СПУСТЯ ГОД ПОСЛЕ ЗАВЕРШЕНИЯ ТУРА «СЕРДЦЕБИЕНИЯ»
МОНТИ
С учетом моей блестящей репутации по разрушению всего хорошего, я, наверное, должен был догадаться, что, когда мистер Флетчер вызвал меня к себе в кабинет, этот день станет тем самым, когда я с треском все запорю.
Мистер Флетчер стоит за своим столом и с грохотом швыряет на него газету.
— Что это?
— Газетный листок, сэр, — отвечаю я, развалившись в кресле по другую сторону от громадного стола из красного дерева, занимающего половину кабинета. — Конкретно этот из «Седар-Хиллс».
— Я про это, — он тыкает пальцем в мое черно-белое фото внизу первой полосы. — Твое интервью с Ханселом Боунсмитом о двух наших авторах.
Я пожимаю плечами:
— Он попросил поделиться информацией о любимой всеми реальной истории любви.
Мистер Флетчер трет лоб. Он крепкий мужчина с темными волосами и густыми усами. Я всегда считал его вполне уважительным начальником, хоть и немного занудным, и помешанным на правилах. А я их не жалую. Ну, кроме тех случаев, когда речь идет о правилах игры, пари или спорта — тут я за каждую букву. Честно говоря, я вообще удивлен, что он согласился публиковать «Июньский портрет, запечатленный в покое», ведь там была капля… скажем так, творческого обмана.
Он опускает руку и снова стучит по газете:
— Ты утверждаешь, что сыграл роль свахи для Эдвины Данфорт и Уильяма Хейвуда во время их тура.
— Так и есть. Ну… я так думаю. Спросите их — скажут, что я тут ни при чем.
— Судя по интервью, ты тут явно при чем.
— Спасибо. Приятно, что хоть кто-то мне верит.
— Это не комплимент, — сухо отвечает он и садится в кресло, опираясь локтями на стол. — Ты утверждаешь, что курировал пари между ними.
— Факт.
— Пари на соблазнение.
— Тоже факт.
— Ты предлагал переспать с мисс Данфорт.
Я поднимаю палец:
— Только чтобы вызвать ревность у Уильяма. Она, к слову, отказалась.
— Ты напал на фейри в переулке.
— Он пытался воспользоваться Эдвиной. У меня нулевая терпимость к такому поведению.
— Ты курил наркотики.
Я прикусываю щеку, чтобы не рассмеяться. Кто вообще называет вдыхание растительных смесей «курением наркотиков»?
Натягиваю на лицо невинное выражение:
— Вы имеете в виду Лунный лепесток? Это не наркотик, а расслабляющая фейрийская трава, ничем не отличающаяся от того, что продают на рынке. Просто, скажем так, не регулируется.
— Потом ты повел их на оргию.
— Мы просто оказались на уважаемой университетской вечеринке, где заодно присутствовал клуб вуайеристов… — я прищуриваюсь. — Так и написал репортер? Надеюсь, он не перекрутил мою историю.
Он снова трет лоб:
— Мистер Филлипс, даже одно из этих действий уже тянет на ваше увольнение из «Флетчер-Уилсон». Но вся эта подборка непрофессионального поведения не может остаться без последствий. С чего мне знать, что вы не вытворяли чего похуже во время других туров, которыми руководили?
— Уверяю вас, все туры, которыми я руководил после этого, были до ужаса скучными.
— Скучными, — повторяет он. — То есть вы хотите сказать, что вели себя так ради развлечения?
— И во имя любви? — добавляю я с изящным взмахом руки, но он даже не пытается улыбнуться.
Вместо этого тяжело вздыхает:
— Я дал вам эту работу, потому что уважаю вашего отца.
Вся прежняя легкость испаряется при упоминании отца. Пальцы вцепляются в подлокотники кресла.
— Что? — процедил я сквозь зубы.
— Он попросил меня вас взять.
Кровь закипает, все внутри рвется кричать. Я едва удерживаю голос ровным:
— Это невозможно. Я ему даже не сказал, что подал заявку.
— Он и так знал, — устало пожимает плечами мистер Флетчер. — А как вы еще думали, что, будучи сыном аристократа без опыта работы, получили должность младшего публициста?
— Моей ослепительной харизмой, — отвечаю я, но в голосе один сплошной металл.
— Я пообещал вашему отцу, что дам вам шанс, но превращение «Флетчер-Уилсон» в предмет пересудов стало последней каплей.
— Вы меня увольняете?
— Да.
Я почти рад. Если бы знал, что отец приложил руку к моему найму, уволился бы сам давным-давно. Чертов ублюдок все еще пытается держать мою жизнь под контролем, даже после того, как я сделал все, чтобы меня лишили наследства.
А лишение наследства означает, что у меня нет ни запасного плана, ни средств, если я останусь без работы. Разве что вернуться к отцу, встать на колени и умолять принять меня обратно — стать идеальным сыном, каким он меня хочет видеть. Хранить его секреты. Делать вид, что он не тот человек, которого я ненавижу больше всех на свете.
— Во «Флетчер-Уилсон» для вас больше нет места.
— Приятно, что вы подсыпали соли на рану, — бурчу я.
Он сверкает на меня глазами:
— Но… я, возможно, знаю работу, которая больше подойдет вашим… склонностям.
Я прищуриваюсь:
— Отец замешан?
— Признаю, если бы вы не были его сыном, мне не было бы дела, но эта рекомендация целиком моя. — Он разворачивает газету на последних страницах и пододвигает ко мне. Затем пишет на клочке бумаги адрес и передает его через стол. Постукивая пальцем по колонке советов «Спросите у Глэдис», он говорит: — Отправляйтесь по этому адресу. Третий этаж. Спросите Чарли Майклза.
Я хмурюсь, сначала на колонку, потом на бумажку:
— И что это?
— Вы — новая Глэдис.
Я вчитываюсь в колонку заново. Потом перевожу взгляд на мистера Флетчера:
— Это же колонка с любовными советами.
— Для влюбленных с розовыми очками, — поясняет он. — Люди пишут этой самой Глэдис, чтобы получить ответы на любовные дилеммы. Ваши ответы могут быть слегка сенсационными, но все же держитесь в рамках приличия. Я рекомендую вас на это место в доброй вере.
Укол ярости пронзает меня, ведь эта «добрая вера» исключительно ради моего отца. Почти достаточно, чтобы отказаться.
И все же…
Я. Любовный колумнист. Да я смогу и переполох устроить, и пару сердец залатать. Свое, конечно, не трону, но чужие вполне.
— Я согласен. Спасибо, мистер Флетчер.
— Отлично. А теперь проваливайте.
Я выхожу из кабинета мистера Флетчера, подпрыгивая при каждом шаге. Никогда еще увольнение не приносило столько удовольствия, а ведь до этой должности я успел потерять три работы подряд. Вот это, блядь, везение — и как раз тогда, когда я думал, что все окончательно просрал. Может, у меня и правда начинается белая полоса.
Покручиваю сигариллу между пальцами, идя по коридору и через вестибюль. За стеклянными дверями уже виднеются залитые солнцем улицы…
— Монти?
От этого голоса у меня сжимается грудь, и я заставляю себя обернуться. На другом конце вестибюля стоит Дафна в своей Благой форме. На ней свободные брюки, белая блузка с пышными рукавами и сиреневый жилет. Видеть ее такой странно. С той ночи на балу я не встречал ее в человеческом облике. После нашего возвращения с тура ее повысили из стажера в ассистента редактора. Наши отделы не пересекаются, а я еще и добровольно брал на себя как можно больше книжных туров, так что мы почти не виделись. Интересно, когда она начала чаще принимать Благую форму.
Я прячу сигариллу за ухо, засовываю руки в карманы, сутулюсь, придавая себе ленивый вид.
— Привет, Даффи.
Плечи у нее опущены, когда она подходит ближе. Похоже, в этом теле ей до сих пор некомфортно.
— Давненько не виделись.
— Ну, считай, это и «привет», и «прощай». Меня уволили.
— Почему меня это не удивляет?
— Ты ведь меня предупреждала, — легко усмехаюсь я. Разворачиваюсь на каблуках. — Ладно, я пошел.
— Подожди, и все?
В голосе слышится паника, и именно это должно было бы меня спугнуть.
Она переминается с ноги на ногу, пока я снова поворачиваюсь к ней.
— Может… пообедаем? Поболтаем?
Я неторопливо приближаюсь и поднимаю руку. Она вздрагивает, когда я хлопаю ее по макушке.
— Было приятно знать тебя, Даффи, дорогая.
Ее глаза сердито сужаются.
— Ты правда считаешь меня питомцем, да? Даже когда я выгляжу вот так.
Я подмигиваю:
— Очень милым питомцем.
— Ты урод.
Я изображаю обиженную гримасу:
— А я-то думал, мы друзья. Увидимся.
Выходу через парадные двери, пока не передумал. Пока сердце не решило убедить меня, что лучше чувствовать хоть что-то, чем пустоту. Пока не начал надеяться.
Дафне будет лучше, если она забудет обо мне.
А мне — если я забуду о ней.
История Эдвины и Уильяма подошла к концу, но роман Дафны и Монти только начинается. Влюбляйтесь снова вместе с новым фэнтези-ромкомом из серии «Фейри интрижки и корсета затяжки» — «Мой дикий роман».