Мудреное понятие

Nageurs morts suivrons-nous d'ahan

Ton cours vers d'autres nebuleuses…[49]

— Итак, дорогие мои, по программе нашего курса мы дошли до одной довольно непростой темы. Чем больше я в нее углубляюсь, тем беспомощнее становится моя наука. Давайте вести наше обсуждение открыто: пусть каждый высказывается и задает любые вопросы. Единственная просьба — говорить по очереди.

— Прекрасно, трудности мы любим. Продолжайте, профессор.

— Ну-ну, не так резво! Эта тема, пожалуй, самая сложная из всех. Но не будем пасовать перед трудностями и приступим прямо к делу. Итак, мои юные друзья, сейчас мы поговорим с вами о смерти.

— О сме-ерти? А что это?

— Спокойно, спокойно. Этого я не знаю и, возможно, не могу знать.

— Как же тогда быть?

— Зато они должны или должны были это знать. Ведь у них есть или было для этого особое слово. А это уже кое-что.

— Кто это они?

— Как кто? Существа, о которых мы до этого говорили.

— Обитатели тех далеких миров, которые…

— Именно. Я даже как-то показывал вам с помощью телескопа их местонахождение, то есть их галактику.

— Это та, что самая дальняя от нас, вроде бледного пятнышка?

— Совершенно верно. Давайте только не тратить время на повторение. Сейчас это лишнее. Итак, смерть.

— Но, профессор, если об этой, как ее… смерти знают только они, а вы ничего не знаете, то мы не видим…

— Позвольте, я ведь вовсе не утверждал, что они это знают или знали.

— Час от часу не легче! Тогда каким образом мы будем все это обсуждать?

— Да дело как раз не в этом! Послушайте меня внимательно: оставим в покое все эти «что» и «как», иначе мы вечно будем топтаться на месте. Попытаемся уточнить и прояснить для себя понятие смерти. По ходу ваших мыслей я буду помогать вам, а вы — мне по ходу моих. Так рано или поздно мы обязательно к чему-нибудь придем. В конце концов вы не должны забывать, что если что-то понимает один, то поймет и другой, живи он хоть на расстоянии в миллиард световых лет. Так что попробуем, а когда окончательно исчерпаем свои силы, я расскажу вам то немногое, что знаю сам.

— Попробуем.

— Вот такими вы мне уже нравитесь. Начать, я думаю, следует совсем издалека, иначе разобраться в чем-либо будет просто невозможно. Правда, если бы я мог ссылаться на понятие жизни, мне было бы гораздо проще объяснить, что такое смерть. Но вся беда в том, что о понятии жизни вам тоже ничего не известно, а объяснить его я смог бы, только прибегая в свою очередь к понятию смерти. Для нас практически это означает, что жизнь и смерть сводятся к одному и тому же.

— Жи-и-знь?

— Да, жизнь, только, ради бога, не начинайте все сначала… Нет, так мы далеко не продвинемся; тут, видно, не обойтись без некоторых, с позволения сказать, первичных по отношению к жизни и смерти понятий… А что, скажите, не касались ли вы на других лекциях темы… В общем, знаете ли вы, что такое время?

— Время? Нет.

— А пространство?

— Пространство?

— Значит, о пространстве или времени, если сблизить оба эти понятия и свести их к единому понятийному целому, вам также ничего не известно?

— Что, что?

— Нет, ничего.

— Пространство, время — какие забавные слова! А что это?

— Нельзя сказать, чтобы они были чем-то. Я хотел спросить, знаете ли вы, что подразумевается под временем и пространством, или под временем или пространством в представлении обитателей той далекой туманности. Но, к сожалению, вы и этого не знаете; что же тогда говорить о понятии протяженности и так далее, и так далее… В таком случае скажите сами, как мне быть.

— На предмет чего?

— О господи, да на предмет того, чтобы объяснить вам, что есть смерть.

— А что, разве, не поняв, что такое эти ваши пространство и время, нельзя понять и что такое смерть?

— По-моему, нет. Во всяком случае, мне так кажется.

— Тогда объясните нам, что такое пространство и время.

— Хм, видите ли, как это ни смешно… здесь опять получается прежняя история. Говоря о пространстве или времени, означающих, в сущности, одно и то же, я так или иначе вынужден буду коснуться смерти, точнее, предположить, что вам это понятие уже известно. Как, по-вашему, является ли понятие смерти следствием понятия пространства-времени или оно само порождает понятие пространства-времени? Можете вы об этом что-нибудь сказать?

— Мы — нет.

— Вот и я не могу. В действительности речь, возможно, идет о двух параллельных понятиях или об одном и том же понятии, но под различными углами зрения.

— Что же тогда остается делать?

— Что делать, что делать! Пока мы здесь окончательно не потеряли голову, начнем все с самого начала. Давайте-ка посмотрим, что такое бытие.

— Давайте!

— Давайте!

— Давайте!

— Не много ли желающих? Пусть начнет кто-то один. Итак, что такое бытие?

— Бытие — это наше сознание.

— Ну да, так, во всяком случае, сказано в наших учебниках. Из этого следует, что бытие представляет собой некую чувственную, или субъективную, связь. Но с чем, спрашиваю я вас?

— Как это с чем? Ясное дело, с нашей мыслью, с теми же чувствами, короче, со всем тем, что делает нас нами.

— То есть это как бы осознание содержания нашего сознания. Это понятно или воспринимается как игра слов?

— Ну… так, как сказали вы, в общем, конечно…

— Я как раз сказал только то, что сказали вы. Однако думаю, что здесь не обойтись без некоторой промежуточной ступени. Наше сознание должно соотноситься с чем-то еще помимо самого себя. Правда, в этом случае мы несколько отвлекаемся от темы лекции и выходим за рамки ваших знаний. Скажите, вам никогда не приходило в голову, что связь, которую вы назвали субъективной, может по крайней мере стремиться к объективному началу, иными словами, что бытие выражает не столько наше сознание, сколько наше состояние?

— Состояние!

— Что такое состояние, мы худо-бедно понимаем, но…

— Я предвидел ваше негодование. Вы наверняка скажете мне, что так как наше состояние неизменно и вечно, то это уже не состояние?

— Конечно! В понятии состояния или условий существования заложена возможность изменения.

— Вот тут надо еще подумать; уже то, что мы говорим «неизменное состояние»…

— То есть как это?

— Кто же так рассуждает? Разыгрывает он нас, что ли?

— Хорошо, и что же из этого следует?

— Спокойно, спокойно. Может быть, вы и правы. Попробуем тогда обойти эту трудность. Скажите, а что такое небытие, вы знаете?

— Нет.

— Еще бы, ведь вся наша философия строится на положительных понятиях. Но, видит бог, существуют и понятия отрицательные, по крайней мере мы должны предполагать их существование, если судить по тем сведениям или идеям, которые доходят до нас с той далекой туманности.

— Отрицательные понятия? Что это?

— Это понятия, относящиеся к тому, чего нет, сравнительно с тем, что есть.

— Пощадите, профессор, мы ничегошеньки не поняли!

— И неудивительно. Скажем так: они относятся к видоизмененному состоянию вещей.

— К видоизмененному состоянию? Что это значит?

— О боже! То, что они относятся к иному возможному состоянию вещей.

— То есть к их невозможному состоянию?

— Если хотите, да. В конце концов, небытием можно считать то, что не есть бытие.

— Но то, что не есть бытие, никак не проявляется.

— Согласен, но вы можете представить это мысленно.

— Отнюдь, потому что то, чего нет, может означать бесчисленное множество вещей.

— Не-ет, здесь вы ошибаетесь. То, что есть, также означает бесчисленное множество вещей, но в той мере, в какой оно составляет цельное понятие, оно четко определено и самодостаточно. Аналогичным образом существует только одно проявление небытия, иначе говоря, понятие небытия является обоснованным и представляет собой ясную идею.

— Извините, но до нас все равно пока не доходит. Вы говорите «аналогичным образом». Но для того, чтобы аналогия была если уж не полной, то хотя бы приемлемой, это самое небытие должно заключать в себе, в собственном измерении, бесчисленное множество вещей, подобно тому как это происходит с бытием, а не просто вырисовываться в бесчисленных проявлениях… Я знаю, что говорю путано, и не уверен, все ли меня поняли. Однако, судя по вашим словам, вы неверно истолковали смысл нашего возражения. Помимо этого, вы попросту занимаетесь с нами словесными кульбитами, с вашего позволения. С одной стороны, вы приводите цельное понятие, правда, уже в обобщенном виде, с другой — также цельное понятие, которое, однако, ничего не обобщает и ни с чем не соотносится.

— Проклятие, да вы не просто, а чересчур смышлены! Не просто, потому что, сами того не замечая, смешиваете абстракцию и реальность. Правильнее будет сказать так: понятие бытия не является истинным там, где истинным является или являлось бы, не знаю, как тут еще сказать, понятие небытия. Небытие, пожалуй что, можно считать понятием чистым и безотносительным.

— Однако хоть какое-то представление о нем вы должны нам дать!

— Это вовсе не обязательно. В порядке исключения вы можете представить его как чисто умозрительное построение.

— Значит, мы должны проглотить это как есть и успокоиться?

— Что-то вроде того.

— Ладно, ребята, давайте глотать, пусть даже оно встанет у нас поперек горла… Сделаем так, профессор: вы продолжайте, а там, как знать, может, последующее и прояснит предшествующее! Хотя, согласитесь, это довольно странный метод созерцания.

— А мы и не созерцаем. Повторяю, в первую очередь я пытаюсь выяснить кое-что для себя. С другой стороны, уже не раз последующее проливало свет на предшествующее.

— Хорошо, тогда продолжайте. Кстати, для начала неплохо было бы узнать, каким образом это ваше небытие связано с этим вашим пространством или временем.

— А кто его знает! Скорее всего прямой связи между ними нет.

Джорджо Де Кирико. Гектор и Андромаха. 1968.

— Смелее, смелее, профессор!

— Интересно, как, по-вашему, содержит идея небытия идею ограниченности или нет?

— Хм.

— М-м-м.

— По-моему, хмыкать тут особо нечего. Я думаю, что содержит.

— Как это?

— Если существует небытие, значит, бытие не является, как бы это сказать, всеобъемлющим и предполагает наличие пустот.

— Ха-а!

— Фью-ю!

— Та-ак, это еще что за свист? Давайте-ка посерьезнее!

— Но, профессор! Теперь уже вы смешиваете абстракцию и реальность. Ведь о небытии нельзя сказать, что оно есть. Не вы ли сами только что подали нам его как чисто умозрительное построение?

— Вот это уже совсем другое дело! Вместо того чтобы попусту балаганить, вы бы почаще открывали рты и говорили по существу. Именно! Именно об умозрительных построениях мы и говорим. И небытие я упомянул лишь в отвлеченном смысле, точно так же, как и наша вероятная цель, точнее, наш первый этап — пространство или время, — представляет из себя не что иное, как отвлеченность.

— Да, да, на этот раз вы совершенно правы! Вы уж нас извините. Вот только интересно бы узнать, что такое «рты»?

— Рты? Я сказал «рты»? Ну, это внизу такое… Впрочем, сейчас это не столь важно. Позже мы к этому, может быть, вернемся.

— Тогда продолжим.

— Продолжим. (Но как?) Итак, если бытие не есть все, если оно ограничено небытием…

— То что?

— То ничего, друзья мои. Не так-то это просто продолжать, к тому же скорее всего не я хитрее вас, а вы — меня. И все же чисто интуитивно мне кажется, что, исходя из подобной предпосылки, можно осуществить разграничение стихий, стихий, разумеется, понятийных.

— Какое еще разграничение? Каких стихий?

— Ну как же… Допустим, здесь у нас бытие, а здесь — небытие. Это означает, что в один прекрасный момент бытие становится небытием или, наоборот, что однажды кончается бытие и начинается небытие. Не так ли?

— В общем-то так. Хотя эта идея конечности пока еще не очень понятна. Что значит «кончается»?

— Значит ли это пока то, что бытие и небытие разграничены между собой, или нет?

— Несмотря на довольно туманное определение, в том, что они разграничены, нет никаких сомнений. Однако должен вам заметить, профессор, что все это сильно напоминает ловкий фокус: за одним словом стоит другое, одно слово объясняется другим, которое тоже в свою очередь нуждается в объяснении, и так далее.

— Все так, но что же я могу с этим поделать? Мне все это скорее напоминает игру в прятки. В конце концов всегда что-нибудь да останется. Слова уже сами по себе кое-что значат, и, возможно, спустя некоторое время они вдруг разом озарятся особым смыслом.

— Хм, ну допустим, а дальше?

— Итак, бытие и небытие разграничены. А теперь скажите, смогли бы вы представить себе две разграниченные вещи, так сказать, внутри бытия?

— При условии, что предварительно мы уже разграничили бытие и небытие? Не очень-то.

— Как же так, ведь кто-то из вас говорил здесь о мыслях и чувствах, о том, что это две разные вещи, а все вы признали, что бытие означает бесчисленное множество вещей!

— Если все действительно так гладко, то не совсем понятно, зачем вам понадобилось устраивать этот опрос… Просто у нас так принято говорить, ну, ведь бесчисленное множество вещей — это то же самое, что одна вещь. И вовсе не верно, будто мысли и чувства или мысль и чувство означают две разные вещи, скорее это… два слова.

— Этого мне пока вполне достаточно. И все же я хочу вас спросить: можете вы представить в самом бытии, хотя бы даже в виде слова, нечто обособленное?

— Что за вопрос! Безусловно. Мы же только сейчас сказали, что слов в бытии найдется столько, сколько понадобится.

— Нет, вы меня неправильно поняли, а может, это я слегка напутал, ну да неважно. Я хочу сказать (но что именно?), я хочу сказать… Вот вы, например, смогли бы мысленно представить себе нечто обособленное, выделив его силой своего воображения из того, что находится в данный момент перед вами?

— Вопрос весьма туманный, профессор, если не сказать больше. Речь идет о том, чтобы принять звезду за нечто качественно отличное от окружающего ее неба?

— Да нет же, отнюдь не качественно! Чертовски непросто это выразить, так что я вынужден буду повториться: это значит принять ее за нечто обособленное от остального, принять как сущность, как самодостаточность.

— Самодостаточность?

— Ох… тогда другой пример: можете вы себе представить, что две звезды составляют соответственно два предела?

— Предела чего?

— Да неба же!

— То есть представить, что небо заключено между двумя звездами?

— Как раз наоборот: что в небе есть еще небо, заключенное между двумя звездами, что в большом существует малое, во всем — часть. Или что небо состоит из множества малых небес.

— Ну, знаете… Хотя мы уже начинаем понимать, что вы имеете в виду.

— Боже милостивый, наконец-то! Тогда мы вплотную подходим к понятию пространства или времени.

— Но какая все-таки польза от этой причудливой фантазии?

— Сейчас не в пользе дело. Впрочем, полезнее всего вам было бы вникнуть в смысл понятия пространства и времени. Вам… У них же все обстоит совсем иначе. Кстати, я далеко не уверен, что для них это причудливая фантазия.

— Хорошо, так где же в этом предположении, образе или вымысле заключается понятие пространства или времени? В чем оно выражается?

— Не торопитесь. Итак, что мы имеем: небо состоит из множества малых небес, подобно тому как бытие — из множества бытиинок, причем именно бесконечных, поскольку бесконечны ваши вероятные точки отсчета. Пока все ясно?

— Более или менее. Значит, эти малые небеса, которые мы представили, или эти, как вы их называете, бытиинки, точнее, каждая из них и есть пространство или время?

— Да нет же, не путайте: малые небеса хотя и ограничены (весьма произвольно и исключительно в отвлеченном смысле), тем не менее что-то собой представляют. А пространство или время суть ничто. Это только понятие, ну, самое большее — метод.

— Как метод?

— Для какой цели?

— Э, не придирайтесь к словам. Может, потом все станет понятно, а может, и нет, посмотрим.

— Так что же, в конце концов, такое пространство или время? Мы перед вами уже полностью выложились, пора бы и вам раскрыть свои карты!

— Если в двух словах, то пространство или время — это не что иное, как сама возможность ясно и без малейших усилий понять, что такое небесинки или бытиинки.

— Как, как?

— Не подкопаешься!

— А мы-то думали!

— Погодите, погодите. Давайте по порядку: идея пространства-времени содержит в себе, по их мнению, конечную идею.

— Конечную?

— В том смысле, что эта идея тяготеет к известному пределу, точнее, рассматривает его положительно. Она не столько разграничивает, сколько ограничивает. Они называют ее… идеей длительности.

— Они! А мы, значит, опять погружаемся в полный мрак!

— Но ведь что сказали… Вот смотрите: предположим, здесь у нас одно небо, а здесь другое…

— Вы хотите сказать, что там, где кончается одно, начинается другое или что одно в любом случае должно кончиться, чтобы уступить место другому?

— Именно.

— Допустим, но как можно мысленно представить себе эти конец и начало, не говоря, разумеется, о том, что оба предполагаемых неба действительно имеют одинаковую природу? Как некое изменение состояния и свойства?

— Нет, нет!

— Тогда как же?

— Исключительно как конец и начало. В данном случае одно из этих понятий можно даже опустить. На выбор.

— Ну нет. Это будет слишком просто. Или, чтобы вы не обижались, слишком сложно. Получается образ, лишенный содержания. Нет, так не годится.

— Следовательно, вы не в состоянии вывести идею конца или начала? (Какой тонкий вопрос! Будь они в состоянии это сделать, они бы уже знали, что такое смерть.)

— Не-ет, идеи конца и начала являются относительными и только, так что, пожалуйста, не сбивайте нас с толку.

— И тем не менее! (Хотя, на мой взгляд, они совершенно правы: сам-то я разве знаю, что такое смерть?)

— Кроме того, тут возникает еще одна трудность. По вашему собственному определению, эти небесинки или бытиинки бесконечны. Так о каком же тогда конце или начале можно вообще говорить?

— Как, теперь вы отрекаетесь от того, что было уже признали?

— Ни от чего мы не отрекаемся. Но даже если и так… Мы все же считаем, что третьего здесь не дано: или бесчисленность, или что-то одно.

— (Они и тут правы, хотя в их рассуждениях еще не хватает последовательности). Допустим, они бесконечны, но ведь мы всегда можем брать в расчет лишь часть из них.

— Мы, конечно, можем брать в расчет лишь часть из них, полагая при этом, что они бесконечны. Это как если бы наша фантазия растворялась в той же точке, в которой она приобретает форму или должна ее приобрести.

— (Лихо! Не придерешься… Хотя…) Послушайте, оставим в стороне эти дотошные уточнения и постараемся иначе взглянуть на дело. Тогда медленно, но верно мы скорее дойдем до цели. Впрочем, не думаю, чтобы это было так необходимо. Знаете, что я вам скажу? Ваши доводы уже свидетельствуют о понимании вами сути пространства или времени.

— Ну, если вы сами так считаете…

— Да, я даже заранее это предполагал. Понятия вырабатываются по ходу дела, в процессе дискуссии, когда порой едва догадываешься, о чем идет речь. А бесконечные уточнения решительно ни к чему не приведут. Да и наскоком здесь ничего не добиться.

— Хм.

— Ну хорошо, предположим, что так оно и есть. Впрочем, даже если бы у вас до сих пор не было ни малейшего представления об этом злополучном понятии, нам все равно не оставалось бы ничего другого, как идти дальше и слепо надеяться на будущее. А пока что перед нами тупик.

— Итак, предположили — и пошли дальше. Простите, если не ошибаемся, вначале речь шла о какой-то смерти?

— Не беспокойтесь, рано или поздно дойдем и до нее.

— Тогда — вперед!

— Скажите, смогли бы вы… это даже сформулировать и то непросто… смогли бы вы представить самих себя внутри одного из этих вероятных множеств, которые мы назвали небесинками и бытиинками? То есть каждого из вас в одном из них?

— Что?

— Что?

— Это как же?

— Ну вот это уж нет!

— Однако вы даете, профессор, — бытие содержится в части себя? Большее в меньшем? Большое в малом?

— Ха-ха!

— Фьюить!

— Так, успокоились и замолчали! Прежде всего при чем здесь бытие? Я говорил о каждом из вас.

— Бытие, именно бытие! Каждый из нас и есть бытие.

— Ай да молодцы! Такое прилежание достойно стен университетов и академий. Вот только меня вы сильно разочаровали. Более того, я в полном отчаянии и прошу ваше воображение, ваш пытливый ум сделать еще одно небольшое усилие. Иначе никакого продолжения не будет и мы можем спокойно разойтись.

— Но ведь это просто невероятно — представить себя замкнутым внутри бог весть чего!

— Я и сам понимаю, что это невероятно[50], однако еще невероятнее, если это вообще вероятно, было бы быть замкнутыми, поэтому, если идти от более невероятного к менее невероятному…

— Полная неразбериха! Лепит что попало!

— В принципе представить себе подобную вещь можно. Я, например, долго над этим бился и кое к чему все-таки пришел. Видимо, они там воспринимают это точно так же, независимо от того, есть у них на то основания или нет. И если уж мы хотим до конца разобраться в этом деле, если я сам хочу в нем разобраться… Увы, я прекрасно понимаю, что не вправе требовать этого от вас.

— Ребята, доставим ему это удовольствие, что нам стоит? А то он еще, чего доброго, расплачется.

— Может, хватит зубоскалить, а?

— Ладно, ладно, будь по-вашему: большее в меньшем. Теперь вы довольны? Итак, каждый из нас замкнут в клочке неба.

— Но это еще не все…

— Как, вам и этого мало?

— Прекратите, я вам говорю, и постарайтесь сосредоточиться.

— Знаете, профессор, мы уже дошли до такого состояния, что готовы согласиться с чем угодно: и с тем, что вселенная бесконечна, и с тем, что она конечна, и с любой другой ахинеей в этом роде.

— Я тоже. Но когда все эти страсти поулягутся, вы поймете: я не виноват в том, что они действительно замкнуты, как вы говорите, в клочке неба или… или времени.

— Что, что они?.. Но ведь это немыслимо! Как им удается? Давайте послушаем, авось что-нибудь и поймем, если верить вашему утверждению о том, что последующее проясняет предшествующее.

— Вот и славно. А теперь — чуточку веры!

— В кого?

— Прежде всего в самих себя. Итак, постарайтесь как следует сосредоточиться, потому что сейчас вы услышите нечто действительно архисложное и совершенно непостижимое. Все, о чем мы говорили раньше, — цветочки по сравнению с этим. Только что мы забавлялись менее невероятным и более невероятным. Именно с последним нам и предстоит столкнуться лицом к лицу. Так вот, они…

— Смелее, нас уже ничем не удивишь.

— Зато я еще способен удивляться решительно всему.

— Ну, а поскольку мы все равно предаемся невероятным фантазиям, то самая невероятная из них будет одновременно и самой занятной.

— Если бы я еще знал, как это выразить! Да одного этого было бы вполне достаточно! Ну, а пока можно констатировать только обратное. Так что двигаться придется на ощупь. Могу лишь повторить то, о чем вы уже составили себе наиболее общее представление: их большее, то есть большее в их понимании, на самом деле содержится и развивается в собственном меньшем, точнее, в стольких меньших, сколько их самих. Это ясно?

— Какое там ясно! Это лишено всякого смысла. В самой фразе и то ничего не поймешь, что же тогда говорить о содержании!

— Согласен, однако это так. Я говорю «так», потому что не осмеливаюсь сказать «так, и только так». Как бы то ни было, здесь мы стоим перед лицом факта.

— Факта?

— Да, факта. Разумеется, в той мере, в какой вообще приемлемы любые факты.

— Нельзя ли чуточку поясней: в чем именно заключается смысл этого вашего факта? Ведь из того, что вы до сих пор рассказывали, ничего фактического не вытекает.

— О боже, ну как вам еще объяснить? Большее в их понимании реализуется или, скажем, способно конкретизироваться в меньшем, оставаясь при этом все же большим. А может, и не оставаясь — откуда мне знать! Иначе говоря, их бытие как бы размельчено или же… воспроизводится… во множестве малых бытий.

— В таком случае это уже не от большего к меньшему, тут уместнее говорить о множестве меньших, которые образуют некое большее.

— Не думаю, хотя, возможно, здесь-то и зарыта собака. Я специально сказал «как бы» размельчено, чтобы вам было яснее.

— Мы все равно ничего не поняли. Выходит, это, назовем его, разделение бытия происходит в каждом из них?

— Да не-ет! (А впрочем… но об этом лучше не надо.) Наоборот, каждый из них представляет собой одну бытиинку, одно малое бытие, и ничем другим не является, хотя способен вместить в себя всеобщность бытия или быть ему сопричастным. Фактически каждый из них представляет собой нечто ограниченное в небе и бытии, нечто, покрывающее собой лишь часть неба или бытия.

— Как, вы же сами только что сказали, что они вмещают, сопричастны и так далее?

— А это как посмотреть: с одной стороны, каждый из них — частица бытия, с другой — возможно, все бытие. С одной стороны, они начинаются и кончаются, с другой — возможно, никогда не начинаются и никогда не кончаются.

— Загадка на загадке! Послушайте, профессор, мы складываем оружие.

— Ну что вы… (Мне только сейчас приходит в голову, что, наверное, можно было обойтись и без этой заумной прелюдии: достаточно было напомнить им об их чувстве личности. Если, конечно, оно у них есть и достаточно сильно развито. Однако вся беда в том, что я заранее знаю, как они мне ответят.) Поверьте, ребята, я и впрямь не вижу в такой постановке вопроса ничего странного. Ведь если хорошенько приглядеться — разве это не наш с вами случай? Ведь и мы заключены внутри некоего меньшего, поскольку каждый из нас представляет собой обособленную личность, или индивидуальность, не так ли?

— У-ууу!

— Бр-ррр!

— Ну вот, к примеру, сейчас, здесь вас много или вы один?

— И не много, и не один, это вам хорошо известно. Неужели подобные вопросы доставляют вам какое-то особое удовольствие? Все гораздо проще: мы одни, мы единственны во множестве, или, пожалуй, единственнизированное множество.

— (Так я и предполагал. Быстро отходим на прежние позиции, иначе все еще больше усложнится). Пусть будет так, тогда вернемся к предыдущему пункту. А еще лучше — оставим в покое вопрос об их сопричастности всему бытию. Тем более что в конечном счете он или преждевременен, или вообще здесь неуместен. Предлагаю ненадолго вернуться назад и попытаться взглянуть на все это несколько иначе…

— Ради всего святого, куда уж иначе, если и смотреть-то не на что! Скажите, какой все-таки смысл в том, что они ограничены в небе, бытии и еще где-то там? Не в том ли, что они изначально воспринимают самих себя ограниченными?

— (Можно было побиться об заклад, что они ничегошеньки не поняли после таких-то объяснений…) Нет и еще раз нет, вот в чем все дело!.. А хоть бы и да, правда… В конце концов, смысл не только в этом… (Как тут еще скажешь?)

— Знаете, профессор, если вам так уж не по себе, отложим остальное до следующего раза.

(Они правы: взялся объяснять, а на деле водит всех за нос, потому что у самого в голове полная неразбериха.)

— Кажется, наш профессор погрузился в гордое молчание?

— Уместнее всего вам погрузиться в молчание и слушать меня внимательно. Попытаюсь еще раз донести до вас (а заодно и до самого себя) смысл этой чудовищности. Я не могу сказать, что это — следствие или причина. Однако ясно одно: они ограничиваются тем, что воспринимают себя изначально ограниченными, и являются ими или одновременно являются ими. (Ну вот, даже слов подходящих не найду и вынужден ходить вокруг да около.)

— Опять двадцать пять! Что это значит?

— То, что они могут быть кем угодно и чем угодно, но при этом все равно остаются замкнутыми в некоем малом, которое вы можете себе представить или мысленно обособить, как только что делали по отношению к небу. Каждый из них, таким образом, жестко ограничен в своем собственном малом или, если хотите, во времени-пространстве.

— Жестко ограничен? То есть опять же самоограничен, строго говоря?

— Боже правый, да нет! Ограничен, именно ограничен. Каждый из них представляет собой твердый объект. Он имеет особую плотность, оказывает сопротивление внешнему воздействию и так далее и тому подобное. Каждый из них имеет, как они сами выражаются, тело! (Ну, что сейчас будет?!)

— Тело?

(Пока тихо. Они слишком ошарашены. Может, пронесло?)

— Тело! Нам это слово известно только в одном значении: небесное тело.

— Вот вы и представьте себе что-то в этом роде. Размеры можете пока в расчет не принимать. А впрочем, как хотите. Тела, различные по форме.

— И каждый из них имеет… То есть что значит «имеет»? Вы имели в виду «является»?

— Ну да… я сказал «имеет», потому что… В общем, я имел в виду «является».

— Каждый из них является небесным телом.

— (Они ни о чем не догадываются.) Нет, не небесным телом, а просто телом. Более того, они прикреплены к различным небесным телам, зависят от них и не могут от них отделиться, а если и могут, то с большим трудом.

— Значит, они вроде спутников?

— Не-ет… Хотя, если разобраться, почему нет? Вы вполне можете мысленно сравнить их со спутниками. Правда, это были бы спутники, так сказать, sui generis[51]. Судите сами: у них даже нет собственной орбиты, а находятся они непосредственно на небесных телах. Как какие-нибудь паразиты вроде клещей.

— Так, а дальше?

— (Честно говоря, я не ожидал такого спокойствия. Видимо, они еще ничего не поняли.) Что — дальше?

— Но… допустим, все это так; тогда какая здесь связь с… Нет, вы знаете, профессор, давайте говорить откровенно: мы считаем, что это ваше предположение, если его можно считать приемлемым, эта ваша история, если в нее таки поверить, ничего в себе не несет. Мы, попросту говоря, абсолютно ничего в этом не поняли.

(Так я и предполагал.)

— А для чего, собственно, нужно это… тело? Как оно выглядит и ведет себя? И как вообще можно обосновать подобный способ существования?

— Ну-ну, не так неистово! Давайте пока довольствоваться тем, что мы установили: во-первых, они существуют, во-вторых, представляют собой тела, и тела материальные.

— Даже материальные?

— Ну да, а что, собственно, здесь такого? Взять, к примеру, нас самих. Хотя у нас и нет тела, мы материальны, как материальна любая вещь, поскольку является комбинацией энергий. Просто в их случае мы сталкиваемся с большей степенью комбинации материи или энергии.

— Конечно, конечно, однако же… Нет, до нас все-таки еще не дошло, нам до конца не ясно, в чем тут дело. Знаете что: давайте продолжим, если понадобится, вернемся к самому началу. Возможно, тогда, профессор, вам и удастся донести до нас смысл подобного абсурда. Вот вы, к примеру, сказали, что не уверены, является ли это тело или бытие тел следствием или причиной. Что именно вы имели в виду? Нельзя ли поподробнее?

— По-моему, ясно, что я имел в виду: тело или его наличие вполне может являться следствием их способа восприятия.

— Восприятия чего?

— Их способа восприятия вообще, восприятия бытия, восприятия всего.

— Хм, ну а если нет?

— Если нет, то возможен обратный вариант, при котором уже наличие тела могло породить, а в каком-то смысле и обусловить необходимость их способа восприятия.

— Вот видите? Это уже кое-что проясняет. Мы начинаем постепенно вникать в суть дела.

— Ай да молодцы!

— Да, ну а теперь?

— Что теперь?

— Как нам быть с этим телом? Прежде всего, какое оно?

— Вы хотите знать, как оно выглядит, каковы его форма и размеры?

— Нет, нет, мы спрашиваем, каково оно, в каком качестве оно существует, каким образом связано с бытием и так далее.

— Поверьте, вы несколько преувеличиваете мои познания; все, что мы можем, — это предполагать, приводить различные доводы, обсуждать, да и то… в порядке дискуссии.

— Э-э, нет, сначала вы ошарашиваете нас неслыханными заявлениями, а теперь хотите пойти на попятный?

— Я… я говорю вам только то, что знаю, и было бы бесполезно…

— И еще: когда же наконец вы решитесь рассказать нам о смерти? Или вы уже успели об этом позабыть?

— (Они опять начинают дерзить, впрочем, это можно считать добрым знаком.) Что ж, думаю, теперь самое время поговорить и о смерти, более того — углубиться в самую суть этого вопроса.

— Так давайте же!

— Итак, они ограничены в пространстве…

— Или времени, если угодно. Это мы уже единодушно признали.

— Минутку, минутку. Пространство и время безусловно сводятся к одному и тому же; они безусловно составляют единое целое, но только в качестве понятия или понятий, а не в качестве…

— В качестве чего?

— Не знаю! Видите ли, они разграничивают оба эти понятия. Во всяком случае, разграничивали в течение долгого времени или воспринимали как некое двоякое или парное понятие, насколько я себе представляю… Впрочем, не знаю и точно сказать не могу. Кроме того, я предполагаю, что к единому понятию пространства или времени прийти нельзя, по крайней мере они к нему не смогли прийти, не расщепив его предварительно на два параллельных понятия, точнее, абстрагировав его от них, почти как понятие понятия.

— Ничего себе закрут!

— Погодите, погодите. Да, я, как и все мы, нахожусь как бы на грани между воображением и предположением. Но я твердо убежден, что, если мы решили составить себе представление о смерти, мы должны придерживаться того старинного разграничения, которого, по праву или нет, придерживались они.

— Хорошо, давайте теперь над этим головы ломать. Продолжайте, пусть даже нам придется пятиться раком, неважно: делайте как знаете. Итак, пространство…

— Пространство, оно пространство и есть, и вам о нем известно уже предостаточно.

— Ну хорошо, а время?

— Время… понимаете, дело в том, что по той или иной причине они установили для себя последовательность событий…

— Это как?

— А вот так: последовательность событий в бытии.

— Да, но что, собственно, означает эта «последовательность»? «Система»?

— И да и нет. Нечто большее чем просто система. Хотя это можно было бы назвать динамической системой, когда каждое событие берет начало во времени от другого события… (Выдумываю черт знает что!)

— Непонятно, но пойдем дальше. Хорошо, а во имя чего, для какой цели все это нужно?

— Вы думаете, я знаю? Может, все потому же, что прежде всего они тела.

— В любом случае до этого момента понятие времени пока не отличается от понятия пространства.

— Совершенно верно. Но вот взгляните… о боже, с какого конца тут начать? Взгляните: вон та звезда ограничена в пространстве. До этого момента все ясно?

— Хм, да.

— Это значит, что в какой-то точке она кончается.

— Ну не то чтобы звезда прямо-таки кончалась, ведь она той же природы, что и все ее окружающее. Но ради интереса постараемся себе это представить.

— Тогда постарайтесь представить и то, что эта звезда внезапно исчезла.

— Как это исчезла?

— Очень просто. Помните ту звезду, которая взорвалась, сейчас трудно уже сказать когда, прямо перед нами? И что же осталось на ее месте?

— Внешне ничего, но только внешне.

— Мне этого вполне достаточно. Так вот я спрашиваю вас: есть ли, на ваш взгляд, какая-нибудь разница между двумя концами, то есть между концом-завершением чего-либо в пространстве и концом-взрывом-исчезновением этой самой звезды? По-вашему, оба эти события абсолютно схожи между собой?

Джорджо Де Кирико. Возвращение Одиссея. 1968.

— Да, конечно. Хотя… если вдуматься, становится понятно, что вы имеете в виду. Значит, этот второй конец и есть время?

— Не время, а то, что дало этим людям основание говорить о понятии времени, точно так же как первый конец дал основание говорить о понятии пространства. Таков, во всяком случае, отправной момент, — весьма призрачный, с моей точки зрения, — из которого, по моему предположению, они исходили, строя свое разграничение.

— Следовательно, время — это система концов?.

— Пока что можно сказать и так.

— Но и пространство, судя по тому, как вы нам все представили, тоже является системой концов?

— Да, но…

— А-а, ясно: к пространству относятся концы первого представленного нами типа, а ко времени — второго.

— Именно.

— Допустим, значит, у них существуют или существовали две разграниченные между собой понятийные системы. И что же дальше?

— По поводу разграниченности надо еще подумать. Я действительно разграничил оба понятия, но лишь для того, чтобы затем сразу же их объединить. Дело в том, что они как бы сливаются в другом понятии — понятии смерти. Более того, суть этого последнего понятия именно благодаря им и проявляется нагляднее всего.

— Тогда к чему вся эта канитель? К чему нужно было забивать нам мозги этим замысловатым разграничением?

— Я разграничил их по двоякой причине. Во-первых, потому, что, как уже было сказано, их нельзя воспринимать в качестве единого понятия, предварительно не разделив. Во-вторых, потому, что смерть, несмотря ни на что и совершенно непостижимым для меня самого образом, относится скорее ко второму виду, второму роду единой идеи, чем к первому.

— Так, снова загадки пошли. Кажется, вы опять противоречите самому себе. Вы хотите сказать, что смерть скорее представляет собой конец во времени, чем конец в пространстве?

— В общем, да.

— Но в таком случае у нас получается два понятия.

— Отнюдь.

— То есть как? Вы шутите?

— Вовсе нет. Безусловно, здесь моя хилая теория начинает буксовать, и я, честно говоря, не знаю, как быть дальше, как обосновать мои… мои впечатления. Тем не менее… А что, если мы попытаемся изменить терминологию? Например, можно предположить, что понятие пространства или времени в его отношении к идее смерти, и только в этом случае, не является в собственном смысле слова понятием, а скорее функцией. Основания для подобного заключения действительно есть: пространство и время как бы выполняют функцию друг друга.

— Функция здесь вовсе ни при чем. Ну хорошо, а что это нам дает?

— О боже, да ничего, просто тогда нам было бы легче допустить преобладание одного из двух.

— Ничего подобного! Наоборот!

— А что, если мы обратимся к понятию переменной функции?

— А вам не кажется, что вы весьма вольно обращаетесь с этими терминами? Функция, какой бы она ни была — переменной или нет, не может относиться к самой себе. Кроме того, вы буквально закидали нас всевозможными понятиями, меж тем как у вас у самого, кажется, голова кругом идет. Мы уже окончательно запутались в ненужных подробностях, которые, по вашему собственному определению, являются лишь вашими впечатлениями.

— Что правда, то правда: я и сам потерял от всего этого голову.

— Ну, а все-таки, профессор, скажете вы наконец, как нам понимать эту проклятую смерть? Это конец во времени или в пространстве? А может, и во времени, и в пространстве или же в том, что объединяет их и уподобляет одно другому? Да и конец ли это, правильно мы поняли ваши туманные объяснения?

— Это действительно конец, по крайней мере в их понимании. Конец во времени и в пространстве, и в первом, и во втором. Лучше даже будет сказать: во времени-пространстве. Да, остановимся пока здесь.

— Ну вот, теперь это хотя бы прозвучало ясно. Тем не менее остальное еще по-прежнему покрыто мраком неизвестности. Итак, конец. То есть, в сущности, идея конца. Впрочем, здесь, кажется, пахнет тавтологией: коль скоро они тела, то они и должны кончаться.

— Верно, они конечны, ограничены в пространстве, но…

— Во времени-пространстве, как мы только что признали.

— Да, но… (О небо!) Видите ли, то, что они конечны или ограничены, вовсе не означает, что они кончаются.

— Правильно, но разница в лучшем случае затрагивает наше сознание.

— Умницы. Вот где понятие, псевдопонятие или полупонятие времени может оказаться нам полезным, что бы я вам тут ни говорил. Они кончаются не только в пространстве, но и во времени, то есть в пространстве как пространстве-времени, при явном преобладании последнего… Это понятно?

— Ничуть.

— Тогда мы должны вновь обратиться к примеру взорвавшейся звезды. Я, наверное, рассуждаю сбивчиво и неуклюже, но речь идет не об их самовосприятии и не о каком-то отвлеченном для них понятии, а о реально происходящем событии. Хотя, как я уже говорил, именно мировосприятие сделало их такими, какие они есть.

— Вы никак не дойдете до сути дела. Значит, смерть есть реально происходящее событие?

— Да.

— Следовательно, теперь это больше уже не понятие и не идея?

— Да нет же, черт возьми, это идея, выведенная из реального события, и одновременно само это событие.

— Как это у вас все легко и просто! Плохо лишь одно: исходя из ваших собственных доводов, можно с таким же успехом заключить, что не идея выводится из события, а событие из идеи.

— (Ты смотри, что творят!) А что, собственно, это меняет, славные вы мои всезнайки?

— Посыплем голову пеплом: выходит, они могут взорваться, подобно небесным телам?

— Не знаю, взорваться ли, но кончиться — наверняка. Впрочем, если хотите, будем считать, что они взрываются.

— Значит, и с ними может выйти такая оказия?

— А вот и нет. Тут кроется еще одна загвоздка. У меня такое впечатление, что для них это не просто возможность, а необходимость.

— Необходимость! Вы хотите сказать, что рано или поздно они должны взорваться?

— По крайней мере, они так думают. Само собой разумеется, это может быть лишь их предположение. Правда, оно вроде бы подтверждается фактами. Во всяком случае, до сих пор все шло именно так, как они предполагали: вначале они есть, затем, в какой-то определенный момент, их уже нет; это и значит, что они умерли.

— Но ведь это абсурд: сущее, то есть в конечном счете все, не может оказаться ничем и полностью перейти в небытие.

— Зато оно может изменить состояние. Иначе как вы объясните взрыв звезды? Они перестают быть по отношению к тому, чем были раньше.

— Хм, все это сильно смахивает на софизм.

— При чем здесь софизм? Может звезда взорваться, или потухнуть, или вообще перестать быть тем, чем была, и даже превратиться во что-то еще?

— Конечно, но «может» еще не значит «должна». В этом огромная и прежде всего качественная разница.

— Не значит «должна»? Да мы-то откуда знаем? А что, если это некий естественный, всеобщий закон?

— Закон конца или изменения состояния? Да будет вам!

— А я и не настаиваю, ведь это они так считают.

— И на чем же основывается этот закон?

— На опыте. Я, как вы понимаете, рассуждаю в их ключе, точнее, опираюсь на их данные.

— На опыте! Но ведь опыт — это самый ненадежный метод исследования, самая обманчивая точка отсчета. Исходя из опыта, всегда можно прийти к двум взаимоисключающим результатам. Ссылаясь на опыт, можно утверждать все что угодно. Неужели из того, что взорвалась какая-то одна звезда, неизбежно вытекает, что и остальные звезды должны рано или поздно взорваться? Ну, а если, скажем, кто-то из нас вдруг прекратит свое существование, разве это приведет к прекращению существования всех? Что за околесицу мы здесь несем?

— Вместе с тем если бы каждую минуту перед нами взрывалась или гасла звезда, то подобные случаи, то есть сводимые к предыдущим будущие случаи, приобрели бы в наших глазах более вероятностный характер и в конце концов воспринимались бы нами почти как необходимость.

— Да что вы нам тут рассказываете? Простите, не вы ли сами учили нас не доверяться фактам и сохранять по отношению к ним присущую нам свежесть и, как вы выразились, девственность? Ладно. Дальше вы говорите о будущих случаях. Но ведь ни один случай полностью не сводится к другому, тем более предшествующему. К тому же наибольшая вероятность или почти необходимость еще не являются необходимостью, скорее они составляют ее полную противоположность. И, наконец, возьмем хотя бы первый случай. Спрашивается: как в идеале соотносится с ним второй случай? Свободно ли это соотношение, свободны ли мы в отношении второго случая? Я хочу сказать, что наше мнение могло быть определено и обусловлено уж после первого случая, в силу того представления, которое мы о нем составили. Так что вопрос о необходимости второго случая неизбежно оказался бы спорным, и мы никогда не сумели бы доказать его правомерность. И это только по поводу второго случая. Что же тогда говорить о третьем, четвертом и так далее?

— Ну, да, да, а они все же тем временем умирают.

— А что, если это происходит потому, что они убеждены в необходимости умереть? При такой убежденности, возможно, и с нами случилось бы нечто подобное. Вы только посмотрите, до чего я додумался!

— Что я вам говорил?

— Да не-ет… Не мешало бы им набраться смелости и заявить раз и навсегда: «Тем хуже для фактов», — вот что они должны сказать. Однако продолжим. Значит, так: они умирают. Или только думают, что умирают?

— А разве это не одно и то же? По крайней мере, для наших рассуждений о том понятии, которое мы пытаемся определить. Скажу больше: если бы они только верили, а на самом деле не умирали, будь то для них хуже или лучше, в конечном счете это дало бы нам преимущество a fortiori[52], если так можно выразиться. Впрочем, все это не так просто, как кажется. Вот скажите, например, допускаете ли вы существование иных естественных законов? Или иных миров, где царили бы иные, отличные от наших, законы?

— В вашем вопросе столько оговорок… не говоря уже о том, что сформулирован он довольно небрежно, так как законов, которые бы управляли нами, не существует. В данном случае мы управляем законами, после того как сами же их и устанавливаем. Законы — это наше истолкование… Но даже если предположить более правильную формулировку вашего вопроса и постараться вникнуть в его суть, ответ у нас будет один: решительное нет.

— Значит, нет?

— А откуда, собственно говоря, взяться этим другим законам? Если мысль отречется от единства, все полетит в тартарары. Наше толкование… может быть лишь однозначно и едино.

— Молодцы, молодцы, отлично усвоили уроки… других учителей. Однако осмелюсь вам заметить, что дважды вы не закончили одну и ту же фразу: «Наше толкование…» Так чего же?

— Вселенной, всего.

— То есть чего-то вне нас?

— Он, видно, полагал застать нас врасплох этим вопросом.

— Разумеется, чего-то вне нас. Иначе термин «истолкование» да и любой другой, схожий с ним, оказались бы совершенно не к месту, а слово «мысль» потеряло бы всякий смысл. Короче говоря, истолковать самого себя невозможно, так как для этого пришлось бы использовать какую-то часть себя, то есть принять за истолкованное то, что еще нужно истолковать, или же ограничиться лишь частичным истолкованием.

— Превосходно, теперь уже вы твердите как по заученному, правда, у вас это получается побойчее!

— Все это имеет отношение к тому, о чем я собираюсь вас спросить, и в какой-то мере предваряет мой очередной вопрос: ну, а существование, хотя бы видимое, других законов вы можете допустить?

— М-м, это да, главное, чтобы они сводились…

— Конечно, конечно. Значит, можно считать, что смерть — это одна из множества вероятных видимостей?

— Опять вы со своими словесными пируэтами! Получается, что мы только зря пыхтели над всем этим… а над чем, собственно? Так смерть — это видимость или понятие?

— Еще одна хитроумная уловка!

— Тогда можно сказать, что это видимое понятие или понятийная видимость, а можно и так: понятие как видимость и видимость как понятие.

— Да здравствует ясность, а главное, да здравствует решение вопроса! И как прикажете нам все это понимать?

— Именно так, как вы поняли.

— То есть никак.

— Нет, нет, вот уже полчаса, как вы говорите о смерти, а это значит, что мне удалось дать вам о ней представление.

— Не обольщайтесь. До тех пор, пока мы не дошли до четкого определения…

— Оставьте в покое определения: здесь для нас они все равно невозможны. Не следует забывать, что речь идет или шла не о смерти в строгом смысле этого слова. Я лишь пытаюсь или пытался представить вам ее в качестве их идеи или… антиидеи. Иными словами, для вас, для нас смерть всегда останется понятием, даже если она не является или не являлась им сама по себе.

— Очередной трюк! Одни слова!

— Трюком скорее нужно назвать логику, за которую вы пытаетесь ухватиться.

— Как же вы нам ее представите, если сами не знаете, что это такое? С другой стороны, понятие тоже может и должно быть определено.

— Вы хотите сказать, представил. Бросьте, бросьте, что такое смерть, вы теперь уже более или менее знаете. Что есть смерть, знают все.

— Мы знаем это, этого не зная.

— Тем лучше: это и есть подлинная наука. Вот видите, как много и вместе с тем мало весят слова!

— Значит, смерть — это слово!

— Если хотите, да.

— Слово, которое ничего не значит!

— Отменно.

— Но пока смерть только затуманивает наше восприятие вселенной…

— Превосходно.

— …не давая нам ничего взамен.

— Совершенно верно.

— Довольно с нас ваших загадок!

— То, что мы будем иметь дело с загадками, было ясно с самого начала. Посудите сами: если для них смерть — загадка, то что же тогда говорить обо мне или о вас?

— Да, ребята, что тут сказать? Видно, старик прав. По крайней мере, ясно, что он имеет в виду и куда клонит.

— Черта с два он прав!

— Это еще что за новости: «старик», «черта с два»? Попрошу вести себя подобающим образом, даже если вы соблаговолили признать мою правоту… Да, над такой загадкой стоит поломать голову; как знать, может, и удастся ее разгадать?

— Что ж, мы готовы.

— Видите ли, мои юные друзья, эдак мы с вами до скончания века можем просидеть. Меж тем должен вам заметить, что наша лекция и без того затянулась. Давайте на этом остановимся. К следующему разу…

— Еще чего выдумали! Вы что, намерены все так и оставить?

— Никакого следующего раза! Давайте дальше и без всяких выкрутасов!

— Выкладывайте, выкладывайте все до конца!

— Давай, давай!

— Как вам не стыдно! Да не будь у меня других причин закончить эту лекцию, одного этого было бы вполне достаточно. Это уже не лекция, а какой-то митинг.

— Митинг? А это что?

— Ну, это такая… штука, у них там, вроде бы для них очень важная.

— Ой, расскажите, расскажите! Ну да, мы виноваты, извините, но хоть вот столечко еще расскажите, а?

— О митинге или о смерти?

— Только не надо разыгрывать из себя простачка: расскажите нам что-нибудь такое, что давало бы пищу к размышлению. Это поможет нам в следующий раз быть во всеоружии.

— Хм, а что конкретно вас интересует?

— Ну вот, к примеру, вы сказали, что в определенный момент они умирают или что-то в этом роде. В какой именно?

— Кажется, по истечении определенного срока.

— Определенного срока?

— Да… Они, надо вам сказать, выработали еще и второе понятие. Думаю, что теперь-то оно с самого начала не вызовет у вас никаких трудностей: это понятие жизни.

Впрочем, «выработали» — пожалуй, слишком сильно сказано. Собственно, никаких особых усилий они и не прикладывали, ведь речь, по существу, идет все о том же понятии, только на сей раз перевернутом. Короче говоря, они называют жизнью то, что не является смертью. Вот, а умирают они после определенного отрезка жизни, который примерно одинаков для всех.

— Ну ничего себе! Нелепица еще похлеще первой! Как же это понимать?

— Боюсь, как бы этот разговор не увел нас слишком далеко. Хотя… разобраться во всем вполне возможно.

— А что же все-таки означает «определенный отрезок жизни»? Ведь он должен быть бесконечным, не с одного, как вы говорите, конца, так с другого, не от смерти, так отсюда. То есть в любом случае это бесконечность, а никакой не отрезок.

— Э-э, нет. Я понимаю, к чему вы клоните. Однако вы забываете, что они ограничены во времени и в пространстве или считают себя таковыми, изолируя тем самым собственное малое. В общем, вы забываете, что они не только кончаются, но и начинаются. И это начало они называют рождением…

— …которое предполагает конец, то есть смерть?

— Безусловно: как конец предполагает начало, так и смерть предполагает рождение. К чему это вы меня все толкаете? Давайте не будем сейчас о том, что такое «сначала» и «потом», иначе все снова закрутится.

— «Сначала» и «потом»? Что это?

— Довольно, довольно, умоляю вас!

— Ну хотя бы какой-то ритм или периодичность прослеживаются в их бытии?

— Да, светлые вы мои головушки, прослеживается. Правда, нельзя сказать, что именно в бытии. В их понимании жизнь и бытие — не одно и то же и одним и тем же быть не могут. Другими словами, они не знают, чем были до рождения и чем станут после смерти.

— Не знают!

— Да, не знают, в этом-то все дело.

— А как же они существуют или… живут, так, кажется, нужно сказать?

— Об этом тоже в следующий раз. Что же касается ритма, о котором вы тут упомянули, то вот он как раз проявляется непосредственно в их жизни, если, конечно, верить имеющимся у нас сведениям.

— А каким образом он проявляется?

— Их жизнь как бы состоит из множества малых рождений и смертей. Разумеется, видимых или двояко видимых. Насколько я понимаю, это своего рода репетиция конечной смерти или прогоны начального рождения. Самое смешное, однако, заключается в том, что подобным образом они рождаются и умирают абсолютно одинаковое количество раз. При этом нужно учитывать, что первому рождению, назовем его истинным, не предшествует какая-то видимая смерть и что последняя смерть не сменяется видимым рождением. Поэтому их жизнь — это жизнь только наполовину, ровно наполовину.

— Что-то не очень понятно. Значит… Значит, жизнь состоит из рождений и смертей?

— Не состоит, а отмечена ими. После первого рождения следует определенный период жизни, который вскоре прерывается смертью. За ней следует определенный период смерти, в свою очередь прерываемый рождением, которому соответствует свой период жизни, и так далее, до последней смерти.

— Теперь и вовсе ничего не понятно.

— Подождите, это еще не все. Самое невероятное состоит в том, что эти периоды совпадают не только по количеству, но и по продолжительности. То есть и в этом случае малые рождения и смерти сменяют друг друга примерно через одинаковые промежутки времени.

— Наконец-то ясно. Хотя то, что вы хотите сказать… Но почему? И еще: что означает «период смерти»?

— Отрезок времени, можем мы теперь сформулировать, между малой смертью и малым рождением.

— Хитренький вы. Это-то мы как раз поняли. Мы спрашиваем о другом: если смерть — это конец, каким бы он ни был, то как она может являться периодом?

— Но ведь речь идет о видимости, о видимой смерти.

— Тогда что, этот отрезок времени представляет собой какой-то провал?

— Наоборот: на время этих периодов их существование не прекращается. Более того, оно протекает еще напряженнее в одном отношении и почти затухает в другом. Понятно?

— Всего несколько слов — а сколько несуразностей! Очевидно, их существование не прекращается и после главной смерти. Это раз. Скорее прекращается, и вы это сами сказали, их жизнь, которая одновременно есть и существование, хотя, вернее, поскольку является его частью. Это два. Мы могли бы и продолжить. Однако на самом деле вы, должно быть, намеренно выбрали этот двусмысленный, срединный термин «существование», чтобы как-то выйти из затруднительного положения. Так что придется вам объясняться.

— И не подумаю!

— Не подумаете?

— Не стану я ничего объяснять! Лекция закончена, и к сказанному мне нечего добавить. От таких, как вы, просто никуда не денешься: вы цепляетесь буквально за каждую мелочь, за каждое слово и требуете бесконечных разъяснений, уточнений и так далее. Хватит!

— Тихо, а то он уйдет!

— Хорошо, хорошо. Только успокойтесь. Давайте лучше вернемся к нашему разговору. Итак, в течение этих периодов их существование протекает напряженнее в одном отношении и почти затухает в другом. Что же это за отношения в первом и во втором случаях?

— Ну ладно… А что, по-вашему, характеризует существование — существование или бытие? (Чтобы уж покончить с этим.)

— Ощущения, образы, мысли.

— Хм, в таком случае нет никаких сомнений в том, что более полноценно они существуют в периоды видимой смерти, нежели в периоды собственно жизни.

— Следовательно, ваша аналогия, не говоря уже о несколько странной манере излагать мысли, была ошибочной и теперь нужно пересмотреть всю серию сделанных вами утверждений? Насколько мы поняли, все начинается со смерти, а кончается рождением?

— (Вот черти, совсем уже затюкали.) Пересматривайте себе на здоровье, все равно в конечном счете ничего не меняется. Только напрасно вы так пренебрежительно относитесь к тому, что у них есть тело или что сами они — тела… А вообще-то мы пока пребываем в нерешительности: эти их периоды или чередующиеся состояния видимой смерти и жизни…

— Тоже видимой?

— Не перебивайте! Эти их состояния, которые, кстати сказать, они называют соответственно сном и бдением, настолько уже тесно между собой переплелись, что невозможно определить, где настоящее, а где мнимое.

— Настоящее и мнимое? При чем здесь это?

— (Не такие уж они простаки.) Тут уже, понимаете, совершенно неясно, какой точки зрения придерживаться. Иногда начинаешь даже думать, что эти люди и впрямь, как считают некоторые из них, состоят из двух половин, одна из которых тело, а другая…

— А другая? А другая?

— Откуда мне знать! Наверное, то, что не есть тело и даже каким-то образом противостоит телу.

— Ну нет, профессор, так не пойдет. Представить себе существование двух различных естеств мы решительно не в состоянии. Вы обязаны нам сказать, тела они или нет.

— Послушайте-ка, мои милые, юные и весьма дерзкие друзья, давайте не будем сбивать друг друга с толку. Знания, которыми я обладаю на сегодняшний день, не позволяют мне заходить в своих рассуждениях слишком далеко. Тем более вот так, сразу, без подготовки. Да я даже не знаю, с какого боку ко всему этому подступиться… А что, если внутри этих тел находится что-то наподобие огня, полыхающего глубоко под толстой корой небесных тел?

— Тогда почему это внутреннее «что-то» не прорвет свою кору и не избавится от тела?

— Ну и вопрос! А почему, скажите вы мне, не извергается внутренний огонь небесных тел? Честное слово, с чего это вы взяли, будто свобода обязательно тяготеет к еще большей свободе? Будто свободная стихия, к примеру тот же огонь, обязательно должна стремиться к бурному высвобождению? На самом деле она, наоборот, постепенно замыкается в себе, а свобода, если хорошенько приглядеться, тяготеет к рабству. Никакая это не духовная ценность и даже не высокое устремление. Виною всему наш порочный метод исследования, наши ложные посылки. А происходит это из-за нашей слепоты. Вдохновляясь частичными процессами высвобождения энергии или природных сил, ежедневно происходящими на наших глазах, и проводя, как это у нас принято, соответствующие параллели, мы убедили самих себя в том, что свобода есть цель, высшее благо, а заодно и безотказное средство. Но мы не видим главной цели: конечного и, почему бы нет, благотворного назначения всего этого. Какое там! Если и существует поистине бесполезная вещь, так это как раз свобода. Свобода — это даже не вещь, это вздох, ничто, которое ждет своего определения и предназначения. А это, как я уже сказал, и есть рабство. Свобода не может быть целью. Несчастны те народы и эпохи, которые ставят перед собой подобную цель. Руководящим принципом вселенной является не принцип расширения, а принцип сжатия, не принцип растяжения, а принцип сокращения… Впрочем, что это я тут с вами пережевываю прописные истины, прямо как в вечерней школе! Мы тут разглагольствуем (и вовсе нет!), меж тем как эту нашу горе-лекцию давно пора бы уже закончить. Итак, вернемся к нашим баранам. Хотя нет, возвращаться мы ни к чему не будем; всего доброго, до следующего раза!

— Ну а как же…

— Что как же?

— Значит, их жизнь состоит и из сна, как вы его назвали, и из бдения?

— Точно.

— А потом они действительно умирают?

— Действительно. То есть как это действительно?

— Как, как?

— Нет, теперь вам меня на этом уже не поймать. До следующего раза!

— Хорошо, но как хотя бы проявляется эта смерть?

— Черт возьми, они перестают быть тем, чем были. К примеру, они перестают двигаться.

— А что, живые они двигаются?

— Еще как. Движение для них — одна из основных предпосылок жизни. В конце концов не так уж они и не правы: разве небесные тела останавливаются хотя бы на секунду?

— Они двигаются: вот это да!

— Кроме того — опять же ради примера, — умирая, они лишаются своего тела.

— Что-о? Что значит «ради примера» и «лишаются тела»?

— Ку-ку, дорогие мои! Так мы и вовсе никогда не кончим.

— Как жалко! Тогда ближе к делу. Значит, они умирают. Так. А потом, что происходит потом?

— Что происходит? Да ничего.

— Ну уж нет! Там, где кончается одно, обязательно должно начаться другое.

— Приходите завтра.

— Ну пожалуйста, профессор, ну хотя бы одну минутку, а? Расскажите нам еще что-нибудь такое.

— Ах, тако-ое!

— Ну, в смысле эдакое. Ведь самое интересное только начинается. Если до этого вы заставляли нас попусту напрягать извилины, то теперь вроде бы самое время рассказать обо всем по порядку…

— Не опаздывайте на следующую лекцию.

— Какая досада!

— Подумать только, какие прилежные и вдумчивые юноши! Однако в любом деле надо знать меру. Всего доброго!

— Секундочку! Еще один вопрос: вы сказали, что бдение и сон чередуются?

— Да, бдение воспроизводит сон, а сон — бдение.

— Но…

— Я понимаю, что у вас не сходится, но ответить пока не могу. В общем, вы хотели бы знать, что же преобладает?

— Да, да!

— Ну так вот, точно я не знаю, но думаю, что бдение воспроизводит сон слабее, чем сон воспроизводит бдение. По крайней мере, сон самодостаточен, а бдение — нет.

— Какой же из этого следует вывод?

— Не знаю.

— Во всяком случае, вы понимаете, что если это обстоятельство верно, то его можно истолковать двояко?

— Понимаю.

— С одной стороны, из этого можно заключить, что важнее всего бдение, а с другой — что важнее сон.

— Выбирайте.

— Мы выбираем второе.

— Вот и чудно, поздравляю.

— Значит, по-настоящему они живут во сне?

— Считайте, что так, если вас это больше устраивает.

— Но ведь во сне тело не играет почти никакой роли?

— Вроде бы никакой, а если и играет, то весьма ограниченную. (Если я ослаблю внимание, они как пить дать снова втянут меня в разговор.)

— Следовательно, то, что в конечном счете умирает, и есть тело?

— Что за ерунду вы городите! С чего это вы взяли?

— Хорошо, тогда ответьте на такой вопрос: не будь у них тел или не будь они телами, могли бы они умереть?

— Не думаю.

— Вот видите, значит, тело и есть смерть?

— Я этого не говорил.

— Короче, вы не собираетесь нам больше помогать?

— Не теперь. До свидания.

— Нет, нет, погодите! Объясненьице на дорожку, плевенькое такое объясненьице, два слова — не больше!

— Двумя тут не обойдешься.

— Скажите; почему в начале нашего разговора вы употребляли как настоящее, так и прошедшее время, а затем — только настоящее?

— Смотри-ка, что откопали! Ну да, для простоты дела я стал ограничиваться одним настоящим, хотя… А вы разве не знаете, чем все кончилось?

— Нет.

— Ну-у… Те, кто туда отправился, так и не вернулись. Поначалу от них еще поступали сообщения, хотя и не совсем понятные, потом прекратились и они… Поэтому нам даже неизвестно, существуют ли еще обитатели этой далекой туманности, или их уже нет.

— То есть умерли они или превратились в нечто еще?

— Ну да, скажем так.

— А когда отправились туда наши?

— Кто его знает! С тех пор большая западная звезда уже больше ста тысяч раз пересекла небесный экватор.

— Ой, профессор, расскажите, расскажите!

— Фига с два!

— Что-что?

— Так, кажется, они иногда выражают или выражали отказ.

— О-о! А-а! Значит, вы твердо стоите на своем?

— Твердо.

— Значит, лекция действительно окончена?

— Слава богу, да.

— Выходит, это и есть пресловутая смерть?

— Значит, да. Но все-таки что же это? Я пытался как-то вас воодушевить, но теперь чувствую, что и меня охватывают некоторые сомнения. Одному богу известно, что вы там поняли. В любом случае давайте подытожим в двух словах все, о чем здесь говорилось…

— Хорошо, но подытоживать будем мы сами. Так вы скорее поймете то, что поняли мы.

— Ладно, только поскорее.

— Итак, мы поняли, что ничего не поняли.

— Невероятно! Это превосходит все мои ожидания. Один из их мудрецов[53] говаривал: «Я знаю лишь то, что ничего не знаю».

— Для существа смертного сказано очень даже неплохо.

— Давайте закругляться; у вас все?

— Сейчас, сейчас. Значит, так: в конечном итоге, что такое смерть, нам неизвестно, следовательно, не доказано, что она вообще наступает. Что же касается фантастического понятия смерти, то это самое абсурдное и непостижимое из всех понятий, которые………………………….

Но тут неожиданно произошло то, что действительно положило конец лекции, впрочем, не только лекции, а и всему курсу лекций, как и всему сущему вообще. Небо все вокруг вспыхнуло и залилось чудовищным северным сиянием. В мгновение ока причудливые сполохи света приобрели зловещий пунцовый отлив. Нестерпимым огнем бушевала и кровоточила окрест целая вселенная. В считанные секунды температура поднялась на миллионы градусов. Еще короткий миг — и звездная земля, приютившая пылких собеседников, взорвалась… даже нельзя сказать оглушительно, потому что и слабого отголоска этого грохота услышать было уже некому.


Должен признать, что эта космическая катастрофа странным и одновременно роковым образом совпала с поистине невыносимой скукой, которую я, телетелетелестенограф, начинал уже испытывать. И вот я спрашиваю себя: каково же было намерение Вечного? Показать, что смерть не только существует, но и безгранично властвует даже в этих далеких галактиках? Или же просто наказать этот народец за его невероятную занудливость?

Что за невежи, в самом деле, не знаю даже, как таких и назвать. Вот разве что пикское[54] словечко «закомуристый» тут подошло бы. Что за олухи царя небесного: виданное ли дело — разводить эдакую тягомотину вокруг того, что понятно каждому? А сколько в них апломба, какие они все с виду философы! Они же не затихали ни на минуту: хватали на лету первое попавшееся слово — и ну тискать его, как податливую женскую грудь. Но философия ли это? Вместо того чтобы плыть по широкой реке, они растекались по ручейкам и протокам и блаженно плескались в них, даже не заботясь об элементарной логике, обо всем том, что возвеличивает и прославляет нашу собственную философию. Ну ладно… а каково при этом бедняге слушателю (такому, как я, например)?

Хотя справедливости ради следует отнестись к ним с уважением. Я объясню почему. В одном они были, без сомнения, правы: что бы Вечный ни делал, смерти все равно нет и еще раз нет. Ведь чем-то они все-таки остались, коль скоро и по сей день продолжают странствовать во вселенной. Ведь коль скоро они странствуют, их дух или частица его могли войти в тело любого из нас. А каждый, кроме разве что авторов научно-фантастико-галактических романов с философским налетом, должен с уважением относиться к самому себе.

Перевод Г. Киселева


Томмазо Ландольфи (1908–1979) — известный итальянский писатель, эссеист, специалист по русской литературе, переводчик Пушкина, Гоголя, Достоевского, Тютчева. Во времена фашизма подвергался преследованиям со стороны режима Муссолини. В начале литературного пути примыкал к представителям герметизма. Произведения Ландольфи, сюжеты которых строятся на абсурдных ситуациях, фантастических событиях, невероятных коллизиях, содержат критику существующего миропорядка.

Томмазо Ландольфи автор книг «Диалог о главнейших системах», «Лунный камень», «Тараканье море», «Меч», «Невероятные рассказы», «Наугад» и др., а также ряда работ о русских классиках XIX века.

Загрузка...