Сокровище ювелира

6

На колокольне св. Марка пробило девять утра. Горожане и горожанки возвращались с ярмарки, была среди них и Барбара, жена гвоздаря Ивана Фрая. Фраиха, криворотая, рыжая кумушка, накупив голландского сукна, люблянского масла да горицкого лука, тоже тащилась со своими покупками восвояси. Жила она неподалеку от дома жупана. Как иные соседи, про которых можно сказать, что они живут дружно, поскольку не выцарапывают друг другу глаза, так и госпожа Фраиха души не чаяла в бакалейщице Шафранпхе, неряшливой и меланхолической женщине, которая, может, и была когда-то необычайно нежной девицей, но сейчас превратилась в толстенную язвительную бабищу с сизым носом. По субботам она так утюжила аршином своего дражайшего Андрию, что мыши от грохота переставали грызть сыр в ее лавке и в страхе разбегались. Объединяла соседок любовь к сливовице, а у Шафранихи водилась преотличная сливовица. Потому-то и нынче Фраихе трудно было не заглянуть к госпоже Шафранихе.

Лавочница к тому времени уже изрядно клюкнула, глаза ее совсем осоловели. От нечего делать – хозяйка она была неважная, – Шафраниха, покачиваясь, бродила по лавке и била туфлей мух.

Увидев приятельницу, лавочница обрадовалась:

– Садитесь, дорогая соседушка! А что вам сегодня снилось? А что вы купили? А почем лук? А будет ли дождь? А жена нового городского судьи Телетича уже и нос задрала!

И пошли кумушки, сидя на каменной скамье перед лавкой да осушая рюмочку за рюмочкой, переливать из пустого в порожнее.

– Ах, – причмокивая, сказала гвоздариха. – Спасибо вам, что малость согрели; каждое утро у меня в груди пустота какая-то, а ваше снадобье уж так хорошо помогает!

– Поверьте, и мне тоже, – заметила лавочница. – Чуть позабуду перед второй мессой выпить рюмочку, так и похлебка не всласть. Удивительно, как та же вещь одному идет на пользу, а другому во вред. Меня, как видите, она согревает и придает силы, а мой бедняга Андрия едва пригубит и уже пьян как стелька. Когда его последний раз принесли из цеха домой, думала, ноги протянет. Вылила ведро воды на голову, цирюльник поставил банки, а он колода колодой! Потом уж Тиходиха дала мазь намазать пятки, кое-как жар и оттянуло.

– Ай, ай, ай! – удивилась Фраиха, покачивая головой. – И кто бы мог подумать, соседушка! Вот послушайте, что я вам расскажу! Приснился мне странный сон!

– Да ну, что за сон? – спросила лавочница.

– Приснился мне кот, будто так и лезет на меня!

– Да помогут вам силы небесные! Худой это сон, соседка! Старый кот, говорите? Злобная душа на вас взъелась, – внушительно пояснила лавочница.

– Глядите-ка! Грга Чоколин идет! – воскликнула Фраиха. – Городской «звонарь»! Позовем его!

– Позовем! – меланхолически повторила Шафраниха.

– Мастер Грга! Мастер Грга! Подойдите-ка на минутку сюда! – заорала во весь голос гвоздариха.

И в самом деле, городской брадобрей пересекал в это время площадь Св. Марка. Он шел в накинутой на плечи черной кабанине с короткими рукавами, опираясь на толстую кизиловую палку, видимо, собрался в далекий путь. Услыхав, что его зовет госпожа Фраиха, он остановился и повернул к лавке.

– О-о-о! День добрый, милостивые сударыни! Как вижу, вы уже вместе! – приветствовал их цирюльник. – Очень приятно! Посижу с вами перед дорогой. Передохну немного!

– В дорогу? Куда же? – с любопытством спросила гвоздарева жена.

– Тсс! – шепнул Чоколин, приложив палец к губам и настороженно оглядываясь.

– Не бойтесь! – успокоила его госпожа Шафраниха. – Никого нет.

– А этот? – спросил цирюльник, указывая пальцем на Ерко, который сидел прямо в грязи неподалеку от лавки.

– Ну, его-то вам нечего бояться! Не знаете, что ли? Ведь это глупый Ерко. Вон, видите, продает рогожи за безделицу. Он глух и нем, и только на всех глаза таращит, – утешила мастера Фраиха.

– Светопреставление! – воскликнул цирюльник с горестной миной.

– Да неужто? – спросили старухи.

– Клянусь богом, да! Глаза видят, уши слышат то, что и в голове не укладывается, – продолжал Грга. – И все в нашем именитом городе!

– Ну-ка, ну-ка, выкладывайте! – навалилась на него гвоздариха.

– Не буду, – отказался цирюльник, – не буду, противно. Расскажу где полагается!

Шафраниха налила рюмку ракии и протянула самозваному лекарю.

– Мы ведь не дети. Свои люди! Рассказывайте! – пристала криворотая гвоздариха, схватив его за руку.

Грга выпил, уселся на скамью между старухами, с важностью откашлялся и, чертя палкой в пыли латинские буквы, начал:

– Коли есть у вас дети, я разумею дочерей, мой совет, дорогие соседушки, закопайте их заживо, чтоб им и не видеть Загреба! Нисколечко не удивляйтесь! Я говорю серьезно! Мы глубоко погрязли в болоте, право, чтоб мне больше не брить! Где старые времена, где прежняя чистота и добропорядочность? Днем с огнем не сыщешь! А теперь? Все гнилью отдает – сверху мило, внутри гнило! Сколько нынче девичью парту носят из тех, кому бы давно пора грехи венцом прикрыть! Да, вот так-то. Должно быть, знаете ювелирову разумницу, а? Святая невинность, не так ли? Конечно, если только святой отец от смертного греха освободит!

– Да не может быть! – залепетала лавочница.

– Неужто щеголиха Дора? – изнемогая от любопытства, спросила Фраиха.

– Да, Дора, Крупичева Дора. Мое предложение она отвергла. Молода, дескать. Само собой, хочет стать благородной. Боится, как бы не запачкать свои нежные ручки в моей мастерской. Ну ладно! Что делать? Хочется ей стать настоящей госпожой. Как бы только в перестарка не превратиться! Я человек честный, и каждый мне кажется таким же честным, вот почему я, несчастный, сказал себе, когда она захлопнула дверь перед моим носом: «Что делать, Гргица, значит, не судьба, видно, прикатит из-за гор какой принц! К тому же она сейчас хворая, напугалась тогда на площади, и ей вообще не до сватовства». Так я, простофиля, думал. Но какое там! Надо было это видеть, а я видел собственными глазами, бог мне свидетель!

– А что? – сгорая от нетерпения, спросила Барбара.

– Стыдно рассказывать о таких гадостях почтенным женщинам, – и брадобрей со злостью ударил палкой о землю. – Ну да ладно, пусть люди знают! Несколько дней назад, как раз в прошлое воскресенье, иду я через Каменные ворота в город. Вижу, перед Крупичевым двором стоит серый в яблоках конь. «Черт подери, думаю, с каких это пор господские кони едят городскую траву?! Поглядим!» Хотел я у Крупича разменять цехин. Вхожу в дом, в боже спаси и помилуй! Было, соседки, на что поглядеть! Ого! Эта невинная Дора сидит на стуле, а молодой Грегорианец стоит перед ней на коленях и воркует, как мартовский кот, а Магда, святоша Магда, сидит и на все это смотрит! А? Что вы на это скажете?! Фу! Срам! Вот теперь вы все знаете! Но я, я им испорчу веселье! Прощайте!

Чоколин вскочил и быстро зашагал в сторону горы.

Старухи, казалось, окаменели. Они даже не отозвались на прощальное приветствие цирюльника. Наконец всплеснули руками.

– И такое бывает?

– У нас!

– И Дора!

– Этот нетронутый цветочек!

– И Магда!

– Эта восковая свеча!

– И старый Крупич!

– Гордец и спесивец, он еще сказал моему Андрии на городском совете, будто ему ворона выклевала мозги.

– Еще вечно твердит молодым мастерам в цеху о порядочности!

– Ужас!

– Храни нас бог от смертного греха!

– До свидания, кума Шафраниха! Побегу к пекаревой жене!

– Прощайте, кума! Поищу-ка я своего старика!

И разлетелись кумушки чесать языки.

По пятам за цирюльником двинулся и глупый Ерко. Стараясь остаться незамеченным, он не упускал его из виду. Чоколин шагал в сторону Медведграда. Ерко за ним. Чоколин шагал по лесной тропинке, а Ерко пробирался сквозь зеленую чащу. Чоколин спустился в овраг. Ерко карабкался поверху. У цирюльника в мыслях не было, что у него такая верная стража. Вот они вышли на чищобу – вспаханное поле. Чоколин пошел полем. Ерко крался вдоль ограды из боярышника, просто прилепился парень к брадобрею.

На краю чищобы над кручей стоял развесистый граб. Под ним что-то чернело. Цирюльник спокойно приближался к грабу. От него следовало свернуть в лес по откосу. Вот он подошел к дереву. И вдруг остановился, побледнел, задрожал и, точно его змея ужалила, отскочил в сторону и помчался стрелою в лес. Из кустов шиповника появился Ерко, он поднял настороженно голову, потом лег на землю и пополз к грабу, чтобы посмотреть, в чем дело. Под грабом спал смуглый богатырь с длинными полуседыми усами и густыми бровями. Под серебряными бляхами проглядывала волосатая грудь. Рядом на траве лежал кафтан из черной грубой шестянки, отороченный красным сукном, высокий клобук без полей, плетеная торба. На плече патронташ и тяжелое ружье. По одежде можно было заключить, что это пехотинец народного хорватского войска либо харамия. Оглядев богатыря, немой слегка улыбнулся. Потом пригнул голову к земле и как лисица юркнул в лес, спустился рытвиной с откоса и вскоре нагнал цирюльника. Тот держал путь к Медведграду. Вот он уселся на пень, чтобы перевести дух. Даже и сейчас видно было, что он перепуган насмерть. В этот миг со стороны Медведграда из леса появился всадник – господар Степко.

– Эй, брадобрей какой дьявол тебя здесь носит? – спросил Степко.

– К вам иду, ваша милость! – сказал Грга и поклонился до земли.

– Хочешь накляузничать на моих друзей загребчан? Ну, как они? Лопаются от злости? – Грегорианец захохотал. – Или пришел просить задаток за новости, которые тайком приносишь от разных господ?

– Ни то, ни другое, – ответил цирюльник, – дело касается вас.

– Меня? Послушаем!

– Молодой господин Павел потерял голову!

– Черт! Как же так!

– Оставил ее в лавке золотых дел мастера, у красавицы Доры!

– У загребчанки? Да ты пьян?

– Ни капли во рту не было, ваша милость!

– Стало быть, прямым путем по кривой поехал?

– Зрение у меня острое!

– А ты разве сам видел?

– Собственными глазами!

– Сто чертей!.. Что же?

– Как господин Павел среди бела дня обнимал и целовал ту самую девушку, которой спас жизнь в прошлом году.

– Эх, жаль, что лошади ей голову не проломили! В самом деле видел?

– Как вас!

Степко нахмурился и свирепо натянул повод. Он весь дрожал от ярости.

– Ладно! – отрезал он наконец. – Ступай в Медведград, там тебя накормят и напоят. Я скоро вернусь. Сегодня же отнесешь госпоже Грубаровой в Самобор письмо; можешь рассказать ей все, что видел. А послезавтра чтобы был здесь! А сейчас иди и жди!

Дав коню шпоры, Степко умчался за гору, а Чоколин направился в Медведград. Из-за дуба у обочины вышел на дорогу Ерко и весело зашагал на восток, к Реметскому монастырю, в свое обиталище.

Около двух часов пополудни цирюльник уже торопливо шагал в сторону Самобора. Он нес письмо госпоже Кларе Грубаровой, красавице вдове и владелице самоборского замка. А господар Степко опустив голову разгуливал взад и вперед по своей спальне. Он был озабочен, очень озабочен. Изредка он останавливался у готического окна, оглядывал окрестности и снова принимался ходить.

– Лацко! – крикнул он.

Вошел слуга.

– Дома ли молодой господин?

– Так точно, ваша милость! – ответил слуга.

– Пускай придет! Сейчас же!

– Слушаюсь, ваша милость! – сказал слуга и вышел.

Степко застыл у окна. Он был вне себя. Каждая жилка его дрожала. Хотелось стереть с лица земля Загреб, а с ним и сына. Несколько раз он провел рукой по лбу, потом сгреб бороду и стал ее грызть.

– Замутить нашу чистую кровь в этой луже! – бормотал он. – С ума сошел мальчишка! Совсем обезумел! Разрази его гром! Задушил бы собственными руками!

И, поглаживая длинную бороду, углубился в думы.

«Нет, не то! Тут клин клином не вышибешь! Мальчишка заносчивый: моя кровь, как сказал Врамец! Раздражать шальную голову не гоже – совсем взбесится. Против этого яда поможет только противоядие: тут и пригодится Клара! Молода, красива, богата и к тому же вдова, лукавая вдова, вкусившая от древа познания! Не пуглива, ни глупа, как девушки, как Павел! Отличная приманка! Рыбка должна клюнуть!»

В этот миг медленно отворилась высокая дверь, и в комнату вошел Павел, вид у него был несколько смущенный.

– Приказывайте, государь отец, – смиренно сказал он.

– А, это ты? – бросил Степко, кивнув слегка головой. – Подойди-ка поближе.

Павел подошел. Степко встал перед ним и в упор заглянул сыну в глаза.

– Павел, – сказал он спокойно, – у тебя мозги набекрень. О тебе бог знает что рассказывают. Какая-то горожанка вскружила тебе голову. Так ли это? Ага! Ты бледнеешь! Значит, правда!

– Государь отец!

– Молчи и слушай! Ни к чему все это! Безмозглая ты муха! Я пекусь о славе и могуществе нашего рода, а ты, полуночник, шляешься без дела! Не стыдно ли тебе якшаться с чернью! Первородный наследник славного имени и девица без роду и племени! Если тебе пришла пора жениться, женись! Я не запрещаю. В один миг перед тобой предстанет сотня богатых и благородных невест, да покрасивее твоего цветка с загребской помойки! Простил бы я тебе и шалости, но не с загребчанками. Разве у Грегорианцев мало кметов, а у кметов нет жен? Но тебя понесло именно в Загреб! Я воюю с бюргерской шантрапой, а мой сынок тем временем ласкает и голубит загребскую девку! Так-то ты хочешь прославить наш род! И что дальше? Пойдут бродить по свету байстрюки ювелирши. Фу! Позор!

– Погодите, государь отец! – прервал его юноша, вскинув гордо голову, и его бледное лицо вспыхнуло. – Вы заблуждаетесь! Не грешная кровь меня гонит. Клянусь богом, я не замараю свое имя обманом! Не касайтесь чистого лица, подобного этому ясному небу! Сын глубоко чтит своего родителя, но дворянин обязан отвергать всякую ложь, задевающую чужую честь, особенно если сам оскорбленный не в силах ее защитить. Выслушайте меня милостиво! Вижу, что изветчики вам обо всем донесли, но я расскажу вам больше, подробней. Не умею я притворяться и сдерживать обычая ради свое сердце. Таким родила меня мать, и слава богу! Какую душу вдохнул в меня господь, такую и ношу в себе! Что глаза говорят, тому и верю, куда сердце влечет, туда и иду! Я не монашка, что читает молитвы, а думает о черте! Что вы хотите? Душа моя отступилась от господских повадок! Я живу среди людей, и они для меня закон. Глаза мне указали на Крупичеву Дору, и душа моя потянулась к Доре. Когда я вырвал ее полумертвую из рук смерти, когда держал в своих объятиях, сердце мое забилось, как ретивый конь! А душа сказала: «Погляди, не такой же белый и гладкий у нее лоб, как и у тех, кто живет в дворцах вельмож? Не так же ли шелковисты ее косы, пухлы и мягки губы, тонки и округлы пальчики, как у гордых дам, которых ты видишь в отцовском замке?» Да, сто раз да, отстукивало мне сердце. И я всем сердцем и душою отдался девушке, но знай, мое пылкое сердце в твердой броне порядочности и почтения.

Кровь бросилась Степко в лицо.

– Эй, сударь, уж больно ты занесся! Какой пьяный монах научил тебя этакой проповеди? – подавляя гнев улыбкой, сказал Грегорианец.

– Сердце, отец, сердце!

– А ведь ты как будто мой сын, моя кровь, Грегорианец? Потомок Грегорианца, прославившего митру епископов Загреба. Клянусь богом, если бы благородство твоего лица не свидетельствовало, от какой лозы ты произрос, я бы усомнился, что твоя мать зачала тебя от законного мужа.

– Отец, не надо!

– Или в самом деле тебе захотелось в цех лавочников, безумец? Поглядел бы я, как бы ты копал геройской саблей огород трудолюбивого тестя или возил на своем сером мелочной товар на ярмарку, выкрикивая: «Купите, купите красного товару, за грош, за два!» Но этого не будет, клянусь, не будет! Павел, ты знаешь, каков твой отец! Тверд, как железо! Смотри, чтоб это железо не накалилось добела, не бросай помочей, на которых водит тебя отцовская рука, иначе, клянусь богом, если и впредь будешь захаживать к этой девке, я натравлю на тебя собак!

– Не клянитесь, государь отец! Нежданно вторглась любовь в мое сердце. Заполонила, околдовала. Если вырвать стебель любви, надо вырвать и сердце!

– Прочь с глаз моих, выродок! – в бешенстве захрипел Степко и, вскочив, сорвал со стены палицу.

Павел задрожал. Могла бы случиться беда. И пошел к двери.

Степко тотчас опустил руку, вспомнив, что не намеревался бранить сына, подвела горячая кровь.

– Стой! – сказал он уже более спокойно. Юноша остановился.

– У меня расчеты с госпожой Грубаровой по поводу самоборских кметов. Я писал ей недавно. Седлай сейчас же коня и отправляйся в Самобор. Покончи с ними непременно и без того не возвращайся! Ступай!

– Иду. До свидания, отец! – ответил молодой человек и вышел.

Как безумный кинулся Павел в лес. Глаза его горели, в висках стучало, а на сердце, казалось, лежал огромный, как гора, камень… Он готов был тут же броситься в пропасть. Рядом, в листве дуба, залился соловей, но Павел даже не услыхал его пения. Вне себя упал он на землю. Попытался собраться с мыслями! Тщетно! В глазах поплыли круги, горло перехватило, голова разрывалась на части. Он прижался лбом к холодной земле. Напрасно! Вскочил и поспешил в замок.

– Коня! – крикнул он. Вскочил на серого и поскакал в лес, точно за ним гнались черти.

Стоял тихий вечер, всюду царило безмолвие. Над густыми ветвями деревьев загоралась звезда за звездой. Все замерло в темном лесу. Лишь ручей журчал да звонко отдавался топот коня. Павел выехал из леса в поле, на дорогу. Над Посавиной бледнело золотистое небо, а на востоке поднималась кровавая луна. Вдруг через дорогу легла длинная тень. И, точно из-под земли, вырос великан. Лунный свет играл на его блестящих бляхах, черные глаза горели необычайным огнем.

– Кто ты, человек божий? – спросил Павел.

– Да поможет вам бог, сударь! Это я, Милош, – ответил великан, опираясь на длинное ружье.

– Ты ли это, Милош! Откуда в такую пору?

– Из Загреба. Солнце меня обмануло, вот и опоздал идучи из Комоговины.

– Ну, как дела дома?

– Родные, слава богу и святому Николе, здоровы, но гонит меня что-то из дому! Пустой он. Нету моей Мары…

Харамия умолк, опустив голову. Может, чтобы скрыть слезу? Бог знает!

– А в Загребе, – промолвил он, пересилив себя, – я наслышался всякого. Заваривается там каша, клянусь звездой. Бунтуют люди из-за какой-то там тяжбы с вашим родителем. Все пошли на совет в ратушу.

– Неужто все?

– Ну да!

– И Крупич?

– Должно быть.

– Послушай меня, Милош, – тихо сказал Павел, – я должен ехать по делу в Самобор.

– И я с вами, можно?

– Нет, один поеду. Вернусь через несколько дней. А ты наведайся в Загреб. Посматривай, что там происходит, особенно возле дома золотых дел мастера, потом обо всем мне расскажешь! Прощай! – И Павел умчался.

– Счастливый путь, сударь! – ответил Милош, глядя ему вслед. – Гм! Черт его знает, этого моего господина! Никогда в жизни не видел такого чудака! Точно волк в лесу одичал.

И великан стал медленно спускаться по лесистому оврагу, напевая жалобную песню – казалось, кровь капля за каплей сочилась из его сердца; постепенно песня замерла в глубине леса.

Кровавый месяц поднимался все выше.

На улицах Загреба ни души.

Сонный привратник отворил Павлу городские ворота, и юноша помчался к Каменным воротам. Стало быть, к тетке на ночлег? Да, но не сразу! Застыли в саду золотых дел мастера цветы, недвижимы деревья, ветерок не дохнет, не шелохнет и хвоинки. Лишь от белого базилика да развесистой липы плывет по воздуху пьянящий запах. За домом повисла луна, разливая по листьям и цветам жидкое серебро, а перед домом простерлась тень. Юноша остановил коня, чтобы поглядеть, где почивает его желанная. Но что там белеет в тени? Не женщина ли? Да, две женщины. Перед домом на скамье в ожидании отца сидит Дора, а рядом на ступеньках прядет Магда. Скоро ли придет отец? Кто знает. Городские старейшины тайно сговариваются о чем-то у судьи. Чу! Что это?

– Господи Иисусе! – вскрикнула Дора, закрыв лицо руками.

Перед ней в черной тени стоял Павел, только голову его озарял лунный свет.

– Дора! Это я! – нежно промолвил юноша, склонив голову перед девушкой.

Магду выдало тяжелое дыхание. Старуха от страха только хлопала глазами да как-то странно покачивала головой.

– Вы? – прошептала наконец старуха. – Милостивый государь! В эту пору? Ради ран Христа! Как с неба свалились! Господи помилуй, я чуть не умерла с перепугу! Не годится это, никак не годится! Ступайте, а не то беда будет! Придет кум… упаси бог и святой Блаж!

– Уходите, господин Павел! – прошептала едва слышно девушка и растерянно подняла руку.

– Дора! – воскликнул Павел, взяв девушку за руку. – Уйти? Могу ли я?

– Ой, ой! Боже, боже! Какой стыд, какой срам! Честь вам и почтение, сударь, когда приходите днем через дверь, да. Но в потемках, через забор, как тать, простите, это грешно и стыдно! Такого права нет в Священном писании даже для господ!

– Крестная! – с укором промолвила Дора.

– И нет! Ступай домой, сейчас ступай домой. Коли отец… да он убил бы меня! Дорица, милая Дорица, иди в дом. Боже, боже! Если бы тебя видела покойная мать!

– Господин Павел, ради бога, уходите! – шепнула Дора, отнимая свою руку.

– Хорошо. Только выслушай меня! Одно слово! Я должен сказать! Сегодня в мое сердце вонзился острый нож, и я хотел проклясть день, когда меня родила мать. Мрак пал мне на глаза, камень – на сердце, я готов был заживо лечь в землю. Однако незримая рука вырвала меня из объятий отчаяния и указала путь к тебе, Дора. И если бы на том пути стал родной брат, я убил бы его. Брани меня за то, что я вошел сюда как вор, брани! Я хотел лишь поглядеть на дом и вдруг увидел тебя! Это правда! Сердце пересилило! Сердце, Дора милая, которое хранит в себе драгоценный амулет: твое имя. Что моя воля, что сила, что ум? Все только ты, моя девушка! Вспоминая блаженный миг, когда твои слезы любви текли по моему челу, мне казалось, что это лишь сон – о рае, о боге. Но сейчас я рядом с тобой! Вот твоя рука! Сейчас я счастлив. О Дора, пусть это не будет сном, скажи ради всего святого, что любишь меня. Поклянись, что не изменишь мне, как бы далеко мы ни были друг от друга! А я даю тебе слово дворянина, что буду только твоим, и не видеть мне лика божьего, если я не честен и помыслы мои не чисты!

– Молчи, молчи, Павел, – ответила девушка дрожащим от слез голосом, – да, да, я твоя, но молчи, я слишком счастлива!

Дора бросилась ему в объятия, но тут же вырвалась и крикнула:

– До свидания, Павел! Иду, крестная!

– Прости наши прегрешения, боже милосердный, – пробормотала старуха и ушла с Дорой в дом.

А Павел поскакал к воротам.

Луна скрылась за тучу. На углу стоял высокий мужчина с длинной алебардой. Это был Джюра Гаруц, нынче ночью он наблюдал за порядком.

Когда неведомый всадник проскакал мимо, верзила в ужасе перекрестился и пробормотал:

– Вишь ты, вишь!