Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

Сладкий сумрак

К исходу второй недели работы гардеробщицей в библиотеке Даша успела повидать всех легендарных местных сумасшедших, которыми ее пугали новые коллеги. Первым ей попался Мужик В Шлеме — насупленный дядька с кустистыми бровями, как у Льва Толстого на портрете, — он действительно ходил круглый год в мотоциклетном шлеме с поднятым плексигласовым забралом, никогда его не снимая. При этом мотоцикла у него, собственно, не было — то есть, может быть, где-нибудь он и был, но приезжал он, как и все читатели, на метро — и, войдя в библиотеку и сдав свой ничем не примечательный плащ, отправлялся, поблескивая шлемом, по лестнице наверх, куда самой Даше хода не было. Ее наставник в их нехитром ремесле, высокий, нескладный и прихрамывающий Стефан Васильевич, рассказывал, что, когда он пришел работать в здешний гардероб, а это было почти сорок лет назад, Мужик В Шлеме уже ходил в библиотеку — правда, только по воскресеньям. С тех пор многое переменилось — да, в общем-то, примерно все: изменилось название страны, ее площадь и контуры, сменилось даже имя самой библиотеки, но она, словно корабль-призрак, продолжала медленно двигаться сквозь время, сохраняя за своими каменными стенами дух тяжеловесного простодушия, полностью выветрившийся снаружи. Маленькой уступкой меркантилизму были изменения часов и дней работы — теперь библиотека не работала по воскресеньям и закрывалась в восемь, а не в десять. Наверное, и Мужик В Шлеме тем временем состарился, вырастил детей, а то и внуков и, главное, вышел наконец на пенсию, так что вместо утра воскресенья стал приходить когда ни попадя — но по-прежнему еженедельно.

Второй попалась Королева: статная полноватая увядшая дама, действительно смутно напоминающая какой-то рокотовский портрет, — напряженно глядя на Дашу и внезапно обдав ее запахом лука, она подозрительно спросила: «Новенькая, что ли?» И, не дожидаясь ответа, приказала: «Старшего позови кого-нибудь». Даша, опешив, сбегала за Анной Федотовной, только усевшейся в их каптерке за кроссвордом, до которых была большая охотница. «Там вас спрашивают». Та, кряхтя, поднялась и вышла. Королева отозвала ее в сторону и что-то зашептала, поглядывая на Дашу, которая тем временем принимала и выдавала вещи другим посетителям. За две недели она так и не разобралась в отношении к ней Анны Федотовны: та держалась отчужденно и настороженно, но не враждебно. Даша, вообще, почитающая политесы и конвенансы, успела к своим тридцати двум понять, как устроен любой трудовой коллектив, от кофейни до завода, так что инстинктивно старалась оказывать ей те легкие знаки уважения, которых обычно хватало, чтобы растопить подобного рода лед: например, приходила на подмогу, когда скандальный командировочный, на лице которого отпечатан был, словно каинова печать, след бессонной ночи в поезде на самых дешевых и неудобных местах, с боем сдавал в камеру хранения свой видавший виды тяжеленный портфель. Лед пока не топился, но кое-какие потрескивания бывали уже слышны — так, приняв у луковой Королевы царственный редингот геральдической расцветки и подав ей номерок, она стала пересказывать Даше ее историю, причем, поскольку обе они при этом продолжали фланировать с чужой одеждой, рассказ выходил словно отдельными главками с продолжением: так сто лет назад читали толстовское «Воскресенье» в «Ниве».

«Писала диссертацию, — сообщала Анна Федотовна, пробегая мимо с ярко-желтой курточкой, убила мужа топором», — добавляла она, спеша навстречу с номерком. «Десять лет, но вышла по амнистии», — как специально, этому конспекту сопутствовала милицейская шинель. «За участие в лагерной самодеятельности» (серый плащ). «Двое детей, но одного усыновили из детдома» (кожаная куртка). «Весной обычно в сумасшедшем доме» (еще один плащ, но с дырками на локтях). «Теперь докторскую». И, отдав очередной номерок, сказительница отправилась в закуток, к своему «Тещиному языку» и термосу с чаем из собственноручно собранных целебных травок.

Были и другие психи, тоже из числа легендарных, хотя, может быть, и не такие выразительные. Приходил Мужик С Бритвами — еще сравнительно молодой мужчина, в котором ничего, как в старинном анекдоте, не выдавало помешанного, кроме сложного узора из бритвенных лезвий, окаймлявших его, вероятно, безнадежно поврежденную голову. Не очень понятно, зачем он их носил (а спрашивать, конечно, было неловко) — то ли как эквивалент тернового венца, либо для того, чтобы отсекать, например, лишнее излучение, которое, целясь ему прямо в макушку, испускали с Лубянки. Случались и посетители, своим особенным видом как бы намекавшие на принадлежность к почтенной касте библиотечных блаженных, но при этом держали они себя достаточно корректно: здоровались, благодарили, да и вещи, которые они сдавали, были не слишком необыкновенными, может быть, чуть более затрепанные, чем у типичного московского жителя, но не более того. Завелся у Даши даже и собственный персональный сумасшедший — почтенного вида старичок из тех, что внутренний ум народа неизбежно нарекает профессорами («женщина вот за профессором занимала, а перед ним мальчик с дудочкой в руке»): сдавая в гардероб свое старорежимное пальто с воротником явно кошачьего вида, он всегда выбирал ее — и на третий день условного знакомства, прощаясь, вручил ей с внушительным видом тетрадку, веско добавив: «Вот почитайте. Особенно страницу восемь».

В тетрадке (которую Даша, никому не показав, унесла домой) содержался записанный старательным школьным почерком и почти без помарок фантастический рассказ про высадку инопланетян в австралийской пустыне — и кульминацией его служила сцена группового изнасилования аборигенами незадачливого пришельца при помощи бумерангов. Страница восемь, особенно рекомендуемая автором, ничем не отличалась от прочих: на ней вождь племени по имени Яйцо Ехидны пытался разговорить пленника, все восемь конечностей которого были связаны попарно — и, поскольку на звезде, откуда он прилетел (имя звезды тоже поминалось), была в ходу жестовая речь, тот поневоле безмолвствовал. Даша честно перечитала страницу дважды и так и не поняла, почему она должна была обратить внимание именно на нее — может быть, размышляла она, выгуливая своего пса Варгаса, автор намекал на то, как трудно двум одиноким людям найти общий язык? По этому поводу у нее как раз не было никаких иллюзий, но вступать с профессором в ученые беседы ей совсем не хотелось, так что при следующей встрече она ему молча тетрадку вернула, сопроводив это многозначительным кивком, каким могли бы обмениваться двое заговорщиков. Профессор просиял.

И вот на вторую неделю работы она освоилась уже настолько, что решила проделать обычный гардеробщицкий трюк, знак высшего профессионального пилотажа, который подсмотрела у своих коллег. Каждому, наверное, приходилось с таким сталкиваться, хотя, может быть, и не замечая. Состоит он в том, что гардеробщик, приняв у посетителя номерок, немедленно передает его следующему, забрав у того одежду. Дальше он — запомнив, естественно, номер — относит новое пальто на нужный крючок, снимает оттуда старое и отдает его бывшему владельцу номерка. Понятно? Нет? Тогда повторю еще раз. Вы выходите из, допустим, библиотеки и подаете гардеробщику номерок 29. Он тут же отдает его стоящему рядом читателю, забирает его плащ, идет к вешалке № 29, снимает оттуда ваше пальто, вешает чужой плащ и подает пальто вам. Очевидно, что гардеробщику пришлось вдвое меньше бегать, а новый владелец номерка давно уже усвистал наверх.

Несколько раз воспользовавшись этим приемом и оценив, насколько он экономит время и силы, Даша решила впредь при наплыве посетителей (который случался ежедневно во второй половине дня, а по субботам начинался с самого утра) применять исключительно его. Не то чтобы ее жалование (ожидаемо скромное) зависело от числа развешенных и розданных вещей, да и особенной очереди перед стойкой скопиться не успевало. Просто виделось ей в этом некоторое изящество, тот трудовой кураж, который известен всякому, сталкивавшемуся в своей жизни с однообразной ручной работой.

И, как это обычно бывает, именно в момент, когда она, поймав ритм, вдвое быстрее обычного раздавала и забирала одежду, случилось непоправимое. Она приняла номерок у мужчины и сразу передала его очкастой мымре, явной студентке, которая как вошла с телефоном у уха, так и не отнимала его. Дашу это, что называется, выбесило — не то, чтобы она ждала особенной вежливости от посетителей, но и все-таки отношения к себе, как к вовсе бессловесному существу, не терпела. Мымра, даже не кивнув, немедленно потопала наверх, не переставая ворковать в трубку, а Даша, брезгливо неся на вытянутых руках ее фиолетовую курточку, от которой еще вдобавок противно пахло приторными духами, отправилась вглубь гардероба — и вдруг с ужасом поняла, что не помнит отданного ей номера.

Первым побуждением ее было выскочить из-за стойки, догнать проклятую мымру, из-за которой, в сущности, все и произошло, и заставить ее еще раз показать номерок — но сделать это не было никакой возможности сразу по двум причинам. Во-первых, для того, чтобы выйти в зал, Даше нужно было пройти через две соседние секции, что заняло бы добрую минуту и за это время мерзавка наверняка успела бы, предъявив читательский билет, пройти в залы, куда обслуживающему персоналу доступ был закрыт. Во-вторых — за те короткие секунды, что они виделись, мымра так успела Дашу разозлить, что просить ее об одолжении, да еще и признаваясь в собственной оплошности, было совершенно немыслимо. Да и, конечно, со всеми этими объяснениями у опустевшей стойки неизбежно скопилась бы толпа, что, в свою очередь, грозило лишением премии, если бы ее заметил администратор. Таким образом, ситуация казалась безвыходной — и тут только Даша обратила внимание на мужчину, которому изначально принадлежал номерок и который во все время описываемых событий терпеливо продолжал ждать своей одежды.

За прошедшие дни Даша успела мысленно составить усредненный портрет типичного посетителя библиотеки — и этот молодой человек решительно на него не походил. Он был недостаточно юн, чтобы оказаться студентом, — и при этом недостаточно стар, чтобы сойти за преподавателя. Он был замечательно хорошо одет: даже не слишком разбиравшаяся в мужских нарядах Даша не могла не заметить, что темно-синий его пиджак, скорее всего, сшит у отличного портного, а не просто куплен в магазине готового платья (а даже и в таком случае специально подогнан по фигуре). Он был весьма загорелым, но не как южанин, получивший смуглую кожу от природы, а как человек, который существенную часть времени проводит в тропических широтах. Безукоризненно уложенные волосы и аккуратная борода ясно свидетельствовали о том, что обладатель их регулярно прибегает к услугам какого-нибудь дипломированного брадобрея. То есть вы совсем не удивились бы, увидев подобного джентльмена по телевизору, в дирекции банка, за рулеткой в Монако, в антикварном магазине или в театральной ложе, — но в библиотеке делать ему было совершенно нечего. Осознавая свою неуместность, он терпеливо ждал, пока Даша, все еще с фиолетовой пахучей курткой в руках, почти бесцеремонно его разглядывала. Наконец, улыбнувшись, он произнес:

— Что, все потерялось и перепуталось?

Даша была уже готова, вспыхнув, ответить ему что-то язвительное, когда сообразила, что, в общем, он прав — и если он сейчас, не получив свое наверняка столь же драгоценное одеяние, пойдет скандалить, ей может прийтись солоно. Покамест он, впрочем, никаких поползновений скандалить не проявлял, а продолжал смотреть на нее с легкой усмешкой. Даша, внутренне собравшись, кивнула.

— Давайте я помогу — я-то помню, в чем пришел. Я заберу свое пальто, вы повесите на его место это великолепие, и мир будет спасен.

План был неплохим — и, даже, кажется, единственно возможным: не ждать же ему, когда вернется мымра за своей курткой. Но Даша не была даже уверена, можно ли пускать в гардероб посторонних, не говоря уже о том, чтобы оставлять их там без присмотра. При этом поток обычных посетителей не иссякал: большая их часть, видя, что она по-прежнему стоит с чужой курткой в руках, проходила дальше, к отсекам, где работали Анна Федотовна и Стефан Васильевич, но один вредный старикашка как будто специально подкатился к ней — и пришлось повесить мымрину куртку на ближайшее свободное место и заняться старичком. Стефан Васильевич, увидев, что происходит нечто непонятное, пришел ей на помощь.

— Неприятно, но бывает, — философски сообщил он, выслушав историю. — Знаете, — продолжал он, обращаясь заодно и к красавчику, — тут у нас, как говорится, лепя-лепя да облепишься. То чужое пальто по ошибке выдашь, то номерок тебе суют из другого гардероба. Народ-то ученый, рассеянный… А одна скандал устроила, что мы ее мужу выдали вместо его дубленки шкуру кентавра Несса и муж ее от этого на следующий день помер в мучениях. Так что не печальтесь, найдем вашу шинельку.

— Пардессю, — сухо поправил красавчик.

— Чего?

— Не шинель, пардессю. Пальто такое.

— Ах пардессю… — протянул Стефан Васильевич. — Тогда, может быть, и не найдем. Так вот, Дашенька, вы с молодым человеком поищите его пальтишко, а я пока за двоих подежурю. Только особо там не затягивайте, давайте, в темпе вальса, а то дело-то молодое… — И он, хихикая, потянулся забрать плащ у тем временем подошедшей дамы с огненно-рыжими волосами, сквозь которые начинала уже пробиваться седина.

— Пройдите в ту сторону до конца, там откры… — начала было говорить Даша, как красавчик мигом перескочил через разделявший их барьер, лишь на долю секунды, как бы для вида, опершись на него костяшками пальцев. Ботинки у него тоже были подстать остальному — тупоносые, из крокодиловой кожи, причем, вероятно, настоящей.

— Откуда начнем экскурсию? — снова улыбнулся он, приоткрыв два ряда зубов, белых до такой степени, что отчасти они напоминали пластмассовые. Мне помнится, что вы уходили вон в тот проход.

Даша к своему огорчению не помнила его первого появления вовсе: к этому дню большая часть посетителей свелась для нее к тянущимся рукам с зажатым в них платьем или номерком. Пожав плечами, она отправилась в указанный проход. Красавчик, противно цокая ботинками, шел за ней. Пахло от него какой-то незнакомой парфюмерией, как будто смесью дыма от трубочного табака и выделанной кожи.

— Ну начнем отсюда. Смотрите внимательно, — проговорила она, уступая ему дорогу. Хотя ситуацию невозможно было подстроить, какая-то странная недоверчивость овладела ей. Нелепо было бы подозревать его в том, что он хочет пошарить по чужим карманам, но мало ли — может ведь подложить, например, бомбу или украсть что-то дорогое. Хотя, конечно, если бы он выбрал сейчас какую-нибудь соболиную шубку, она бы все равно ему ее не отдала — да и не приходили в библиотеку читательницы в соболиных шубах. Тут она с сообразила, что он может сейчас ткнуть пальцем в любую вещь и она отдаст ее ему собственными руками.

— Только опишите, пожалуйста, заранее свое пардессю, — проговорила она. — Или надо говорить свой? Чтоб мне не сомневаться потом, что оно ваше.

— Ну какое там пардессю, обычное пальто. Просто хотелось спесь сбить с вашего коллеги. А узнать легко — там у воротника нашиты мои инициалы.

— А как я пойму, что они ваши?

Он остановился и приосанился:

— Позвольте рекомендоваться. Валерий Алексеевич Кольс.

И произнес это очень вовремя, поскольку пальто нашлось в следующем отсеке — и, уже снимая его с крючка, Даша вспомнила номер, который так неудачно выветрился у нее из памяти.

— Давайте на всякий случай устроим еще одну проверку, — проговорил Кольс, улыбаясь. — Во внутреннем кармане вы найдете визитницу из тисненой кожи. Ну доставайте скорее, ну! — торопил он, видя ее замешательство.

Ей почему-то очень не хотелось лезть в его карман, хотя и по его приглашению и у него на глазах: что-то было в этом жесте чересчур интимное. Пальто, естественно, оказалось столь же щегольским, как и все прочее, но прикоснуться к его изнанке было все равно как к чужому обнаженному телу или белью.

— Ну давайте я сам. Раз, два, три — хоп!

И из внутреннего кармана действительно была извлечена кожаная визитница с каким-то сложным золотым узором, на вид старинная и, вероятно, дорогая.

— А теперь — смотрите.

Ловкими наманикюренными пальцами он раскрыл крошечную кожаную книжечку и выдернул оттуда визитную карточку с тем же Валерием Кольсом, начертанным вычурными золотыми буквами, и номером телефона.

— Я бы хотел поблагодарить вас за хлопоты, пригласив на ужин, — торжественно сообщил он, протягивая визитку. — Ничего такого, просто дружеская беседа в изящной обстановке. Позвоните мне, ладно?

После чего деликатно забрал свое пальто и чинно вышел, как и было сказано, через открывающуюся дверцу в дальней части гардероба.

— Ну и жук, — покачал головой Стефан Васильевич, когда Даша, поблагодарив, снова заняла свое место. — Он хоть свое забрал, это, как его — педигрю или как он там сказал?

— Свое-свое, я проверила, — отвечала Даша.

Сперва она хотела выбросить визитку в корзинку для мусора, но потом любопытство все-таки взяло верх. Тем же вечером она попыталась найти Кольса в интернете. Благодаря редкой фамилии, отыскался он мгновенно — более того, упоминался он так часто и обильно, что было удивительно, как она могла до сих пор о нем не слышать. Был он директором банка, и членом совета директоров какого-то холдинга, и председателем правления еще какого-то «Инвеста», и даже почетным президентом еще какой-то коллективной сущности, имя которой ей вовсе ничего не говорило. Для интереса она прочла его интервью «Биржевым ведомостям» — речь в нем шла о каких-то умозрительных материях, вроде фьючерсов на опционы (или наоборот), но с фотографии на Дашу действительно смотрел ее сегодняшний знакомый, правда, не улыбаясь, а многозначительно нахмурившись, чего, вероятно, требовал трагический предмет беседы. Дальше она уже целенаправленно искала другие его интервью в надежде понять, какой именно опцион (или фьючерс) мог привести его в библиотеку, но так ничего толком и не добилась, лишь потратив на бесплодные поиски и бестолковое чтение два битых часа к неудовольствию своих питомцев, пса Варгаса и кота Кирка. Когда же собака была выгуляна, а оба они накормлены, выяснилось, что время уже заполночь, а завтра нужно рано вставать и снова ехать на работу. Визитка почетного президента так и осталась лежать на ее столе рядом с выключенным ноутбуком.

Утром следующего дня ей ничего не стоило бы раздобыть себе ее дубликат, поскольку к одиннадцати часам прибыл сам Кольс, сменивший костюм на темно-серый, а пальто на плащ. Проигнорировав других гардеробщиков, он направился прямиком к Даше, на ходу выпрастывая руки из рукавов плаща и чуть не с поклоном его вручая.

— Вы так и не позвонили, — с упреком констатировал он очевидное.

— И не собиралась, — отвечала Даша, немедленно внутренне себя укорив за то невольное кокетство, которое он мог при желании прочесть в этом ответе.

— Я все-таки надеюсь на лучшее, но… после поговорим, — быстро произнес он вполголоса, заметив направляющегося к стойке очередного почтенного старичка.

Пробыл он в библиотеке часов пять, и Даша с неудовольствием отметила, что ждала его возвращения — и даже, опасаясь его пропустить, отказалась идти на перерыв, когда была ее очередь. По счастью, товарищи ее, кажется не заметили этого или не придали значения. Ближе к четырем, как специально подгадав время небольшого затишья, когда утренние читатели уже разошлись, а вечерние еще только пожаловали, вернулся за своим плащом и Кольс. Вручая свой номерок, словно особенную драгоценность, он в самых витиеватых выражениях попросил Дарью Алексеевну оказать ему особенную честь, разделив с ним если не сегодняшний ужин, о чем он не смел бы и мечтать, то, может быть, завтрашний обед, поскольку по полученным им совершенно точным сведениям завтра у нее выходной.

Дарья Алексеевна достаточно сварливо осведомилась, откуда ему известно ее имя и тем более ее расписание. Он с видом преувеличенного раскаяния прижал руки к груди, ничего не ответив. Выдержав паузу, Даша, сама несколько тяготясь единственной возможной ролью, сообщила, что на завтра у нее запланирован визит с собакой к ветеринарному врачу и генеральная уборка. Кольс, тут же вскинувшись, спросил, не мог бы он надеяться доставить глубокоуважаемую хозяйку с не менее уважаемой собакой на своей машине, на что получил ответ (не вполне честный), что клиника находится в соседнем дворе и они без всякого труда дойдут пешком. Разочарованный, он откланялся, но, вероятно, пребывание в советах директоров учит людей настойчивости. Ибо через два дня, когда Даше снова нужно было выходить на смену, Кольс был тут как тут. Опять повторилась история со сдачей одежды (на этот раз он был в хитро сконструированной куртке из кожи какого-то необыкновенного животного — например, венерианского вомбата или сатурнианского сурка), долгим пребыванием в читальном зале — и вечерним натис-ком в попытке вымолить свидание.

На следующий же день он не пришел — и Даша, сама себя браня за чувства, которые больше пристали бы старшекласснице, а не умудренной жизнью тридцатидвухлетней женщине, провела весь день, выглядывая его среди посетителей, которых, как назло, было особенно много. Несколько раз, казалось бы, мелькали в толпе то черное пальто, то светло-голубые пронзительные глаза, то знакомый профиль, но каждый раз оказывалось, что детали эти приставлены к каким-то чужим фигурам. Уже вечером, после окончания смены, чувствуя себя особенно разбитой, она спускалась по ступенькам главного здания, когда все дразнившие ее воображение детали сошлись воедино с изяществом картинки в калейдоскопе — и совершенно живой, пахнущий терпким парфюмом Кольс встал перед ней с тяжелым влажным букетом в облитой перчаткой руке.

Главное в рабочем костюме гардеробщика — обувь: фитнесс-браслет показывал, что за день Даша нахаживала короткими перебежками по двадцать с лишним километров, а такое расстояние не преодолеешь ни в туфлях-лодочках, ни на высоких каблуках. Получается, что идти в ресторан в удобнейших, но совершенно непрезентабельных кроссовках было немыслимо, но и снова отвергать стойкого кавалера, неизвестно сколько прострадавшего на каменной лестнице, выходило негуманно. Был предложен разумный компромисс — позволить довезти себя до дома на машине, как специально оказавшейся припаркованной в переулке за библиотекой.

Автомобиль ее почти разочаровал: подспудно воспринимая Кольса кем-то вроде парламентера иной галактики (пусть не в астрономическом, то уж точно в социальном смысле), она ожидала найти на парковке если не летающую тарелку, то, по крайней мере, что-то из репертуара автогонок, которые она иногда видела по телевизору: брылясто-мускулистого монстра из стекла и металла, который, взвыв мотором, помчит их по Воздвиженке. Между тем Кольс подвел ее к седану, который ни снаружи, ни изнутри особо не отличался от тех безымянных такси, в которых ей, как и всякому горожанину, время от времени приходилось ездить. Уже внутри, присматриваясь в неровном свете фонарей, выхватывавшем из тьмы то мягко лежащую на руле руку Кольса с тяжелой печаткой на безымянном пальце, то матовые деревянные вставки, то диковинного вида часы в центре панели, она почувствовала кое-какую разницу с привычными ей машинами — да и все равно точкой отсчета была не иная разновидность автомобиля, а привычная сорокаминутная толчея в метро.

Первое время Кольс вел себя, словно благовоспитанный шофер лимузина, старавшийся ублажить кинозвезду: сначала разбирались с комфортным климатом, причем выяснилось, что мудрая машина способна регулировать не только температуру и направление потоков воздуха, но и степень ее влажности. Затем обсуждали подогрев сидений. Дальше перешли к музыке — и тут, наконец, удалось отступить от демонстрации возможностей машины и просто поговорить, как человек с человеком: выяснилось, что вкусы у них если и не совпадают полностью, то, по крайней мере, сходятся в некоторых существенных точках. Не отрывая руки от руля, Кольс переключился на «Радио Рокс», и минуту спустя оба уже подпевали песне, возглавившей британский хитпарад в далеком июле 1970 года, когда ни одного из них еще и на свете не было. Потом заговорили о следующем диске этой же группы, еще об одном: тут понадобилась иллюстрация, и Кольс передал Даше свой телефон, чтобы она нашла в нем и включила нужный трек — жест доверия, на который пойдет не каждый после десятилетнего брака, не говоря уже о недельном знакомстве. Так они ехали и болтали чуть не час, не заговаривая ни о чем серьезном — и, вероятно, оба пожалели, когда пробка закончилась. Примечательно, что Кольс заранее знал ее адрес (что в наш открытый век не так уж удивительно), но по деликатности, может быть, излишней, переспросил его уже на половине пути: Даше это понравилось. Приятно ей было и то, что он не пытался увязаться за ней в квартиру и даже назначить следующую встречу. В знак поощрения она продиктовала ему на прощание свой номер телефона, хотя, конечно, была убеждена в том, что он знал его и так.

Следующий день он пропустил, а на другой прислал сообщение: идеальная пауза, чтобы не показаться ни навязчивым, ни небрежным. Даша, отсчитав полчаса, ответила, благо был выходной и ей не приходилось выгадывать минутку между двумя посетителями: по странной избирательности для русского клиента нет ничего обиднее, чем вид работника, пишущего что-то в телефоне. Между ними завязалась переписка, как у тысяч и миллионов других молодых людей ежедневно… Для старинных Элоизы и Абеляра между письмами проходили долгие дни, а иногда и недели: нынешние письма сочиняются небрежнее и доставляются мгновенно, из-за чего и философские достоинства их поскромнее: будут ли их перечитывать столетия спустя? Может быть, впрочем, шифрограммы будущего будут просто добираться из мозга в мозг простым щелчком, так что по сравнению с ними и электронные записочки, которыми нынче обмениваются мужчины и женщины, станут почитаться образцами глубокого стиля.

Еще через несколько дней Кольс снова пригласил Дашу в ресторан — и на этот раз она согласилась. Ее заранее тревожило то, что обычно беспокоит в этом положении всякого, вернее всякую: нужно ли предлагать разделить счет пополам и не окажется ли в этом случае сумма неподъемной? Не сочтет ли кавалер, заплатив за ужин дамы, что он автоматически авансировал ее благосклонность etc. Успев за эти дни вчерне прочувствовать педалированную деликатность своего нового приятеля, она, в общем, не ожидала подвоха, но приобретенный опыт жизни в глубоко патриархальном обществе не давал ей полностью положиться на его порядочность.

Вечер, несмотря на это, вышел превосходным. Кольс приехал за Дашей на черной лоснящейся машине с шофером и повез ее в маленькое семейное кафе, притаившееся во дворике среди старинных домов где-то в районе Таганки. Там его явно знали и, похоже, были искренне рады видеть: дородная хозяйка, улыбаясь, провела их к уютному столику, отгороженному от зала большим аквариумом, в котором резвились круглые забавные рыбки. Принесли меню, написанное от руки в тетрадке: цены оказались на удивление скромными, так что пер-вое и главное из опасений исчезло, не успев омрачить настроение. Заказали еду; без спроса явилась бутылка красного вина с рукописной этикеткой, задним числом объяснив появление шофера. Кольс, удивлявший Дашу своими точечными энциклопедическими знаниями из несмежных областей, стал рассказывать про рыбок в аквариуме, которые, словно прислушиваясь, столпились у ближней к ним стенки: оказывается, несмотря на игривый вид, были они опасными хищниками и, кое-как уживаясь между собой, мгновенно растерзали бы подсаженную к ним рыбку другого вида, хотя бы и большего размера. Родственником им была знаменитая фугу, чье мясо было известным японским деликатесом: острых ощущений блюду придавала смертельная опасность его употребления, поскольку у этой рыбки было запредельно ядовитым примерно все — от желчи до чешуи, так что редкий дипломированный самурай имел право разделать ее на сашими.

— Но этих, — поспешил оговориться Кольс, — вам не подадут ни за какие деньги. Может быть, оно и к лучшему.

Так просидели они, болтая словно старые друзья, добрых три часа: за салатами последовало главное блюдо, затем кофе и десерт, потом Кольс, спросив у Даши разрешения, закурил сигару. Как он объяснил, это семейное кафе числится по документам чуть ли не частной квартирой, а в этом случае драконовские законы на него не действуют — и курить здесь не возбраняется. Тут Даша спохватилась и, глянув на часики, сказала, что ей нужно выгулять собаку не позднее десяти, а сейчас уже десятый час. Может быть, подспудно она ждала, что Кольс предложит ей пройтись с собакой вместе, а там вдруг и окажется естественным пригласить его на совершенно невиннейшую чашку чая — но кто может знать женское сердце! В любом случае, приглашение это не состоялось, поскольку и предложе-ния не было: выслушав Дашу, Кольс кивнул, сходил оплатить счет, после чего они отправились на том же лимузине обратно к Дашиному дому — где он распростился с ней, не сделав даже ритуальной попытки поцеловать ее в щеку, против чего она совершенно точно не стала бы возражать.

На следующий день они виделись в библиотеке, причем Кольс умудрился протянуть ей незаметно для других посетителей и ее коллег маленький подарок: тщательно и замысловато упакованную книгу стихов, которую она вчера упоминала за ужином. Вечером они обменялись несколькими записочками. На следующий день Кольс предупредил, что у него ожидается сумасшедший дом, так что на работу к ней он не придет, а напишет вечером, — и точно, прислал уже в одиннадцатом часу картинку с мультяшным свесившим лапы котом и подписью «это я сегодня». Зато в Дашин выходной он с утра позвонил, а не написал, как обычно, — и, осведомившись, нет ли у нее сегодня неотложных дел, предложил съездить покататься на машине куда-нибудь за город. Дела, если они и были, удалось отложить — и через час чистенькая машина Кольса мчалась уже, сверкая полированными боками, словно жук-бронзовка, по Таракановскому шоссе (о существовании которого Даша до этого дня и не подозревала). На вопрос, куда они, собственно, торопятся, он отвечал сквозь зубы «сюрприз» — и посматривал на нее с хитрой полуулыбкой, на мгновение отводя взгляд от дороги. Наверное, если бы Даше сказали еще месяц назад, что, находясь в бешено мчащейся машине наедине с полузнакомым мужчиной на глухом подмосковном шоссе, она будет чувствовать себя совершенно легко и спокойно, она бы не поверила — до такой степени она привыкла считать себя осторожной и внимательной. Но его словно бы окружала какая-то аура безопасности, причем действующая в обе стороны: он не только казался полностью безвредным сам, но и исподволь делился своей благодушной самоуверенностью.

Сюрприз тоже был подстать ему самому: не пошлая купеческая выходка, а кое-что, хотя и демонстрирующее определенную финансовую удаль, но при этом и с оттенком высшего смысла. Оказалось, что ехали они в музей поэта Блока, который, даром что был петербуржцем, лето любил проводить в подмосковной усадьбе. При приближении их машины к воротам, они распахнулись как бы сами собой, а когда они подъехали к дому, выяснился и сюрприз: оказывается, музей сегодня был закрыт для всех, кроме Кольса и его спутницы. Опять-таки, никакого разгула не предусматривалось: им не предлагали полежать в кровати покойного поэта или выпить шампанского из наследных бекетовских бокалов — просто их подробнейшей экскурсии, которую проводил лично директор музея, никто не мешал — и они могли оставаться в каждой комнате сколько угодно и задавать любые вопросы, которые пришли бы им в голову. Кольс, который и здесь не упустил случая, как раньше в ресторане, продемонстрировать свою специфическую ученость, уважительно сцепился с директором по поводу какого-то тонкого момента из истории «Снежной маски», а Даша, как это с ней иногда бывало, под воздействием стихов вдруг загрустила — и отошла в сторону.

Такое случалось: в самый разгар какого-то увлекательного занятия — вечеринки, танцев, объятий, да хоть катания на карусели, ее охватывало невыразимой печалью, как будто дуновением сквозняка среди жаркого дня. Она видела себя как бы со стороны — и ощущала себя чем-то вроде фигурки, намалеванной поверх картины: совершенно отъединенной от объемлющей ее действительности. Это прошло, как внезапный приступ головокружения, но снова вернулось вечером, когда, добравшись наконец до дома и дав на прощание Кольсу обещание завтра с ним поужинать, Даша сидела на кухне в компании своих животных — толстого белого пса Варгаса и черного кота Кирка. Оба уже были накормлены, а пес еще и выгулян: сама же Даша, лениво пощипывая ломтик третьегодняшнего кекса, застыла за чашкой крепкого чая, уставившись в пустоту, и думала.

Больше всего ее смущало полное непонимание происходящего. На четвертом десятке она могла вполне трезво оценить свои достоинства и недостатки: не совершенная красавица, но и не дурнушка; достаточно умная, но при этом и без особенных талантов. Не раз и не пять оказываясь на последние полтора десятка лет объектом мужского интереса, влюбленности, страсти, она научилась различать разновидности и обертоны этих влечений — ей был ясен и застенчивый романтик, ждущий не столько женской любви, сколько метафизического усыновления, и налитый тестостероном орангутан. В чем она успела безусловно убедиться за свои годы — женщина с ее внешностью, характером и образом жизни может привлекать мужчин вполне определенного типа (причем с каждым прожитым годом количество и качество потенциальных соискателей плавно снижались). И Кольс со своими машинами, замашками и замшевыми пиджаками к этому кругу никоим образом принадлежать не мог. Безусловно, в восьмом или девятом классе школы она могла еще, как бы наполовину в шутку, грезить о заморском принце или отечественной рок-звезде, но питать подобные иллюзии почти в тридцать три года отдавало бы какой-то гипертрофированной невинностью. При этом Кольс совершенно недвусмысленно за ней ухаживал — это припахивающее нафталином словцо лучше всего описывало тот старомодный неторопливый процесс, которым он мягко обволакивал ее, словно паук свою жертву.

— Может быть, он все-таки маньяк? — проговорила она задумчиво.

— Вот зря вы, Даша, его не привели сюда, когда была возможность, — сказал ей пес, тяжело двигая нижней челюстью. — Я бы понюхал его и сразу бы понял, если бы с ним что-то было не так.

— Ага, — насмешливо проговорил кот, поудобнее усаживаясь на холодильнике. — А в случае чего перегрыз бы ему горло и помог потом разделать труп на мелкие кусочки. А может быть, и сожрал бы его целиком, а псина?

— Помолчал бы ты лучше, — произнес пес со вздохом. — Мне пришло в голову, что, может быть, он охотится за каким-нибудь вашим наследством?

— Да за каким? — живо откликнулась Даша. — У меня ничего нет. Не за квартирой же этой. На нем надето больше, чем она стоит.

— Ну а вдруг — вообразите — есть какое-то огромное состояние и он узнал, что вы его наследница — нет? Или, например, он — ваш тайный брат, похищенный в детстве цыганами — и вот теперь он знает, что неизлечимо болен — и хочет получить от вас костный мозг для пересадки, а? Или вампир — и хочет напиться вашей крови, только ждет нужного момента?

— Ты многовато телевизор смотришь, псина, — опять встрял кот.

— Ну а ты что думаешь? Давай, предложи свою версию, если ты такой умный.

— Ну а если он и в самом деле пришелец, как хозяйка о нем рассказывает? Непонятная одежда, непонятное богатство, странное поведение. Может быть он, вообще, размером с муху и сейчас нас слушает, а потом натягивает человеческое тело словно скафандр и идет с вами встречаться?

— Как Гвидон?

— Как Гвидон.

— То есть погоди, — вмешалась Даша, — что ты называешь странным? То, что он мною увлекся? Ты хочешь сказать, что я могу только ненормальному понравиться или какой-нибудь мухе с Сатурна?

— Удивительная чувствительность для человека, который полтора года назад не моргнув глазом обрек меня на болезненную и унизительную операцию, — огрызнулся кот. — Но, конечно, кто старое помянет — так, кажется, говорят люди? А что все-таки вас насторожило?

— Я уже, кажется, извинилась не раз и не два. И вообще сейчас разговор не об этом. Не знаю, что насторожило. Какое-то чувство. Но все равно,

боюсь, ничего мы так не решим. Наверное, надо еще понаблюдать, вдруг что-то выяснится.

— Только осторожнее, бога ради, осторожнее, — повторил пес, вставая и отправляясь к себе на коврик.

Но выяснить им так ничего и не удалось — Кольс больше не появлялся.