Соперничество сердец

ГЛАВА 20

ЭДВИНА

После бурного визита в Солнечный двор мне понадобилось несколько дней, чтобы прийти в себя. До следующей автограф-сессии еще полнедели, и мне как раз дают эту передышку. Что может быть лучше отдыха в роскошном отеле посреди зимы? Ничто и оно зовет меня остаться в тепле отеля «Верити» в самом центре Вернона, Зимнего двора.

Наши номера просторные, с богатой обстановкой и идеальным обогревом. Нас либо кормят в изысканном общем зале, либо приносят еду прямо в номер. Вид из окна — падающие снежинки, улицы и магазины под белым одеялом и горы вдалеке с заснеженными вершинами — позволяет наслаждаться красотой погоды, даже не выходя на улицу.

Но самое приятное в этом всем — передышка от Уильяма. Наш с Дафной номер находится по соседству с тем, в котором живут Уильям и Монти, но за последние пару дней мы почти не виделись. Риска, что Уильям наберет очки в нашем пари, сейчас почти нет. Монти сказал, что Вернон — курортный город, ориентированный в первую очередь на человеческих туристов. Здесь ценят приличия. Никаких шумных сборищ в отеле, никаких возможностей завязать случайное знакомство без официального представления. Здесь не то место, где можно вот так просто приударить за незнакомцем.

Хотя…

Проверить все же не помешает.

На каминной полке часы показывают чуть позже десяти. Мы ужинали с Монти и Уильямом несколько часов назад, и я видела, как Уильям вошел в свой номер, зевая от усталости. Я тоже зевнула — для вида. В последние дни между нами все именно так. Фальшивые зевки. Молчаливое подчеркивание: очередной скучный вечер прошел без событий.

Хотя правда ли без?

Мой да.

Но что, если Уильям притворяется?

Он знает, что я не воспользуюсь своим карт-бланшем, если это не ради саботажа. А если он хочет вырвать очко, когда я меньше всего этого жду, — момент идеален.

Босыми ногами прохожу по мягкому кремовому ковру к дубовому платяному шкафу. Оттуда достаю один из бордовых бархатных халатов, что лежат здесь про запас, накидываю его поверх сорочки и направляюсь к двери. Прислоняюсь ухом, прислушиваясь к шагам в коридоре. К счастью, Дафна не здесь и не подшучивает над моим странным поведением. С тех пор, как мы приехали в Вернон, она почти все время проводит на улице. Видимо, куница неравнодушна к снегу.

В коридоре все спокойно, и я осторожно приоткрываю дверь. Свет от ламп приглушенный, заливает стены с кремово-салатовым жаккардом мягким золотистым сиянием. Час назад я слышала, как хлопнула дверь Уильяма, значит, он или Монти, или оба, вышли из номера. Тогда я тоже пыталась выглянуть, но успела лишь заметить, как чей-то силуэт свернул за угол. Возможно, это был Монти, уходивший к мужчинам, что после ужина курят и пьют в общем зале. Возможно, он уже вернулся, а я не услышала.

Но вдруг это был Уильям?

Вдруг ему удалось обойти строгие правила отеля и найти себе любовницу? Если они с Монти вышли одновременно, то Уильям мог вернуться раньше и устроить себе мимолетное свидание. Я весь вечер просидела за письменным столом, вполуха прислушиваясь к смежной стене. Ничего подозрительного не услышала. Но что, если стены хорошо изолированы? Или зачарованы, чтобы заглушать звуки? То, что я слышала, как захлопнулась дверь, не значит, что я слышала все остальное.

Я открываю дверь пошире и оглядываюсь в одну сторону коридора, потом в другую. Пусто. На цыпочках подкрадываюсь к следующей двери и прижимаюсь к ней ухом. Слушаю.

Слушаю.

Слушаю.

Но слышу только, как бешено стучит мое сердце. Замедляю дыхание, наклоняю голову, прижимаюсь ближе…

— Что ищем?

Сдавленный визг срывается у меня с губ, и я резко оборачиваюсь. Как, черт возьми, Уильям подкрался ко мне? Как вообще смог прижаться ухом к двери рядом со мной, а я даже не услышала? Он смеется, делает глоток из бокала в руке и откидывается на дверной косяк.

Он приподнимает бровь.

— Подслушиваешь, милая?

Я сканирую его вид: темные взъерошенные волосы, расстегнутый воротник, жилет. Паника накатом обрушивается на меня: что, если он был с кем-то, но не у себя в номере? Разве в условиях нашего пари не сказано, что физическая близость засчитывается только за дверьми своей спальни? Но это не мешает Уильяму искать удовольствия просто так, без расчета на очки. И тут меня накрывает гнев волной, такой резкой, что я машинально обхватываю себя руками, чтобы сдержать ее.

— Спокойной ночи, мистер Хейвуд, — говорю я и решительно прохожу мимо в сторону своего номера. Но его рука ложится мне на локоть. Я замираю и, сверкая глазами, смотрю на него: — Что?

Он улыбается, глядя на меня сверху вниз и покручивая в бокале изумрудную жидкость.

— Ты вроде как хотела что-то сказать, нет?

— Что я вообще могу тебе сказать?

Он притворяется, будто размышляет, потом делает еще глоток.

— Хм… ну, например, одну волшебную фразу. Ради нее ты и шныряешь у моей двери, правда? Ты пришла за своим карт-бланшем. Ты готова использовать меня.

— Совсем нет, — отвечаю я, но голос выходит с хрипотцой.

— Тогда почему ты здесь?

— Я… я просто подумала, где вы с Монти можете быть.

Он осушает бокал.

— Мы выпивали. Ну, я выпивал. Монти курил.

Я снова оглядываю его расстегнутую рубашку, растрепанные волосы, которые торчат у острых ушей в беспорядке, больше волнующем, чем неопрятном. Этот раздражающий фейри — сама похоть. Хоть в костюме, хоть с алкоголем на губах и расстегнутыми пуговицами.

— И это все, чем вы занимались?

Уголок его губ изгибается. Он моргает медленно, с томной тяжестью.

— Я мно-о-ого пил.

Мне становится легче дышать. Если подумать, я не видела его в таком состоянии с той самой первой ночи в «Парящей Надежде», еще до того, как я узнала про «Облачный Пик». Тогда он был очаровательно пьян… пока я не перебрала еще сильнее. В Сомертон-Хаусе он выпил всего пару бокалов и выглядел вполне в себе. Но сейчас… да, пожалуй, опьянение объясняет его вид. Меня злит, как сильно это меня очаровывает. Как приятно осознавать, что он не был с любовницей.

Хотя, если подумать, у меня есть полное право чувствовать облегчение. Мне хочется как можно дольше сохранить отрыв в одно очко. А после того, как я потрачу свой карт-бланш, будет уже два.

И этого утешения мне пока достаточно.

Я распрямляюсь, опуская руки:

— Ну что ж. Не буду мешать.

— Вини.

Я игнорирую его и иду дальше. Он снова тянется к моему локтю, но в этот раз промахивается. Его пальцы цепляются за пояс моего халата. Еще шаг, и пояс развязывается. Я резко замираю, но бархат уже соскальзывает с плеч. Первая реакция — прикрыться, но тут Уильям роняет бокал. Я забываю про халат и тянусь поймать стакан. Он тоже. Наши руки сталкиваются, и стекло отклоняется вбок, падает на мягкий ковер и остается целым.

А наши пальцы оказываются переплетены.

Я не знаю, как реагировать. Поднимаю глаза — и вижу, как он застыл, разинув рот, жадно рассматривая меня с головы до ног. Черт. Раскрытый халат. Я снова хочу прикрыться, но его выражение заставляет меня задуматься. Мой вид вызвал у него такую реакцию. Он же сделал его таким неуклюжим? Он уронил бокал, потому что был ошеломлен тем, как с меня соскальзывает халат?

Вместо того чтобы прикрыться халатом, я чуть смещаюсь, позволяя бархату соскользнуть еще ниже по плечам, открывая еще больше сорочки. Пусть видит все. Каждый дюйм белого муслина, скрывающего то, чего он не получит этой ночью. Его пальцы крепче сжимаются вокруг моих.

Я отступаю на шаг, открываясь ему еще больше, но его взгляд теперь прикован к моим глазам.

— Верни мне руку, Уильям.

На его лице вспыхивает озорное удовольствие, и он тянет меня за ладонь, вынуждая подойти ближе.

— Позволь сначала пожелать тебе спокойной ночи как следует.

Я глотаю воздух.

— Что ты имеешь в виду?

Он не отводит взгляда и поднимает мою руку. А затем опускает губы к моим костяшкам. Я замираю, вспоминая, как он облизал мне шею в купе поезда. С тех пор не проходит и часа, чтобы я об этом не думала, и сейчас это воспоминание касается меня как любовник. А вместе с ним в голову возвращается и мой фантазийный любовник из теней — тот, что возник в мыслях, когда Уильям прижал меня к стене возле комнаты. Теперь их трое: горячая тень у спины, язык, скользящий вверх по шее, и он сам, настоящий, стоящий передо мной, от которого исходит это невыносимое притяжение. Он касается нижней губой одной костяшки, потом другой. Движение, которое должно быть целомудренным, — и все же это, возможно, самое эротичное, что со мной делали. Между бедер вспыхивает жар, а в голове звенит его голос:

Используй меня.

Используй меня.

Используй меня.

Он накрывает губами всю тыльную сторону ладони. Я почти возмущенно вскрикиваю, когда он выпрямляется, но позволяю своим пальцам выскользнуть из его.

— Спокойной ночи, Вини, — шепчет он, подмигивает, поднимает бокал с пола и направляется к своей двери.

Я заставляю себя двигаться и бросаюсь к своей. Хватаюсь за ручку, но не поворачиваю ее. Уильям тоже остановился, не заходя. Он смотрит на меня, приподняв бровь — безмолвный вызов: обменяй свой карт-бланш. Позови меня. Позволь показать тебе другие места, куда могут опуститься мои губы. Они уже сводили меня с ума на шее и на руке. А каково будет…

Я стискиваю челюсть и заставляю мысли отступить. Заставляю пульсирующее между бедер желание перестать подкидывать лишние идеи — сохраню их на тот момент, когда смогу по-настоящему сорвать очко у Уильяма.

Желание не уходит. Оно только копится, горит, нарастает. Но я хотя бы нахожу в себе силу открыть дверь.

— Спокойной ночи, — бормочу и влетаю в комнату, захлопнув за собой дверь сильнее, чем хотела.

Ноги подгибаются и дрожат, пока я поспешно добираюсь до кровати. Падаю на мягкие одеяла и оглядываю комнату — убедиться, что Дафны все еще нет. Ни следа моей пушистой соседки. Тогда я засовываю одну руку под подол сорочки, туда, где все пульсирует и ноет от желания. Другую — подношу к губам, прижимаясь к тому месту, которое поцеловал Уильям. Я глушу дыхание, пока из меня не вырывается долгожданная разрядка.

ГЛАВА 21

ЭДВИНА

Следующим утром я впервые покидаю уют отеля «Верити» с момента прибытия в Вернон. Меня удивляют сразу три вещи. Во-первых, то, что наша цель — прямо через дорогу, в книжном магазине. Во-вторых, несмотря на то что я не видела ни малейшего перерыва в снегопаде из окна отеля, улицы укрыты лишь легкой, идеально ровной пушистой пудрой. Тротуары не скользкие, не грязные, не покрыты льдом. Совсем не то, что в Бреттоне — там снег превращал дороги в катастрофу, сталкивая кареты и авто друг с другом.

Третье, что меня поражает, — огромная очередь, которая начинается от входа в книжную лавку и тянется за угол. Впрочем, удивляться, наверное, не стоит. Пусть я и вижу такую очередь до начала автограф-сессии, Уильям был популярным везде, где мы появлялись: на подписи, на вечеринке, в пабе.

— Давайте обойдем сзади и зайдем через переулок, — говорит Монти, когда мы переходим улицу от отеля. Сегодня я не пунктуальна — проснулась на полчаса позже, чем собиралась. Уильям и Дафна уже внутри, так что нас осталось только двое: я и публицист. К счастью, до начала автограф-сессии еще двадцать минут.

Монти ведет меня в сторону, противоположную очереди, а потом обходит здания и сворачивает в припорошенный снегом переулок. Я потираю в перчатках руки, чтобы хоть немного согреться. Даже в самом теплом шерстяном пальто и платье с длинными рукавами под ним, холод проникает до костей. Мы останавливаемся у двери, и Монти стучит костяшками. Мой выдох тут же превращается в облачко пара, и я начинаю переминаться с носка на пятку, чтобы хоть как-то отвлечься от холода.

Дверь открывает пожилой мужчина с седыми волосами и водянисто-голубыми глазами.

— Проходите, проходите!

Я готова расплакаться от того, насколько приятно и тепло внутри. Мы входим в заднюю комнату книжного магазина, где почти все пространство заставлено ящиками. Некоторые свалены в кучу, но и в этом беспорядке есть обаяние. А еще этот запах бумаги, который всегда действует на меня умиротворяюще. Как может быть иначе? Запах книг обожают все, и я готова драться с каждым, кто скажет обратное.

Монти представляет меня мужчине. Его зовут мистер Корделл, он владелец магазина.

— Какое удовольствие, мисс Данфорт, — говорит он, голос у него мягкий, но сдержанный. Он слегка краснеет. — Я ваш большой поклонник. Серия «Гувернантка влюбляется» — одна из моих любимых.

У меня отвисает челюсть.

— Правда? Какая из моих книг вам нравится больше всего?

— Ох, не заставляйте меня выбирать. Но разрешите забрать у вас пальто и перчатки. А потом я согрею вас кружкой сидра, — улыбается он, и в уголках глаз появляются лучики морщин.

Какой очаровательный человек. Родственная душа, если я когда-либо такую встречала.

Я отдаю верхнюю одежду, и он вешает ее на одну из трех вешалок в задней комнате среди ящиков. Мое темно-зеленое пальто оказывается рядом с гораздо более крупным черным. Не могу не подумать: а не Уильяма ли оно? Монти не стал надевать пальто, чтобы перейти улицу, так что ему сдавать нечего. Мистер Корделл ведет нас из задней комнаты в основное пространство магазина.

Первый же взгляд на книжные полки заставляет меня еще больше расслабиться. Глаза начинают метаться по сторонам, и хочется все разглядеть. Магазин такой же хаотичный, как и задняя комната: полки до отказа набиты книгами, стеллажи образуют небольшие зоны по жанрам, на столах разложены избранные новинки.

Повсюду между полками вклеены записки с рекомендациями — от мистера Корделла или других сотрудников.

Магазину, может, и не хватает игривости «Полета фантазии» или изящества университетской библиотеки, но в нем есть нечто свое, особенное — настолько уютное, что это, пожалуй, моя любимая остановка за все путешествие.

— Мы здесь, — зовет Монти, выглядывая из-за книжного шкафа. Видимо, я слишком увлеклась разглядыванием и не заметила, как потеряла его или мистера Корделла из виду. Торопливо подхожу к публицисту, и лабиринт полок раскрывается в самом прекрасном виде, какой я только могла себе представить. Раздел романтики. Целая стена, заставленная книгами, по бокам — еще два дополнительных стеллажа, образующих уютный уголок. Внутри стоят два стола — наши с Уильямом, для подписи книг. На полках выстроились корешки всех цветов радуги, и я чуть не падаю в обморок, увидев свою серию «Гувернантка влюбляется» — четыре целых полки, корешками наружу, прямо за нашими столами.

Движение привлекает мой взгляд: это крошечная лапка Дафны ставит на стол экземпляр «Гувернантки и фейри» из-под полки. Я уже тянусь помочь, но Монти опережает меня.

— Я же говорил, не разбирай ящики одна, — бурчит он, присаживаясь за стол и укладывая на него сразу несколько моих книг.

Дафну почти не видно за столом, но я слышу ее монотонный ответ:

— Не пришлось бы, если бы ты пришел вовремя.

— Вини.

Я замираю, услышав голос Уильяма. Пульс сбивается. Собрав все самообладание, поворачиваюсь к нему. Он выглядит совсем не так, как вчера ночью. Волосы, хоть и растрепаны, но не так беспорядочно. Голубые глаза ясные, без вчерашней тяжести. Он в строгом угольно-сером костюме с аккуратно завязанным шейным платком. Серебряные украшения в ушах под стать серебристому жакету с вышивкой.

Ни следа неловкости или смущения — ни в позе, ни в лениво изогнутой улыбке. Впрочем, с чего бы? Он мог подначивать меня воспользоваться карт-бланшем хоть в пьяном виде, хоть в трезвом. И да, он растерялся, когда увидел меня в одной сорочке, но пришел в себя быстрее, чем я.

Я та, что осталась в замешательстве. Я — та, что провела рукой между ног, думая о нем, чего не делала никогда. Обычно я мечтаю о вымышленных любовниках, прокручивая в голове сцены из собственных книг. Но прошлой ночью…

Я рассеянно провожу пальцами по тыльной стороне ладони. По тому месту, куда он поцеловал. По тому месту, к которому я прижималась, когда кончала. От воспоминания дыхание сбивается.

Слава небесам, он не умеет читать мысли.

— Мистер Корделл просил передать, — говорит он и протягивает мне фарфоровую кружку — одну из двух, что держит в руках.

Я принимаю ее, стараясь не смотреть на него. Из кружки поднимается аромат яблок и корицы. На вкус сидр еще лучше: терпкий, сладкий, идеально пряный. Я делаю еще глоток, пытаясь сосредоточиться на напитке, а не на том, насколько близко стоит Уильям.

— Видела очередь? — спрашивает он будничным тоном.

— Рановато хвастаться, не находишь?

Он не отвечает, и я решаю все же на него взглянуть.

Он смотрит на меня сверху вниз, с легкой, почти снисходительной усмешкой.

— Ты все еще не в курсе, да?

— Не в курсе чего?

Уильям открывает рот, но, прежде чем он успевает что-то сказать, раздается голос мистера Корделла:

— Ах, хорошо, что вы с сидром! Осталось всего несколько минут до того, как я открою двери для голодных до чтения гостей. Но сначала — у вас особенный визитер, мистер Хейвуд. Я позволил себе пригласить его внутрь заранее.

Мистер Корделл отходит в сторону и машет кому-то рукой. Из-за книжного стеллажа выходит поразительное существо — высокий, стройный фейри с широко распахнутыми карими глазами и самыми длинными ресницами, какие я когда-либо видела. Кожа у него золотисто-оливковая, нос и скулы покрыты бледными веснушками. По обе стороны головы — изящные, тонкие рога. Медно-рыжие волосы до подбородка уложены мягкой волной. На нем свободные белые брюки и шелковистый халат цвета индиго с длинными рукавами, струящимися по бокам.

Уильям расплывается в искренней улыбке, ставит кружку на стол и обнимает гостя.

— Зейн, что ты тут делаешь?

— Я выступал в отеле «Верити» на прошлой неделе. Увидел твое имя на табличке у книжной лавки и решил остаться до твоей автограф-сессии.

— Мы все это время были в одном городе и одном отеле? Надо было найти меня раньше.

— Я не хотел злоупотреблять своим положением и заставлять персонал выдать номер твоей комнаты.

Я смотрю на них, и внутри все сжимается.

Мистер Корделл сияет:

— Сегодня в моей лавке собрались знаменитости. Настоящая честь.

И тут до меня доходит, кто такой Зейн. Знаменитый оперный певец, о котором слышали даже в Бреттоне, хотя он ни разу не выступал за пределами Фейрвивэя. Только люди покидают остров, и то по строгим правилам. Фейри остаются в безопасности, за магической границей из каменных столбов, обозначающей периметр острова. Эта граница не пускает людей без сопровождения фейри — все ради того, чтобы не повторилась кровавая история войны.

И все же этот фейри, о котором я столько слышала — о его голосе, о его красоте… дружит с Уильямом? Мне уже хватило зависти из-за того, что ему досталась роль с Гретой Гартер.

— Ах, — говорит Уильям, и его тон становится более сдержанным, будто он только что вспомнил, что у него есть публика. Он представляет Зейна мне, Монти и Дафне, а потом добавляет: — Мы с Зейном учились в университете вместе.

— Еще один дружок по колледжу, — фыркает Монти. — Да ты, похоже, был звездой факультета, Уильям.

Зейн фыркает и толкает Уильяма локтем:

— Лучше и не скажешь.

Уильям скользит взглядом по мне, но я отворачиваюсь раньше, чем успеваю прочитать на его лице что-то лишнее. В груди все еще сжимается. Я и правда завидую тому, что он общается со знаменитостями? Или завидую…

Я резко отбрасываю эту мысль и начинаю переставлять книги на столе. Складываю в кучки, перекладываю, пока Дафна не хлопает меня по руке:

— Перестань портить то, что уже идеально.

Я послушно сажусь, боковым зрением наблюдая, как Уильям делает то же самое. Он и Зейн продолжают оживленно болтать, и тот усаживается на край его стола.

Через несколько минут Зейн говорит:

— Пожалуй, пойду. Не хочу мешать, когда начнут подходить читатели.

— Ты что, не в их числе? — усмехается Уильям.

— Без комментариев. А вот ты… — Зейн поворачивается ко мне, разворачиваясь на столе. — Мне правда не терпится прочитать твою новую книгу.

Я выпрямляюсь:

— Ох! Спасибо. — Зейн. Сам Зейн. Смотрит на меня. Улыбается. Хочет прочитать мою книгу. Я начинаю водить пальцами по волосам, хочется что-то пригладить, поправить, хоть как-то прийти в себя.

И тут я ловлю хмурый взгляд Уильяма.

— Не зазнавайся, Вини. Зейн — неисправимый романтик. Они читают все, где есть поцелуи и интрижки.

— Значит, у них отличный вкус. В отличие от тебя, — широко улыбаюсь я.

Зейн смеется и поднимается:

— Ладно, я пошел...

— Нет, Зи, — говорит Уильям. — Останься. Спаси меня от скуки.

Я хмурюсь. С каких это пор ему скучно на подписях?

— Ну хорошо, — ворчит Зейн и снова усаживается на стол. — Но только ненадолго.

— Время! — зовет мистер Корделл, сверяясь с карманными часами. Он убирает их обратно в жилет и исчезает за углом.

Дафна тут же бросается за ним:

— Я за главную по толпе.

Монти присаживается рядом с моим столом. Его кудри падают на лоб, а сам он смотрит на меня с мольбой. Шепчет:

— Можно я сегодня переночую у вас с Даф?

Мое сердце пропускает удар:

— Что? Почему?

Он кивает в сторону болтающей парочки:

— Думаю, мы оба понимаем, чем все закончится этой ночью.

Я сглатываю:

— Ты думаешь, Уильям и Зейн…

— Посмотри на их язык тела, — шепчет он. — Это больше, чем старые друзья. У них аура тех, кто трахался друг с другом. Извини. Тех, кто ухаживал.

Ему не нужно подбирать выражения ради меня. Я снова смотрю на них: на легкую улыбку Уильяма, без всякой соблазнительной маски, которую он надевает для поклонников, на то, как Зейн его толкает, словно они поддразнивают друг друга. Они и правда выглядят ближе, чем просто университетские знакомые. Может, Монти прав? Может, они бывшие, между которыми снова вспыхивает пламя?

Я рискую продуть очко Уильяму сегодня?

— Я сегодня с вами, — говорит Монти, привлекая мое внимание. — Без всякой пошлости, конечно. Ну если только ты сама не попросишь, — и с хитрой улыбкой уходит.

И тут лавку заполняет шумная толпа. Все с нетерпением жмутся друг к другу, стараясь поскорее добраться до столов. Дафна рычит и грозит укусами за лодыжки, выстраивая их в очередь. Я жду, что вся очередь направится к Уильяму.

Но нет.

С десятки — а может, и сотни — людей в руках держат сиреневые книги, на глазах у них слезы, на губах — восклицания восторга.

Они все пришли ко мне.

Очередь у двери, взволнованный гул — все это ради меня.

Толпа замолкает, когда к столу подходит первая гостья. Высокая человеческая женщина в бордовом платье, отделанном черным кружевом, руки спрятаны в меховую муфту. Черные волосы уложены в низкий шиньон, и в ее взгляде одновременно и сдержанный восторг, и величественное достоинство.

— Здравствуйте, мисс Данфорт, — говорит она, голос чуть дрожит. — Не выразить, как я рада наконец с вами встретиться.

У меня в голове всплывает то, что одна из читательниц говорила в «Полете фантазии». Я внимательно рассматриваю женщину: от элегантного наряда до того, как она держится. И как остальные гостьи украдкой бросают на нее восхищенные взгляды. Боятся ли ее? Нет. Но держатся на уважительной дистанции.

— Случайно не… — начинаю я.

— Джемма Рочестер, — она протягивает руку, ее прекрасная улыбка становится еще шире. — Хотелось бы думать, что я ваша главная поклонница.

У меня отвисает челюсть. Я вскакиваю и хватаю ее руку с, возможно, даже большим восторгом, чем у нее самой. Потому что Джемма Рочестер — не просто читательница. Она — королева Джемма из книжного клуба королевы Джеммы. Жена Неблагого короля Зимы.

И она моя главная поклонница.

Гордость вспыхивает во мне, и я сразу ищу взгляд Уильяма. Он пожимает плечами, будто говорит: Теперь понимаешь? Я приподнимаю подбородок с усмешкой, ожидая, что он ответит тем же, но в его взгляде нет ни насмешки, ни самодовольства. Только мягкая улыбка, легкий кивок, и от этого что-то странное трепещет в моей груди.

ГЛАВА 22

УИЛЬЯМ

Эдвина светится, когда торжествует. Фигура речи, разумеется, но сияет она ослепительно как солнце. Ее миниатюрность будто исчезает, и на ее месте вырастает подсолнух, возвышающийся над полем ромашек, лепестки которого расправляются навстречу похвалам. Я на половину уверен: она вполне могла бы жить на одном восхищении.

— Ваши книги изменили мою жизнь, — говорит королева Джемма, глаза у нее затуманены. — Они утешили меня в один из самых тяжелых периодов и помогли пережить скандал с поднятой головой. Я едва подбираю слова, чтобы выразить, сколько утешения они мне принесли. Знайте, я — да и все ваши читатели — безмерно ценим вас.

Челюсть Эдвины отвисает от королевских похвал, а вся толпа будто разом теряет дар речи, на лицах написан восторг.

Зейн склоняется ко мне и с ироничной ухмылкой шепчет:

— А тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил, что твоя книга изменила его жизнь?

— Да, Зи, — так же шепотом отвечаю я. — Моя сестра.

Он усмехается. Зейн знает про меня и мою ситуацию, что я доверяю мало кому.

— Точно. Ты ведь финансируешь Кэссины мечты.

— Учебу, — уточняю я. — И держу ее подальше от фабрик.

Улыбка Зейна гаснет, и он больше ничего не говорит. Как бы мы ни подкалывали друг друга, тема семьи для меня болезненная, и Зейн это знает.

— Не хочу больше отнимать у вас время, — говорит королева, — но надеюсь, вы останетесь на встречу моего книжного клуба. Мы были бы счастливы, если бы вы прочли нам отрывок из своей книги. Если, конечно, вы не против.

— Я не просто не против, — голос Эдвины дрожит от волнения. — Я с радостью. Я настаиваю!

— Прекрасно. Ах, и… — королева Джемма оборачивается ко мне, будто только сейчас вспомнила, что на автограф-сессии сегодня двое авторов. — Вас это тоже касается, мистер Хейвуд.

Я склоняю голову в знак согласия. Что еще мне остается перед королевой? Пусть она и не правящая монархиня — лишь те, у кого в жилах течет фейрийская кровь, могут занимать такие должности, — но она супруга Эллиота Рочестера, Неблагого короля Зимы. Если честно, я немного трепещу.

Когда королева отходит от стола, гости расступаются перед ней, почтительно приседая в реверансе.

— О Боже, — всхлипывает Эдвина. — Я не присела. Уильям, я не сделала реверанс! — она смотрит на меня с безумием в глазах. — Мне бежать за ней? Извиниться? Броситься к ее ногам и молить о прощении?

Она в таком отчаянии, что я почти готов отпустить какую-нибудь подколку, но сегодня нет. Сегодня не хочу.

— Все в порядке, Вини. Она не обиделась. Да и не твоя она королева.

Эдвина немного сникает:

— Да… наверное, ты прав. Ни один из фейрийских монархов мне не повелитель.

Или мне кажется, или в ее голосе слышится сожаление? Эдвина из Бреттона. Ей достаточно просто соблюдать определенные правила, пока она в Фейрвивэе. А когда наш тур закончится, она вернется домой.

Если только не выиграет издательский контракт.

А этого я допустить не могу.

Мне нужен этот контракт. Кэсси он нужен. Я не могу ее подвести.

В груди сжимается, будто кто-то провел когтями по внутренней поверхности ребер. Я меняю позу, чтобы хоть как-то отвлечься от ощущения. К счастью, Эдвина не замечает моего напряжения — очередь рванула вперед сразу за королевой, и теперь следующая гостья заливается восторгами о том, как любит ее книги.

Я заставляю себя отвести взгляд от нее и смотрю вперед. На свою несуществующую очередь. На пустоту перед своим столом. И только тогда чувствую на себе горящий взгляд Зейна.

— Что? — рявкаю я.

Зейн переводит взгляд с меня на Эдвину.

— Ничего, — бормочет он, губы скривлены в хитрой, слишком уж многозначительной улыбке.

Автограф-сессия невыносимо медленна. Для меня. Не для Эдвины. Роли поменялись: теперь это у нее нескончаемая очередь восторженных гостей, а у меня редкие случайные посетители. Но я и не ждал другого. С самого начала знал: Зимний двор — ее территория. Она продолжает светиться с каждым подписанным экземпляром книги, с каждым сказанным словом.

Мое единственное развлечение — это игра, которую я сам себе придумал. Считаю, сколько раз смогу незаметно подсунуть свою книгу в стопку к Эдвине и заставить ее чуть было случайно не подписать ее. Это та же копия, которую я уже пытался ей вручить. За последние несколько часов, пока день медленно переходил в вечер, титульный лист все больше покрывался надписями. Когда она впервые заметила мою книгу в руках, уже готовясь подписать ее, там был мой ответ на ее прошлое сообщение.

На ее: А мне не нравишься ты. И твоя книга. Перестань пытаться ее мне всучить.

Я ответил: Чтобы использовать меня, Вини, необязательно испытывать ко мне симпатию.

Она захлопнула книгу так резко, что аж напугала читателя, прервав поток его восторгов. Потом положила томик к себе на колени и, дождавшись передышки в очереди, уставилась на меня с таким взглядом, что я почувствовал опасность — и был прав. Она нацарапала мне ответ: нарисовала схематичный фаллос с подписью Уильям под ним. Детсад, конечно. Я ответил на том же уровне: в следующий раз, когда сунул ей книгу, написал номер страницы. Когда она открыла ее, из книги ей на колени посыпались лепестки цветов. А на странице — мой отредактированный стих, в котором строки заменены оскорблениями. Мое любимое — сравнение ее рыжих волос с цветом вареной моркови.

Она, конечно, тут же принялась за редактуру и поправила строчку так, что морковка стала описанием моего члена. И, как водится, не морковка, а малыш-морковка. Предсказуемо.

Мне эта игра нравится куда больше, чем должна. Автограф-сессия подходит к концу, и у меня, наверное, осталась всего одна попытка подсунуть ей книгу. Я редактирую еще одно стихотворение: превращаю мрачный любовный сонет в откровенную оду девушке с морковными волосами — от лица влюбленной, сморщенной морковки.

Я пишу, краем уха слушая мужчину, стоящего передо мной. Зейн болтает с Монти и мистером Корделлом у стойки, так что я остался наедине со своим невыносимым читателем — неким мистером Гэвином Эстоном. Я уже сдался и больше не изображаю соблазнительного поэта, потому что мистер Эстон, по всей видимости, интересуется только собой. Он третий раз подряд рассказывает о своем любимом произведении бреттонской литературы — претенциозной тягомотине под названием «Бесконечные страдания в саду случайностей». Я киваю, делая вид, что слушаю, — потому что, разумеется, Уильям Поэт обязан любить ту же заунывную чушь, что и Эстон, — и тем временем дописываю последние строчки. Закончив, я крадусь поближе к ее столу и снова подсовываю книгу в стопку. Эдвина так погружена в разговор со своим очередным гостем — как и со всеми, с кем говорит, — что даже не смотрит, что берет. В уголках ее глаз собираются лучики, а улыбка слаще нектара…

И тут она замечает, что держит мою книгу в руках и смотрит на титульную страницу.

Оскал. Убийственный взгляд прямо в меня.

Чертов цветущий ад, я мог бы жить ради этого взгляда.

Я прикусываю губу, чтобы не рассмеяться, и с усилием возвращаю внимание к мистеру Эстону. Тот теперь перечисляет черты, которые якобы роднят его с главным героем «Бесконечных страданий», и я поражаюсь, как он до сих пор не взлетел к потолку от раздутого самомнения.

Сердце немного сжимается, когда я не вижу, чтобы Эдвина писала в книге что-то в ответ. Неужели ей надоела наша игра? Ее последняя гостья уходит, и — хвала Всему-Всему — мистер Эстон тоже. Осталось совсем немного читателей, и вот возвращается королева Джемма. Магазин закрывается, значит, время книжного клуба.

Мы с Эдвиной отходим от столов, чтобы мистер Корделл мог переставить мебель в укромном уголке. У нее в руках моя книга, которую она прижимает к груди. Я замираю.

Завидовать книге. Вот до чего я докатился.

— Я ее оставлю, — говорит она, обнимая том еще крепче. — Иначе ты будешь продолжать меня донимать.

— Значит, я выиграл. Ты наконец приняла мой дар.

— Я просто выброшу его при первой же возможности, — заявляет она. Хотя держит книгу с такой нежностью, что я не верю ни на секунду. Или просто хочу не верить. — Вон, пойду и выкину прямо сейчас.

Она с шумом уходит в сторону задней комнаты, а я присоединяюсь к Зейну у выхода из укромного уголка для клуба. Тот протягивает мне кружку, от которой тянет шоколадом и мятой. Я принимаю и делаю глоток. Тепло. Сладко-горький вкус, с легким, но узнаваемым жжением от алкоголя.

— Мистер Корделл сообщил мне, что час книжного клуба равен часу выпивки, — говорит Зейн и отхлебывает из своей кружки. — Я одобряю.

Похоже, он прав: у каждого в руках такая же кружка, и настроение заметно оживляется с каждой минутой.

Эдвина возвращается из задней комнаты, пальто перекинуто через руку. Я щурюсь и, конечно, замечаю, как из кармана торчит уголок зеленой обложки. Она не выбросила мою книгу. Маленькая врушка.

— Вы не уходите? — королева Джемма подходит к ней, с двумя кружками в руках.

— Конечно, нет, — отвечает Эдвина. — Просто собирала вещи.

— Прекрасно. Вы все еще не против прочитать нам отрывок?

— С удовольствием.

— Вы настоящая жемчужина, мисс Данфорт. Пожалуй, это лучший день в моей жизни. Только не говорите об этом мужу. Или детям, — подмигивает Джемма и протягивает Эдвине кружку.

Как и с «Облачным Пиком», она без колебаний делает приличный глоток. Еле сдерживаюсь, чтобы не прокомментировать — выпить, не узнав, что внутри? — но, по крайней мере, теперь в кружке человеческий алкоголь. Значит, обойдется без побочных эффектов.

— О! — Эдвина облизывает губы, медленно проводя языком по шоколаду, оставшемуся на них. Теперь я ревную даже к этому проклятому напитку. — Определенно мне это нравится.

Джемма берет ее под руку и ведет в укромный уголок. Монти, Дафна и мистер Корделл рассаживаются на стульях в глубине зала, а мы с Зейном остаемся стоять чуть позади. Я опираюсь плечом на ближайший книжный шкаф и наблюдаю, как у Эдвины загораются глаза, когда Джемма торжественно представляет ее дамам книжного клуба. Хотя они уже познакомились с ней во время подписи. После представления участницы клуба устраиваются по своим местам, лицом к Эдвине.

Та начинает теребить руки — первый признак волнения за весь вечер.

— Что бы вы хотели, чтобы я прочитала? — спрашивает она.

— Какая у вас любимая сцена? — интересуется одна из женщин.

— О, это сложно. — Эдвина хмурится и постукивает пальцем по подбородку. — Наверное… сцена из «Гувернантки и графа», когда Сара осознает, что достойна любви человека из высшего общества.

— Это и моя любимая, — кивает королева Джемма. Она достает из своей личной подписанной стопки нужную книгу и протягивает Эдвине. — Будет честью услышать ее в вашем исполнении.

Щеки Эдвины розовеют, но она принимает книгу и ищет нужную главу. Грызет ноготь — еще один признак волнения. Но когда начинает читать, тревога словно исчезает. Книжная лавка замирает. Ее голос — мягкий, но наполненный эмоциями героини. Он опускается, когда героиня говорит о страхе и одиночестве, и поднимается, когда она заявляет о своей ценности. По спине пробегает дрожь. Всю жизнь меня окружали актеры. Моя мать, Лидия, была актрисой. Не родная, но мама Кэсси, женщина, которая меня вырастила. Мы практически жили в театре. Потом были университетские годы. Эдвина, конечно, не училась актерскому мастерству, но у нее есть то, чего не купить — природный дар. Она читает от лица персонажа так, будто чувствует каждую эмоцию. Одним только интонационным изгибом способна сказать больше, чем некоторые за целую сцену.

Я заворожен.

Настолько, что сердце срывается вниз, когда она произносит последнюю строчку и закрывает книгу. Реальность возвращается резко как щелчок. Она… Она невероятна. Черт подери.

Аплодисменты срываются со всех сторон, и я ставлю кружку на ближайшую полку, чтобы присоединиться. Эдвина бросает на меня взгляд — ее глаза расширяются, будто она и забыла, что я здесь. Я улыбаюсь ей без насмешки, просто по-настоящему. А она в ответ — широко и искренне. У меня перехватывает дыхание. Потом она снова оборачивается к участницам книжного клуба.

— Теперь я уверен, — тихо говорит Зейн рядом.

— Уверен в чем?

— Она тебе нравится.

Кровь отливает от лица.

— Мне не…

Зейн смеется:

— Не можешь даже договорить, да? Потому что это будет ложь. Ты в нее втюхался.

Я дергаю ворот платка, ослабляя узел и расстегивая верхнюю пуговицу. Почему вдруг стало так жарко?

Понижаю голос и шепчу:

— Возможно… она меня привлекает.

— Она не в твоем вкусе. Я-то знаю.

— Нет, не в моем, — соглашаюсь я. Зейн и правда знает. Он видел все мои сексуальные подвиги в университете и даже участвовал в некоторых. Мы с Зейном никогда не были друг у друга единственными: в ту пору нам обоим были интересны только мимолетные связи. Когда физическое закончилось, осталась дружба. Глубокая, настоящая. Он мой самый близкий человек с тех пор, даже несмотря на редкие встречи после того, как его карьера в опере пошла в гору. Мы все еще поддерживаем связь через письма.

— Она другая, — говорит Зейн. — Причудливая. Милая. Хаотичная. Мне нравится.

— Она раздражающая, — бурчу я.

— И это тебе тоже нравится.

Какой смысл отрицать? Зейн меня раскусил.

— Да. По какой-то причине я хочу затащить в постель свою соперницу.

Зейн поднимает бровь:

— И все? Только в постель?

Я даже не позволяю себе задуматься над этим.

— Прочтете нам еще что-нибудь? — спрашивает мистер Корделл.

— Восемнадцатую главу! — выкрикивает Дафна.

— Пятьдесят пятую, — добавляет одна из дам.

— Я бы хотела, чтобы вы прочитали тридцать вторую главу «Гувернантки и развратника», — говорит Джемма.

Плечи напрягаются. Я отлично знаю, о какой сцене идет речь. Жаркий поцелуй, предшествующий любовной сцене. Той самой, что поставила крест на моей актерской карьере.

Участницы клуба согласно кивают.

— Помните, как король Эллиот читал реплики Александра на одной из встреч?

— Он читал их ужасно, — смеется Джемма.

— Да, но его вечно угрюмое выражение добавило герою особый шарм — того, чего не было в тексте, — отзывается одна из дам.

По комнате прокатывается волна смеха.

— Вот бы услышать реплики Александра, прочитанные красивым мужчиной, — вздыхает Эдвина.

— Можно я кое-что предложу? — говорит Зейн, и мое сердце замирает.

Я понимаю, что он собирается сказать, еще до того, как он открывает рот.

— Уильям прочтет реплики.

— Зи, — шиплю я сквозь зубы, но мой протест тонет в восторженных восклицаниях.

— Он ведь актер, не так ли? — говорит одна из женщин другой.

— Да и внешне он так же красив, как Александр.

— Нет, — говорит Эдвина, и ее голос приглушает все остальные.

Наши взгляды встречаются, и я ожидаю увидеть в ее глазах раздражение или смущение. Но вместо этого там беспокойство. Яростное, искреннее… за меня.

В груди будто что-то трескается. Я понимаю, откуда это волнение. Она знает, что для меня значит эта пьеса. Что значит эта сцена. И именно это беспокойство — теплое, настоящее — придает мне сил. Оно сжигает все сомнения дотла, пробуждая мою вечную жажду соревнования. Я ценю ее за заботу, но она мне не нужна. Не сейчас. Не когда она рядом. Не когда мне выпал шанс сбить ее с ног и перевернуть ее представления обо мне.

Я выдыхаю, долго и ровно, прячу руки в карманы. И с фирменной, ленивой, обольстительной улыбкой говорю:

— Я прочту.

Эдвина бледнеет. Смотрит на меня с безмолвным вопросом в глазах.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

Члены клуба визжат от восторга, пока я приближаюсь к Эдвине. Бросаю взгляд на Зейна — тот торжествующе улыбается. Монти поворачивается на стуле и шепчет ему:

— Отличная работа. Кажется, мы с тобой заодно.

— Заткнись, — отзывается Дафна, вставая на стул, чтобы лучше видеть нас с Эдвиной. — Обстановка сейчас станет пошлой.

Джемма берет у Эдвины «Гувернантку и графа» и вручает ей вместо этого «Гувернантку и развратника», а одна из девушек в зале с робкой улыбкой протягивает экземпляр мне:

— Чтобы вы могли читать реплики.

Я одариваю ее улыбкой, но от книги отказываюсь:

— Мне не понадобится.

Эдвина закусывает губу, глядя на меня. Приподнимает бровь — безмолвный вопрос: Серьезно? Думаешь, справишься?

Я подхожу ближе, не отводя взгляда. Ответ написан на моих губах — в их опасном изгибе. Моя прекрасная, взбалмошная, вечно воюющая чертовка в очках. Тебе придется расплатиться за сомнения во мне.

Я произношу вслух:

— Скажи, дорогая… как бы ты хотела, чтобы я занялся с тобой любовью сегодня ночью?

ГЛАВА 23

ЭДВИНА

Мой разум пустеет от этого вопроса. Зачем он спрашивает такое? Да еще и при всех…

А, точно.

Это же моя книга.

Он цитирует реплику из моей книги.

Похоже, мы не просто читаем отрывок, как я сделала до этого.

Мы…

Играем сцену?

Сердце стучит так сильно, что отдается в пальцах — книга дрожит, пока я открываю нужную главу. Я хоть и написала «Гувернантку и развратника», но не выучила ее наизусть. Уильям не сводит с меня взгляда, замирая в образе и ожидая ответа. Я даю себе несколько секунд, чтобы собраться. Когда кажется, что я смогу смотреть на него, не теряя самообладания, я поворачиваюсь к нему.

— Заняться любовью? — фыркаю я. — А с чего бы вдруг сразу любовь, если мы даже не целовались?

Уильям делает шаг вперед, кривая ухмылка касается его губ.

— Позволь это исправить.

Он тянется к моей щеке, и я останавливаю его взглядом, снова заглядывая в книгу. Он замирает, терпеливо держит руку в воздухе, пока я пролистываю сцену. Здесь несколько строк внутреннего монолога героини и описания ее движений, но Уильям уже вжился в роль: каждое его движение как у настоящего развратника с театральной сцены. Видимо, пьеса была написана по книге почти дословно. Если я буду просто отыгрывать движения, как он, мне хватит одной лишь реплики. Ее-то я хотя бы помню.

Я кладу книгу на ближайшую полку и возвращаюсь в сцену. Уильям снова оживает, его пальцы касаются моей щеки. Я отшатываюсь и отбрасываю его руку.

— Не смей прикасаться ко мне вот так. Без нежности. С этим холодным, равнодушным взглядом. Я знаю, что ты делаешь. Хочешь напугать меня, убедить, что все это для тебя — лишь плотское влечение. Что я ничем не отличаюсь от десятков женщин, с которыми ты заигрывал до меня.

Из зала доносится одобрительное гудение членов книжного клуба, их поддержка немного успокаивает мои нервы.

Я совсем не актриса и знаю, что мое исполнение далеко от идеального, но кто вообще смотрит на меня, когда рядом Уильям. Сама кроме него никого не замечаю. Он потрясающий. Он не просто говорит реплики — он проживает их. В каждом движении, в каждом взгляде. Блестящий актер.

Он отдергивает руку и отворачивается.

— Ты всего лишь очередная интрижка, Долли. Если тебя это не устраивает, можешь уходить.

— Уйти? Уйти из твоей комнаты или… из особняка?

Он качает головой, челюсть сжата.

— Как ты можешь быть гувернанткой моего племянника, если все, о чем ты думаешь, — это как соблазнить меня?

Мой рот раскрывается в полном возмущении, как это было у Долли.

— Ах, вот как. Просто похоть? Все, что между нами было — просто похоть? — Я приближаюсь, а он поворачивается ко мне спиной. — Я лечила тебя, Александр. Я зашивала твои раны после дуэли с лордом Херрингбоном, когда все остальные хотели видеть тебя наказанным за твои безрассудства. И я… Я лечила твое сердце.

— Ты ничего не знаешь о моем сердце, — голос Уильяма дрожит, точь-в-точь как у Александра, когда он пытается скрыть свои чувства.

— Если ты и правда так считаешь, я уйду. Уйду из особняка, оставлю эту работу, и мы больше никогда не увидимся. Мне надоело. Надоело угадывать, любишь ли ты меня. Надоело чувствовать твою любовь, только чтобы она каждый раз ускользала. Если ты не готов принять мою любовь сейчас — ты ее больше не получишь. Прощай, Александр.

Я резко разворачиваюсь на каблуках и делаю шаг прочь. Держу правую руку наготове — по сценарию Уильям должен схватить меня за запястье…

Его тело врезается в мое, прижимаясь сзади, и руки обвивают мою талию. Я взвизгиваю от неожиданности. Ну, думаю, Долли вполне могла бы так отреагировать. Но почему он держит меня за талию? Этот момент изменили в постановке?

Он прижимает меня к себе крепче и зарывается лицом в изгиб моей шеи. Еще одно действие, которого не было в тексте.

— Прости меня, Долли. Не уходи. Ты слишком хорошо меня знаешь. Ты видишь меня настоящего.

Меня пробирает дрожь от его дыхания на моей шее, от глухого голоса, что вибрирует во мне. Мне нужно несколько секунд, чтобы вспомнить, что я вообще должна сказать дальше.

— Я больше не поддамся на твою игру в горячо-холодно, — говорю я. Безо всяких усилий голос звучит сбивчиво. — Скажи, наконец, как ты ко мне относишься.

Он отпускает мою талию, но тут же берет меня за запястье и разворачивает лицом к себе. Делает шаг вперед, вынуждая меня отступить, пока я не прижимаюсь спиной к книжному шкафу. Он поднимает мою руку и прижимает ее к полке, фиксируя над головой.

Все в точности, как в сцене из моей книги — кроме разве что книжного шкафа, ведь там должна быть стена. Мне становится все труднее контролировать собственный пульс.

Уильям смотрит на меня с выражением внутренней муки. Его кадык подрагивает, точно по сценарию.

— Ты знаешь, как я к тебе отношусь.

По сцене я должна приподнять подбородок, но настолько растеряна, что не могу даже встретиться с ним взглядом. Хотя бы реплику помню:

— Не знаю.

Уильям касается пальцем моего подбородка, заставляя поднять голову. Этого жеста нет в книге, потому что героиня уже должна смотреть на него. Мое дыхание сбивается, когда я встречаюсь с ним взглядом. Он приближается вплотную.

— Тогда, может, мне показать?

Мои губы приоткрываются. Ответ готов. Я знаю, что должна сказать, и что должно случиться после. Но… разве мы не должны остановиться? Все-таки мы на публике, да и… черт, есть ведь еще этот момент. Уильям не может целоваться с теми, кто ему не нравится. Он не выносит публичных проявлений чувств. Может, мне стоит…

Он переплетает пальцы с моими, все еще прижатыми к полке, и слегка сжимает ладонь. Такого жеста нет в сцене. Но в нем есть что-то ободряющее.

Я медленно выдыхаю, успокаивая сумбурные мысли.

Уильям склоняется еще ближе — так близко, что наши носы едва касаются. Еще один жест, которого нет в книге. А потом очень тихо, так, что только я могу расслышать, он шепчет:

— Можно, Вини?

Наконец, я произношу фразу Долли:

— Да.

Уильям преодолевает последние сантиметры и касается моих губ. Его поцелуй мягкий и уверенный, идеально теплый. Ничего общего с холодным, навязчивым ртом Арчи. Мы остаемся так, не двигаясь, в удивительно долгом и чистом касании. Моя голова пустеет, становится белым, нетронутым листом. Я забываю, где мы, кто на нас смотрит. Есть только губы Уильяма. Запах его кожи. Вкус шоколада и мяты между нами. Его ладонь, крепко сжимающая мою. Как наши губы размыкаются, чтобы тут же снова слиться с большей страстью. Как я наклоняю голову, прося еще чуть-чуть…

Аплодисменты разлетаются, как кляксы по белому листу. Я замираю. Уильям задерживается всего на миг, выдыхая у моих губ, и отступает. Я моргаю, глядя в пустоту, где он только что стоял. Мои очки запотели от нашего дыхания. Весь зал поднялся с мест, овации с каждым мгновением становятся все громче. Уильям поворачивается к публике и кланяется. Я спохватываюсь и делаю то же, неловко и запоздало.

Наконец-то Уильям завоевывает внимание и одобрение участниц клуба, которые теперь облепляют его, умоляя подписать ту самую сцену в их экземплярах книги. Вся встреча постепенно перетекает в неформальное общение, я улыбаюсь, отвечаю на вопросы, смеюсь в нужные моменты… но половина меня все еще в том поцелуе, и я раз за разом ищу взглядом Уильяма в толпе. Но он не ловит мой взгляд, как тогда, в Сомертон-Хаусе. Наоборот, он кажется полностью увлеченным беседами вокруг.

— Насчет моей просьбы можешь больше не переживать, — голос Монти выбивает меня из мыслей.

Не знаю, как долго он стоял рядом или сколько времени наблюдал, как я смотрю на Уильяма, но заставляю себя переключить все внимание на него.

— Пардон?

Он понижает голос:

— По поводу ночевки в твоей комнате.

— Ах, да. — Точно. Он же просил об этом раньше. Потому что предположил, что Уильям и Зейн проведут ночь вместе. Раз он передумал, значит… он больше так не думает? Мое сердце трепещет от облегчения.

— Мы с Зейном только что поговорили, — говорит он.

Я опять смотрю на Уильяма, а к нему уже присоединился Зейн. Они шепчутся, и на лице Уильяма появляется хмурое выражение. Затем он встречается со мной взглядом. Я тут же отворачиваюсь к Монти.

— Вот как?

Он достает из тонкого серебряного футляра сигариллу и заправляет за ухо. К счастью, у него хватает ума не закуривать это в книжном. Но почему в его взгляде мелькает озорство?

— Мы пришли к некоторым общим выводам.

Я хмурюсь.

— Например?

— Например, что мне вовсе не обязательно ночевать у тебя. Я могу провести ночь в комнате Зейна.

Новое облегчение волной накрывает меня. Выходит, он ошибался насчет Уильяма и Зейна? Или просто нашел себе любовника? Настоящая улыбка касается моих губ.

— У вас с оперным певцом все так хорошо пошло?

— Вполне, но, кажется, ты не так поняла. Я проведу ночь в комнате Зейна один.

Я нахмуриваюсь… пока не осознаю, о чем он. Он будет в комнате Зейна один, потому что Зейн переночует в комнате Уильяма.

Улыбка сходит с моего лица.

— О.

Монти тяжело вздыхает:

— Жаль, что тот поцелуй был не за закрытыми дверями. Он не засчитывается в рамках пари. Теперь Уильям сравняет счет и заберет твое преимущество в один балл.

Я резко смотрю на Уильяма. Он уже смотрит на меня. Интересно, следил ли он все это время, как я говорила с Монти? Зейн склоняется к нему и что-то говорит. Уильям усмехается, уголок губ поднимается в вызывающей усмешке. В глазах угроза, смешанная с триумфом.

Он кивает мне и уходит вместе с Зейном.

Внутри все клокочет от боли и злости. Я не отрываю взгляда, пока они не исчезают из поля зрения. Представляю, как они переходят улицу, держась за руки. Представляю их вдвоем и нас с Уильямом по очереди.

После этого поцелуя я…

Я…

Я ведь даже не знаю, о чем думала. Что чувствовала.

Уильям целовал не меня. Это Александр целовал Долли. Он играл. И то, что он поцеловал меня на глазах у публики, не делает меня особенной. Он сам сказал, что для него это не проблема. И он это доказал.

А теперь он собирается провести ночь, целуя кого-то другого.

И, возможно… не только.

Я еще никогда не испытывала такой обжигающей ревности. Все во мне требует броситься за ним и использовать свой карт-бланш, как я и собиралась.

Монти опять театрально вздыхает:

— Эх, если бы только ты могла что-то сделать, чтобы их остановить. Тогда ты бы сохранила отрыв.

Будто он читает мои мысли. Но он не знает, что у меня действительно есть способ все остановить.

Вопрос в другом: решусь ли я?

Я хочу. Но одна мысль меня сдерживает.

Крохотный, сморщенный обрывок моего сердца, который стал еще меньше, когда я увидела, как они смотрят друг на друга. У Уильяма и Зейна общее прошлое. Не так важно, они просто друзья или любовники. Очевидно одно: они знают друг друга. Им хорошо вместе. Они хотят провести ночь рядом. Я не могу разрушить это. Не могу встать между ними. А вдруг это любовь?

Грудь сжимает, но я не до конца понимаю, почему. Я колеблюсь, потому что хочу сохранить лидерство в пари? Или причина глубже, более личная? Это ревность из-за исследовательских причин? Или романтических?

Вспоминаю, как ощущались его губы. Как он сжал мою ладонь. Как спросил разрешения едва слышно, только для меня.

Желание накрывает меня с новой силой. За ним — снова злость. И я больше не могу убеждать себя, что все дело только в пари. Может, я мелочная. Может, я уже наполовину сошла с ума. Но как бы там ни было, я хочу быть последней, кого поцеловал Уильям. Я хочу того же, чего хотела Джолин. Я хочу то, что уже украла у Джолин, и хочу сохранить это как можно дольше.

Сжав челюсть, я разворачиваюсь и уношу ноги от Монти.

— О, придумала что-то? — его плоский тон заставляет задуматься, не знает ли он про наш карт-бланш.

Я подхожу к креслу, где оставила пальто, беру его и накидываю на плечи.

— Уже уходите? — голос королевы Джеммы наполняет меня чувством вины.

Я поворачиваюсь к ней с извиняющейся улыбкой и вижу, что на меня смотрят почти все участницы книжного клуба. Мне не стоит уходить. Это же мои читательницы. Мои поклонницы. Люди, которые уважают меня и ценят мое творчество.

Я знаю, как правильно поступить.

И все же…

— Простите меня, пожалуйста, — говорю я. — Мне очень жаль, что я так спешу… но я должна испортить кому-то вечер.

Разворачиваюсь и выбегаю из книжного магазина.

На улице я поплотнее закутываюсь в пальто, прячась от холода. Уже, наверное, за десять вечера, улицы тихие — разве что из ресторанов и кабаре доносится музыка и болтовня. Гораздо более сдержанная атмосфера, чем в тех городах, где мы были раньше. Что, впрочем, логично: это же зимний курорт, куда ездит приличное общество. Я перехожу улицу к отелю «Верити», под ногами хрустит пушистый снег. Слой всего в пару сантиметров, несмотря на огромные хлопья, сыплющие с неба. Сердце стучит в груди от предвкушения. Губы сами собой растягиваются в довольную улыбку. Меня захлестывает восторг, подогретый азартом от собственной решимости.

И именно этот восторг заставляет меня на секунду замереть. Я уже чувствовала себя так прежде — решительно, словно лечу на крыльях, с трепетом в груди. Тогда все закончилось плохо. Но это другое. Тогда речь шла о любви. А сейчас о сексе. О сексе и саботаже.

О, шикарное название для книги!

Дворецкий вежливо кивает и пропускает меня внутрь. Мне приходится сдерживать себя, чтобы не пуститься бегом через элегантное фойе мимо стойки регистрации и к лестнице. Только оказавшись у ступеней, я ускоряюсь, поднимаясь на второй этаж настолько быстро, насколько осмеливаюсь. К тому моменту, как я добираюсь до нашего коридора, я уже задыхаюсь, и это только добавляет азарта.

Я иду саботировать Уильяма.

Реализовать свой карт-бланш.

Заработать очко в нашем пари.

Закрепить преимущество в два балла.

Удержать лидерство.

Выиграть контракт на три книги.

Переехать в Фейрвивэй.

Жить в мире, где я знаменита, уважаема и окружена восхищением.

Поцеловать Уильяма.

Поцеловать… Уильяма.

Поцеловать… прижаться… заняться любовью с… Уильямом.

Щеки вспыхивают, и не только от нагрузки. Я замираю у его двери и поднимаю кулак, готовая постучать. В груди все трепещет, мысли носятся вихрем, рисуя, чем может закончиться мой визит к сопернику. Я вспоминаю, как он целовал меня в книжном, и ради всего святого, я хочу этого снова. Хочу большего.

С глубоким вздохом стучу.

Сердце бьется так громко, что я не слышу, есть ли какое-то движение за дверью. Уильям с Зейном должны быть уже здесь. Они ушли всего на пару минут раньше. А вдруг я опоздала? А вдруг они уже в объятиях друг друга, в поцелуях? А вдруг мне не место здесь? А вдруг я перешагиваю черту, вторгаюсь в то, что может оказаться настоящей любовью?..

Дверь приоткрывается. Внутри полумрак. Через крошечную щелку вижу расстегнутый жилет, рубашку без пиджака, криво повязанный галстук, сбившийся набок… и его губы, растянутые в усмешке.

Мои губы.

Это мои, черт побери, губы.

Я сжимаю руки в кулаки и, наконец, произношу то слово, которым он дразнил меня все это время:

— Карт-бланш.

Уильям открывает дверь шире, обвивает меня рукой за талию и втягивает в комнату.

— Я уж думал, ты не решишься.

ГЛАВА 24

ЭДВИНА

Одной рукой Уильям притягивает меня к себе. Другой — закрывает за нами дверь. Мои ладони упираются ему в грудь, пока он отходит в сторону и облокачивается о дверь, не отпуская меня. Его поза расслабленная. Даже облегченная. Теперь обе руки обвивают мою талию, и он откидывает голову назад и легко, беззаботно смеется.

Я хмурюсь. Что с ним такое? Он улыбается так, будто победил. Хотя это я реализовала свой карт-бланш. Это я разрушила его планы.

Или…

Я оглядываюсь по сторонам. Комната такая же, как и моя: две кровати, благородная обстановка, мягкий свет от лампы на тумбочке. И ни следа посторонних.

Я снова смотрю на Уильяма, прищурившись.

— А где Зейн?

Он опускает голову, и его глаза синими всполохами встречаются с моими. Триумфальная улыбка не сходит с его лица. Как и руки с моей талии. Он держит меня крепко, но спокойно, будто мы так стояли уже тысячу раз. Будто это что-то родное. Утешительное. Как будто прикасаться ко мне для него так же естественно, как дышать.

Это мое тело напряжено. Это мои ладони горят от прикосновения к его твердой груди — даже несмотря на льняную рубашку между нами. Это мое дыхание сбилось, стало прерывистым. Только я из нас двоих выбита из равновесия.

Он пожимает плечами:

— Думаю, Зейн уже в своей комнате.

— В своей? Разве он не собирался ночевать с тобой?

— Нет.

— Но Монти сказал… — Подозрение вспыхивает внутри. Я вспоминаю, как подумала, не знает ли он о нашем карт-бланше. — Монти меня подставил.

— Он знал?

Я теряю стойку, взгляд расфокусируется.

— На чьей он вообще стороне?

— На твоей, очевидно. Хотел, чтобы ты сорвала мои планы и сохранила преимущество. Зейн — на моей. Это их идея вызвать у тебя ревность. Хотя… возможно, это тоже придумал Монти. Они долго шептались. В общем, может, Монти и на моей стороне тоже…

Уильям ухмыляется, откровенно наслаждаясь ситуацией.

Я сверлю его взглядом:

— Ты меня провел. Вы все провели меня. Я потратила карт-бланш зря.

Его взгляд тяжелеет, скользит по моим глазам, губам и обратно.

— Не сказал бы, что зря, Вини.

Я отталкиваю его, и он отпускает меня.

— Раз вы все повеселились за мой счет, я пойду.

Я делаю шаг назад, упираюсь руками в бока и жду, пока он отойдет от двери.

Он не двигается.

Прислонившись к двери, скрестив руки и одну ногу, он говорит:

— Ты произнесла слова. Карт-бланш теперь у меня. Но ты еще не выбрала физическую близость, за которую начисляется очко. То есть, очко не получено.

Я открываю рот, тычу в его торс:

— Ты меня обнял.

— Это было слабенькое объятие. — Наконец он отходит от двери. — Если хочешь потратить карт-бланш впустую — пожалуйста. Можешь уходить.

Я смотрю на него, потом на дверь. Могла бы сейчас выйти и оставить унижение позади. Но он знает, что мое упрямство сильнее. Я не уйду, не воспользовавшись тем, что завоевала с таким трудом.

А еще где-то внутри все еще теплится то желание, что привело меня сюда. Он может и перехитрил меня, но я все еще хочу его. Почему — пока не до конца понимаю.

— Ладно, — говорю я, стараясь говорить ровно. — Проведем акт физической близости.

У него снова триумфальное выражение лица.

— Какой именно? Карт-бланш был твой. Тебе выбирать.

— Мы вообще устанавливали такое правило?

— Только что установил.

Он заставит меня это сказать. Я закусываю щеку изнутри, собираясь с духом:

— Тогда поцелуй.

Он подходит ближе, его голос становится почти бархатным:

— Веди. Покажи, как тебе нравится. Скажи, где ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал.

Я едва не теряю равновесие от его последних слов: в голове вспыхивают образы менее очевидных мест, куда я могла бы направить его губы. Он уже прикасался ими к моим пальцам, к шее, теперь к губам. Только сейчас я представляю себе, как его рот скользит по моему животу… груди… между ног.

Жар вспыхивает внизу живота, крича: «Да, вот это». Но я не могу этого попросить. Мне не хватит смелости. Пока нет. Больше всего я хочу начать с настоящего поцелуя.

Хочу прожить еще один акт того, что началось между нами в книжном магазине.

Я смотрю на него, дрожа, и делаю шаг навстречу. Он гораздо выше: даже на цыпочках я не дотянусь до его рта без его помощи. Похоже, он это понимает и кладет руки мне на талию, приближается, наклоняется… и замирает. Как во время нашего перфоманса. Опять ждет, пока я решусь. Черт его подери. Он действительно заставит меня сделать первый шаг.

Сердце бьется быстрее. Сильнее. Голова кружится. Я встаю на носочки и касаюсь его губ своими. Смелость испаряется сразу же, как и сила в ногах. Я отстраняюсь, выскальзываю из его рук, сердце грохочет. Что за черт? Я что, падаю блядь в обморок? Так вообще бывает?

— Ну, значит… — Я сжимаю руки, голос дрожит. — Вот. Поцелуй был. Очко мое, так что…

— Нет, — резко говорит Уильям, и у меня тут же захлопывается рот. — Это был не настоящий поцелуй.

— Эм, по-моему, вполне себе, — бормочу я, упрямо глядя куда угодно, только не на него.

— Я думал, ты этого хотела, — говорит он. — Разве тебе не интересно, каково это — быть поцелованной фейри? По-настоящему поцелованной фейри?

Фейри… точно. Мое исследование. Но сейчас мне до него нет ни малейшего дела. Я хочу знать, каково это — быть поцелованной им. И, возможно, именно в этом и проблема. Когда я инициировала поцелуй сама, у меня закружилась голова. А когда он целовал меня, я только сильнее его хотела.

Я делаю пару глубоких вдохов, собирая волю в кулак.

— Тогда покажи мне настоящий поцелуй.

— Хочешь, чтобы я вел?

Я снова тереблю пальцы.

— Пожалуйста.

На его губах появляется нежная улыбка. Он накрывает моей рукой мою же, останавливая беспокойные движения.

— Значит, мы уже кое-что узнали о том, что тебе нравится.

Я глотаю ком в горле.

— Похоже, да.

Нежно он берет мою руку, подносит к губам и касается костяшек поцелуем. Потом проводит пальцами по моей шее, просовывает их под ворот пальто и стягивает его с моих плеч, рук, пока оно не падает к моим ногам. Его руки снова находят мои: одну он направляет себе за шею, другую кладет себе на грудь. Под ладонью — бешеный ритм его сердца, в такт моему. Это сбивает меня с мыслей, возвращает в тело. Я оставляю руки там, где он их расположил, а он обвивает меня своими: одну ладонь кладет на поясницу, другую на затылок. Замирает, ловя мой взгляд. Я стараюсь перевести дыхание. И тогда, медленно, осторожно, он склоняется ко мне и целует.

Я закрываю глаза, утопая в тепле его губ. В ощущении его тела, прижатого ко мне. В силе его рук, обвивающих меня крепко, но бережно. Он чуть склоняет голову, и я повторяю за ним — наш поцелуй становится глубже. Неосознанно мои пальцы скользят вверх по его шее, запутываются в прядях на затылке — почти так же, как тогда в северном крыле. Из его горла срывается глухой, почти звериный звук — и мои губы размыкаются. Его язык проникает внутрь и нежно касается моего в томительном, ленивом движении.

В его поцелуе нет ни капли грубости, ни тени нажима — не то, что у моих прежних любовников, включая Арчи. С Уильямом это совсем другое. Это не вторжение, а танец. Разговор. Отклик на желания, на внутренний зов. Песня и эхо. Его рот будто чувствует, чего я хочу, и отвечает. Поцелуй становится глубже только тогда, когда я готова. Когда я жажду. Когда я без слов умоляю дать мне попробовать его еще.

Его пальцы зарываются в мои волосы, и шпильки одна за другой падают на пол. Другая рука скользит по моей ягодице, и я мысленно ругаюсь за все эти слои нижних юбок, скрытых под платьем. Я позволяю и своим рукам исследовать его тело — одна обхватывает плечо, вторая скользит по его груди, по торсу. Под моей ладонью напрягаются мышцы, и от этого по телу пробегает дрожь. Я опускаю руку ниже, к линии пояса. Он резко втягивает воздух, и я осмеливаюсь. Целую его сильнее, позволяю руке опуститься еще, пока моя ладонь не обхватывает твердый, тяжелый изгиб, натянувший ткань его брюк.

Черт возьми, мне почти не хватает руки, чтобы обхватить его член.

И он напрягся так для меня. От моего прикосновения. Моего поцелуя. Мы оба еще одеты, но он уже тверд из-за меня.

Я провожу рукой вдоль выпуклости и обратно, оценивая масштаб сокровенного.

Он стонет, прикусывая мою нижнюю губу. О, ему это нравится.

Я крепче обхватываю его и провожу ладонью снова.

Он отрывается от моих губ, тяжело дыша. Его рука с шеи опускается к спинке платья, пальцы замирают у застежек. Следующие слова даются ему с трудом:

— Насколько далеко ты хочешь зайти сегодня?

Я чуть отстраняюсь, всматриваясь в его полуприкрытые глаза, в жажду, написанную на каждом дюйме его лица.

— Что ты имеешь в виду?

Его пальцы цепляются за шов на спине, и одним легким движением первая застежка срывается.

— Я могу за десять секунд снять с тебя это платье и уложить тебя голой под собой. Если ты этого не хочешь, скажи сейчас.

Я резко втягиваю воздух от его слов, от образов, что они вызывают, от напряжения в его голосе.

Гордость раздувается во мне

— Ты этого хочешь?

— Да ты и сама, черт побери, знаешь, что хочу, — рычит он, прижимаясь бедрами к моей ладони, напоминая о весомом аргументе. — Но, если ты не готова… черт, просто скажи. Я сдержусь.

Я никогда не чувствовала себя такой сильной. Такой желанной. Такой властной. Мне нужно было, чтобы он задал ритм, но теперь, когда я обрела опору, я не хочу уступать. Не хочу отдавать эту силу.

И как бы сильно я ни желала того же, чего и он, стоит оставить его с этой жаждой. С этим желанием, которое он сможет утолить, только когда использует свой карт-бланш.

— Останемся в одежде, — говорю я, запыхавшись. — Только поцелуи и прикосновения.

— Я могу тебя трогать?

— Поверх одежды, — отвечаю, смакуя его разочарованный стон, то, как пальцы на моей спине сжимаются в кулак, сдерживаясь, чтобы не расстегнуть еще одну застежку. Я снова провожу рукой по всей длине его члена, потом подбираюсь к поясу. Он закусывает губу, когда я просовываю два пальца под пояс. Улыбаюсь ему вызывающе: — А я могу тебя трогать?

В его взгляде вспыхивает насмешливое коварство. Я почти вижу, как он обдумывает, отказать ли мне, как это только что сделала я. Он, дрожа, выдыхает.

— Это твой карт-бланш. Ты устанавливаешь правила.

— Прекрасно. — Я вновь прижимаюсь к его губам, в тот же миг, как засовываю руку под его брюки. Захватываю его нижнюю губу зубами — никогда не делала так раньше, но сейчас хочу попробовать так же, как он это делал со мной. Он помогает мне освободить рубашку из пояса и расстегивает верхние пуговицы.

С губ срывается стон, когда я наконец ощущаю в ладони его обнаженную плоть. Его член еще больше, чем казался сквозь ткань. Я скольжу по нему рукой вверх-вниз. Почти тянет прикоснуться и к его яичкам — как я видела, делали в северном крыле — но боюсь, что он засмеется и все разрушит. Я не хочу сделать ничего, что ему не понравится. Не сейчас, когда он у меня в руках. Не сейчас, когда он дышит тяжело, стонет…

— Эдвина, — выдыхает он сквозь зубы, когда я провожу по нему снова. — Подожди. Блядь.

Он резко двигается, и его член пульсирует в моей ладони. Он опускает край рубашки, чтобы скрыть свое семя, а другой рукой сжимает выбившиеся из прически пряди моих волос. Мне требуется секунда, чтобы понять, что произошло. Почему он застыл, тяжело дыша, с запрокинутой головой, закрытыми глазами, дрожащими мышцами.

Потом он склоняет голову, тяжелые веки приоткрываются. Я медленно убираю руку, а мой взгляд падает на край его рубашки. Рот сам собой приоткрывается.

— Ты… ты кончил. Из-за меня. Это я сделала.

На его губах медленно расплывается улыбка, и голос, когда он заговорил, полон веселья и остатками желания:

— Кажется, ты собой довольна.

— Я не знала, что так можно. Довести мужчину до оргазма рукой, в смысле. Я писала об этом, конечно, но никогда не делала сама. Я не думала, что смогу сделать это приятно.

— Обычно так не бывает, — говорит он. — В смысле, я обычно держусь дольше. Намного дольше.

Я расширяю глаза, обрабатывая это новое знание. В голове уже начинает формироваться сцена для будущей книги.

— То есть, если я правильно понимаю… я довела тебя до оргазма быстро? Это было быстро для тебя?

— Да. Хочешь за это медаль?

Я усмехаюсь:

— Если бы существовала, я бы повесила ее на стену. — Отступаю в сторону и складываю ладони, как будто обрамляю табличку. — Эдвина Данфорт довела Уильяма Хейвуда до оргазма рукой за три секунды. Я бы повесила ее в гостиной, чтобы все видели.

Он фыркает от смеха:

— Все. Я тебя потерял, да?

Я опускаю руки от воображаемой награды и поднимаю вопросительно бровь.

Он отходит от веселости, качает головой:

— Я думал, мы только начали, но твое проклятое самолюбие уже вытеснило все желание.

Я заливаюсь краской. Возможно, он не такую реакцию от меня ожидал. А может, именно такую. Я всегда иначе относилась к сексу, чем, как мне кажется, большинство людей. Уильям это уже видел, еще в северном крыле. Но это не значит, что желания у меня нет. Я чувствовала его с ним — сильное, невыносимое — и оно никуда не делось. Но рядом с ним теперь я ощущаю восторг. Восхищение. Силу. Теперь у меня есть личный, самый буквальный опыт, который я могу использовать в письме. Пальцы уже чешутся записать что-нибудь.

Уильям отводит с моего лба выбившуюся прядь той самой рукой, которой он сдерживал себя, чтобы не разорвать застежки на моем платье.

— Я хотел сделать с тобой этой ночью… многое, — шепчет он.

Пульс срывается в бег. Похоже, моя нужда писать не пересилила мое желание.

А все-таки мне нравится, как он на меня смотрит. Эта жажда в его глазах, когда он изучает мои губы. Эта дрожащая сдержанность в его движениях, когда он проводит рукой по моим растрепанным волосам.

Власть над ним все еще у меня. И я хочу сохранить ее еще чуть-чуть.

Я поднимаю подбородок и приоткрываю губы. Он наклоняется… и я прижимаю палец к его рту.

— Если ты так жаждешь творить со мной всякие непристойности, придется тебе воспользоваться своим карт-бланшем.

Он стонет мне в палец, и, небеса, я едва не поддаюсь. Едва не прошу его дать мне шанс выманить из него еще больше стонов. Едва не прошу его уложить меня в свою постель и показать, что именно он так хотел сделать этой ночью.

Он тяжело вздыхает и отступает на шаг:

— Дай только сменить рубашку. Я провожу тебя до двери.

— Не обязательно быть таким джентльменом, — фыркаю я, опускаясь, чтобы поднять с пола свое пальто. Закидываю его на руку и поднимаюсь. — Я же всего лишь прикоснулась к тебе…

Слова застревают в горле, когда я поднимаю взгляд. Он повернулся ко мне спиной и как раз стягивает с себя наполовину расстегнутую рубашку. Тусклый свет лампы скользит по изгибам его мускулистой спины, по движениям лопаток, когда он швыряет рубашку в сторону и тянется за новой. Он разворачивается, продевая руки в рукава, и я получаю полный обзор его переда. Мой взгляд скользит по его грудной клетке, по линиям в форме буквы «V», начинающимся чуть выше еще не застегнутых брюк.

Я уже видела его раздетым. В то утро, когда напилась «Облачного Пика», и меня стошнило на него.

Но тогда я его не желала. Не так, как сейчас.

Он ловит мой изумленный взгляд, и его губы изгибаются в дразнящей усмешке. Не делая ни малейшей попытки застегнуть ни рубашку, ни брюки, он спрашивает:

— Передумала?

Я моргаю, отрываясь от созерцания его тела.

— Нет.

Он усмехается себе под нос и, наконец, заканчивает одеваться. Его настойчивое желание проводить меня до комнаты все еще кажется мне забавным, но я не спорю. Мы выходим из его спальни и проходим короткое расстояние до моей двери.

Я шарю в кармане пальто в поисках ключа — пальцы на мгновение касаются сборника его стихов, и я улыбаюсь, вспоминая весь сегодняшний бред, который мы успели друг другу написать. Открываю дверь, поворачиваюсь к нему.

— Ну что ж, это было…

Он наклоняется и прерывает мои слова поцелуем. Его ладонь мягко охватывает мою челюсть, и я приоткрываю губы, впуская его язык без промедления. Поцелуй глубокий, требовательный. Жар вспыхивает во мне снова — от груди до той пульсирующей точки желания, что проснулась между ног. Казалось бы, после всего, что мы уже сделали, я должна была остыть… но я все еще жажду его.

Слишком быстро он прерывает поцелуй, тяжело дыша, лбом прижимаясь к моему.

— Ты не воспользовался своим карт-бланшем, — шепчу я, пальцы сжаты на его воротнике, готовые разорвать все пуговицы, если он скажет эти два слова. — Это не считается.

Он проводит большим пальцем сначала по моей челюсти, потом по нижней губе.

— Это была лишь репетиция, — говорит он, целует меня напоследок и уходит в свою комнату.

ГЛАВА 25

ЭДВИНА

Мир за окном моей гостиницы кажется другим на следующее утро.

Шире. Светлее. И дело не только в свежем слое снега, сверкающем под неожиданно ясным и солнечным небом. И не только в моей самодовольной гордости за подвиг, который я совершила прошлой ночью на члене Уильяма. Хотя это, безусловно, продолжает доставлять мне немалое удовлетворение, я будто погрузилась в спокойствие, которого не ощущала с того самого момента, как отправилась в путешествие по Фейрвивэю. После всего, что пошло не так в попытках добраться до книжного тура, после напряжения между мной и Уильямом, теперь, кажется, все наконец-то идет как надо.

Я не просто официально обеспечила себе двухочковое преимущество в нашей ставке — впервые с самого начала тура победа в борьбе за контракт не кажется невозможной. Вчерашняя автограф-сессия доказала: я действительно так популярна в Фейрвивэе, как утверждало издательство. Может, я поторопилась, решив, что Уильям безоговорочно побеждает по продажам. Может, его ошеломляющий успех в первых двух городах был всего лишь делом обстоятельств.

В «Полете фантазии» мои читатели даже не знали, появлюсь ли я вообще: слухи о моем отсутствии уже ходили. А в университете Уильям был любимцем по личным причинам — он же выпускник.

Может, я с самого начала недооценила себя.

К обеду пора выдвигаться в следующий город. Я едва сдерживаю возбуждение, пока мы собираемся на перроне в ожидании поезда. И, чтобы окончательно укрепить мою новую уверенность в себе, на проводы пришла королева Джемма. Причем не нас, а меня.

Мы болтаем о книгах, и я рассказываю ей несколько личных историй о своем писательском процессе. Она ловит каждое слово, смотрит на меня с восхищением.

До сих пор не верится, что королева — вот так, без стеснения, обожает мои книги.

Я то и дело встречаюсь взглядом с Уильямом. Он недалеко, смеется с Зейном, Монти и Дафной. Но каждый раз, когда наши глаза встречаются, в его взгляде вспыхивает тепло, и у меня перехватывает дыхание. Я не знала, будет ли сегодня между нами неловкость. Мы почти не говорили, но между нами будто что-то изменилось. Все ощущается по-другому. Лучше. Мягче.

А может, это просто еще один поворот в моем восприятии. Но он доказал: он не просто может меня поцеловать — его тянет ко мне. Даже больше, он… Он жаждет меня.

Он хотел меня так сильно, что я едва прикоснулась к нему, и этого было достаточно.

Я не могу сдержать довольную улыбку. Снова встречаюсь с ним взглядом, и он прищуривается, будто читает мои мысли. Но на его губах по-прежнему та же теплая улыбка. Даже смущенная.

Королева Джемма обнимает меня так крепко, будто хочет переломать мне позвоночник.

— Спасибо, что приехала в Вернон, — говорит она, отпуская меня. — Надеюсь, ты знаешь, как сильно я ценю тебя и твое творчество. Твои книги изменили мою жизнь. Они стали якорем счастья в тот момент, когда я в нем особенно нуждалась.

У меня перехватывает дыхание от таких слов. Я бы могла купаться в них часами, но понимаю, что сама еще не сказала и половины того, что стоит сказать. И она, несомненно, этого заслуживает.

— Надеюсь, вы тоже знаете, что изменили мою жизнь. Мне столько читателей из Фейрвивэя писали, что вы главная заступница моих книг. Я сомневаюсь, что вообще оказалась бы здесь, если бы не вы. Так что спасибо вам.

Ее глаза затуманиваются, рука ложится на грудь.

— Я буду повторять это всем подряд — чисто для права похвастаться.

— Пожалуйста, хвастайтесь на здоровье, — смеюсь я.

Помахав на прощанье, Джемма откланивается, и я присоединяюсь к своим попутчикам в поезде.

Наш следующий пункт назначения — один из самых северных городов Фейрвивэя. Город, о котором я читала в своей брошюре: Люменас. Он расположен на самом краешке Звездного двора и славится своими развлечениями и ночной жизнью, с особым упором на исполнительское искусство. Добраться до него из Вернона можно только на поезде, путь занимает два дня.

К счастью, нам достается люксовое купе. Оно в три раза просторнее всех, в которых мы ездили прежде: широкие мягкие кресла, подставки для ног, возможность трансформировать все в спальное отделение — за счет раскладных коек, откидных полок и выдвижных ширм. Думаю, за это улучшение стоит благодарить Зейна. Он решил присоединиться к нам в поездке. Как оказалось, Люменас — его родной город.

Все то раздражение, которое я испытывала вчера к прекрасному фейри с рогами, бесследно исчезло. Теперь я снова пребываю в легком благоговении. После того, как Зейн устроил мне уединение с Уильямом, я больше не подозреваю, что между ним и поэтом что-то есть.

Обстановка в нашем небольшом путешествующем обществе легкая и дружелюбная. Мы болтаем. Пьем. Едим. Когда скучаем, играем в карты или в шарады. Когда устаем друг от друга, читаем или дремлем. По ночам я забираюсь на одну из коек, а Дафна укладывается рядом. Днем же я не могу оторвать взгляд от Уильяма и подозреваю, он от меня тоже. У него всегда наготове ухмылка, а иногда и подмигивание.

Я чаще всего улыбаюсь в ответ, но однажды — когда он встречается со мной взглядом над фарфоровой чашкой, из которой пьет кофе, — я показываю жест, который видит только он. Сжимаю правую руку в кулак, будто обхватываю нечто внушительное. Он захлебывается кофе, едва не поперхнувшись, и тут же заливается краской.

Плохая девочка, — беззвучно произносит он через все купе. Остальные слишком заняты собой, чтобы заметить.

Я невинно пожимаю плечами, и опускаю взгляд на его бедра.

Когда снова смотрю ему в глаза, он прикусывает губу и ерзает на месте. Потом, четко выговаривая каждое слово, одними губами произносит: Когда мы останемся одни, я…

Но я так и не узнаю, что он собирался сделать, потому что Зейн поворачивается к нему:

— Мм? Ты что-то сказал?

— А? — Уильям моргает несколько раз. — Ничего.

Я прикусываю губу, чтобы не расхохотаться, и наблюдаю, как он возвращается к разговору с Зейном. Он кажется совсем другим. И, думаю, во многом это связано с присутствием друга. Он отбросил свою надменную манеру, колкости, снисходительный тон. Теперь он чаще улыбается. Шутит с легкостью. Поддразнивает мягче.

К последнему отрезку пути я уже чувствую себя запертой в поезде слишком долго и готова разрыдаться от облегчения, когда наконец прибываем на вокзал Люменаса. Утро ясное, погода мягкая и свежая. Гораздо теплее, чем в Зимнем дворе, но и не такая изнуряющая жара, как в Солнечном.

На выходе со станции наша группа делится на два экипажа — каждая из компактных карет вмещает лишь двух человек человеческого роста. Я еду с Монти, держа Дафну у себя на коленях. Мой нос буквально прижат к оконному стеклу, пока мы въезжаем в центр города. Хотя еще не полдень, улицы уже полны других конных экипажей и карет, а тротуары запружены народом. Здания взмывают вверх — выше всех, что я видела прежде.

Я вздыхаю от изумления:

— Этот город просто потрясающий.

— Если он тебя уже впечатляет, — говорит Монти, — подожди, пока не увидишь его ночью. Люменас живет ради своей ночной жизни.

Мне даже трудно представить, как он может стать еще прекраснее. Утреннее солнце отражается в окнах высоток, заливает светом уличных жонглеров и артистов, выступающих на каждом углу. Мы проезжаем мимо витрин, сверкающих магазинов, оперных театров, ресторанов и дорогих жилых домов. А еще мимо толпы людей, где люди и фейри перемешаны в равных пропорциях: острые уши, звериные черты, экстравагантные костюмы соседствуют с простыми нарядами и круглыми человеческими лицами. Это самое разнообразное сообщество, которое я видела за все время тура.

Я говорю об этом Монти.

— В Люменас съезжается много туристов, — говорит Монти, покручивая в пальцах не зажженную сигариллу. — И большинство из них — люди. Но при этом значительную часть артистов, жителей и персонала составляют фейри, а в некоторых районах города человеческие приличия вообще никому не интересны. Здесь и правда найдется что-то для каждого.

— Я знаю, почему он тебе нравится, Монти, — отзывается Дафна у меня на коленях. — Одно из прозвищ Люменаса — «Логово разврата».

Он бросает на куницу оскорбленный взгляд:

— Я, развратник? Возмущен до глубины души.

Она фыркает в ответ:

— Ты крутишь эту сигариллу в пальцах с тех пор, как мы приехали. Просто не можешь дождаться, когда снова раздобудешь Лунный лепесток от мистера Сомертона, да?

— В точку, Даффи. Немного Лунного лепестка, любительский бокс — и идеальный вечер готов.

— Только не смей потом списывать бокс как командировочные расходы.

— У меня вообще-то есть свои деньги, знаешь ли.

Я улыбаюсь их перепалке и жадно впитываю каждую улицу, каждое здание, каждый фасад. Наконец, наша карета останавливается у отеля, который настолько высокий, что даже не берусь сосчитать этажи. Уильям и Зейн выходят из своей кареты позади нас, и вся наша компания вновь воссоединятся.

Уильям приближается ко мне, когда мы заходим в лобби:

— Ну как тебе Люменас?

— Я в восторге. — Я кружусь на месте, не отрывая взгляда от мраморных полов, бело-золотых обоев и хрустальных люстр. — Монти явно выложился. Похоже, это лучший отель в городе.

— Ты влюбилась, да? Это все, что нужно, чтобы ты потеряла голову? Один взгляд?

От этих слов я сбиваюсь с шага. Уильям тут же подхватывает меня под локоть, помогая удержаться на ногах. Мы останавливаемся. Он склоняется ближе — так близко, как не был со мной со времен той ночи в его номере.

— Я думал, ты не из тех, кто верит в любовь с первого взгляда.

Я прихожу в себя и бросаю на него надменный взгляд.

— Потому что ты до сих пор знал только, каково это — оказаться объектом моей ненависти с первого взгляда.

Его рука все еще держит меня за локоть. Он проводит большим пальцем по рукаву моего пальто, а потом опускает руку. В его глазах вспыхивает знакомый озорной огонек:

— Не похоже было на ненависть, когда ты дрочила мне.

У меня в груди все переворачивается. Слава богам, остальные уже отошли вперед. Я прочищаю горло и спокойно отвечаю:

— Я едва ли сделала больше трех движений, если ты помнишь. К тому же я представляла, что это твоя шея.

— Ммм. Мне бы это понравилось.

Щеки горят, когда мы догоняем остальных. Почти сразу становится ясно — что-то пошло не так.

— В каком смысле с бронью что-то не так? — впервые за все время голос Монти звучит серьезно. — Я сделал бронь несколько месяцев назад. И на прошлой неделе отправил телеграмму с подтверждением, что нам нужен второй номер.

Я изучаю стойку регистрации и взглядом задерживаюсь на женщине-администраторе. Ее кожа покрыта мерцающей зеленой чешуей, а глаза — аквамариновые, без зрачков и белков. Она перелистывает гроссбух на стойке:

— Я не вижу записи о вашей телеграмме, мистер Филлипс. Мы отправляли сообщение с подтверждением, но ответа не получили.

— Это значит… у нас вообще есть хоть один номер? — уточняет Монти.

— О нет, — говорю я, и вдруг все становится ясно. — Я знаю, что это. Я об этом писала. Там только одна кровать, да?

— Мне понравился тот рассказ, — говорит Дафна, глядя на меня снизу вверх. — Особенно про то, как изголовье стучало о стену и оставило микротрещины в кирпиче. Детали были отличные — особенно момент, когда…

— Кроватей нет вообще, — перебивает администратор. — Из-за сбоя в системе у нас перебронирование. Мы можем принять только тех, кто подтвердил бронирование на прошлой неделе. Всем остальным — возврат средств и ваучер на бесплатные Люми в любом киоске города.

— Что такое Люми? — спрашиваю я.

— Обязательно попробуй, — говорит Зейн, его лицо озаряется. — Они божественны.

Монти проводит рукой по волосам, растрепав светлые кудри:

— А вы можете перенести нашу бронь в другой отель?

Администратор качает головой:

— Не можем гарантировать наличие свободных мест в гостиницах того же уровня. В эти выходные в городе сразу несколько крупных мероприятий. Туристов гораздо больше, чем обычно.

Гордость бурлит во мне:

— Вы имеете в виду такие события, как наша автограф-сессия? Это ведь тоже масштабное мероприятие?

— Мне ничего не известно о какой-либо автограф-сессии.

— Наш тур называется «Сердцебиения», — поясняю я.

Уильям с усмешкой наклоняется ко мне, заслоняя собой ресепшен:

— Сомневаюсь, что наша скромная книжная авантюра достаточно велика, чтобы попасть в список грандиозных событий выходных. Ты вообще представляешь, какие знаменитые музыканты и актеры выступают в этом городе?

Я сверлю его взглядом, но, скорее всего, он прав.

— Твое эго не знает границ, — шепчет он, но в его насмешке сквозит мягкость, а взгляд задерживается на мне чуть дольше, чем нужно.

Монти уже открывает рот, чтобы снова вступить в спор, но Зейн дотрагивается до его плеча. Тот оборачивается с вопросительным выражением.

— Я все уладил, — говорит Зейн. — Я живу в этом городе, помните? Остановитесь у меня.

ГЛАВА 26

ЭДВИНА

Стоило мне подумать, что мы упустили шанс остановиться в лучших апартаментах Люменаса, как предложение Зейна заставило меня проглотить свои слова. Его жилой дом выше того отеля на несколько этажей и щеголяет вдвое большим числом люстр в вестибюле. Стены выкрашены в черный и усыпаны разноцветными искрами, напоминающими звездное небо и туманности. Пол из черного оникса, свет от люстр играет повсюду, и, пока мы идем по вестибюлю, я чувствую, будто шагаю сквозь саму ночную высь.

— Снова любовь с первого взгляда? — шепчет Уильям мне на ухо.

Он не отходит от меня ни на шаг с того самого момента, как мы покинули отель и шли по улицам к дому Зейна. Несколько раз ему даже приходилось оттаскивать меня от уличных артистов — тех, на кого тут можно глазеть в открытую, в отличие от северного крыла, — иначе я бы и вправду потерялась, отвлекшись от своей компании.

Я настолько очарована убранством здания, что даже не смотрю в его сторону:

— Да.

Мы доходим до дальнего конца вестибюля, и я нахожу еще один повод для восхищения. Нас встречают три открытых углубления, каждое меньше, чем ванная комната. Возле каждого стоит по одному могучему фейри: у первого — кентавр с густой гривой, у второго — фейри с серой кожей и бочкообразными ногами, и у третьего — почти человек, но грудь вдвое шире, чем у Уильяма, так что пуговицы его черно-белого костюма натянуты до предела, как струны.

Трое гостей заходят в ближайшее углубление, и серебристая решетка плавно закрывается, за ней — раздвижная черная дверь. Кентавр берется за массивный рычаг и начинает его медленно крутить.

— Это лифты? — спрашиваю я у Зейна.

Он кивает и ведет нас к следующему свободному углублению рядом с серым существом. Фейри-слон? Носорог? Я видела подобных только на картинах, так что кто знает.

Мы втискиваемся внутрь. Решетка закрывается, затем дверь. Первый рывок движения заставляет меня вцепиться в поручень вдоль стены. Меня подташнивает, но в то же время это захватывающе. В Бреттоне лифтов нет, и вряд ли найдется хоть одно здание хотя бы вполовину такой высоты, но я о таких технологиях слышала. Фейри, конечно, далеко продвинулись: у них и магия, и существа с уникальными способностями. Это вдохновляет. Это поразительно. Великолепно. Мои пальцы сжимаются, тоскуя по блокноту, оставленному в саквояже с багажом на станции.

Четырнадцать способов влюбиться в Фейрвивэй.

Следующий мой список — чисто для удовольствия, с иллюстрациями.

Что-то внутри щемит от этой мысли: что-то глубокое, разогретое моим изумлением. Я не сразу понимаю, откуда это ощущение.

А потом доходит…

Я не хочу, чтобы это чувство заканчивалось. Я хочу видеть больше. Пережить больше. Я хочу остаться здесь. Жить здесь, в Фейрвивэе. И причина уже не только в издательском контракте. Этот волшебный, эклектичный, невероятный остров… Кажется, мне здесь место. Я могла бы черпать вдохновение отсюда бесконечно.

— Мейнард — самый быстрый лифтовый оператор, — говорит Зейн, вырывая меня из мыслей. — Он довезет нас до верхнего этажа за три минуты.

Мой рот приоткрывается:

— Ты живешь на верхнем этаже?

— Да. И если ценишь свое время, держись подальше от мистера Тиббетса — он ведет кабину справа. До моего этажа он едет не меньше пяти минут.

— Я так думаю, подняться по лестнице не вариант? — с дрожью в голосе спрашивает Дафна.

— Если хватит выносливости, — с улыбкой отвечает Зейн, — тогда конечно… о, нет.

Я следую за взглядом Зейна туда, где сидит Дафна. Она приподнялась на задние лапки, прижавшись спиной к углу. Лапы растопырены по бокам, а грудка ходит ходуном от частого прерывистого дыхания.

Монти присаживается рядом и протягивает руку:

— Иди сюда, Даф.

С неохотой она выходит из своего уголка и позволяет ему поднять себя на руки. Он встает, прижимая ее к груди, а она утыкается мордочкой в лацкан его пиджака. Проходит несколько мгновений, и она отстраняется, заглядывая ему в лицо:

— Ты… вроде как… приятно пахнешь.

Он хмыкает:

— Почему в твоем голосе удивление? Я вообще-то моюсь.

— А и не скажешь, — бормочет она и снова прячется в складки его пиджака.

Поездка в лифте и правда затягивается, и к концу даже я теряю к ней интерес. Но как только дверь открывается, восхищение возвращается с новой силой. Нас встречает просторное, роскошное помещение с теми же сверкающими черными стенами и полами из оникса, что и в вестибюле. С потолка свисают люстры, но ни одна не горит: вместо них комнату заливает полуденный солнечный свет, льющийся через целую стену огромных окон.

Я оглядываю обстановку. Пространство разделено не стенами, а расстановкой мебели и легкими шелковыми ширмами. Здесь — камин с позолоченной рамой, рядом чайный столик и два кресла с высокими спинками цвета индиго. Там — обеденный стол на фоне стены, украшенной расписными вазами. В углу — несколько соф, огромная золотая арфа и рояль, сверкающий, как лакированный обсидиан.

— Добро пожаловать в мой дом, — говорит Зейн, выходя в центр комнаты с раскинутыми руками.

Кажется, мои глаза вот-вот выпадут от изумления.

— Вся квартира целиком твоя?

— Да, и раз уж ты об этом упоминала, сразу признаюсь: кровать здесь всего одна.

— Я так и знала, — шепчу я себе под нос, и невольно бросаю взгляд в сторону Уильяма.

Зейн усмехается:

— Но у меня полно диванов, раскладушек и пледов. Чувствуйте себя как дома. Отдыхайте, ешьте, расслабляйтесь. А вечером я покажу вам свой город.

После наступления вечера я не могу отвести глаз от вида за окнами. Все вокруг залито светом электрических ламп, ярких вывесок и огней соседних зданий. Улицы внизу стали еще оживленнее, чем днем, — толпы прохожих, уличные артисты, проезжающие экипажи.

Зейн подходит ближе.

— Это улица Хэлли — самая шумная и хаотичная улица Люменаса. Самые известные театры острова всего в паре кварталов отсюда.

Неудивительно, что здесь все такое живое.

— Потрясающе.

— Хочешь увидеть все сама? — спрашивает Зейн. — Как только остальные проснутся, конечно.

Я бросаю взгляд на своих спутников, спящих на мебели вокруг нас. Монти развалился в одном из кресел у камина, а Уильям дремлет на софе, руки сложены на груди, лицо прикрыто книгой. Где Дафна — вообще непонятно. Я широко улыбаюсь, снова глядя на Зейна.

— Жду не дождусь.

— Я уже знаю, куда нам пойти… но, — Зейн оценивающе осматривает мой наряд прищуренным взглядом. Я невольно сжимаюсь: в сравнении с ним выгляжу довольно просто. На Зейне свободные широкие брюки и еще одна развевающаяся накидка в восточном стиле, на этот раз из красного шелка, усыпанная белыми цветками сакуры — такими тонкими, что, кажется, их рисовали вручную. Такие же цветки вплетены в его рога и медные локоны. Щеки сверкают блестками, перемешанными с веснушками.

Тем временем я в обычной блузке и юбке для прогулок. Я переоделась после дороги, помывшись в самой роскошной ванне, в какой только доводилось бывать, но больше ничего с собой не делала. Ни косметики, ни прически.

Зейн подмигивает:

— Пойдем.

Я следую за ним и успеваю сделать всего пару шагов, как вдруг с потолка вниз спрыгивает Дафна, и меня чуть не хватает удар. Она что, спала в люстре?!

— Куда это вы? — спрашивает она, зевая и потягиваясь, выгибая спинку дугой.

— И ты с нами, — машет ей Зейн.

Мы проходим в спальную зону, отделенную высокими ширмами. За кроватью, туалетным столиком и трюмо еще одна линия ширм, а за ней — несколько вешалок, до отказа заполненных одеждой всех цветов радуги. Здесь все: от бальных платьев до сюртуков и вещей, которым я даже не могу подобрать названия. Мой взгляд цепляется за золотую бахрому, радужный шелк, невесомое кружево, роскошную парчу.

Дафна мечется от стойки к стойке:

— Это твои сценические костюмы?

— Некоторые, — кивает Зейн, подходя к одной из вешалок, где висят самые разные вещи. — Другие — подарки от дизайнеров. Они присылают мне одежду в надежде, что я надену ее на мероприятие или выступление.

Я подхожу ближе, пока Зейн поднимает черное платье, целиком покрытое бахромой. Он взглядом примеряет его на меня, затем качает головой и убирает обратно.

— Некоторые наряды просто не подходят. Из-за рогов.

Я смотрю на его одежду по-новому. Неудивительно, что Зейн предпочитает свободные накидки и запахи спереди: с рогами надевать что-то обтягивающее должно быть сложно.

Зейн поднимает подол своих брюк, обнажая крепкие икры, переходящие в копыта.

— Я и обувь не ношу, и все же...

Он подходит к стене рядом с одной из вешалок и тянет за хрустальную ручку. Выдвигается ящик, полный кожаных оксфордов. Следующий — с атласными танцевальными туфельками. Еще один — с ботильонами на низком каблуке — как раз такими, какие я люблю.

Дафна запрыгивает в ящик с туфельками и принюхивается к паре из желтого шелка с розовыми розами.

— Дизайнеры дарят тебе обувь, не думая, сможешь ли ты ее носить?

Зейн криво усмехается и пожимает плечами:

— Думаю, они просто ищут повод сделать мне подарок. Если мне нравится их стиль, я потом заказываю у них пошив на заказ, так что все в выигрыше. А еще это дает мне возможность одаривать друзей, когда они в гостях.

Я все еще заворожена его копытами.

— Можно спросить… это твоя Благая форма или Неблагая?

— Благая, — говорит Зейн, возвращаясь к вешалке с нарядами и вновь перебирая одежду. — В Неблагой форме я становлюсь оленем. Обычно принимаю ее, когда навещаю дальних родственников в лесу.

Зейн замирает, глядя на кремовое белое платье из кружева, затем снимает его с вешалки. Наряд явно создан по фейрийской моде — с плавными линиями, заниженной талией и, судя по всему, открытой спиной. Он протягивает его мне и кивает в сторону одной из ширм:

— Примерь.

Я моргаю, переводя взгляд с него на платье.

— Ты… хочешь, чтобы я это надела?

— И, если понравится, оставила себе.

— Я не могу, — тут же машу руками.

— Можешь. Оно здесь без дела пылится. Считай это платой за проживание.

Я улыбаюсь краешком губ:

— Ты предлагаешь мне принять от тебя платье… как плату за проживание.

Улыбка Зейна становится шире.

— Именно. Поверь, в этом платье ты идеально впишешься в толпу, когда мы пойдем в город. В том, что на тебе сейчас, — точно пожалеешь.

В его голосе нет ни насмешки, ни осуждения, и, что удивительно, я ему верю. Мой взгляд снова падает на платье. Даже на первый взгляд ясно: такое тонкое кружево я еще не носила. Раньше я уже чувствовала тягу к переменам, и она вновь оживает. Мне хочется узнать, каково это — носить такую элегантную вещь. Такое необычное платье, совсем не в моем стиле. Медленно, но решительно я тянусь за ним.

— Раз ты настаиваешь.

— Настаиваю, — говорит Зейн и почти насильно вжимает вешалку мне в ладони, подталкивая за ширму. Пока я переодеваюсь, он добавляет:

— Дафна, хочешь тоже что-то примерить? Тебе понравился тот желтый шелк?

Дафна отвечает монотонно и настороженно:

— Вроде бы.

— Тогда бери и иди за ту ширму.

Мне интересно, что именно Зейн дал Дафне. Есть ли у него вещи, которые подойдут для куницы? Насколько очаровательной она может быть?

Я справляюсь с нарядом сама. Из-за открытой спины платье очевидно рассчитано на то, чтобы носить его без корсета. Это немного смущает, но ведь это уже не первый раз — я и в Солнечном дворе ходила в одной лишь рубашке. К тому же это платье изначально создано таким.

Закончив, выхожу из-за ширмы. Зейн, сияя, складывает ладони. Он берет меня за плечи и разворачивает к зеркалу:

— Я знал, что оно подойдет идеально.

Я прикусываю губу, глядя на отражение. Платье оказалось именно тем великолепным творением, каким показалось на вешалке. Оно и правда идет мне — белое кружево подчеркивает мой румянец и рыжеватые волосы. Даже очки не кажутся лишними, потому что весь акцент на фасоне платья и его струящемся подоле. Спереди — высокий ворот, как у привычных мне блузок, но плечи при этом остаются открытыми. Я поворачиваюсь в профиль и замираю: боковые части наряда открыты, и сквозь них видно кожу. Передняя часть достаточно широка, чтобы элегантно обрамлять грудь, но по бокам — едва заметный изгиб. Это… боковое декольте? Такое я еще никогда не видела.

Я разворачиваюсь, чтобы оценить спину, и едва не краснею. Платье завязывается только на шее сзади, дальше — голая спина до самой талии.

Я с сомнением смотрю на Зейна:

— А я точно не оголена слишком сильно? Может, чего-то не хватает?

— Нет, — отвечает Зейн, едва сдерживая смех. — Так и задумано. Не переживай. Ты выглядишь потрясающе.

Я приглаживаю перед платья и слегка двигаю плечами. Слава небесам, все сидит надежно.

Позади раздаются шаги. Я поворачиваюсь…

… и взвизгиваю, когда из-за второй ширмы выходит незнакомая женщина. Она замирает, ее плечи вздрагивают от неожиданности. Невысокая, с черными волосами до плеч, темными глазами и смуглой кожей. И тогда я вижу платье, в которое она одета — из желтого шелка с бело-розовыми цветами. Верхняя часть платья скромная, почти простоватая: короткие рукава, завышенная талия, прямой вырез. Почти как мода десятилетней давности, которая до сих пор держится в Бреттоне. А вот нижняя часть… заканчивалась выше колен и пышно расходилась каскадом кружевных подъюбников. Это зрелище шокировало бы любого — уж точно у нас в Бреттоне, где никто не осмеливается показывать ноги на публике, — если бы я не начинала догадываться, на кого смотрю.

Я слежу за движением ее рук, сжатыми пальцами, словно она не знает, куда их деть, и сутулой позой, будто хочет стать меньше, незаметнее.

— Дафна? — выдыхаю я. — Это… это твоя Благая форма?

Она морщится.

— Ага. — Впервые я вижу, как ее губы двигаются, когда она говорит. В образе куницы голос просто раздавался будто откуда-то извне.

Я оглядываю ее заново, отмечая заостренные ушки, темные глаза, густые черные ресницы. В отличие от Зейна, ее фейри-облик не выдает никаких черт животного. Она выглядит немного младше меня, хотя с фейри-возрастом это может вообще ничего не значить. Я сдерживаюсь, чтобы не задать бестактный вопрос — даже я умею прикусить язык, когда речь идет о приличиях. Вместо этого говорю:

— Ты потрясающая.

Она снова морщится и вздыхает:

— Ага.

— Ты не воспринимаешь это как комплимент, — замечает Зейн, с искренним интересом наблюдая за ней.

Дафна переминается с ноги на ногу.

— Я редко принимаю эту форму. А когда это происходит… от меня чего-то ждут. Уравновешенности. Успехов. Чаще всего их ждет разочарование.

У меня сжимается сердце. Я знаю, каково это — не оправдать чьи-то ожидания. Особенно больно, когда это тот, кто считал, что любит тебя. В моем случае человек разочаровался во внешности, потому что слова на бумаге рисовали куда более привлекательный образ.

Дафна сжимает пальцы, потом качает головой:

— Я никуда не иду. — Ее передергивает, и в следующее мгновение ее фигура исчезает — передо мной снова стоит куница. Но не успеваю я осознать смену формы, как она вновь возвращается в фейри-облик. Ее руки сложены в извиняющемся жесте, и она виновато смотрит на Зейна. — Ой, извини! Я сейчас переоденусь.

— Оставь, — мягко говорит Зейн. — Необязательно идти с нами. Необязательно надевать платье, если не хочешь. Но, пожалуйста, возьми его. Оно тебе идет.

Дафна вновь тревожно сжимает ладони.

— Хорошо. — И, тут же вновь став куницей, юрко скрывается из вида.

Я не могу оторвать глаз. Впервые увидела, как фейри меняет форму прямо передо мной. И ее одежда осталась нетронутой — на ее Благой форме — не повлияв ни на что в образе куницы. Что за чудо, что за волшебство!

Дафна исчезает за углом, и ее место занимает новая фигура. Уильям выходит из-за перегородки и резко останавливается, провожая взглядом быстро убегающую куницу. Затем снова идет вперед.

— Зи, ты здесь… — Он обрывается на полуслове, когда взгляд падает на меня. Глаза скользят по мне с ног до головы и обратно. Горло подергивается — видно, с каким трудом он заставляет себя заговорить:

— Мы… эм… мы скоро уходим?

Зейн сжимает губы в попытке скрыть улыбку, но проваливается:

— Да. А Монти проснулся?

— Он уже ушел. — Уильям поправляет манжеты, но взгляд снова и снова возвращается ко мне. К пуговицам на его темно-сером костюме — только наполовину застегнутом — он прикасается почти рассеянно.

Я стараюсь сохранить невозмутимый вид, хотя внутри все искрится от торжества. Значит, платье ему понравилось.

— Ушел? — переспрашивает Зейн.

— Говорил что-то про боксерский матч.

— Он и правда это упоминал, — киваю я.

— Значит, нас будет четверо, — подытоживает Уильям.

— Трое, — поправляю я. — Дафна не хочет выходить сегодня.

— Ничего страшного… — начинает он.

— Двое, — вставляет Зейн. — Я тоже не иду.

Мы с Уильямом поворачиваемся к нему.

Зейн снова пытается скрыть ухмылку, но безуспешно.

— Так получилось… есть одно дело.

— Одно дело? — уточняет Уильям, бросая на друга знающий взгляд.

— Ага. Но ты ведь знаешь, куда ее сводить, правда? Проведите хорошо время.

— Мы же договаривались, что идем все вместе.

Зейн идет к выходу с театральным вздохом.

— Да, но… это дело… и, о, взгляни на время! Мне пора.

— Я знаю, что ты что-то замышляешь, когда единственное, что ты можешь честно сказать — это «одно дело», — бормочет Уильям.

— Одно дело, — звучит откуда-то из-за перегородок. Я не вижу Зейна, но уверена, он уже возле лифта. — Хорошо повеселиться!

Уильям обреченно вздыхает и поворачивается ко мне. Его взгляд становится мягче, когда он встречается с моим.

— Похоже, только мы с тобой, — говорит он низким голосом.

— Похоже на то.

Он слегка наклоняет голову в сторону выхода, на губах расцветает полуулыбка.

— Пойдем?

ГЛАВА 27

УИЛЬЯМ

Я изо всех сил стараюсь не выдать, насколько счастлив, что сегодня вечером с Эдвиной мы одни.

И в этом чертовом платье. Да благословят меня боги. Да благословят Зейна. Может, и Монти тоже. Начинаю подозревать, что они снова сговорились против нас. Или, может, за нас? Как бы там ни было, мне с трудом удается не пялиться на нее в упор, пока мы спускаемся на лифте в холл, но каждый раз, когда она отворачивается, я позволяю себе насладиться видом сполна.

К демону, я впервые вижу ее в чем-то подобном. Даже платье, что было на ней в Сомертон-Хаусе, было в человеческом стиле — скромное по сравнению с той степенью обнаженности, что открывается сейчас со спины. А как этот кремовый кружевной наряд обтягивает изгибы ее задницы, расширяясь чуть ниже колена… Лучше и не начинать о передней части. И о боках. Меня заводит и то, что кружево скрывает, и то, что приоткрывает. Эти впадины, изгибы, голые бока у груди, едва заметные и оттого еще более интригующие.

Она бросает на меня сердитый взгляд, и я понимаю, что засмотрелся.

— Что? — спрашивает она.

Я сдерживаюсь, чтобы не отвести взгляд, наоборот — смотрю открыто на нее в ответ. Ее волосы, как обычно, собраны в небрежный пучок, но уже несколько прядей выбились и щекочут плечи. Я протягиваю руку, чтобы убрать одну такую за ухо.

— Ты прекрасно выглядишь.

Ее глаза за линзами расширяются, румянец расползается от шеи к щекам. Она поправляет очки и быстро отводит взгляд к закрытой двери лифта.

— Спасибо, — бормочет она.

Я прячу руки в карманы, лишь бы снова ее не коснуться. Как же я мечтаю потянуть за ленточку у ее шеи и развязать весь этот наряд. Мои брюки предательски натягиваются, и мне приходится напомнить себе, что у нас на сегодня планы. Важные.

Снаружи на нас обрушивается гул улицы Хэлли: лошадиные копыта, колеса карет, голоса, музыка. Нас тут же подхватывает людской поток. Я хватаю Эдвину за руку в тот момент, когда кто-то пытается пройти между нами, и прижимаю ее ближе к себе, вынуждая прохожего обойти нас.

— Держись рядом, — кричу я ей сквозь шум.

Я не отпускаю ее ладонь, пока мы продвигаемся по Хэлли до следующего поворота. Когда мы сворачиваем на соседнюю улицу, шум стихает — он все еще есть, но идти становится легче, уже не страшно потеряться в толпе.

И все равно я не отпускаю ее руку.

Она, кажется, не против: все ее внимание приковано к происходящему вокруг. Глаза скачут по зданиям, витринам, фокусируются на жонглерах, музыкантах, глотателях шпаг — здесь так много всего, и ей любопытно каждое мгновение. Я почти уверен, что единственное, что удерживает ее от того, чтобы не раствориться в собственном восторге, — это моя ладонь, крепко обхватившая ее пальцы.

Еще несколько кварталов, и толпа становится реже. Я замечаю нужную вывеску — улица Орион.

— Мы почти пришли, — говорю я, слегка сжимая ее ладонь, когда мы сворачиваем.

Она, наконец, отрывает взгляд от витрин и фонарей, поднимает глаза на меня.

— Ты так и не сказал, куда мы идем.

— Потому что это сюрприз. Но, поверь, тебе понравится.

Она снова погружается в наблюдение за прохожими и огнями, и это к лучшему — мне не хочется, чтобы она заметила небольшую табличку снаружи здания, к которому мы подходим. Я перемещаюсь вперед, чтобы заслонить собой вывеску, и мы останавливаемся перед фасадом цвета ночного неба. Театр называется «Проза Стервятника».

— Мы на месте, — говорю я, отпуская ее руку и открывая перед ней дверь.

Она проходит первой, и я получаю еще один восхитительный вид на ее обнаженную спину. Черт подери.

Мы входим в узкий вестибюль, и нас встречает билетер. Я достаю из кармана жилета два билета и передаю ему. Юноша кланяется и указывает, чтобы мы проходили дальше. Театр небольшой и уютный, без помпезного фойе и роскошного зала. Мы оказываемся в широком помещении с несколькими рядами кресел и скромной сценой в глубине зала.

Нас провожают к местам — в первый ряд, спасибо Зейну. Почти все кресла уже заняты, до начала спектакля остаются считанные минуты. Мы пришли впритык — я специально задержался, чтобы Эдвина не успела подслушать, какое именно представление мы собираемся смотреть. Хочу, чтобы это был сюрприз.

Пока последние зрители занимают свои места, по залу расползается шепот ожидания. Я чувствую, как на меня накатывает ностальгия. «Проза Стервятника» напоминает мне те театры, в которых я провел свое детство. Те, где предпочитала играть моя мать, Лидия, часто были именно в этом городе. Мне они тоже нравились — в таких местах все были как одна большая семья. Актеры разрешали Кэсси и мне примерять костюмы, парики. Именно там я и влюбился в сцену.

Если бы я только остался в этом мире. С Лидией. С Кэсси. Если бы не уехал учиться в университет.

Может быть, Лидия была бы жива.

Занавес наконец начинает двигаться, и на сцену выходит фейри с аквамариновыми волосами и в цилиндре. С изящным жестом он произносит:

— «Проза Стервятника» с гордостью представляет: «Гувернантка и развратник».

Эдвина резко втягивает воздух, подается вперед. Как только занавес раскрывается, она оборачивается ко мне. Ее глаза блестят в свете софитов.

— Уилл.

Мое сердце сжимается от того, как она произносит мое имя. Это имя используют только самые близкие. Знает ли она? Или настолько ошеломлена, что даже не заметила, как сократила его? Осознает ли она, как сильно мне хочется поцеловать ее и вкусить это имя с ее губ? Мою настоящую сущность. Мою подлинную версию — без масок и ролей.

Я отвечаю тем же, что она подарила мне, — ее именем без поддевок и игр.

— Эдвина.

— Это… правда оно? — шепчет она.

Я чуть разворачиваюсь в кресле, наклоняясь к ней:

— Оно. И даже больше.

Она снова смотрит на сцену. Там, на подвесном кольце, спускается молодая девушка с короткими черными волосами. На ней белый трико и короткая шелковая юбка. Звучат первые аккорды, и на сцену выходит блондинка в сером платье безликой скромности. Ее голос чист и звонок, она поет вступительные строки «Гувернантки и развратника», а воздушная гимнастка медленно кружится на кольце, ее плавные движения наполняют сцену печалью из первой главы книги.

Эдвина снова бросает на меня взгляд:

— Это мюзикл.

— Бурлеск-мюзикл, — уточняю я.

Она хмурится. Интересно, слышала ли она о бурлеске у себя в Бреттоне? Возможно, там такое считается слишком вольным для приличного общества. Но я уже достаточно хорошо изучил Эдвину, чтобы знать: ей это точно не будет чересчур. Она растает, когда артисты начнут сбрасывать с себя слои одежды. Хотя это случится позже — ближе к кульминации.

В ее взгляде вспыхивает восторг, и она снова устремляет его к сцене. После вступительного номера воздушная акробатка спрыгивает с кольца и исчезает за кулисами.

Следующая сцена более традиционная: она закладывает основу первой встречи Долли и Александра. За ней снова следует музыкальный номер — на этот раз сопровождаемый чувственным, изящным танцем двух актеров, воплощающих главных героев.

Эдвина наслаждается каждым мгновением: не сводит глаз со сцены, ее губы все время тронуты улыбкой. Я рад, что ей нравится. Эта версия «Гувернантки и развратника» может и не быть масштабной постановкой на сцене большого театра, но она от этого не менее достойна. Страсть звучит в каждой ноте, ощущается в каждом движении танцоров. Актерская игра преувеличенно драматична, как и положено в таких жанрах, а элементы бурлеска подчеркивают материал, не превращая его в пародию.

Я все ближе подаюсь к Эдвине. В какой-то момент наши плечи соприкасаются. Она бросает на меня мягкий взгляд и тут же возвращается к сцене, где хор танцовщиц извивается и переливается вокруг Долли. Та приближается к кульминации своей истории — к моменту, когда признает себя достойной любви Александра. Один за другим с нее спадают слои шелка, кружева и страусиных перьев, пока не остается только облегающее платье из прозрачного алого шелка, усыпанное кристаллами.

У Эдвины приоткрываются губы, и по ее щеке скатывается одинокая слеза, ловя свет софитов. Я наклоняюсь ближе и провожу перчаткой по ее щеке, собирая слезу на кончик пальца. Ее ресницы вздрагивают, она едва заметно склоняется к моему прикосновению, хотя взгляд все еще прикован к Долли. Я опускаю ладонь и кладу ее между нами.

И в тот же миг рука Эдвины соскальзывает с колен и ложится на мою.

Она вздрагивает, и я почти уверен, что она тут же отдернет руку.

Но нет.

Пульс ускоряется. Я затаиваю дыхание и разворачиваю запястье. Есть шанс, что она отдернется, но я иду на этот риск, поворачивая ладонь вверх, под ее рукой. Она расправляет пальцы, и я замираю, гадая, не в этот ли момент она отступит. Но вместо этого ее пальцы переплетаются с моими. Я медленно выдыхаю, уголки губ подрагивают, и я увереннее сжимаю ее руку.

С ее теплом в моей руке, с ее пальцами, вплетенными в мои, мне становится почти невозможно следить за происходящим на сцене — даже когда Долли сбрасывает с себя платье и остается в сверкающем полупрозрачном белье, довершая свою триумфальную партию. Все мое внимание принадлежит Эдвине. Даже через ткань перчаток прикосновение ее руки к моей заполняет собой каждую мысль, каждый нерв. Это ощущается иначе, чем прежде — когда я держал ее за руку, уводя с улицы или вытаскивая из северного крыла.

Тогда я вел ее. Сейчас… не знаю, что она чувствует. Замечает ли вообще, что мы делаем? Может, для нее я просто якорь, чтобы не уплыть в чувства.

Но разве не для этого я здесь? Я сам предложил ей использовать меня.

После того как пьеса заканчивается, я веду Эдвину за кулисы, чтобы познакомить с актерами. Нас встречают восторженные возгласы, и несколько человек сразу просят у нее автограф. Удивительно, как легко Эдвина выходит из своей скорлупы в определенных ситуациях. Порой она кажется такой неуверенной, застенчивой, а в другие моменты болтает без умолку, как будто и не знает, что такое страх. Я уже успел понять: если что-то и способно зажечь в ней огонь, так это разговоры о ее книгах.

Когда мы наконец выходим из «Прозы стервятника», улицы уже не такие шумные, как раньше. Зато Эдвина все такая же неугомонная. Болтает без умолку про любимые сцены и музыкальные номера, которые особенно запали. И мне это совсем не мешает. Мы не спешим возвращаться в квартиру Зейна, выбираем тихие улочки, и я иду рядом, слушаю каждое ее слово и улыбаюсь, как полный дурак.

Мы всего в паре кварталов от точки назначения, когда я сворачиваю к уличному лотку с едой. Воздух пропитан ароматом жареного теста, сахара и кардамона. Я обмениваю горсть цитриновых чипов на два бумажных пакета с самой знаменитой сладостью Солнечного двора. Один протягиваю Эдвине.

— Что это? — спрашивает она.

— Люми.

Она достает из пакета круглую булочку.

— Это те самые, о которых говорил Зейн?

— Именно.

Ее лицо озаряет сияющая улыбка, и она закидывает лакомство в рот. Сразу следует довольный, чуть приглушенный стон:

— О, это прекрасно, — говорит она, едва прожевывая.

Я смотрю на ее губы, припорошенные сахаром, и жую свою булочку, ощущая непреодолимое желание купить еще десяток — просто чтобы оттянуть возвращение. Ведь как только мы дойдем до квартиры Зейна, мы снова будем не одни.

Но все хорошее заканчивается, и, доев угощение, мы снова двигаемся вперед. Я нарочно иду медленно.

— Ах, не могу перестать думать о той сцене с сексом, — в сотый, наверное, раз вздыхает она. — Это было восхитительно, правда? Они почти не прикасались друг к другу, но этот стриптиз, этот танец — они сказали куда больше, чем любые слова. И ты видел ее грудь? Настоящие пирамидки. Прелестная форма.

— Ты, похоже, неравнодушна к груди.

Она пожимает плечами:

— А почему бы и нет? Они потрясающие в любом виде и размере. Может, потому что у меня грудь маленькая, я и научилась ценить все разнообразие. Хотя иногда мне бы хотелось, чтобы она была больше, — бормочет она, бросая взгляд вниз.

Может, я и подонок, но мой взгляд тоже падает туда — на полоску обнаженной кожи между нижними ребрами и передней частью ее платья. Этот восхитительный изгиб. У нее нет ни малейшего повода жаловаться на грудь. Она чертовски идеальна.

Ее взгляд резко обрушивается на меня, и я замираю. Черт. Поймала, как я ее разглядываю.

Она прищуривается, на губах появляется дразнящая улыбка.

— Ты…

— Мне нравятся маленькие вершины, — выпаливаю я. И в последнюю секунду добавляю: — Безе.

Ее рот тут же захлопывается.

— Прости?

Я хлопаю глазами. И зачем я это вообще сказал? Кашляю в кулак.

— Я… Я готов ответить Монти. Насчет его… десертного вопроса.

— Ясно, — говорит она с легким нахмуриванием, но, к счастью, не просит объяснений. Мы продолжаем идти. — А, я только что вспомнила! Ты знал, что у Дафны есть Благая форма?

Я выдыхаю с облегчением и прячу это в смешок. Слава Всемогущему, что ее мысли уже перескочили на другую тему.

— У большинства фейри она есть, Вини.

— Да, но у нее потрясающая. — Она понижает голос, будто делится тайной.

— Ты действительно видела ее в Благой форме?

Эдвина кивает.

— Сегодня, когда мы выбирали наряды. Она очень милая, но выглядит так, будто ей не по себе. Это напомнило мне кое-что. А ты кто по виду, Уильям? У тебя есть Неблагая форма?

Я колеблюсь, прежде чем ответить, и тяну слово, как будто сам не уверен:

— Есть?..

Она останавливается, уперев руки в бока.

— Это не полноценный ответ. Я задала тебе два вопроса. Кто ты по виду?

Я тяжело вздыхаю и откидываюсь на ближайшую стену, освобождая тротуар, если вдруг кто-то захочет пройти. Впрочем, рядом почти никого нет — ночная жизнь сконцентрирована на улице Хэлли, свет которой уже виднеется впереди.

— Обязательно?

Мое нежелание только раззадоривает ее.

— Я слишком любопытна, чтобы не узнать. Все, что ты сказал раньше, — это что ты неполезный вид фейри. Так кто ты? Если ты расскажешь свой секрет, я расскажу один из своих.

Со вздохом я стягиваю перчатки и прячу их в карман пиджака. Затем вытягиваю руку вперед, ладонью вверх.

Она хмурится, взгляд мечется между мной и моей открытой ладонью.

— Что ты…

— Просто смотри.

Я сосредотачиваюсь на центре ладони, на легком покалывании, которое появляется там первым. Оно усиливается, разливаясь теплым ощущением по всей коже. Я заостряю внимание, заставляя магию фейри откликнуться. Повиноваться. Творить.

И наконец из центра ладони прорастает один-единственный розовый лепесток.

Эдвина ахает.

Появляется еще один. Затем третий. Вскоре вся моя ладонь оказывается занята пионом, его лепестки едва колышутся в мягком ночном ветре.

Я протягиваю его Эдвине, и она бережно берет пион в обе ладони.

— Я фейри цветов, — говорю без особого энтузиазма.

Она внимательно рассматривает цветок, глаза широко распахнуты. Потом поднимает взгляд на меня. Ее губы приоткрываются, но то, что она собиралась сказать, срывается в испуганный писк. Она несколько раз моргает, вглядываясь в мое лицо. А точнее, в розовые лепестки, обрамляющие мои веки.

— Это моя Неблагая форма, — объясняю я без эмоций.

Ее взгляд скользит вниз, к носкам моих ботинок, потом снова вверх, по всей длине тела, пока снова не встречается с моим.

— И все, — говорю я с легким пожатием плеч. — Моя мать была цветочной феей, но мне почти ничего не досталось ни от нее, ни от отца. Не каждый фейри умеет полностью менять облик, особенно те, кто рожден в последние поколения, ближе к объединению острова, когда магия начала меняться. Все, на что я способен, — выращивать цветы и создавать симпатичные ресницы. — Я моргаю, и лепестки исчезают, сменяясь привычными волосками.

— Почему ты стыдишься этого? — спрашивает она. — Почему не любишь говорить о своей Неблагой форме?

— Я же сказал, в ней нет никакой пользы. У других фейри-актеров формы и магия помогают в ролях. А я был Садовником № 3.

— Ты получил роль Третьего садовника из-за этого?

Я усмехаюсь, но безрадостно.

— Вероятно, это единственная причина, по которой меня вообще оставили в спектакле.

— Это не повод для стыда. У человеческих актеров нет ничего, кроме их собственных талантов. И я бы не назвала это бесполезным. — Она снова опускает взгляд на цветок в ладонях.

Мое сердце тяжело колотится в груди, пока я смотрю, как она разглядывает мой цветок. Мой секрет. Я не говорю ей, что почти не создавал цветов после смерти Лидии. Лидия не была моей родной матерью — если честно, я вообще не помню ту фею-цветка, что родила меня, — но Лидия была мне самой настоящей матерью. И матерью Кэсси. Мы были семьей, несмотря на отсутствие кровного родства. И должны были остаться ею. Но Лидия заболела, пока я учился в университете. Когда я вернулся домой, она уже стояла одной ногой за порогом. Я ничего не мог поделать. Ничего, кроме как дарить ей цветы. Бесполезные, но прекрасные цветы, от которых на ее лице появлялась улыбка, но которые не смогли ее спасти.

Эдвина резко поднимает голову, глаза сузились. Тон подозрительный:

— Так это от тебя те лепестки?

Я моргаю, прогоняя мрачные мысли. Отличное отвлечение. Мои губы изгибаются в улыбке.

— Не понимаю, о чем ты.

— Ты постоянно кладешь лепестки в твою чертову книгу. Один раз я открыла ее, и вся юбка оказалась в розовых лепестках.

Я не могу сдержать смех, глядя на ее недовольное лицо.

— Это также объясняет, почему ты так бесшумно передвигаешься? Как ты умудрился несколько раз подкрасться ко мне?

Я пожимаю плечами:

— Цветы ведь тихие.

Она окидывает меня оценивающим взглядом, потом снова смотрит на цветок:

— А из чего он вообще сделан?

— Из магии фейри.

— Да, но как? Он из твоей кожи? Растет из тела? Ты сбрасываешь лепестки как отходы? — С этими словами она резко поднимает глаза. — Это что, какашка?

Я едва не захлебываюсь от смеха:

— Я только что подарил тебе прекрасный цветок, а ты смеешь спрашивать, не какашка ли это?

Улыбка у нее такая лукавая, что хочется стереть ее поцелуем.

— Ну так что, какашка?

— Нет, Эд. — Я отталкиваюсь от стены и иду в сторону улицы Хэлли, щеки уже болят от улыбки, которую не в силах скрыть. Качаю головой: — «Это какашка»... Вот ведь. Знаешь, фейри не стремятся объяснить все с научной точки зрения. Мы просто называем это магией.

Она идет рядом, затем крепит цветок в свободный пучок на макушке.

— Впрочем, я, наверное, и не хотела бы знать, если это какашка. Раз уж уже в волосах.

Я снова фыркаю от смеха:

— Что же мне с тобой делать, цветочная чудачка?

ГЛАВА 28

ЭДВИНА

Я знаю, что уже признавалась в этом, но улыбка Уильяма — настоящее произведение искусства. За последние несколько дней я видела ее не раз, наблюдая за его искренними разговорами с Зейном, но сейчас она только для меня. Никогда она не казалась ярче. Я так ослеплена ею, что не сразу замечаю: он свернул с дороги, и впереди больше не видно ослепительных огней Хэлли. Улица, по которой мы идем теперь, чуть оживленнее тех, по которым мы возвращались с театра, но все равно далека от суеты Хэлли. Лишь половина заведений остается открытой в такой час — в основном это курильни и пабы. Те, кто еще остается на тротуарах, либо ковыляют в поисках следующего развлечения, либо курят и болтают у входа. И, конечно, есть парочки вроде нас с Уильямом, тихо идущие домой.

— Мы ведь почти пришли? — спрашиваю я. — Зачем мы свернули?

— Мы еще не договорили, — отвечает он все с той же игривой улыбкой.

Серебро его сережек вспыхивает зеленым светом вывески курильни, мимолетно озаряя заостренные уши. — Ты должна мне один секрет.

Я морщусь. Это ведь я предложила обмен, а вот что именно рассказать, так и не придумала.

— Кажется, ты уже знаешь мой самый темный секрет.

Он ухмыляется:

— Ах, ты про то, что не попробовала буквально все, что описываешь в книгах? Это не секрет, дорогая. Кто ждет от тебя такого, пусть пересмотрит свои отношения с реальностью.

Сердце замирает от его «дорогая». Он называл меня так и раньше, и я никогда не придавала этому значения. Он ведь и других женщин так называет. Но сейчас — с этой улыбкой, этим голосом, после такого вечера — это звучит совсем иначе. Я заставляю себя сосредоточиться на его словах.

— Джолин ждала, — бормочу.

— Ну, Джолин наивна.

Никакого тепла в голосе, когда он упоминает ту, с кем целовался и провел ночь. Пусть она и была платонической, для Джолин это все равно было важно. Он ведь рассказал ей о Джун. О той, о которой мне — ни слова.

Я сжимаю челюсть, чтобы не задать вопрос о той великой любви. Сейчас моя очередь делиться, не его. Может, после я смогу выторговать еще один обмен.

— Спрашивай что хочешь, — говорю я.

Он поднимает подбородок и смотрит на меня из-под ресниц:

— Что угодно?

— Все, что в пределах разумного, — уточняю.

Он засовывает руки в карманы, чуть наклоняет голову, задумывается. Потом ловит мой взгляд почти застенчиво:

— Ты когда-нибудь была влюблена?

Щеки пылают. Я почти готова сказать, что это слишком личное, но на самом деле нет. Я прикусываю щеку, прежде чем ответить:

— Кажется, однажды я думала, что влюблена.

Взгляд Уильяма будто пронзает меня насквозь. Он хочет услышать больше, я это чувствую. Но не давит. И, может, именно поэтому мне хочется рассказать.

— Это было в университете, — говорю я. — Я выиграла премию за рассказ, и его опубликовали в одной из крупнейших газет Бреттона. Тогда я еще не осознала свою страсть к любовным романам, так что рассказ был не особенно захватывающим. Скорее, подражанием тем великим авторам, на которых нас просили равняться в университете. Но по какой-то причине рассказ сочли достойным — награды, публикации и восхищения одного юноши по имени Деннис Фиверфорт.

— Он мне уже не нравится, — замечает Уильям с шутливой интонацией.

Это немного ослабляет сдавленность в груди.

— Деннис был так очарован моими рассказами, что нашел меня через письма — даже раздобыл адрес колледжа. Я была польщена вниманием такого преданного поклонника и ответила ему. Так началась наша переписка. Сначала дружеская, потом романтическая. Он говорил, что влюбился в меня через мои слова. То, как он писал, как будто заглядывал прямо в мою душу, убедило меня, что это правда. Я влюбилась в него в ответ — впервые почувствовала тот вихрь, о котором мне рассказывали ровесницы, уже пережившие подобное.

— До этого тебя никто не добивался?

Я качаю головой:

— Кажется, я всегда во всем запаздывала. На светских раутах я появилась гораздо позже других девушек. К тому времени меня уже называли старой девой. Первый сезон был настолько отвратительным, что я больше ни за что не хотела участвовать. Тогда я и решила продолжить обучение. Я не была склонна к браку и до сих пор нет. Деннис стал единственным исключением. Когда я в него влюбилась, все, о чем я могла думать, — это любовь и свадьба. Я не могла писать. Почти не спала. Мне хотелось только одного — больше. Больше писем. Больше признаний. Больше всего я хотела встретиться с ним лично.

— И ты встретилась?

Из груди вырывается тяжелый вздох:

— В конце концов, да. Он жил на другом конце страны, но был так же отчаянно настроен увидеться, как и я. Мы назначили встречу и обменивались письмами каждый день. Он писал о том, что будет делать, когда мы увидимся: как подхватит меня на руки, осыплет поцелуями. Я никогда не была так взволнована. Мир стал ярче. Сердце все время переворачивалось. Учеба страдала, как и мои тексты, но я думала, что оно того стоит. Может, я скоро выйду замуж и потеряю интерес к карьере. Может, захочу вести быт, как мои замужние сестры. Как хотели мои родители.

Уильям хмурится. Даже он уже понимает, к чему все идет.

— Что случилось?

— Мы встретились, — говорю я, голос чуть дрожит. — Оказалось, мои слова красивее, чем я сама.

После этой фразы наступает тишина. Только спустя несколько мгновений я замечаю, что Уильяма больше нет рядом. Он остановился в нескольких шагах позади. На лице — застывшая мука. Затем выражение лица меняется и становится жестким.

— Объясни.

Я вздрагиваю от его реакции: сжатые кулаки, напряженные плечи. Мне не хватает смелости взглянуть ему в глаза.

— Он посмотрел на меня… и в его взгляде была одна лишь досада. Мы обменивались портретами, но…

Слова застревают в горле. Я до сих пор помню этот взгляд. Как он отпрянул, как улыбка сменилась гримасой. Я и сама была разочарована: одно дело — смотреть на неподвижный портрет, и совсем другое — увидеть живого человека, с мимикой, с голосом. Слишком резким и носовым, хотя я представляла себе благородный баритон.

Я прочищаю горло:

— У нас все же было свидание, хоть и ужасно неловкое. Мы даже провели ночь вместе. И на этом все закончилось. Он больше не написал. Больше не говорил, что любит. Все завершилось, и я даже не чувствовала, что мое сердце разбито. Не совсем. Это было скорее, как пробуждение. То, что я принимала за любовь, оказалось иллюзией. И мне было почти легче от этого. Я снова сосредоточилась на учебе, на письме и больше не оглядывалась. С тех пор я пообещала, что буду ставить свои слова на первое место. Потому что он был прав. Мои слова красивее, чем я. И меня это устраивает. Они заслуживают всего моего времени и…

— Нет.

Уильям проводит рукой по лицу, растирает подбородок, а потом снова встречается со мной взглядом — в глазах снова та же мука.

— Эдвина, нет. Пожалуйста, скажи, что ты в это не веришь.

Я поднимаю руки в успокаивающем жесте:

— Правда, все в порядке. Это просто правда, с которой я справилась. Я люблю свою работу…

— Эдвина.

То, как резко он произносит мое имя, заставляет меня замолчать. Он делает шаг ко мне, в глазах сверкает злость.

— Не произноси больше ни одного идиотского слова и слушай. Я скажу это один раз.

Он так близко, что мне приходится поднять голову, чтобы встретиться с ним взглядом. Я сглатываю и киваю.

— Ты красивая, — говорит он, голос глубокий и певучий. — Твои слова тоже красивы. И не нужно выбирать, что из этого красивее. Красота тебя и красота твоего таланта — это разные вещи. Деннис, блядский Фиверфорт, был идиотом. Он вознес тебя на пьедестал. Он не заслуживал ни глаз, которыми смотрел на тебя, ни сердца, которым якобы тебя любил, если не мог отличить реальность от фантазии и принять тебя как сокровище, которым ты являешься.

Его грудь вздымается, будто он не мог сдержать эти слова ни секунды дольше. А я стою как вкопанная, оглушенная.

Моргаю. Раз. Другой.

Щеки заливает жар. Я качаю головой:

— Ты… ты называл мои книги похабщиной и чепухой.

Он закатывает глаза и тяжело вздыхает, снова встречаясь со мной взглядом:

— Я не имел это в виду, — шепчет он. — Это было подло. Но тогда я просто играл роль. Ты же понимаешь: перед читателями я держу определенную маску.

Я это замечала. И мне нравилось, что в последние дни он все чаще позволял себе быть настоящим. Но все равно...

— Ты сказал это, Уильям. А если ты не можешь лгать, значит, это было правдой.

— Технически, прямой лжи я не произносил.

Я уже готовлюсь возразить, но, вспоминая нашу первую встречу, понимаю: он прав. Он так и не сказал, что «Гувернантка и фейри» ему не понравилась. Хотя его насмешки и колкости обесценили все до последней страницы. Фейри славятся своим коварством, и косвенное оскорбление, в котором не было настоящей злобы, не считается ложью. Я могла бы злиться за то, что он играет роль перед публикой, но чем я лучше? Я ведь сама притворялась искусной соблазнительницей. Только это уже не игра. Это была прямая ложь.

Он делает шаг ко мне, вырывая из мыслей.

— Мне нравятся твои книги, Эдвина Данфорт.

Ничто не могло бы поразить меня сильнее. То, как он это сказал…

Он чуть кивает, будто читает мои мысли:

— Я не мог бы произнести такое, если бы это не было правдой. Мне нравятся твои книги. Твои слова. Твоя страсть к письму. Да, какое-то время я злился на тебя, потому что ассоциировал с ужасным опытом в пьесе. Но сейчас я больше так не чувствую. Я вовсе не злюсь на тебя. Вини, я…

Сердце грохочет о ребра, пока я жду, чем закончится эта фраза. Его взгляд становится таким пронизывающим, что я не знаю — убежать от него или раствориться в нем. Тишина растягивается, тяжелеет с каждым вдохом. Его плечи напряжены, пальцы сжимаются и разжимаются у бедер. Его глаза метаются от моих глаз к губам, затем — по всему телу. Пальцы вздрагивают снова.

Он... хочет коснуться меня? Или я все это выдумала?

Наконец он двигается. Его ладонь легко скользит в мою. И хотя я почти жду большего, все, что он говорит:

— Пойдем домой.

Мы добираемся до вестибюля дома Зейна. Уильям отпускает мою руку и направляется к лифтеру, что стоит у крайней двери. Он передает ему что-то — возможно, купюру. Я хмурюсь, входя в лифт. Разве это не тот самый мистер Тиббетс, которого Зейн называл самым медлительным?

Ноги гудят от долгой прогулки, и я опираюсь о перила на одной из стенок. Уильям прислоняется к противоположной. Двери закрываются. Он смотрит на меня, медленно проводя большим пальцем по нижней губе, пока лифт начинает движение. Мы не обмолвились ни словом с тех пор, как он взял меня за руку, но воздух между нами до сих пор натянут, словно недосказанное висит в каждом вдохе.

А я все думаю о том, что он уже сказал.

Он назвал меня красивой.

Он назвал красивыми и меня, и мои книги.

Мои губы чуть изгибаются.

Он поднимает бровь:

— Из-за чего ты улыбаешься?

Я пожимаю плечами:

— Ты, оказывается, не такой уж и ужасный, Уильям. Кажется, мы даже становимся друзьями. Не находишь?

— Вот тут ты ошибаешься, — произносит он и отталкивается от стены, направляясь ко мне. Он останавливается в считанных сантиметрах. — Друг бы не хотел делать с тобой все то, чего хочу я.

Дыхание сбивается. В его интенсивном взгляде и глазах снова пляшет голод. Он склоняется ко мне, не отрывая взгляда, руки скользят вниз по моим бокам к бедрам. И вдруг — одним движением — он поднимает меня, усаживает на перила и встает между моими ногами.

Приближается губами к моим:

— Карт-бланш.

ГЛАВА 29

ЭДВИНА

Мое дыхание сбивается, становится резким и прерывистым, когда мои ладони ложатся ему на грудь. Юбка поднимается все выше сама по себе — дюйм за дюймом, оголяя бедра, пока Уильям придвигается еще ближе. Я плотнее прижимаюсь спиной к стенке лифта. Моим ногам не остается ничего, кроме как обвить его бедра.

Его слова повисают между нами.

Карт-бланш.

— Ты не можешь воспользоваться им здесь, — выдыхаю я. И сама не уверена, зачем спорю. То ли разум пытается перекричать желание, ноющее в губах и между ног, то ли моя порочная сторона просто хочет помучить Уильяма подольше. — Это не чья-то спальня.

— Добавляю новое правило, — говорит он. Теперь, когда мои ноги обвили его бедра, он опирается руками по обе стороны от меня на перила, словно сдерживает себя, чтобы не прикоснуться ко мне больше без моего согласия. — Карт-бланш можно использовать в любом уединенном месте, если на часах после десяти вечера.

Сквозь плотную ткань камзола я чувствую, как бешено колотится его сердце. Я облизываю губы, и он тут же следует за этим движением взглядом.

— А если лифтер вдруг остановится, чтобы впустить кого-то? Это ведь довольно компрометирующая поза.

Он склоняется ближе и проводит носом по боковой части моего лица, затем по линии челюсти. От его горячего дыхания у меня дрожат ресницы.

— Не остановится, — шепчет он в изгиб моей шеи. — Я дал ему пять цитриновых монет, чтобы не пускал никого.

Пять монет? Одна такая стоит десять фишек. Я откидываю голову, позволяя ему зарыться глубже в мою шею. Он все еще не поцеловал меня — только носом и губами скользит по коже. Одна моя рука поднимается вверх и ложится ему на шею. В голосе звучит сдавленный стон:

— Ты заплатил мистеру Тиббетсу, чтобы остаться со мной наедине?

Он отстраняется, чтобы посмотреть мне в глаза, и один уголок его губ приподнимается.

— У нас как минимум пять минут, если он поедет с обычной скоростью. Но я сказал не спешить. Я собираюсь использовать каждую секунду с умом. Итак, ты согласна с моим новым правилом?

Обычно я бы стала спорить, но сейчас нет. Не хочу тянуть. Жар, пульсирующий между бедер, говорит, что я бы только оттягивала свое собственное удовольствие.

Так что у меня только один ответ:

— Да.

Его губы обрушиваются на мои, и я тут же приоткрываю рот, впуская его. Ноги крепче сжимаются вокруг его бедер, а язык касается моего в нежном, восхитительном движении. Он кладет одну ладонь мне на щеку, а второй скользит по оголенному боку. Я выгибаюсь навстречу, когда его пальцы поднимаются выше, касаясь ребер. Большой палец проскальзывает под вырез корсажа и обводит внешнюю линию груди.

Жар между ног становится нестерпимым, и я еще сильнее сжимаю его бедра, ища хоть какое-то трение. Но между нами все еще слишком много слоев кружева — мне удается добиться лишь слабого облегчения, покачивая бедрами.

Это движение напоминает мне, что я все еще сижу на перилах, и вдруг вижу нас со стороны. И понимаю, как это чертовски сексуально. Как сцена из романа. Я могу представить, как моя героиня делает именно это. Хотя, конечно, прежде я не знала, что такое лифт. И все же… Как только картина начинает складываться в голове, я уже мысленно пишу новую сцену. Может быть, между Йоханнесом и…

— Ты улетела, да?

Я моргаю и вижу перед собой Уильяма. Его губы покраснели и припухли, веки тяжелеют от желания. Только теперь понимаю, что перестала его целовать и просто уставилась в пустоту, поглощенная воображением.

— Прости, — выдыхаю я, сбивчиво, срываясь. Вожделение не исчезло, но я будто выпала из реальности. Я прикусываю нижнюю губу — она влажная от поцелуев. Выпускаю несколько хриплых вдохов. — Со мной такое бывает, когда я возбуждена. Я начинаю придумывать сцены.

Он мягко поднимает мой подбородок кончиком пальца, его взгляд все еще теплый и полный желания.

— Тебе не за что извиняться. Это моя обязанность — возвращать тебя ко мне и удерживать в теле.

Я опешила. Думала, он отстранится, опустит меня на пол и замкнется в себе. Так уже бывало. Я теряла не одного любовника именно так.

Он продолжает держать мой подбородок, а второй рукой скользит с моих ребер на спину. Тянется к одному из длинных концов банта, завязанного у меня на шее. Его рука отрывается от кожи. Один рывок, и лента ослабевает. Второй — и бантик развязывается. Лиф платья спадает до пояса, а прохладный воздух скользит по обнаженной груди.

— Теперь я привлек твое внимание, Эдвина?

Я втягиваю воздух. Это не первый раз, когда он называет меня полным именем, но услышать его сейчас, пока он смотрит на мою обнаженную грудь со взглядом голодного человека, изнывающего по еде… у меня кружится голова. Что ж, теперь я точно здесь. И когда он наклоняется и берет мой затвердевший сосок в рот, волна удовольствия поднимает меня почти до предела. Со мной такого не случалось — никогда прежде я не чувствовала такого сильного желания, чтобы быть на грани лишь от одного прикосновения, без всякой прелюдии.

У меня вырывается стон, я запрокидываю голову, прижимаясь затылком к стене и прикрыв глаза. Одна его рука на моей икре, затем — на колене. Она скользит по внутренней стороне бедра, поднимая юбку. Не останавливается, пока не доходит до кромки моих тонких шелковых трусиков. Никогда еще я не была так благодарна, что на мне фейрийское белье — тонкое и почти невесомое, а не пышные панталоны, как у большинства девушек в Бреттоне.

Он отпускает мой сосок, оставляя за собой муку блаженства, и целует меня в шею.

— Я хочу подарить тебе то же, что ты подарила мне на той неделе.

Я открываю рот, чтобы сказать «да». О, как же я этого хочу. Но вкрадчивый голос разума пробирается сквозь желание.

— У нас нет времени, — выдыхаю я, хотя все мое тело молит обратное. Я двигаю бедрами, умоляя о прикосновении.

— Время есть, дорогая. Мне много и не нужно.

— Какой ты самоуверенный.

— Еще бы.

Он накрывает мои губы своими — как раз в тот момент, когда его рука скользит под трусики. Подушечка большого пальца находит мой пик и начинает ласкать, смазывая меня моей собственной влажностью.

Из моих губ вырывается стон. Я обвиваю его шею руками, впиваясь пальцами в его волосы.

— Черт, Эдвина, — шепчет он в мои губы. — Ты уже такая мокрая. Это из-за меня? Или после спектакля?

— А вот и не скажу... — пытаюсь ответить, но очередной круг, который он рисует на моем клиторе, срывает с меня стон.

Черт, он прав. Нам и правда не нужно даже пяти минут — я не выдержу дольше. Он придвигается ближе, меняет угол, проводит еще одним пальцем, целиком охватывает ладонью мою плоть. Потом один палец — внутрь, глубоко, с мягкими толчками. Я прижимаюсь к нему еще сильнее, пульсации бегут по всему телу, скапливаясь вокруг этого пальца. Я дышу все чаще, и он ловит каждый мой выдох в поцелуе. Я запрокидываю голову, давление растет. И когда я уже на грани, из моей груди вырывается крик:

— Уилл!

Он вводит второй палец, а большим продолжает ласкать мой клитор. И я распадаюсь в его руке, оргазм охватывает меня с головы до ног, разносится по венам, вибрирует в костях. Он следует за моим телом, помогает мне прожить это до конца, пока дрожь не сходит на нет. И даже после продолжает держать меня в объятиях, осыпая щеку легкими поцелуями. Проходит несколько тихих минут. Потом он осторожно помогает мне спуститься с поручня и поставить ноги на пол. Я едва держусь.

— Повернись, — шепчет он и бережно разворачивает меня к себе спиной. Целует в шею, тянется к ткани у меня на поясе. Ах, да — лиф. Он накрывает грудь кружевом, которое едва касается чувствительной кожи, и аккуратно завязывает ленту у меня на шее. Все это мягко, неторопливо, почти трепетно. И от этого его прикосновения кажутся еще более интимными.

Я уже хочу повернуться, чтобы поблагодарить его то ли за оргазм, то ли за бант, сама не знаю, но он вдруг хватает меня за талию и притягивает к себе. Обнимает одной рукой за живот, а второй скользит под лиф и ласкает грудь. Его губы касаются моей шеи — сначала мягко, потом с легким укусом.

По телу пробегает дрожь от его горячих объятий — односторонних, но от этого не менее захватывающих. Особенно когда я чувствую, как он прижимается ко мне своим напряженным, твердым возбуждением, будто вот-вот разорвет ткань брюк.

— Пожалуйста, используй меня скорее, — шепчет он мне в шею. — Мне нужно больше тебя.

Я поворачиваю голову и встречаю его губы в поцелуе. Как бы я хотела воспользоваться этим карт-бланшем прямо сейчас — задрать юбку и позволить ему взять свое удовольствие так, как ему вздумается. Но мне кажется, мы оба хотим чего-то большего, чем может предложить остаток поездки в лифте. Время почти вышло.

Как назло, лифт начинает подергиваться и замедляться.

Мы прерываем поцелуй, и Уильям отпускает меня. Его рука исчезает из-под моей юбки, оставляя кожу холодной без его прикосновений. Спустя секунду двери распахиваются, и перед нами открывается квартира Зейна. Никого не видно, и тут же в голове вспыхивают смелые идеи...

— Вы вернулись, — раздается голос Дафны с одной из люстр. Свет на ней едва мерцает.

И все. Все мои дерзкие фантазии о том, как мы с Уильямом продолжаем начатое, тут же испаряются. Мы не одни, и остальные наверняка скоро вернутся, если уже не прячутся где-то в этой огромной квартире

Рука Уильяма мягко касается моей спины утешающе и с обещанием. Его улыбка полна нежности, тайн и предвкушения. В другой раз. Я улыбаюсь в ответ, и он бросает на меня последний долгий взгляд, прежде чем уходит, неторопливо ослабляя галстук.

— Чем вы сегодня занимались? — спрашивает Дафна, плавно спускаясь на пол. В ее голосе нет намека на подтекст, но мои щеки вспыхивают все равно.

— О, ну… мы были в театре. Смотрели бурлескную версию «Гувернантки и развратника».

— Хм, может, зря я не пошла. — Она одним прыжком пересекает комнату и устраивается на подоконнике в дальнем углу. Голос ее становится почти заговорщическим: — Интересно, когда вернется Монти. Надеюсь, он не делает ничего идиотского.

Я добираюсь до ближайшего дивана и падаю на него, вся поглощенная биением сердца и желанием раскинуться в послевкусии удовольствия. Я закидываю руку на лицо, стараясь восстановить дыхание. Но Уильям поглощает мои мысли.

Это было… невероятно. Никогда раньше я не чувствовала с кем-то такого полного погружения. Такой эйфории. Такой потребности. Я хочу еще. И не только удовольствия — я хочу делиться с ним секретами. Хочу узнавать о нем больше, и рассказывать больше о себе. Хочу слышать, как он называет меня красивой, и гневно отвергает всех, кто причинил мне боль.

Он был прав: между нами не просто дружба. Это теплее, чем соперничество, и то, что произошло в лифте, совсем не походило на секс из ненависти. Если убрать из уравнения вражду и злость, что остается? Просто секс? Но ведь мое сердце продолжает трепетать. А значит… это больше, чем просто.

Что же тогда это? Что это может быть? Между нами ведь не может быть будущего. Победитель в конкурсе будет один. Если это буду не я, то мистер Флетчер не станет добиваться для меня гражданства — у него не будет причин. Значит, мне придется вернуться в Бреттон. Да, теоретически я могла бы получить маленький контракт у «Флетчер-Уилсон» или подать документы на гражданство самостоятельно. Но сколько это займет времени? Я влюбилась в Фейрвивэй. В его дворы, свободу, разнообразие. И, да, в собственную известность тоже. Мне нужно здесь жить.

Я должна выиграть контракт.

Но если выиграю…

Вернется ли в Уильяме прежняя обида?

Или он будет рад за меня?

Сможем ли мы найти способ наладить все между нами?

Я прикусываю губу, пока внутри распускается теплое, щекочущее чувство. Оно длится ровно минуту, и сменяется растущим ужасом. Я уже это чувствовала. Я рассказала Уильяму об этом сегодня. Это чувство я ненавижу. Это чувство я боюсь. Я не могу позволить себе снова идти по этой дорожке. Я не могу фантазировать о будущем, которого мне никто не обещал. Один раз у меня уже забрали обещанную любовь. И даже если Уильям скажет, что хочет чего-то большего, чем просто секс… смогу ли я поверить, что это продлится? Рано или поздно он увидит во мне то, что увидел Деннис Фиверфорт. Я снова не оправдаю чьих-то ожиданий.

Со вздохом я успокаиваю бег мыслей и буйную фантазию и напоминаю себе, что это на самом деле.

Исследование. И приятный способ сбежать от реальности.

Это все, чем это должно быть.

ГЛАВА 30

ЭДВИНА

Я просыпаюсь от испуганного вскрика где-то поблизости. Сквозь стеклянную стену струится утренний свет, я шевелюсь на диване, где проспала ночь, и перекатываюсь на бок. Нащупав очки рядом с подушкой, поднимаю голову и оглядываюсь в поисках источника шума. Он — у камина. Монти развалился в кресле с высокими подлокотниками, сидит перекошено, а Дафна застыла у него на груди на всех четырех лапах, выгнув спину еще выше, чем обычно.

Снова вскрикнув, она спрыгивает с него на пол.

— Это не то, как выглядит! — восклицает она.

Монти морщится, едва приоткрывая глаза. Трет виски, и я замечаю порезы и ссадины на его костяшках. Чем он занимался ночью? Зевая, он говорит:

— А как, по-твоему, это выглядит, Даф?

Она отступает на несколько шагов. Голос, обычно ровный, взволнованый и высокий:

— Мы спали вместе!

Монти хмыкает, выпрямляется в кресле и потягивается. Он по-прежнему полностью одет, хоть и с расстегнутыми жилетом и воротником.

— Ты уснула у меня на груди. Это еще не значит, что мы переспали.

— Мы провели ночь на одной мебели, прикасаясь телами, — говорит она. — Это унизительно.

— Ты же знаешь, как работает «переспать» в плотском смысле, да?

— Конечно, знаю. Я старше тебя на несколько столетий. У меня было больше брачных сезонов, чем тебе лет.

Я удивляюсь, услышав ее возраст. Выходит, она и правда живет не первый век. Скинув с себя плед, ставлю ноги на холодный ониксовый пол и поднимаюсь с дивана. Возможно, ей стало бы легче, если бы я хоть как-то вмешалась. Да, ситуация неловкая — и даже забавная, — но я ее понимаю. Я ведь тоже просыпалась рядом с Уильямом и чувствовала себя так же. Могла бы встать рядом, поддержать ее. Или хотя бы напомнить им, что они не одни в комнате и могут разбудить Зейна с Уильямом. Первый дремлет в своей кровати, второй устроился на диване в дальнем углу.

Я направляюсь к спорящей парочке. Ступни зябнут, и я плотнее запахиваю халат поверх сорочки.

— Я не про брачные ритуалы Неблагих, — говорит Монти. — Я про секс.

— Я знаю про секс у Благих, — шипит Дафна. — Я читала книги.

Он смотрит на нее с лукавой усмешкой:

— Ну, тогда ты должна знать, что у меня есть тип. И «четыре лапы и мех» — не он.

Дафна ахает и съеживается, будто он ударил ее. Голос ее становится тише, дрожащим:

— Я тебе не домашний зверек, Монти. Я человек.

Я замираю. От боли в ее голосе сжимается сердце. Сначала казалось, что Дафна просто смущена, это было даже мило. Но теперь я понимаю: дело не в недопонимании. Она видит в Монти не только коллегу. Не только человека. Она видит в нем мужчину. Она осознает его так же, как я Уильяма. А Монти… он видит в ней только куницу. Только Неблагую сторону. И отвергает, даже не попытавшись понять, какая она еще.

Лицо Монти меняется: он будто тоже все осознает. Голос его становится мягче:

— Нет, конечно, ты человек. Я знаю это.

— У меня есть другое тело.

— Не сомневаюсь, — отвечает он. В лице Монти проступает неожиданная нежность, и на мгновение мне кажется, что он сам вот-вот исправит ситуацию. Он приоткрывает рот, чтобы что-то сказать… но передумывает. Мягкость в его чертах исчезает, сменяется холодной, насмешливой ухмылкой. Он меняет позу, разваливается в кресле с ленцой.

— Ты слишком преувеличиваешь, Даффи. Мы не спали друг с другом в том смысле, который имеет значение. Это ничего не значило.

Следует долгая тишина. Наконец, Дафна огрызается:

— Ты козел.

И убегает так стремительно, что я даже не успеваю среагировать.

— А ведь так хорошо спал, — бормочет Монти, вставая с кресла с портсигаром в руке. Завидев меня, кивает.

Я сверлю его осуждающим взглядом.

— Ты нарочно сейчас был таким черствым. Зачем?

Он достает сигариллу и заправляет ее за ухо. Все его движения, выражение лица, голос — все будто выдохлось.

— Я ведь уже говорил тебе, мисс Данфорт, — произносит он на выдохе, направляясь к лифту. — Я не герой.

К счастью, ссора не оставляет серьезных последствий для нашей компании. Вскоре Дафна возвращается с того места, где пряталась, и, хотя и не делает никаких попыток заговорить с Монти чаще обычного, но и не игнорирует его. Ни Уильям, ни Зейн ничего не говорят о том, что могли слышать их перепалку — и это, безусловно, облегчение для Дафны.

Если кто и ведет себя странно, так это мы с Уильямом. Каждый раз, когда он ловит мой взгляд, в груди у меня начинает трепетать. А встречаемся глазами мы постоянно. Через всю комнату, когда он только проснулся утром. За обеденным столом, когда мы собрались на ланч. И сейчас — когда мы с ним сидим поодаль, в двух креслах у потухшего камина. Я записываю идеи в блокнот, а он читает свежие газеты. Время от времени, переворачивая страницу, он поглядывает на меня поверх листа, а уголки его губ поднимаются. Один только вид его губ возвращает меня в ту самую ночь — как они ощущались на моей коже, как его пальцы скользили внутри меня. Как он прижал меня к себе и прошептал в ухо:

Пожалуйста, используй меня скорее. Мне нужно больше тебя.

Я улыбаюсь в ответ, не сдерживаясь, и во мне снова вспыхивает то самое щекочущее чувство из вчерашнего вечера. Я то и дело напоминаю себе, что нельзя придавать этому трепету слишком много значения.

Но попробуй скажи это моему сердцу.

После полудня прибывает курьер с почтой.

— Все это вам, — говорит Зейн, передавая письма Монти.

— Ага, — отзывается тот, перебирая ворох конвертов. — Я отправил телеграмму во «Флетчер-Уилсон» об изменении нашего адреса, видимо, все это перенаправили из гостиницы.

Он подходит к нам с Уильямом и вручает каждому по конверту. Уильям напрягается, отлаживает газеты и отходит к окну.

Я сосредотачиваюсь на своем письме. Отправитель — «Буллард и сыновья», мое издательство в Бреттоне, а штамп — еще с той недели, когда я покинула страну. Письмо, наверное, прошло целое испытание, прежде чем нашло меня — учитывая, что в Фейрвивэе у меня нет постоянного адреса.

Как только я читаю первую строку, сердце уходит в пятки.

«Мисс Данфорт,

С сожалением сообщаем, что издательство «Буллард и сыновья» решило расторгнуть ваш контракт на все ранее опубликованные работы и более не будет принимать от вас новых рукописей. Ваши книги снимаются с печати, а оставшиеся экземпляры будут уничтожены.

Желаем вам всего наилучшего в дальнейших начинаниях.

Джон Буллард»

Я перечитываю письмо снова и снова, и с каждым разом сердце все тяжелее, все глубже уходит в пропасть. Условия контракта изначально были далеки от идеальных. «Буллард и сыновья» согласились меня издавать только при условии, что смогут расторгнуть договор в любой момент. И хотя мистер Буллард никогда не скрывал своего презрения к моему жанру, он не давал поводов полагать, что расторгнет все так внезапно. Он всегда принимал от меня новые рукописи. Да, после мучительных торгов о гонораре, но все же…

Я замираю, задержав дыхание.

Он принимал новые рукописи... до «Гувернантки и фейри». Именно тогда он дал ясно понять, насколько презирает фейри, и я впервые по-настоящему увидела, насколько глубоки в Бреттоне предубеждения по отношению к Фейрвивэю. Неужели дело в этом…

Дафна запрыгивает на подлокотник моего кресла, и я позволяю ей прочесть письмо.

— Ох ты ж, — произносит она.

— Как думаешь, это из-за того, что я приехала сюда? Из-за напряжения между Бреттоном и Фейрвивэем?

— Я бы не удивилась, — отвечает она.

С тяжелым вздохом я откидываюсь в кресле, глядя в пустоту. Мне и в голову не приходило, что поездка сюда может разрушить мою карьеру на родине. Мистер Буллард не дал ни малейшего намека, что такое возможно. Когда я увидела, как много моих читателей покупают мои книги ввозом из Бреттона, то была уверена: популярность здесь пойдет на пользу моему издателю там.

Но я приписала ему слишком много здравого смысла. Конечно же, человек, который отказывался повысить мне гонорар, пока я не начну публиковаться под мужским псевдонимом, способен на такую мелочность — наказать меня за связи с фейри.

Дафна кладет лапку мне на плечо в утешительном жесте:

— Все не так уж плохо. Теперь права на твои книги снова у тебя. Ты сможешь найти нового издателя для уже опубликованных романов.

Она права, наверное. Хотя я сомневаюсь, что найду такую возможность в Бреттоне. Найти издателя было сложно даже в первый раз, а теперь, боюсь, остальные тоже будут предвзяты из-за моего сотрудничества с фейри. Значит, моя лучшая надежда — Фейрвивэй. Выбор у меня невелик: «Флетчер-Уилсон» — здесь почти монополия в сфере художественной литературы. Но, возможно, мистер Флетчер будет заинтересован выкупить права на мои старые книги, теперь снятые с печати. Вот только издательский процесс — это время. А его у меня, как оказалось, все меньше. Дохода почти нет, а платить за квартиру в Бреттоне больше нечем. Да, у меня остался аванс за «Гувернантку и фейри» и, возможно, еще будут выплаты, если я перекрою этот аванс продажами. Но курс обмена между Бреттоном и Фейрвивэем — смехотворный. Деньги, заработанные здесь, лучше тратить здесь.

Мне нужно сделать Фейрвивэй своим домом.

Мне нужен этот контракт.

— Блядь. — Восклицание Уильяма заставляет меня обернуться. Он стоит у оконной стены, привалившись к широкой черной раме между двумя огромными стеклянными панелями, запрокинув голову назад.

Похоже, не только мне сегодня достались плохие новости.

Дафна спрыгивает с подлокотника моего кресла и усаживается на подоконник рядом с ним.

— Что случилось?

Я подхожу осторожно, любопытствуя, но стараясь не спешить.

Он опускает голову и зажимает переносицу пальцами:

— Заявку моей сестры на стипендию отклонили. Придется оплачивать учебу в колледже полностью, а платеж нужно внести в следующем месяце.

— А другие школы? — спрашивает Дафна.

— Школа искусств Бореалис — единственное место, куда ее зачислили.

Куница оживляется:

— Но она же здесь, в городе. Может, ты мог бы поговорить с кем-то…

— Я уже говорил, — перебивает он. — Стипендия была последней надеждой.

Я останавливаюсь в нескольких шагах от них, и Уильям поднимает взгляд на меня. В его глазах больше нет былого огонька. Ни насмешки, ни подмигивания, ни намека на то, что произошло между нами прошлой ночью в лифте. Только извинение.

Я сразу понимаю, за что он извиняется.

Чувствую это всем нутром. Напоминание о том, что несмотря на все, что между нами произошло, несмотря на то, как мы сблизились, мы все еще соперники. Оба одинаково отчаянно нуждаемся в этом издательском контракте. Если один из нас победит, другой проиграет. Пусть проигравшему и предложат менее выгодный договор — только один получит то, в чем действительно нуждается.

Либо Уильям сможет оплатить учебу сестры.

Либо у меня будет карьера и крыша над головой.

Оба не можем ждать. У нас нет времени.

Ему нужно внести платеж уже через несколько недель.

А у меня нет ничего, к чему вернуться, если этот тур закончится без контракта, без поддержки мистера Флетчера в вопросе гражданства. У меня больше нет издателя в Бреттоне. Я больше не могу платить за квартиру. Останется только поджать хвост и вернуться в родовое поместье. Я больше не смогу быть «той самой средней дочерью, которая делает, что хочет», если снова окажусь на содержании у родителей. Придется подчиниться их воле. Выйти замуж. Оставить писательство. Стать «настоящей» женой.

И эти мысли не будят во мне духа соперничества, как раньше.

Они оставляют занозу в сердце.

ГЛАВА 31

УИЛЬЯМ

Как может все так измениться всего за одну ночь? Как одна ночь может быть полна откровений, томных взглядов и раскаленного желания. А следующая — сомнений. Страхов. Раскаяний. Хотя нет, я не жалею о том, что произошло между нами с Эдвиной. Я жалею только о том, что позволил себе хотеть ее настолько сильно, что упустил из виду, зачем я вообще здесь. Но теперь я снова все помню. Как только получил письмо от сестры сегодня днем, оно не выходит у меня из головы. Стучит в затылке, даже когда начинается новая автограф-сессия. Даже когда я улыбаюсь, флиртую, подписываю одну книгу за другой. Снаружи я Уильям Поэт. Внутри же — полный беспорядок.

Сегодняшняя встреча проходит под открытым вечерним небом, на крыше книжного магазина на окраине Люменаса. Центр города по-прежнему сияет огнями, но здесь все спокойнее, здания ниже. Атмосфера расслабленная: просторная терраса, где можно поболтать, пообщаться, заказать себе что-то в баре. Над головами — гирлянды светящихся шаров, словно звезды спустились на землю.

Наши с Эдвиной столы стоят по разным углам крыши — так далеко друг от друга, что я едва могу видеть ее сквозь толпу. И, возможно, это к лучшему. Сегодня мне нельзя на нее смотреть. Сегодня мне нужно прийти в себя.

Я заканчиваю подписывать стопку книг для девушки передо мной, она уходит, прижав их к груди, и я подмигиваю ей напоследок — с тем шармом, который от меня все ждут. И вот на ее место усаживается Зейн, и я наконец могу снять с себя маску. Выдох облегчения сам собой срывается с губ.

Зейн устраивается на краю моего стола. Ко мне в очереди сейчас никого. Атмосфера расслабленная, формальности поубавилось. Но поток гостей не иссякает, и временами у моего стола снова выстраивается очередь.

— Я наконец-то уговорил Эдвину подписать для меня «Гувернантку и фейри», — говорит Зейн, с важным видом вертя в руках сиреневую книгу.

Одно только упоминание имени Эдвины заставляет мое сердце сбиться с ритма. Я прочищаю горло, чтобы голос звучал ровно:

— Уверен, она бы подписала тебе ее в любой момент.

— Возможно. Но я не мог поддержать твою соперницу, пока не убедился, что у тебя все в порядке с поддержкой. Ну, знаешь, после твоего жалкого выступления на автограф-сессии во Дворце Зимы.

Я фыркаю:

— Ты переживал из-за моей непопулярности и решил, что одна купленная книга что-то решит?

— Ну я же твой лучший друг. И я рад видеть, что у тебя, оказывается, есть фанаты.

— Приятно слышать, — сухо замечаю я. Хотя он прав. Эта встреча проходит куда успешнее, чем предыдущая. Впервые с начала тура мы с Эдвиной примерно на равных. Впрочем, меня это не удивляет. Я с самого начала знал, что первые два мероприятия будут за мной, а Зимний двор — ее территория. Дальше все будет более сбалансировано.

— Тааак… — Зейн начинает постукивать ногтями по столу. Я знаю этот знак. Сейчас будет тема, которая мне не понравится. — И что ты собираешься делать?

— Насчет чего?

— Насчет Эдвины. И пари.

Живот сжимается. Вот еще одна мысль, не отпускающая меня весь день. До сегодняшнего дня мне даже нравилось наше пари, наши «карт-бланши». Игра в соблазнение и саботаж. Но письмо Кэсси напомнило, что случится, если я проиграю. А я уже отстаю на один балл. Мы можем продолжать обмениваться «карт-бланшами», но я так никогда не выйду вперед. Единственный способ получить преимущество — заработать баллы с кем-то, кроме Эдвины.

Одна только мысль об этом вызывает у меня отвращение.

— Не знаю, — бормочу я, потирая лоб.

Всего пару дней назад я был уверен, что смогу почувствовать влечение к кому-то еще. Возможно, это по-прежнему так. Но между нами с Эдвиной что-то изменилось. Незначительное, может быть, но достаточное, чтобы мысль о близости с кем-то другим казалась изменой. Не только ей — моему собственному сердцу.

— Я больше не хочу играть с ней в эту игру, — признаюсь.

— Тогда и не играй. Попроси ее прекратить пари. А потом скажи, что ты к ней чувствуешь.

— Что я чувствую, — фыркаю я. — Я и сам до конца не понимаю, что чувствую. Да и важно ли это? Мне нужно выиграть этот контракт, Зейн.

— Ты правда думаешь, что победа в пари — лучший путь к этому?

Я пожимаю плечами:

— Самый надежный. Ты ведь сам видишь, насколько она популярна. Я больше не могу обманывать себя: по продажам я не выиграю.

— Но сможешь ли ты выиграть пари? Сможешь ли заставить себя сделать то, что потребуется?

Желудок снова сжимается. Зейн знает обо мне все. Он знает, почему я больше не играю в театре. Знает, что я не способен на близость с теми, кто мне не интересен. И хотя по условиям пари все, что от нас требуется, — это одно физическое взаимодействие, формальное. Всего лишь поцелуй. Но я бы снова принудил себя к тому, чего на самом деле не хочу — к тому самому, против чего сам же и предостерегал Эдвину.

Но если я это сделаю, получу контракт.

Смогу покрыть долги. Те горы счетов, что мы накопили после смерти Лидии — за лечение, что не смогло ее спасти. Эти долги легли на Кэсси. Не на меня — я не был ей родней. А Кэсси была ее единственной кровной родственницей.

Я бы освободил Кэсси от этого бремени. Она смогла бы сосредоточиться на жизни. Учиться в колледже. Строить будущее. Пока еще не поздно.

Почти достаточно, чтобы заглушить пустоту в груди. Почти.

— Ты ведь нравишься Эдвина, — говорит Зейн. — Сильнее, чем ты готов признать.

— Возможно, — признаю я. — Но письмо Кэсси напомнило мне, насколько опасна может быть любовь к человеку.

Лицо Зейна меняется, наполняясь сочувствием. Настолько острым, что могло бы пронзить грудную клетку. Он разворачивается ко мне, садясь на стол боком:

— Дорогой, Эдвина — не Лидия. И не Кэсси.

— Но она все равно хрупкая, — вздыхаю я. — Ей нужен тот, кто не сломает ее.

История, которую она рассказала мне вчера вечером — о прошлом, о Деннисе, этом ублюдке Фиверфорте, — напомнила мне об этом. О том, как легко человека можно разбить, если быть с ним неосторожным.

Дело не только в том, что у людей короткая жизнь. Или что их могут косить болезни, которым фейри не подвержены. Мы, фейри, открыли настоящее чудо — если человек состоит в близких, любовных отношениях с фейри, продолжительность его жизни увеличивается. Трудно сказать, насколько, ведь до объединения острова двадцать четыре года назад такие пары почти не существовали. Но пока что это доказанный факт.

Как и обратное. Пренебрежение тоже влияет. В худшую сторону.

Выражение лица Зейна становится жестким.

— Ты не твой отец.

Я сглатываю:

— Именно поэтому я делаю все возможное для Кэсси.

— Кэсси бы не захотела, чтобы ты…

— Я пообещал.

— Она просила тебя об этом?

Я качаю головой:

— Неважно. Она моя сестра. Я должен дать ей ту жизнь, которой она заслуживает. Ту, что у нее была бы, если бы мой отец не подвел ее мать.

— Ты не сможешь нести эту ношу вечно.

— И не придется. У Кэсси нет вечности.

Зейн открывает рот… но так ничего и не говорит. Он знает, что я прав. Мы уже вели этот разговор. Сколько бы раз Зейн ни пытался меня переубедить — правда остается прежней: Лидия начала болеть сразу после того, как от нее ушел мой отец. Ее иммунитет был слаб от рождения, но пока отец был рядом, она была здорова. Он любил ее — и этой любви было достаточно, чтобы поддерживать ее тело. Чтобы она могла жить.

Потом я уехал учиться в университет, убежденный, что все будет хорошо. Что отец остепенился, оставил в прошлом свою ветреность и привычку убегать. Что он любит Лидию достаточно, чтобы остаться с ней. Что он считает Кэсси своей дочерью — пусть и не по крови — так же, как я считал ее своей сестрой. Что он не уйдет.

Когда я вернулся домой после выпуска, отца уже не было. А Лидия умирала. И все, что я мог для нее сделать, — это дарить цветы. Моего присутствия было недостаточно. Не так, как его.

И для Кэсси — тоже.

Кэсси — полностью человек от рождения с той же болезнью, что и у Лидии. Той же слабой иммунной системой. Той же упрямостью.

Я не могу продлить ей жизнь, как мог бы фейри, связанный с ней любовью.

Но я могу дать ей достойную жизнь. Какая бы короткая или длинная она ни была.

Зейн тяжело выдыхает и встает со стола.

— Ты был другим, — говорят он, не глядя на меня.

— Когда?

— На этой неделе. У тебя в глазах появился свет, которого я давно не видел. Там была любовь.

Слово «любовь» отзывается в груди тупой болью.

— Потому что я забыл, что важно на самом деле.

Зейн качает головой. На его губах появляется грустная улыбка. Он отворачивается.

— Нет. Думаю, ты как раз вспомнил, что важно. Надеюсь, ты вспомнишь это снова.

После того, как автограф-сессия заканчивается, и крыша пустеет от гостей, я все-таки решаю посмотреть на Эдвину. Последние пару часов я намеренно избегал ее взгляда, но теперь позволяю себе задержаться на ней и вижу, как свет шарообразных фонарей цепляется за рыжие пряди ее волос и линзы очков. Она как раз заканчивает складывать оставшиеся книги в ящики, но замирает, когда наши глаза встречаются.

Она улыбается неловко. Мы оба сегодня получили дурные вести, и, похоже, ни один из нас не знает, как теперь вести себя друг с другом. И подумать только, насколько все было проще прошлым вечером. Или хотя бы утром, когда я улыбался ей из-за газеты и замечал, как на ее щеках появляется румянец.

Я отгоняю эти мысли прочь и собираю всю волю, чтобы сделать то, что необходимо.

Засунув руки в карманы, я неторопливо иду к ее стороне крыши и останавливаюсь у низкой ограды за ее столом. Эдвина подходит ко мне. Несколько долгих мгновений мы просто смотрим вдаль на темные улицы внизу и яркие огни центра города.

Она первой нарушает молчание:

— Здесь, в этом районе, спокойно, и все равно красиво.

— Да, — говорю я, поворачивая лицо к ее профилю. — Красиво.

На ее губах появляется мягкая улыбка. Она встречает мой взгляд. Я вынимаю руки из карманов, и она опускает глаза, замечая это, и будто бы пододвигается чуть ближе. Когда она вновь поднимает взгляд, ее рука медленно тянется ко мне, и наши мизинцы едва касаются. Осталось всего ничего, чтобы сжать ее ладонь в своей, как прошлой ночью. Еще одно движение, и я бы снова поцеловал ее. Сказал бы вслух то, на что не хватило смелости тогда…

Я делаю почти незаметный шаг назад.

— Эдвина.

Она вздрагивает и нервно проводит руками по юбке, словно не пыталась дотронуться до меня:

— Да?

— Давай отменим наше пари, — выпаливаю я, пока не передумал. — Откажемся от карт-бланша. Мы больше не можем позволить себе играть в эту игру.

Ее лицо замирает, взгляд цепляется за мой. А потом глаза прищуриваются, и в улыбке, что секунду назад была такой теплой, появляется холод:

— А как же «пожалуйста, используй меня скорее»?

И вот я снова будто в той самой кабине лифта. Ее тело прижато ко мне, мой член упирается в ее бедро, а я шепчу ей эти слова. Сердце начинает колотиться при одном воспоминании. Я хочу сказать, что она все еще может использовать меня — и не только использовать. Что, может, стоит рискнуть и влюбиться в меня, так же, как я влюбляюсь в нее. Но если она влюбится… я утону окончательно. А если я утону, пути назад уже не будет. А мне нужно вернуться.

Нужно остаться на земле, где безопасно. И для нее, и для меня.

Мой голос звучит напряженно, когда я произношу следующую правду:

— Мы не можем так дальше. Игра в соблазнение и саботаж была прекрасной и приятной отвлекающей иллюзией, но, если мы продолжим, я так и не смогу вырваться вперед. Ты знаешь, как сильно мне нужна эта победа.

Ее лицо смягчается, и на миг мне кажется, что она понимает. Но потом черты застывают в маске, которую я знаю, как свои пять пальцев. Ее упрямая, боевитая гордость. Она отступает на шаг, скрещивает руки на груди, будто пряча сердце.

— Мне тоже нужна эта победа. И мои причины не менее веские, чем твои.

Я стискиваю челюсть. Глупо было надеяться, что все пройдет легко.

— Кто угодно из нас может выиграть по продажам, Эдвина. Ты же понимаешь это теперь? У тебя столько же шансов получить контракт от мистера Флетчера, как и у меня. Давай уже откажемся от этой нелепой ставки и сыграем по-честному.

Долгие секунды она просто смотрит на меня. Я затаиваю дыхание, молча умоляя ее увидеть в этом смысл.

Но надежда рассыпается, когда она качает головой.

— Я не могу рисковать. Ты прав, между нами куда меньше разницы в популярности, чем я думала, но это все равно не дает мне преимущества. У тебя было время в начале тура, когда ты выступал в одиночку. Я, может, никогда не смогу наверстать эти продажи. А значит, мне нужен уверенный ход. Победа, которую я смогу заработать сама.

Ярость и боль проходят сквозь меня. Я сжимаю кулаки у бедер, с трудом удерживаясь, чтобы не коснуться ее. И сам не знаю, хочу я ее обнять или встряхнуть.

— Ты понимаешь, что это значит? Что ты заставляешь меня сделать? Если ты не согласна отменить пари, у меня остается только один выбор — играть по-настоящему. Этого ты хочешь?

Ее глаза распахиваются, и я вижу, как в голове у нее складывается картина.

Прекрасно. Раз уж до нее начало доходить, я поясню.

Я позволяю себе наконец коснуться ее и беру за подбородок, поднимая ее лицо. Пальцы мои ласковы, но голос обретает холодную остроту:

— Объясню тебе, Вини. Я, может, и был готов играть честно и оставить решение за мистером Флетчером, но это не значит, что я позволю тебе просто так победить в нашем пари. Загоняй меня в угол — я буду драться. Откажись от честной игры — я сыграю грязно. Ты этого хочешь? Хочешь, чтобы я трахнул кого-то другого? Хочешь, чтобы я сделал с незнакомкой все то, что делал с тобой вчера ночью?

Она замирает, глаза округляются, грудь тяжело вздымается.

Я провожу большим пальцем по ее нижней губе.

— Хочешь, чтобы мои руки гладили чужую кожу? Чтобы мои губы касались чужой шеи? Чтобы мои пальцы вызывали чужое удовольствие? Чтобы мой член заполнял не тебя, а другую?

Она качает головой чуть резко.

Я наклоняюсь ближе.

— Тогда позволь отменить наше пари.

Она чуть склоняется ко мне, ее дыхание смешивается с моим.

Блядь, это опасно. Я не хотел дразнить ее. Я должен был провести черту между нами. Спустить себя с небес на землю. Напомнить себе, почему любить человека — это риск. Почему меня никогда не будет достаточно. Почему цели, связанные с Кэсси, важнее моего сердца. Но она так близко… и я уже ощущаю, как начинаю рушиться.

Как стою на самом краю обрыва, вглядываясь в глубины собственного сердца.

Может, я все-таки могу сорваться вниз.

Может, мы все-таки можем отменить это глупое пари и просто посмотреть, куда все приведет, без притворства и уловок. Может, у нас есть шанс на нечто светлое, даже если в конце победит только один. Может…

— Нет.

Она отступает так резко, что я замираю. Она не смотрит мне в глаза.

— Нет, мы не можем отменить пари. Я… мне это нужно. Я не могу положиться на случай.

Мое сердце трескается. Раскалывается.

Но я заставляю себя принять: так даже лучше. Она сделала выбор. Тот, что должен был сделать и я. Потому что она права. Пари — единственный способ, при котором каждый из нас может бороться сам.

Она отходит еще на шаг, опустив взгляд. Очки бликуют так, что я больше не вижу ее глаз. Но в голосе звучит дрожь, которую не скрыть.

— Делай то, что должен. Я тоже сделаю.

Она резко разворачивается и уходит. Я тянусь к ней, не в силах сдержаться. Я хочу остановить ее.

Но разум удерживает меня на месте.

Пальцы сжимаются в воздухе.