Сокровища животного мира

Птицы. Землеройки и змеи в траве

Если посмотреть из нашего домика в Мамфе на запад, юго-запад или юг, перед нами откроется довольно привыч­ный вид: лужайки, покрытые травой, небольшой ручеек, теннисный корт, несколько низких сарайчиков, крытых гоф­рированным железом, и все это объединяет извилистая, весьма посредственная дорога, покрытая утрамбованным щебнем. Даже деревья показались нам знакомыми. Мирно паслась лошадь, с серого неба моросил дождик, и белый мужчина в фланелевых брюках, попыхивая трубкой, проехал по дороге на велосипеде.

Однако эта иллюзия вскоре нарушилась: ослепительно белая птица, долговязая, с неловкими черными ногами, скорее свалилась, чем влетела, в поле нашего зрения и сделала попытку сесть на спину лошади. Конечно, она промазала, как это свойственно белым цаплям. Врезавшись в забор, птица сложила крылья, не успев встать на ноги, и долго раскачивалась, как пьяная, взад-вперед, пронзительно вскрикивая и подозрительно оглядываясь, словно во всем был виноват еще кто-то, кроме нее самой.

Эти птицы — своего рода паразиты: точнее сказать, Афри­ка кишит ими, как паразитами, — такую прекрасную птицу, как белая цапля, чей вид радует глаз, невозможно ставить на одну доску с крысами или блохами. В былые времена за ними охотились из-за плюмажных перьев, которые выгляды­вают из оперения белоснежными облачками. Теперь, когда плюмажи дешевле и красивее получаются из целлофана, эти прелестные птицы предоставлены самим себе и заменяют жителям маленьких поселков Западной Африки наших лон­донских голубей.

В то утро, когда мир, открывшийся перед окнами гостини­цы в Мамфе, казался тускло-серым и темно-зеленым, эгре­ты [2], словно светильники, сверкали ослепительной белизной. Вдоль одной стены дома между двумя шестами была натянута веревка. На ней мы развесили маленькие марлевые мешочки с черепами отпрепарированных нами животных. Череп, с точки зрения зоолога, — самая ценная часть тела животного и требует особого внимания. Его очищают с превеликой тщательностью от остатков мышц, промывают в струе воды, обсушивают опилками и, наконец, подвешивают сушиться в отдельном мешочке, снабженном этикеткой. Мешочки нужны, чтобы сохранить зубы, которые могут выпасть при высыхании или разложении мягких тканей.

Мухи, однако, быстро разведали, что находится в мешоч­ках, и принялись откладывать туда свои яички. Эгреты обнаружили мух, которые непрерывно жужжали, размножа­ясь среди отбросов почти на глазах. Белые цапли должны охотиться на болотах — если судить по их длинным, строй­ным ногам и строению лап. Вылавливать мушиных личинок, болтающихся примерно в десяти сантиметрах под раскачива­ющейся веревкой, задача для них примерно такая же трудная, как для начинающего канатоходца съесть яблоко, подвешенное под канатом. Птицы то и дело срывались вниз, порой они все одновременно теряли равновесие и валились как подкошенные в облаке мух.

Мешочки, нанизанные на веревку, мы на закате снимали и уносили в дом, чтобы уберечь от нежелательных проявле­ний внимания со стороны множества ночных мародеров.

Одна цапля довольно потрепанного вида проведала, что они перекочевывают под навес за домом. Незадачливая птица ухитрилась застрять между стеной и балками крыши, пытаясь туда пробраться. Я до сих пор не могу понять, как ей уда­лось протиснуться так далеко. Плотно заклинившись там, она резко вскрикивала, как капризный младенец, пока мы ис­кали источник суматохи. Когда я ее нашел, оказалось, что она не так уж испугана, но зато явно не в духе и злится, как Утенок Уолта Диснея: в глазах у нее то самое выражение непритворного удивления, с каким белая цапля глядит на мир после очередного просчета или дурацкой выходки, а без них у нее не обходится ни один день. Когда я, путаясь в перьях, попытался протолкнуть ее сзади в промежуток между балками, она икнула и, открыв клюв, отрыгнула три комка мушиных личинок, каждый величиной с яблоко. Цапля, казалось, удивилась еще больше, когда без всякого труда проскользнула между балками.

У малых белых цапель в Мамфе были враги, одного из которых внезапно постиг конец как раз в тот пасмурный день. Потрепанная цапля после своего неудачного набега на наш дом стала относиться к своим сородичам пренебрежи­тельно и высокомерно. Не обращая внимания на раскачива­ющуюся гирлянду черепов, она стала систематически втор­гаться в наши владения — к столам препараторов, и ее приходилось то и дело выдворять за препирательства с ними. На этот раз ее выгнали с веранды в ту минуту, когда ее собратья поспешно отступали в укрытие — густой кустар­ник за нашей кухней.

Покачиваясь и сварливо бормоча себе под нос, она стояла среди распяленных на дощечках тушек животных, которые мы вынесли посушиться на солнце. Это был первый выход ц^пли за несколько недель. Она была так глубоко возмущена, что не заметила ни поспешного бегства других птиц, ни беззвучно скользящей по утоптанной земле таин­ственной крестробразной тени. Гонг-гонг, самый юный из наших помощников, стоявший весь день на страже в углу веранды и следивший за коршунами, которые падали с неба на набитых нами крыс, принимая их за живых, поднял тревогу.

Коршун — за необычайные размеры его, наверное, в Англии называли бы орлом — на этот раз, однако, выбрал своей жертвой нашу подружку цаплю. Когда Гонг-гонг призвал к оружию, все кинулись к заряженным ружьям — они у нас всегда под рукой. Мы повыскакивали наружу и увидели, как тень разбойника пронеслась по земле — громадная птица пикировала на свою жертву. Маленькая эгрета, внезапно заметив грозящую ей опасность, попыталась взлететь.

Прогремели выстрелы сразу из двух стволов в тот миг, когда коршун завис над добычей, готовясь вцепиться в нее смертоносными когтями. Полетели перья, агрессор отпрянул в сторону, перекувырнулся в воздухе и упал, раскинув крылья. Все бросились толпой, чтобы прикончить коршуна Но разъяренный хищник не собирался сдаваться. Шипя и сверкая желтыми глазищами, он набросился на ноги людей, Выстрел из револьвера прикончил его.

В упоении победой про эгрету как-то позабыли. Она спаслась бегством и, как видно, сильно поумнела после этого происшествия — во всяком случае к нам она больше не лезла, хотя мы видели ее иногда на песчаной отмели и узнавали по висящему левому крылу и скептическому виду.

В течение целого года мы вели непрестанную войну с коршунами и всего лишь один раз убили птицу уже знакомого вида. Бесчисленные разновидности этих пернатых шныряют по лесам весь день напролет. Их одинаково боятся и ненавидят и люди, и животные. Они бесшумно падают с неба, хватая цыпленка возле домика аборигена, зазевавшу­юся обезьянку с дерева в лесу, птицу с песчаной отмели. Когда пойдете в зоопарк, обратите внимание, как мелкие обезьянки то и дело тревожно поглядывают на потолок своих вольеров. Это движение стало у них почти автоматиче­ским, оно унаследовано от бесчисленных поколений предков, которые вечно следили за своими недругами — коршунами, безмолвно скользящими в небе.

Однажды, спешно возвращаясь из похода вниз по реке, мы вышли к деревушке, прижавшейся к подножию холма. Я рассчитывал быстрым маршем пройти за день сорок миль, и мои носильщики — человек пятнадцать — намного обогнали меня. Я шел следом за ними, а Бен, мой главный препаратор, нес за мной ружье 12-го калибра. Когда мы проходили деревней — в ней царила могильная тишина, а все дома были наглухо закрыты, — я почувствовал, что за нами наблюдает множество глаз, недоверчивых, даже враждебных. Ощуще­ние не из приятных, и мы поспешили подняться на вершину холма, где примостился маленький домик джу-джу[3], в котором помещалась правильной формы земляная куча, утрамбованная до твердости камня и увенчанная глиняным горшком. Возле него я остановился и обернулся назад, к кучке хижин, от которых веяло чем-то недобрым.

В эту минуту из леса поднялся громадный коршун и принялся кружить над деревней, все увеличивая круги. Бен передал мне ружье.

Надо сказать, что ружье у меня совершенно особенное, сделанное по специальному заказу, с необычайно длинными стволами, причем левый ствол на выходе повышенной прочности и заужен. Дальнобойность ружья потрясающая, зачто я ценил его превыше всего. С ним я всегда чувствовал себя в безопасности и не променял бы его ни на какую винтовку.

Коршун, чертя круги, снизился, и я решил попытать счастья, хотя не ожидал, что выстрел его достанет. Птица затрепетала, перевернулась и камнем упала прямо на сере­дину главной и единственной «улицы» деревни.

Я еще не успел опомниться от неожиданности, как внизу поднялось настоящее столпотворение.

С неистовыми воплями толпа африканцев, размахива­ющих маленькими копьями и громадными ножами, высыпала из хижин и устремилась вверх по склону, предводительству­емая страховидным старцем, который поднял мертвую птицу и водрузил ее на ухмыляющуюся маску джу-джу. Мое торжественное настроение мигом испарилось, как, впрочем, испарился и Бен. Жуткие, хотя, вероятно, выдуманные от начала до конца истории о страшной смерти белых, подняв­ших руку на священных животных или нарушивших африкан­ские обычаи джу-джу, вихрем зароились в моей голове. Так как я прежде всего трус, как и все мы, я едва не бросился наутек следом за Беном, однако в опасности мысли тоже бегут резвее, и я решил, что одна острога в груди лучше, чем десяток в спине. Впрочем, времени у меня хватило только на одно — остаться на месте.

Моя особа, с заискивающей улыбкой на лице, была поглощена клубящейся толпой. Барабаны забили дробь, и все дружным хором затянули что-то вроде «Ну и славный же парень!» [4] на африканский манер, а старец церемонно вручил мне труп пернатого разбойника. Судя по всему, я избавил деревню от врага народа номер один, так как местные силы самообороны были не в силах ни обнаружить его убежище, ни сбить его камнем. Я почувствовал такое неслыханное облегчение, что даже слегка обалдел и, выдернув все перья из хвоста птицы, возложил их на земляной обелиск джу-джу. Оказалось, что я снова, хотя и совершенно непреднамерен­но, сделал именно то, что нужно. Все сборище взорвалось приветственными кликами, барабаны загудели еще неисто­вее, и все, как один, пустились в пляс. Юноша, надев маску джу-джу, в паре с девушкой исполнил танец в мою честь. Я поглядел на танец, и у меня глаза полезли на лоб: не только движения и ритм, но и мелодия совпадали с бегином, танцем французских негров на Мартинике, в Вест-Индии.

Я долго пробыл в деревне и приятно провел время среди новых друзей. С вождем мы вели продолжительные беседы о местных ресурсах «мяса», то есть о животных. Он уговари­вал меня остаться в деревне или поскорее вернуться, уверяя, что, раз я положил перья коршуна на джу-джу, теперь отсюда уйдут все хищники, а у меня не будет недостатка в курах и яйцах. Принять его приглашение я не мог, о чем потом сожалел, но, навестив вождя несколько месяцев спустя, я не мог отыскать ни единого коршуна. Вождь заверил меня, что они исчезли, и, судя по всему, не видел в этом ничего удивительного.

«Хозяин, человек неси мясо»

У меня всегда захватывало дух при этом известии, заста­вавшем меня в любое время дня и ночи за одним и тем же занятием: я сидел над раскрытым определителем, измеряя лапки крыс и лягушиные брюшки, заспиртовывая вшей и червей, занимаясь еще массой других побочных дел, которых так много в любой научной экспедиции.

Черное лицо с улыбкой до ушей появляется над полом веранды, на уровне моих ног.

— Ну, что там у тебя? — спрашиваю я.

— Мясо, — ответствует лицо. — Хозяин бери-давай два шиллинг — И гость начинает копаться в своих одеждах. С воплем он отдергивает руку и принимается сосать палец, громогласно и виртуозно ругаясь на своем языке. Доброволь­ные помощники налетают на него, обыскивают и обнаружива­ют два крохотных комочка шелковистого меха длиной не больше пяти сантиметров каждый. Их кладут на пол веран­ды; они немедленно поднимаются на задние лапки в боксер­ской стойке и начинают бороться и тузить друг друга, сопровождая этот «матч» почти неуловимым для слуха тоненьким писком.

Из всех отвратительных, дурно пахнущих и коварных тварей на свете западноафриканская землеройка (Crocidura) — самая злобная. Мы приобрели визгливых маленьких фурий по пенни за штуку, поместили их в небольшую клетку, куда положили сильно попахивающее мясо трубкозуба, по окороку на брата. Зверюшки дрались и верещали весь вечер и почти всю ночь напролет. К утру мясо, превышавшее вес обеих землероек, вместе взятых, исчезло, а из землероек в живых осталась одна. В углу клетки валялась вторая, выпотрошенная своей товаркой, с отъеденной головой.

Землеройки-белозубки бросаются в бой с кем угодно, в том числе даже с человеком и с лесной кошкой. Крохотные челюсти, вооруженные двумя рядами острых, как иголки, зубов, и отвратительный запах — их защита от хищных зверей и птиц. Землероек относят к насекомоядным, но они всеяднее самого человека. Я своими глазами видел, как они поедали друг друга, насекомых, улиток, зерно, падаль и даже дохлую змею. Зверюшки обитают в высокой траве на лесных прогалинах, где их чаще всего ловят, как поймали и эту пару, при расчистке земли от леса.

Пока день клонился к вечеру, наш укушенный приятель еще несколько раз возвращался, принося новых землероек и прочую живность, так что весь дом начал пропитываться зловонием. Эту неописуемую вонь невозможно себе предста­вить, пока сам не испытаешь. В Британском музее я только, прикоснулся к большой бутылке, где, плотно закупоренные, хранились в спирту землеройки, и то пришлось дважды мыть руки, чтобы меня не вывернуло наизнанку. Эту вонь ничем не перебьешь, а проникает она повсюду. И все же африканцы знают простой способ превращать неслыханное зловоние в самый изысканный, тонкий и устойчивый аромат из всех, какие я знаю, — он напоминает нечто среднее между запахом сандалового дерева и мандарина. Землероек варят целиком, добавив некоторые листья и пальмовое масло. Всплывающее на поверхность масло снимают, и его чудесный аромат ничем не напоминает отвратительное создание.

Человек, оставивший у нас этих бойцовых землероек, натаскал нам целую кучу разных трофеев, в том числе множество змей. После второго завтрака, в тот особенно тихий час, когда все зверье отдыхает и только человек продолжает выбиваться из сил, в знойном воздухе внезапно прозвучал громкий вопль. Люди, срезавшие траву, кинулись к старому пню. Мы тоже, выскочив из дома, помчались по свежескошенному травянистому склону вниз, к реке.

Перед нами предстало самое загадочное зрелище. Чело­век двадцать мощных африканцев, вооруженных длинными ножами (несомненно, бирмингемского происхождения: почти полметра длиной и в ладонь шириной, с деревянной руко­ятью, как у меча), в полном безмолвии сгрудились вокруг большого пня. Они встали на почтительном расстоянии и замерли. Я попытался было пробраться в середину круга, но главный — верзила с плечами, на которых можно было танцевать, оттащил меня назад. Я задал вопрос обращенным ко мне спинам африканцев.

Вместо ответа я оказался сбитым с ног и погребенным под телами трех свалившихся на меня африканцев. С бешеной поспешностью выбравшись на свежий воздух, я ожидал увидеть по меньшей мере разъяренного леопарда, но ничего оправдывавшего подобное обращение с моей особой не обнаружил. Теперь все наперебой заговорили, и я повто­рил свой вопрос в повышенном тоне.

Из смешанного потока пиджин-инглиш и неведомых язы­ков нам удалось уяснить, что в пне затаилась змея, которая следит за нами. А змея эта не только кусается, но и плюется ядом. Радиус «обстрела» — около трех метров, но, если вы замрете, она не отличит, что перед ней — живое существо или просто дерево. Она плюнула в человека, который резал траву возле пня, но промахнулась. Остальные подбежали, услышав крик и еще не зная, в чем дело. Они стояли в ожидании, когда змея обнаружит свои намерения и высунет голову, а тут и мы подоспели. Движение, которым предводи­тель меня остановил, выдало змее живую цель. Она выпали­ла в меня, а наученные опытом местные жители отскочили кто куда. Никто не пострадал, только на мои фланелевые брюки попало несколько капель коричневой жидкости.

Когда змея расстреляла свои боеприпасы, африканцы налетели на пень, принялись тыкать во все отверстия палками и вскоре выгнали его обитательницу, только не ту, которую ждали. Вместо длинного темно-коричневого тела мы увидели злобную, плоскую золотисто-зеленую голову с дву­мя рожками на носу. Под аккомпанемент громкого шипения на свет божий появилось короткое толстое туловище. Это оказалась великолепная африканская шумящая гадюка, са­мая смертоносная из всех африканских змей. Необыкновенно красивое пресмыкающееся, обычно расписанное бежевым, темно-коричневым и зеленым узором, который частенько можно увидеть на дамских сумках; дальше к северу, в пустынях, окраска змей не такая яркая. Хвост составляет всего восьмую часть диаметра тела и смехотворно короток, так что почти не достает до земли и стоит торчком, когда змея ползет.

Довольные и радостные, рассматривали мы неожиданное прибавление к нашей коллекции, не замечая, что попалась и вторая змея. Когда же опомнились, было поздно: африканцы уже искрошили ее на куски, хотя могли бы продать нам за хорошую цену. Может быть, они, как и малайцы, среди которых я как-то жил на Целебесе*, воображали, что по прибытии домой я оживляю животных, заспиртованных на месте, и с понятной осмотрительностью решили сделать это затруднительным, раз уж речь идет о столь смертоносной змее.

* Ныне остров Сулавеси. (Примеч. ред.)

Трава в Мамфе даже после того, как ее срежут, таит в себе серьезную опасность именно из-за змей. На первом месте среди этих опасных тварей, обитающих возле нашей базы, была небольшая коричневая змейка с пурпурно-белым ошейником, которую называют ромбической жабьей гадюкой (Causus rhombeatus). Название очень подходящее, потому что живет она в узких норах и вылезает по ночам на охоту за своей единственной добычей — обычной жабой (Bufo regularis). Это занимательное сочетание: и змея, и жаба встреча­ются исключительно на лесных прогалинах, и никогда не увидишь их в самом лесу, окружающем вырубку сплошной стеной буйной растительности. Как же они туда попадают, — может быть, мигрируют стаями в детском возрасте? Ни одного животного, кроме этого вида жабы, не нашлось в желудке ромбической жабьей гадюки, хотя в Африке это одна из самых распространенных змей.

В Мамфе и жаб, и змей полным-полно. Как-то ночью мы поймали возле самого дома девять гадюк, и я до сих пор не могу понять, как мы ухитрились ни на одну не наступить — ведь камуфляж у них просто поразительный. Я наткнулся на одну из них среди бела дня у входа на веранду. Она попыталась было удрать, но я заметил ее нору и накрыл небольшим сачком. Тогда змея разъярилась и сделала выпад в мою сторону. Я был начеку и отскочил в сторону. Змеи по природе придурковаты и вовсе не так молниеносно атакуют, как принято думать; стоит только не терять самообладание, и ни одна из них, кроме королевской кобры, не сможет одержать над вами верх, конечно, если не застанет врасплох. Гадюка страшно суетилась, шипела и бросалась во все стороны. Под конец она решила открыть своего рода встречный огонь и отрыгнула одну целую жабу и одну полупереваренную. Затем она настолько обессилела, что я подцепил ее сачком, вбежал в дом и утопил в бутыли со спиртом.

Эту историю я рассказал некоему джентльмену, проез­дом посетившему Мамфе, что и привело к ее курьезному продолжению. Джентльмен считал подобную смерть завид­ной участью — по вполне очевидным причинам. В тот вечер все белые обитатели Мамфе собрались у одного немецкого коммерсанта. Всего было десять человек, считая нас и двух приезжих миссионеров. После обеда, когда слуга принес спиртные напитки, наш герой шутки ради снова помянул змеиную смерть. Сидел он спиной к открытому окну, за которым был крутой обрыв. А я сидел напротив него.

Откуда ни возьмись прямо передо мной возникла узкая черная головка — как раз между довольно толстой щекой джентльмена и его воротничком. Она зловеще раскачива­лась из стороны в сторону, а глазки-бисеринки так и посверкивали, отражая свет лампы. Припомнив, что со мной было возле старого пня, я наклонился вперед и совершенно спокойно сообщил: «У вас за шиворотом змея». Подобной прыти от этого человека никто не ожидал — змея, которая каким-то образом зацепилась за оконную раму, слетела на пол, словно ее ветром сдуло. Змея оказалась совершенно безобидной, но славный джентльмен больше ни разу — даже в шутку — не поминал о том, как приятно умереть, захлебнув­шись в спирте.