Солдат всегда солдат. Хроника страсти

Моя дорогая Стелла!

Я всегда считал «Солдата» моей лучшей книгой — из довоенных она, точно, лучшая. После нее я лет десять ничего не писал, так что, полагаю, есть все основания думать, что все, написанное после «Солдата», есть дело рук другого человека — человека, заново родившегося, благодаря тебе. Что греха таить — без внушаемого тобой желания жить и мягкого, но настойчивого подталкивания я не пережил бы войну и, уж конечно, никогда бы снова не взялся за перо. По странному недоразумению, «Солдат всегда солдат» вышел, в отличие от остальных моих книг, без посвящения. Видно, судьбе было угодно выждать десять лет, чтобы я мог посвятить этот роман тебе.

Я обязан тебе всем тем, что я есть сегодня. А то, каким я был, когда писал «Солдата», явилось результатом драматического стечения обстоятельств жизни, бесцельной и бестолковой. По существу, первый раз я заставил себя, как говорят старые лошадники, сгруппироваться лишь 17 декабря 1913 года, когда начал писать «Солдата». До того времени я не хотел особо напрягаться. Я всегда твердо знал, что, независимо от опыта других писателей, до сорока нечего и думать о создании чего-то такого, за что потом тебе не было бы стыдно. Соперничать же с теми, чьи шансы на успех и плоды славы были несравнимы с моими, я категорически не хотел. Поэтому ни в один роман я никогда по большому счету не стремился вложить все, что знаю о писательском искусстве. Те книги — много книг, которые я к тому времени написал между делом, — представляли собой либо pastiches[2] вещицы вычурные и занятные, либо tour de forcer.[3] Но чего у меня было не отнять, так это бешеного интереса к литературе, к самому процессу творчества, заставившему меня еще молодым, самостоятельно, иногда вместе с Конрадом, постигать основы писательского ремесла: как работать со словом, как выстраивать роман.

И вот настал день, когда мне стукнуло сорок, и я решил показать все, на что способен как романист: я засел за книгу. Так сложился «Солдат всегда солдат». Тогда у меня не было ни малейших сомнений в том, что он будет моей последней книгой. Я всегда полагал — и, возможно, в глубине души до сих пор так думаю, — что писатель состоялся, если у него есть одна главная книга. К тому же, все стремительно менялось — я заканчивал «Солдата» в те дни, когда новое, гораздо более яркое поколение писателей, казалось, вот-вот завоюет Лондон, а с ним и весь мир. Вокруг кипела буча, поднятая шумной и буйной ватагой литературной молодежи тех лет — кубистов, вортицистов, имажистов.[4] Рядом с ними я казался самому себе то ли угрем, незаметно проскользнувшим на глубоководье, чтобы выметать потомство и отдать концы, то ли большой гагарой, которая благополучно добралась до цели, отложила свое заветное яйцо и теперь может спокойно умереть. С собратьями по цеху я уже распрощался на страницах журнала «Траш»,[5] — едва пискнув, этот новоиспеченный литературный птенец почил в бозе. И я тихо отошел в сторону, чтоб не мешать нашим общим друзьям — Эзре, Элиоту, Уиндему Льюису, Х. Д.[6] — всей этой шумной молодой компании, ломившейся в дверь.

Впрочем, гордым завоевателям, перед которыми, казалось, вот-вот падет и Лондон, и весь остальной мир, не пришлось изведать сладость победы. Голоса кубистов, вортицистов, имажистов и иже с ними потонули в грохоте артиллерийских залпов Первой мировой войны. Я выбрался из своего укрытия и, вспомнив кое-что из написанного, осмелился положить свои скромные труды рядом с твоими — сильными, тонкими, прекрасными вещами.

Сейчас, сравнивая, я вижу, что «Солдат всегда солдат» так и остался для меня заветным яйцом какой-то неведомой природы, залетной птицей, последним из могикан. Написан он давно — так давно, что едва ли я задену чье-то самолюбие, если коротко задержусь на этой старой книге. Не вижу ничего зазорного в том, если, сняв с полки одну из своих книг десятилетней давности, автор вдруг восклицает: «Господи, неужели это я мог когда-то так здорово писать?» Не вижу потому, что за этим невинным приступом самолюбования скрывается вечное сомнение в своей способности писать хорошо, да и потом, кто ж позавидует славе потухшего вулкана и станет упрекать его за то, что тот тешит свое тщеславие?

Как бы там ни было, недавно мне пришлось заново перечитать эту книгу, — я переводил ее на французский, — и, естественно, перевод потребовал от меня куда более дотошного и въедливого анализа, чем когда просто перечитываешь роман. Так вот, признаюсь, я изумился, обнаружив, какую бездну труда вложил я в организацию материала, какое хитросплетенье ссылок и перекрестных цитат я туда ввел. Впрочем, что удивляться — хотя роман я закончил относительно быстро, вынашивал я его лет десять. Дело в том, что это реальная история, я услышал ее от самого Эдварда Эшбернама, и я не мог начать писать, пока остальные участники драмы были живы. Все эти годы я держал ее в памяти, то и дело мысленно возвращаясь к ней.

Я был одержим тогда одной идеей: послужить английскому роману примерно так же, как в свое время послужил французской литературе Мопассан своей повестью Fort Соmmе la Могt.[7] И однажды мне показалось, что мои старания не напрасны: я был в одной компании, и какой-то молодой человек с жаром воскликнул: «Послушайте, лучший английский роман — это „Солдат всегда солдат“!» Его пыл несколько охладил мой друг Джон Родкер: со свойственным ему сдержанным интересом к моему литературному творчеству он заметил, четко выговаривая и слегка растягивая слова: «Верно, только с одной оговоркой: это лучший французский роман в английской литературе».

Засим, отдав дань моим повелителям и законодателям из Франции, я оставляю эту книгу на суд читателя. Лишь два слова о заглавии.

Первоначально роман назывался «Печальная история», однако дело с изданием затянулось, начались суровые военные будни, и под тем предлогом, что книгу с таким названием в разгар войны не продать, мой издатель господин Лейн начал бомбардировать меня письмами и телеграммами, умоляя переменить его. А я в то время был уже занят совсем другими делами. И вот однажды прямо на плацу получаю от него телефонограмму истерического содержания, хватаю бланк, благо ответ был оплачен, и пишу с издевкой: «Дорогой Лейн, как насчет „Солдат всегда солдат“?..» Вообразите мой ужас, когда полгода спустя книга вышла именно под этим названием.

Я так к нему и не привык, но после окончания войны я столько раз убеждался, что книгу читали и знают именно под этим названием, что, думаю, менять что-либо уже поздно — потом хлопот не оберешься, объясняя, что к чему. Во время войны — еще куда ни шло. Я бы ни на минуту не задумался: о книге мало кто слышал, а те два случая, о которых я знал, скорее убеждали меня в необходимости вернуться к первоначальному заглавию. Первый случай произошел, когда я встретил вернувшегося из отпуска и казавшегося совсем разбитым адъютанта полка, где я служил. Я спросил его: «Господи, что с вами?» «Да вот, — отвечал он, — позавчера обручился с девушкой, а сегодня начал читать „Солдат всегда солдат“, будь он неладен».

Другой случай произошел опять-таки на плацу в Челси, где проходил смотр гвардейского эскадрона. Я был в судороге от нервного напряжения, маршируя перед несколькими седовласыми господами в фуражках с красными околышами, и, естественно, как бывает с личным составом эскадрона Кодстрим его Королевского Величества, довел своих людей до состояния безнадежного умопомрачения. Так вот, стою я, не шелохнувшись, навытяжку, а один из этих пожилых красноперых заходит сзади и ядовито шепчет мне в ухо: «Вот так-то — „Солдат всегда солдат“, каково?» Видит бог, отомстил мне господин Лейн. Во всяком случае, я убедился, что ирония — оружие обоюдоострое.

Дорогая моя Стелла, ты еще много, много раз услышишь от меня все эти истории. А пока нас разделяет океан, я поверяю их этому письму. Ты прочтешь его прежде, чем мы увидимся. Надеюсь, тебе будет приятно читать мои бредни — а в какую-то минуту может даже показаться, что ты слышишь знакомый и преданный голос. Вверяюсь тебе со всей искренностью и надеюсь, что ты без промедления примешь и лично тебе посвящаемую книгу, и все издание в целом.

Твой Ф. М. Ф.

Нью-Йорк

9 января 1927 г.