Сокровище ювелира

14

День клонился к вечеру. Золотые солнечные лучи проникали сквозь высокие окна капеллы мокрицкого замка и падали на новую, положенную посреди церкви каменную плиту. Медная надпись на камне призывала каждую христианскую душу помолиться за упокой души болярыни Марты Грегорианцевой, прах которой покоится под сей мраморной плитой. Перед ней на коленях стоял молодой рыцарь, с ног до головы закованный в железо. Рядом на полу лежал его шлем. Рыцарь, сложив молитвенно руки, опустил голову, в глазах его стояли слезы. Вечернее солнце золотом горело на его сверкающем шлеме, на блестящем панцире, вечернее солнце золотом венчало молодое гордое чело со следами неизбывного горя. Молодой человек горячо молился. Уста произносили слова молитвы, душа тонула в пучине горя, тоска сжимала сердце. Что делать? Куда идти? Бог знает! Недавно сюда привезли из Загреба его любимую мать и положили дорогие останки под этот камень. Отец злобствует, беснуется, бросился в житейский водоворот бурного века, чтобы заставить замолчать голос совести, позабыть умершую жену и живого сына. Под отчим кровом ему уже не жить! Душа не позволяет! Брат? Брат малодушный, дрожит перед отцом, целует свою молодую суженую, избегает старшего брата… Боже! В родном доме все ему чужие. Отрезанный ломоть! Куда идти? Конечно, к милой, юной дочери ювелира! Был у нее накануне, клялся любимой, что никогда ее не покинет, будет ей предан до самой смерти. Она да Ерко, вот кто владеет сердцем молодого Павла. Но может ли он оставаться у Доры, не запятнав ее доброе имя, может ли снова отдать на поругание черни сироту, которая из любви к нему перенесла столько страданий? И кем бы он стал в доме ее отца? Он – сын вельможи; но без отца он никто, бедняк, не владеющий даже клочком земли. И может ли дворянин жить в это тяжелое время, не сражаясь с врагом? Нет! Родина зовет, надо идти, разлучиться с милой, даже если разрывается сердце. В бой! В бой за святой крест! Ах, до чего тяжка разлука! Да, легче плющу оторваться от столетнего дуба, чем девичьим рукам от милого воина!

– Нужно идти, я должен, душа моя! – убеждал ее Павел. – Слышишь? Сабля звенит, твердит мне, что я трус.

– Иди, Павел, – промолвила она, рыдая, – иди под сабли, под пули, где каждый миг грозит смертью, где не спрашивают о сердце, о любви, о слезах, где душат, режут, где люди забывают бога! Господи, будь я мужчиной, пошла бы с тобой, но я женщина, слабая женщина!

– Успокойся, милая, родная! Надо идти, – шептал Павел. – Сама знаешь, отец неистовствует. Он из-за меня может причинить тебе зло. Кто знает, куда заведет его гнев? Нам же будет хуже. Пройдет время, бог даст, утихомирится.

– Кто знает? – печально промолвила девушка. – А сердце мне твердит: никогда этого не будет! Ах, Павел, почему так получилось – ты вельможа, а я простая девушка? Почему я не богата, а ты не беден? И зачем мы, несчастные, встретились?

– Жалеешь, милая?

– Нет, не жалею, – шепнула страстно девушка, и сквозь слезы глаза ее засверкали. – Ты видишь, как я страдаю, но судьбы своей я не променяла бы ни за какие сокровища. Разве когда-нибудь я спрашивала, какого ты роду-племени! Я знаю только Павла, люблю только Павла, и мне все равно, беден он или богат, вельможа или кмет! Много я слез пролила, много мучилась, но сердце ликовало, потому что оно страдало за Павла, за свою любовь.

– О моя радость! Такие души, как твоя, не рождаются в замках вельмож, – ответил нежно Павел.

– А сейчас ты меня покидаешь! И что же мне делать? Я умру, не дождавшись тебя! Ох, не уходи! Впрочем, нет, иди! Я смирюсь. Тебе лучше знать, чему суждено быть, тебе лучше знать… – И девушка горько заплакала.

Павел вскочил, коснулся губами ее лба и умчался. Направился он в Мокрицы, Ерко и Радак последовали за ним. Там вечным сном покоилась его мать. Он хотел проститься с могилой матери и – в бой! Безмолвно стоял Павел на коленях перед плитой, вперив взгляд в нелепые слова, которые без конца твердили ему: «Нет тебя больше, мама!» Он – перед гробницей матери! Боже, можно сойти с ума! Руки, тебя баюкавшие, грудь, тебя кормившая, милые, любящие глаза, зорко оберегавшие твой сон, – всего этого больше нет! Нет! Ничего нет! Все превратилось в горсть пепла! Доводилось ли тебе слышать, как забивают последний гвоздь в материнский гроб? Ах, он пронзил, конечно, и твое сердце!.. Видел ли ты, как на могилу кладут каменную плиту? Да, да, ведь и тебе хотелось прыгнуть в могилу. Проклятая смерть! Проклятая жизнь! Павел прижался горячим лбом к холодному камню, припал губами к медным буквам и замер. Постепенно ему становилось легче.

Недалеко от замка Павла ждали Ерко и Радак. Ерко, скрестив ноги, сидел на камне, Радак лежал на животе в зеленой траве.

– Как долго нет господина! – пробубнил Радак. – Солнце уже заходит.

– Не трогай его, с матерью прощается! – ответил Ерко, махнув рукой. – Знаешь, каково сердцу, когда ты на могиле дорогого покойника?

– Я-то? – промолвил Радак угрюмо. – Эх, и как еще знаю, приятель.

– Что, и у тебя лютая смерть оторвала от сердца милого человека?

– Да, парень, и злоба и смерть!

– Как же это, Милош?

– Замолчи! Тяжко вспоминать.

– Расскажи, старик! Сам видишь, я друг господину Павлу и твой друг. Расскажи!

– Гм! – задумался харамия. – Что правда, то правда, парень ты толковый. Пусть будет тебе наукой. Чтобы знал, как люди по свету горе мыкают, ведь беда сваливается как снег на голову. И помни – не каждому можно об этом поведать.

– Ну, рассказывай, – сказал Ерко, подперев щеки ладонями.

– Слушай же. В молодости я не был таким угрюмым, как сейчас, напротив, был веселым и озорным. Мне ничего не стоило схватить зубами дюжего мужика за пояс и перенести через речку. Не было во всей округе такого норовистого коня, которого бы я не оседлал, парня, которого бы я не осилил. Запою порой, и голос мой слышен за девятью горами. А кого моя пуля щелкнет – говори «аминь»! Вся Краина говорила о Милоше, знали меня и турки из Боснии, потому что стал я для них вроде чертова благословения, судачили по селам и девушки – ведь перед Милошем все парни тушевались. Моим ремеслом было бить турок, а за соху хорошо если раз в год возьмусь. Гонял я тех разбойников, как лисиц в лесу, и когда дело удавалось, их дома горели так ярко, что попу при такой свече впору читать литургию! Знали об этом наши люди, и чуть заалеет по ту сторону турецкой границы зарево пожара, говорили: «Даю голову наотрез – Милошева рука!» По праздникам я турок не трогал, поскольку в праздники водили в селе коло, а какое же коло без меня? Однажды на храмовый праздник явились гости из другого села, среди них и Вукагнинова Мара…

Радак на минутку умолк.

– …Ну да что говорить? Во всей Крайне не было девушки ей под стать. Всем взяла: и мила, и скромна, и добра; пришлась она мне по душе. Намекнул я своей матери, а мать говорит: «Давно пора, сынок, ведь я хворая, заменить некому, постучись в дверь к Вукашину, и господи благослови!» Я – на просины. Угостил меня Вукашин ракией и белой лепешкой и сказал: «Парень ты хороший, Милош, и ежели даст бог и святой Никола, не придется мне жалеть, что станешь ты моим затем». Вскоре по Крайне загремели свадебные выстрелы, и я привел матери помощницу, привел Мару. Счастлива мать, еще счастливее я! «Не сыщешь, сынок, такой невестки и в девяти селах – кротка, услужлива, в работе быстра и сметлива». А чего мать не заприметила, увидел я. За три мешка золота и чеканное ружье в придачу не сыскать лучшей жены, чем Мара! У многих девушек болело сердце, что лучший парень не попал в их сети, но ни одна не проронила о Маре худого слова.

Время текло как быстрая река, и не жаловался я на тяжкий труд да стеснения; да и что жаловаться? Я был счастлив, по-прежнему охотился на турок, но теперь нападал еще отважней и защищался ловчее. Знал, за что борюсь, кого защищаю. Поначалу Маре тяжко было со мной расставаться, терзалась она, бедняжка, что приключится со мной какая беда. Да и как не терзаться, брат, молодой жене? Привязалась она ко мне, что жеребенок к матери. Но со временем приобвыкла. Что было делать! Кому что бог судил: одному ружье, другому книгу. Так уж мир устроен. Наше село стоит под горкой, а с вершины ее еще с полчаса видать уходящего человека. Когда я шел на турок, Мара провожала меня до вершины и оттуда, бедняжка, смотрела вслед, пока было видно и слышно, как я пел для нее песни. Там же и встречала меня Мара, когда я возвращался с вылазки; снимала с плеч торбу и длинное ружье, и мы весело спускались в село. Не ложился я без окки вина и ребрышка ягненка. Мать пряла у очага, Маара обвивала своими белыми руками мою шею, и я начинал рассказывать, как турки-босняки пичком валились, как с потурченцев головы летели.

«Ах, Милош, – говорила обычно жена, – если бы я не знала, что ты христианин, как прочие наши люди, не видала тебя веселым, с ясной улыбкой, сказала бы, что ты волк, вурдалак!»

«Не глупи, милая! – отвечал я. – Сама видишь, что христианин, а ежели иной раз кого и зарежу без пощады, то не моя в том вина, ведь это иродово племя не чтит ни Христа, ни богородицы!»

Ну вот, Мара забеременела; боже мой, сколько радости! Да что я тебе рассказываю, ты еще молодой, желторотый. Порой, свернувшись в кустах, как змея, и высматривая какого-нибудь турка, я вдруг закрывал глаза и начинал думать о Маре, о доме. Словно живая вставала она передо мной. Видел, как ходит по дому, хлопочет, убирает, матери угождает. В будущем году собирались, если бог даст, справить и крестины. Я и сливовицы трехлетней попу припас, а попадье новый рушник. Хорошо было мечтать среди скал. Прошло лето, миновала зима, пришла весна, и родился у нас сын. Если бы ты его видел: черномазый такой пострел, живой и сильный – ни дать ни взять Королевич Марко! Бабка, конечно, точно с ума сошла. Судили-рядили по селу старухи, на кого больше похож, на отца или на мать. А я смеялся над ними. У меня был сын. В ту пору мы крепко сцепились с турками. Разбили их наголову, захватили уйму этих Иуд – отступников, потурченцев. Сцепились насмерть, потому что потурченец хуже турка! Взяли у Пожеги и молодого Юсуф-бега и привели к себе в село. Знала о нем вся Краина. Дрался он как лев, не давал никому пощады, он не зарился ни на поповское золото, ни на кметово добро – одни женщины его привлекали. По ним он сходил у ума. Ни девушку, ни молодку не отпустил необесчещенной, настоящая оттоманская кровь, весь в мать. Наши его чуть не заколотили насмерть. Я вступился за него. Глупец! Вот было бы счастье, если бы я его тогда убил! Но я сказал своим:

«Не будьте трусами! Режьте турка на поле боя, но убивать безоружного, как собаку, подло. Погодите. Наступит и для него черный день. Они убивают наших пленных, будем и мы поступать так же. Но без суда, без начальника негоже это делать».

Турок жил совсем свободно, точно и не пленник. Разгуливал с конвоиром по улице да пел. В недобрый час увидел он Мару. Увидел и загорелся. Вскоре пришел приказ отпустить турка. Господа обменяли его на наших людей, взятых в плен пожегским пашой. Уехал я как-то по приказу в Иванич. Вернулся, и мне говорят, что в село забрел какой-то знахарь, косоглазый, низкорослый человечишко, врачевал людей и скотину, продавал какие-то мази. И Мара сказала, будто карлик подсовывал ей какую-то мазь и все ходил вокруг да около да вынюхивал и выпытывал обо мне. А для чего ему? Слава богу, я здоров. И совсем его не знаю. На третий день знахарь, сказывают, нагрузил товар на лошаденку и подался в сторону Нижней Краины. Я и внимания не обратил. Да мало ли бродяг шатается по свету? Перезимовали мы счастливо и благополучно. Вдруг приходит приказ господина бана Петара Бакача собрать против турок большое войско. Воеводы призвали всех харамиев. Меня назначили в отряд Радмиловича. Расцеловал я сыночка, обнял жену и не могу оторвать глаз от ребенка. Обычно веселым уходил в бой, но тут что-то сжимало мне сердце.

Предчувствие, что ли?

«Да хранит тебя бог, Милош!» – запричитала жена и обвила руками мою шею.

Хватка у бана Петара была железная. Ударили мы на турок, турки стоят, ударили еще, турки бежать. Гонял их бан Петар, и бегали они от него, как мыши от кота. Окрестили их чин чипом, тишь да гладь настала в Крайне, а мы с песнями домой. Шагали день и ночь. Оставалось до нашего села часа два пути, нас было несколько человек, все харамии. Встретил я кума из соседнего села.

«Бог на помощь, кум!» – «Помоги господи!» – ответил кум как-то боязливо. «В чем дело, кум, чего смотришь косо? Как дома?» – «Да так, ничего. А дома все здоровы!» – «И слава богу!»

Стало мне веселее. Кум пошел своим путем, мы своим, к селу. Дошли до горы. Нету Мары! Чудно. Ну, думаю, погоди, милая, нынче я тебя опережу. Как вдруг точно из-под земли вырос перед нами Джордже, сын сельского старосты.

«Во имя господа, скорей!» – «Что случилось?» – воскликнули все. «Скорее в село! Турки из Пожеги напали, увели скот и пленников!»

Душа у меня захолонула.

«Как же это, Джордже», – спросил я вне себя.

«Свалились как снег на голову, около полудня, все на конях. Впереди Юсуф, а с ним знахарь, вот такусенький! Лазутчик турецкий, стало быть! Увели весь скот, что был дома. А тот лазутчик повел Юсуфа к твоему дому, Милош. Вошли. Раздался вопль. Выволокли твою мать, всю в крови, и бросили на землю, как падаль какую, а жену и сына на лошадей и айда в сторону леса. „Передай привет Милошу!“ – крикнул лазутчик, увидав меня, и захохотал, а я стоял точно каменный. Вскоре над домом поднялось пламя. Убили попа и попадью, разрушили церковь. Беда! Беда!»

Глаза налились у меня кровью, зарычал я как бешеный зверь, и точно меня ветром сдуло, помчался к себе в село. Пожарище! Кругом пусто, безлюдно! Упал на землю, на пепелище своего счастья! Вокруг сердца обвились гадюки. Мара! Мара! Сынок! Где вы, где вы? Никого, никого! Ох, боже! Тяжела твоя рука! О матери не спрашивал; соседи взяли ее к себе, я допытывался о турках, о турках! Когда явились? Куда ушли? В соседнем дворе стоял оседланный конь. Я вскочил на него. Перемахнул через забор и как бешеный помчался в лес. Стояла ночь. Над лесом сияла луна. Гоню час, гоню два. Знаю я турок, они всю ночь без передышки не поедут. Гоню три, четыре часа, не останавливаясь, совсем запыхался. Ветки хлещут по лицу, кровь заливает глаза, голова кружится. Я нагнулся к коню. Горячий, весь в пене, грива вздыбилась, но летит, мчится вихрем, вздымая тихий ночной воздух. Прискакал я к ущелью. Что-то блеснуло впереди. Костер. Остановился я. Пригляделся. Внизу сидят вокруг огня турки. Пьют, горланят. Среди них маленький человечек. Верно, тот самый лазутчик. К дереву привязаны лошади. А в стороне, в тени? Да, да! Пленные.

«Мара! Мара! Сынок!» – закричал я во весь голос. «Я здесь, здесь! Милош мой!» – отозвалась Мара. Турки вскочили. Я нацелился. Бац! Юсуф свалился мертвый. Турки на коней. Бац! Грянул мой пистолет, и с коня свалился другой турок. Я погнал коня в ущелье.

«Ха, вот тебе, Милош!» – крикнул один негодяй.

Грянул выстрел, и жена упала мертвой. Я поскакал вперед. Ружье было разряжено. А карлик схватил моего сына за волосы. Сейчас убьет! Нет! Поднял к себе в седло и умчался, турки за ним. Склонился я к жене. Холодеет. А сын жив, но они его увозят. Гони! Слетела с головы шапка. Лошадь задыхалась. Я выхватил нож и кольнул ее в ребра. В гору, под гору. На полном скаку я зарядил ружье. Вот они выезжают из леса. Ха, вот и лазутчик с моим сыном. Да, да, лети, мой конь! Уже близко. Близко! Сейчас можно будет уже стрелять. Стой! О горе! Конь стал на дыбы и рухнул бездыханный на землю. Упал и я. А те поскакали дальше. О боже, горе!; Убили жену, увезли сына, и только среди ночи слышался еще вдали злорадный хохот этого дьявола.

Харамия умолк. Две крупные слезы выступили на глазах и скатились на седые усы.

– Довольно, – закончил он, – ты слышал все! Кто знает, где мой сынок, я его не нашел. И вот бьюсь по свету, как вода о берега. Но до этого дьявола я еще доберусь, – прорычал харамия, заскрежетав зубами. – Разорвал бы его зубами.

– Кого? Коротышку-лазутчика? – спросил Ерко. – Может, его вода унесла.

В это мгновение Павел появился у городских ворот.

– Ерко, брат, – промолвил он вполголоса, поцеловав юношу, – возвращайся в Загреб и береги Дору как зеницу ока. Прощай!

– Хорошо, брат, – тихо ответил Ерко.

– Поедем, Милош, с божьей помощью.

Офицер и харамия сели на коней и поскакали.

А Ерко долго еще сидел на камне и глядел в ту сторону, куда умчался его брат.