Сокровища животного мира

Гигантская водяная землеройка

В горных речушках Западной Африки обитает фантасти­ческое животное, подлинное живое ископаемое. Много лет назад его открыл исследователь и путешественник дю Шайю, обладавший несомненным пристрастием к сенсациям и более чём ярким воображением. С тех давних пор сведений об образе жизни гигантской водяной землеройки (Potamogale velox) почти не прибавилось, коллекционного материала для изучения набрались сущие крохи, ни одной фотографии животного не было, так что никто не мог ничего ни убавить, ни добавить в описаниях, сделанных дю Шайю. Вот почему Potamogale едва не превратилась в некий зоологический миф.

Я уже не раз упоминал о нескольких видах животных, ради которых мы отправились в Африку, и мне кажется, что, прежде чем прибавить к этому списку еще несколько видов, давая повод для упреков в том, что мы не имели определенных задач, а просто хватали все, что попадется под руку, следует ясно и четко перечислить те цели, которые мы поставили перед собой еще до отъезда. Мы намеревались составить общий каталог всех млекопитающих, рептилий и амфибий изучаемого района, а также собрать коллекцию всех паукооб­разных, многоножек, сухопутных улиток и паразитических червей, какие только нам попадутся. В частности, мы установили себе семь особых заданий повышенной сложности, а именно: раздобыть определенные внутренние органы шипох­воста и карликового лемура Демидова, достать как можно больше шкур и черепов леопардов, изучить особенности размножения червяг, собрать материал о Potamogale, привез­ти несколько шпорцевых лягушек, добыть Podogona и, наконец, собрать конкретные данные о пресноводном дельфи­не, или небольшом ките, который, судя по слухам, водится в больших реках Западной Африки.

В предыдущих главах я рассказал, как нам удалось едва ли не чудом выполнить первые три задачи; нам так повезло, что в этой экспедиции мы раздобыли и всех остальных редких животных. Осталась невыполненной только послед­няя задача — относительно пресноводного кита, но так как один крупный специалист сказал мне, когда мы вернулись: «Может быть, его вовсе и нет в природе», то это не поставят нам в вину, хотя сами мы не делаем для себя никаких скидок.

Гигантская водяная землеройка, или Potamogale, была едва ли не самой желанной и самой неуловимой добычей из всего списка.

Самое первое описание, принадлежащее дю Шайю[9], изобилует интересными подробностями: он рассказывает, например, что животное гоняется за рыбой в кристальных горных потоках и подстерегает добычу, затаиваясь под камнями на дне реки. Это утверждали и местные жители горных районов, которые мы посетили. Однако наши африканцы, в частности Афа, не решались утверждать, что животное питается именно рыбой; рассказывая о его добыче, они ограничились всеобъемлющим термином «мясо».

Водяная землеройка — Potamogale — стоит особняком на грандиозном родословном древе диких животных. У нее нет г близких родственников, кроме мелкого мышеподобного зверька с Мадагаскара, называемого Geogale. Это самое настоящее живое ископаемое: в ее анатомии встречается ряд чрезвычайно примитивных признаков, и некоторые из них известны топько по ископаемым скелетам первых млекопитающих, найденным в породах громадного геологического возраста. Должно быть, по этой причине землеройку и отнесли к отряду насекомоядных (insectivora), в который объединили животных, оставшихся после того, как все млекопитающие нашли свои законные места на древе жизни.

Землеройка достигает в длину двух футов и на первый взгляд напоминает самую обыкновенную выдру. Тело ее покрыто коротким, густым, блестящим мехом, зато хвост, сжатый с боков, как у головастика, почти голый, с редкими,, очень короткими волосками. Эти волоски незаметны на глаз, . и только когда проведешь рукой от кончика хвоста к туловищу, чувствуешь на ощупь, что гладишь «против шер­сти». Голова сверху сплюснута точь-в-точь как у налима или акулы, и точно так же рот оказывается смещенным в нижнюю часть рыльца. Лапы толстые и короткие, а голени снабжены странными продольными гребнями из отвердевшей кожи. Глазки крохотные.

Все это мы знали еще до отъезда в Африку, кроме того, мы полностью разделяли распространенное мнение о том, что животное обитает исключительно в ручьях на вершинах гор.

— Проси вождя, чтобы он приказал охотникам приносить нам всех животных, похожих на это, — и я показал фотоко­пию на редкость плохого рисунка, якобы изображающего живую Potamogale.

Я не ожидал, признаться, ничего хорошего — рисунок был вообще ни на что на свете не похож (правда, тогда я еще не убедился в этом), и, хотя африканцы прекрасно узнают любое животное, изображенное на рисунке, я не был уверен, что оно вообще водится в нашем районе.

Вождь Икумо отреагировал на это совсем иначе.

— Ага, ага, — сказал он. — Икоридзо, н’а квиль, ухумо икоридзо.

Что приблизительно можно было перевести: «Икоридзо, да, это точно икоридзо». И это подтвердили не менее четырнадцати человек охотников, собравшихся со всех кон­цов Ассумбо.

— Значит, они знают это мясо? — спросил я.

— Они много его знают, — заверил нас Этьи. — Оно живет везде в маленький речка.

— Вождь думает, охотники умеют его поймай, принеси сюда?

— Ага, — сказали все, и обсуждение закончилось.

Все это произошло вскоре после нашего прибытия в Тинта. Но на нас свалилось такое количество неожиданно­стей — срочная эвакуация Герцога, нашествие горилл, смерть брата вождя ( его похороны были отложены на двенадцать месяцев), невероятная усталость после блужданий по горам и, наконец, предпринятая Джорджем генеральная уборка заодно с ревизией всего нашего имущества, — что мы почти позабыли про икоридзо. Но вдруг однажды вечером чистый, недвижимый воздух долины наполнился звуками крохотных глиняных барабанов, которые под ударами небольших пало­чек звенели, как колокольчики.

Мы подумали, что очередной дальний родич Икумо отбыл свой срок в чистилище и благодарные потомки решили устроить ему встречу по первому разряду, а затем с подобающими почестями проводить в страну неиссякаемого пальмового вина и нескончаемых дружеских споров.

Однако барабаны возвещали о прибытии не почтенного бестелесного пращура, а ликующего духа, облаченного в плоть подчиненного вождя Нтамеле (соседней деревушки). Когда запыхавшийся посланец из деревни принес нам эту весть, мы тут же принялись готовиться к приему: судя по всему, визит вождя имел какое-то отношение к нам. Этьи, по обыкновению опоздавший, уверял, что не нужно сбиваться с ног, все равно этот «подчиненный вождь» вряд ли появится раньше утра. Из дальнейших расспросов выяснилось, что деревня Нтамеле, до которой, судя по карте, было меньше четырех миль, расположена за ближайшей горной грядой, но такой путь самый отличный ходок может пройти часов за восемь, да и то лишь в погоне за любовником своей неверной жены. «Подчиненный вождь», насколько мы поня­ли, ни за кем не гнался, вдобавок он был в весьма преклонном возрасте.

Поэтому мы набрались терпения и ждали гостей; бараба­ны тем временем заливались все громче, все ближе, а наш двор все больше наполнялся зеваками, которые прибыли «поглядеть-посмотреть», прихватив с собой постели, роди­чей, барабаны и собак. Вечер был душный. Мы работали на открытом воздухе. К полуночи я был окружен плотной стеной голых коричневых тел; без единого звука и движения африканцы созерцали, как я потрошу мышей, измеряю крохотных лягушек, делаю записи в каталогах. Безмолвие взрывалось восторженными криками только тогда, когда я набирал чернила в самопишущую ручку. Джордж пребывал в такой же блокаде на расстоянии нескольких ярдов от меня. Если нам‘было нужно, мы спокойно разговаривали и обмени­вались вопросами и ответами без всяких помех — настолько тихо вели себя все в толпе. Стоило младенцу хоть пискнуть, как ему тут же затыкали рот.

Все это было проявлением удивительного такта и вежли­вости со стороны наших лишь отчасти званых гостей, но когда работа стала подходить к концу, атмосфера стала довольно гнетущей. Поэтому я спросил Джорджа, не возра­жает ли он, если я заведу граммофон, — вопрос чисто риторический, потому что оба мы относились к нему одинако­во. Весь наш персонал немедленно оживился. Г ости несколь­ко растерялись — ведь они только второй раз видели вблизи белых людей, а о свойствах этой священной машины вообще не имели представления!

В Америке есть группа людей, несомненно, африканского происхождения, которые называют себя — или, вернее, так назвал их менеджер — Королями Ритма Стиральных Досок; они записывают музыку на пластинки. Мы все помешаны на этих пластинках, одна из них стала даже гимном нашей экспедиции и всегда идет первым номером. Вступительные такты привели публику в неистовство. Сразу стало ясно, что мы среди людей, чьи вкусы поразительно совпадают с нашими. Все они, как один, принялись раскачиваться и отбивать ритм, который разносился на многие футы в толще твердой латеритовой породы. Из-под одежды было извлече­но множество барабанов — маленьких, обтянутых кожей, уг­ловатых, сделанных из глины, и гигантских инструментов из выдолбленных стволов. Все они один за другим включались в общий ритм.

Это было нечто совершенно поразительное: африканцы обладают такой природной музыкальностью, что необычайно точно угадывают приближение «паузы», и басовые барабаны замолкали в нужную секунду все, как один. Таким же успехом пользовалась кубинская румба; импровизированный аккомпанемент африканцев не только не портил, а, наобо­рот, великолепно украшал музыку. Постепенно веселье становилось все более неистовым. В скором времени синко­пически дергающиеся джентльмены, облаченные в куски обезьяньих шкур, стали бросаться к ограде лагеря и палить из старинных ружей. Мы горячо одобрили эту идею, до сих пор не использованную в наших родных кабаре, и, зарядив ружья, отмечали ритмически важные моменты залпами в ночные небеса. Местные жители пришли в дикий восторг; такое расточительство в отношении боеприпасов было сочте­но признаком отменной вежливости и самого щедрого госте­приимства. Наша праздничная ночная вакханалия то и дело переходила в великолепный и замечательный танец, и мы почти потеряли чувство времени.

Как ни печально, но приходится признаться, что на какое-то время я начисто забыл о цели нашего приезда в Ассумбо. Может быть, по этой причине я и был так потрясен, когда торжество достигло апогея. Г ремела пластинка «Ату их!», и мы самозабвенно отплясывали под нее, когда внизу, в долине, занялся рассвет, и навстречу его лучам вышла армия барабанщиков. Группа людей, неся факелы из смоли­стых веток с расщепленными концами, поднималась по склону к нашему лагерю.

Все мы заметили их почти одновременно. Наступило затишье: все, очевидно, что-то соображали и в итоге пришли к одному и тому же выводу, а именно: должна же быть причина для подобного веселья. Раздался дружный крик: «Нтамеле! Нтамеле!»

Так оно и оказалось. Прибыло почти все мужское население этой изолированной от всего мира деревушки. «Подчиненный вождь», возможно прародитель многих из них, совершал путь в горизонтальном положении. Его высохшее тело было буквально погребено под кучей барабанов. И если ночь принесла чудесные события, то заря сотворила чудо.

Прибывшего в гости вождя переправили через забор в наш двор и воздвигли, словно идола, перед вождем Икумо и нами. Он мгновенно ожил и принялся оглушительно и протяжно кричать, чего никак нельзя было ожидать от человека в столь преклонном возрасте. Его речь лилась нескончаемым потоком не менее двадцати минут, а у нас, обитателей Тинты, наступила тем временем реакция, и мы, сидя в полном изнеможении, обливались потом. Один лишь Икумо оставался стоять, наморщив широкий лоб и не сводя с оратора пронизывающего взгляда. Время от времени он перебивал его коротким «уху», после чего рассказчик повто­рял свой рассказ заново, быть может, добавляя и уточняя какие-то детали.

Наконец он замолчал, и воцарилась торжественная тиши­на. Тем временем занялась заря. Зрелище было потряса­ющее. В то утро заря разливалась густым желтым потоком, постепенно затопляя долину и резким светом подсвечивая снизу простершиеся над ней иссиня-черные тучи. Из темно­ты, все еще окутывавшей землю непроницаемым покрывалом тумана, вырисовывались грозные гребни гор, неподвижные перистые листья пальм казались вырезанными из фанеры Вокруг нас еще более яркий желтый свет смолистых факе­лов озарял широкий круг застывших в полной неподвижности мускулистых тел, похожих на армию эбонитовых статуй — блестящих, гладких, таинственных; яркие желтые отблески играли на эластичных напряженных мышцах. И среди них как облаченный в белое столп, стоял вождь Икумо.

Икумо заговорил с подобающей случаю торжественно­стью, потому что и он, и его дружественные подданные приняли все наши интересы очень близко к сердцу и наши задачи стали их задачами, а наши странноватые успехи — их победами.

Вождь Нтамеле привел человека, который нес икоридзо; оба объекта он считал настолько важными и материально ценными, что счел за благо лично сопровождать их, чтобы доставить в целости и сохранности.

Теперь настала наша очередь волноваться и поражаться, потому что никто и словом не обмолвился ни нам, ни нашему персоналу о цели визита достопочтенного старца. Просто не верилось, что драгоценное животное может оказаться в пределах досягаемости. Я попытался встать со своего кресла, но от волнения меня ноги не держали.

— Дайте взглянуть! — взмолился я, протягивая руки с таким жалостным видом, что чуткие африканцы мигом уловили бушевавшую во мне бурю и покатились со смеху. У них на глазах я окончательно «выдал себя».

— Вот этот человек, — все вместе сказали жители Нтамеле.

Их ряды расступились. Подталкиваемое окружающими, навстречу мне вышло едва ли не самое крохотное из чеповеческих существ, способных стоять на ногах без посто­ронней помощи. В своих миниатюрных ручках оно (я до сих пор так и не знаю, какого оно было пола) держало большой мешок, одна половина которого прикрывала, как набедрен­ная повязка, его узенькие бедра. Малыш ковылял к нам, упыбаясь во весь рот без малейшего смущения. Теперь мне уже не нужно было вставать. Мы поглядели в глаза друг другу. Заливаясь очаровательным бесхитростным смехом, малыш упал на колени, развязал мешок и начал что-то вытряхивать. Все наклонились вперед, возбужденно перего­вариваясь.

В фантастическом свете утренней зари медленно, дюйм за дюймом, появлялось гибкое блестящее тело, и вот уже у самых моих ног свернулась настоящая, живая землеройка — Potamogale! У нее был рыбий хвост и крохотные глазки — точь-в-точь как говорилось в описании!

Весь наш штат издал единодушный вопль восхищения. Все знали, что перед нами именно то животное, которое мы мечтали добыть, а не какое-либо иное, как много раз было раньше. Они прекрасно понимали, что я выдал себя с головой, и, как я подозревал, им не терпелось посмотреть, как я сумею выпутаться из этого затруднительного положения. Объявляя о поисках определенного животного, я всегда называл сумму, которую мы были готовы уплатить за него; на этот раз я был так взволнован, что позабыл заранее оговорить сумму. Теперь крошка-владелец мог назначить свою цену.

С помощью Этьи в роли переводчика я начал переговоры вопросом о том, где юный охотник раздобыл это «мясо». Я почти сразу понял, что задал довольно бестактный вопрос, и быстро переключился на другую тему — образ жизни живот­ного. Да, юный охотник был выдвинут как чисто экономиче­ский фактор. Попробуй-ка поторговаться с «дитятей», тем более с «младенцем»! Один — ноль в пользу Нтамеле.

Я понял, что эти животные нередко встречаются в ручьях возле деревни Нтамеле, но в пищу они не годятся, поэтому на них никто не охотится. Все наперебой заверяли меня, что животное ни плохое ни хорошее, и к джу-джу тоже не имеет никакого отношения. Я спросил, пригодна ли на что-нибудь его шкурка. Старик Икумо разразился смехом. Сначала он хихикал, потом посмеивался, затем расхохотался от души. Я обратился к нему с самым серьезным видом, но он был слишком мудр и очень долго возглавлял деревенский совет, творя суд и расправу. Моя хитрость была разгадана. Он обратился к Этьи. Тот обернулся ко мне.

— Вождь говорит тебе, — произнес он, — давай спраши­вай, сколько стоит это мясо.

— Ладно, спроси их, — сказал я, пристально глядя на Икумо.

— Маленький человек, он говори пять шиллин, — последовал ответ.

— Бен, — крикнул я, — принеси мою сумку с деньгами, карандаш и маленькую бумагу.

— Теперь, Этьи, давай спроси вождя Нтамеле, сколько человек живет в доме с этим малышом. Давай спрашивай.

Тихая беседа переводчика со старейшинами Нтамеле и вождем Икумо велась в напряженной тишине. Я видел, как они сверлят меня взглядами, говорят себе: «Выходит, этот белый человек такой же жулик, как и прочие. Он лгал нам, уверяя, что не имеет ничего общего с правительством, а вот теперь измыслит какой-нибудь налог на наше «мясо» с каждого мужчины в каждом доме, так же как делают все остальные». Наконец Этьи справился с задачей. Запинаясь, он неуверенно прочел маленький список, проверяя свой счет на пальцах.

— Там всего пятеро мужчин? — рявкнул я на Икумо, который вздрогнул от неожиданности. Этьи перевел, и он подтвердил это, отрицательно качая головой, как принято у ассумбо.

— Хорошо, — сказал я. — Какой налог платит мужчина в Нтамеле?

— Три шиллин и шесть пенни-пенни, — в глубоком отча­янии ответил Этьи.

Я быстро подсчитал на бумажке, поглядывая на Икумо с несказанным удовольствием. У меня получилось семнадцать шиллингов и шесть пенсов. Я приоткрыл сумку с деньгами, отсчитал сумму под ее прикрытием и зажал деньги в кулаке.

— Иди сюда, — поманил я совсем съежившегося кроху.

Его вытолкнули вперед с протянутой рукой. Я высыпал в нее горсть монет, потом повернул его кругом и толкнул к Икумо.

Наступило безмолвие. Малыш стоял, потеряв дар речи и раскрыв свои громадные глаза так, что шире некуда, а вождь возвышался над ним в полном недоумении, и все это отлично видели. Потом малыш в ужасе разжал кулачок, и дождь монет со звоном полился на землю. Все перевели дух и замерли. Лицо Икумо исказила страшная гримаса. Его глаза широко раскрылись, и он хлопнулся на ящик для коллекций, который, по счастью, оказался у него за спиной. Тут началось вавилонское столпотворение.

То, что белый человек — а о его непомерной глупости в денежных вопросах знает каждый — дал больше, чем с него запросили, да к тому же за вещь, которую он раньше никогда и не просил достать, совершенно не укладывалось в головах африканцев. Заплаченная сумма, более чем в три раза превышавшая запрошенную, могла означать одно из двух: или нездешнюю и ужасную форму безумия, или неслыханное, подлое лукавство.

— Время, великий целитель, покажет, что я предложил правильный расчет, — заверил я Икумо. А предложение было такое: я плачу сумму годового налога каждому, кто принесет такое «мясо».

К тому же я присовокупил, что у меня есть специальный глаз — джу-джу, который может летать и высматривать, как много людей живет в таком-то доме. Это была предельно белая ложь — местный чиновник обещал мне проверять показания по конторским спискам в суде.

На дальнейшие объяснения времени не осталось. Я не был уверен, что мы еще раз в жизни увидим живую потамогале; кроме того, животное могло сбежать, или погиб­нуть, или быть похищено на джу-джу, и я решил отснять его, не откладывая. Мы не могли дожидаться, пока окончательно рассветет, поэтому предстояло создать декорацию природ­ной среды обитания на нашем дворе и заманить туда несчастное животное.

Переговоры закончились. Все должны были немедленно отправляться в деревню. Мне нужна рыба — живая, дохлая и «сильно дохлая». Вождь Нтамеле должен возвратиться утром. Весь наш персонал отправляется на берег реки, выкапывает кусок берега и приносит сюда; да-да, и жена повара идет тоже. Я произносил свои приказы таким непривычно повелительным тоном, что все тут же разбежа­лись их исполнять.

Когда они вернулись, мы с Джорджем уже успели зажечь лампы, приготовить камеры и поместить наше бесценное животное на обеденный стол.

Возникла очередная проблема: где соорудить «берег реки».

Мы пытались освоить все уголки нашего дома, потом перебрались на открытое место со всеми камерами, куском «речного берега» и штатом в полном составе. Снова втащили все в дом и распростерлись на полу, ища подходящий ракурс. В конце концов остановили свой выбор на обеденном столе — единственном месте, где можно было снимать под нужным углом.

Potamogale выпустили на свободу. Не успели мы навести камеры на фокус, как землеройка скрылась среди камней и травы. Когда ее извлекли на свет, рискуя отведать острых, как иголки, зубов, она упрямо поворачивалась задом к камере. Попытались соблазнить ее живой рыбой, но рыба так билась, что актриса с перепугу удрала обратно в клетку. В отчаянии мы предложили ей дохлую и «сильно дохлую» рыбу. Принюхавшись, она снова отступила в траву, чихая и фыркая. Когда совсем рассвело, снимать было уже нельзя — день оказался пасмурный. Мы не сделали ни одного кадра.

В полном изнеможении, духовном и физическом, мы пошли спать. Примерно около полудня меня разбудили — я собирался пойти с Чукулой, который шел расставлять в долине новую линию ловушек. К нам присоединился Бен: другой работы у него пока не было. Мы захватили ружья, камеры и банки для сбора живности.

Несколько часов прошло в томительном бездействии: я и Бен стояли и смотрели, пока бесконечную череду ловушек наживляли приманкой, настораживали и расставляли по местам.

Я побрел вниз, к реке, пошел вброд, высматривая лягушек. Вдруг прямо у меня из-под ног метнулось и нырнуло в воду что-то длинное, темное и гибкое. Это существо поплыло, изгибаясь всем телом, как рыба.

— Хозяин, хозяин, гляди — Potamogale, — и Бен пулей ринулся вперед.

Я со всех ног бросился за ним, вытаскивая на ходу фотокамеру. В водовороте брызг животное взметнулось вверх и выскочило на мшистый берег. Приземлившись, оно обернулось к нам, задрало плоскую морду и защелкало зубами. Я прижал камеру к груди, остальное довершила моя трясущаяся от волнения рука.

Так я сделал первый из двух хороших снимков, которые мне удалось получить за всю свою жизнь, и, насколько я понимаю, первый фотоснимок живой гигантской водяной землеройки.

Еще несколько недель мы тратили уйму времени на охоту за ускользающей икоридзо. И хотя сами мы так и не поймали живьем и не убили ни одной водяной землеройки, в коллек­ции оказалось шестнадцать экземпляров разного возраста. Мы узнали многое об образе жизни животных, наблюдая в бинокли их игры или охоту, а это было не менее ценным материалом, чем тщательно хранимые бренные останки.

Исследуя содержимое желудков, мы установили, что питаются землеройки исключительно пресноводными краба­ми, по крайней мере, в этих краях. Раз живая рыба нагнала ужас на Potamogale, значит, здесь она рыбой не питается, хотя в других районах это вполне возможно.

Несколько месяцев спустя, обшаривая низменные приб­режные равнины Нигерии, где в тихих заливчиках водятся некоторые животные, мы снова натолкнулись на Potamogale. О том, что она встречается в этих местах, мы узнали сначала по кусочку сухой шкуры, которую притащил мальчуган-африканец. Но при шкуре не было ни лап, ни хвоста, так что я не мог определить, не принадлежала ли она выдре — настоящему хищнику. Затем нам принесли совсем свежую шкуру, на которой еще кровь не засохла. И хвост и лапы были на месте. Это оказалась Potamogale. Таинственные зверьки не только ухитрились сохраниться в неприкосновен­ности с незапамятных времен под прикрытием горных отро­гов, но и до сих пор живут и размножаются на низменных равнинах, где их никто не видел. Может быть, там они и питаются рыбой, а дю Шайю просто перепутал местообита­ние.

Но одно утверждение никто никогда не подвергал сомне­нию, хотя не верится, что кто-то мог вообще пойматься на такую выдумку. Говорили, что икоридзо затаивается под камнями на дне реки и подстерегает добычу, а когда изловит ее, снова возвращается в засаду. Но ни одно из дышащих воздухом животных не может повторять это бесконечно. Просто дело в том, что выход из норы открывается под водой, иногда на несколько футов ниже поверхности, а зверек караулит добычу у выхода.

Подводная охота потамогапе и навлекла на нас беду. Единственный способ, которым можно было охотиться на зверька, — прочесывать русла речушек вброд при свете факе­лов, пытаясь ударом по голове оглушить верткое и стреми­тельно плавающее животное. Мы испробовали все виды ловушек, какие знали, но вода была чересчур глубока, и животные не придерживались определенных маршрутов. По тем же причинам не удавалось и стрелять в них. Несколько недель кряду мы с Джорджем бродили по пояс в ледяной воде, и оба не просто серьезно заболели, но долгое время испытывали жестокие страдания. Даже два года спустя я частенько вспоминал икоридзо, мучаясь от острых приступов радикулита.

Когда мы перебрались в Ассумбо, я обнаружил, что там водятся те же крысы, которых мы уже научились узнавать с первого взгляда внизу, на равнинах, а вот на подушечках лап у них почти всегда оказывались еще лишние бугорки. Тут были даже древесные мыши, хотя деревьев-то практически не было. Этот факт, подкрепленный данными, полученными при изучении лягушек и местной растительности, убедил нас в том, что некогда вся местность была покрыта густыми девственными лесами, которые были начисто уничтожены, и, по-видимому, совсем недавно — ведь типичная для них фауна все еще сохранялась. Этот район — вовсе не подлинная страна трав, или саванна, как ее неточно называют. Некото­рые животные вроде крыс пытаются приспособиться к изменившейся внешней среде, и на лапках у них пеявляются новые образования, облегчающие жизнь среди высоких стеблей трав на жесткой, спекшейся под лучами горячего солнца почве.

Чарлз Дарвин был бы в восторге от подобных сокровищ, но его порядком озадачила бы та невиданная скорость, с которой на этих странных высотах протекает процесс эволю­ции.

Природа обнаженных вершин все более завораживала нас, и мы старались как можно чаще взбираться на самые гребни, чтобы своими глазами подсмотреть еще какое-нибудь таинство.

Однажды вместе с Афой и двумя молчаливыми охотника­ми мы отправились в путешествие на высокие голые верши­ны длинного скалистого гребня, к востоку от долины Тинта. Когда мы выходили из своей деревни, солнце сияло вовсю, но сразу две грозы стали подбираться к нам с обеих сторон: одна налетела с северных равнин, вторая перевалила через отроги гор с юга. Мы вступили в полосу высокогорных невысоких трав, и тут облака налетели на нас, скатываясь вниз по склонам в грозном безмолвии; они скрыли от нас весь мир, мы не видели не только друг друга, но и даже собственные ноги. В глухом и гулком молчании тумана всегда становится жутко; одиночество, затопившее нас, пронизыва­ло ужасом. Афа упорно пробивался вперед и выше среди колоссальных каменных обломков.

Внезапно без вступления раздался пронзительный визг — нечто среднее между свистом и криком; он дрожал и отдавался эхом в промозглых прядях тумана. Мы встали как вкопанные. Афа поманил меня к себе. Я подошел вплотную и он попытался объяснить, что звук производит маленькое «мясо», которое очень быстро бегает. Поначалу я не мог сообразить, что бы это могло быть, но, так как было сказано что оно бесхвостое и у него два больших резца, я предполо­жил, что это скалистый даман (Procavia гuficeps).

— Они живут в норе? — спросил я. Охотник ответил утвердительно, и мы принялись искать логово.

Немного спустя мы обогнули завал из камней на очень крутом склоне и успели увидеть трех зеленовато-бурых зверьков, поднимавшихся во всю прыть по абсолютно гладкой и отвесной скале. Они скрылись за гребнем. Мы бежали за ними низом, вошли в небольшую расщелину, но зверьки опять скрылись из глаз. Однако повыше, среди куртин высокой травы, раздавался громкий шум. Мы бросились вперед.

Из небольшой норки несся душераздирающий визг. Не успели мы развернуть сеть, как из норы пулей вылетел даман, следом за ним — второй. Преследователь настиг жертву почти у наших ног и налетел на нее с отвратительной кровожадностью и злобой. Они катались по земле, кусаясь и визжа, и абсолютно не обращали на нас внимания. Мы попытались схватить маленьких фурий, но это было в высшей степени неблагоразумно: они тут же ополчились на нас и, обнажив поблескивающие зубы, накинулись на наши ноги. Более крупный зверек вцепился в икру Афы, и тот взвыл, как сирена.

Этого злодея нам удалось поймать. Как только он был надежно помещен в мешок, его противник, который сновал кругом в траве, норовя добраться до врага, тут же спасся в недоступных для нас скалах. Родственные этому животному виды обитают на территории Палестины и упомянуты в Библии; они изображаются в каждом толковом словаре, путеводителе или охотничьей истории как самые кроткие и робкие из всех существующих животных. Отмечаются свой­ственная им осторожность и необычайная хитрость, с кото­рой они умеют прятаться.

Может быть, в других местах животные ведут себя совсем иначе, чем в Ассумбо, но мне в это как-то не верится.

Я понемногу убеждаюсь, что все написанное о повадках ; диких животных, особенно тех, которые не считаются круп­ной дичью, просто-напросто серия пересказов, причем каждый рассказчик списывает у предыдущего. Первоисточником по большей части оказывается какой-нибудь местный житепь, который не понял, о каком животном его спрашивают, или все сочинил, чтобы угодить собеседнику.

Даманы не грызуны, хотя они сильно смахивают на кроликов. Это копытные, и наиболее близкими их родичами являются слоны. Как и у слонов, у них есть копытца на четырех пальчиках передних лап и на трех — задних. На спине у дамана есть железа, окруженная волосками особого рода, к корням которых подходят мышечные волокна, так что зверек может раскрывать волоски венчиком, как у цветка. Волоски резко отличаются от остального меха ярко-желтым цветом. Венчик раскрывается, когда животное раздражено или напугано, если только этим фуриям знакомо чувство страха.