Солдат номер пять

ГЛАВА 14 Аль-Карабила, северный Ирак

Поначалу боли не было, был только шок, как будто кто-то ударил кувалдой по моей лодыжке и разбил ее на миллион мелких кусочков. Я был в полной уверенности, что только что потерял правую ногу. Короткая, сильная волна тошноты охватила меня, а вот затем уже нахлынула боль, полностью завладев моим разумом, телом и душой.

Я упал на землю, все мысли о том, чтобы воспользоваться ножом, развеялись. Барахтаясь под рюкзаком, я инстинктивно попытался защитить голову руками, как будто по старой привычке отбивался от бутсов регбиста, однако тщетность этого жеста обнаружилась сразу же, когда вторая пуля рассекла мне правый трицепс, пройдя в считанных сантиметрах мимо головы. Поскольку вокруг продолжали танцевать пули, страх наконец-то получил возможность проявить себя по-настоящему — все притязания на браваду давно исчезли, я был вне себя от страха.

Закричав как бэнши,[57] когда боль, разочарование и страх завладели всеми моими мыслями, я успел задаться вопросом: «Что, черт возьми, я такого сделал, чтобы заслужить все это?» — и, к своему удивлению, в момент абсолютной ясности обнаружил, что читаю «Отче наш», будучи абсолютно уверенным в том, что моя собственная смерть находится всего в нескольких секундах от меня.

Все это заняло не больше минуты, но в моем безумном состоянии показалось бесконечным. Я почти желал, чтобы последняя пуля положила этому конец.

Стрельба внезапно прекратилась: то ли иракцы поняли, что жалкая фигура, распростертая перед ними, больше не представляет угрозы, то ли у них закончились патроны. Так или иначе, для меня это не имело значения, поскольку я лежал на земле, корчась в агонии и отчаянно хватаясь за раненую ногу.

Через несколько секунд меня окружили десятки кричащих иракцев, радующихся успешному захвату одного из своих ненавистных врагов. Внезапно они накинулись на меня, засовывая руки во все мыслимые карманы, где можно было бы найти хоть какой-то трофей или что-то ценное. Мои водолазные часы исчезли в считанные секунды, завязалась небольшая потасовка по поводу того, кто же на самом деле должен стать их новым владельцем. В то же время они палили из своих автоматов во все стороны и орали тем пробирающим до мозгов воплем, который могут издавать только арабы, празднуя свой успех.

На минуту мне показалось, что они забыли обо мне, так велика была их радость, но слишком скоро их карнавальная атмосфера исчезла, и на меня обрушился град ударов сапогами и прикладами. Боль, которая всего несколько секунд назад была сосредоточена в нижней части моей правой ноги, снова разошлась по всему телу. То, что не успели сделать пули, наверняка успешно завершат удары.

Я был на грани потери сознания, когда удары, наконец, прекратились. Кто-то понял, что его жертва больше не отвечает на его теплые чувства. Один из сержантов, который был зачинщиком этого избиения, проявил некоторую сдержанность и контроль над тем, что быстро превращалось в толпу линчевателей, очевидно, понимая, что ситуация выходит из-под контроля. Он приказал двум ближайшим солдатам схватить меня за руки, и меня бесцеремонно протащили оставшиеся 15 метров до дороги, где был припаркован пикап «Тойота».

Теперь мной полностью завладел страх. Я находился в полной зависимости от этих людей, и казалось, что в любой момент один из них может запросто меня прикончить. То, что мне удалось продержаться так долго, было просто чудом.

Новая группа солдат, поджидавших у машины, уже была готова схватить меня. Все началось сначала. К счастью, на место происшествия прибыл офицер и прекратил увлеченную игру солдат, продолжавшуюся всего минуту или около того. О моем захвате стало известно более важным людям, которые с нетерпением ждали своего шанса.

Стремительная тирада, произнесенная по-арабски, рассеяла ряды иракцев, позволив офицеру впервые хорошо рассмотреть меня. В полумраке раннего утра я мог разглядеть лишь очертания его темно-зеленой военной куртки и черного берета, но по его улыбке и кивку головы я понял, что он доволен своей работой. Осторожно, не подходя слишком близко, он приказал нескольким солдатам обыскать меня, что они и сделали с удивительной неохотой. Меня обыскивали с такой робостью, что посторонний наблюдатель мог бы подумать, что я собираюсь внезапно вскочить и перерезать им всем глотки.

Следующей крупной драмой стало изъятие из моего владения «Магеллана». Толпа собравшихся иракцев, которых к этому моменту должно было быть не менее сорока человек, отступила на несколько шагов назад, опасаясь, что они только что обнаружили бомбу, которая неминуемо взорвется. Я приготовился к шквалу пинков и ударов прикладами, который, как был уверен, будет сопровождать это открытие, но, к моему удивлению, как только они поняли, что маленький прибор неактивен, иракцы вернулись и продолжили поиски в том же духе. Страдая всем телом, я старался не представлять для похитителей никакой угрозы, позволяя им обыскивать себя, двигать, толкать и шпынять по своему усмотрению, стараясь не спровоцировать нового нападения.

Беглый обыск закончился, прозвучал еще один приказ, и меня втащили в ожидавшую меня «Тойоту». Трое солдат запрыгнули на заднее сиденье, чтобы составить мне компанию, двое остались на страже, а третий принялся привязывать мои руки к бортам машины. Наступающий рассвет позволил мне в последний раз окинуть взглядом окрестности, прежде чем мне на глаза надели повязку. Вышка связи, обозначавшая границу, виднелась на горизонте не более чем в паре километров. Она находилась так близко, что мне с трудом удалось сдержать слезы разочарования и неудачи. С таким же успехом она могла находиться и в двухстах километрах от нас.

Через несколько минут после того, как машина начала движение, я потерял всякое чувство направления — мне и так было трудно сохранять рассудок, не говоря уже о том, чтобы пытаться вспомнить, в какую сторону движется пикап. Моим постоянным спутником была тупая боль во всем теле, но она регулярно отступала, когда моя травмированная нога подпрыгивала в трясущейся «Тойоте», ударяясь о заднюю часть пикапа. Когда машина двигалась, мне в висок постоянно давило дуло автомата — один из охранников то ли пытался успокоиться, то ли просто напоминал, что за мной пристально наблюдают.

В какой-то момент мы замедлили ход почти до скорости пешехода, и голоса десятков арабов вкупе с летящими камнями сообщили мне, что меня катают по деревне для всеобщего обозрения и выражения злорадства. Однако этот источник веселья быстро улетучился, когда возмущенные охранники поняли, что камней в них попало столько же, сколько и в меня, если не больше. Особенно громкий вопль, за которым последовал выкрик по-арабски, заставил нас снова двинуться к намеченной цели.

О нашем прибытии на место возвестили внезапная остановка и выстрелы из автоматического оружия в воздух. Я почувствовал, как десятки пар рук пытаются вытащить меня из пикапа еще до того, как были сняты мои путы. Когда они попытались использовать мою раненую ногу в качестве точки опоры, чтобы высадить меня из машины, из моего горла вырвался крик боли, но это только усилило шумный арабский нездоровый смех, который доносился со всех сторон; в воздухе явственно ощущалась злонамеренность.

Все еще с завязанными глазами, меня снова потащили прочь, по траве и асфальту, пока не добрались до здания. К тому времени меня колотило от холода, шока, боли, истощения, потери крови и просто страха — страха перед тем, что, как я знал, должно было неминуемо произойти. Все требовало свою цену.

Порыв теплого воздуха сообщил мне, что мы прибыли в пункт назначения, и на мгновение я перенесся на три месяца назад, в центр допросов в Херефорде. Это напомнило мне о том, что я чувствовал, когда впервые, продрогший и с завязанными глазами, вошел в комнату для допросов.

Когда с моего лица сорвали повязку, я попытался сфокусировать свой взгляд, и тут же понял, что на этом сходство заканчивается. Передо мной предстали холодные, неулыбчивые лица трех иракских офицеров. Самый старший из них, очевидно хозяин роскошного кабинета, сидел за огромным полированным деревянным столом. Он явно недавно проснулся, так как армейская рубашка была надета поверх его халата. В его правой руке медленно тлела сигарета, и едкий дым поднимался к потолку маленьким вихревым облаком. Два других, младших по званию офицера, были полностью одеты по форме, и оба носили звание, как я понял, капитана. Они почтительно стояли с правой стороны от командирского стола, ожидая своей очереди.

В задней части комнаты, вне поля моего зрения, но, несомненно, в пределах досягаемости до меня, топтались многочисленные вооруженные солдаты. Один из этих людей, сержант, который был при моем захвате, стоял позади меня, прижимая мои руки к бокам стула так, как будто от этого зависела его жизнь. Никто не произнес ни слова, все просто разглядывали меня, особенно начальник. Его глаза буравили меня с таким ядом, что даже на расстоянии трех с лишним метров я почувствовал холодную ненависть, которая за ними скрывалась.

Я старался ни на кого не смотреть, просто опустил глаза на пол и на огромный персидский ковер под моим креслом. Это также позволило мне впервые рассмотреть свою простреленную лодыжку. Я видел, что у меня все еще есть нога, что стало огромным облегчением, но я также смог разглядеть, что ступня в моем легком ботинке для жарких районов была гротескно деформирована.

Жуткую тишину в комнате нарушила суматоха в коридоре, и в комнату ворвался один из солдат, который вытянулся в струнку перед офицерами. Между солдатом и одним из капитанов произошел короткий разговор, после чего солдат развернулся и быстро направился ко мне, одновременно доставая из кармана пару старых стальных наручников.

Сержант с большим удовольствием еще сильнее заломал мне руки за спинку стула, чтобы облегчить застегивание наручников, ни на секунду не ослабляя своей железной хватки. Удовлетворившись тем, что я достаточно скован, один из офицеров подошел ко мне и остановился на расстоянии вытянутой руки.

— Твое имя? — начал он на английском с сильным акцентом.

Согласно Женевской конвенции, на допросе вы можете ответить только на четыре вопроса; в Британской армии они известны как «большая четверка» — это ваше имя, воинское звание, личный номер и дата рождения. На курсах боевого выживания, которые проводятся как в Новой Зеландии, так и в Великобритании, огромное внимание уделяется соблюдению правила «большой четверки» — о чем бы вас ни спрашивали, ничего другого раскрывать нельзя. Разумеется, я был абсолютно уверен, что эти люди, допрашивающие меня, будут придерживаться принципов конвенции.

— Кобурн, Майкл, — ответил я нейтральным, спокойным голосом.

— Какое у тебя звание? — продолжил он.

Я предвидел его вопрос, но ни за что не хотел говорить ему, что я стрелок — звание, используемое в бронетанковых частях, военнослужащим которых я определенно не являлся, и в Специальной Авиадесантной Службе.

— Рядовой, — ответил я. Ну пока все шло хорошо.[58]

— Итак, рядовой Кобурн, из какого ты подразделения?

Это был самый важный вопрос; поскольку два последних из «большой четверки» мы пропустили, — этому парню нужны были реальные факты.

— Простите, сэр, — начал я свой заученный ответ, — я не имею права отвечать на этот вопрос.

Я старался, чтобы мой голос звучал уважительно и робко, чтобы в нем не чувствовалось протеста или конфликта. Мое лицо оставалось бесстрастным, но учащенное сердцебиение говорило о другом. Такой ответ иракца не устраивал; я знал это, и он знал, что я это знаю. Я просто не понимал, какой окажется его реакция.

— Из какого ты подразделения? — на этот раз вопрос прозвучал чуть более решительно.

— Простите, сэр…

Не успел я закончить фразу, как он легким кивком оборвал меня. Я так и не увидел приклада винтовки, который обрушился на мою раненую ногу, что сделало шок и испуг почти точным повторением первоначального ранения.

Когда я попытался перевернуться от боли, стул опрокинулся, и в то же мгновение из моего горла вырвался крик, слезы боли потекли по моему лицу от охватившей меня агонии. На пару минут они оставили меня в таком положении, пока я жалко пытался дергаться на полу, но потом снова подняли в вертикальное положение, чтобы продолжить допрос.

— Рядовой Кобурн, — продолжил офицер, по-прежнему без малейших эмоций в голосе. — Взгляни на свое положение. Ты тяжело ранен, потерял много крови и нуждаешься в срочной медицинской помощи. Если ты не будешь сотрудничать с нами, ты ее не получишь. Как ты думаешь, сколько крови ты можешь потерять?

Он оставил вопрос открытым и намеренно не ответил на него, прекрасно зная, что эти мысли уже проносятся в моей голове. В том состоянии, в котором я находился, я не представлял, как долго смогу продержаться, сколько еще издевательств сможет выдержать мое стремительно разрушающееся тело. Медленно застывающая лужа крови под ногой окончательно определила мое решение.

Я понимал, что моя легенда — это единственный путь, остававшийся для меня открытым, но он был чреват опасностью, тем более что я был не в том состоянии, чтобы вступать в интеллектуальную и словесную борьбу с этими людьми.

В подразделениях спецназа осознают, что вероятность попасть в плен во время операций по глубокому проникновению в тыл врага во время войны — вполне реальная перспектива, и хотя «большая четверка» по-прежнему является стандартной практикой, пытаться выжить, используя только ответы на эти вопросы, совершенно нереально. В связи с этим, в зависимости от характера боевой задачи, часто разрешается использовать какую-либо историю прикрытия, или легенду, чтобы выиграть время как для себя, так и для других военнослужащих разведгруппы. Опасность такой тактики заключается в том, что если поймают других солдат того же патруля, то в истории легко найти нестыковки, ведь легенда выдержит лишь беглую проверку. Поэтому лучше всего попытаться выстроить историю на основе реальной операции, лишь слегка изменив факты. Настоящей проблемой будет попытка объяснить наличие «бергенов» с комплектом средств связи, взрывчатки и оборудования для НП, которые теперь, несомненно, находились в их распоряжении. Это не было снаряжением для поисково-спасательной группы, занимающейся спасением сбитых летчиков.

Все эти мысли проносились у меня в голове, когда он повторил свой вопрос:

— Из какого ты подразделения?

Вопрос повторился еще раз, и я почувствовал, что мои руки сжали еще крепче. Прошло несколько секунд, и я тихо ответил:

— Я из парашютного полка, — ответил я, изобразив затем еще более удрученный вид, чем раньше.

— Это ведь было не так сложно, не так ли? — произнес офицер. — Вот так-то будет лучше. Мы можем доставить тебя в медицинское учреждение в кратчайшие сроки. Все, что тебе нужно сделать, — это сотрудничать.

Я снова позволил своему телу задрожать, что было несложно. Мне нужно было выглядеть слабым и жалким, неспособным к какому-либо сопротивлению, что тоже было недалеко от истины. Это было необходимо для того, чтобы у меня был хоть какой-то шанс выпутаться из этой передряги.

— Но ведь парашютный полк не действует в 300 километрах в тылу врага, не так ли? Как ты это объяснишь?

Теперь началась прогулка по тонкому льду.

— Я придан к поисково-спасательной группе, которая эвакуирует летчиков, в качестве медика, — ответил я.

Между капитаном и его начальником завязался короткий спор.

— Где остальные члены твоей команды? Мы знаем, что вас восемь человек.

Мои мыслительные процессы работали со скоростью света, пытаясь предугадать канву его вопросов и сформулировать ответы. Однако сменить направление было легко: небольшое искажение истины дало бы все ответы, которые ему были нужны.

— Я не знаю. На дороге мы разделились, и с тех пор я был один.

Это снова вызвало короткую дискуссию, и был ли в ней перевод моего ответа, я никогда не узнаю; но я сильно подозревал, что начальник понимал каждое мое слово. Его глаза не отрывались от моего лица на протяжении всего допроса.

— Как зовут остальных членов твоей группы? — продолжал капитан.

«Черт, как же мне сблефовать?» — подумал я, отчаянно ища решение. Шли секунды, и мне на помощь пришел очевидный ответ. «Придурок! — выругал я сам себя, — просто используй их клички».

— Мак, Джорди, Авс, Легз, Динжер… — закончить мне не дали.

— Стоп, стоп, стоп! Что это за имена? Это не настоящие имена!

И ответом послужила доля правды в сочетании с ложью.

— Меня придали группе только в последнюю минуту; я новичок, всего лишь рядовой. Я не знаю имен бойцов, только их прозвища.

Такая постановка ответов была мне на руку. Мое звание и плохие ответы уже привели к тому, что меня начали сбрасывать со счетов и считать пустой тратой времени, — или я просто на это надеялся. В иракских вооруженных силах невозможно представить, чтобы простой рядовой нес какую-то ответственность или обладал жизненно важными знаниями в ходе операции. Мне было выгодно поощрять подобные предположения.

— В чем заключалась ваша задача?

Я начал тянуть время:

— Простите, я не понимаю вопроса.

— В ваших британских боевых приказах формулировка боевой задачи повторяется дважды, не так ли?

Это замечание окончательно выбило меня из колеи. Хотя форма боевых приказов не является секретной, меньше всего я ожидал, что иракский капитан, находящийся на сирийской границе, будет иметь представление о подобных процедурах. Это не предвещало ничего хорошего.

— В оказании помощи в эвакуации сбитых летчиков коалиции, — осторожно ответил я, пытаясь скрыть свой шок от его замечания.

— Там, где наши войска впервые вас обнаружили, вы искали летчика?

Когда он задавал этот вопрос, в его голосе почувствовалось волнение. Очевидно, он полагал, что там может быть еще один более важный пленник, ценный пилот, который ждет, когда его подберут.

Теперь мне нужно было быть осторожным. Я вступал на очень сомнительную почву. Мне нужно было придумать историю и двигаться в ее рамках, не противореча самому себе.

— Нет, сэр. — Пришло время проявить уважение.

— Тогда что вы там делали? — продолжил он, и в его голосе зазвучали нотки разочарования.

— Ждали приказа, — спокойно ответил я.

— Какого приказа? — тут же последовал вопрос.

Все тем же робким и почтительным голосом я продолжил:

— Не знаю, сэр. Я всего лишь рядовой, мне мало что говорят.

Он стоял совсем близко, и удар тыльной стороной ладони по моему лицу застал меня врасплох.

— Ты считаешь нас тупыми? — прошипел он в ответ. — Ты должен знать, что вам было приказано! Ты нам не помогаешь!

Пощечина оказалась не такой уж и болезненной по сравнению с тем, что чувствовало все мое тело; просто я был немного ошеломлен. Но прошло совсем немного времени, прежде чем он начал прибегать к более серьезным мерам. Я разозлил этого парня, а это не входило в мои планы, поэтому я безвольно свесил свою голову на бок и снова начал трястись. Очень важно было выглядеть покорным, чтобы показать дознавателю, что он босс и стоит выше меня.

— Простите, сэр, — начал было я, — но я всего лишь рядовой, мне говорят только то, что необходимо знать. Я просто делаю то, что мне говорят.

Он повернулся ко мне спиной и прошел в центр комнаты. По-прежнему глядя в сторону, он продолжил:

— Ты был у реки, когда тебя схватили. Возможно, остальные прячутся неподалеку?

Такая постоянная смена вопросов была намеренной уловкой, чтобы вывести меня из равновесия. Пока что мне удавалось отвечать достаточно связно, чтобы продолжать в том же духе, но надолго ли этого хватит? Мне нужно было убедить этих людей в своей искренности.

— Не могу сказать. Я шел один несколько часов, я даже не знал, где нахожусь. Они могут быть где угодно.

Он снова повернулся ко мне.

— Они оставили тебя одного? Эти твои соотечественники не очень-то предусмотрительны, не так ли?

Я промолчал, удрученно глядя в пол.

— Я не понимаю, почему ты должен хранить верность людям, которые сбежали и бросили тебя умирать. Я бы не стал.

Он испробовал все возможные уловки, и мне нужно было дать ему что-то, чтобы он почувствовал, что преуспевает.

— Было темно, много стреляли. Я был очень растерян, ведь я всего лишь медик.

Допрос прервали звуки нескольких машин, подъехавших к здание, а затем открывание и хлопанье дверей, и множество возбужденных голосов. Подойдя к окну, капитан выглянул наружу, затем подошел к своему начальнику и тихо начал говорить ему на ухо. Впервые с тех пор, как меня ввели в комнату, начальник перестал смотреть на меня и повернул голову к капитану, чтобы послушать. Последовал короткий обмен мнениями, результатом которого стала резкая команда капитана на арабском языке, отданная охранникам в комнате.

Двое солдат поспешили из помещения. Они снова завязали мне глаза, после чего стащили со стула и вывели из комнаты, протащив через ряд коридоров и комнат, при этом мои конечности ударялись о различные стены и дверные проемы. Хотя в тот момент я об этом не знал, но только что привезли еще одного захваченного бойца нашего патруля. К середине утра все, кроме одного, окажутся в руках иракцев.

Запах свежего воздуха и легкое тепло утреннего Солнца подсказали мне, что я снова нахожусь на улице. На помощь двум моим стражникам пришли еще солдаты — я почувствовал, как несколько пар рук поднимают мое тело за ноги, сразу же увеличивая скорость моего перемещения. Через несколько минут гулкое эхо пустой комнаты дало мне понять, что я снова оказался внутри здания. Когда повязка с глаз была снята, мои подозрения подтвердились.

Помещение было без окон и совсем небольшим, площадью не более три на три метра. Оно выглядело так, словно его наспех переделали из старой кладовки в импровизированный медицинский пункт: единственным украшением служила облупившаяся и выцветшая светло-голубая краска, украшавшая стены. Меня усадили на каталку для медицинского осмотра, подняв спинку, чтобы я мог наблюдать за всем своим новым окружением, а не только за потолком.

Кроме меня, в комнате находились еще трое вооруженных солдат. Как я и ожидал, среди них оказался тот самый сержант. Теперь он относился ко мне с особым вниманием: я был его пленником, его подопечным. Он оживленно болтал с двумя другими охранниками, что дало мне возможность впервые разглядеть его при ясном свете дня. У него были фирменные усы, как у Саддама, и он дергался, размахивая руками, чтобы подчеркнуть свою точку зрения — как и у большинства арабов, язык жестов у него являлся важным средством выражения мыслей.

Внезапно он повернулся ко мне и приблизил свое лицо прямо к моему. Его враждебность всегда была очевидна, но сейчас злоба его буквально переполняла. Он поднял правую руку и медленно провел указательным пальцем по шее, одновременно кивая головой и оскаливая зубы — намерения были предельно ясны. Все еще ухмыляясь, он ударил меня кулаком по голове, едва не свалив с каталки, после чего подошел к двум своим спутникам, смеясь и повторяя движение, как будто перерезал горло.

Все это время я старался избегать его взгляда, по возможности упорно разглядывая свои ботинки. Этот иракец пугал меня до смерти, мне казалось, что он слишком неуравновешенный. Захотелось, чтобы прибыл еще один дознаватель, который мог бы держать этого сумасшедшего в узде.

Прошло несколько часов, прежде чем мое желание, наконец, исполнилось. Тем временем солдаты в комнате, оставшиеся без присмотра, максимально использовали свою свободу. То ли от злости, то ли от разочарования, то ли просто по злому умыслу они развлекались тем, что били меня кулаками, прикладами и угрожали обезглавить. Единственной утешительной мыслью было то, что я был ранен в голень. Мое медицинское образование подсказывало мне, что плохое кровоснабжение в этой области поначалу будет работать в мою пользу — по крайней мере, маловероятно, что я истеку кровью до смерти.

Я понимал, что все это — часть процесса «приведения в нужное состояние» или размягчения, но осознание того, что может произойти, переживаний не облегчало. Чем дольше я размышлял о своей судьбе, тем хуже казалось мое положение. Быть вынужденным отказаться от своей независимости, полностью отдаться на милость врагов, чувствовать себя абсолютно беспомощным — все это было совершенно унизительным и пугающим.

Голоса в коридоре возвестили о прибытии новой команды дознавателей, и один взгляд на двух вошедших мужчин в костюмах сказал мне, что это птицы совсем иного полёта. Побои от солдат были бездумными и редко когда рьяными, за ними не стояло никаких желаний или мотива, однако новые люди, стоявшие сейчас передо мной, выглядели так, словно причинение человеческих страданий было для них образом жизни. Я понял, что передо мной пара представителей тайной полиции.

Вместе с двумя полицейскими в комнату вошел высокий офицер, непривычного как для араба крупного телосложения, его зеленая форма была частично прикрыта грязно-белым халатом врача. Втроем они прошли к подножке каталки, расположившись так, чтобы полностью завладеть моим вниманием. Двое полицейских с таким же успехом могли бы быть близнецами: одинаковое телосложение, рост, зачесанные назад волосы и традиционные усы Саддама. Даже их серые костюмы и темные галстуки были одинаковыми; такой себе неудачный выпуск иракского гестапо. Как бы то ни было, они определенно выглядели слаженным дуэтом.

Один из полицейских подался вперед и бесстрастно осмотрел мою травмированную ногу, покрутив ступней, чтобы посмотреть, какую реакцию она вызовет. Стараясь не спрыгнуть с каталки от мгновенно пронзившей ногу боли, я изо всех сил уперся в подлокотники скованными запястьями, пытаясь хоть немного отвлечься от страданий, которые испытывало мое тело. От боли на глаза навернулись слезы. Удовлетворенный таким результатом, полицейский отступил назад и пробормотал что-то по-арабски, побуждая доктора приступить к допросу.

— Меня зовут доктор Аль-Байет, — начал тот на безупречном английском. — Как вас зовут?

— Майкл Кобурн, — снова ответил я.

— Мистер Кобурн, эти два джентльмена — полицейские, и они хотели бы, чтобы вы ответили на их вопросы. Я должен сообщить вам, что у вас не будет права на медицинскую помощь, пока вы не выполните эту просьбу. Вы поняли?

Я согласно кивнул головой, сердце снова бешено заколотилось.

— Хорошо. Вы знаете, что невыполнение этого требования приведет к серьезным последствиям. Без вашего содействия я ничем не смогу вам помочь.

Я снова промолчал и просто кивнул головой.

— Из какого вы подразделения?

— Парашютный полк, — ответил я.

— Какое подразделение парашютного полка?

— Я придан группе спасения летчиков.

Он сделал паузу и с минуту смотрел на меня.

— Вы не британец, у вас нет британского акцента. Вы австралиец?

— Новозеландец. — Мой ответ прозвучал автоматически. Этот вопрос задавали мне такое множество раз, что он вырвался из моего рта еще до того, как я осознанно сформировал ответ.

Доктор передал эту информацию двум полицейским, и началась новая, более зловещая линия допроса, которую я никак не мог предвидеть.

— Итак, вы наемник. Несомненно, работаете на израильтян.

Должно быть, на моем лице отразился шок. Такого неожиданного поворота событий мне определенно хотелось бы избежать.

— Нет, я британский солдат, у меня британский паспорт. Я родился в Новой Зеландии и переехал в Великобританию всего пару лет назад. — Это прозвучало с такой поспешностью, что я надеялся, что это прозвучит достаточно убедительно для них.

— Зачем кому-то покидать Новую Зеландию, чтобы вступить в Британскую армию? Вы не похожи на британца; более того, вы похожи на еврея.

Пока я отчаянно пытался понять, к чему все это приведет, мой взгляд попеременно переключался то на полицейских, то на доктора. Конечно, они хотели узнать о моем снаряжении, о том, кто мои командиры в Саудовской Аравии, сколько еще поисково-спасательных групп работает в Ираке. Это были важные вопросы, на которые у меня были подготовлены ответы, но я никак не ожидал вопросов о своем этническом происхождении или о том, являюсь ли я наемником!

— Я не израильтянин и не работаю на них, — быстро подчеркнул я. — Я рядовой, медик Британской армии.

— Мы знаем, что израильтяне отправили своих коммандос в северный Ирак, где находились и вы, не так ли?

Я молчал, эта линия вопросов выходила из-под контроля. Арабская паранойя в отношении Израиля была очень очевидна. Если бы удалось доказать связь между израильскими коммандос, проводящими операции в Ираке, и британцами или американцами, это дало бы иракцам дополнительные аргументы, чтобы попытаться дестабилизировать поддержку коалиционных сил со стороны арабских стран.

— Нет, вы все неправильно поняли, — ответил я.

— Но мы захватили вас одного, недалеко от сирийской границы. Вы находитесь в Аль-Карабиле. Это северный Ирак. Это факты, которые вы не можете отрицать! — В его голосе появились отвратительные нотки. — Вы неважно говорите по-английски. А я знаю английский, я восемь лет проработал на Харли-стрит. Вы израильский шпион!

Непонятно, было ли это притворством, розыгрышем или они действительно верили, что я израильский агент, но я знал, что если такое возможно, если они считают это правдой, то я попал в еще более отчаянную беду.

— Посмотрите на мои армейские жетоны, они подтверждают, что я говорю правду.

Обыск моей персоны оказался настолько небрежным, что мои жетоны все еще висели у меня на шее. На самом деле в моей одежде было спрятано множество предметов снаряжения, но в тот момент они мне не пригодились.

— А где же ваши жетоны?

— Они у меня на шее.

Доктор повернулся к полицейским и передал всю эту информацию на арабском языке. Прозвучала команда, и сержант послушно вышел вперед. Освободив меня от жетонов, он передал их полицейским, которые, в свою очередь, отдали их врачу для перевода. Сами жетоны были закреплены на паракорде, и обмотаны черной изолентой, чтобы они не звенели металлом о металл. Однако бóльший интерес у доктора вызвали два шприц-тюбика с морфием, также висевшие на шнуре.

— Зачем вы носите на шее сульфат морфия? — Спросил он.

Это была прекрасная возможность рассказать о своей легенде, укрепить свои позиции, просто немного исказив правду.

— В экстренном случае я могу сразу помочь пострадавшему, облегчить его боль. Это экономит время, не нужно рыться в аптечке.

Доктору, похоже, понравился этот ответ, и он уделил время тому, чтобы подробно объяснить своим спутникам, что такое шприц-тюбики и как они используются. Наконец он снова повернулся ко мне, продолжив с того места, на котором остановился.

— Так значит, все восемь человек в вашей группе — медики?

Я давно ждал этого вопроса и решил, что лучшим ответом будет игра слов, позволяющая в случае, когда будет установлена связь между «бергенами», оставшимися в пустыне со всем сопутствующим немедицинским снаряжением, и мной, дать внятное объяснение.

— Мы все имеем медицинскую подготовку.

— Вас беспокоят ваши раны?

И снова смена линии допроса: в этой стране все, что ли, прошли курс ведения допросов?

— Да, — кротко ответил я.

— Сейчас я что-нибудь предприму. Но вы должны понимать, что наши храбрые солдаты и беспомощные мирные жители, которых вы убиваете, имеют приоритет.

Я снова кивнул головой, не желая ввязываться в эту риторику.

— Мы еще поговорим. — С этими словами он и двое полицейских покинули комнату.

Я не сомневался, что очень скоро они вернутся. Чем дольше я буду тянуть с допросом, тем больше шансов у остальных сбежать через границу. В порыве эгоистичной жалости к себе я внутренне проклинал невезение, из-за которого оказался в плену, — это было несправедливо.

Этот поток мыслей прервал новый посетитель. Им оказался невысокий карлик в грязном белом халате, который, как я полагал, должен был подтвердить его медицинские навыки. Покачивая головой вверх-вниз и ухмыляясь от уха до уха, он достал из испачканного кармана два бинта и принялся обматывать ими окровавленную рубашку на моей правой руке и, — что было еще более невероятным, — внешнюю сторону моего правого ботинка. Закончив, он отступил назад и осмотрел свою работу, еще больше ухмыляясь и показывая мне большой палец вверх. Улыбаясь ему в ответ, я подумал: «Да, точно, отличная работа, придурок».

Он продолжал стоять рядом со мной, с любопытством разглядывая меня с ног до головы.

— Воды, дайте воды. — Я воспользовался случаем и попытался выпросить у него попить, высунув язык и одновременно делая глотательные движения, чтобы подчеркнуть свою просьбу. Он сразу же понял это и исчез, а через несколько мгновений вернулся с чашкой ледяной воды, которую медленно влил мне в рот.

На вкус она была как нектар. Я и не подозревал, насколько пострадал от обезвоживания: произошло столько всего, что предупредительный механизм моего организма был превзойден множеством других насущных требований. Допив последнюю каплю, я попросил вторую чашку, и он с готовностью подчинился. Но в комнате все еще находился мой старый приятель, иракский сержант, и, по его мнению, одной чашки мне было вполне достаточно. Он вышвырнул санитара из комнаты, выкрикивая при этом оскорбления в его адрес.

Оставшись наедине со своими охранниками, я снова приготовился к избиениям, которые, как я полагал, сейчас возобновятся. Однако, на удивление, они держались в стороне, сидя в углу комнаты и тихо переговариваясь между собой. Теперь я был собственностью Министерства внутренних дел, а тайная полиция не любит, когда кто-то портит ее имущество.

Остаток дня тянулся бесконечно долго. Это усугублялось тем, что я был предоставлен самому себе и мог без конца размышлять о своем нынешнем положении и возможной судьбе. Я и не подозревал, что единственной причиной, по которой они оставили меня, был тот факт, что у иракцев в руках теперь оказались Энди, Динжер и Мэл, с которыми можно было поиграть, и все они в данный момент пользовались иракским гостеприимством. Пока у системы не хватало ресурсов, чтобы вести четыре допроса одновременно, но скоро это изменится.

Обстоятельства моего пленения и нынешнее состояние крайне мешали мне сохранять позитивный настрой. В голове постоянно крутились обвинения. Почему, черт возьми, не появился вертолет? Как мы оказались разделены? Что случилось со связью? Где был АВАКС? Раз летчик самолета нас услышал, почему тогда не было вертолета? Где все остальные? Почему я оказался единственным долбоёбом, которого поймали в плен? Я также продолжал размышлять над другими вопросами: Почему я не прополз дальше на восток, прежде чем пытаться пробраться через иракские позиции? Какого хрена Энди не свернул с дороги, куда я указал? Что, если у меня на ноге начнется гангрена? Придется ли ее ампутировать?

Я быстро превращался в своего собственного злейшего врага, препарируя каждый свой шаг, каждое действие и решение. На мои плечи тяжким грузом легло бремя неудачи. На протяжении последующих недель вышеперечисленные и многие другие вопросы были моими постоянными спутниками. Я стал своим собственным судьей и присяжными.

Уже ранним вечером ко мне снова пришли, и на этот раз троицу сопровождал неожиданный гость — полицейский из такси.

— Вы узнаете этого человека? — агрессивно спросил доктор, в то время как полицейский улыбался и кивал головой вверх-вниз, глядя на меня.

— Нет, не думаю, — с надеждой попытался я, но коп уже держал меня за плечо и возбужденно говорил с остальными по-арабски, причем говорил он гораздо увереннее, чем я.

— Вы были в такси с этим человеком, — продолжал доктор. — Один из людей из той машины уже умер. Это вы убили его!

Мое выражение лица оставалось бесстрастным, я старался ни малейшим намеком не выдать то, что я вспотел и встревожен. Что за чушь он несет? Когда мы уезжали, с ними все было в порядке. Может, у толстяка случился инфаркт после того, как я вытащил его из машины? Я попытался представить, как мог погибнуть кто-то из пассажиров, но на ум ничего не приходило. Он, должно быть, блефует, очередная уловка, чтобы заставить меня раскрыться.

Эта словесная война выматывала меня, но в одном я был уверен: полицейский меня опознал, причем прихватил с поличным.

— Где остальные ваши сообщники? — Продолжил он, когда полицейский вышел из комнаты. — Вы должны помочь нам, если хотите выжить.

— Клянусь вам, я не знаю, — умолял я, снова принимая покорный вид и отчаянно пытаясь заставить его поверить мне. — Когда мы вышли из такси, было много стрельбы, было так темно, что я очень испугался. — Я посмотрел на двух других допрашивающих. — Я всего лишь медик; я отделился от них и с тех пор их не видел.

Эта линия допроса была одновременно и обнадеживающей, и удручающей. Она заставила меня поверить (как потом выяснилось, ошибочно), что иракцы до сих пор больше никого не схватили. Но, с другой стороны, это заставило меня почувствовать себя в своем собственном затруднительном положении еще хуже, еще более одиноким.

Без всякого предупреждения один из тайных полицейских выхватил у своего спутника папку-планшет и бросился ко мне. Его ярость была очевидной.

Удар! Тыльной стороной ладони он ударил меня по голове, после чего разразился тирадой на арабском, выплюнутой мне прямо в лицо. Если это и была игра в хорошего и плохого полицейского, то у них она определенно не задалась.

— Мистер Майкл, — вмешался мягкий голос разума из двери позади меня, — вы не помогаете нам. Вы не помогаете себе. Почему вы продолжаете нам лгать? Мы знаем, что вы входите в состав израильского отряда коммандос, и пробираетесь в Ирак как террористы, чтобы ранить и убивать невинных иракцев, женщин, детей, стариков. Почему бы вам просто не признаться в этом, и тогда мы сможем позаботиться о ваших ранах?

Не видя этого нового дознавателя, я ответил:

— Я постоянно говорю вам всем, что я не израильтянин. Я не коммандос, я лечу людей, я медик. Я в Ираке не для того, чтобы кого-то убивать.

Они уже начали меня запутывать, и я с трудом поспевал за ними. Казалось, не было ни одной части моего тела, которая бы не болела, и у меня стал болеть разум. Я чувствовал себя очень, очень уставшим, не имея ни малейшего понятия, сколько крови я потерял, но вялость в моем теле говорила о том, что организм с трудом справляется с возложенными на него задачами.

Новый инквизитор обошел вокруг и встал передо мной — еще один араб в костюме, держащий тлеющую сигарету между третьим и четвертым пальцами правой руки. Невысокий и коренастый, с неизменными усами Саддама, он, несомненно, окончил ту же школу, что и двое других полицейских в этой комнате. Кроме того, он определенно был боссом.

— У нас есть столько времени, сколько потребуется. Вы будете нашим гостем здесь очень долго, так почему бы вам не начать сотрудничать, и не рассказать нам то, что мы хотим знать?

Избиения были не такими частыми, сейчас в них не было необходимости — мое состояние было таково, что продолжение побоев только помешало бы их попыткам получить связные ответы.

— Сколько таких наемников, как вы, действуют сейчас в Ираке? Когда израильтяне собираются вторгнуться? Вы нам не помогаете. Вы лжете о том, почему вы в Ираке! Почему вы бомбите наших женщин и детей? Вы, евреи, никогда не сможете победить иракский народ. — Вопросы продолжались на одну и ту же тему, с небольшими вариациями, но всегда можно было рассчитывать на то, что в уравнение войдет Израиль.

Я потерял счет времени, казалось, что постоянному обстрелу со всех сторон не будет конца, а мои повторяющиеся отрицания не принимаются. Я не мог понять, почему их допросы были такими туманными. Не было никакой логической причины продолжать допрос, несмотря на то, что так мне было легче скрыть свою профессию.

Они не ослабляли своего желания доказать, что именно Израиль является истинной причиной моего присутствия в Ираке, как будто любые другие тактические или оперативные знания, которыми я мог обладать, не имели никакого значения. Возможно, вероятность того, что простой рядовой может обладать информацией, представляющей какую-либо ценность, была для них непостижима, и следующим лучшим вариантом действий было обвинить меня в американо-израильском заговоре с целью вторжения в их страну.

Тот факт, что другие арабские страны — например, Саудовская Аравия и Кувейт — оказались настроены против Ирака, не входил в их планы. Такое признание не могло быть сделано, это было невозможно. Все было направлено на антиамериканскую и антиизраильскую риторику.

Через несколько минут после ухода полицейских вернулся дружелюбный санитар и выкатил мою каталку в коридор, оставив меня с двумя охранниками. Сержант, к моему облегчению, либо решил, что он больше не требуется, либо ему нужно было поспать, поэтому он исчез, и больше я его не видел.

Коридор не сильно отличался от комнаты, которую я только что покинул; главное отличие заключалось в том, что облупившаяся краска была цвета магнолии, а не бледно-голубой. Меня припарковали рядом с дверями главного входа, что давало возможность тем, кто еще не сделал этого, подойти и хорошенько рассмотреть своего врага.

Вскоре меня снова перевезли на колесах в соседнее помещение, которое служило полевым госпиталем. В центре комнаты висел единственный светильник, под которым располагался длинный черный операционный стол, все еще покрытый засохшей кровью. Рядом со столом стояла тележка из нержавеющей стали, заваленная различными хирургическими инструментами, а пол был усеян многочисленными выброшенными повязками, шовными иглами и окровавленными бинтами. Все это доверия не внушало, но к этому моменту мне было уже все равно — я просто хотел, чтобы наконец-то разобрались с моей ногой.

Двое охранников перенесли меня на операционный стол, радостно болтая в процессе между собой. Думаю, они наконец поняли, что вероятность того, что я попытаюсь сбежать или причинить неприятности, ничтожно мала. После шестнадцати с лишним часов непрерывного использования наручники наконец-то были сняты, и я с благодарностью помассировал свои руки и запястья, опухшие от сдавливания.

В палату вошла молоденькая, не старше 18 лет, медсестра, одетая в зеленый хирургический халат и традиционный белый головной убор, который предпочитают мусульманки. Она принялась возиться у стола, явно с любопытством разглядывая лежащего перед ней иностранца.

Боль от перенапряжения мочевого пузыря становилась острее, чем боль в ноге. Терпеть целый день — это очень долго, даже если вы обезвожены. Я попытался объяснить свой дискомфорт, надеясь, что она понимает по-английски.

— Извините, — начал я, — мне нужно в туалет.

— Я найду вам ведро, — ответила она на отличном английском и вышла из комнаты, а через несколько секунд вернулась с большим белым пластиковым ведром из-под краски. Передав его мне, она извинилась и вышла из комнаты, — хотя мое смущение отнюдь не помешало бы природе пойти своим чередом.

Через пять минут она вернулась, просто забрала у меня ведро и задвинула его под скамейку.

— Я надеюсь изучать сестринское дело в Англии, — неожиданно начала она, — Лондон — замечательный город, я знаю, он мне понравится. Вы из Лондона?

— Нет, извините, нет, — ответил я, понимая, что это может быть подставой.

— Я уже готовилась к поездке, когда началась война. И как только она закончится, я туда поеду, — продолжала она так просто, будто огромные силы войны, которые сейчас противостояли и враждовали друг с другом, были в ее планах лишь досадной и незначительной помехой.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел доктор Аль-Байет, теперь уже освободившийся от теней полицейских.

— Как вы себя чувствуете, Майкл? — Спросил он дружелюбно, без тени враждебности, которая сопровождала его предыдущие вопросы.

— Очень устал, — честно ответил я.

— Вы потеряли значительное количество крови, и боюсь, потеряете еще больше, прежде чем я закончу иссечение вашей раны.

Я внимательно слушал — по крайней мере, он говорил как настоящий хирург.

— Мы можем позволить себе влить вам две упаковки крови, но боюсь, это будет все. Ваш организм должен будет восполнить остальное.

Он взял мою правую руку, одновременно осматривая рану на трицепсе.

— Вам очень повезло, молодой человек. Пуля вошла и вышла точно под кожей. Никаких проблем.

Я был рад, что он так думает. Сам же я в данный момент не чувствовал себя счастливчиком.

По мере того как он разматывал повязку на моей ноге, выражение его лица менялось; на нем была написана сосредоточенность. Даже этот простой процесс заставил меня поморщиться от боли, и он покачал головой, что-то бормоча про себя по-арабски. А ведь мы даже еще не успели снять ботинок.

— Смогу ли я снова ходить? — С ужасом спросил я. Этот вопрос уже несколько часов не давал мне покоя.

— Посмотрим, — ответил он, все еще не сводя глаз с больной конечности.

Отвернувшись, он взял с тележки зеленый катетер. Крепко взяв меня за правую руку, доктор одновременно стал объяснять:

— Я собираюсь вставить его в вашу руку, чтобы можно было ввести общий анестетик и необходимые жидкости.

Резкий укол и давление подсказали мне, что он нашел вену. Я почувствовал сопротивление, когда пластиковая оболочка продвинулась вперед, пока не коснулась моей кожи. Доктор снял металлическую направляющую и выбросил ее на пол, а затем снова повернулся к тележке. На этот раз он вернулся со шприцем, прозрачный пластиковый корпус которого был наполнен белой мутной жидкостью. Легкое нажатие на поршень — и небольшая струйка вещества вышла наружу, удалив воздух, который мог находиться в верхней части шприца. Игла снова была выброшена на пол, а его конец вставлен в катетер. Вводя жидкость в мою вену, он произнес:

— Не пытайтесь сопротивляться, просто расслабьтесь.

Я повернулся и увидел, что молодая медсестра держит мою свободную руку, и последнее, что запомнил, погружаясь в бессознательное состояние — это ее бледно-белое, благожелательно улыбающееся лицо.

ГЛАВА 15 Багдад

В себя я пришел, лежащим в полной темноте и полностью дезориентированным. Мой оцепеневший мозг пытался разобраться в сложившихся обстоятельствах. Где я находился? И почему это не похоже на больничную койку?

Осознание реальности приходило медленно, а доносящийся из-за моей головы арабский говор сразу же привел меня в уныние. Я попытался сесть, но оказалось, что меня крепко привязали к узкой хирургической каталке. По прошествии нескольких минут, когда я полностью пришел в себя, я вдруг осознал, что мы двигаемся; на самом деле я находился в задней части маленького микроавтобуса «Тойота Хайэйс».

Мои глаза медленно привыкали к обстановке импровизированной машины скорой помощи: три солдата спереди, маленькие окошки с каждой стороны, стойка для капельниц с почти пустым поллитровым пакетом с кровью, и трубка, спускающаяся к моей правой руке. Я нерешительно опустил взгляд к своим ногам: свое превосходство в моей голове оспаривали противоречивые эмоции ужаса и надежды. На мне все еще были форменные камуфляжные брюки для пустынных районов; доктор просто разрезал материал, чтобы получить доступ к конечности. Вся нижняя часть правой ноги представляла собой массу белых бинтов. Когда я сфокусировался на конце ноги и увидел, что ступня все еще находится на месте, чувство облегчения было почти эйфорическим, однако легкая попытка шевельнуть голеностопным суставом очень быстро вернула меня к реальности. Сильная боль пронзила больное место и поднялась вверх по ноге, и это при том, что я еще даже не сделал ни единого движения. Процесс заживления займет немало времени.

Выглянуть в окно было нельзя, да я и понятия не имел, в какую сторону мы направляемся. По салону разносились пронзительные звуки арабской музыки и голос одного из охранников, отчаянно пытавшегося попасть в такт. Ни то, ни другое слух не услаждало.

Соображал я не очень ясно, и не мог понять, почему меня везут; выглядело все очень зловеще. Словно прочитав мои мысли, автомобиль внезапно съехал с дороги, потушив при этом фары. Мое сердце снова учащенно забилось. Ну вот и все. Меня собирались вытащить из микроавтобуса, выстрелить в голову и бросить гнить где-нибудь в пустыне в качестве еще одной жертвой войны. Я свое отслужил.

Машина остановилась, и иракцы остались сидеть на своих местах под непрекращающуюся музыку, закурив и продолжив болтать, не проявляя ни малейшего интереса ко мне, лежащему сзади. Истинная причина нашего внезапного съезда с шоссе стала очевидной через несколько минут. Грохот! Неподалеку послышались глухие гулкие удары — по пустыне прокатились огромные ударные волны. Военные самолеты союзников сбрасывали 1000-фунтовые бомбы на ничего не подозревающие иракские цели.

Я долго не мог понять, как они догадались свернуть с дороги, но в моей измученном и растерянном мозгу всплыли воспоминания о зенитных снарядах, устремляющихся в небо. Мои сопровождающие, очевидно, видели это раньше и решили, что осторожность — лучшая часть доблести. Меня это вполне устраивало: меньше всего мне нужен был скучавший в небе истребитель, которому не терпелось поразить цель, но вынужденный ждать, пока его стая бомбардировщиков наводит хаос на иракцев внизу.

Прошло полчаса, прежде чем шум бомбежки прекратился, и мои охранники почувствовали себя достаточно уверенно, чтобы снова выехать на открытую дорогу. Теперь, полностью проснувшись, я смог оценить свое положение. Мои первоначальные опасения по поводу казни в пустыне развеялись, но это не отменяло того факта, что я не имел ни малейшего представления о том, куда и зачем меня везут.

Автомобиль медленно ехал сквозь ночь, вероятно, со скоростью не более 30 километров в час. Вскоре после первой остановки до нас донеслись звуки возобновившейся бомбардировки, что заставило водителя вновь съехать с главной дороги, однако на этот раз мы не просто свернули на обочину, а продолжили путь по пустыне. Похоже, мы ехали по какой-то колее.

Когда я пытался что-то разглядеть в окно из своего лежачего положения, передо мной нарисовалась огромная серая масса, фасад которой напоминал вершину шестиугольника. Две бетонные стойки, установленные под идеальными углами, поддерживали крышу толщиной три-четыре метра, сделанную из того же материала. Выглядела вся конструкция вполне устойчивой к бомбардировкам. Высота сооружения не превышала пяти метров, но по своим размерам оно явно превосходило «Тойоту». Я не сомневался, что это какой-то военный объект, но какой именно — не имел ни малейшего понятия.

К машине, остановившейся у основного входа, подошли два иракских солдата. После того как они и мои сопровождающие поприветствовали друг друга, начался возбужденный разговор на арабском языке, сопровождавшийся жестикуляцией и тыканьем пальцами в мою сторону. Прежде чем я успел понять, что происходит, задние двери микроавтобуса распахнулись, и меня выволокли из кузова в окружении, казалось, сотен кричащих иракских солдат.

Снова посыпались пощечины, удары и пинки, только на этот раз я был пристегнут к каталке так, что не мог себя защитить. К чести моих охранников надо сказать, они что выскочили и попытались оттеснить толпу, очевидно, понимая, что все может выйти из-под контроля — то, что вначале выглядело как возможность похвастаться захваченным в плен вражеским солдатом, стало стремительно ухудшаться.

Внезапно над моим лицом нависло крупное, толстое лицо иракца, пронзительные черные глаза которого чуть не выскакивали из глазниц от гнева. Он ткнул пальцем мне в лицо и прошипел на ломаном английском:

— Ты для нас ты не мужчина, ты женщина!

После этого он отошел в сторону, безудержно хохоча, и прошло несколько секунд, прежде чем я смог осознать его слова. И когда они дошли до меня, я мгновенно забыл о побоях — мне могло грозить нечто невероятно худшее.

Меня быстро провезли через огромные раздвижные металлические двери, над которыми висел большой портрет Саддама Хусейна, в глубь комплекса, и передо мной начали раскрываться его тайны. Невысокий профиль сооружения скрывал под собой подземный лабиринт коридоров, кабинетов и небольших дорог. Это была подземная военная база, бункер, скрытый от глаз союзных бомбардировщиков, размеры которого были просто непостижимы. В одном из нескольких затененных коридоров моя каталка остановилась.

К счастью, бóльшая часть толпы осталась позади. Из ближайших дверей стали появляться иракские офицеры, и вскоре вокруг меня собралась большая группа, обсуждавшая мое избитое несчастное состояние, шутившая и смеявшаяся. Я был не таким уж и страшным врагом.

Один из офицеров, желая, видимо, продемонстрировать свою компетентность перед коллегами, заговорил со мной на хорошем английском.

— Я был в Лондоне. Замечательный город.

Я глянул на его добродушное улыбающееся лицо: допрос этого человека ничуть не интересовал.

— Скоро вы окажетесь в Багдаде, моей столице. Это тоже удивительный город, полный великой истории и достопримечательностей. Вам понравится ваше пребывание там.

Мой взгляд обежал собравшихся. Я видел на их лицах самые разные эмоции — от простого любопытства до откровенного отвращения и ненависти. Почему-то я чувствовал, что его комментарии окажутся несколько оптимистичными.

Авианалет, видимо, закончился довольно быстро, так как мы не задержались, и меня покатили обратно к ожидающему «Хайэйсу», на этот раз проходящие мимо солдаты практически не обращали на меня внимания. К моему огромному облегчению, машина снова отправилась в путь, продолжая двигаться в юго-восточном направлении к столице, уже без дальнейших намеков на мой сексуальный статус.

Путешествие было поистине томительным. Еще в двух случаях машина была вынуждена покидать дорогу и прятаться от бомбардировщиков. Пока охранники укрывались в бункерах, меня оставляли запертым в «Тойоте». Хотя это позволяло избежать очередного избиения со стороны любознательных иракцев, я был также уязвим для дружественной, но недоброжелательной ракеты с тепловым наведением, которая вполне могла засечь нагретый двигатель микроавтобуса. Ни в том, ни в другом случае выиграть я не мог.

Когда мы въехали на окраину Багдада, Солнце уже разгоралось вовсю, и пока передвигались по бесчисленным улицам, над нами возвышались разросшиеся жилые дома, с балконов которых свисала одежда. До конечного пункта назначения оставалось совсем немного, и впервые с момента въезда в город автомобиль был вынужден остановиться.

Нашей целью был большой многоэтажный комплекс, окруженный высоким забором с колючей проволокой, который охраняли многочисленные солдаты в красных беретах — печально известная Иракская республиканская гвардия.

Машину остановило огромное количество людей, скопившихся у входа в здание, и как только один из присутствующих понял, что в микроавтобусе находится иностранец, начался настоящий ад. Уже в десятый раз с момента моего задержания перед нами во всей красе предстал призрак самосуда. Толпа навалилась на маленький автомобиль, стучала по его бокам, раскачивала его, пытаясь добраться до находившегося внутри человека, и при этом истерически кричала. Думаю, в этот момент мои охранники были напуганы не меньше меня, ведь если бы толпе удалось добраться внутрь, они тоже стали бы жертвами бешеной атаки.

Как бы то ни было, солдаты Республиканской гвардии на воротах мгновенно отреагировали на опасность, открыли ворота и проложили путь через толпу, позволив «Тойоте» проехать внутрь, в относительную безопасность комплекса.

Импровизированная машина скорой помощи остановилась перед довольно новым входом, судя по всему, построенным для приема раненых — меня перевезли в военный госпиталь.

Пока сотни возмущенных гражданских лиц оказались блокированы снаружи, внутри безопасного корпуса больницы царило обманчивое спокойствие. Без спешки, но и без всяких церемоний меня сняли с заднего сиденья машины и вкатили в фойе главного приемного покоя здания, где меня встретил полный хаос.

Куда бы я ни посмотрел, пол был усеян ранеными иракцами, девяносто процентов которых было одето в ту или иную униформу. Санитары, медсестры и врачи метались от одного раненого к другому, оценивая состояние пострадавших и унося тех, кто нуждался в срочной, спасающей жизнь, медицинской помощи.

Мои собственные травмы меркли по сравнению с ужасающими случаями, которые меня окружали. Я почувствовал первый укол вины и смущения — я был частью той силы, которая привела этих молодых людей в такое состояние — искалеченных, обожженных и расчлененных на больничном полу. Возможно, война началась не по вине союзных войск, но у простых солдат, находившихся рядом со мной, тоже не было выбора в этом вопросе.

Передо мной внезапно появился врач, взволнованный и уставший от того, чему ему приходилось быть свидетелем.

— Мы вас ждали, — начал он. — Вы Майкл Кобурн?

— Да, — кротко ответил я.

Он избегал смотреть прямо на меня и принялся осматривать мою поврежденную ногу, разматывая новые бинты, которые теперь прикрывали рану.

При каждом легком движении я вздрагивал от боли, однако он проигнорировал мой протест и снял последние бинты, обнажив саму конечность, теперь ужасно деформированную. Это была первая возможность увидеть свою травму, и вид иссиня-черно-желтой ступни, распухшей более чем в два раза по сравнению со своим обычным размером, потряс меня до глубины души. Это не было ногой человека, который снова сможет ходить.

Доктор переместился в голову моей каталки и начал что-то яростно записывать в медицинской карте. Потом внезапно остановился, чтобы крикнуть:

— Зачем вам понадобилась эта гребаная война?

Я был потрясен, не в силах поверить, что он действительно считает, что конфликт развязал Запад. По глупости я попытался было ответить:

— Мы не начинали войну. Это Ирак вторгся в Кувейт.

Мои слова вызвали яростную атаку на Запад, Джорджа Буша, Маргарет Тэтчер, Джона Мейджора и всех остальных, кого он мог вспомнить. Тирада закончилась только тогда, когда он повернулся на пятках и с негодованием ушел, очевидно, решив, что у него были более достойные пациенты, нуждающиеся в его внимании.

Довольно долгое время я оставался наедине со своими двумя охранниками; никто больше не проявлял особого интереса к моему присутствию и положению. В какой-то момент молодой солдат пересел рядом со мной и заговорил на удивительно хорошем английском:

— На этой неделе мы сбили много ваших бомбардировщиков.

Я молчал, пристально наблюдая за ним.

— Только за прошлую ночь было уничтожено 25 штук. Скоро у вас не останется ни одного самолета.

— Ваши солдаты — очень хорошие стрелки, — ответил я, не зная, что еще сказать. Я, конечно, не собирался провоцировать новую вспышку гнева, заявив, что считаю его статистику бредом. Однако его следующая фраза заставила меня замереть, и я почувствовал, как кровь отхлынула от моего лица.

— Вы — единственный выживший из солдат на севере. Остальные были убиты. — Это заявление было сказано без эмоций и очень убедительно.

Мои мысли снова понеслись вскачь. Мне нужно было попытаться получить больше информации от этого человека. Неужели все остальные погибли? Полагаю, в ту ночь по округе разлеталось достаточно пуль, и уж точно там было достаточно кровавых иракцев.

— Сколько тел было найдено? — Неуверенно спросил я, ожидая резкого упрека или пощечины за свою дерзость.

— Четыре, — без колебаний ответил он. Мое сердце сжалось: что, черт возьми, произошло?

— Еще двое в больнице, — продолжил он. — Ваш спасательный вертолет тоже был сбит. Среди обломков было найдено еще восемь тел.

Что это значит? Что в больнице еще двое из патруля или двое из разбившегося вертолета? В любом случае, новость была неутешительной. Молодой солдат болтал еще несколько минут, но я не особо вникал в его слова: в основном это была риторика о том, какие замечательные иракские вооруженные силы и какую фантастическую работу они выполняют. Мои мысли были заняты другим, я думал о потере своих товарищей, и вдруг почувствовал себя ужасно одиноким. Видя, что его слова остаются без ответа, молодой солдат удалился в поисках нового собеседника, оставив меня наедине с моим охранником и моими мыслями.

Время шло медленно, и в суете больничных дел вокруг меня практически не замечали. Спустя, казалось, несколько часов появился санитар и о чем-то спросил моих охранников. Затем они втроем покатили меня по коридорам через двойные двери, пока мы не добрались до небольшой чистой операционной. Вскоре после ухода санитара появились врачи, а охранникам было приказано отойти в конец помещения. Один из врачей, как я полагаю, анестезиолог, сразу же меня невзлюбил. Ему было за 50, он был довольно толстым и ростом всего около 5 футов 6 дюймов,[59] но при всем этом его необычайно страстная ненависть к Западу была очевидна, и я, лежащий перед ним, давал ему прекрасную возможность выплеснуть эту враждебность. Застав меня врасплох, он нанес мне серию ударов по голове, от которых я был не в силах уклониться, крича при этом на арабском языке. Не удовлетворившись этим, он взял шприц с длинной иглой и поднес его к моему правому глазу, жестами показывая, что собирается сделать. Я был в ужасе. Избиение пожилым человеком было вполне терпимо, но то, что при этом он хотел удалить глазное яблоко, выводило его из лиги медиков и превращало в гестаповца.

Его спутник, который, должно быть, был хирургом, увидел, что ситуация выходит из-под контроля, и пришел мне на помощь, успокоив разгневанного анестезиолога. Моим охранникам вся эта ситуация показалась довольно забавной: прислонившись к стене, они посмеивались друг с другом. Удовлетворившись тем, что порядок восстановлен, хирург вернулся к моей ноге и начал удалять набитые в рану тампоны.

Я вскрикнул от боли, и моя уже свободная нога конвульсивно дернулась, хорошенько пнув его по голове. Удивительно, но он не повернулся ко мне, а разразился тирадой в адрес своего партнера за то, что тот не дал мне общий наркоз.

Это быстро исправили. Я с ужасом наблюдал, как анестезиолог начал пузырек за пузырьком вливать в меня мутно-желтую жидкость через пластиковый шунт, все еще закрепленный на моей руке. Я насчитал три дозы, прежде чем поддался действию наркотика, и моя последняя осознанная мысль была: «Я труп, он собирается сделать мне передозировку».

******

Мой мозг фиксировал калейдоскопический лабиринт дымчатых цветов. Было ощущение, что я плаваю вне своего тела. Вся боль и тревога исчезли. «Если это и есть смерть, то она не так уж плоха», — эта мысль промелькнула в моей голове, прежде чем в сознание проникло жгучее ощущение. Медленно, словно пьяный, приходящий в себя после тяжелого похмелья, я вернулся в настоящее, и источник боли стал ясен — кто-то бил меня по лицу.

Наконец глаза открылись, и передо мной предстала еще одна группа людей в костюмах, один из которых с помощью ударов рукой по моей голове пытался привести меня в чувство. Не успел я сфокусировать взгляд, как начался допрос. Полицейские пользовались прекрасной возможностью вскрыть сбитый с толку разум.

— Мистер Майкл, — начал один из них. — Что вы делаете в Ираке?

Не имея возможности ответить, я поднял на него растерянный и ошарашенный взгляд. Но отсутствие ответа лишь еще больше разозлило полицейского, и я тут же получил еще одну пощечину по лицу, чтобы вспомнить. Этот коп с самого начала хотел утвердить свой авторитет; он не был мистером Хорошим Парнем.

— Что ты делаешь в Ираке!? — выкрикнул он мне в лицо.

Внезапно я почувствовал, как изнутри поднимается волна тошноты, поскольку мое тело бурно реагировало на введенные наркотики. Не сдержавшись, я резко сел на кровати и схватил со столика рядом с собой полупустой кувшин с водой. Полицейский отскочил назад, сразу поняв, что сейчас произойдет, и явно обеспокоившись тем, что может измазать содержимым моих внутренностей весь свой дешевый костюм. Я начал яростно отплевываться, но желтая желчь была единственным веществом, которое мой пустой желудок был способен извергнуть. Прошло уже почти четыре дня с тех пор, как я в последний раз ел, но, как ни странно, чувство голода все еще не ощущалось.

Довольный тем, что конвульсии закончились, полицейский возобновил свой допрос, но уже с подходящего расстояния.

— Зачем ты оказался в Ираке?

— Я здесь для того, чтобы помогать сбитым летчикам, — просто ответил я.

— Чушь! — Тут же накричал он на меня. — Ты не англичанин. Ты находился в сотнях километров от американских и британских войск! Ты был очень близко к сирийской границе и не так далеко от Израиля! На кого ты работаешь?

«Ну вот, опять началось, — подумал я про себя. — Как им все еще это не надоело».

Мой ответ был уже почти заучен.

— Я солдат британской армии. Я не шпион. Я не работаю на израильтян.

— Ты не британец. Ты наемник. Признай это. Почему ты в Ираке?

И так далее, и так далее, постоянно звучала одна и та же тема. Отрицать было легко, а лгать — почти не нужно. Пока они продолжали задавать такие вопросы, и пока я мог убеждать их, что я не шпион, не наемник, не израильский агент и не какой-нибудь другой тайный сотрудник, я был уверен, что моя легенда в безопасности. Это была опасная игра, хотя поведение как самого тупого рядового из всех, кто когда-либо ходил по земле, неизмеримо помогало делу. Тем не менее, в том, чтобы разочаровывать инквизиторов в достаточной степени, но не слишком сильно, существовала весьма тонкая грань.

Тридцати минут допроса оказалось вполне достаточно, даже битье по голове уже порядком надоело. Группа с отвращением покинула комнату, оставив меня наедине с моими охранниками.

Теперь, когда появилась возможность без помех сосредоточиться, я попытался как следует рассмотреть свою ногу, которая была частично прикрыта повязкой до колена. Я мог видеть правую ступню, которая все еще была пожелтевшей и гротескно распухшей, а любая попытка пошевелить голеностопным суставом вызывала сильную боль. При этом в самой стопе ощущалось тревожное отсутствие чувствительности, как будто она была отделена от основной конечности.

Размышляя о причине этого — несомненно, были серьезно повреждены нервные окончания, — я осматривал свои новые покои. Они оказались на удивление шикарными.

Современная комната с четырьмя новыми больничными койками, — все пустые, кроме той, которую сейчас занимал я, — она была безупречно чистой и ярко оформленной, стены украшала желто-коричневая арабская мозаика. Почему-то были подозрения, что в этом пристанище я пробуду недолго.

Я неловко пошевелился на койке: высыпания, появившиеся на спине сначала от потертостей от ременно-плечевой системы, теперь воспалились и превратились в полноценные пролежни. Мне очень нужно было помыться. Впервые я заметил, что все еще ношу свой камуфляж: никому и в голову не пришло сменить измазанные кровью и грязью вещи. Не то чтобы это меня беспокоило, — ведь это означало, что у меня все еще есть карта для эвакуации, компас и, что еще важнее, пояс с золотом.

Один из охранников подошел и предложил мне тарелку с финиками. Голод, который до сих пор практически не давал о себе знать, внезапно проявился с новой силой, и я с благодарностью принял маленькую порцию. Я как раз приступил к третьему финику, когда появилась новая группа посетителей. Охранники с чувством вины забрали дары и ушли в дальний угол.

Новые люди, а их было шестеро, были одеты в дорогие шелковые костюмы, военную форму и белые халаты врачей. Они столпились у изножья моей койки, бормоча и кивая головами друг другу. Наконец, один из них, видный мужчина лет пятидесяти, заговорил. Судя по количеству золота на погонах его мундира, это был человек значительного ранга, возможно, даже генерал.

— Ваша рана успешно прооперирована, и мы пропишем вам курс антибиотиков.

Его манеры и осанка сразу же создали впечатление того, что он привык к тому, что люди обращают внимание на его слова.

— Спасибо, — ответил я, не зная, что еще сказать.

Он слегка кивнул мне, прежде чем продолжить.

— Некоторое время вы не сможете ходить, но даже после этого у вас будет заметная хромота. Нога потеряла значительную часть сочленений в лодыжке и стопе. Пуля разрушила большинство мелких костей, которые обеспечивают выворачивание стопы. Вы понимаете?

Я кивнул головой и ответил:

— Да, сэр.

— То, насколько она восстановится, покажет только время. Дебридмент[60] раны был довольно простым, и, похоже, на данный момент нет никаких следов инфекции. — Он сделал небольшую паузу, глядя на меня поверх полуопущенных очков. — Должен сказать, что вам очень повезло, что вы не получили более серьезных ранений.

Мне не нужно было говорить об этом. Я и сам знал, что мне очень повезло, что я лежу в кровати и продолжаю дышать.

Он махнул рукой вправо, не обращая внимания на то, куда указывает.

— О вас продолжит заботиться полковник Аль-Байет. Он будет навещать вас, когда позволит время.

Я еще раз окинул взглядом собравшихся, и на этот раз обратил внимание на высокого коренастого доктора, облаченного в военную форму. Его форма и тот факт, что я не ожидал увидеть его здесь, в Багдаде, привели меня в замешательство.

С этим последним комментарием «генерал» и его свита развернулись и покинули комнату, исчезнув так же быстро, как и появились. Их уход был, мягко говоря, своевременным, поскольку мой мочевой пузырь начал пульсировать от нарастающего давления.

— Туалет, туалет? — Спросил я у своих охранников, одновременно указывая на свою промежность.

Один из солдат, сразу поняв мое положение, выбежал из комнаты и через несколько секунд вернулся с емкостью, в которую я мог облегчиться. Пока я с трудом двигался на кровати, один из охранников невинно попытался помочь, расстегнув пряжку моего ремня и распустив брюки. Это простое действие раскрыло один из моих самых сокровенных секретов. Подняв ремень, он замер — аксессуар был слишком тяжелым для крепления брюк. Перевернув его, он увидел облегающую малярную ленту, которая одновременно скрывала и крепила золото. Пояс был стянут с меня, а лента частично размотана. Недоуменный взгляд, сменившийся растерянностью, а затем узнаванием, когда золотой соверен упал ему на ладонь, был бесценен.

Засунув ремень подмышку, он сунул соверен в почти беззубый рот и прикусил вновь обретенную монету. Радость, распространившаяся по его лицу, была мгновенной. Он повернулся к своему партнеру и начал триумфально болтать с ним. О моих туалетных потребностях теперь можно было забыть. Я понятия не имел, как они вдвоем воспримут это открытие, ведь трудно было бы объяснить, почему тупой рядовой носит на поясе небольшое состояние в золоте. Хотя наемник, конечно, мог бы.

Как оказалось, беспокоиться мне не стóило: эти двое парней и не собирались сообщать начальству, что наткнулись на золотой клад стоимостью в две тысячи фунтов. Они уже делили его между собой. Мне показали большой палец вверх и еще одну демонстрацию откусывания монет с множеством сопутствующих улыбок и покачиваний головой. Мне оставалось лишь ухмыляться и кивать им в ответ. В любом случае я уже мало что мог с этим поделать. Печально было то, что, если бы охранник не попытался мне помочь, золото так и не было бы найдено — к моей одежде больше никто не прикасался.

Поздним вечером мое пребывание в пятизвездочной больнице закончилось. Как обычно, в сопровождении охранников два санитара забрали мою каталку и покатили по больнице, на этот раз, правда, покинув здание через служебный вход. Каталка, громыхая и подпрыгивая, проехала по открытой гравийной парковке, направляясь к огромному зданию из красного кирпича, стены которого были расписаны многочисленными разноцветными детскими фресками.

Подойдя к зданию, мы свернули направо и двинулись по широкому, вымощенному бетоном переулку, который проходил между зданием и тем, что я сначала принял за заросший травой берег. Однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что на самом деле это был блок камер. В сооружении бункерного типа было множество небольших комнат, каждая из которых имела одностворчатое окно, выходящее в переулок. Несколько солдат в серой форме бездельничали, сидели небольшими группами, курили и смеялись, не обращая на меня особого внимания, пока я проезжал мимо.

Санитары остановились примерно на полпути и вкатили тележку в фойе без дверей. Слева от меня находилась комната с двумя кроватями. На одной лежал морщинистый старый араб, который безостановочно кашлял и выглядел почти готовым к отправке в морг, на другой сидел мужчина помоложе, лет сорока, и мрачно смотрел на меня, пока меня вталкивали в противоположную комнату.

Хотя я ожидал, что когда-нибудь меня поместят в камеру, я и представить себе не мог, что условия будут такими. Очевидно, это был тюремный корпус больницы, самое отвратительное и самое грязное место, которое я когда-либо видел. Меня подняли на старую больничную койку, которая, судя по всему, не видела ни света дня, ни чистоты с тех пор, как ее сюда поставили. Матрас почернел от пятен засохшей крови, пол был в еще худшем состоянии.

Закончив свои обязанности, мои охранники и санитары попрощались со мной и оставили меня на попечение моих новых хранителей, один из которых маячил на заднем плане, с нетерпением ожидая своего последнего гостя. Мой новый опекун подошел и пристегнул меня наручниками к железным перилам койки. Для пущей убедительности кандалы сильно дернули, в результате чего моя рука едва не вырвалась из плеча. Удовлетворившись тем, что я никуда не денусь, он наконец улыбнулся и махнул мне на прощание рукой, после чего дверь была закрыта, заколочена и заперта.

В последующие недели Ворчун, как я его прозвал, стал моим старшим надзирателем и лицом, с которым я просыпался день за днем.[61] Ему было за сорок, он был ветераном ирано-иракской войны и досиживал оставшееся время до пенсии.

Наше знакомство началось не лучшим образом. Он относился ко мне с большим подозрением — ведь я представлял врага, который днем и ночью бомбил его город. Но по прошествии нескольких недель он немного просветлел, и к концу моего пребывания в тюрьме часто заходил ко мне, обменивался арабскими приветствиями, рассказывал на своем ломаном английском о случайных победах иракцев или передавал кусочек фруктов — восхитительная роскошь.

ГЛАВА 16 Отсидка

Когда дверь в мою камеру с лязгом захлопнулась, меня вдруг осенило: ну вот и все. Волнительная поездка на американских горках, на которых я находился практически с момента своего прибытия в Великобританию семь месяцев назад, неожиданно оборвалась.

Последние несколько месяцев оказались очень суматошными и стремительными; события последней недели превратились в сплошной вихрь событий. Только сейчас, лежа в одиночестве, раненый и находясь во власти своих захватчиков, я смог в полной мере осознать масштаб своего затруднительного положения. Как долго эти четыре стены будут моим домом? На меня начала накатывать глубокая и темная депрессия, с которой мне приходилось бороться все больше и больше по мере того, как мой плен растягивался в недели. Не в первый и не в последний раз меня снова начали одолевать, роясь в голове, все эти безответные вопросы. Как долго продлится война? Знает ли кто-нибудь, что я еще жив? Жив ли кто-нибудь из остальных? Неужели я один, кто попал в плен? Почему помощь не пришла после того, как мы связались с летчиком? В порядке ли все остальные? Что будет, когда они узнают, что я лгал? Когда освободят заключенных? Могу ли я стать еще одним Терри Уэйтом?[62] Меня настолько сильно захлестывала жалость к себе, что чувствовал, что вот-вот разрыдаюсь.

Напряжение и растерянность не спадали, я не знал, кого винить в нашей неудаче — себя или других. Однако на первом месте в моих мыслях стояло два насущных вопроса, которые постоянно всплывали снова и снова — Что, черт возьми, случилось с вертолетом? Почему АВАКС не отвечал на наши вызовы? Когда патруль САС попадает в дерьмо, и зовет на помощь, кто-то обязательно приходит — это часть этики, лежащей в основе всех операций Полка. Если вы намерены отправить людей за сотни километров в тыл врага, вы должны предложить какую-то поддержку на случай, если все пойдет не так. Несмотря ни на что, на определенном этапе любому патрулю требуется поддержка того или иного рода.

Это приводило к другим вопросам: Почему в данном случае система дала сбой? Неужели мы так сильно ошиблись, что нам уже было невозможно помочь? И если да, то почему? Сон был единственной передышкой от этой постоянной борьбы внутри, от борьбы за сохранение рассудка и веры в себя. Я знал, что должен переключиться, занять чем-то свой ум, иначе точно сойду с ума. В голове всплыли воспоминания о двух курсах боевого выживания, и особенно истории, рассказанные бывшими военнопленными. Их опыт, полученный в аналогичных, а во многих случаях и гораздо худших условиях, вдохновлял на то, как справиться с моей ситуацией. Эти люди сумели выжить, один из них — на протяжении целых семи лет, так что я тоже смогу. Одна из таких историй наглядно демонстрировала, как важно найти занятие, на котором можно сосредоточиться, особенно если вы оказались в одиночной камере.

Американский майор, бывший летчик, рассказывал нам о том, как его сбили во время бомбардировки над Северным Вьетнамом. Попав в плен и подвергаясь пыткам со стороны северовьетнамцев, он был на грани самоубийства, когда ему удалось найти что-то, что могло бы вдохновить в него веру и помочь сохранить рассудок. Он начал выстраивать в своей голове процесс проектирования и строительства дома мечты с нуля. Он разработал планы и чертежи, подготовил площадку, вырыл под фундамент каждую траншею, залил каждый фут бетона, возвел каждую стену и вбил каждый гвоздь. В его голове был воссоздан каждый момент проектирования и строительства. Он был освобожден после четырех лет одиночного заключения, не увидя за все это время ни единого белого лица. Вернувшись в Штаты, он построил дом своей мечты. Было очень трудно оставаться позитивным, оптимистичным и сосредоточенным, но альтернативы не было — это был вопрос выживания.

Поэтому я приступил к психологической подготовке, начав с систематического изучения своего нового окружения. Маленькое, зарешеченное, но все еще частично застекленное окно выходило в переулок. Свет, проникавший через него, отбрасывал по камере тени под определенным углом; тени, которые я стал воспринимать как грубые солнечные часы. Мои охранники часто сидели под окном, болтали, пили кофе или били костяшками домино по твердому деревянному столу.

Сама камера была размером примерно три на пять метров. Ее выцветшие, покрытые пятнами и шелушащиеся известково-зеленые стены часто позволяли мне предаваться эскапизму, представляя себе образы, формы и фигуры, скрытые среди разрушающейся штукатурки и краски. Небеленый потолок представлял собой массу дыр, из которых с течением времени отвалились куски штукатурки, обнажая бетонную крышу, вызывавшую серьезные опасения. В центре, с оторванного крепления шатко свисала единственная лампочка; провода оголились и проржавели. При включении света лампочка работала редко, постоянно вызывая короткое замыкание. В конце концов, охранники сдались и прибегли к свету факелов.

Дверь, подвешенная на петлях слева и открывающаяся внутрь, представляла собой простую металлическую конструкцию, лишенную каких-либо элементов, кроме тех, что ее фиксировали. С внешней стороны она закрывалась на два засова, а те, в свою очередь, запирались на два висячих замка. Звяканье ключей тюремщика и грохот засовов станут характерной чертой каждого моего дня, способом приблизительного определения времени, признаком прибытия еды — или чего-то еще, возможно, более зловещего.

Рукой, закованной в наручники, я провел по краю койки, проверяя, насколько можно двигаться. Браслет, пристегнутый к нижней части рамы, позволял передвигаться примерно на полметра, хотя в моем нынешнем состоянии это было малоутешительно. Больше беспокоил тот факт, что браслет, прикрепленный к руке, был слишком туго затянут; запястье уже пульсировало и причиняло мне значительный дискомфорт. Нужно было как можно скорее уговорить Ворчуна ослабить давление, но, к сожалению, такая возможность представится только через несколько часов.

По мере того как день шел своим чередом, к окну почти непрерывно подходили любопытные иракские солдаты, жаждущие взглянуть на нового «дьявола Запада». Часто мой вид вызывал у них характерный жест перерезания горла, или гортанный победный крик, сопровождаемый шлепками по макушке.

На протяжении нескольких недель худшие из этих «демонстраций» часто включали в себя прицеливание в меня через окно из автоматов или пистолетов и имитацию стрельбы из оружия. За громогласным хохотом следовал испуганный взгляд и автоматический окрик, когда курок или ударник срывались по пустому патроннику. Эти люди не были самыми опытными солдатами, и я не очень-то доверял их способности играть в русскую рулетку, особенно за мой счет. Хотя охранники не пускали в камеру никого из моих мучителей, они, конечно же, не делали ничего, чтобы помешать им снаружи.

К тому времени, когда скрежет ключа в замке и грохот отодвигаемых засовов возвестили о приходе Ворчуна, длинные, низкие тени метались на левой стороне стены. К этому моменту у меня не только полностью онемели запястье и распухла рука, к процессу присоединились еще мочевой пузырь с кишечником, находившиеся на пределе.

Ворчун вошел с миской коричневого риса и куском хлеба в руках — то, что отныне должно было стать моим основным рационом, — и тут же был атакован:

— Туалет, туалет!

Я надеялся, что такой простой просьбы будет достаточно, чтобы облегчить обе мои текущие проблемы.

Охранник на секунду замешкался, а затем положил еду на пол. Он вышел из камеры и через несколько мгновений вернулся с пластиковой сандалией, которую надел на мою голую неповрежденную ногу, а затем освободил мне запястье. После этого Ворчун переместился в такое положение, чтобы я мог использовать его плечо в качестве костыля.

Как только я смахнул ногу с кровати, влияние силы тяжести на мою травму преподало мне быстрый и острый урок. Внезапный прилив крови к месту ранения вызвал такую боль, что я был вынужден снова сесть прямо, поднять ногу и заново оценить ситуацию. Оказалось, что решение состояло в том, чтобы чуть отталкиваться правой ногой сзади, как будто ты разгибаешь ногу во время шага, и держать ее в таком положении. Способ не идеальный, и неудобный, но это помогало.

Так что, обняв Ворчуна за плечи, и пока он придерживал меня за талию, мы вприпрыжку пробрались к двери камеры. Оказавшись в фойе, мы свернули направо, и перед нами открылось пугающее зрелище — туалет. Запах, который периодически проникал в мою камеру, должен был послужить предупреждением, но даже несмотря на это, сцена, развернувшаяся передо мной, повергла меня в шок. С почти нездоровым восхищением я смотрел на крошечную открытую кабинку, в которой находилось небольшое продолговатое отверстие, переполненное застоявшимися фекалиями и мочой.

Ворчун помог мне дойти до открытой щели и позволил опереться о раму, после чего удалился в безопасное место у главного входа в фойе, расположенное не более чем в трех метрах от меня. Я стоял неподвижно, крепко вцепившись в дверную раму, пытаясь понять, как лучше решить проблему, и при этом не оказаться в грязном вонючем месиве, устилавшем пол. О том, что можно легко поскользнуться или упасть задницей в самую гущу, не хотелось даже и думать.

Сортир представлял собой типично арабскую конструкцию: фарфоровая дыра в полу с немного приподнятой подставкой для ног по обе стороны. Высоко на стене висел бачок для воды, который соединялся с чашей в полу ржавой металлической трубой, проходящей вниз вдоль стены.

Я разработал план действий, набрался смелости и пошел — мое тело уже было не в состоянии выдерживать нерешительность. Запрыгнув в кабинку, я умудрился избежать места наибольшего разлива дерьма и смог поставить ногу на одну из подставок, одновременно используя трубу для опоры. Стоя в таком положении, я сбросил то, что оставалось от моих камуфляжных брюк (правая штанина была отрезана до середины бедра), выставил поврежденную ногу перед собой, и медленно опустился на корточки, держась за трубу, чтобы не свалиться замертво.

Неважно, что мне было неудобно, природа смилостивилась и быстро взяла свое, и я смог завершить процедуру за считанные секунды. Однако, к своему ужасу, я вдруг понял, что тут не хватает одного важного компонента: туалетной бумаги. Я тщетно оглядывался по сторонам, и тут мой взгляд упал на небольшой кусок шланга, прикрепленный к крану у основания стены.

«Вот зараза, — выругался я про себя, — придется подтирать задницу водой и рукой, при этом еще и балансируя, черт возьми! Охренеть как здорово».

Конечно, все это могло случиться при условии, что вода будет в наличии. К моему облегчению, из конца шланга — конца, о котором не стоило особо задумываться, — пошла жидкость и мне каким-то образом удалось закончить процедуру. К концу своего плена я мог уверенно выполнять это необходимое упражнение в полной темноте. Необычная претензия на славу.

Быстро оправившись, я подскочил к небольшому тазику, стоявшему в фойе. Ворчуна нигде не было видно. Рядом валялось несколько обломанных кусков мыла, и я воспользовался ими, стараясь как можно лучше продезинфицировать руки. Как по команде, нарисовался охранник и помог мне вернуться в камеру и лечь на койку, позволив не пристегивать запястье, чтобы я мог съесть вечерний ужин.

После этого случая я старался всегда быть готовым к визиту в нужник. Припрятав в карманах и за водопроводной трубой маленькие обрывки простыни, чтобы использовать их в качестве туалетной бумаги, я позаботился о том, чтобы мои руки и задница соприкасались как можно реже. Диарея или что-нибудь похуже — состояние, которого я точно не хотел, и которому не должен был способствовать. Моему организму и иммунной системе и так хватало проблем, без дополнительных осложнений в виде расстройства кишечника.

Рядом с кроватью появился небольшой столик, на котором стояли кувшин с водой и пластиковый стаканчик: Ворчун положил мне на ладонь четыре разноцветные таблетки и велел принять их. Очевидно, он был обязан следить за тем, чтобы я это делал, и относился к этому серьезно. Я послушно положил таблетки в рот и проделал все видимые действия, чтобы проглотить их, запивая водой, спрятав при этом таблетки под язык.

Удовлетворенный тем, что его долг выполнен, охранник оставил меня без кандалов доедать мой рацион из риса и хлеба, закрыв и заперев дверь на засов при уходе. Как только я счел это безопасным, я высыпал таблетки в руку и стал их рассматривать, надеясь найти хоть какой-то намек на их происхождение или назначение. Но таковых не оказалось: две капсулы были бело-красными, остальные — бело-желтыми. Так что от своих усилий я точно не стал мудрее.

«Ну, если бы они хотели меня убить, то уже сделали бы это», — рассудил я и проглотил всю партию, отчаянно надеясь, что это действительно антибиотики.

Доедание риса оказалось еще одним интересным занятием, которое преподнесло мне урок, который я не забуду. В Ираке все оказалось не таким простым.

Я с готовностью набросился на первую ложку, поскольку мое тело жаждало пищи, но это едва не обернулось катастрофой. Когда я стал усердно жевать разваренную коричневую кашу, мои зубы начали стучать о множество мелких, неподатливых предметов, которые на ощупь были похожи на камни, отчего чуть не сломались. Выплюнув содержимое обратно в миску, я провел пальцем по внутренней поверхности рта в поисках сломанных зубов — было полное ощущение, что я их повредил. С зубами все оказалось в порядке, и я принялся просеивать размокшие, полупережеванные кусочки риса. Ну конечно, среди всего этого спряталось полдюжины крошечных круглых полированных камней — виновники того, что едва не разрушило мою зубную работу. Не думаю, что их положили туда специально; более вероятно, что это были остатки из кастрюли, в которой рис варился изначально. С этого момента каждая ложка, попадавшая мне в рот, тщательно просеивалась и проверялась, чтобы я мог есть, не сломав зубы.

Ворчун вернулся примерно через час, чтобы забрать пустую миску и снова надеть наручники, на этот раз позаботившись о том, чтобы закрепить их не слишком туго.

Он вышел из комнаты, как обычно, закрыв за собой дверь, когда заходящее Солнце начало лишать комнату последних остатков света. Через час в камере наступила полная темнота.

Я лежал и смотрел на потемневший потолок, наконец-то почувствовав, что могу расслабиться, когда ночь, старый союзник, снова приняла меня в свои утешительные объятия. В последующие недели я тосковал по утешению, которое приносила ночь, по побегу от реальности, которая бомбардировала меня со всех сторон на протяжении дня. Лишь в очень редких случаях стражники беспокоили меня ночью — они наслаждались своей компанией, а я — своим одиночеством.

К сожалению, наступление темноты сопровождал один существенный недостаток. Ночь предвещала прибытие стай бомбардировщиков союзников — тех самых массовых соединений, которые я видел, ожидая заправки нашего «Чинука» всего несколько дней назад. «Торнадо», «Ягуары», «Стелсы» и множество других военных самолетов проносились под покровом темноты, стремясь сбросить тысячи фунтов боеприпасов на иракскую столицу и другие ничего не подозревающие цели.

Не успевала наступить ночь, как сирены воздушной тревоги начинали свой непрекращающийся вой, а батареи зенитной артиллерии по всему Багдаду вели отчаянный поиск ненавистных самолетов.

Одна из таких батарей располагалась прямо над моей камерой: как я и предполагал, это было укрепление, выкопанное в верхней части берега и укрепленное мешками с песком. Когда впервые заработало ее смертоносное вооружение, это до смерти меня напугало. Я никак не ожидал, что на территории госпиталя может располагаться позиция зенитчиков, тем более прямо надо мной. Сомневаюсь, что такое расположение было случайным; иракцы были достаточно хитры, чтобы понять, что бомбардировщики не станут атаковать военную позицию так близко к известной больнице.

На протяжении всей ночи до моей камеры то и дело доносились звуки и вибрация от разрывов бесчисленных тонн бомб. Часто некоторые из них подлетали ближе, чем мне хотелось бы. В связи с этим возникал вопрос, не сделает ли меня моя собственная сторона непреднамеренной жертвой дружественного огня. Сможет ли случайная бомба союзников, после всего того, что я пережил, в конце концов уничтожить меня?

Эти первые 24 часа нахождения в камере преподали мне 90 процентов уроков, которые я должен был усвоить, чтобы пережить свое пребывание в плену. Зачастую, даже самые маленькие и незначительные вещи могут значить очень много, и после нескольких недель такой рутины они, несомненно, приобрели огромное значение.

Дни тянулись бесконечно медленно. Вскоре после рассвета звяканье ключей Ворчуна возвещало о его приходе. Первым делом он опорожнял кувшин с мочой, который я наполнял до краев за ночь, после чего следовало наше маленькое танго в сортире. Вернувшись в камеру, он приносил мне завтрак, состоявший из половинки багета и крошечного стаканчика с густым, сладким, мятным чаем.

Иногда, в качестве истинного удовольствия, мне давали большую порцию маргарина, завернутую в фольгу, чтобы добавить к хлебу. И снова был усвоен урок, к которому быстро отнеслись весьма серьезно: если я не съедал весь маргарин, его у меня забирали, и проходила, возможно, неделя или больше, прежде чем я получал его снова. Поэтому, чтобы сохранить лакомство и продлить наслаждение его вкусом, я использовал маргарин экономно, заворачивая его остатки в кусок фольги, и припрятывая под матрасом на будущее.

Через день или около того после моего прибытия Ворчун, видимо, решил, что пол слишком грязный даже для моего жалкого существования, и устроил своеобразную весеннюю уборку. Он вошел и вылил на пол несколько ведер воды, пахнущей дезинфицирующим средством, после чего принялся размазывать ее по полу с помощью скребка. Явление стало еженедельным, и вскоре пол уже выглядел вполне прилично.

К сожалению, того же нельзя было сказать о туалете, к которому он относился с таким же пренебрежением. Ворчун делал все возможное, чтобы смыть унитаз несколькими ведрами воды, — конечно, с большого расстояния, — но никогда не делал это с той регулярностью, которая требовалась. Я не мог винить его за старания, да и, честно говоря, никому бы не пожелал такой работы.

Вскоре после моего заключения в камеру появился еще один надзиратель; в его обязанности входило подменять Ворчуна с раннего вечера и до рассвета. Невысокий, худой мужчина лет тридцати, по характеру он был полной противоположностью своему товарищу. С того дня, как я увидел его, и до того момента, как я покинул больничную камеру, на его веселом усатом лице никогда не исчезала улыбка. Несомненно, он был без царя в голове, но уверен, что в его характере не было ни малейшего недоброжелательства или злобы по отношению к кому-либо — странное качество для тюремного охранника.

Его звали Джамель, о чем он сообщил мне через несколько часов после нашей первой встречи, хотя про себя я прозвал его Доупи.[63] Я выбирал между этим прозвищем и Счастливчиком, но решающим стал тот факт, что он действительно выглядел так, как будто «свет горит, а дома никого нет», и это ничуть не портило его мультяшного тезку.

Так между Ворчуном, Доупи и мной установился распорядок дня, который по своей регулярности стал почти ритуальным: Ворчун встречал утро, а Доупи провожал ночь.

Я настолько хорошо научился определять время по импровизированным солнечным часам, изображенным на стенах камеры, что, когда миски с рисом приходили с опозданием, я с нетерпением ждал, мысленно стуча кулаком по столу, требуя свою еду.

Через несколько дней после прибытия в центр заключения, в переулок загнали машину и припарковали ее под тростниковым навесом напротив моей камеры. Каждое утро один из охранников запрыгивал в нее и заводил, с остервенением раскручивая двигатель до тех пор, пока не раздавался высокочастотный свист, а выхлопная труба не выбрасывала шлейфы густого синего дыма, наполняя и удушая окружающий воздух.

Очевидно, это удовлетворяло всех, поскольку автомобиль был в хорошем рабочем состоянии. Однако иногда по утрам стартер отказывался работать, и собравшимся охранникам приходилось по полчаса толкать упрямый автомобиль по переулку, пытаясь его завести. Когда двигатель оживал, крики успеха были такими, что можно было подумать, будто Ирак только что выиграл чемпионат мира по футболу.

После недели постельного режима и обычного питания мои силы вернулись настолько, что я начал обдумывать способы выполнения физических упражнений. Не желая намекать на то, что я могу чувствовать себя лучше или сильнее, чем кажусь, делать упражнения я стал тайком, по ночам. Они состояли из сотен подъемов ног, а затем сотен модифицированных отжиманий в упоре, и отжиманий на трицепс. Занять положение, чтобы потренироваться в отжиманиях сзади на трицепс, было несложно, а вот отжимания в упоре — это было уже совсем иное дело.

Я сдвигал закованную в наручники руку на койке настолько далеко вниз, насколько она могла протянуться, подтягивал ноги и просовывал их под правую руку, а затем спокойно опускался на пол. В таком положении, используя кровать как опору и подтянув травмированную ногу к спине, я начинал отжиматься, делая паузы каждые пару минут, чтобы убедиться, что никто из охранников не находится поблизости и меня не слышит.

Такое не слишком сложное упражнение невероятно поднимало мой боевой дух, когда я размышлял о том, что: а) переигрываю своих похитителей; б) делаю что-то для своего выздоровления; в) у меня есть цель, что-то, к чему можно стремиться в течение дня. Это был способ разбавить монотонность и выплеснуть всю накопившуюся физическую энергию и разочарование.

Ночные авианалеты, как правило, не имели особого эффекта, кроме как лишали меня нескольких часов сна, хотя иногда они казались более угрожающими. Когда охранники таинственно исчезали, а стрельба зениток над головой становилась все более бешеной, я понимал, что дела идут неважно. От грохота падающих неподалеку бомб на меня падали куски потолка или стены, которые разлетались либо на полу, либо на моей голове. Я не слышал охранников несколько часов, пока они не чувствовали себя достаточно уверенно, чтобы вернуться, и тогда они светили фонариком в окно, чтобы убедиться, что я все еще цел.

Но это было ничто по сравнению с парой случаев, когда сотрясающая сила 2000-фунтовой бомбы, упавшей в сотне метров от квартала, выбила остатки моего маленького стеклянного окна и сдула меня с кровати. Потрясенный и скорчившийся под хлипкой железной рамой и матрасом, я оставался в таком положении почти всю ночь, пока не убедился, что самолеты вернулись на свои базы. В таких случаях охранники не возвращались на свои посты до рассвета, а я, не испытывая прилива патриотизма, не пел хвалебных песен летчикам.

Однако благодаря опыту я научился быстро определять, когда наступала пора покидать верхнюю часть койки и укрываться под ней. Когда стражники считали разумным сбежать, я принимал это к сведению и быстро делал свой выход. Кровать не давала особой защиты, но это было лучше, чем ничего.

С самого начала его появления мне удалось использовать добрый нрав Доупи в своих интересах: он всякий раз массировал мне запястье, когда освобождал от наручников во время вечерней трапезы. После этого он всегда спрашивал меня, не слишком ли туго стянуты дужки, когда снова заковывал их на ночь. Таким образом, фиксатор наручника был очень слабо затянут на моем запястье, и это в сочетании с низкой температурой обеспечивало мне достаточную свободу действий, чтобы выскользнуть из кандалов.

Получив некоторую свободу на ночь, я начал разрабатывать план действий на случай, если представится возможность сбежать. Наиболее вероятным источником помощи могли стать авиационные налеты союзников. Шальная бомба может уничтожить часть камеры, а заодно и моих охранников, хотя в том состоянии, в котором я находился, особой пользы это не принесет. Я едва мог доскакать от кровати до сортира, не говоря уже о ходьбе или беге. Мне никак не удалось бы уйти далеко на своих двоих, но в какой-то момент моя подвижность должна была улучшиться.

Тогда я решил, что следующим делом должно стать приобретение арабского диш-даша[64] — идеальной маскировки для блуждания по улицам Багдада. У меня все еще оставалась карта для эвакуации и компас в виде пуговицы, так что я был бы не совсем слепым. Конечная цель заключалась в том, чтобы угнать автомобиль и отправиться на юг через пустыню к границе с Саудовской Аравией, избегая при этом случайных танков и самолетов.

Итак, все, что мне нужно, — это прямое попадание бомбы, которая разнесет дверь или стену, убьет всех охранников и оставит машину снаружи нетронутой. Охранники должны быть достаточно любезны, чтобы оставить ключи внутри, а я должен быть в таком состоянии, чтобы воспользоваться этим. На фоне всей этой неразберихи можно было просто выехать с территории больницы и скрыться в ночи — что может быть проще?

План был не слишком хорош, но на данном этапе ничего другого у меня не было. Я был уверен, что Ворчун и Доупи не проявят особого энтузиазма, одалживая мне диш-даш и помогая допрыгать до Саудовской Аравии.

Чем дольше я оставался в камере, тем больше я со странным спокойствием чувствовал, что иракцы не хотят меня убивать. Я не мог понять, почему, но, несомненно, ценил это — все в их диктаторском обществе указывало на полное отсутствие человеческого сострадания к тем, кого они считали врагами государства, а я определенно попадал в эту категорию.

Я еще не знал, что за головы всех западных граждан, захваченных живыми, Саддам Хусейн назначил большую награду, и намеревался использовать пленников в качестве разменной монеты, если дела пойдут совсем плохо. Время от времени меня навещал сержант-коммандос Республиканской гвардии, которого я прозвал Рэмбо. Примерно такого же роста, как и я, он входил ко мне в безукоризненной форме коричнево-зеленого цвета, а бордовый берет плотно сидел на его голове в виде блина. Его английский был очень хорошим, и он с большой гордостью рассказывал мне истории о недавних иракских победах. Появлялся он внезапно, как будто все это время стоял на страже у моей двери, и обязательно закуривая сигарету.

— Доброе утро, мистер Майкл, — такова была его обычная вступительная фраза (арабские имена начинаются с фамилии, а затем следуют имена собственные), после чего следовал вежливый вопрос о моем здоровье. Мы обменивались любезностями, он всякий раз предлагал мне сигарету, хотя я всегда отказывался, после чего начиналась пропаганда.

— Вчера вечером было сбито 27 американских самолетов. — Почему-то в числе жертв всегда оказывались только американцы. — И мы взяли много пленных в ходе нескольких успешных операций на юге. — Я кивал головой и поздравлял его, выглядя при этом весьма впечатленным сомнительной статистикой.

Однажды я попытался попросить его принести мне зубную щетку. Из-за своей чрезмерной небрежности в юности, мои зубы никогда не были в хорошем состоянии, но две недели без всякого ухода давали мне повод для беспокойства. Пришлось прибегнуть к тому, чтобы выдергивать кусочки ваты из одеяла или простыни и использовать их в качестве заменителя зубной нити. Хотя сержант и обещал принести мне зубную щетку, она так и не появилась.

Примерно в то же время я обнаружил, что в камере я не один: у меня появилось несколько нежелательных соседей по койке, которые стремились сделать мою жизнь как можно более неудобной и неприятной. Однажды утром я проснулся, охваченный чесоткой: мои плечи и шея были покрыты мелкими укусами. Осмотр ближайших участков вскоре выявил множество крупных вшей, поселившихся в моих волосах. Я предположил, что они находились в матрасе или одеяле, и от спящего состояния их пробудило тепло моего тела. Без лечения от этих назойливых паразитов избавиться было никак нельзя, поэтому пришлось ежедневно вычесывать голову, чтобы поймать и раздавить всех гадов, кого удавалось найти.

Не прошло и трех недель моего пребывания здесь, как воображаемая оболочка, в которую я ушел, была разбита; мое ложное чувство безопасности от того, что я обманул систему, оказалось несбыточной мечтой.

Однажды поздно вечером я услышал, как за моей дверью остановилось множество ног, и у меня в крови начал повышаться уровень адреналина. Звяканье ключа в замке и скрежет открываемых засовов, не свойственные обыденности, — этого было достаточно, чтобы я взбодрился, готовый к чему-то необычному. И разочароваться мне не пришлось.

Вошел Ворчун, а сразу за ним — двое дешево одетых мужчин, которые могли быть только эмиссарами тайной полиции.

Втроем они провели короткую беседу на арабском языке — я подозревал, что полицейским нужно было убедиться, что они нашли именно того человека, — после чего Ворчун незаметно вышел из камеры, оставив меня наедине с моими новыми посетителями.

Меня допрашивало столько разных лиц, что я не мог сказать, видел ли я их раньше. Один из них держал в руках папку-планшет — интересно, является ли она здесь признаком власти — и открыл заседание.

— Вы Майкл Ко-бурн? — спросил он на английском с сильным акцентом, с трудом пытаясь выговорить мою фамилию.

— Да, — ответил я.

Он подошел к краю койки, остановившись рядом с моим закованным в наручники запястьем, и осмотрел меня с ног до головы. Бам! — Задняя часть папки врезалась мне в лицо. От удара наотмашь у меня на глазах мгновенно выступили слезы, а из довольно заметного носа, принявшего на себя бóльшую часть удара, медленно пошла кровь.

Я был скорее удивлен, чем испытывал сильную боль, пораженный тем, что совершенно неожиданное нападение было спровоцировано простым ответом «да» на свое имя. Однако причина нападения вскоре стала очевидной.

— Мистер Майкл, — продолжал он, — вы нам лгали. Вы очень опасный человек.

Если бы обстоятельства сложились иначе, я, возможно, разразился бы хохотом над этим комментарием и тем, как он подчеркнул фразу «чертовски опасный». Он, должно быть, шутил. В тот момент я представлял собой самый жалкий пример опасного человека, который когда-либо существовал.

— Кем вы служите?

— Я медик.

Удар! Снова то же самое, только на этот раз деревянная доска причинила боль.

На удивление, у меня изнутри поднялась волна яростного гнева, настолько сильного, что потребовалось значительное самообладание, чтобы подавить то, что могло бы стать суицидальной реакцией. Искушение ударить иракца по голове своей свободной левой рукой было непреодолимым, но я знал, что это, вероятно, будет последнее, что я когда-либо сделаю. Малейший намек на то, о чем я думаю, мог оказаться столь же губительным.

Я старался не смотреть на него, все время думая про себя: «Ты, чертов маленький говнюк. Я могу перебить тебя даже со сбитой ногой». Только потом до меня дошло, что эта внезапная бравада, должно быть, была следствием улучшения моего состояния. Это была битва, которую я выигрывал.

— Мистер Майкл, — снова начал он со своим хриплым, гортанным акцентом, — мы все знаем. Вы прилетели в Ирак, как мы слышали, на двух вертолетах «Чинук»; вас высадили рядом с северным ОМС, в неправильном месте. Вас было восемь человек.

Он снова остановился и посмотрел на меня. Внезапно вся моя бравада исчезла, сменившись шоком. Во рту пересохло, по позвоночнику пробежал холодный озноб. Наверное, я ожидал, что в конце концов они всё узнают, но думал, что это произойдет из моих собственных уст, но не таким образом. Я оказался по уши в дерьме, и без весла.

«Поймали кого-то еще!» — Мои мысли неслись вскачь. Последствия этого постепенно становились очевидными. Если моя история будет хоть немного отличаться от их рассказа, моего гуся точно поджарят.

— Простите, сэр, — ответил я, пытаясь выиграть время и придумать, как выкрутиться из этой ситуации. — Я не могу ответить на этот вопрос.

Ему потребовалась всего минута или около того, чтобы убедить меня в обратном: его кулаки и папка-планшет убедительно доказывали, как он недоволен моим ответом. Когда мои губы начали опухать, я внутренне взмолился: «Пожалуйста, не бейте меня по ноге». Он получал огромное удовольствие от того, что переделывал мое лицо, но поврежденная лодыжка могла бы стать гораздо более простым и эффективным решением. На данном этапе полицейский её полностью игнорировал, но надолго ли?

Отступив назад, чтобы осмотреть свою работу, он продолжил:

— Энди Макнаб, Винс Филлипс, Боб Консильо, Стив Лейн… — его произношение было ужасным, когда были зачитаны имена всех членов патруля, включая мое. — Нам все рассказали. Сейчас все счастливы, обо всех ваших друзьях хорошо заботятся. Видите, вы больше не можете нам лгать!

Я потрясенно молчал, не в силах понять, что происходит. У меня закончились варианты. «Вот черт! — подумал я про себя. — И что же теперь будет?»

— Ты из Специальной Авиадесантной Службы! Ты коммандос, наемный убийца в Ираке! Ты здесь, чтобы найти наши ракеты и вызвать американские самолеты для их уничтожения! А также взрывать оптико-волоконные кабели! Это правда, не так ли!? — Слово «правда» было выплюнуто мне в лицо, чтобы сделать на нем акцент.

Мне нужно было время, чтобы подумать, переварить всю эту новую информацию и придумать правдоподобный ответ, но времени не было, а полицейский, похоже, уже знал все ответы. В какую бы сторону ни устремлялся мой бешеный ум, дверь всегда оставалась запертой. Легкого выхода из этой ситуации не было — я оказался в полной заднице.

— Да, — пробормотал я, все желание бороться испарилось. Через три недели после начала операции, насколько ценной могла быть информация, которой я располагал? Малозначительной, рассудил я, и уж точно она не стоит того, чтобы из меня вытряхнули еще десять бочек дерьма.

— А, ну вот видите, — ответил он разумным голосом, словно разговаривая с провинившимся ребенком, — так-то гораздо лучше. Итак, вы признаете, что являетесь одним из «Браво два ноль», да?

— Да, — еще раз подтвердил я. Если им все рассказали, — что, несомненно, так и было, — я мало что мог добавить.

— Это хорошо. У нас есть трое ваших друзей в другой тюрьме.

Это известие неожиданно подняло мое настроение, но у меня не было времени размышлять об этом, поскольку теперь допрос начался по-настоящему.

— Сколько ваших патрулей САС действует в Ираке?

— Понятия не имею, — честно признался я.

— Вы должны иметь представление, ведь это ваш полк. Вы нам не помогаете! — Его голос стал злым, а рука дернулась назад, угрожая ударить меня тыльной стороной ладони.

— Послушайте, — быстро начал я, — я рядовой. Что, по-вашему, должен знать рядовой? Я вступил в полк всего пару месяцев назад и до сих пор являюсь стажером. Я мало что знаю о САС.

Он сделал паузу и на мгновение задумался. Впервые свои пять копеек вставил другой полицейский, побудив своего собеседника на арабском задать еще один вопрос.

— Сколько танков использует САС? Какого они типа?

«Черт возьми! — выругался я про себя. — О чем это он?» В Полку не было танков, хотя некоторые транспортные средства имели на борту серьезную артиллерию. Но потом быстро сообразил. Если иракцы считают, что ребята гоняют на танках, не нужно их разубеждать.

— Я не знаю, сколько их, но это «Скорпионы».

Не будучи заядлым танкистом, я обладал весьма ограниченными познаниями по этому вопросу, а значит, мне не на что было опереться. Я почему-то подозревал, что если сказать, что Полк проводит операции на русских Т-62, то они не поверят, а легкобронированные разведывательные танки «Скорпион» как нельзя лучше подходили для этой цели.

Такой ответ вызвал между полицейскими оживленный разговор.

— Как вы думаете, сколько военнослужащих САС может действовать в Ираке?

— Трудно сказать, — соврал я. — Двести, может быть, больше.

Я был рад распространить немного «дезинформации».

— А самолеты?

Теперь я действительно был готов к такой задаче, но все еще нужно было держать свои ответы в рамках правдоподобности.

— Много самолетов, бомбардировщиков, истребителей, вертолетов. У них есть все.

Теперь, когда я «сотрудничал», полицейские были вполне доброжелательны. Допрос продолжался еще минут десять, зачастую принимая причудливые формы. Откуда они черпали свои идеи, одному Богу известно. Когда допрос подошел к концу, главный инквизитор неожиданно спросил:

— Не хотите, чтобы вас перевели в одну тюремную камеру с вашими друзьями?

Это меня несколько удивило. Я бы решил, что это плохая идея — размещать в одном месте группу известных «опасных людей», — но естественно, ответил, что очень хотел бы этого. Коп кивнул, сказав на прощание:

— Мы посмотрим, возможно ли это.

Когда они вышли из камеры, Ворчун тут же занял их место, словно желая убедиться, что они не ушли, спрятав меня под курткой или еще где-нибудь. Выглядел он немного смущенным из-за того, как со мной обошлись, и позже днем пришел, чтобы дать мне апельсин — возможно, в знак извинения, как будто это была его вина.

Когда я снова в одиночестве растянулся на койке и смог спокойно поразмышлять, в моей голове пронеслась противоречивая смесь эмоций. Во-первых, если не произошло ничего ужасного, Энди и двое других, по крайней мере, живы и находятся где-то, как я предполагал, в Багдаде. Но как быть с оставшимися четырьмя? В разговоре он назвал еще одно имя, но поскольку акцент у иракца был настолько плохим, я не смог его разобрать.

«Слава богу, что я не единственный, кого поймали». Эта мысль эгоистично промелькнула в моей голове, и тут же за ней последовали угрызения совести. Я не имел права радоваться тому, что другие разделили мою участь. Любой из них, или даже все они, могли находиться в еще худшем состоянии, чем я.

Правда заключалась в том, что у меня не было ни малейшего желания оставаться в одиночестве в камере иракской тюрьмы ни на один день, а осознание того, что некоторые мои товарищи тоже находятся здесь, в Багдаде, как ни странно, поднимало боевой дух. Если бы иракцы согласились поместить меня вместе с Энди и остальными, это облегчило бы жизнь, и если бы полицейский сдержал свое слово, я мог бы очень скоро вернуться к ним. К сожалению, все выглядело неправдоподобным. Я не воссоединился ни с кем из остальных до дня своего освобождения.

Теперь, когда кот вырвался из мешка и мой секрет стал общеизвестным, я вполне ожидал, что мне придется столкнуться с еще более жестоким обращением. Быть медиком — это одно, а «коммандос-убийцей» — совсем другое. Первым свидетельством подобной перемены — не то чтобы она привела к каким-то побоям — стало появление Рэмбо на следующий день после допроса. Он выглядел еще более безупречно, чем обычно.

— Итак, мистер Майкл, — начал он, вытянувшись перед моей койкой. — Вы не медик, а настоящий коммандос!

Я поднял на него глаза, пожал плечами и одновременно кивнул в знак согласия.

— Знаете, здесь, в Ираке, у нас есть Республиканская гвардия, лучшие коммандос в мире. Мы должны очень усердно тренироваться, вы понимаете?

Я снова кивнул, давая возможность ему продолжить.

— Я расскажу вам, например, о наших тренировках. Мы должны пробежать 40 километров с рюкзаком, переплыть Евфрат с «Калашом» над головой, а затем пробежать еще 20 километров, чтобы вступить в бой.

На протяжении всей его речи я торжественно кивал, не позволяя появиться и тени недоверия. В конце он задал вопрос.

— А ваши тренировки проходят именно так?

Конечно, это был вызов, но я не собирался его принимать.

— Нет, — ответил я, — наши тренировки и близко не такие сложные. Никто не смог бы такое пройти.

Казалось, он был очень доволен таким ответом.

— Да, иракские республиканские гвардейцы — это элита. Ваши войска убедятся в этом, если встретятся с нами. Они не смогут победить, а мы не можем быть побеждены.

Но после подобной пиар-риторики он предоставил информацию, которая заставила меня навострить уши.

— Еще один ваш коммандос все еще находится в госпитале. Как и вы, он теперь может гордиться тем, что в нем течет иракская кровь.

С момента прибытия я получил лакомые кусочки информации о еще одном раненом западном гражданине, и это было самым убедительным подтверждением. Но оставался еще один вопрос без ответа: кто это?

Рэмбо ушел, оставив меня размышлять над этим вопросом. Когда вопрос был наконец разрешен после моего освобождения, ответ меня поразил.

Одной из моих любимых фантазий, когда дела становились совсем плохи, была мечта о том, что парни ворвутся в мою камеру с оружием наперевес и унесут меня на вертолете, находящемся в готовности, чтобы вывезти меня из Ирака и вернуть в безопасное место.

Однажды ночью, вскоре после последнего допроса, я очнулся после такого сна под звуки непрерывного обстрела города из стрелкового оружия и подумал, что, возможно, мой сон на самом деле превратился в реальность. Вскоре, когда в окно посветили фонариком в сопровождении руки, держащей автомат, я убедился, что это не так. Солдат передернул затвор и приготовился стрелять, но в последний момент его остановил один из его товарищей. Пока они спорили на арабском, я лежал на кровати и жалобно корчился в ожидании того тошнотворного удара, который означал бы, что в меня снова стреляют. Это определенно была не игра. Наконец оружие убрали, и, когда они вдвоем ушли, я прислушался, лежа на кровати, тяжело дыша, с колотящимся сердцем и охреневая — что, черт возьми, происходит?

Вокруг бушевала перестрелка, которая продолжалась всю ночь, никогда не приближаясь слишком близко, но и не отдаляясь. Все выглядело достаточно серьезно, чтобы охранники исчезали до тех пор, пока стрельба не прекращалась; они либо опасались за свою жизнь, либо им требовалось подкрепление. Все осложнялось еще и тем, что авианалеты не прекращались, хотя зенитная артиллерия стреляла спорадически. В то время я пытался найти объяснение услышанному.

Возможно, это была попытка взять столицу силами коалиции. Эту теорию подтверждала попытка меня застрелить — мои похитители предпочли бы, чтобы я был мертв, а не репатриирован, — но отсутствие стрельбы из более тяжелого оружия эту версию не подтверждало. Возможно, это была попытка освобождения заложников, но огонь велся со всех сторон. В операции такого рода, скорее всего, была бы одна или, возможно, две цели, и уж точно не так много, чтобы ввязываться в крупную перестрелку между домами.

На следующее утро мои охранники расхаживали по дому очень приглушенно и разговаривали тихими голосами. Ворчун и так никогда не говорил мне ни слова, когда приносил завтрак, а в это утро, и в последующие всё, что я получил, — это чашку горячего сладкого чая. Что бы ни произошло накануне вечером, это напугало их всех.

Только спустя долгое время после освобождения я узнал, что на самом деле это была попытка переворота, предпринятая некоторыми недовольными генералами режима Саддама, отчаянная попытка свергнуть деспота и спасти Ирак от войны, которая разрушала страну. Само собой разумеется, переворот провалился, его безжалостно подавила Республиканская гвардия по приказу своего лидера. Генералов, спровоцировавших переворот, и тех, кого сочли к нему причастными, больше никто никогда не видел.

После всего случившегося оставшиеся дни моего заточения прошли без особых происшествий. Распорядок дня вернулся в основном к обычному, хотя Ворчун стал более сговорчивым, зачастую предпочитая не держать меня в наручниках часами напролет. За неделю или около того до моего освобождения он также взял на себя смелость стать моим личным физиотерапевтом. Я сомневался, что у него была какая-либо официальная квалификация в этой профессии, но, возможно, он обладал большим опытом.

Каждое утро, после завтрака, он приходил в камеру и начинал манипулировать моей травмированной ногой вверх-вниз, пытаясь предотвратить затвердевание вновь формирующегося хряща в голеностопном суставе. Глядя на это в перспективе, то когда я вернулся в Херефорд, то сразу же попал под наблюдение полкового физиотерапевта, который назначил мне два сеанса терапии ежедневно в течение нескольких недель.

Эти сеансы включали в себя такие болезненные манипуляции с моей лодыжкой, что за час или около того до каждого сеанса приходилось принимать огромное количество вольтарена.[65] Но это все равно не слишком облегчало страдания, а лишь притупляло их, и слезы боли неизбежно лились из моих глаз во время каждого вынужденного движения в суставе.

Две минуты с физиотерапевтом Ворчуном сами по себе были пыткой, и этого было достаточно, чтобы оставлять меня в таком состоянии на несколько часов — клянусь, следы моих рук до сих пор отпечатаны на стальном каркасе больничной койки.

Чуть больше чем за неделю до моего освобождения бомбардировки города значительно усилились. Днем крылатые ракеты летели каждые пару часов, а ночью волны авианалетов были почти непрерывными. Тогда я и не подозревал, что все это совпало с началом наземной войны — недельной тотальной атаки на иракскую столицу, призванной уничтожить боевой дух и свести оперативную слаженность Багдада практически к нулю.

Через неделю интенсивные бомбардировки внезапно, без видимых причин, прекратились. Первый день и ночь без воя сирен и грохота зенитной артиллерии оказались на редкость тихими, и в тюремном блоке воцарилась странная атмосфера беспокойства. На следующее утро Ворчун вошел в мою комнату и с гордостью объявил, что великая война была предотвращена, что обе стороны в последний момент отступили от края пропасти благодаря непреклонному руководству Саддама Хусейна.

Отчаянно пытаясь не выдать своих надежд, я поинтересовался:

— Война закончилась?

— Да, да, — ответил Ворчун. — Закончилась, Иншалла!

Эта информация показалась мне весьма сомнительной, хотя, лежа после всего, уже не прикованный наручниками к койке, я предположил, что, возможно, иракцы наконец-то решили эвакуироваться из Кувейта по собственной воле. В ту ночь я долго и напряженно прислушивался, нет ли каких-нибудь признаков того, что военная кампания продолжается, но ничего не происходило.

На следующий день пришел Ворчун и сообщил мне новость:

— Пять дней, и ты уходишь. — Он сделал рукой движение вверх: — Все кончено.

Я даже и подумать не смел, что он говорит правду. Конечно, меня не могли репатриировать так скоро. Потребуются месяцы дипломатии и переговоров, чтобы добиться освобождения военнопленных.

Через час меня посетила другая свита, на этот раз медицинская, возглавляемая моим старым другом доктором Аль-Байетом.

— Как вы себя чувствуете сегодня утром, Майкл? — Приветливо спросил он, одновременно осматривая мою лодыжку. — Эти швы должны были быть сняты несколько недель назад.

Он повернулся к одному из своих спутников и пробормотал что-то по-арабски, после чего снова обратился ко мне.

— Инфекции нет, но рану нужно промыть.

Это был первый случай, когда моей ногой занялись с тех пор, как я попал в больничную камеру около пяти недель назад.

Наконец я заговорил.

— Я не чувствую пальцев ног. Значит ли это, что я не смогу нормально ходить?

— Конечно, вы будете хромать. Но ощущения со временем вернутся, так как ваши нервные окончания восстановятся. — Он сделал секундную паузу: — Вы знаете, что война закончилась. — Это был не вопрос, а утверждение. — Теперь нам придется начать процесс восстановления Ирака.

Мы поболтали еще несколько минут, причем бóльшая часть разговора крутилась вокруг вероятных последствий моей травмы. У доктора был большой опыт в лечении огнестрельных ранений и их возможных последствий.

— Вы больше не сможете бегать, — просто добавил он.

Это замечание меня задело. Я был в некотором роде фанатиком фитнеса и занимался многими видами спорта: триатлоном, регби, баскетболом и многими другими. Неужели это означало конец?

Последнее замечание, которое он сделал перед тем, как покинуть комнату, застало меня врасплох и заставило слегка смутиться.

— Тебе бы хотелось иметь девушку?

— Пардон? — Переспросил я, совершенно сбитый с толку.

— Медсестра, которая помогала мне с вашей операцией в клинике… Она хотела бы стать вашей девушкой, — объяснил он. — Скоро она уедет учиться в Лондон.

«Черт!» — ругнулся я про себя. Меньше всего мне хотелось кого-то расстраивать или обижать, когда мое освобождение было так близко.

— Вы очень добры, но у меня уже есть невеста.

Я ни за что не собирался рассказывать об этом Сью.

— О, ну что ж, нет проблем. Я напишу несколько рекомендаций, чтобы вы их забрали с собой. Желаю вам скорейшего выздоровления и… всего хорошего.

Я поблагодарил его и попрощался с ним, вздохнув с облегчением, когда он вышел из камеры. «Черт возьми! Сначала мне надавали пощечин, а потом чуть не женили, — вот это противоречие. Что за люди?!»

Больше мне никогда не довелось увидеть доктора Аль-Байета, но уверен, что именно его я должен благодарить за то, что у меня все еще есть нога и я могу передвигаться.

******

Я больше не был закован в кандалы, и дверь в мою камеру не была закрыта — произошло полное преображение. Хотя к хорошим новостям я относился все еще настороженно, невозможно было не испытывать оптимизма по поводу того, что произойдет в ближайшие несколько дней. В конце концов, если ситуация не изменится, то лишние пять дней — это ни о чем.

На следующий день мне на короткое время подумалось, что мое освобождение уже не за горами, так как по Багдаду разнесся сильный гул. В течение добрых десяти минут над городом раздавались звуки реактивных двигателей, но громкие взрывы, как ни странно, не сопровождались ударной волной.

Позже в камеру пришел Ворчун и объяснил, что на самом деле это иракские самолеты пролетели над столицей, совершив победные виражи. Бóльшая часть иракских ВВС в начале войны перелетела в Иран, чтобы не подвергаться опасности, и теперь героические пилоты и их самолеты вернулись, чтобы отвоевать свое право летать в иракском небе. Ворчун продолжал рассказывать, сколько побед одержали иракцы в воздухе, сколько американских самолетов было сбито превосходящими иракскими пилотами и так далее, но я уже перестал слушать. Я испытывал такое облегчение от того, что вся эта кутерьма не началась снова, что мне было абсолютно все равно, каким дерьмом Саддам пичкает свой народ.

В ту ночь, между полуночью и часом ночи, меня разбудили Доупи, двое гражданских в штатском с автоматами АК-47 и еще один человек, вошедшие в мою камеру. Сразу же насторожившись, все еще не до конца уверенный в том, что мне больше не причинят вреда, я с нарастающим страхом смотрел на вновь прибывших, нервно переводя взгляд с одного лица на другое.

Тот, который был без оружия, достал листок бумаги и при свете факела начал читать с него.

— Вы Майкл Кобурн?

— Да, — ответил я, с каждой минутой волнуясь все больше.

— Я представитель Красного Полумесяца. Я здесь, чтобы проверить ваши данные, а затем вас перевезут… Вы меня понимаете?

Во рту внезапно пересохло, сердце заколотилось. Почему меня должны были переводить посреди ночи, если война закончилась? Мне всё это ни капельки не нравилось.

— Да, — нерешительно ответил я.

Между Доупи и остальными начался обмен мнениями на арабском, и не успел я опомниться, как меня выволокли из постели и затолкали в затемненный микроавтобус, который ждал в переулке. Ситуация ухудшалась с каждой минутой. Меня положили на носилки, задние двери были закрыты и заперты, и автомобиль поехал. Более получаса машина кружила и по улицам и магистралям иракской столицы. Поездка слишком напоминала мою первую экскурсию от сирийской границы, и все те чувства беспомощности и уязвимости нахлынули снова. Почему меня перевозили таким тайным образом? Ничего хорошего это не предвещало. Микроавтобус резко затормозил, и на машину со всех сторон стали набрасываться возбужденные голоса, стуча руками по бортам.

Поскольку я не был пристегнут, я сел и с опаской посмотрел на открывающиеся задние двери. Тусклый свет от пары ламп накаливания, расположенных на внутренней стене, возле которой был припаркован автомобиль, усиливал ощущение угрозы. В свете ламп виднелась группа разномастных солдат, ни на одном из них не было одинакового комплекта военной одежды; все они напряглись, чтобы рассмотреть нового пленника.

Среди них не было ни одного знакомого лица, и я осознал, насколько сильно привязался к своему «семейному» окружению в госпитале. Зная досконально идиосинкразию и особенности моих предыдущих похитителей, Ворчуна и Доупи, я в значительной степени избавился от страха перед неизвестностью, но теперь все было по-другому. Я вернулся к исходной точке.

Несколько пар рук вцепились в машину и вытащили меня из нее, хотя и не очень грубо, стремясь заполучить свой приз. Меня подхватили двое солдат и повели к огромной металлической двери.

Как только я вошел в дверь, вскоре стало ясно, что это определенно не курорт. Бетонные полы подо мной были отполированы многими тысячами пар ног заключенных. Когда меня провели мимо ряда небольших металлических дверей, которые тянулись по обеим сторонам длинного коридора, стало совершенно очевидно, что это тюрьма.

— Коммандос? — Спросил один из солдат, шедших рядом со мной.

— Да, — просто ответил я. Мой ответ вызвал немедленное исполнение победного песнопения, сопровождаемого мазохистскими похлопываниями по голове. Почему кто-то считает необходимым бить себя по голове таким образом, мне совершенно непонятно, но он мог бы проделывать это сколько угодно, но при одном условии — если бы это мешало ему выделывать такое со мной.

Наконец мы остановились у камеры, расположенной в конце коридора и рядом с сильно пахнущим нужником. Мельком взглянув на него, я понял, что он лучше по сравнению с тем, к чему я привык, но только лишь на чуть-чуть. Охранники помогли мне войти через открытый дверной проем и уложили на маленькую тростниковую циновку — единственное удобство в крошечной камере. Дверь с лязгом захлопнулась, и я остался в темноте, прислушиваясь к гулкому эху удаляющихся шагов.

Первые лучи утреннего света не заставили себя ждать, найдя путь в камеру через маленькое прямоугольное отверстие в правом верхнем углу камеры. Прислонившись к одной из стен, я рассматривал удручающую реальность своих новых покоев. Назвать камеру спартанской — это значит сильно смягчить реальность. Тонкая тростниковая циновка, местами протертая, была единственной защитой между моим телом и твердым холодным полом под ним. Камера имела размеры примерно два на полтора на три метра — прямоугольная коробка, построенная полностью из бетона, если не считать прочной металлической двери, которая выглядела так, будто могла выдержать атаку эскадрона танков.

Рядом со мной стояла синяя пластиковая миска с металлической чашкой внутри: мой комплект посуды для приема пищи. В самом низу камеры, в правом углу под окном, под стеной торчало бетонное корыто глубиной всего в пару дюймов, явно предназначенное для отправления естественных надобностей.

«Гребаные засранцы!» — Обрушил я свой молчаливый гнев на четыре стены, проклиная тех, кто заставил меня поверить в то, что я должен получить освобождение — хоть какое-то освобождение. Разочарование довело меня до слез. То, что поначалу мне предложили, а потом вырвали проблеск свободы, нанесло сокрушительное поражение моему моральному духу. Я тосковал по одиночеству и знакомым лицам, которые окружали меня в госпитале, — по чему угодно, лишь бы отвлечься от этого кошмара.

И снова в памяти всплыли лекции из моих курсов боевого выживания: «Решение о побеге должно быть принято при первой же возможности. Чем дальше вас отправят по цепочке, тем глубже вы окажетесь на вражеской территории. Ваши охранники будут выглядеть более профессионально (ведь это их роль), а конструкция и оборудование мест заключения будут гораздо более надежным. Все это приведет к тому, что ваши возможности будут весьма ограничены, а побег станет еще более трудным».

Это пророчество сбывалось, потому что здесь, в этой камере, я не видел выхода. Придется заново фокусировать себя, перестраиваться и концентрироваться на главной цели — выживании.