Солнце любви

32

Он покинул старика, который мерзок стал ему и ненавистен: «Из-за его трусости (или убийственной смелости) все погибли, все погибли и я.» Как христианин он ясно чувствовал мистический запрет: уйти в иной мир, к своим, добровольно — нельзя.

Итак, «свои». (Философ стоял, прижавшись спиной, буквально припав, по призыву слабого, но удачливого демагога Руссо, к «натуре» — липе на Тверском; заныла нога, щиколотка багрово распухла, и тотчас отозвалась рука, поцарапавшись о кору, из ерундовой ранки проступили капли крови.) Итак, «свои». Полковник с головой выдает зятя, спасая, если рассуждать логически, собственную шкуру. Трусоват, мол. Да, но вот что интересно: противник, прижатый к барьеру, даже не попытался при самых благоприятных обстоятельствах — в сельском уединении, в купах кустов и роз — освободиться, физически, от «сыщика». Или «сыщик» слишком далек от истины, или у военного и впрямь нет кровожадной жилки. Не всякий, слава Богу, способен переступить порог убийства индивидуального, уничтожить «лицо», «лик», а не безличного врага на передовой.

Итак, «свои». Выпивший водочки, вызвавший семейный скандал старик на сундуке. Слышит рыдание дочери, цоканье каблучков на площадке, на лестнице. Спешит за нею утешить, выходит во двор, но вдруг возвращается. С протяжным стоном, приглашающим жестом распахивается соседская дверь (тоже у «своих»). Непорядок. Входит. Труп девушки, только что убитой и которую он только что ославил за столом. На каком же чудовищном основании он заподозрил свою дочь? «Я нашел его в прихожей», — с дрожью в голосе сказал старик после «цитаты»: «Там нечто лежало.» Цветок, пояснил, его чайная роза. Но он уже произносил эту фразу, раньше, гораздо раньше — не о цветке.

Разноцветный иностранный мячик ударился в грудь Петра Романовича, отпрянул, подпрыгнув, и вновь подскочил. Он поймал его и услышал: «Дяденька, мяч!» Малыши играли в детском городке (Китеже а ля рус) и сейчас, замерев в азарте, ждали, когда взрослый, нечаянно войдя в их круг, выйдет, возвратив игрушку. Любимый спорт американчиков — бейсбол. Петр Романович подбросил мячик в гущу игроков (простецкая лапта занимала ребят), боль прошла; прошла, бесплодно, и вспышка озарения; и философ поспешил в Копьевский в слабой надежде застать архитектора — такого, подишь ты, делового! — как вдруг на углу, почти у цели, услышал негромкий голос:

- Петр Романович!

Огляделся. Вон. рука, загорелая, прекрасной формы, машет из окошечка, подзывая. Подошел.

- Вам нельзя домой.

- Почему?

- Там менты ждут — арестовать.

- У меня еще два дня!

- Вас заложили.

- Кто?

- Не скажу. Садитесь.

Он автоматически послушался, погрузившись в пружинистое седалище «синей птицы».

- Куда вас отвезти?

- К черту! — Тихонько, ровно, успокаивающе загул мотор. — Отвези, пожалуйста, к Патриаршим.

- Слишком близко, засекут.

Он поймал в чистом зеркальце сине-зеленый «морской» взор, обмирающий в восторженном ужасе — наедине с убийцей! — и на миг мелькнуло как бы уже давно минувшее («не пропоют над нами Алилуйя»), как бы уже воспоминание о солнцеподобной красоте ее. о, соле мио! Мелькнуло, замутилось.

«Преступник и проститутка! — подумалось с тоскливой усмешечкой. — И Сонечка Мармеладова его, понятно, спасет.»

- Ты меня убийцей считаешь?

- По-моему, вам все равно, что я считаю. Приехали.

- Нет, Варенька, — возразил он с неискренней любезностью, — не все равно. И если б ты сейчас сказала, кто меня заложил, многое прояснилось бы. Поль?

- Нет.

- Ангелевич?

Она отвернулась, исчезли бирюзовые глаза из зеркальца. Понятно!

- Он неплохой дядька, хотя и с сильным сдвигом, и все эти годы был моим покровителем.

- Понятно.

- Но я ухожу.

- Из Китежа в Вавилон? — незамысловато сострил он, продолжая неинтересный ему разговор и усиленно соображая. на чем мог заложить его Ангелевич?

- Вообще из профессионального «порно».

- Скопила, значит, на домишко у моря?

- Скопила.

- Молодец. Вот что, Варя.

- Ой, ваша рана! Кровь.

- Да ну, какая там рана!..

Она схватила его левую руку, поднесла к лицу, к губам, словно — вообразилось! — собираясь поцеловать. Петр дернулся инстинктивно-брезгливо — ощущение на чисто физиологическом уровне, до тошноты. Варя бесшабашно рассмеялась, выпустила руку, оттолкнула. Он с облегчением и не совсем уместно, как той ночью, ляпнул:

- До свадьбы заживет.

- Заживет. — Варя кивнула. — Вы очень похожи и очень подходите друг к другу.

- Правда? — поддакнул он, не вслушиваясь. — Варенька, ты сможешь передать своему покровителю, чтоб он пришел сюда?

Она не ответила.

- Ведь он тебе ни в чем не откажет.

- Смогу.

- Надеюсь, он не приведет «органы»?

- Не беспокойтесь. Я все сделаю.

- Кстати, а как вы с ним познакомились?

- По объявлению. — Она помолчала. — Браунинг в «бардачке».

- Не бойся, я не убийца.

«В сущности, это странно, — размышлял Петр Романович в одиночестве, в комфортабельно- расслабляющем убежище, — непонятно, на чем Ангелевич меня заложил — да так убедительно, что пришли с арестом. О Господи! Аналитик, даже со сдвигом, стратег и тактик — рассчитал и соврал точно и наверняка. Главное — причина, по которой он пошел на подлость: ревность, такая нормальная и простительная («Не прелюбы сотвори»!), или мотив маниакальный, убийственный.» Измотанный мозг взбунтовался, точнее — забастовал, и уже соткался из кустов, из воздуха несерьезный литературный сатана и учтиво вопросил: «Вы какие предпочитаете?» — как вдруг интеллигентный голос произнес в ухо:

- Что вам еще от меня нужно?

Владелец «Китежа» у руля. О, как вмиг собрался и подобрался к прыжку «сыщик»!

- А где Варя?

- У себя. Я сам подгоню к дому машину. Так что?

- Покойный Подземельный видел здесь, у Патриарших, Мастера и Маргариту.

- Знакомое словосочетание, — обронил бывший профессор, — где-то я его слышал.

- Есть такой богохульный роман.

- А, да. Но я не читаю беллетристику.

- Неважно, меня интересует реальность. Как вам такой сюжет: она предстала перед ним милой невинной девицей, но обернулась мстительной ведьмой и он убил ее.

- Философ увлекается такой чепухой? — тон презрительный.

- Вы увлеклись.

- Послушайте, господин Острогорский, если капля разума у вас еще осталась. Варвара пришла в «Китеж» по газетному объявлению, и в ее невинность я не вникал.

- Я говорю про Маргариту. Вам, сколотившем состояние на блуде, не дается роль рассеянного ученого.

- А вам — моралиста!

- И вы прекрасно помните, что произошло девять лет назад. Евгений Алексеевич пригласил вас на семейный праздник заранее?

- Конечно.

- Вы уверены?

- К чему эти идиотские вопросы?

- Пожалуйста, ответьте.

- Я приготовил подарки: французские духи и американскую зажигалку, что в девяностом считалось престижной редкостью. — Словно в доказательство Ангелевич достал из кармана портсигар с зажигалкой и закурил.

И Петр Романович вспомнил, как дядя высекал пламенный язычок, точно ребенок забавляясь новой игрушкой. С кем же у Маргариты было назначено свидание в пятницу? Остается «свинья- друг».

Ангелевич продолжал монотонно:

- Накануне я поднялся к Евгению уточнить час, но он был в больнице у брата. И моя жена — представьте, какое оригинальное совпадение! — тоже навещала больного.

- Больного? — удивился Петр Романович. — Какого больного?

- Своего папочку. Так она мне сказала: после работы еду к заболевшему папе на весь вечер. Ну, в тот самый вечер, когда вы с ней прелюбодействовали.

- Лана солгала.

- Солгала, солгала, — покивал «бывший». — Перестраховалась. Хотя ей было известно, что в тот вечер я вернусь поздно: у нас в Академии проходил симпозиум.

- Но вы поднимались к дяде.

- Несколько выступлений отменили, и рогоносец оказался некстати свободен.

«И познакомился с Маргаритой у Патриарших! — сообразил Петр Романович, чуя горячий след. — И назначил встречу на пятницу, забыв в объятьях обо всем, а позже, опомнившись, поднялся к соседу уточнить час, вернее — отказаться от приглашения!»

- Что вы наговорили следователю, сутенер? — прорвалось-таки словечко! — Мечтаете засадить меня за решетку?

- Я мечтаю вас истребить! — было последнее, что услышал философ перед тем, как провалиться во тьму.