Солнце любви

24

От усталости он даже не помнил, как добрался до своего дивана, сбросил одежду, кое-как расстелил постель и рухнул. В надежде на передышку — полное забытье. Но очутился в похожем круженье комнат того, прошлого сна, где отец указал ему путь к брату. Однако безлюден был лабиринт, абсолютно пуст, и мука одиночества томила, когда переходил он из одного тусклого, без окон, помещения в другое. А кто-то крался за ним, но как ни обернешься — ни души. И только ощутив уже как будто явственное прикосновение к плечу, он со стоном проснулся.

Темно, только бледный отблеск падает в ночь справа за окном. Спросонок как был, в одних трусах, Петр Романович рванул на открытую галерейку. Так и есть! Они там, у дяди. Кто «они»?.. Не раздумывая, он перемахнул через парапетик ворвался в комнату, где девять лет назад так драматически-болезненно оборвался праздник. Чья-то тень метнулась в глубине квартиры, он — за ней, и настиг Варю, стаскивающую через голову яркое в блестках бисера платье. Она вскрикнула — и так и замерла с красной материей в руках.

- Вы сейчас были у меня?

Варя попятилась к раскрытой белоснежной постели.

- Или кто? Кто до меня дотронулся?

Молчание. Расширенные от ужаса, темные сейчас глаза. Вдруг она змейкой проскользнула под верхнюю простыню, закрылась с головой, стянувшись в круглый тугой тюк. Петр Романович, как сексуальный маньяк, преследующий жертву, содрал тонкую ткань. Перед ним лежал маленький, показалось, комочек, сплошь покрытый позлащенным покровом прядей.

- Не надо, — донесся шепот, — пожалуйста, не надо!

- Что не надо? Что?

- Меня убивать.

Он внезапно остыл, постигая трагикомизм ситуации, и в изнеможении присел на краешек кровати — широкое, антикварного древа, семейное ложе, на котором, наверное, был когда-то зачат Поль.

- Что за идиотская идея — убивать?

В ответ — безумный бирюзовый взор сквозь золото волос.

- Разве я убийца?

- Нет! Я не поверила.

«Поверила! — вмиг понял он. —

Кому?» — и заговорил с кретинской рассудительностью, усугубляя сюрреализм момента:

- Я зашел к вам поговорить об алиби.

- Я ничего не знаю.

- Про что вы не знаете?

- Ни про что!

- Да что с вами? — тут Петр Романович случайно взглянул на настенные часы — двадцать минут третьего — обратил наконец внимание на себя, на свои босые ноги, на голое туловище в пестрых, в «дамский» цветочек, и трусах, и сам обомлел.

- Извините, вы, конечно, устали, — пробормотал, — после работы.

- Сегодня понедельник, выходной, — услышал он уже на ходу, уловил легкий шум за спиной, обернулся на пороге: Варя вынула из тумбочки небольшой черный пистолет. Час от часу не легче!

- Вы хотите меня пристрелить?

Улыбнулась презрительно.

- Оружие мне нужно для самообороны, не беспокойтесь.

- Да уж, трудитесь вы в зоне риска. За себя я не беспокоюсь.

- Думаете, у меня не хватит духу выстрелить? — проговорила она, поигрывая пистолетом. Как изменился тон ее и взгляд. Он ответил серьезно:

- Думаю, хватит. Еще раз извините за вторжение.

Девчонка натянула на себя простыню и захохотала.

- Нет, я вправду подумала, что вы примчались меня изнасиловать! Видок у вас.

- Я спал, мне померещилось.

- Куда же вы? Браунинга испугались?

- Не провоцируйте. Я, так сказать, не в форме.

- О, как гигант секса старомоден!

- Ну, что за пошлость. — начал он, но она опять расхохоталась, да так заразительно, что и у него вырвался сдавленный смешок. — Набросьте халат, вон за дверью висит, он вполне мужских размеров.

Помедлив, Петр Романович совету последовал и сел на стул у двери.

- Не за насильника вы меня принимаете.

- От неожиданности испугалась.

- «Я не поверила», — сказали вы. Кому не поверили (а похоже, поверили), что я убийца? Полю?

- Этот мальчишка, — снисходительное высокомерие в голосе,

- вас боготворит, считает чуть ли не богословом.

- Пожалуйста, не отвлекайтесь.

- А богословы спят с чужими женами?

- Что вам рассказал Ангелевич?

- Ничего. Своим умом дошла.

- До жизни такой, да?

- Не отвлекайтесь. До какой жизни вы дошли?

При всей бесшабашной браваде (и при пистолете в руках) Петр Романович ощущал в ней тайный неподдельный страх. И тени его не было на днях в их сумбурных объяснениях, страстных переживаниях. «Любовь не состоялась, и черт с ней, но почему она меня боится? Кто ей внушил, что меня надо бояться?..»

- Не понимаю, — зло отрезала Варя,

- какое им всем дело до меня! Я лично никого не трогаю.

- Кому всем?

- Родственничкам вашим. Они мне вчера устроили праздник, ну, и я им.

- Да кто?

- Тетка твоя с дедом. Приперлись сюда — между прочим, доллары за квартиру мне никто не вернул — и потребовали, чтоб я выкатывалась. «Вместе с вашим сыном выкачусь», — это я так, назло. Я ж знаю, чего они боятся.

«Натуральная шлюха», — подумал Петр Романович и мрачно предупредил:

- Будешь продолжать свою бесстыжую деятельность — кончишь, как Маргарита. Во всяком случае, шанс такой есть.

Она тоже помрачнела, и дуло пистолета, до того расслабленно лежащего в руке ее, уставилось на собеседника. Ответила с вызовом:

- Во-первых, не запугаете. Во- вторых, я делаю то, что мне нравится.

- Я так и думал.

- Что? Что ты думал?

- Тебя возбуждает мужское возбуждение без ущерба, как ты считаешь, для твоей физической чистоты. Но душа твоя черна.

- Что ты знаешь про мою душу, убийца? — прошипела Варвара; оба тяжело дышали от духоты; на распаленных лицах — липкая испарина.

- Она зловонна, как смрадная яма.

- Заткнись. Я накоплю денег, уже скоро, — говорила она лихорадочно, — и уеду.

- Куда?

- Не скажу. Уже выбрала место.

- В больнице? На кладбище? Красоту твою черви съедят.

- Заткнись. Далеко, на край света, где море и никого нет.

- Ах ты, Дюймовочка! С ласточками и ангелами будешь летать? От себя не улетишь.

- Уходи, — сказала Варвара твердо. — И чтоб я тебя больше не видела, всерьез предупреждаю.

Петр Романович очнулся. «Что мне до ее извращений? Нашел кому мораль читать! Она нужна для дела».

- Простите. Я увлекся, потому что судьба ваша мне небезразлична, — покривил он душой; прозвучало неубедительно, она почувствовала.

- Шкуру свою пытаешься спасти? Ее тоже черви съедят.

- Лучше — позже, я еще не готов.

- Ах ты, философ фигов! — вновь в боттичеллиевской мадонне проглянула «девка»; ему стало еще противнее. «Держись! Главное — перевести разговор в другую плоскость».

- Как говорили древние: «Философствовать значит учиться умирать». Я еще не научился. — Петр Романович улыбнулся как можно добродушнее. — «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Вина нет?

- Что?

- Необходим глоток спиртного, не то умру прямо сейчас от удушья, — он правду говорил: стук сердца — словно в горле.

- В холодильнике бутылка ликера.

- Вам налить?

- Я не пью.

«Тогда зачем держать ликер? — резонно подумал он, обнаружив початую бордовую бутылку. — Для клиентов? Для Ангелевича.» — ухнул, не рассчитав, больше полстакана. Отхлебнул, прислушиваясь к сердцу, сладостную густую гадость. Вернулся в спальню, прихватив стакан.

Она уже не лежала, а сидела, привалясь к спинке кровати, закутавшись в простыню, держа прицельно браунинг — с виду игрушка, а продырявит наповал. И опять удушливой волной страха пахнуло от красавицы. «И не краснеть удушливой волной, слегка соприкоснувшись рукавами.» — зазвенела в душе поэзия (Варенька явно ассоциировалась с декадентским веком). — «Мне нравится, что можно быть смешной, распущенной и не играть словами и не краснеть.» — ликер ударил в голову. — «Мне нравится, что вы больны не мной.» — философ усмехнулся и вернулся к «делу».

- Небось шеф презентовал? — кивнул он на «игрушку». — Аналитик бережет ваше тело, как. краеугольный камень для античной академии параноидальных наук.

- Уже успели набраться?

- А Ангелевич пьет?

- Никогда. Это ликер Поля остался.

- Понятно, со студенческих попоек.

Варя поинтересовалась лукаво:

- Про чье же алиби вы пришли поговорить в три часа ночи?

«Вот это я дал маху! — ужаснулся Петр Романович. — Теперь она настороже, не проговорится, хозяина своего не выдаст» — и ляпнул для отвода глаз:

- Про алиби Ипполита.

- Который убил вашу Маргариту, — продолжила красотка с издевкой, — в восемь лет. Жуткое дело.

- Мою Маргариту? Мою? Это не так, но ваша осведомленность меня пугает, — медленно сказал он и по вдруг изменившемуся лицу ее понял, как она испугалась, и отбросил уловки: — Варя, речь идет о моей жизни.

Она кивнула.

- Кто поставляет вам информацию? Кто под меня копает — Поль или ваш сутенер? — философ опять сорвался и попросил прощения. — Поль или Ангелевич?

Она молчала словно в раздумье, он безрассудно торопил:

- Мне отпущена неделя: или я найду его, или — простите за высокопарность — погибну.

- Теперь не расстреливают. — Оба взглянули на браунинг. — Но за троих дадут много, пожизненно. Конкретно мне никто про вас не рассказывал, я умею наблюдать.

- Подглядывать и подслушивать?

- Ага. Про алиби Поля мне ничего не известно, сами между собой разбирайтесь. А Валера был в клубе.

- Когда?

- И тогда, и тогда, оба раза. Я — свидетель.

- Сколько длится ваша раздеваловка?

- Обычно три выступления за вечер по пятнадцать минут.

- Но вас ведь можно пригласить и на отдельный, так сказать, столик?

- Я никогда этого не делаю, запомните! — отчеканила Варя. — Он сумасшедший ученый, но не убийца.

- Откуда такая уверенность?

- Своим глазам я верю. и своему чутью. Я чувствую людей.

- Иллюзия, вы слишком молоды. Ну, если мужчин в определенном плане.

- Пусть мужчин. Он не такой.

- А кто, по вашему глубокомысленному выражению, «такой»?

- Вы! Я сразу почувствовала, тогда еще, на галерейке, когда вы наблюдали смерть наркомана.

Так пронзительно вспыхнул в памяти тот горячий вечер, когда все началось. И брат был здесь — если б знать! — совсем рядом и живой.

- По-вашему, я испытывал удовольствие при виде гибели.

Она перебила:

- Может, и не удовольствие, но вы были как одержимый.

- Нормальная реакция!

- Нет, как одержимый, от вас прямо волны какие-то.

Он перебил:

- Одержимый чужой смертью? Это очень странно, — Петр Романович пристально смотрел на девушку, — очень интересно. — и вдруг ощутил что-то липкое на пальцах, на ладонях. и запоздалую резкую боль. Кровь?.. Это бордовый ликер, он смешался с кровью. Варвара вскрикнула.

- Извините, я нечаянно раздавил. такое хрупкое стекло.

- Вы поранились?

- Пустяки, до свадьбы заживет, — отделался неуместной банальностью.

- Ничего себе, какая сила!

- Это нервы.

- Да что вам тот наркоман — брат? — услышал он уже вдогонку; он спешил остаться один. «зализывать раны», — подумалось насмешливо, и вновь прозвенела «поэзия»: «Что никогда в церковной тишине не пропоют над нами Аллилуйя».