в свой рацион, поедая плоды и листья, потому что может очень долго питаться и кашицей из бананов. Каждый вечер, сразу же после захода солнца, зверек принимался тщательно расчесывать свою шерстку передними нижними зубами, вначале вылизав всю шкурку длинным шершавым язычком. Покончив с туалетом, он начинал куда-нибудь карабкаться с тоненькими хныкающими причитаниями и гортанными криками.

Однажды Деле примчался в величайшем возбуждении и в самый неподходящий момент. Я только что всадил острый скальпель в свой собственный большой палец и метался, ругая себя на чем свет стоит, а тут еще йод куда-то запропастился. Вдруг показалась физиономия Деле. Он, как назло, принялся самым идиотским образом утверждать, что видел двух спавших на дереве папайи галаго (это название весь наш местный персонал перенял, разумеется, у нас).

Я был убежден, что это просто очередная попытка Деле отдалить неумолимо приближающийся день, когда я отыщу какой-нибудь предлог, чтобы избавить себя от лицезрения его нахальной физиономии. Во-первых, галаго никогда не спят там, где их можно увидеть, во-вторых, деревья папайи не растут в девственных лесах, и, наконец, даже если бы они здесь и росли, то двум гапаго не хватило бы места на одном дереве.

Но Деле так упорно стоял на своем, что, когда я наконец перевязал палец и ко мне частично вернулось самооблада­ние, я всерьез собрался идти на разведку. Должен признать­ся, однако, что поход пришлось отложить из-за чаепития — церемонии, от которой меня не в силах отвлечь целые армии спящих где бы то ни было галаго. После чая к нам явился один «комедиант» с каким-то заурядным зверьком, за кото­рого он заломил несусветную цену, а к тому времени, как я отсмеялся над нелепым предложением (зверька он все равно оставил возле кухни, и притом совершенно безвозмездно), миновало еще полчаса. Пока все это происходило, Деле слонялся вокруг, угрожающе косясь на меня — эту его при­вычку я не любил больше всего. Наконец, отчасти против собственной воли, я взял ружье и вышел из лагеря.

Деле пробирался вперед по тропе, которую заблаговре­менно отметил согнутыми и заломанными деревцами. Через полчаса мы неожиданно вышли на маленькую прогалину на краю высокого обрывистого берега над тихой рекой, о существовании которой я и не подозревал. К моему удивле­нию, там стояло одинокое дерево папайи. Растение смахива­ет на громадную капусту на длинном стволе. Это культурное растение, точнее, оно встречается только там, где живут или жили раньше люди, и дает всем известные похожие на дыню плоды. Должно быть, тут когда-то был маленький поселок, а потом люди переселились выше по реке.

Дерево немного сбило меня с толку, но не успели мы подойти к нему, как Деле объявил, что видит лемуров. Он попытался показать их и мне. Около десяти минут я никак не мог их разглядеть, хотя крона дерева была не больше розового куста. Наконец, выбившись из сил, я решил сделать вид, что наконец-то вижу их, и просто-напросто разрядить ружье в крону дерева. Я отошел подальше, чтобы дробь разлетелась пошире, и выпалил в белый свет.

Маленький галаго, как молния, вылетел из кроны дерева, проплыл над моей головой и опустился в невысоких дерев­цах у опушки леса. Потом он помчался галопом, точь-в-точь как лошадь, прямо по деревьям. Я в жизни ничего подобного не видел. Не было никаких прыжков с ветки на ветку, за которыми следовал бы короткий забег вверх и новый прыжок. Это был ровный стремительный карьер по прямой, словно вдоль намеченной дорожки был протянут тугой канат. Что было сил я побежал под деревьями по земле, ровной, как пол бальной залы, и подоспел вовремя: зверек нырнул в одинокий пучок папоротников, росших на тонкой безлистной лиане, висящей петлей между двумя деревьями. Я стара­тельно прицелился. И хотя цель была почти вне досягаемо­сти, дробь перебила нежные стебли папоротников, так что весь пучок развалился и осыпался дождем на землю. Лиана тоже оказалась перебитой, и не успел я сообразить, что происходит, как ее нижняя половина со свистом сбила меня с ног.

Я быстро вскочил и оказался на месте, где лежала большая часть папоротника, раньше, чем последние листья упали на землю. Животное как сквозь землю провалилось. Деле за мной не пошел. Я позвал его. Он ответил, что ищет второго галаго, которого, как он считал, сбил самый первый выстрел. С полчаса мы молча обшаривали кусочек более или менее чистой земли площадью несколько квадратных метров, прежде чем нашли каждый свое животное. Я был твердо уверен, что моя добыча исчезла, а зверек, которого искал Деле, и вовсе не существовал, но африканец был непреклонен.

Это был великий день для Деле. Казалось, ему во всем везет.

Мы отыскали обоих зверьков: они оказались самцом и самочкой Galago demidovii — самой драгоценной для нас добычей. Мало того, самочка была беременна! День, когда мы добыли двух маленьких зеленых зверьков с ярко­шафранными брюшками и задними лапками, стал торже­ственной датой в нашей экспедиции.

В тропическом лесу увидеть лемуров Демидова — большая редкость, отчасти из-за их малых размеров — примерно с крысу, а отчасти потому, что живут они на самых высоких деревьях, к тому же из всех обитающих там животных эти лемуры — самые шустрые. Возможно, есть и еще одна, дополнительная причина. Но пока это только предположение, и я просто выскажу мнение, к которому мы пришли, наблюдая животных в естественной обстановке.

Я считаю, что лемур Демидова в отличие от других гапаго ведет дневной, а не ночной образ жизни.

К такому заключению мы пришли, разумеется, чисто умозрительным путем, но все же оно заслуживает внимания. Во-первых, местные охотники говорят, что видят их очень редко и только днем, а не при свете охотничьего фонаря. Те несколько раз, когда мы их видели, солнце светило вовсю. Вторая и, на мой взгляд, самая убедительная причина — окраска лемуров Демидова.

В Африке мы поймали шесть дневных животных, принад­лежавших к группам, все остальные представители которых вели исключительно ночной образ жизни. Все шесть живот­ных — змея (Gastropyxis senaragdina), белка (Funisciurus poensis), мартышка (Cercopithecus pogonias), ржавоносая крыса (Oenomys hypoxanthus), серебристый шипохвост (Anomalurus beecrofti) и, наконец, лемур (Galago demidovii) — были ярко-зеленого цвета сверху и желтого — снизу, в то время как близкие к ним ночные виды имели совершенно иную окраску. Возможно, это утверждение слишком смелое, но подобный тип окраски как-то связан с солнечным светом. Все животные, окрашенные таким образом, кроме крысы, обитающей на солнечных, открытых прогалинах, обнаружены только на самых верхушках деревьев, купающихся в ярком солнечном свете. Если сравнивать количество этих пяти форм животных с количеством близких форм, то все они заслуживают название «редких», но, я думаю, все дело в том, что всех этих «зеленых с желтым» животных мы встречали только на естественных прогалинах, чрезвычайно редких в настоящих девственных лесах. За исключением отдельных случаев, животные скрывались на недосягаемой для нас высоте поднебесных крон.

Один из наших последних лагерей был расположен в девственном лесу, среди отрогов северного нагорья. Лес местные охотники не посещали, и он здесь должен был сохраниться нетронутым.

В солнечный жаркий день, когда все застыло от зноя, я брел по лесу в откровенной надежде отыскать пятнышко света, не затененное листвой, чтобы хорошенько позагорать, и вдруг вышел на небольшую прогалину. Колоссальные деревья расступились, словно по волшебству, и стояли стеной, по которой круто, как застывший водопад, низверга­лись зеленые волны листвы. Несмотря на то что деревень кругом не было, я мог бы подумать, что полянка — дело человеческих рук, если бы нашел хоть несколько пней громадных деревьев. Но пней не оказалось, а так как африканцы не умели валить и корчевать мощные деревья, приходилось искать другое объяснение. Мне пришло в голову только одно — земля здесь болотистая, а налет тонкой радужной пленки на лужах выдавал присутствие нефти. Я разлегся на солнышке и вскоре крепко уснул. Не знаю, сколько времени проспал. Проснулся, обливаясь потом, и обнаружил, что солнце успело настолько далеко зайти за высокие деревья, что я оказался в густой тени. Я лежал на совершенно гладкой твердой земле, где не было ни одного муравья. Меня окружали куртинки травы, несколько невысо­ких кустов и отдельные кустики гигантского болиголова.

Я привстал и застыл от неожиданности. По всей полянке рассыпалась стайка обезьян, деловито что-то выскребающих и выискивающих в зелени.

Я зарядил ружье и пополз, прижимаясь к земле, пока не залег на выгодной позиции за небольшим бугорком. Отсюда мне были видны почти все обезьяны. Они были поглощены поисками кузнечиков — это в обезьяньем мире такое же лакомство, как для нас икра. Внезапно наверху, на крутом берегу вознесенного ввысь воздушного континента, появи­лась вторая стая. После шумных препирательств и щебечу­щих переговоров между двумя группами сверху спустились два крупных самца, которые тут же вступили в перебранку с равными по рангу представителями первых претендентов на эту территорию. Судя по всему, они договорились, и сам­ки с малышами и молодежью тоже спустились вниз.

Когда все они собрались внизу, я обогнул бугорок и получше пригляделся к животным. Тут я увидел такое, что у меня захватило дух: все имели ярко-зеленую окраску, огнен­но-оранжевые горло, манишку и живот. На макушке у самцов торчал высокий конический гребень. Мы даже не подозре­вали, что по соседству с нами живут подобные обезьяны.

Наметив крупного самца, я тщательно, но не очень точно прицелился и... промазал. Выстрел грянул так неожиданно, что обезьяны застыли словно изваяния. Я вскочил и бросил­ся к ближайшей. Это послужило сигналом панического бегства вверх. Матери прыгали на свисающие сучья с малышами, уцепившимися за шею или висящими у них на спине. Вскоре все скрылись за завесой высоких крон.

Еще несколько дней кряду я возвращался на эту полянку. И хотя один раз приметил разведчика — остальные на почти­тельном расстоянии с треском носились среди ветвей, — обезьяны больше никогда не отваживались спуститься вниз. В конце концов нам удалось раздобыть двух чубатых марты­шек (Cercopithecus pogonias): одну принес охотник из соседней деревни, другую подстрелил Джордж.

Но на прощание, когда мы с Беном в последний раз пришли на это место, нам повезло — мы добыли еще два вида обитателей крон — из тех, что я перечислял выше, а именно белку и змею. За четыре месяца до этого я получил первый экземпляр полосатой белки (Funisciurus poensis) в лагере, который был разбит в шестидесяти милях от описы­ваемых мест. За все время я ни разу не видел больше ни одной такой белки.

Мы с Беном вскарабкались как можно выше по природ­ной лестнице из лиан, свисавших с громадной акации прямо на поляну. Оттуда нам удалось перебраться на соседнее дерево капок, в самых высоких сучьях которого мы и обосновались. Перед нами открылся вид на бескрайние просторы простиравшегося во все стороны леса. Первый и единственный раз я выбрался из недр леса наверх, выше полога крон, — впечатление ни с чем не сравнимое!

Ослепительное солнце щедро заливало землю, и его блеск многократно усиливался бесчисленными зеркальцами листьев. Мириады сверкающих ярких бабочек порхали вок­руг, снижаясь к экзотическим, словно вылепленным из воска, соцветиям. Пчелы тучами жужжали и гудели, как самум, возле деревьев, которые их особенно привлекали. Малые и большие мухи то зависали в воздухе, то сновали повсюду; миниатюрные геликоптеры совершенной конструкции, они минутами висели неподвижно и буквально исчезали в мгно­вение ока. Нарядно расцвеченные птицы самых разных размеров кружились над нами, влетая и вылетая из своих таинственных входов и выходов, которые они знали назубок.

Это был своеобразный мир, зеленый и плоский, полно­стью отрешенный от всего земного. Мы с Беном были в нем такими же чужаками, как эскимосы. Здесь с еще большей силой, чем в торжественной тишине нижнего яруса, похожего на сумрачный храм, я почувствовал себя отрешенным от суеты человеческого мира. Бен тоже по-своему это ощущал, и ему хотелось поделиться чувствами: увидев что-нибудь необыкновенное, он то и дело ахал от восторга.

Его восторг, кстати, едва не погубил нас, когда стая бананоедов, паривших над лесными вершинами, внезапно налетела на нас, оглушив криками и клекотом, и понеслась дальше. Эти несимпатичные птицы с тощими шеями, выпучен­ными глазами и громадными веерообразными хвостами веч­но поднимают дикий шум, а потом, хлопая крыльями, вылетают из-под деревьев и повторяют свои выходки в другом месте. Их налет едва не сбросил на землю моего спутника.

Над нашими головами парили и кружили разнообразные коршуны и орлы; то один то другой внезапно срывался в головокружительное пике и нырял в зеленую глубину крон.

Просидев в засаде больше часа, мы ни минуты не скучали, но вот Бен заметил какое-то движение в листве ближайшего дерева. Вскоре с помощью бинокля мы разгля­дели маленькую белочку. Она была слишком далеко, вне выстрела, и нам оставалось только наблюдать в полной тишине, надеясь, что зверек постепенно двинется в нашу сторону. Она сновала по невероятно прихотливым маршру­там, как это свойственно белкам. Для начала белка раз пять или шесть пробежалась по ветке туда и обратно, прежде чем решилась поглодать листочек, потом перескочила на другой сук и распласталась на нем, словно хотела, чтобы ее приняли за кусочек дерева. Как же не сунуть нос в каждую щелочку, не обследовать со всех сторон каждый укромный уголок! Она взбежала на самую верхушку оголенного дерева, но тут заметила, что прямо над ней парит большой коршун, и с криком пустилась бежать обратно вниз. После бесконечных метаний во всех направлениях белка наконец оказалась достаточно близко, и я увидел, что это еще одно зеленое с желтым животное. Я тут же принял решение: ничего не по­делаешь, полному радости существу придется стать одним из холодных научных доказательств. Обхватив ногами сук, я велел Бену поддерживать меня сзади. Прогремел выстрел. Белочка камнем свалилась на землю.

Я послал Бена подобрать добычу и остался в одиноче­стве с биноклем, сумкой для добычи, ружьем и прочим снаряжением. Мы договорились не окликать друг друга, чтобы не спугнуть остальных животных.

Бена долго не было, и я решил переменить положение, чтобы посмотреть, куда он запропастился. Оказалось, дело это чрезвычайно головоломное: ведь я был обвешан снаря­жением как вьючный мул. Всем известно: влезть на дерево легче, чем спуститься, но древесные траверсы предельно трудны. Наконец я переместился настолько, что увидел далеко внизу спину Бена, и стал нащупывать опору попроч­нее — тут-то я и пережил самые ужасные пять минут в своей жизни.

Я ухватился за сухой сук, и пальцы сомкнулись с другой стороны на чем-то холодном и скользком. В ту же секунду на мое запястье скользнула живая петля яркого изумрудно­зеленого цвета. Я молниеносно отдернул руку, едва не потеряв равновесие, и испустил не поддающийся описанию звук — по крайней мере Бен впоследствии описать его не смог. Затем я обнаружил, что смотрю прямо в закинутое кверху лицо Бена, стоящего далеко внизу. Сумка сползла мне на шею, ружье, заряженное и снятое с предохранителя, зацепилось за что-то наверху у меня за спиной. Сверхчелове­ческим усилием я извернулся и уселся обратно на сук, оказавшись носом к носу с узкой, зеленой с желтым головкой, на которой сверкали самые огромные, блестящие и черные глаза, какие мне когда-либо приходилось видеть у змеи. В голове пронеслось: «Змеиная кинозвезда» — в таких случаях всегда лезут в голову какие-то глупости.

Некоторое время мы со змеей качались в такт друг другу, пока я выпутывал ружье и сам выпутывался из кисеи собственного сачка, а черный язычок змеи все время мелькал перед моим лицом.

Наконец я освободил сачок и тут же взмахнул им над блестящей головкой, которая отпрянула в сторону невообра­зимо быстро. Затем началась игра, похожая на сидячие пятнашки, и я снова чуть было не свалился. Когда игра, как мне показалось, слишком затянулась, я ухитрился зацепить сачком голову и переднюю часть змеиного туловища, но оно все тянулось и тянулось, будто на много метров, причем все время бешено извивалось. Последним усилием я провел по ветке сачком и отбросил его вместе со змеей. Когда сачок падал, змея упала в листву, наполовину скрывшись из виду.

Я с лихорадочной поспешностью вскарабкался на более надежную ветку, вытащил из-за пояса ружье — а это было очень непросто, учитывая нестандартную длину его ствола, — вложил патроны и выпалил в сачок. Он постепенно сполз вниз, и что-то тяжелое с треском свалилось почти к ногам Бена.

Уже спустя больше года после нашего возвращения в Англию, когда мы приступили к изучению нашей коллекции змей, я узнал, что моя змеиная красавица (Gastropyxis senoragdina) совершенно безобидна, как цыпленок. Но все же трудно быть уверенным в своих зоологических познаниях, когда балансируешь на верхушке дерева, да и вообще, имея дело со змеями, разумнее не рисковать.