Солдаты Вермахта. Подлинные свидетельства боев, страданий и смерти

Люди — не собаки Павлова. Они не реагируют условными рефлексами на заданный раздражитель. Между раздражением и реакцией у людей стоит нечто высоко специфическое, что определяет их сознание и отличает род людской от всех других живых существ. Люди оценивают то, что они воспринимают, и только на основе этой оценки приходят к выводам, решают и поступают. По-этому люди действуют не так, как считает марксистская теория, вовсе не на основе объективных условий, и не так, как полагали в течение длительного времени представители рациональной школы социальных и экономических наук: только с точки зрения расчета «затраты — выгоды». Война настолько же мало исходит из соображений «затраты — выгоды», насколько должна возникать из объективных условий.

Тело всегда падает в соответствии с законом тяготения, и никогда по-другому. Но то, что делается людьми, всегда может быть сделано по-другому. И вовсе не магические составляющие вроде «менталитетов» заставляют людей поступать так или иначе, хотя психические построения, несомненно, имеют значение для действий людей. Менталитеты предшествуют решениям, но их не определяют. Даже если люди в своем восприятии и действиях связаны общественными, культурными, иерархическими, биологическими или антропологическими условиями, они все равно находят немного места для свободы оценки и действия.

Возможности оценивать и решать действительно предшествует ориентирование и знание о том, чем занимаются в данный момент и какие последствия будет иметь соответствующее решение. Это ориентирование дает матрицу организующих исходных данных оценки — относительные рамки.

Относительные рамки сильно изменяются в зависимости от исторических и культурных обстоятельств. Правоверные мусульмане вкладывают со-ответствующее обычаям и предосудительное сексуальное поведение в совершенно не такие относительные рамки, как у светских жителей Европы. Но ни один из членов обеих групп не производит оценку видимого вне зависимости от связей, которые он сам изыскал и выбрал, которые отражают его восприятие и интерпретации, определяют и в существенной мере его настраивают. Это не значит, что в особых ситуациях не будет выходов за пределы заданных относительных рамок, что будут рассматриваться и обдумываться новые данные, но это случается относительно редко.

Относительные рамки обеспечивают экономию действий: большинство из того, что происходит, можно разместить в известной матрице. Это обеспечивает разгрузку. Ни один из действующих не должен каждый раз начинать с нуля и постоянно отвечать на вопрос: что здесь на самом деле происходит? Большая часть ответов на этот вопрос предопределена предварительной установкой и может быть востребована — хранится в запаснике ориентировок и знаний, решающем широкую область задач обыденной жизни, привычек, уверенности, и каждого колоссально разгружает.

С другой стороны, это значит, что, если вы хотите объяснить действия людей, необходимо реконструировать, внутри каких относительных рамок они действовали — что определяло их восприятие и что настоятельно предлагало им выводы. Для такой реконструкции анализа объективных условий совершенно недостаточно. Менталитета тоже не объяснят, почему кто-то что-то сделал, например тогда, когда члены одной и той же ментальной формации приходят к разным выводам и решениям. Здесь пролегает системная граница теорий о войнах мировоззрений или тоталитарных режимов. Конечно же, всегда остается вопрос, как «мировоззрения» и «идеологии» переходят в индивидуальное восприятие и оценки, как реализуются в действиях отдельного человека. Чтобы это понять, мы применяем метод анализа относительных рамок, инструмент для реконструкции восприятия и оценок людей в определенных исторических ситуациях, здесь: немецких солдат во время Второй миро-вой войны.

Процесс анализа относительных рамок возвращается к представлению, что оценки и действия людей невозможно понять, если не реконструировать, что они до этого «видели», внутри какой оценочной матрицы, представлений, связей они воспринимали ситуации и как они эти восприятия интерпретировали. Без учета относительных рамок научный анализ прошлых действий вынужденно выпадет из нормы, потому что в качестве основы процесса понимания будут приниматься нормативные масштабы соответствующей со-временной действительности. Поэтому исторические события, связанные с войной и насилием, часто представляются «жестокими», хотя жестокость в общем является не аналитической категорией, а моральной. И поэтому по-ведение людей, творящих насилие, часто уже с самого начала кажется ненормальным или патологическим, хотя, если реконструировать мир с их точки зрения — оказывается приемлемо и не вызывает возражений то, что они творят насилие. Итак, для нас речь идет о том, чтобы с помощью анализа относительных рамок бросить неморальный, а именно, ненормативный взгляд на насилие, творившееся во время Второй мировой войны, чтобы понять, какие предпосылки были к тому, чтобы психически совершенно нормальные люди в определенных условиях творили вещи, которые бы никогда не совершили в других обстоятельствах.

При этом мы различаем относительные рамки разного порядка: относи-тельные рамки первого порядка охватывают социально-исторические фоновые структуры, на фоне которых люди действуют в соответствующее время.

Как любой бундесбюргер за чтением газеты не отдает себе отчета в том, что причисляется к христианско-европейской культурной общности и его оценки в отношении какого-нибудь африканского политика связаны с нормами этого культурной общности, точно так же, как правило, никто не задумывается об ориентирующей функции таких рамок первого порядка.

Рамки первого порядка — это то, что Альфред Шютц назвал «assumptive world» (ощутимый мир), что рассматривается как заданное бытие данного мира, «доброе» и «злое», «правдивое» и «ложное» в нем, что относится к съедобному, какое расстояние надо держать при разговоре, что считается вежливым, а что — нет, и так далее. Этот «ощутимый мир» действует скорее на бессознательном и эмоциональном уровне, чем на рефлексивном [4].

Относительные рамки второго порядка конкретнее исторически, культурно и, зачастую, географически. Они охватывают социально-историческую область, которую можно ограничить с многих точек зрения — например, периодом господства режима, сроками действия конституции или временем исторической формации, как, например, историей Третьего рейха.

Относительные рамки третьего порядка опять специфические: они охватывают конкретную социоисторическую обстановку, в которой действуют определенные личности, например война, в которой они участвуют в качестве солдат.

Относительные рамки третьего порядка — соответствующие особые свойства, характер восприятия, оценочные матрицы, исполняемые обязанности и так далее, которые личность привносит с собой в ситуацию. На этом уровне речь идет о психологии, о личной предрасположенности и о вопросе индивидуального поиска решений. Мы в этой книге будем анализировать относительные рамки второго и третьего порядка, поскольку наш материал дает доступ прежде всего к ним.

Речь идет прежде всего о мире Третьего рейха, из которого вышли солдаты Вермахта, и об анализе конкретных ситуаций войны и военной службы, в которых они действуют.

О личностях отдельных солдат — рамках четвертого порядка — напротив, мы часто почти ничего не знаем, и всегда слишком мало, чтобы, например, за-явить, какое биографическое событие и какая психическая предрасположенность отвечают за то, что кто-то убивает с удовольствием, а у кого-то другого это вызывает отвращение. Но прежде чем приступить к настоящему анализу, необходимо представить составные части относительных рамок.

Основополагающие ориентировки: Что здесь происходит на самом деле?

30 октября 1938 года американская радиостанция CBS прервала свою про-грамму специальным сообщением: «На Марсе произошел взрыв газа, в результате чего облако водорода с большой скоростью движется к Земле». Во время последующего интервью, которое ведущий проводил с одним профессором астрономии, чтобы выяснить возможные угрозы, поступило следующее сообщение: сейсмографы зарегистрировали толчки силой мощного землетрясения, очевидно, речь может идти о падении метеорита. После этого специальные сообщения последовали одно за другим. Любопытные начали искать место падения метеорита, из которого вскоре появились инопланетяне и напали на слушателей. Из других мест последовали сообщения, что группы инопланетян нападают на людей, что применили войска, но безуспешно, инопланетяне движутся по направлению к Нью-Йорку. Армия применяет боевые самолеты, люди начали бежать из угрожаемой зоны. Разразилась паника.

На этом месте произошла смена относительных рамок: до эпизода с боевыми самолетами описание воспроизводило только ход игры со слушателя-ми, которое Орсон Уэллес позаимствовал из романа «Война миров» Герберта Уэллса. Но панически бегущие люди были в действительности. Из шести миллионов американцев, слушавших в тот памятный день радиопередачу, два миллиона приняли нападение инопланетян за чистую монету. Некоторые даже поспешно паковали свои вещи и выбегали на улицы, чтобы бежать от ужасной газовой атаки инопланетян. Телефонная связь на несколько часов оказалась заблокированной. Прошло несколько часов, прежде чем повсеместно объяви-ли, что нападение инопланетян — просто фикция [5].

Это легендарное происшествие, прославившее Орсона Уэллеса, наглядно подтверждает, что социальный психолог Уильям И. Томас был прав, когда в 1917 году сформулировал следующую теорему: «Когда люди интерпретируют ситуации как реальные, то последствия этих ситуаций реальны». Оценка реальности может быть настолько неправильной или иррациональной, насколько хочет — выводы, которые будут сделаны из нее, создают, тем не менее, со своей стороны, новую действительность. Так как слушательницы и слушатели, не услышавшие слов, что «Война миров» — игра со слушателями, восприняли вторжение инопланетян за действительность.

При этом можно себе представить, что коммуникационные возможности в то время не позволяли быстро проверить реальность новостей, и внизу на улицах людям были видны бегущие из других зданий, которые делали как раз то же самое, что и смотрящие на них. Как в этой обстановке может возникнуть подозрение, что все поддались обману? Люди пытаются подтвердить свое восприятие и оценку действительности путем наблюдения за ней: за тем, что делают другие, особенно в ситуациях, которые в связи с их неожиданностью и опасностью сначала несут с собой большие проблемы ориентирования: «Что здесь происходит?», «Что мне делать?».

Так возникает, например, знаменитый «феномен очевидца»: если много людей становится свидетелями несчастного случая или драки, редко кто из них приходит на помощь. Это происходит потому, что никто из наблюдающих точно не знает, какая реакция в данном случае будет правильной. Все стремятся ориентироваться друг на друга, и поскольку кажется, что никто не реагирует, все остаются стоять и смотреть. Никто не идет на помощь, но не из-за «бессердечности», как это часто комментируют средства массовой информации, а из-за недостатка ориентиров и на основе фатально протекающего процесса взаимного подтверждения бездействия. Участники создают себе общие относительные рамки и принимают решения внутри этих рамок. Люди, находящиеся в одиночестве, если сталкиваются с проблемой, что они должны оказать помощь, как правило, недолго думая вмешиваются в происходящее.

Пример «Войны миров» скандальный. Но он показывает всего лишь, что в основном происходит, когда люди пытаются сориентироваться. Современные общества, особенно в выполнении своих функциональных областей, ролевых требований и сложных ситуаций, способствуют постоянной интерпретационной работе своих членов: «Что здесь происходит?», «Какие ожидания я должен выполнить?». Большинство из этих вопросов не осознается, потому что большую долю этой работы по ориентированию берут на себя рутина, обычаи, сценарии и правила, то есть решается в тот же момент автоматически. Но в случае функциональных нарушений, мелких несчастных случаев, обмана или ошибок каждый начинает осознавать, что теперь требуется сознательно делать то, что в других случаях делается неосознанно, а именно — оценивать происходящее.

Такая оценочная работа проводится, само собой разумеется, не в безвоздушном пространстве, и не каждый раз начинается с нуля. Она тоже связана с «рамками», то есть с оптическими приборами, состоящими из многочисленных составных частей, которые одновременно приобретаемому опыту дают организованную структуру. Ирвинг Гофман, следуя Грегори Бэйтсону [6] и Альфреду Шютцу [7], описал множество таких рамок, их свойств, и при этом пришел к выводу о том, насколько охватывающим образом такие рамки не только организуют наше повседневное восприятие и ориентирование, но и как они, в зависимости от контекстных знаний и точки наблюдения задают совершенно различные оценки. Для обманщика рамки его действия являются «обманным маневром», а для обманутого они представляются инсценировкой [8]. Или, как заметил Казимирж Закович: «Для немцев 300 евреев значат 300 врагов человечества, для литовцев — 300 пар обуви, 300 брюк» [9].

В нашей связи особенно важен один аспект, который Гофмана особенно не интересовал: как именно образуются относительные рамки, определяющие и организующие интерпретацию ситуации, а также управляющие ею. «Война», несомненно, образует совсем не такие относительные рамки, как «мир», допускает другие решения и основания, кажущиеся разумными, смещает масштабы истинного и ложного. И солдаты следуют в своих восприятиях и оценках ситуаций, в которых оказываются, не любым указаниям, а оперируют в чрезвычайно специфической связи с образцами, которые позволяют им лишь ограниченный спектр индивидуальных интерпретаций.

Каждый человек связан набором культурно обусловленных способов восприятия и оценки («belief systems»), и это относится не только к солдатам.

К тому же в плюралистических обществах соответствующая потребность ориентирования, а вместе с ней и разновидность рамок особенно выражены. Современные люди должны постоянно менять различные требования рамок — как хирург, как отец, как карточный игрок, спортсмен, член общества собственников жилья, посетитель публичного дома, пациент в приемной и так далее, и справляться с требованиями, предъявляемыми каждой ролью. При этом то, что делается в рамках одной роли, с точки зрения другой роли может рассматриваться и оцениваться дистанцированно, то есть способностью различать, где требуется отсутствие эмоций и профессиональная холодность (во время операции), а где — нет (во время игр с детьми). И эта способность к «ролевой дистанции» [10] обеспечивает то, что не проходит по соответствующей роли и не пригодно для преодоления других требований роли. Другими словами: гибко изменяются в соответствии с различными относительными рамками, правильно оценивают изменяющиеся требования и могут действовать в соответствии с этими оценками.

Культурные связи

Стэнли Морган однажды сформулировал, что его интересует, почему люди предпочитают сгореть в доме, чем без штанов выбежать на улицу. С точки зрения объективного рассмотрения, это, само собой разумеется, иррациональный способ действий, с субъективной точки зрения он всего лишь показывает, что определенные культуры выстраивают барьеры стандартов стыда перед стратегиями спасения жизни, и эти барьеры чрезвычайно трудно преодолимы. Японские солдаты во время Второй мировой войны предпочитали покончить жизнь самоубийством, чем попасть в плен. На Сайпане даже тысячи гражданских лиц прыгали со скал, чтобы не попасть в руки американцам [11]. Даже когда речь идет о собственном выживании, культурные связи и обязательства часто играют большую роль, чем инстинкт самосохранения, поэтому, например, погибают при попытках спасти тонущую собаку или считают, что имеет смысл совершить убийство путем самоподрыва.

Случаи гибели целых обществ показывают, насколько широко действуют культурные связи. Так, скандинавские викинги, заселившие около 1000 года Гренландию, потерпели неудачу из-за того, что не смогли отказаться в Гренландии от привезенных из Норвегии обычаев добывания и потребления пропитания, несмотря на то, что там были совершенно иные климатические условия. Так, они, например, не ели рыбу, которой было в избытке, а пытались заниматься скотоводством, для которого в Гренландии были слишком короткие сезоны выпаса [12]. То, что выживание в таких природных условиях все же возможно, доказали инуиты, заселившие Гренландию еще до викингов и живущие там до сих пор. Знаменитый пример гибели общества в связи с культурными обязательствами дают жители острова Пасхи, которые направили так много ресурсов на производство гигантских скульптур в целях статуса, что в итоге подорвали основы собственного выживания и погибли [13].

Культурные обязательства (к числу которых, конечно, причисляются и религиозные) тоже кажутся, в общем, не способны представить чувствами и тер-минами стыда и чести «рациональные» решения проблемы, хотя она с точки зрения наблюдателя кажется настолько лежащей на поверхности, как в случае с викингами, которые должны были только перейти с мяса на рыбу.

Культурный багаж с точки зрения выживания в определенных случаях может стать тяжелым, а иногда и смертельным. Опасность, связанная с нарушениями предписаний символического, традиционного, статусного или приказного характера, может быть настолько тяжелой, что действующие лица в перспективе не видят для себя никаких возможностей, кроме смерти. Таким образом, люди становятся пленниками собственных способов выживания.

Обычные культурные связи и само собой разумеющиеся культурные обязательства образуют большую часть относительных рамок поведения. Это, очевидно, — сама культурная форма жизни, которая исключает замечание определенных вещей или изменение вредных обычаев. Поэтому при взгляде извне кажется часто совершенно неразумным то, что с точки зрения действующих лиц изнутри представляется понятной разумностью самого высокого качества. При этом пример с викингами показывает, что культурные связи состоят не только в том, что знают члены определенной культуры, но прежде всего в том, чего они не знают.

Незнание

Пример еврейского шестнадцатилетнего мальчика Пауля Штейнберга, на которого во Франции донесла соседка, после чего он был депортирован в Аушвиц, демонстрирует возможное действие «незнания». Так, Штейнберга в Аушвице заставили обратить внимание на фатальные пробелы в его относительных рамках. А именно, в душе с ним произошло следующее:

Пауль Штейнберг из-за культурного незнания не смог воспользоваться шансом на избавление. Для большинства других еврейских мужчин во времена нацизма наличие обрезания было равносильно смертельному признаку, и многие мучительно обдумывали, как скрыть этот опознавательный признак. На оккупированных территориях чаще всего евреев выявляли по обрезанному члену. И с этой точки зрения Штейнберг не разыграл свое решающее преимущество.

Таков пример фатального индивидуального незнания, которое одновременно в этом случае относится к главным относительным рамкам и связанным с ними интерпретациям и действиям. Поскольку то, что делают, зависит от того, что знают и чего не знают.

Это пример фатальности индивидуального незнания, что в равной мере принадлежит решающим в данном случае относительным рамкам и связанным с ними интерпретациями и действиями. В этом отношении то, что делают, зависит от того, что могут знать и чего знать не могут. Но не только поэтому исследование того, что люди знали на более ранний момент времени, является тяжелым предприятием. Так как история не воспринимается, она происходит, и только позднее историками устанавливается, какие из всего перечня происшествий «исторические», то есть те, которые каким-либо образом оказали значительное влияние на ход событий. В повседневной жизни медленные изменения социального и физического мира большинство не регистрирует, по-тому что восприятие постоянно перенастраивается на изменения своих окружающих миров. Психологи окружающей действительности называют этот феномен «shifting baselines» (переменными базисными линиями).

Примеры изменения коммуникационных привычек до радикального смещения нормативных стандартов во времена национал-социализма показывают, насколько действенны эти «переменные базисные линии». Складывается впечатление, что все в общем и целом остается неизменным, хотя фундаментальное изменилось.

Только впоследствии медленный для восприятия процесс термином вроде «цивилизационный надлом» будет сгущен до внезапного события — а именно тогда, когда станет известно, что развитие получило радикальные последствия. Интерпретация того, что люди восприняли от возникновения процесса, который только постепенно увенчался катастрофой, представляется чрезвычайно запутанным предприятием, запутанным уже потому, что мы ставим наш вопрос в соответствии с современным восприятием, зная, чем закончилось дело, чего, в соответствии с логикой, его современники сделать совершенно не могли. То есть мы смотрим с конца определенной истории к ее началу и вынуждены в определенной мере откладывать собственное историческое знание, чтобы смочь на каждый соответствующий момент времени указать, что тогда знали. Поэтому Норберт Элиас назвал одной из сложнейших задач социальных наук реконструкцию структуры незнания, которая будет решена в другие времена [15]. Это вместе с Юргеном Кока можно назвать также задачей «разжижения» истории, то есть «обратное преобразование достоверности в возможности» [16].

Ожидания

2 августа 1914 года, на следующий день после объявления Германией войны России, в Праге Франц Кафка записал в своем дневнике: «Германия объявила войну России. — Во второй половине дня — школа плавания». Это всего лишь наиболее известный пример того, что события, которые последующий мир расценит как исторические, в момент своего возникновения и свершения редко считаются таковыми. Если они вообще принимаются к сведению, то как часть повседневности, в которой еще бесконечно много воспринимается и требует внимания. Так происходит, что даже чрезвычайно развитый современник начала войны подчас не находит ничего более примечательного, чем то обстоятельство, что в тот же день он заканчивает курс плавания.

В момент, когда свершается история, люди переживают современность. Исторические события показывают свое значение лишь впоследствии, а имен-но тогда, когда они показали результат длительного процесса, или, по определению Арнольда Гелена, они оказались «необычностью в последовательности»: то есть беспрецедентными событиями с глубоким воздействием для всего, что последовало потом. С этим возникает методическая проблема, если поставить вопрос, что люди в действительности восприняли из того забрезжившего события или знали о нем, или могли воспринимать и знать. Поскольку события, необычные в последовательности, как правило, не воспринимаются именно потому, что они новые. То есть то, что происходит, люди пытаются поместить в имеющиеся относительные рамки, хотя речь идет о беспрецедентном событии, которое уже само может задать ориентир для последующих сравнимых с ним событий.

Так, с исторической перспективы можно установить, что вехи для войны на уничтожение были поставлены задолго до 22 июня 1941 года, когда Вермахт напал на Советский Союз. В то же время вызывает сомнение, что солдаты, выполнявшие отданные им приказы ранним утром того дня, действительно понимали, что за война им предстоит. Они ждали быстрого наступления, такого же, как по Польше, Франции и на Балканах, никакой войны на уничтожение, которую надо будет вести на фронте с невиданным до сих пор ожесточением. И уж во всяком случае они не ожидали, что в ходе этой войны будут систематически уничтожаться группы лиц, не имеющих в полном смысле никакого отношения к военным действиям. Относительные рамки «войны» именно этого до определенного момента вообще не предусматривали.

По той же причине большинство немецких евреев не поняли размах процесса обособления, жертвами которого они были. Национал-социалистическое господство рассматривалось как короткоживущий феномен, «который необходимо выдержать, или как удар судьбы, к которому можно приспособиться, в худшем случае — как угрозу, которая хотя и касалась некоторых лично, но все же была более сносной, чем лишения эмиграции» [17].

Специфические для данного времени контексты восприятия

2 июня 2010 года при попытке обезвредить авиабомбу времен Второй мировой войны в Геттингене погибли три человека из службы очистки от боевых средств. Это — событие, о котором подробно сообщали все средства массовой информации и которое вызвало большую озабоченность. Если бы бомба была сброшена в 1944 или в 1945 году, и при этом погибли бы три человека, то, кроме родственников пострадавших, на это почти никто не обратил бы внимания. Контекст того времени назывался войной; к тому же в январе и феврале 1945 года в Геттингене от бомбежек погибли около 100 человек [18].

Похожее относится к другой цепи событий — массовым изнасилованиям, совершавшимся в конце войны, в основном солдатами наступавшей Красной Армии. Впечатляющие свидетельства анонимки [19], опубликованные не-сколько лет назад, позволяют признать, что даже для восприятия и оценки те-лесного насилия имеется большое различие в том, пострадала ли от него одна персона или имеется множество других пострадавших. В то время женщины говорили об изнасилованиях, и они развивали стратегии с целью уберечь себя, и особенно девочек, от нападений. Так, анонимка даже пошла на связь с русским офицером, что защитило ее от сексуального насилия со стороны других советских солдат. Но уже то обстоятельство, что имелось коммуникативное пространство, в котором можно было поделиться горем, а также о стратегиях его избежать, означает большое различие для восприятия и оценки таких событий.

В связи с насилием, кроме того, необходимо принимать во внимание, что оно исторически очень по-разному творится и переживается. Чрезвычайно большая воздержанность современного общества от насилия, полное отсутствие его в общественном пространстве и ограниченное — в частном относятся к цивилизационным достижениям совершения насилия и монополизации насилия со стороны государства. Это делает возможной чрезвычайно большую безопасность, характеризующую жизнь современных обществ, тогда как до новейшего времени высока была вероятность стать жертвой прямого телесного насилия [20]. Присутствие насилия в общественном пространстве, например в связи с наказаниями и казнями, было значительно больше, чем сегодня [21], так что можно исходить из того, что относительные рамки, а вместе с ними переживание творимого насилия и страданий от него исторически сильно различаются. Что за «времена» царят, то есть в какие представления о норме попадают события, что в тот момент считается обычным, а что — чрезмерным — все это образует важнейший фоновый элемент относительных рамок. В «кризисные времена» политически одни меры считаются «нормальными», в катастрофических условиях — другие, а во время войны, следуя известной поговорке «все средства хороши», в любом случае — многие, за которые в мирное время следует строгое наказание.

Ролевые модели и требования

Очень широкую область, особенно в современных функционально дифференцированных обществах образуют уже упомянутые роли, каждая из которых сама по себе предъявляет определенный набор требований к тем, кто может или должен их исполнять. Роли занимают средний уровень между культурны-ми связями, обязанностями и специфическими для данной группы, а также индивидуальными оценками и действиями. Существует ряд ролей, играя которые мы не осознаем, что действуем в соответствии с их нормами, хотя делаем все как само собой разумеющееся. К ним можно причислить почти все роли, по которым социологи дифференцируют общества: половые, возрастные, социального происхождения и образования. Связанные с ними наборы требований и норм хотя и могут восприниматься сознательно и запрашиваться, однако это обычно не требуется и не делается. Эти само собой разумеющиеся роли жизненного мира, тем не менее, отражают восприятие, оценки и выбор действий и подчиняются, что особенно выражено в половых и возрастных ролях, нормативным правилам. От пожилой дамы ожидается совершенно не такое социальное поведение, как от молодой, хотя для этого нет каталога правил или книги законов. Член общества обладает об этом «внутренним» знанием.

Совершенно по-другому ведут себя, играя принятые извне роли, которые, например, в ходе карьеры уже явно приходят с новыми наборами требований. Если кто-то только что был студентом, изучавшим математику, а теперь начинает работать как дипломированный математик, то он сильно меняет свой набор требований: от норм в одежде, рабочего времени, до круга общения и вещей, которые становятся важными и неважными. Другие глубокие переходы находятся там, где кто-то становится матерью или отцом или оставляет профессию и выходит на пенсию. Еще существует радикальная смена ролей, связанная с переходом в «тотальные учреждения» [22]: например, в монастырь, тюрьму, и что для нас в настоящей работе особенно важно — в армию. В данном случае личность попадает в полное распоряжение учреждения — Вермахта или войск СС: она получает единообразную форму одежды, одинаковую со всеми прическу, таким образом, теряет свои идентифицирующие атрибуты, больше не может распоряжаться собственным временем, в любом случае подвергается внешнему принуждению, муштре, придиркам, драконовским наказаниям за нарушение уставных правил. Тотальные учреждения именно по-этому функционируют как своеобразные герметичные миры, поскольку они преследуют цели подготовки: солдаты должны не только научиться владению оружием или движению на местности, но и послушанию, безусловному включению в иерархии и действию по приказу в любое время. Тотальные учреждения основывают определенную форму общности, в которой групповые нормы и принуждения оказывают гораздо большее влияние на каждого, чем в условиях нормального общества, просто потому, что группа товарищей, к которой себя каждый причисляет, хотя и не выбирается свободно, тем не менее является безальтернативной опорной группой. Человек принадлежит ей, потому что был к ней прикреплен [23].

Примечательно, что тотальное учреждение, особенно во время обучения, в любом отношении пытается лишить собственного контроля, и лишь потом открывает соответствующие должности степени свободы и простор для деятельности.

Литература о передаче иногда унизительного опыта принуждения от старших к младшим относится к формам обществ таких учреждений, их ужас часто является предметом литературы [24]. Все это проявляется еще в мирное время с самым широким размахом, но еще больше во время войны: когда боевые действия переходят из статуса симуляции в повседневную действительность, и не в последнюю очередь от действий собственного командования зависит, выживешь ты или нет. Здесь тотальное учреждение превращается в тотальную группу и тотальную ситуацию [25], обе они оставляют действующим лицам лишь только строго определенную их должностью и отданными им приказами свободу действий.

Поэтому относительные рамки солдата во время войны отличаются от любой роли в гражданской жизни безальтернативностью. Один из подслушанных солдат сформулировал это в разговоре со своими товарищами так: «Мы — как пулемет. Оружие для ведения войны» [26]. Что и с кем кто-то в качестве солдата когда-либо должен что-то делать — не подлежит собственному восприятию, оценке и решению; пространство в котором может толковаться приказ по собственной оценке и компетенции, чаще всего очень мало. В этом смысле ролевые части сильно отличаются от относительных рамок: их значение может быть исчезающе малым среди плюралистических условий гражданской жизни, или абсолютным в условиях войны или другой экстремальной ситуации. При этом составные части разных ролей в военном контексте могут наслаиваться, а именно в двух направлениях: компетентность геодезиста при ориентировании на местности может оказаться спасительной, и наоборот, знание гражданских профессий в контексте войны и массового уничтожения может оказаться смертельно опасным. Здесь можно подумать об инженере Курте Прюфере из эрфуртской фирмы «Топф унд Зёне», работавшем с большой энергией над проектом наиболее эффективных печей крематория для Аушвица, которые в свою очередь позволили повысить число ежедневно убиваемых [27]. О другом случае наслоения ролей сообщает одна женщина, работавшая стенографисткой-машинисткой при начальнике полиции без-опасности в Варшаве: «Когда в Варшаве застрелили одного или двух немцев, начальник полиции безопасности Хан приказал советнику криминальной полиции Штамму расстрелять определенное количество поляков. После этого Штамм отдал распоряжение девушкам в своей приемной принести подходящие документы из некоторых рефератов. Тогда в приемной выросла огромная кипа папок. Если, например, там лежало сто дел, а расстрелять должны были только 50 человек, то кто будет расстрелян, зависело от усмотрения дам в приемной, от того, какие дела они вытащат. Иногда бывало, что делопроизводитель из реферата прибавлял: «Этого и вот этого в расход, чтобы грязи было поменьше». Такие выражения можно было услышать очень часто. Я ночами напролет не могла уснуть от мысли о том, что от дам в приемной зависит, кто будет расстрелян. Так, например, одна из них сказала другой: «Ах, Эрика, кого нам еще взять? Вот этого, или вон того?» [28]

Невинная сама по себе деятельность может вдруг стать убийственной, если изменятся ее относительные рамки. Еще Рауль Хильберг указывал на этот потенциал исполнения, основанного на разделении труда: каждый сотрудник полиции порядка мог «быть надзирателем гетто или железнодорожного эшелона. Каждому юристу Имперского управления безопасности могло быть поручено руководство айнзацгруппой, каждый делопроизводитель финансовой части главного административно-хозяйственного управления рассматривался естественным кандидатом на службу в лагере уничтожения. Другими словами, все необходимые операции выполнялись силами имеющихся в распоряжении кадров. Где бы ни намеревались провести разделительную линию активного участия, всегда машина уничтожения представляла примечательную репрезентативную выборку немецкого населения» [29]. Если перенести сказанное на войну, то это значит, что каждый механик мог ремонтировать самолеты, которые своим смертоносным грузом убивали тысячи людей, каждый мясник, работавший на предприятиях снабжения, участвовал в разграблении оккупированных территорий. Пилоты Люфтганзы на пассажирских самолетах FW200 во время войны тоже участвовали в дальних полетах, но на этот раз не для перевозки пассажиров, а для того, чтобы топить в Атлантике британские торговые суда. Поскольку деятельность сама по себе не изменилась, носители ро-лей, как правило, не имели повода задумываться о моральной стороне дела или, например, отказываться от своей работы. Она же осталась прежней.

Как уже говорилось, в тотальных учреждениях относительные рамки почти безальтернативны. Это относится уже к солдатам, проходящим военную службу, в еще большей степени — во время войны, но еще больше — в бою.

Можно поразмышлять над тем, что такая длительная, всеохватывающая и с многих точек зрения беспрецедентная война, как Вторая мировая, уже сама по себе имеет «характер чрезвычайно сложного, трудно обозримого события [30].

Для отдельного участника, находившегося в одном из мест происходящего, чрезвычайно трудно ориентироваться соответствующим образом. Отсюда приказ и группа субъективно важнее: они обеспечивали ориентирование там, где ориентиров вообще не было. Важность группы товарищей для собственных потребностей ориентирования возрастает с опасностью ситуации, в которой находится человек. Группа становится тотальной группой.

На фоне теории ролей вопросы о том, каким образом получилось так, что кто-то убивал людей или участвовал в военных преступлениях, в полном смысле являются сначала не вопросами морали, а вопросами опыта. С точки зрения морали они могут ставиться только тогда, когда пределы свободы действий каждого в отдельности будут иметь ощутимые альтернативы, которые не были избраны. Как известно, это относится, например, к отказу от участия в так называемых акциях против евреев, что осталось без юридических по-следствий [31], и для бесконечного числа случаев насилия, творимого по собственной воле, которые мы еще повстречаем в этой книге. Но для многих других взаимосвязанных событий в войне можно трезво констатировать, что свободы выбора и альтернатив действиям, предоставляющимся плюрализмом ролей в гражданских буднях, не существовало.

Оценочная матрица: война есть война

К набору требований, который предусматривает каждая роль, тесно привязана специфическая оценочная матрица, когда врач рассматривает болезнь не так, как пациент, преступник преступление — не так, как его жертва. Оценочные матрицы управляют интерпретацией конкретных ситуаций и в определенной мере являются микроотносительными рамками. Выше уже шла речь о «не-знании»: каждая оценочная матрица, естественно, включает целую вселенную альтернативных оценок, и таким образом означает всегда и «незнание». Это плохо в случае ситуаций, которые настолько новы, что для их преодоления опыт представляет не помощь, а помеху [32], но оказывается очень функциональным в контексте привычек, потому что не каждый раз необходимо про-изводить сложные размышления, как надо поступать в том или ином случае и какой рецепт окажется правильным для решения проблемы. Оценочные матрицы как типологизированные и обыденные рамки для упорядочивания того, что происходит в данный момент, структурируют жизнь в чрезвычайно высокой степени. Они простираются от стереотипов («еврей — это…») до космологии («Бог не попустит, чтобы Германия погибла»), и в то же время очень специфичны с исторической и культурной точек зрения.

Немецкие солдаты во Второй мировой войне типологизировали своих противников не по таким критериям и признакам, как солдаты вьетнамской войны, но процесс типологизации и его функция, которую он имел, были идентичны.

Точно так же и обстоятельства, которые переживает солдат, не входят чистыми в его опыт. Чаще всего эти переживания препарируются и фильтруются уже имеющимися — сформировавшимися из обучения, средств массовой информации и рассказов — оценочными матрицами, переформированными и отфильтрованными. Например, удивление возникает в том случае, если переживаемое отличается от ожидаемого. Иоанна Боурке цитирует одного солдата, удивившегося тому, что противник, в которого он попал, не выступил и не упал, как в кинофильме, а свалился с хрипом [33]. Но в большинстве случаев оценочная матрица помогает упорядочить, переработать пережитое и установить надежность ориентиров.

Для вопроса, как солдаты переживали Вторую мировую войну, оценочные матрицы — о «других», собственной миссии, о борьбе, о «расе», Гитлере, евреях и т. д. — играют особо важную роль. Они в значительной мере оснащают относительные рамки предварительными оценками, которые могут сортировать пережитое. Это особенно ясно демонстрирует топос «война как работа», чрезвычайно важный для оценки того, что делают солдаты. Он читается не только в то и дело всплывающих выражениях, когда говорят о «грязной работе», или о том, что Люфтваффе «выполнили всю работу». Харальд Турнер, начальник военной администрации в Сербии, писал 17 октября 1941 года высокопоставленному руководителю СС и полиции Рихарду Хильдебрандту: «Я за последние 8 дней приказал расстрелять 2000 евреев и 200 цыган из расчета 1:100 в отместку за зверски убитых немецких солдат. И еще 2200, из которых тоже почти все евреи, будут расстреляны в следующие 8 дней. Прекрасная работа, не правда ли!» [34]. В знаменитом определении Эрнстом Юнгерсом солдата как «рабочего войны» сказывается действительность индустриально-общественной оценочной матрицы для переживания и обработки военного опыта — война представляется как «Равноудаленный как от чувства ужаса, так и от романтики рациональный трудовой процесс, и обслуживание оружия как продолжение привычной деятельности за домашним верстаком» [35].

Конечно же работа на предприятии и работа на войне имеют много общего: и та и другая основываются на разделении труда, складываются из технических частичных и специальных квалификаций и структурированы иерархически. В обоих случаях никто не имеет отношения к производимому конечному продукту, только выполняются распоряжения, о смысле которых можно не задумываться. Ответственность всегда относится лишь частично к непосредственной области деятельности или принципиально делегируется. Рутина играет большую роль, люди выполняют постоянно одни и те же действия, следуя одним и тем же указаниям. В бомбардировщике пилот, штурман и бортстрелок, с разной квалификацией и частичным участием тоже работают над конечным продуктом, а именно — разрушением заранее заданной цели, все равно, представляет ли она собой город, мост или сосредоточение войск в чистом поле. Массовые расстрелы и так называемые антиеврейские акции проводились не только стрелками, но и водителями грузовиков, поварами, оружейными мастерами, «подавателями» и «упаковщиками», то есть теми, кто доставлял жертвы к яме, и тех, кто складывал их друг на друга, принимая тем самым большое участие в работе.

Альф Людтке выявил многочисленные места родственности промышлен-ной работы и деятельности на войне и выяснил, что то, что именно в пролетарских слоях рассматривается как «работа», в другой функции выполняется солдатом или резервным полицейским. В автобиографических свидетельствах таких людей, в письмах полевой почты и дневниках времен Второй мировой войны находятся многочисленные аналогичные сравнения войны и работы, что воплощалось в дисциплине, монотонности исполнений, но и выражалось в замечаниях, «в которых военная акция, то есть отражение или уничтожение противника, то есть убийство людей и разрушение техники, считалось хорошей работой». Людтке подводит итог: «Применение насилия, угроза насилием, убийство или причинение боли допускается называть работой, при этом относиться к ней как к имеющей смысл или, по крайней мере, как к необходимой и неизбежной» [36].

На этом фоне становится ясно, что оценочные матрицы имеют также функцию закрепления смысла: если я интерпретирую убийство людей как «работу», я не отношу ее к категории «преступление», то есть нормализую со-бытие. Роль, которую оценочные матрицы играют в относительных рамках войны, при помощи таких примеров становится ясной. То, что в нормальных условиях гражданских будней рассматривалось бы как отклонение, следовательно, требующее объяснений и легитимации, здесь становится нормальным соответствующим поведением. Оценочная матрица в определенной мере автоматизирует моральную проверку и защищает солдата от чувства вины.

Формальные обязательства

К ориентирующим относительным рамкам относится и еще нечто простое: универсум предписываемого и позиция в иерархии, определяющая, какие предписания человек получает и что из них он должен выполнять, а также какие предписания сам он может давать другим. И здесь в гражданской жизни существует континуум от тотальной зависимости до тотальной свободы. Причем это, в свою очередь, может варьироваться в зависимости от роли, в которой выступает человек. Если кто-то в качестве предпринимателя имеет большую свободу действий и ему по эту сторону закона едва ли что-то может предписываться, то он же в своей семье может выглядеть совершенно по-другому: здесь ему деспотичный отец или властная жена могут делать предписания, исполнения которых он может избежать лишь с большим трудом.

На военной службе обстоятельства опять же совершенно ясны: здесь рангом и функцией однозначно определяется, насколько велика или мала свобода действий каждого в отдельности, и чем ниже стоит он в иерархии, тем более зависим он от приказов и решений других. Даже в тотальных учреждениях, таких как военный учебный лагерь, тюрьма или психиатрическая лечебница, пространство свободы действий каждого, в основном, не равно нулю. Эрвинг Гоффманн в работе «Убежища» впечатляюще описал, как правила тотальных учреждений могут эксплуатироваться и использоваться для собственных нужд. Если, например, деятельность на кухне может использоваться для воровства продуктов, а в библиотеке — для тайного выноса книг, речь идет о «вторичном приспособлении» к учреждению. Люди притворяются, что следуют правилам, но эксплуатируют их в собственных целях. Оккупанты имели обширные возможности для вторичного приспособления. Так, например, лейтенант Пёлерт в июне 1944 года рассказывал: «Из Франции домой я отправил огромное количество сливочного масла и две-три свиньи. Это было, может быть, три-четыре центнера сливочного масла» [37]. Это хорошая, корыстная сторона войны. Но степень свободы для вторичного приспособления резко снижается, когда начинаются бои. Такие ситуации в любом случае можно использовать тем, чтобы искать удовольствия от насилия. В любом случае с сужением и обострением ситуации происходит размывание относительных рамок.

Социальные обязательства

Если в случае сужения относительных рамок, как в тотальных учреждениях, свобода выбора мала, а надежность ориентирования — высока, то социальные обязательства могут вмешиваться в существующие структуры решения и сделать более проницаемыми групповые связи или даже положения приказа. Как, например, комендант концлагеря Эрвин Дольд, который совершенно неожиданно и вопреки правилам доставал продовольствие для «своих» заключенных и делал все возможное, чтобы улучшить их условия выживания, должен был при этом иметь полную уверенности в том, что его жена поддержала бы такое поведение, или даже ожидала бы от него таких поступков [38].

Социальные обязательства другого рода ощущали стрелки, у которых после массовых убийств возникали трудности, если они замечали, что убиваемые дети похожи на их собственных [39]. Но не стоит питать слишком романтических представлений о влиянии социальных обязательств. Мы знаем также о многих случаях, в которых ощутимое или физическое присутствие супруги благоприятствовало убийствам, потому что преступник чувствовал, что его желания и выбор созвучны с теми, что испытывает его супруга. Так, например, секретарь полиции Вальтер Маттнер, чиновник администрации штаба СС и полиции в Могилеве, писал своей жене 5 октября 1941 года: «Хотел бы тебе сообщить еще кое-что. Я фактически тоже был позавчера свидетелем больших массовых смертей. Когда расстреливали первые две машины, то у меня при стрельбе немного дрожали руки. Но к этому привыкаешь. При десятой машине я уже целился спокойно и стрелял наверняка во многих женщин, детей и младенцев. Помня о том, что у меня дома тоже два грудных ребенка, с которыми эти орды поступили бы точно так же, если не в десять раз хуже. Смерть, которую мы им дали, была прекрасной быстрой смертью, по сравнению с адскими мучениями тысяч и тысяч в застенках ГПУ» [40]. Само собой разумеется, при написании этих строк Маттнер исходил из того, что его жена одобрит то, что он делает, и то, как он это обосновывает.

Еще один, более экстремальный случай, представляет Вера Вольауф, жена капитана Юлиуса Вольауфа. Ее муж был командиром роты в 101-м резервном полицейском батальоне, который проводил многочисленные «еврейские акции» [41]. Бывшая в то время беременной, фрау Вольауф находила такое удовольствие в облавах на евреев с целью их последующей депортации и рас-стрела, что не могла себе отказать в том, чтобы целыми днями при всем этом присутствовать и все рассматривать с самого близкого расстояния, что даже вызывало возмущение среди личного состава батальона [42]. В разговорах генерала-танкиста Хайнриха Эбербаха тоже явно прослеживаются социальные- обязательства. В октябре 1944 года в британском лагере для военнопленных Трент-Парк он говорил о том, должен ли участвовать в британской пропаганде:

Психологическое глубинное воздействие социальных обязательств приводит к результату, что люди действуют не так, как обычно представляется, не исходя из случайных причин и рационального расчета, а внутри социальных отношений. Они образуют решающую переменную того, в пользу чего люди принимают решения. Это в особой мере относится к решениям, принимаемым при стрессе, которые в знаменитом эксперименте с послушанием были поставлены Стэнли Милгрэмом. Здесь именно социальные обстоятельства играли решающую роль в том, насколько послушно вели себя испытуемые лица в отношении авторитета [44]. Чувства или фактическая социальная близость и связанные с ними обязательства образуют центральный элемент относительных рамок. В исторической перспективе этот элемент очень редко попадается на глаза, так как имеющиеся источники лишь в исключительных случаях дают справку о том, кто кому чувствует себя обязанным, когда он де-лает или не делает что-то определенное. Все это осложняется еще и тем, что социальные обязательства могут быть не всегда осознанными обязательствами, а настолько само собой разумеющимися внутренними, что дают ориентировки так, что упомянутое лицо об этом даже не знает. Психоаналитики называют это делегацией.

Если к этому добавить монодименсиональные относительные рамки в контексте военной обстановки, а также ограниченность социального пространства солдат группой их товарищей, станет ясно, какую роль играют социальные обязательства: тогда как семья, подруга, друзья, одноклассники, однокашники и т. д. в гражданской жизни образуют плюральное множество различных фигур отношений для обдумывания собственных решений, то на фронте эта множественность по существу сокращается до группы товарищей. И они работают в тех же относительных рамках и, соответственно, с той же целью, а именно — выполнить поставленную боевую задачу, и при этом выжить. Для этого сплоченность и взаимодействие в боевой обстановке являются решающими; поэтому группа составляет в бою сильнейший элемент относительных рамок. Поскольку она жизненно важна, ее правила обладают такой действенной силой. И вне боя отдельный солдат в чрезвычайно высокой степени привязан к группе: ведь он не знает, ни как долго еще продлится война, ни когда он поедет в очередной отпуск на родину или его переведут — то есть когда он удалится из тотальной группы и снова станет частью плюральных групп. Принудительное действие товарищества описано многократно. Наряду с его социальными функциями она показывает группе в отношении внешнего окружения антисоциальные элементы. Внутренние нормы группы образуют стандарт поведения, стандарт невоенного жизненного мира становится второстепенным и неважным.

Но товарищ не только обобществляется по своей или против своей воли и лишается автономии, в то же время он кое-что получает взамен, а именно принадлежность к обществу, надежность, опору, признание. К тому же группа товарищей предлагает разгрузку от будничных обязательств гражданской жизни. Именно в этом усматривает будущий эмигрант и решительный противник режима Себастьян Хаффнер нечто в высшей степени подстрекательское с точки зрения психологии: «Товарищество (…) полностью устраняет чувство самостоятельной ответственности. Человек, живущий в товариществе, избавлен от всякой заботы о существовании, всякой жестокости борьбы за жизнь. (…) Ему не надо ни о чем заботиться. На него теперь распространяется не жестокий закон «каждый за себя», а великодушно-мягкий «все за одного» (…). Один пафос смерти позволяет и выносит такое неслыханное освобождение от ответственности за жизнь» [45].

Эта взаимозависимость нагрузок и разгрузок, связанных с социальной общественной формой «товарищество», Томас Кюне описал в своем обширном труде. В особенности роль, которая в социализме отводилась таким категориям, как общество и товарищество, приводила к существенной переоценке коллективизма и недооценке индивидуума: «Товарищество ввело теперь культуру стыда, в которой мышление чувства и действия в категориях индивидуального управления жизнью и личной ответственности заменялись диктатом морали, позволявшей лишь то, что годилось только для физического существования, социальной жизни и престижа собственной группы» [46]. Товарищество, рассматриваемое таким образом, значит не только максимальную концентрацию социальных обязательств, но и освобождение от всего того, что имеет значение в остальном мире. Им не только в чрезвычайно высокой мере определяются солдатские относительные рамки, но и солдатская практика во время войны. Здесь товарищество уже является не нагружающей и разгружаю-щей формой обобществления, а буквально единицей выживания, образуя при этом связующие силы, которые при нормальных условиях обобществления никогда бы не стали столь крепкими. Опять же это не специфично для национал-социализма — в своем крупном труде «American Soldier» Эдвард А. Шиле и Моррис Яновитц подчеркивают, какую центральную роль играет товарищеская группа как первичная организационная и оценочная единица во время войны для каждого ее члена [47]. Она дает гораздо больше ориентиров, чем любое мировоззрение и идеология, являясь для многих лучшим эмоциональным пристанищем, чем дома семья, которая не может разделять и понимать мир солдатского опыта и поэтому не может его понять. Поэтому товарищество — ни в коем случае не только светлый солдатский миф, но и социальное место, которое становится важнее любого другого. По этой причине во время Второй мировой войны бывало так, что солдаты добровольно возвращались на фронт, потому что там в глубоком психологическом смысле они чувствовали себя дома. «Я был счастлив, — писал молодой солдат Вермахта Вили Петер Реезе, опубликовавший во время отпуска в начале 1944 года 140-страничные заметки «Исповедь с великой войны», — посреди России я почувствовал себя наконец снова дома. Здесь была родина, только в этом мире, с его страхами и скромными радостями было хорошо» [48].

Ситуации

В Принстонском университете в 1973 году был проведен примечательный эксперимент. Ряд студентов теологии получил задание подготовить короткий до-клад о подобии доброму самаритянину. Разработанный доклад каждый в от-дельности должен был затем сдать по особому вызову в определенном здании на территории кампуса, где он потом должен быть записан для радиопередачи. Когда студенты по одному ждали вызова для сдачи доклада, вдруг кто-то неожиданно врывался и говорил: «О, вы еще здесь? Вам давно уже надо быть там! Может быть, ассистент еще ждет, идите быстрее!» Испытуемый студент поспешно уходил. В тот самый момент у двери искомого университетского здания оказывался, по-видимому, совершенно беспомощный человек, который, закрыв глаза, кашляя, валился на землю. В здание невозможно было войти, не заметив этого человека, явно находившегося в сложной ситуации. Как на нее реагировали подходившие теологи? Результат был неожиданным. Только 16 из 40 испытуемых попытались что-то сделать для кажущегося беспомощным человека, остальные пробежали, не останавливаясь, к своей цели. Особенно смущало то, что во время последующего обсуждения происшествия с отдельными семинаристами выяснилось, что многие из тех, кто не помог оказавшемуся в беспомощном состоянии, «даже не заметили, что кому-то требуется помощь, хотя они об него практически споткнулись» [49].

Этот эксперимент говорит о том, что люди сначала должны нечто воспринять, прежде чем что-то сделать. Если кто-то очень сосредоточенно над чем-то работает, то у него просто многое вытесняется из восприятия — все то, что не имеет отношения к выполнению задачи. Эта фокусировка не имеет отношения к вопросам морали, она относится к необходимой и почти всегда активной экономии действий, пытающейся избежать лишнего. Другие эксперименты показали, что решение оказать помощь очень сильно зависит от того, кто нуждается в помощи. Привлекательным людям помогают чаще, чем неприятным. Людям, которые по своим внешним примечательным чертам со-ответствуют «социальной группе», к которой причисляет себя потенциальный помогающий, помогут скорее, чем тем, которых причисляют к чуждой группе. Лицам, которые стали сами причиной своего беспомощного состояния, как, например, пьяным, помогают реже, чем людям, невольно оказавшимся в труд-ном положении [50].

Все это показывает, что взаимозависимость между установками и действиями гораздо слабее, чем мы обычно считаем. Кроме того, между тем, что люди думают о себе — о своей морали, убеждениях, твердости своего поведения — и тем, что они делают фактически, существует огромное различие. В конкретных ситуациях, требующих решений и действий, к тому же решающими являются факторы, совершенно не имеющие ничего общего с этическими побуждениями и моральными убеждениями. А именно в этом случае речь идет о достижении цели или выполнении задачи, и при этом преимущественно о вопросе, как более эффективно выполнить данную задачу или лучше достичь указанной цели.

В случае с упомянутыми теологами речь шла не о том, как они игнорировали беспомощного человека, а о скорости, с которой они должны были принять решение, чтобы выполнить свою задачу. По словам американских психологов Джона Дарлея и С. Дэниела Бэтсона, проводивших эксперимент, «кто не торопился, останавливался по обстоятельствам и пытался помочь другому человеку. Кто спешил, пробегал мимо, даже если он торопился, чтобы говорить о схожести с добрым самаритянином» [51].

Необязательно быть антисемитом, чтобы убивать евреев, и необязательно быть альтруистом, чтобы их спасать. Для того и другого вполне достаточно находиться в социальной ситуации, в которой представляется требуемым то или другое. Впрочем, если уж соответствующее решение принято и воплощено в действие, все остальное происходит в соответствии с прецедентной зависимостью: с участием в первом массовом расстреле растет вероятность, что человек примет участие и во втором, третьем и т. д.; с решением оказать помощь возрастает вероятность, что и в последующей ситуации он тоже поможет.

Личное предрасположение

Естественно, не все, что люди воспринимают и делают, сводится к разноуровневым внешним ориентирам. Само собой разумеется, отдельные личности привносят различные манеры восприятия, социализированные оценочные матрицы, специфический для возраста опыт и особые способности, слабости и предпочтения в ситуации, которые они дешифруют и в которых они должны действовать. В этом смысле социальные ситуации всегда образуют структуры возможности, которые могут использоваться и распространяться на различных уровнях свободы. Затем, фактически от личности зависит, и определенно это так, что условия власти, определявшие единственный выбор в концентрационных лагерях или при массовых расстрелах, скорее подходили готовым к совершению насилия эсэсовцам, служащим резервной полиции или солдатам Вермахта, предоставляя возможность удовлетворения их садистских потребностей или только любопытства, в то время как у чувствительных и чуждых насилию личностей вызывали отвращение. То есть имеется различие в том, кто с какими личностными качествами и с какой ситуацией сталкивается. Но не надо переоценивать значение этих различий. Как показывают Холокост и национал-социалистическая война, преимущественное большинство гражданских лиц и солдат, соответственно эсэсовцев и полицейских, вело себя за пределами нормы, проявляло готовность к насилию и бесчеловечности, если казалось, что ситуация этому способствует, настоятельно предлагает или этого требует, и лишь исчезающее меньшинство противостояло насилию и было настроено просоциально. Поскольку именно такое поведение по масштабам того времени считалось отклонением, а бесчеловечные действия — соответствующими норме, со всей взаимосвязью событий Третьего рейха и исходящего от него насилия мы имеем гигантский реальный эксперимент, на что способны психически нормальные и в своем представлении хорошие люди, если они внутри своих относительных рамок считают кое-что допустимым, имеющим смысл или правильным. Доля по своим психическим качествам лично склонных к насилию, обособлению и эксцессам людей составляла здесь, как и при всех других общественных условиях, тоже приблизительно от пяти до десяти процентов.

С точки зрения психологии, жители национал-социалистической Германии были такими же нормальными, как и люди любого другого общества того времени. И спектр преступников соответствовал нормальному спектру достаточно точно; ни одна группа лиц не показывала себя имеющей иммунитет от соблазнов «безнаказанной бесчеловечности» (Гюнтер Андерс). Этот реальный эксперимент не низводит значение личностных различий до нуля, он придает им лишь сравнительно небольшую, часто даже незаметную значимость.