Солнечный удар: Рассказы

Фрагмент, лишенный смысла

— Какого черта ты притащилась? — заорал я в исступлении. (Она приехала совсем недавно, и я встретил ее жуткой сценой, от которой все еще не мог отойти.)

— Ради тебя, — ответила она спокойно.

— Вообразила, будто я нуждаюсь в твоем присутствии?

— Не то чтобы в присутствии — во мне.

— С чего это вдруг?

— Так.

— Почувствовала, значит?

— Допустим.

— Тогда почему раньше не приехала?

— Потому что раньше не чувствовала. К тому же ты так быстро уехал, что я поняла: тебе надо побыть некоторое время одному… Ну да что там, как все славно, правда?

— Неужели?

— Ого, да ты уже больше не споришь: значит, я действительно была тебе нужна?

— Откуда это ты взяла? — снова взорвался я, кусая от ярости губы. — Ну хорошо, представим на мгновение, что ты и впрямь мне нужна. Признайся, разве ты приехала бы только поэтому?

— Ну, и потому еще, что мне самой…

— Прелестно, ай да ответ!

— Но, — заметила она рассудительно, — то, что я была тебе нужна, еще ничего не значило, если бы ты тоже не был мне нужен.

— Да вы только послушайте: говорит как по-написанному! А вообще-то, — просопел я, — я вижу, ты подобрела: кое-что уже соображаешь, терпения поприбавилось. С чего это вдруг?

— Разве я не могла успокоиться и прийти в себя за все то время, что была одна?

— А я как сейчас помню, что передо мной была настоящая гадюка.

— Может быть, может быть. Но, однако же, я здесь.

— Здесь-то здесь, да этого еще мало. Обойдусь и без тебя!

— Ну-ну, я тебя понимаю: ты снова погрузился в холостяцкую жизнь; конечно, в чем-то она удобнее. И, естественно, пока ты опять не привык ко мне или еще к какой-нибудь…

— Глянь-ка, мы еще и рассуждаем, да как складно! Знай: этим ты только все портишь. Последний раз тебя спрашиваю: с чего это ты такая паинька?

— Что-то я не понимаю: гадюка тебе не по душе, паинька тоже. Странно.

— Ничего странного, черт побери! Я так привык к тому, что ты постоянно меня изводишь и унижаешь, что, когда по чистой случайности этого не происходит, я настораживаюсь и жду подвоха.

— Значит, ты подозреваешь, будто я прикидываюсь такой тихоней, а на самом деле затаила какую-нибудь гадость?

— Не подозреваю, а уверен! Ну, почти уверен.

— Боже правый, это мне за грехи. Ладно, давай дальше.

— А дальше вот что. Я могу сказать, почему ты со мной такая паинька: потому что ты мне изменяешь!

— Я так и думала, что ты так подумаешь.

— Не морочь мне голову всякой белибердой. Это правда?

— Нет.

— Нет? Подойди к свету, посмотри на меня… Это правда?

— Нет. А позволь узнать, с кем это я должна тебе изменять?

— Не строй из себя дурочку: с Амброджо.

— С каким Амброджо?

— Ты прекрасно знаешь, с каким! С мужем твоей дражайшей подруги Анны.

— Ах да, конечно. Я догадывалась. Фу ты, нелепица какая!

— Нелепица?

— Нашел на кого подумать: рожица с кулачок, весь сморщенный, а рот-то, рот, как у мышонка.

— Ну и что?

— А то, что мне нравятся лица крупные, благородные, как у тебя.

— Ты считаешь, я все это вот так вот проглочу и не поморщусь? Разок попробовать готова каждая… даже лучше, если… Но я-то знаю: чтобы ты сделалась таким ангелочком, одного мимолетного грешка еще мало. Нет, здесь другое. Ты нутром чувствуешь, что виновата передо мной. А все потому, что, видит бог, ты счастлива с ним. Все потому, что изменяешь мне, да, изменяешь!.. А коли так, то я снова спрашиваю: что заставило тебя приехать? Жалость? Долг?

Словом, как это часто случается в пылу ярости, давнишнее подозрение обернулось вдруг поводом для зацепки. В одно мгновение я осознал, не без внутреннего смятения, что пустячная с виду зацепка становилась, уже стала для меня чем-то крайне существенным, жизненно важным. Теперь мне казалось, что я не успокоюсь, пока не выясню все до конца: изменяла она мне, изменяет?

Я принялся рассуждать: такая возможность, сказал я себе, в принципе была вполне вероятна, то есть, по сути, оставалась пока на уровне допущения, а следовательно, могла быть и одной из наименее вероятных. И ни к чему не вела (попытка рассуждать). Одновременно я думал о том, что все равно не смогу получить документального или свидетельского подтверждения своей догадки и что в лучшем случае вынужден буду довольствоваться стилистическим или текстовым анализом. Я схватил эту женщину за хрупкие плечики, такие нежные и гибкие, что, казалось, они вот-вот книгоподобно сложатся на груди, и жадно впился в нее взглядом.

— Ты изменяешь мне с Амброджо?

— Я же сказала: нет.

— А с другими? (Но допустить, что она изменяла мне с другими, было еще невероятнее; думать так было гнусно и дико.)

— Нет.

— Может, что-нибудь добавишь?

— А что тут добавлять?

— Еще есть время оправдаться.

— В чем?

— Значит, все-таки ты виновата?

— Наоборот: совершенно невинна.

— Невинность всегда боязлива, невинный оправдывается, виноватый — никогда… Посмотри, посмотри мне в глаза.

— Смотрю. Только напоминаю, что этот опыт мы уже проводили.

Но что же мелькнуло в ее глазах? Пустота? Страх? Или низость? С одной стороны, точнее, с одной точки зрения, ее глаза светились чистотой и непорочностью, с другой… Разве не была эта смесь благородства, независимости, чуть ли не великодушного вызова, униженной гордости и почти ужаса свойственна любому человеческому взгляду? И еще: было или не было то, чего я боялся (хотя, может, это и не совсем подходящий глагол) всем своим нутром?

— Амброджо? — крикнул я.

— Амброджо! — бросила она отрывисто. Но в ее ответе не прозвучало ясной интонации, скорее в нем чувствовалась усталость.

И тут я наконец понял, что ни ее глаза, ни слова, ни мои трижды проницательные наблюдения ничего мне не дадут. Ответ таился не в ней, а во мне самом. Во мне самом, если и не на мой конкретный вопрос, мучивший меня еще несколько минут назад (первоначальное раздражение прошло, и во мне уже не было прежней желчности), то хотя бы на вопрос, касающийся общей ситуации, показателем которой, вернее, показателем зыбкости которой он стал… Как быть: может, и впрямь прогнать эту женщину подальше от себя? Или принять ее со всей ее двойственностью, ненадежностью, неопределенностью (что, с другой стороны, могло быть плодом моей фантазии)? Мне, и только мне надлежало решить это. Помощи ждать было неоткуда, да и не от кого. Но именно решить-то я и не мог.

Я резко оттолкнул ее, однако успел подхватить, не дав удариться о кровать. Тут я разразился почти истерическим смехом.

— Амброджо! И ты подумала… ты подумала… Да плевать я хотел на этого Амброджо!

— Что ж, тем лучше, — небрежно проронила она в ответ.

— Э, нет, дорогая. — Тут я почувствовал, что почему-то заговорил шепотом, и снова перешел на крик. — Ты что, действительно такая бестолочь? А может, ты того? Или снова издеваешься надо мной? Как ты не понимаешь, что могла и должна была приехать только при одном условии, с одним только даром в руках? Да, твой приезд имел бы смысл только в том случае, если бы ты принесла мне любовь!

— Ас чего ты взял, что я не принесла тебе любовь?

Так она обычно отвечала в наши лучшие времена; это было уже чересчур! И не столько чересчур дерзко или нагло с ее стороны, сколько чересчур подходяще, то есть удобно для меня. Сейчас объясню. Я уже давно задумал и готовился как бы самоупраздниться, погрузиться на дно сумрачной действительности. Иными словами, я решил жить сегодняшним днем, превозмогая пока еще насущную для меня потребность упорядочивать вещи и события, толковать и предсказывать их ход (бесполезный и опасный багаж). Если же я еще не дошел или не сумел дойти в этом до конца, то единственно потому, что мне не представилось, скажем так, достаточно приемлемой возможности. И вот эта долгожданная возможность или подходящий случай наконец представлялись мне. В определенном смысле это был исключительный, решающий случай. От него могла зависеть и моя дальнейшая жизнь, коль скоро она была замешана в этой истории. Правда, все это казалось мне слишком уж легко и доступно. Так что же, воспользоваться этой возможностью или с негодованием от нее отказаться?

Я знаю, что поступил как трус. Хотя нет, меня скорее даже осенило (я действительно мог бы разом сбросить с себя свою дряблую ношу, свою гордыню). Судите сами: ведь все, что я сейчас так сбивчиво рассказываю, произошло каких-нибудь полчаса назад… Короче говоря, схватил я эту мою или не мою женщину и принялся неистово целовать. Она вся обмякла в моих объятиях и лишь привычно пробормотала: «Дурачок, дурачок!», далее — как обычно.

Но я все же не уверен, что был и остаюсь «дурачком». С другой стороны, я не хочу сказать, что она и вправду изменяет мне с этим Амброджо, нет, я хочу сказать… Что же я хочу сказать? Пожалуй, и я подчеркиваю эту мысль, иначе она показалась бы слишком поверхностной, вот что: если бы отречению от гордыни сопутствовали столь сладостные обстоятельства…

Перевод Г. Киселева