Вермахта. Подлинные свидетельства боев, страданий и смерти

Общество

Превращение 100-тысячного Рейхсвера всего за шесть лет в 2,6-миллионный Вермахт, начавший в 1939 году войну против Польши, было не только актом материального вооружения. Оно сопровождалось укреплением относительных рамок, в которых все, относящееся к военному, во временной и национально-типической сигнатуре имело положительную коннотацию. Государственное и военное руководство придавали большое значение укоренению врожденных военных ценностей в относительных рамках немцев, чтобы и духовно подготовить народ к войне, и сформировать желающее войны «сообщество судьбы». При этом они преследовали общую цель, и им удалось в высокой степени милитаризовать немецкое общество [88]. Военный охват немецкого народа осуществлялся в бесчисленных партийных организациях, прежде всего в Гитлерюгенде, СА, СС, в Имперской службе трудовой повинности, а с 1935 года снова введенной всеобщей воинской обязанностью с небывалым до тех пор размахом. Несомненно, в сентябре 1939 года немцы не торжествовали по по-воду начала войны, как в 1914 году, скорее наоборот. Впрочем, важнее то, что в ходе войны 17 миллионов мужчин без проблем интегрировались в Вермахт и этим уже позволили продолжать борьбу до 1945 года. Успех проникновения желания воевать в немецкое общество, таким образом, заключался скорее не в том, что все мужчины одобряли войну, а в том, что были образованы рамки, в соответствии с которыми они разделяли ценности военных или, по крайней мере, не ставили их под сомнение. На самом деле это может быть объяснено не только массированными пропагандистскими усилиями национал-социалистического руководства и Вермахта. В большей мере этому способствовало произошедшее уже за несколько десятилетий до этого обострение милитаризма, на которое смогли опереться национал-социалисты.

В конечном счете прежде всего природные военные ценности в немецком обществе глубоко укоренили успешные войны за объединение 1864–1871 го-дов, и их разделяли личности, критически относившиеся к государству [89]. Норберт Элиас относит возникновение милитаризованной традиции восприятия и поведения к победам 1866 и 1871 годов, одержанным под руководством традиционных аристократических элит, что привело к отказу от идеалов бюргерского морального канона и к ориентации на канон чести традиционных верхних слоев, и как следствие — к нормативному снижению гуманистических идеалов и представлений о равенстве. «Вопросы чести ранжировали высоко, вопросы морали — низко. Проблема гуманности, идентификации человека человеком исчезли из поля зрения, и, в общем и целом, эти прежние идеалы ста-ли рассматриваться негативно, как слабость социальных слоев, ниже стоящих на социальной лестнице» [90]. Элиас говорит об «изменении образа» в немец-ком бюргерстве, которое произошло во второй половине XIX века, в котором вопросам чести, неравенства людей, способности удовлетворения, нации и на-рода придавалось гораздо больше значения, чем идеалам просвещения и гуманизма. Этот установившийся канон чести охватывал точную «иерархию человеческих отношений», а также «ясный порядок приказов и подчиненности», тогда как бюргерский канон среднего класса «казалось, явно претендовал на обязательность для всех людей, и скрыто подразумевал выражение постулата равенства всех людей» [91].

В новых рамках строгой иерархии общества стремящееся наверх бюргерство вскоре развило радикальный милитаризм, который — в отличие от представлений аристократии, нацеленных на внутриполитическое господство, — предпологал возможно больший потенциал агрессии развивать во вне, чтобы осуществить претензии Германии на мировое господство. Основываясь на социальном дарвинизме, расизме и национализме, правая буржуазия, как и во многих других странах, решительно развивала антиконсервативное представление о радикальной войне народов за существование или гибель [92].

В последнее мирное время перед 1914 годом эти голоса едва можно было различить в общественной дискуссии, и только в ходе Первой мировой войны им удалось окончательно пробиться. Парадигматически это представляет восхождение Эриха Людендорфа [93] в центральные фигуры нового индустриального ведения войны массовыми армиями. Распространение общественных моделей насилия и социального неравенства этим получили дальнейшее развитие, точно так же, как храбрость, сила духа, повиновение, исполнение долга приобрели еще большую ценность. Идеал героической смерти, солдата, обороняющего свою позицию до последнего патрона, по крайней мере, в офицерских кругах получил новый расцвет [94].

Все это было не только характерным немецким феноменом, но и направлением всего общеевропейского развития. Возвращение к мифу о сражении царя Леонида за Фермопилы и возникшее в Наполеоновские войны выражение о борьбе «до последнего патрона», имели место и оказывали сильное воз-действие на умы в Британии и во Франции [95].

В мирные годы Веймарской республики широкие слои общественности распространяли национальное воинственное мышление и идею военизированного государства в качестве ответа на Версальский договор и бессилие государства [96]. Поэтому вывод из поражения 1918 года был очевиден: народ и государство должны уже в мирное время готовиться к следующей тотальной войне, которая на этот раз уже не будет вестись половинчатыми мерами [97]. 14 это в рамочных условиях Веймарской республики означало прежде всего духовную подготовку. Молодежи мужского пола должны были прививаться в немецком Вермахте (термин появился еще в 1919 году в Имперской конституции и в законе о военной службе 1921 года) «мужское воспитание» и «мужские добродетели». Все это полностью соответствовало традиционной линии придуманного Людендорфом «отечественного урока» 1917 года. Война должна была готовиться ментально, для нее требуются дух, воодушевление и способность к самопожертвованию [98]. Писатели направления «солдатского национализма» вроде Эрнста Юнгера, Эдвина Двингера или Эрнста фон Заломона распространяли среди народа стотысячными тиражами своих книг метафизически-абстрактный культ войны и при этом пользовались поддержкой таких многочисленных правонациональных организаций, как «Стальной шлем». Созданный в 1918 году, в середине 1920-х годов он насчитывал от 400 до 500 тысяч членов, все они были ветеранами-фронтовиками. Война и прославленный миф о бойце-фронтовике были центральными дискуссионными темами этого союза, точно так же, как и борьба против всякой «мягкости» и «трусости» [99].

Военизированное мышление, впрочем, укоренилось не только в среде правых партий, — прежде всего — Немецкой национальной народной партии (DNVP). Оно здесь было лишь особо агрессивно и остро представленным. Позитивную коннотацию военного и борьбы можно отметить почти во всех общественных группах, хотя и с характерными для них акцентами. В то время как студенчество и протестантизм показывали большую близость к милитаризму и правым партиям, католицизм здесь был явно сдержаннее, причем растущему милитаризму в обществе он мог противостоять все меньше. Левый либерализм поддерживал оборонное военизированное мышление в духе защиты Отечества, тогда как внутри СДПГ имелись сильные радикально пацифистские течения. Но и в их рядах в конце Веймарской республики завоевало место военизированно-национальное мышление. Это относится прежде всего к «Черно-красно-золотым Рейхсбаннер», боевому союзу, направленному против правых организаций, который хотя и выступал против агрессивной войны, но своими боевыми выступлениями и идеей создания народной милиции в качестве резерва армии не отрицал военизированного мышления [100]. КПГ точно так же выступала за распространение идеи пролетарского вооружения [101]; ее полу-военная организация — «Союз бойцов Красного фронта» даже имела оружие.

Затем милитаризованное мышление переживало триумф начиная с конца 1920-х годов, когда продажи книг солдатского национализма резко возросли [102] и они стали выпускаться массовыми тиражами. Видимый успех антивоенного романа Эрих Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен» остался единичным случаем, которого даже близко не удалось достичь ни од-ной другой книге, содержащей критику войны. Напротив, роман Ремарка и его экранизация вызвали ожесточенную реакцию, по которой стало ясно, в какой мере широкие слои общества присоединились к милитаристски прославляю-щей точке зрения на Первую мировую войну. Это видно, впрочем, и в чрез-мерно героизированном культе смерти. Из образов памятников исчезло выражение печали по павшим Первой мировой войны, и в конце 1920-х годов его заменила мистификация воинственных фронтовых солдат [103]. Успешные сражения Первой мировой войны, а также победы в освободительных и объединительных войнах были теперь представлены в общественном пространстве в полную силу. Голоса, поднимавшиеся против прославления военного прошлого, или те, кто негативно относился к солдатам и к армии из-за собственных пацифистских взглядов, не могли пробиться сквозь общественное большинство. Рейхсвер получал выгоду от этой направленности, так как требования из его рядов встречали теперь широкий общественный отклик. Уже в 1924 году начальник отдела сухопутной армии в Войсковом управлении под-полковник Йоахим фон Штюльпнагель задал направление и потребовал «моральной подготовки народа и армии к войне», потому что «массы нашего народа не пропитаны категорическим императивом борьбы и гибели за отечество», он выступал за «национальное и военное воспитание нашей молодежи в школе и университете», для «воспитания ненависти к внешнему врагу», а также за ведение борьбы государством «против интернационала и пацифизма, против всего ненемецкого» [104]. После того как военный министр Вильгельм Грёнер в 1931 году принял и Министерство внутренних дел, Рейхсвер получил влияние и на милитаризацию молодежи [105].

Таким образом, почва для всеохватывающего проникновения милитаристского мышления в немецкое общество готовилась задолго до 1933 года. Поэтому можно не удивляться, что резкое вооружение не наткнулось на со-противление, к тому же при «цветочных войнах» с 1936 года — вступлении в Рейнскую область, «присоединении» Австрии и оккупации Судетской области не было сделано ни единого выстрела, а Вермахт эффектно предстал перед публикой в качестве гаранта устранения последствий Версальского договора.

Вермахт

25 мая 1934 года президент Пауль фон Гинденбург и военный министр Вернер фон Бломберг подписали Перечень обязанностей немецких военнослужащих. В соответствии с ним корни Вермахта брали свое начало в славном прошлом, честь солдата заключалась в беспрекословном служении народу и Отечеству вплоть до пожертвования собственной жизни. Высшей солдатской добродетелью был боевой дух. Перечень требовал жесткости, решительности и исполнительности. Робость объявлялась ругательством, нерешительность — не-солдатским поведением. Военное руководство основывалось на стремлении к ответственности, превосходном умении и неустанной заботе, командир и его подчиненные должны были составлять нерушимое боевое сообщество товарищей. Солдат радостным исполнением долга должен представлять обществу образец мужественной силы [106].

Этот перечень обязанностей показывает, что Вермахт, хотя и находился в немецкой военной традиции, одновременно пытался расставить некоторые новые акценты. Выражения «безупречное служение», «пожертвование собственной жизни», подчеркивание «жесткости» показывают, насколько сильно борьба представляется теперь центральным элементом солдатской жизни. В привязке к мифу о солдате-фронтовике Первой мировой войны испытание боем считалось высшей ценностью солдата, все остальное носило подчиненный характер [107]. Эта фиксация была не пустой словесной оболочкой, она широко распространена в оборотах речи военной переписки. Главнокомандующий сухопутными войсками генерал-полковник Вальтер фон Браухич в 1938 году указывал, что офицеров стоит представлять как борцов, как «убеж-денных людей дела с глубокой верой, свежих, твердых как сталь личностей, крепких волей, способных к сопротивлению» [108]. Геринг в 1936 году требовал от прибывающих офицеров Люфтваффе «исполнительности, героического духа, жертвенности и товарищества» [109].

Во время Второй мировой войны этот перечень требований существенно не изменился. В ноябре 1941 года главнокомандующий военно-морским флотом гросс-адмирал Эрих Редер так характеризовал идеального немецкого человека: «Боец в душе и с оружием в руках, жесткий, скромный, заботливо обученный, с собственными убеждениями и крепкой волей, работающий и сражающийся за Германию до последнего вздоха» [110].

На самом деле эта напечатанная высшим командованием бумага еще не являлась залогом того, что солдаты приняли его военную систему ценностей в свои относительные рамки. Важным указанием на то, что это было так, дают личные дела. Начальники должны были регулярно подробно оценивать каждого подчиненного офицера, при этом рассматривались личные качества, отличия в бою, достижения по службе, духовное и физическое состояние. Один взгляд на этот редко рассматриваемый, по-настоящему безбрежный источник проясняет, насколько, по крайней мере в относительных рамках офицерского корпуса, установилась желаемая высшим командованием форма. В соответствии с ней личность «высшего воинского качества» [111] представлялась так: надо быть энергичным и «волевым» [112], «храбрым и жестким по отношению к самому себе» [113], «физически ловким, крепким и выносливым» [114]. Должны были иметься храбрость, напор, жесткость, деятельность, решительность, чтобы были замечены успехи для повышения по службе. «Активные личности» [115] и «строгое солдатское поведение» [116] особенно ценились в качестве похвалы. Важно было считаться также «кризисоустойчивым» [117]. «Не знает трудностей», — говорилось о ставшем позднее генерал-лейтенантом Эрвине Меню. Генерал Хайнрих Эбербах в течение карьеры тоже получал от своих начальников чрезвычайно положительные характеристики. Он был «подтянутым, предусмотрительным, находящим правильное решение в самой сложной обстановке танковым командиром», «одним из наших лучших». В качестве особо положительных черт характера приводились: «Храбрый, верный, крепкий» [118]. Генерал-майор Йоханнес Брун тоже много раз получал положительные аттестации: «С точки зрения характера и по-солдатски особенно ценный образец командира, который и в самой сложной обстановке никогда не теряет самообладания. Лично чрезвычайно храбр, шесть раз ранен» [119]. Мы снова встретим этих лиц в следующих главах. В Люфтваффе характеристики выглядели точно так же, как и в сухопутных войсках. Рюдигер фон Хайкинг характеризовался как «крепкая, свежая личность командирского типа. Крепко с первого дня удерживает в руках управление своей дивизией» [120].

Атрибутами отрицательного облика солдата были мягкость, «отсутствие порыва» [121], отсутствие «работоспособности» [122], «недостаточная сила воли и устойчивость в кризисной ситуации» [123]. О генерал-майоре Альбине Наке, командире 158-й резервной дивизии, в 1944 году говорилось: «Командир австрийского характера, который не располагает твердостью и решительностью, чтобы управлять дивизией в сложной обстановке» [124]. Отто Эльфельдта критиковали, потому что «он допускал у своих командиров слишком самостоятельные суждения» [125]. О генерал-майоре фон Пфульштайне его начальник писал так: «Пфульштайн — пессимист. Это обусловлено, по-видимому, его физическим состоянием. Он не в состоянии быть последовательным и твердым. У него отсутствует вера в национал-социалистическую идею. На этом основании он склонен прощать своим частям очевидные неудачи» [126]. Такая критика привела к немедленному смещению Пфулштайна с должности командира дивизии. Полковник Хельмут Рорбах тоже был снят в ноябре 1941 года с должности командира полка, потому что «врожденный пессимизм увеличивал соответствующие трудности настолько, что у него отсутствовал необходимый напор для их активного преодоления» [127]. Против полковника Вальтера Корфеса, командира 726-го гренадерского полка, даже проводилось расследование, действительно ли он с честью попал в британский плен 9 июня 1944 года, ведь его всегда считали «в принципе скептиком и критиканом» [128]. Таким образом, оценка личных дел офицеров Вермахта позволяет сделать вывод, что идеологически коннотированное национал-социализмом изменение милитаристской системы ценностей по своему действию было ограниченным. Интересно, что именно в качестве термина слово «фанатизм» возникает, по крайней мере, в личных делах офицеров сухопутных войск и в незначительной части оставшихся от уничтожения личных делах офицеров флота — нет. Но только при оценке офицеров СС он до сих пор может быть подтвержден документально. Так, 29 апреля 1943 года об оберштурмбаннфюрере СС Курте Майере говорилось, что «его огромные успехи […] единственно и только достигнуты благодаря его фанатичному боевому духу и осмотрительному руководству» [129]. Жертвенность и фанатизм, несомненно, являются индикаторами нарастающего идеологического проникновения в военную систему. Много раз заклинаемый нацистской пропагандой «политический солдат» был как раз не только более отважным и храбрым, но и прежде всего более фанатичным и готовым к жертвам бойцом. У офицеров, бывших убежденными национал- социалистами, эти четкие слова встречаются снова. Одним из самых видных является гросс-адмирал Карл Дёниц. Когда он 30 января 1943 года принял главное командование военно-морским флотом, он заявил, что намеревается командовать «с беспощадной решимостью, фанатичной преданностью и с самой твердой волей к победе» [130]. И той же самой преданности он требовал в своих бесчисленных приказах от своих солдат. В действительности в этом он был не одинок: во второй половине войны «фанатизм» проходит красной нитью по официальной переписке высшего командования. И тем не менее с удивлением можно отметить, что введенному с осени 1942 года оценочному критерию «национал-социалистическая позиция», очевидно, не придавалось большой значимости. В частях сухопутных войск, кажется, прямо-таки стало здравым смыслом не делать эту политическую категорию решающим критерием оценки. В соответствии с этим оценка «национал-социалист» или «стоит на платформе национал-социализма» подверглась обесцениванию, поэтому начальник управления кадров генерал-лейтенант Рудольф Шмундт жаловался в июне 1943 года, что с определениями обращаются очень схематично, поэтому «оценка на их основе едва ли может еще осуществляться» [131]. При взгляде на личные дела бросается в глаза, что и офицеры, в отношении которых имеются документальные доказательства, что они были противниками национал-социалистической системы, в аттестации указано наличие «национал-социалистической позиции» [132].

Более надежные заключения о политической позиции в любом случае требовали более четких формулировок, вроде: «твердый национал-социалист, основавший на этом свое солдатское служение» (Людвиг Хайльманн), или «он солдат и национал-социалист до мозга костей, выдающимся образом, приме-ром и словом распространяет богатство национал-социалистических идей» (Готхард Франц) [133].

Политическая позиция на практике никогда не получала того значения, которого желал Гитлер для создания «нового» национал-социалистического солдата. Почти как заклинание постоянно повторялось требование национал- социалистической организации войск, сплава политических и военных ценностей, и тем интенсивнее, чем ближе надвигался конец войны. Это представление ни в коем случае не ограничивалось политическим руководством, Так, командир 529-го гренадерского полка Рудольф Хюбнер писал в мае 1943 года: «Идеальной целью является гордый, сознающий кровь и честь, жесткий, решительный, лучшим образом подготовленный по всем военным дисциплинам штурмовой солдат, который в подлинно германской верности почитает своего фюрера и верховного главнокомандующего, который живет в мире Адольфа Гитлера и находящий смысл своего существования и последнее поощрение в глубоко прочувствованном германском жертвенном смысле ради германско- немецкого народа» [134].

В национал-социалистической пропаганде образ национал-социалистического героического бойца, естественно, особо выделялся. «Сражающийся здесь немецкий солдат вырастает над самим собой и борется так, как приказал фюрер: в фанатичной борьбе до последнего человека» [135], писала «Дойче альгемайне цайтунг» 16 января 1942 года. А десятью месяцами позже говорилось: «Человек на фронте — не только солдат, постоянно обращающий на себя внимание своими мужественными добродетелями, он — умом и сердцем является политическим борцом в новой Европе» [136]. И чем дольше длилась война, тем больше взывалось к политическому: «Как ни в одном из прежних поколений немецких солдат, в современном немецком солдате политическое слилось воедино с военным» [137]. Официальные сводки Вермахта все же вопреки этому имели другой почерк. Еще в 1944 году подвиги солдат описывались определениями директив 1943 года. Речь шла об «особой храбрости», «стойкости», «образцовой твердости», «лихости», «непоколебимом боевом духе», «молодецкой атаке», «ожесточенном рукопашном бое», «упорной выдержке в зачастую почти безысходной обстановке» [138]. И хотя Гитлер в своих директивах на ведение войны постоянно писал о «фанатичной воле к победе», о «священной ненависти» по отношению к врагу и о «беспощадной борьбе» [139], ничего из этого в сводках Вермахта почти не находится. Здесь толкуется граница определенно национал-социалистического переформирования военной относительной рамки.

Установка на классические добродетели военного канона была ясна также и орденской культуре, в которой, с одной стороны, существовала привязка к старым традиционным линиям, а с другой — к выделению особой храбрости шли новым путем. Для размежевания с кайзеровской империей офицер и солдат во времена Третьего рейха должны были сплотиться в единое боевое сообщество. Это подчеркивалось тем, что все военнослужащие, независимо от их звания, могли быть награждены одинаковыми орденами и знаками отличия. Во время Первой мировой войны высший прусский орден «Pour le Merite» был предусмотрен исключительно для награждения офицеров, а на практике вручался прежде всего полководцам. Поэтому из 533 награжденных им офицеров сухопутных войск было всего одиннадцать командиров рот и два командира взвода и ударного подразделения, среди которых был молодой лейтенант Эрнст Юнгер [140]. Учреждением Железного креста 1 сентября 1939 года Гит-лер сознательно выступил за традицию важнейшего прусского ордена храбрости, учрежденного впервые в 1813 году, а затем повторно в 1870 и в 1914 годах. Железные кресты Первой мировой войны можно было, как и прежде, носить на повседневной форме — самым известным примером был сам Гитлер, с гордостью носивший Железный крест I класса, а по повторной шпанге к Железному кресту каждый мог видеть, что их обладатель был награжден орденом в обеих войнах. Теперь впервые Железный крест стал имперским орденом, а не только прусским. Его вручали в нескольких классах (второго, первого классов, Рыцарский крест, Большой крест [141]), причем Рыцарский крест не имел предшественников во время Первой мировой войны и стал эквивалентом кайзеровского «Pour le Merite», традиция которого не возобновлялась. Рыцарский крест в орденском деле не был новинкой, правда, Рыцарского, Железного креста до сих пор не существовало. Рыцарский крест и три его более высокие степени (Дубовые листья, Мечи и Бриллианты), введенные во время войны, должны были вручаться за выдающиеся заслуги в управлении войсками, а также за особую храбрость при совершении подвигов, решивших исход боя. При этом особо ценилось «собственное самостоятельное решение, выдающаяся личная храбрость и выдающиеся успехи в ведении боевых действий в крупных масштабах» [142]. Взгляд на практику награждения показывает: акцент на храбрость был не пустыми словами. Из 4505 Рыцарских крестов, которыми были награждены военнослужащие сухопутных войск, 210 были вручены рядовым, 880 — унтер-офицерам, 1862 — младшим офицерам, 1553 — старшим офицерам и генералам [143]. Командиры взводов, рот и батальонов, в отличие от «Pour le Merite» Первой мировой войны, составили, таким образом, самую большую группу орденоносцев; число награждений рядовых составило все же пять процентов. 2124 ордена было вручено только пехотинцам различных званий и только 82 — офицерам, занимавшим высокие командные должности. К этой системе подходили также требования статута для четвертой и высшей степени Рыцарского креста — Золотых Дубовых листьев. Ею должны были наградить только двенадцать заслуженных одиночных бойцов. Фактически было только одно награждение — пилота пикирующего бомбардировщика Ханса-Ульриха Руделя.

Насколько часто нацистский режим и часть руководства Вермахта упоминали в своей официальной переписке фанатизм и волю к самопожертвованию, настолько мало соответствовала практика награждения военным орденом этому идеалу. В отличие от высшего британского ордена храбрости «Крест Виктории» [144], Рыцарским крестом только в семи процентах случаев наградили посмертно [145]. Следовательно, награждались не те, кто фанатично жертвовали своей жизнью или самоубийственно бросались под вражеские танки. Чаще награждали бойцов и командиров, которые могли точно представить определенные успехи. Следовательно, это было скорее особое отличие за подвиг, чем за выполнение национал-социалистически коннотированного требования любой ценой принести себя в жертву. При этом вызывает со-мнение, что Гитлер вмешивался в награждение высшим орденом; на практике решающими инстанциями в награждении орденом были командир дивизии, соответственно в Люфтваффе — командир эскадры. Награждения, в которых решающим образом должен был оцениваться политический дух солдата, оста-вались, таким образом, большим исключением.

Наряду с Железным крестом и его различными степенями, Гитлер и ко-мандования видов вооруженных сил вскоре создали дополнительные награды за храбрость, такие, как Немецкий крест в золоте, учрежденный в сентябре 1941 года, чтобы иметь в распоряжении награду, занимающую промежуточное положение между Рыцарским крестом и Железным крестом I класса. К тому же имелась возможность упоминать фамилии солдат, совершивших необы-чайные подвиги, в сводках Вермахта. Из этого потом развилась идея создания особого почетного списка сухопутных войск, доски почета Кригсмарине и почетного списка Люфтваффе, куда заносились солдаты, совершившие вы-дающиеся подвиги. Отточенная наградная система была дополнена многочисленными боевыми знаками, в такой форме имевшимися только в Германии. В Кригсмарине были свои знаки для экипажей подводных лодок, торпедных катеров, эсминцев, линкоров, вспомогательных крейсеров, прерывателей блокады, тральщиков, мелких боевых судов и береговой артиллерии, награждение которыми, в свою очередь, проводилось в несколько степеней. То же самое существовало в Люфтваффе, где были, кроме того, учреждены особые знаки фронтовых летчиков, показывавших, сколько боевых вылетов совершил тот или иной член экипажа. Сухопутные войска учредили пехотный штурмовой знак, общевойсковой штурмовой знак, знак участника танкового боя, знак зенитчика и знак за уничтожение танка противника для «одиночных бойцов». Несомненно, самым престижным был учрежденный в ноябре 1942 года знак за рукопашный бой, вручавшийся «как видимый знак признательности солдату, участвовавшему с холодным оружием в рукопашном бою». После 50 подтвержденных дней пребывания в состоянии ближнего боя, когда «были видны белки глаз противника», вручался золотой знак «за участие в ближнем бою», считавшийся высшей пехотной наградой. На самом деле шансы остаться в живых столько времени до получения этого знака были очень малы. Всего было вручено 619 таких наград [146]. Первые награждения состоялись в конце лета 1944 года и были особо раздуты пропагандой.

К различным орденам и знакам добавлялись также нарукавные нашивки («Африка», «Крит», «Мец 1944», «Курляндия»), а также специальные нашивки в форме щита, которые носили на верхней части рукава (щиты Нарвик, Холм, Демянск, Крым, Кубань), они вручались за участие в считавшихся особо престижными сражениях. Учреждение «Сталинградского щита» было предусмотрено, но, по понятным причинам, отменено.

Наградная политика благоволила прежде всего фронтовым солдатам. Кристоф Расс сообщает, что в 253-й пехотной дивизии 96,3 всех Железных крестов было выдано в боевые части [147]. Солдатам из тыловых служб светило лишь получение куда менее престижного Креста за военные заслуги. Это было вызвано большой разницей в статусах, поскольку солдаты, мало контактировавшие с противником, едва ли имели возможность получить награду, тогда как их товарищи на передовой, если оставались в живых, могли получить многочисленные ордена и знаки отличия. Хотя, например, награждения Железным крестом II класса производились в массовых масштабах — оценивается, что их было вручено 2,3 миллиона штук — это число значит, что более 85 военнослужащих Вермахта не были удостоены этой нижней степени ордена за храбрость. Их мундир оставался без украшений, тогда как военная биография испытанных фронтовых бойцов благодаря дифференцированной наградной системе признавалась всеми с первого взгляда. Они пользовались высочайшим престижем, это вело к вполне желаемому социальному давлению, что действительное испытание может быть пройдено только на фронте. Это часто приводило к тому, что солдаты, особенно в отпуске, незаконно надевали ордена, чтобы произвести впечатление на семью и друзей или чтобы не выглядеть неудачником [148]. Но и практически эти награды играли важную роль, потому что ими как раз награждали за участие в опаснейших делах. Вермахт всеми силами стремился сохранить строгой практикой награждения высокий престиж своих наград. Так, были введены правила, определявшие соответствие подвига награждению. Особенно при массовых награждениях Железными крестами II и I класса вряд ли можно было исключить злоупотребление. Но благодаря своей высокой транспарентности система награждения орденами пользовалась гораздо большим уважением, чем во время Первой мировой войны. К тому же особенностью Вермахта было то, что предпринимались попытки награждать солдат после совершения подвига как можно быстрее. Так, Дёниц иногда про-водил награждение по радиотелефонной связи, если командир подводной лодки направлял радиограмму об особых успехах. В сухопутных войсках времени от донесения о совершении подвига до вручения награды обычно проходило несколько больше.

Когда 186-му пехотному полку 6 сентября 1942 года удалось в ожесточен-но оборонявшемся городе Новороссийске прорваться к берегу Черного моря, уже через пару недель два отличившихся боевых офицера обер-лейтенант Ойген Зельхорст и обер-лейтенант Вернер Циглер получили высокие награды. Последний даже вылетел в ставку фюрера в украинской Виннице, чтобы получить из рук Гитлера Дубовые листья [149]. В пропаганде кавалерам высоких наград за храбрость всегда уделялось много места. Немногих из них Геббельс сделал настоящими звездами средств массовой информации на службе нацио-нал-социалистического прославления героев. Здесь подразумеваются Гюнтер Прин или Адольф Галланд [150].

Интересно, что при разработке внешнего вида ордена обычно довольство-вались скромно вмонтированной свастикой. Лишь Немецкий крест в золоте выпадал здесь из правила, поэтому консервативные лица «из-за броской национал-социалистической эмблематики» ордена «редко его надевали» [151].

Обобщая, можно придерживаться того мнения, что политика символов наградной системы заботилась о социальном признании и при этом глубоко укореняла военные ценности в относительных рамках солдат. Как будет еще показано, созданные таким образом нормативные образцы для большинства людей, по крайней мере, очень относительны с точки зрения оценки, а часто и действия. Все же кажется, что идеологическое превышение скорее наталкивалось на сопротивление. Из этого следует тот факт, который установил еще Ральф Винкель для Первой мировой войны. Гордость за награду лишь у меньшинства была связана с принятием идущего вместе с ней широкого прогнозирования политического руководства [152]. На фоне общественной культуры категориального неравенства и ориентированной на канон твердости и храбрости культуры Вермахта почти можно сделать набросок того, как выглядели относительные рамки солдата Вермахта, когда он отправлялся на войну. Примечательно, что центральные ценностные ориентиры в ходе войны оставались стабильными, тогда как оценки руководства или национал-социалистической системы смогли явно измениться. А особенность относительных рамок в том, что они существуют также по ту сторону индивидуальных различий, будь они политического, «философского» или характерного рода: в их высокой оценке контуров военных ценностей и идеалов объявившие себя национал-социалистами не отличаются от решительных антинацистов, поэтому и те и другие в ходе войны вели себя одинаково. Различия проявлялись — об этом мы еще поговорим — между бойцами Вермахта и войск СС.