Солдаты Вермахта. Подлинные свидетельства боев, страданий и смерти

О чем говорят солдаты

ШМИД: Я как-то там слышал про один случай с двумя пятнадцатилетними пацанами. Они носили военную форму и тоже вовсю отстреливались. Но все же попали в плен. (…) То, что у русских служили мальчишки, даже двенадцатилетние, как, например, в музыкальных командах, и тоже носили форму, я видел сам. У нас даже был как-то русский оркестр. И ты бы слышал, как он играл! Тебе бы тогда был просто конец! Что-то такое тихое, что вообще находится над музыкой, и такое заунывное, я бы сказал, сразу навевающее мысли о необъятных русских просторах. Это было ужасно. И доставляло мне огромное удовольствие. Вот такой это был военный оркестр. (…) Значит, во всяком случае, оба парня должны были топать на запад. Им надо было идти прямо по дороге. В момент, когда они за следующим поворотом попробовали шмыгнуть в лес, их поймали и устроили им взбучку. Но как только они оказались вне поля зрения, то снова сошли с дороги, потихоньку, потихоньку, и убежали. Тут потребовалось собрать большую группу, чтобы их найти. (…) А потом они их обоих поймали. Ты понимаешь, их было двое. И они оказались приличными, и сразу пацанов не шлепнули, а еще раз отвели к командиру полка. Ну, теперь стало ясно, что те по своей вине лишатся жизни. Им пришлось копать себе могилу. Две ямы. Потом одного застрелили. Но он упал не в яму, а рядом. Тогда другому, прежде чем расстрелять, сказали, чтобы сбросил товарища в могилу. И он это сделал с улыбкой на лице! Пятнадцатилетний пацан! Это был фанатизм или идеализм, что-то в этом было! [2]

Эта история, рассказанная обер-федьдфебелем Шмидом 20 июня 1942 года, типична для разговоров солдат, записанных в протоколах подслушивания. Как в любой другой повседневной беседе, рассказчик много раз ассоциативно меняет темы — в ходе нее Шмид отвлекается на ключевом слове «музыка», рас-сказывает, как ему нравится русская музыка, кратко ее описывает, а потом продолжает главную историю. Она началась совершенно безобидно, но конец ее плохой: речь идет о расстреле двух юных русских солдат. Рассказчик сообщает, что юношей не просто расстреляли, а заставили копать самим себе могилы, прежде чем их убить. При расстреле возникли затруднения, и они приводят потом к настоящей морали истории: убиваемый мальчик представляется как «фанатичный» или «идеалистичный», и обер-фельдфебель выражает по этому поводу свое удивление.

На первый взгляд, мы имеем здесь сложную комбинацию многих тем — война, вражеские солдаты, юноши, музыка, русские просторы, военное преступление, удивление, которые кажутся не связанными друг с другом. И тем не менее о них рассказывается на одном дыхании. Первое, что можно утверждать: истории, о которых здесь идет речь, совсем не такие, как ожидались. Они не следуют критериям законченности, консистенции и логики, но они должны вызывать напряжение, быть интересными, давать место или возможности дополнения комментариями или собственными историями собеседника. В этом отношении они, как и все обыденные разговоры, скачкообразны, но интересны, имеют много прерываний, постоянно дополняются новыми нитями повествования, рассчитаны прежде всего на консенсус и одобрение.

Люди разговаривают не только для обмена информацией, но и для установления связей, установления общности интересов, чтобы получить подтверждение, что кто-то живет с ними в одном и том же мире. Этот мир — война, и это делает разговоры необычными, но только для сегодняшних читательниц и читателей, а не для солдат. Грубость, жестокость и холод войны — постоянное содержание этих разговоров, и это постоянно удивляет, если читать диалоги сегодня, спустя более шестидесяти лет после событий. Невольно качаешь головой, нередко испытываешь потрясения и просто растерянность, но от подобных моральных порывов необходимо освобождаться, в противном случае вы будете понимать лишь свой собственный мир, а не мир солдата. Норма жестокости показывает лишь одно: убийства и жестокое насилие были буднями рассказчика и слушателей, и ничего необычного для них не представляли. Они часами беседовали, например, о самолетах, бомбах, радарах, городах, ландшафтах и женщинах.

МЮЛЛЕР: Когда я был в Харькове, там все до самого центра лежало в руинах.

Прекрасный город. Прекрасные воспоминания. Все жители немножко говорили по-немецки. Учили в школе. И в Таганроге тоже — замечательные кинотеатры и чудесные прибрежные кафе. (…) Там, где Донец впадает в Дон, нам часто приходилось летать. Там я побывал везде. Прекрасные виды, природа. Везде ездил на грузовике. Но ни на что не смотрели, а только на женщин, согнанных на работы.

ФАУССТ: Вот же дерьмо!

МЮЛЛЕР: Они ремонтировали дороги — чертовски красивые девушки! Мы про-езжали, просто затаскивали их в легковушку, прямо там раскладывали, а потом снова выталкивали. Ты бы слышал, как они ругались! [3]

Вот такие мужские разговоры. Оба военнослужащих — ефрейтор и фельдфебель Люфтваффе беседуют о туристических аспектах кампании в России — о «прекрасных городах» и «прекрасных воспоминаниях». И вдруг речь заходит о спонтанных изнасилованиях женщин, выполняющих подневольные работы. Ефрейтор рассказывает это, словно расхожий анекдот, и продолжает дальше описывать свое путешествие.

Это показывает область того, что может быть сказано, и того, что ожидается от говорящего в подслушанных разговорах: ничто из рассказанного о насилии в отношении других не нарушает ожидания слушателя. Истории про расстрелы, изнасилования, грабежи относятся к обычному содержанию рассказов о войне. При разговорах на эту тему почти никогда не возникает противоречий, обращения к морали или простых споров. Повествование, на-сколько бы ни было наполнено насилием его содержание, текло всегда гармонично, солдаты понимают друг друга, живут в одном мире, делятся рассказами о событиях, в которых принимали участие, тем, что видели или что делали.

Это они рассказывают и интерпретируют в специфических исторических, культурных и ситуативных рамках: относительных рамках. Их мы и хотим ре-конструировать и описать в этой книге, чтобы понять, что представлял собой мир солдат, как они представляли самих себя и своего противника, что думали об Адольфе Гитлере и национал-социализме, почему они продолжали воевать и тогда, когда казалось, что война уже проиграна. И мы хотим исследовать, что в этих относительных рамках было «национал-социалистическим», что общего у этих, в большинстве своем, добродушных и приветливых людей из лагеря для военнопленных с «воинами мировоззрения», предназначенными в «войне на уничтожение» без разбора творить расистские преступления, устраивать массовые убийства. Насколько соответствуют они описанному в 1990-х годах Даниэлем Гольдхагеном образу «охотных исполнителей» или отличаются от того, что наработали две «Выставки Вермахта» Гамбургского института социальных исследований и бесчисленное множество отдельных авторов по преступлениям Вермахта?

В настоящее время господствует представление, что солдаты Вермахта были частью гигантской машины уничтожения, и, таким образом, соучастниками, если не главными исполнителями, беспримерного массового преступления. Несомненно верно, что Вермахт участвовал во всех преступлениях — от расстрелов гражданского населения до систематических убийств еврейских мужчин, женщин и детей. Но это не говорит о том, насколько и в какой степени отдельные солдаты были втянуты в преступления, и прежде всего, не о том, какое отношение они сами к этому имели — совершали ли они эти преступления с желанием, с отвращением или совсем в них не участвовали. Об этом наш материал дает детальную справку, а именно таким способом, что застывшие картины о «Вермахте» приводятся в движение. При этом можно видеть, что люди никогда не воспринимают непредвзято то, что им встретилось, а всегда пропускают это через специфический фильтр. Каждая культура, каждая историческая эпоха, каждая экономическая форма, короче, каждое бытие создает шаблоны восприятия и интерпретации, определяющие восприятие и интерпретацию переживаний и событий. Протоколы подслушивания на свое время отражают взгляды солдат на войну и отношение к ней. Мы покажем, что ход их мыслей и разговоры совсем не такие, как это принято обычно считать, в том числе и потому, что, в отличие от нас сегодняшних, они не знают, чем кончится война и что будет с Третьим рейхом и его фюрером. Для нас их неограниченное и реальное будущее давно уже стало прошлым, а для них оно было еще открытым пространством.

Идеологией, политикой, мировым порядком и тому подобными вещами большинство не интересовалось. Они воевали не по убеждению, а потому, что они — солдаты, и воевать — их работа. Многие были антисемитами, но это не то же самое, что быть «наци». И это также не имеет ничего общего с их готовностью убивать: хотя многие и ненавидели евреев, однако расстрелы евреев их возмущали. Некоторые были убежденными антинацистами, но явно одобряли политику нацистского режима в отношении евреев. Некоторые были потрясены тем, что сотни тысяч русских военнопленных обречены на голодную смерть, однако не задумываясь расстреливали военнопленных, если им представлялось, что охранять и конвоировать их обременительно или опасно. Некоторые считали проблемой, что немцы «слишком гуманны», и тут же на одном дыхании подробно рассказывали, как уничтожали жителей целых деревень. Многие рассказы изобилуют хвастовством и преувеличениями, но не только так, как в современных мужских разговорах о собственных способностях или автомобилях. В разговорах военнослужащие хвастаются и своими крайне жестокими действиями: изнасилованиями, расстрелами, потоплениями торговых судов. Иногда мы можем доказать, что сказанное не соответствует действительности, но затем сразу изумляет то, чем солдаты хотят произвести впечатление, например, потоплением транспорта с детьми.

Объем того, что могло быть высказано и что было высказано, таким об-разом, здесь не такой, как сегодня. И вместе с тем совершенно очевидно, что быть творящим насилие тоже относилось к качествам, с помощью которых сыскивалось признание или, по крайней мере, надежда на него. Большинство рассказов, на первый взгляд, кажутся слишком противоречивыми. Но это только если исходить из того, что люди действуют в соответствии со своими «установками» и что такие установки сильно связаны с идеологией, теориями и большими убеждениями. На самом деле люди поступают в соответствии, — и это книга покажет, — со своей верой в то, что от них эти поступки ожидаются. И это имеет гораздо меньше общего с абстрактными «мировоззрениями», чем с конкретными местами, целями и функциями действия, и прежде всего с группами, частью которых люди являются.

Итак, чтобы понять и суметь объяснить, почему немецкие солдаты в течение пяти лет вели войну с небывалым до сих пор ожесточением и позаботились о вспышке насилия, жертвами которого пали 50 миллионов человек и опустел целый континент, нужно знать, какими глазами они смотрели на свою войну.

В следующих главах сначала подробно пойдет речь о факторах, определявших и направлявших взгляды солдат, то есть об относительных рамках. Читательницы и читатели, не интересующиеся относительными рамками Третьего рейха и военнослужащих, но проявляющие любопытство к рассказам и диалогам солдат о насилии, технике, уничтожении, женщинах или фюрере, далее могут продолжать чтение сразу с соответствующих разделов. После детального описания точки зрения солдат на бои, убийства и смерть, в заключении мы сравним войну Вермахта с другими войнами, чтобы выяснить, что в этой войне было «национал-социалистическим», а что нет.

Результаты нашего исследования, о чем можно сказать уже в этом месте, будут иногда удивляющими.