Соперничество сердец

ГЛАВА 32

ЭДВИНА

Я скучаю по Уильяму. Он сидит рядом со мной в поезде, но это не он. Не тот, которого я успела узнать. К которому испытывала симпатию. Может, дело в том, что Зейн больше не рядом, чтобы развеять его напряженность. А может, в том, что произошло на крыше. Как бы то ни было, с тех пор как мы покинули Люменас и отправились к следующей точке тура, Уильям снова стал тем самым высокомерным поэтом. Говорит редко, а когда это делает, голос у него холодный, язвительный или безразличный.

Или флиртующий, но только когда он обращается к своим поклонникам. За последние часы поездки у нас появилось двое таких — молодожены, которые узнали в Уильяме поэта, набирающего популярность по всему острову. С тех пор как они уселись в креслах напротив, рядом с Монти, они не оставили нас ни на минуту. А поскольку в дневное время поезд предлагает только общие вагоны, сбежать от них вежливо просто невозможно. Впрочем, я бы и не хотела сбегать, если бы они уделили мне хоть каплю внимания, но оно принадлежит только Уильяму.

По крайней мере, я не одна раздражена. Дафна свернулась у меня на коленях, демонстративно повернувшись спиной к нашим попутчикам. Хотя, возможно, раздражает ее скорее Монти, чем они — он тоже не замолкает ни на минуту. Будем справедливы: раздражают меня не столько эти двое, сколько Уильям. Теперь, когда он сам признался, что играет роль перед своими фанатами, я не могу не замечать, как сильно он в ней застрял. Его надменный тон. Натянутая усмешка. Улыбка, тщательно выверенная. Он звучит совсем не так, как звучал со мной.

Или… как звучал раньше.

До того, что произошло на крыше.

Он ведь не был жесток. Просто отдалился. Даже когда сидит рядом, его словно нет. Чего я, в самом деле, ожидала после того, как отказалась закончить наше с ним пари? Черт побери, как же я хотела сделать именно это — сказать «да». То, как он подошел ближе, как дразнил меня всеми этими грязными обещаниями… я была в шаге от того, чтобы сдаться. Чтобы умолять его позволить мне сдаться.

Именно поэтому я и отказалась. Мы с Уильямом слишком опасны друг для друга, и оба это знаем. Чем больше я с ним, тем больше мне хочется быть только с ним. И тем меньше я хочу зарабатывать очки с кем-то другим. А ведь мне это вполне на руку. Если я вообще не заведу новых любовников, а Уильям поступит так же — я выиграю.

А Уильям проиграет.

Он хочет, чтобы все было честно. И часть меня хочет того же.

Так почему же я не могу быть честной и разумной?

Я украдкой смотрю на его профиль — на эту усмешку, которая не достает до глаз, на его напряженную позу, выстроенную так, чтобы казаться непринужденной, но на деле — все, кроме этого. Мне так хочется снова увидеть его живую, теплую улыбку. Почувствовать на себе его обжигающее прикосновение. Вкус его губ. Исследовать те части его души и тела, которые мы до сих пор скрывали друг от друга. Хочу утонуть в этом головокружительном, щекочущем, трепещущем чувстве, которое он во мне пробуждает.

Что, конечно, тут же напоминает мне о всех причинах, по которым я не могу дать Уильяму то, чего он хочет. То, чего хочет мое сердце.

Потому что контракт важнее, чем романтика. Я не могу — не хочу — снова ставить любовь выше своей карьеры. Я поклялась себе в этом после Денниса Фиверфорта. Пусть я и не связана магией, как фейри, но я знаю, что так будет правильно.

Мне нужно выбросить Уильяма из головы. И выиграть это чертово пари.

Ресницы дрожат, я приоткрываю глаза, но все размыто. Поезд все так же покачивает, но гул голосов больше не бьет по ушам. Я моргаю, и постепенно мысли проясняются — раньше, чем зрение. Должно быть, я уснула.

Шевелюсь, обнаруживая, что моя голова покоится на чем-то мягком, но упругом. Поднимаю лицо с импровизированной подушки и понимаю, что это плечо Уильяма. Меня окатывает жар от макушки до пят. Не глядя на меня, он протягивает что-то. Мои очки. Я надеваю их, и картинка проясняется. Мы одни: ни Монти, ни Дафны, ни наших навязчивых попутчиков. Впрочем, другие пассажиры все еще остаются в вагоне. Видимо, наши спутники отправились в вагон-ресторан. Я выпрямляюсь, добавляя несколько дюймов между собой и Уильямом, и заправляю за ухо выбившиеся пряди. И тут — ужас: пальцы касаются влаги на щеке.

Меня накрывает волной стыда, когда я осознаю, что спала и слюнявила его плечо. Уильям снова что-то протягивает. Шелковый платок.

Мне хочется провалиться сквозь землю — в темную бездну, желательно без свидетелей, — но я принимаю платок и промакиваю щеку. Затем, скривившись, осторожно стираю пятно с его пиджака.

— Прости, — бормочу я.

Он встречает мой взгляд, и на его лице появляется улыбка, одновременно кривая и нежная. Он накрывает мою руку своей ладонью, останавливая мои тщетные попытки вытереть ткань.

— Все в порядке, — говорит он, голос полон смеха.

Я замираю. Сердце тает, бьется, скачет где-то под ребрами, и все из-за этой улыбки. Первая настоящая с тех пор, как мы покинули Люменас. Первый настоящий смех. И если уж это не заставит меня возненавидеть собственное упрямство, то я и не знаю, что сможет.

Он продолжает смотреть на меня, и веселье постепенно исчезает из его взгляда, сменяясь печальной, горькой улыбкой. Сердце сжимается. Я вдруг чувствую острую потребность вернуть ту нежную улыбку. Даже если для этого придется его поцеловать. Даже если для этого придется отказаться от всего…

— Следующая остановка наша, — сообщает Монти, разрушая этот хрупкий миг.

Я резко отдергиваюсь от Уильяма, пока Монти с Дафной устраиваются на сидениях напротив. У них в руках и лапах пирожные. Уильям убирает руку с моей и сразу отводит взгляд. Черт. Насколько близко я была к тому, чтобы поцеловать его? Еще и в общественном месте.

— Мы будем в Дарлингтон-Хиллс меньше, чем через час, — говорит Монти.

Я не в силах встретиться с ним взглядом — а вдруг у него в глазах читается это? — поэтому отвожу глаза к окну. Затаив дыхание, наблюдаю, как за стеклом проплывает поле солнечных нарциссов, раскинувшееся под идеально голубым небом с самыми пушистыми облаками, какие я когда-либо видела. Я знала, что следующая автограф-сессия будет в Весеннем дворе, но, видимо, уснула, пока мы пересекали границу. Теперь я впитываю все. Цветочные поля. Светлые рощи фруктовых деревьев. Заснеженные вершины вдалеке.

И это именно то, что нужно, чтобы отвлечься от жара, исходящего от близости Уильяма. От воспоминания о его улыбке.

Уильям снова в образе мрачного поэта, когда мы прибываем в Дарлингтон-Хиллс. А вот я в восторге: не могу оторвать взгляда от окон кареты, любуясь городом. Он совсем не похож на остальные. Здания здесь выстроены из темного благородного дерева с покатыми черепичными крышами. По тротуарам и между домами раскинулись цветущие деревья — в потрясающем сочетании розового, красного и белого. Воздух наполнен свежестью скошенной травы и ароматом цветущей вишни.

И как только я думаю, что впечатлений мне уже хватит, мы прибываем в отель.

У меня буквально отвисает челюсть, когда мы выходим из кареты на круглую брусчатую площадь перед самым огромным деревом, какое я только могла вообразить. Оно широко, как особняк, и выше любого здания в Люменасе. Ствол сплетается из извивающихся древесных жил, образующих арки, двери, окна и балконы. Ветви раскинулись над головой, укрывая нас живым навесом, усыпанным розовыми цветами. Все в этом сооружении дышит — природа и архитектура в совершенном союзе.

— Это наш отель? — ахаю я.

Монти затягивается только что подожженной сигариллой.

— Отель Дарлингтон-Хиллс. В этом году здесь проходит Весенний бал Литературного общества Фейрвивэя.

Когда я услышала, что следующая остановка не автограф-сессия, а благотворительный бал, я вовсе не ожидала такого места. В воображении всплывало что-то вроде отеля «Верити» в Зимнем дворе. Но, разумеется, я не жалуюсь. Все больше причин восхищаться Фейрвивэем — это именно то, что мне сейчас нужно. Напоминание, насколько отчаянно я хочу этот контракт.

— Сколько хороших мест, где можно поспать, — томно выдыхает Дафна, глядя вверх на ветви.

— У нас есть настоящие комнаты, Даф, — смеется Монти.

Она фыркает, но идет за ним по вымощенной дорожке к отелю. Я следую за ними и украдкой бросаю взгляд через плечо. Сердце срывается с ритма: Уильям улыбается, глядя на цветущие деревья, походка у него легкая, расслабленная. Но стоит нашим взглядам встретиться, он тут же надевает маску.

Я прищуриваюсь:

— Можешь не притворяться, будто тебя это не впечатляет. Тут нет твоих фанаток, ради которых надо играть роль.

Он ухмыляется, но не отвечает.

— Скажи, что ты на самом деле думаешь. Это потрясающе, правда? Даже для такого фейри, как ты?

Он снова смотрит на меня, и дыхание замирает, когда он делает шаг ближе и склоняется к моему уху, почти касаясь:

— Хочешь знать, что я действительно думаю? Думаю, что хочу усадить тебя на один из этих балконов и зарыться лицом между твоих бедер. Как та парочка, которую мы застукали в северном крыле.

Я замираю, боясь оступиться на ровном месте. Его слова заставляют меня вздрогнуть, пока воображение уносит далеко. Я поднимаю взгляд на один из закрученных балконов над головой и вполне могу представить, как сижу там, а сильные руки Уильяма охватывают мою талию, как он касается меня языком, а я запрокидываю голову в экстазе…

— Жаль, что придется выбрать кого-то другого, — добавляет он.

Я трясу головой, прогоняя слишком яркие образы. Монти с Дафной уже у входа, а Уильям бросает мне жестокую улыбку и следует за ними.

Я стискиваю челюсть и ускоряю шаг. Проклятый Уильям. Я знаю, что он делает. Пытается соблазнить меня и заставить саму разорвать наше пари. Он, может, и не отказался напрямую от близости, но намерения его очевидны. Раз я не соглашаюсь прекратить пари, он будет играть по первоначальным правилам.

Но не со мной.

Значит, все, чего я так жаждала сделать с ним, у меня не будет. Да, сейчас у меня в распоряжении наш карт-бланш, но я не воспользуюсь им против его воли. Особенно когда понимаю его так хорошо. Я знаю, как сильно он хочет победить. Не меньше меня.

Но мои причины важнее.

Мы входим в вестибюль отеля, и он оказывается столь же вдохновляющим, что и фасад. Стены здесь из того же благородного дерева, что и наружный ствол, — изогнутые, украшенные затейливыми завитками. Люстры из переплетенных цветущих ветвей свисают с высокого потолка. Все — от винтовых лестниц до кресел и стойки регистрации — будто выросло прямо из пола и стен.

Монти прямиком направляется к стойке регистрации, опережая нас всех: скорее всего, его подгоняет страх, что нас может ждать повторение той неразберихи в Люменасе. Остальные направляются в зону отдыха.

— Уильям! — раздается восторженный женский голос, и мы останавливаемся.

Молодая женщина наклоняется вперед с одного из цветущих кресел, ее серые глаза вспыхивают, когда она видит Уильяма.

Он замирает.

— Кэсси?

Кэсси. Разве не так… зовут его сестру?

Женщина совсем не похожа на Уильяма: хрупкая, с бледной кожей, прямыми серебристыми волосами, убранными в низкий пучок. У нее круглые уши — значит, она по меньшей мере наполовину человек. Уильям так и не объяснил, кем они приходятся друг другу, лишь сказал, что он ее опекун. Кэсси поднимается с кресла, опираясь на лакированную черную трость, с широкой улыбкой на губах. Она одета в свободные брюки, напоминающие мне наряды Зейна, белую блузку и серый жилет.

Уильям сразу же направляется к ней.

— Что ты здесь делаешь?

Она поднимает руку, не подпуская его ближе.

— Даже не начинай. Я чувствую себя прекрасно.

— Ты приехала на поезде? Одна?

Она сверлит его взглядом.

— Мне девятнадцать. Я умею ездить на чертовом поезде.

— Ты должна была остаться у миссис Хансен до конца тура.

Кэсси делает невинное лицо.

— Миссис Хансен устала от моих услуг. Я решила: какой еще момент подойдет лучше, чтобы навестить дорогого брата в его туре «Сердцебиения»?

— Кэсси, — сквозь зубы произносит он. — Что ты сделала с миссис Хансен?

— Все, как было велено. Не моя вина, что она заставляла меня каждый день читать ей «Нищенку и Золотую Лютню».

Он сжимает переносицу пальцами.

— В качестве оплачиваемой компаньонки ты должна была читать все, что она хочет. Слушать ее бред, читать ее бред, делать все, что она пожелает.

— «Нищенка и Золотая Лютня» — поучительная сказка. Я ненавижу поучительные сказки.

На моем лице расплывается улыбка. Кажется, Кэсси в моем вкусе.

Уильям прищуривается.

— Что ты сделала с «Нищенкой и Золотой Лютней»?

Она пожимает плечами так же невинно.

— Всего лишь добавила любовную сцену, смертельную битву и счастливый финал.

— Конечно добавила.

Кэсси упирается одной рукой в бок, вторая все так же на трости.

— Еще она назвала меня старой девой.

— Ну, пошла она, — равнодушно произносит Уильям. — Грех не уволиться после такого.

— Вот и я так сказала! — сияет Кэсси, явно наслаждаясь страданиями брата.

Я не могу сдержать смешок, он тут же привлекает внимание Кэсси.

Она расширяет глаза, а вместе с ними и улыбку. Протягивает мне руку.

— Какая же я грубиянка. Вы, должно быть, Эдвина и Дафна.

Я пожимаю ее руку, удивленная тем, какая она крепкая несмотря на хрупкую фигуру.

— Приятно познакомиться.

— Взаимно, — говорит она, а потом наклоняется, чтобы пожать Дафне лапу. — Хотя тебе, уверена, не слишком приятно все это время проводить с моим надоедливым братцем. Он ведь все время над тобой трясется?

Я перевожу взгляд с Кэсси на Уильяма. Его маска полностью сползла, показывая мне еще одну грань, которую я не знала. Он смотрит на сестру с нежностью и тревогой — держит руку у ее спины, не касаясь, как будто в любую секунду готов поймать ее, если она потеряет равновесие. Должна быть причина, по которой она ходит с тростью. И теперь, кажется, я начинаю понимать о нем больше, чем прежде.

— Ну, не могу сказать, что он так уж трясется надо мной, — говорю я, снова глядя на Кэсси, — но пару раз пытался защитить. Впервые — мою честь от похотливого субъекта.

— Во второй раз тебе не особо требовалась моя защита, — замечает Уильям, и я вновь ловлю ту самую теплую улыбку, которую мельком видела раньше. — Хотя артисты с северного крыла, наверное, были благодарны за то, что я спас их от тебя.

— Не секретничайте, — говорит Кэсси и шлепает брата по руке. — Рассказывай.

— Это была оргия, — говорит Дафна.

Глаза Кэсси вспыхивают.

— Как восхитительно скандально!

— Даф, — укоряет Уильям, — не говори ей такое. Откуда ты вообще узнала?

Дафна пожимает пушистыми плечами:

— Монти рассказал.

— А откуда знает Монти?

— Я слежу за всем, — отвечает сам Монти, подходя к нам, демонстрируя ямочку на щеке и протягивая руку. — Значит, ты и есть та самая печально известная Кэсси Хейвуд?

— «Печально известная» звучит прекрасно, — отвечает она, пожимая руку.

— Наши комнаты в этот раз распределены как надо? — спрашивает Уильям.

— Идеально. Хотя я не знал, что у нас будет дополнительный гость.

Кэсси отмахивается:

— Я тут не ночую. Загляну на бал, но остановлюсь у друзей.

Уильям резко поворачивается к ней:

— У тебя есть друзья?

Та пренебрежительно фыркает. Дважды — для убедительности.

— Да, мой дорогой циничный засранец-брат, у меня есть друзья.

Он закатывает глаза:

— Я имел в виду друзья в этом городе.

— Лола и Роузи приехали к своей тетке перед поступлением. И не смей начинать про стипендию. — Она метает на брата колючий взгляд, от которого его лицо тускнеет. — Я не собираюсь об этом плакать, так что и ты не смей хандрить.

Уильям бросает взгляд на меня, и сердце сжимается от вины. Он подходит к Кэсси ближе и понижает голос:

— Ты поэтому приехала?

— Хотела убедиться, что ты не сидишь в тоске, — бормочет она. А потом, уже громко: — Ладно, мне пора.

— У тебя есть...

— Настойки, зелья, лекарства — да, Уилл, все у меня есть. И я не врала, чувствую себя отлично.

— Ты же знаешь, как быстро все может измениться.

— Со мной все в порядке, — рычит она, а потом обращается ко всем нам с улыбкой:

— Очень рада была познакомиться. Надеюсь, мы еще поболтаем. Особенно с вами, мисс Данфорт. Я много о вас слышала от Зейна.

— О, — удивленно говорю я. — Надеюсь, хорошее?

Кэсси подмигивает заговорщически, хотя я не понимаю, на что она намекает.

— Очень хорошее. Очень хорошее и очень интересное. — Она выделяет каждое слово, отчего мне становится еще тревожнее.

— А когда ты говорила с Зейном? — спрашивает Уильям, отпрянув назад.

— Мы обменялись телеграммами на днях. Кстати... — Кэсси наклоняется к брату, но продолжает смотреть на меня. Шепчет достаточно громко, чтобы я услышала:

— Она знает про Джун?

Мое дыхание сбивается.

Уильям мягко разворачивает сестру от меня.

— Нет, — шепчет он в ответ. — Ей не нужно знать.

Кэсси кивает, ее плечи чуть опускаются. Когда она снова поворачивается к нам, то весело машет рукой на прощание.

Уильям не смотрит на меня, даже когда Кэсси уже скрывается за дверьми. Даже когда мы поднимаемся за Монти по лестнице к нашим комнатам.

С каждым шагом мое сердце опускается все ниже. Отчасти из-за того, что он сказал про Джун. Про ту его великую любовь, о которой, по его мнению, мне знать не стоит. Я не могу притворяться, что не ревную. Он делился ею с другими. С Джолин. Почему не со мной?

Но еще сильнее меня сдавливает не зависть, а вина.

Потому что, теперь, встретив Кэсси и поддавшись ее очарованию за каких-то пару минут, я поняла Уильяма чуть лучше.

Ту часть, что отчаянно хочет этот контракт.

Ту часть, которую мне придется раздавить, чтобы победить.

ГЛАВА 33

ЭДВИНА

Последнее, что мне сейчас нужно, — быть рядом с Уильямом. Мне необходим отвлекающий маневр. Покой в его отсутствии. Именно поэтому я пришла в бальный зал пораньше, чтобы помочь персоналу с подготовкой к завтрашнему балу. Мы с Уильямом заранее договорились встретиться в девять, чтобы обсудить детали с организатором. Я решила, что если хоть раз приду заранее, то избегу случайной встречи с Уильямом на пути. Или застревания с ним в лифте и вспоминания всего того восхитительного, что случилось в прошлый раз, когда мы там оказались вдвоем.

Так почему, черт побери, я снова накрываю столы вместе с ним? И не просто в одном зале — мы почему-то за одним и тем же столом. Снова и снова.

Сначала я пыталась просто игнорировать его. Бальный зал и правда впечатляет, отвлекая меня от осознания его присутствия. Все здесь дышит природным очарованием отеля: стены плавно изгибаются и местами прорастают цветущими ветвями, на которых висят изящные фонари. Пол из полированного вишневого дерева украшен витиеватым цветочным узором. Все еще в процессе подготовки: на одной стороне зала стоят накрытые столы, на другой — сцена, между ними — пустая танцплощадка.

Но сколько бы я ни рассматривала окружающее пространство, все блекнет рядом с красотой Уильяма. Я ловлю себя на том, что не свожу с него глаз, зачарованная тем, как его уверенные пальцы раскладывают приборы и тарелки. Между нами искрит, как будто нас затягивает одна и та же воронка.

— Обязательно идти за мной, Уильям? — спрашиваю, когда он в четвертый раз подряд оказывается рядом у очередного стола.

Он приподнимает бровь, словно ему и в голову не приходит, что я раздражена:

— Так быстрее, если работать вместе.

Он берет белую шелковую скатерть с тележки и раскидывает ее на пустой стол, абсолютно без старания. Ждет, пока я возьму второй край.

Стиснув зубы, хватаюсь за ткань и подтягиваю ее на свою сторону круглого стола.

— Почему ты вообще здесь?

— Обри сказала, что не хватает рук, чтобы все подготовить, и я предложил свою помощь.

Я хмурюсь.

— Кто такая Обри?

— Координатор вечера.

— Ты уже с ней встречался? Я думала, мы должны встретиться только в девять.

— Она зашла ко мне в номер предложить идею для моего лота на аукцион. Но кое-что еще надо обсудить.

Во мне вспыхивает горячая и необъяснимая злость. Неизвестная женщина приходила к нему в номер. Я так дергаю скатерть, что Уильям роняет свой край.

На его лице появляется дьявольская ухмылка:

— Ты что, ревнуешь, Вини?

— Конечно нет. С чего бы мне ревновать?

Его смешок доказывает, что он совершенно не верит моему возмущенному тону. Он тянет скатерть обратно на свою сторону, выравнивая ее.

— Вся власть сейчас у тебя. У тебя карт-бланш. У тебя есть возможность отменить наше пари и удержать меня от того, чтобы провести с кем-то ночь.

Я фыркаю и с остервенением приглаживаю складки на ткани.

— Ты сам сказал, что больше не хочешь со мной играть.

Между нами повисает тишина. Я все же решаюсь поднять взгляд. Его выражение сбивает дыхание. Он смотрит на меня так же, как тогда в лифте.

— Я хочу играть с тобой, — тихо говорит он. — Я хочу играть с каждым сантиметром твоего тела до самого рассвета. Но я не хочу, чтобы это было игрой.

Я хватаюсь за спинку ближайшего стула, чтобы устоять на ногах.

— Что ты имеешь в виду?

Он нервно сглатывает.

— Это не игра для меня.

Сердце грохочет как молот. Он говорит… о чувствах?

Он качает головой и разглаживает скатерть со своей стороны, будто прочел мои мысли.

— Я о контракте. Мне он нужен.

Плечи у меня опускаются. То ли с облегчением, то ли от разочарования — не пойму.

— Но ведь чтобы получить его, нужно играть, так? — в его голосе слышна горечь, движения становятся резкими. С тяжелым вздохом он опускает ладони на стол, склоняет голову. — Мне он правда очень нужен.

Я закусываю щеку изнутри, беру стопку тарелок с тележки, подхожу к его стороне стола и протягиваю половину.

— Ради Кэсси?

Он берет тарелки, не встречаясь со мной взглядом.

— Ради Кэсси.

Совесть давит все сильнее, пока я раскладываю фарфор по местам. Я прекрасно понимаю, что мои желания стоят на пути у чего-то гораздо более важного для него. Он ведь знает, что это ничего личного. У меня нет ничего против нее. Или против него.

— Она очаровательная. Мне понравилась.

— Очаровательная не то слово, — хмыкает он. — Но она та еще нарушительница покоя.

— Ты о ней заботишься.

— Она называет это «сюсюканьем».

Мы заканчиваем с тарелками и переходим к приборам. Я прикусываю губу, колеблясь, прежде чем задать вопрос, который, возможно, заденет за живое.

— Ты упоминал, что Кэсси не здорова. Что не хотел, чтобы она работала из-за ее состояния. Это что-то хроническое?

Он не отвечает сразу, но, когда говорит, в его голосе появляется тяжесть.

— У нее дегенеративное заболевание, которое врачи до сих пор не могут до конца понять. У нее слабый иммунитет. Такой же, как у Лидии.

— Это твоя мама?

— Биологическая мама Кэсси. Моя — по любви. Наши родители встретились, когда Кэсси была еще младенцем. Лидия забеременела от партнера по спектаклю, но тот не захотел жертвовать карьерой ради ребенка.

— Она была актрисой?

Он кивает:

— Так она и встретила моего отца. Он был одержим искусством. И женщинами. Я думал, он останется с Лидией. Ну, по меркам моего отца, их отношения и так были рекордно долгими, прежде чем он ушел.

Я замечаю, как меняется его голос, когда он говорит об отце. Как сильнее сжимает в руке ложки.

— Я бы никому не пожелал отца вроде моего, — бормочет он. — Но, если бы Кэсси унаследовала его кровь, у нее хотя бы было бы фейрийское исцеление.

В этой боли есть что-то, от чего у меня тает сердце. Оно трескается, наполняется теплом, жалостью, сочувствием. Не успеваю опомниться, как обхожу стол и оказываюсь рядом. Он не смотрит на меня, продолжает раскладывать приборы, и я осторожно кладу свою руку на его, останавливая.

Хмурюсь, смотря на него:

— Ты очень за нее переживаешь. Это не просто «сюсюканье», как она говорит, правда?

Он встречается со мной взглядом. И в нем столько боли, столько уязвимости, что у меня сжимается горло.

Я сглатываю ком в горле, по мере того как все становится на свои места.

— Лидия… Она умерла от той же болезни, что у Кэсси?

Он медленно кивает.

У меня дрожит нижняя губа:

— Уилл…

— Меня пугает, насколько хрупкими могут быть люди, — шепчет он, не отрывая от меня глаз. — Я никогда не думал, что полюблю одну из них…

Он резко замолкает, потому что по залу раздаются шаги. На лице — уже привычная маска, выстроенная настолько безупречно, что я почти сомневаюсь, был ли тот миг уязвимости на самом деле.

Он разворачивается навстречу новоприбывшему, а я застываю, прокручивая в голове его незаконченные слова. О чем это было? О Джун? Или… неужели я настолько тщеславна, чтобы подумать, что это могло быть про меня?

— А вот и вы, — раздается женский голос.

Мне приходится усилием воли вытянуть себя из водоворота мыслей — пока я не поднимаю глаза и не вижу ту, что, без сомнения, является Обри. Она ослепительно хороша, не уступая самому бальному залу. Стройная фигура, огромные фиалковые глаза и волосы, переходящие от блонда в небесно-голубой на концах. На ней блузка и юбка, схожие по стилю с моими, но драпировка подчеркивает фигуру так идеально, будто наряд сшит на заказ. На ее спине сложены переливающиеся крылья. Они напоминают стрекозиные, только гораздо больше — в соответствии с размерами ее человеческой формы.

Она останавливается перед нами и представляется. Я отвечаю вежливым приветствием и бросаю взгляд на Уильяма в надежде заметить хоть тень смятения после нашего разговора. Но он выглядит совершенно спокойно.

Может, мне все это почудилось. Может, он просто играл на моих чувствах. А может, правила нашей игры изменились.

Я изо всех сил стараюсь вытеснить это из головы и сосредоточиться на настоящем.

Обрисовывая завтрашний бал, Обри говорит:

— Будет ужин, танцы и больше сотни аукционов, в которых вы можете поучаствовать. Все вы. Даже Дафна и мистер Филлипс — особенно когда дело дойдет до танцев.

Она протягивает мне две карточки с цветочным орнаментом, каждая подвязана шелковой лентой. Я разворачиваю одну и нахожу список танцев с пустыми строчками напротив. Я не держала танцевальную карточку в руках с тех пор, как дебютировала в светском сезоне.

— Пожалуйста, передайте одну из них Дафне, — говорит Обри, — чтобы и она могла поучаствовать, если захочет. Каждый, кто сдаст карточку в конце вечера, принесет десять сапфировых кругов за каждую заполненную строчку. Все собранные средства пойдут в Литературное общество Фейрвивэя на поддержку программ по распространению грамотности в сельских районах, для детей Благих и Неблагих.

— Вот это дело, которое я могу поддержать, — говорю я и прячу карточки в карман юбки.

— Прекрасно. А теперь, как почетным гостям, вам нужно подтвердить участие в гвозде аукциона. Уильям, вы подумали над моим предложением о свидании?

Сердце резко замирает. Свидание? Что она имеет в виду?

— Я подумал, — говорит он, бросая на меня косой взгляд. — Не могли бы вы озвучить идею еще раз?

— Конечно. Мое предложение — разыграть на аукционе свидание с вами. Начальная цена — десять сапфировых кругов. Победитель получает возможность провести с вами день. На публике, разумеется, и план вы сможете составить сами. Как вам такая идея?

Проходит несколько бешеных ударов сердца, прежде чем я до конца понимаю, что именно она предлагает. Сначала я подумала, что Обри зовет Уильяма на свидание. И хоть я чуть-чуть выдохнула, узнав, что это идея для аукциона, все равно внутри что-то жжет. Кто бы ни выиграл этот лот, он явно будет рассчитывать на романтику.

— Согласен, — говорит Уильям после короткой паузы. И у меня все внутри обрывается.

Почему я надеялась, что он откажется? На каком основании? Я ведь сама не позволила ему прекратить пари. Если это свидание пройдет до конца тура, он вполне может использовать его, чтобы заработать очко. Именно поэтому он попросил ее озвучить предложение вслух. Он хочет задеть меня.

— Отлично, — говорит Обри и поворачивается ко мне. — Для вас я думала предложить аннотированный экземпляр вашей книги.

Я ощущаю укол разочарования. После ее идеи для лота Уильяма мне хотелось, чтобы и мое предложение было хоть немного эффектным, хоть чем-то задевало его так же, как и он меня.

Я встряхиваю головой, прогоняя эти мысли.

— Да, это… замечательно.

— У тебя уже есть аннотированный экземпляр, — Уильям наклоняется ко мне плечом, и мне приходится сдержаться, чтобы не вздрогнуть.

Я моргаю, сбитая с толку его кривой улыбкой.

— Это копия моей книги, — продолжает он, — но аннотации там от нас обоих.

Щеки заливает жар. Он говорит о той самой книге, которую мы передавали друг другу на автограф-сессиях — теперь она испещрена колкостями и переделанными грубыми стихами. Я закинула ее в саквояж после тура по Зимнему двору и с тех пор не вспоминала.

Взгляд Обри мечется между нами, в глазах пляшет веселье:

— Это как? Вы что, комментировали книгу вдвоем?

Уильям переводит внимание на координатора, маска надменности мгновенно возвращается на лицо.

— Такая глупая игра, — говорит он, нарочито безразличным тоном. — Мы просто перекидывались заметками во время автограф-сессии.

Этот напускной тон, вкупе с тем, что он назвал это «глупой игрой», поднимает во мне волну раздражения. И еще то, что он рассказал об этом посторонней. Я не знаю, когда наша книга успела стать для меня чем-то личным, но услышав, как он ее обесценивает, я чувствую, будто меня пронзили насквозь.

— Мне нравится эта идея, — говорит Обри, хлопнув в ладони. — Это и будет ваш вклад, мисс Данфорт?

— Да, мисс Данфорт, что скажете? — подхватывает Уильям с улыбкой, в которой нет ни капли тепла. Он смотрит на меня, и я не могу прочесть его взгляд. Это вызов? Насмешка? — Раз уж все равно собиралась от нее избавиться, пусть будет во благо.

— Ладно, — говорю я, сжимая пальцы в кулаки и принужденно пожимая плечами. — Что для одного мусор, для другого — сокровище.

— Если это был мусор, — шепчет Уильям, склоняясь чуть ближе, — ты бы выбросила его еще тогда, когда сказала, что сделаешь это.

Сердце тут же ускоряет ритм. Он должен думать, я действительно выбросила книгу после подписания в Зимнем дворе. Так откуда он знает, что она до сих пор у меня? Просто угадал? Или это была наживка, чтобы проверить? Черт бы его побрал. Сначала он разжалобил меня. Теперь бесит. Что он задумал?

— Фантастика, — говорит Обри. — Тогда все. Кроме… Уильям, не хотите выпить со мной? У меня или у вас в номере?

Она одаривает его такой лучезарной улыбкой, что ее подтекст не заметить невозможно. Как и игривый наклон головы, изгиб бедер, легкий флирт в каждом движении.

Она… хочет его.

И это не тот случай, когда я себе все придумала, как было с Зейном на автограф-сессии в Зимнем дворе. Нет, это очевидно. Откровенное, ничем не прикрытое соблазнение.

— Выпить? — переспрашивает Уильям, и его маска слегка дает трещину.

В ее фиалковых глазах вспыхивает надежда, почти мольба:

— Обсудим идеи для вашего лота.

— Верно, — говорит он. — Дадите нам минутку?

— Я подожду в вестибюле, — отвечает она, бросая мне прощальную улыбку. В ней нет злости, нет ни намека на соперничество. Эта женщина даже не рассматривает меня как возможную угрозу. Она само спокойствие и уверенность.

Как только она поворачивается спиной, Уильям смотрит на меня. Надменность исчезает. Вместо нее — то самое пылающее выражение, что я видела до того, как наш разговор стал серьезным. Он опирается одной рукой на стол, наклоняется ближе, и наши взгляды встречаются на одном уровне.

— Дай мне причину не идти, — шепчет он. У меня перехватывает дыхание. — Одну причину, Эдвина. Всего одну.

В его глазах — мольба. И вызов.

Я открываю рот, но слова не находятся. В груди поднимается злость. Я тоже склоняюсь ближе, с хмурым выражением лица:

— Нет, Уильям. Это ты дай мне причину.

Его глаза расширяются от удивления.

Но он не может все повесить на меня. Не может толкать меня к тому, чтобы я рискнула сердцем, когда сам не дал ни одного повода. Насколько я знаю, все между нами — просто влечение. Соблазн. Игра. Ничего настоящего. По крайней мере, для него.

А для меня…

Я боюсь узнать, что это значит для меня.

Боюсь того головокружительного чувства и всего, что может за ним скрываться.

— Ладно, — произносит он, медленно выпрямляясь. И с каждым сантиметром, что отдаляет его от меня, сердце мое опускается все ниже. — Иди избавься от этой книги.

Он разворачивается и, не сказав больше ни слова, выходит из бального зала и направляется в вестибюль.

ГЛАВА 34

ЭДВИНА

Почему он не дал мне причину? Хоть одну, чертову причину? Почему он снова и снова раздувает мои надежды и желания, только чтобы оставить меня висящей над обрывом?

А еще лучше… почему я не дала ему причину?

Тошнота и стыд бурлят в животе, пока я иду из бального зала в номер. Даже не знаю, радоваться мне или ужасаться, что я не застала Уильяма и Обри в лобби. Если их там нет, значит, мне не придется видеть, как они флиртуют или прикасаются друг к другу. Но их отсутствие означает, что они, вероятно, уже в чьем-то номере.

Почему мне так больно? Я же знала, что это случится. Это цена, которую я заплатила за отказ прекратить наше пари. Цена — это он. И вроде бы оно того стоило ради контракта, который я могу выиграть четкими, измеримыми действиями. Может, где-то глубоко внутри я думала, что Уильям больше не заработает ни одного балла, несмотря на свои провокации. Что он не сможет быть ни с кем, кроме меня. Что у меня останется лидерство, и я выиграю без того, чтобы у кого-то из нас появился новый любовник.

Какая же я самоуверенная.

И как я до сих пор могу сомневаться в своем решении, если знаю, что оно было верным? Если знаю, что не имею права ставить романтику выше карьеры?

Ты ошибаешься, — поддевает тихий голосок внутри, пока я поднимаюсь по последнему лестничному пролету. Смотреть даже в сторону лифта сейчас не могу.

Я не могу ошибаться, — отвечаю я. — Но даже если да, в чем смысл, если это чувство не обоюдное? Если Уильям не может дать мне ни одной причины?

Это немного приободряет меня, как раз к тому моменту, когда я поднимаюсь на наш этаж. У нас с остальными — целый сьют, даже больше, чем квартира Зейна, и такой же красивый, как и остальная часть отеля. У каждого своя спальня, общая гостиная, игровая и огромная ванная. Я замираю у двери в общую зону и делаю глубокий вдох на случай, если Уильям и Обри окажутся там. Но когда я открываю дверь, внутри никого. Тишина. Все двери вокруг закрыты, и я даже не пытаюсь разглядеть, просачивается ли из-под какой-нибудь свет. Это не мое дело. Это не может быть моим делом.

Я быстро прохожу в свою комнату и хлопаю не нарочно дверью. Сразу подхожу к саквояжу, опускаюсь на край кровати с балдахином и откидываю в сторону занавес из цветущей вишни. Когда я только приехала, комната казалась очаровательной, а теперь все раздражает. Особенно красивое. Особенно прекрасное. Такое, как Обри. Или Уильям. Очень не такое, как я и мое мерзкое, колючее сердце.

Ты красивая.

Твои слова красивые.

Я стискиваю зубы от эха его голоса и лихорадочно роюсь в сумке. Зачем он это сказал? Зачем показал мне ту сторону себя, от которой мое сердце замирает, сбивается с ритма и трепещет?

Я нахожу то, что искала, на самом дне. Зеленая книга с золотым тиснением. Нежность борется с болью и злостью, пока я смотрю на нее. Я выбираю злость. Остальное — прочь. Уильям сказал избавиться от этой книги, значит, так и сделаю. Отнесу ее в бальный зал прямо сейчас, пусть выставляют на завтрашний аукцион.

Сжимая книгу в руке, я решительно подхожу к двери.

Но как только касаюсь ручки, замираю. Рука отказывается поворачиваться.

С глухим стоном я приваливаюсь к двери и опускаю взгляд на книгу. Нежность возвращается — и вместе с ней острая боль в груди.

Как бы он меня ни бесил, когда только начал донимать с этой проклятой книгой… все изменилось на Зимнем балу. Очень многое изменилось. Он поцеловал меня во время чтения «Гувернантки и развратника» в книжном клубе. Я впервые воспользовалась карт-бланшем. А эта книга…

Она превратилась в сокровище. В сборник оскорблений, дурацких шуток и неприличных рисунков. Я криво улыбаюсь, открывая титульную страницу. Сплошной беспорядок — почерк его и мой, вперемешку.

«Эд»

«Мне нравятся похабщина и чепуха».

«А мне не нравишься ты. И твоя книга. Перестань пытаться ее мне всучить».

«Чтобы использовать меня, Вини, необязательно испытывать ко мне симпатию».

Там есть, конечно, и тот самый нарисованный член, к которому я приписала имя Уильяма, и целый список номеров страниц, которые мы друг другу оставляли, чтобы указывать на переделанные стихи. Я улыбаюсь, перебирая их один за другим, но, когда собираюсь перевернуть на одну из указанных страниц, взгляд цепляется за пометку, которую я не узнаю. Это почерк Уильяма, но номер страницы аккуратно выведен в самом верху — слишком четко, не в духе нашего хаоса. Он что, втихаря оставил еще одну запись? И почему чернила выглядят такими свежими?

Я переворачиваю на указанную страницу.

Наверху, прямо над одним из его стихов, написано два слова:

Не забудь

В самом углу страницы — еще один номер. 87.

Переворачиваю.

Что ты

Дальше — новый номер. 56.

Красивая.

Следующая — 128.

И

Потом — 37.

Я думаю, мне стоит признаться…

Страница 212.

Я

114.

Влюбляюсь

235.

В

Страница 6.

Тебя.

Я почти не дышу. Почти не верю в то, что складывают эти слова. Дальше — ничего. Ни новых номеров страниц, ни намека на то, что это начало какой-то дурацкой шутки.

Но это ведь должна быть она.

Так ведь?

Это не может быть… по-настоящему… не так ли?

Нет, Уильям, это ты дай мне причину.

Иди избавься от этой книги.

Я с силой захлопываю обложку с открытым ртом. Он хотел, чтобы я это увидела? Это был его ответ? Его причина? Потому что он… влюбляется в меня?

У меня кружится голова, и ноги уже несут меня, прежде чем разум успевает среагировать. И вот я уже стою перед дверью комнаты Уильяма, стучу костяшками пальцев по дереву. Все тело дрожит от того, как бешено колотится сердце, но его ритм переходит в ужас, когда в ответ раздается лишь тишина.

Его нет в комнате. Значит, он в комнате Обри. Он вообще может получить очко в рамках нашего пари, если будет с ней не в своей спальне? По нашим правилам, близость должна произойти в собственной комнате.

Но…

Если он собирается остаться с ней на ночь…

Разве ее спальня тогда не становится его?

Все во мне падает. Раньше, в Сомертон-Хаусе, я даже не подумала о такой возможности. А теперь не могу думать ни о чем другом.

Я с размаху бью ладонью по его двери в последний раз.

— Все в порядке? — раздается голос Дафны.

Я вздрагиваю и резко оборачиваюсь. Она идет ко мне по коридору, в ее черных глазах читается тревога.

— Ты не видела Уильяма? — спрашиваю я поспешно.

Она замирает и опускается на задние лапки:

— Он в комнате для отдыха, — говорит она и показывает лапой в сторону самой дальней двери.

Я прищуриваюсь, вглядываясь в свет, пробивающийся из-под створок. В груди вспыхивает надежда.

— Он один?

— Нет, он…

Но я уже бросаюсь к дверям и распахиваю их, не думая о том, что могу застать по ту сторону.

Два взгляда тут же цепляются за меня, два тела замирают.

Но это не Уильям и Обри.

Это Уильям и Монти. Играют в бильярд, улыбаются друг другу, как ни в чем не бывало.

Их выражения лиц меняются от неожиданности, но Монти приходит в себя первым. Он делает долгую затяжку сигариллой, с прищуром смотрит на меня, затем ставит кий обратно на стойку:

— Могу догадаться, кого ты тут ищешь. И это точно не я.

Тут появляется Дафна:

— Что происходит? — шепчет она Монти, который поднимает ее на руки и уносит прочь.

— Я как раз собиралась налить себе сиропа из цветков сакуры.

— Я угощу тебя на кухне, — говорит он и закрывает за ними дверь, оставляя нас с Уильямом наедине.

Мое паническое состояние постепенно утихает, и я наконец осматриваю комнату. В ней те же породы дерева, что и в остальных, те же люстры, будто растущие из потолка, и изящная мебель. Помимо бильярдного стола здесь стоят столики для карточных игр, сервировочный столик для чая и диван в цветочек. Комната достаточно велика, чтобы устроить бал. Но кроме нас здесь никого. Только Уильям.

Чем спокойнее становится дыхание, тем сильнее крепнет подозрение. Я прижимаю книгу к груди, словно она может защитить меня от боли, которую он способен причинить.

— Это была еще одна уловка? Как с Зейном? — спрашиваю я.

Он тяжело вздыхает, кладет кий на бильярдный стол и упирается в него руками. Глаза опущены:

— Не уловка.

— Тогда, где она?

Молчание. Потом:

— Я не смог.

— Почему?

Наконец он поднимает взгляд и встречается со мной глазами:

— А как ты думаешь?

Я сильнее прижимаю книгу к груди и направляюсь к нему. Когда подхожу к бильярдному столу, кладу ее на поверхность. Больше ничего не защищает мое сердце.

— Почему ты просто не скажешь это?

Он сжимает челюсть, прежде чем ответить. Голос напряженный:

— Потому что это страшно.

— Почему? Потому что я человек?

Он кивает:

— И потому что я не знаю, что с этим делать. С тем, что между нами. Я не знаю, куда это может привести, и... хватит ли меня. Хватит ли смелости.

Сдавливающая боль в груди начинает отступать. Растворяться. Я постукиваю пальцем по книге:

— Когда ты это написал?

Он не просит уточнений. Он знает, что я нашла его скрытое послание.

— После лифта. Я знал, что ты не выбросила книгу. Видел ее у тебя в кармане после автограф-сессии в Зимнем дворе.

Я скрещиваю руки:

— Ты рыскал в моих вещах, чтобы передать мне тайное послание?

Он лукаво улыбается. Смотрит прямо в глаза, не скрываясь:

— Да.

Первый порыв — стереть эту самодовольную ухмылку с его лица и отругать за то, что лазил в моей сумке. Но злость не приходит. Я ведь не за этим пришла.

— Это правда? То, что ты написал?

— Да.

— Ты не передумал?

Он смотрит мягко:

— А почему я должен?

Я обнимаю себя, словно ставлю еще одну преграду между нами, а потом, усилием воли, опускаю руки:

— Потому что я упрямая, — голос дрожит, — и мы вроде как соперники. И потому что я не дала тебе причины не идти к Обри.

Он отрывается от стола, прячет руки в карманы и медленно обходит его, приближаясь:

— Мне не нужна была причина. Я хотел услышать ее от тебя, но у меня уже была своя.

Пальцы дрожат, готовые потянуться к нему. Но, вопреки ожиданиям, он не останавливается передо мной. Он направляется к двойным дверям. Мое сердце обрывается даже несмотря на его слова, которые его же и поднимают.

— Я хочу тебя, Эдвина, — говорит он, не оборачиваясь, одной рукой касаясь дверной ручки. — Я влюбляюсь в тебя. Вот моя причина.

— Не уходи, — говорю я ему в спину, голос срывается на мольбу. — Я дам тебе причину. Вот она: я не хочу, чтобы ты был с кем-то еще. Не хочу, чтобы ты целовал, прикасался, делал что-то с другими. Только со мной.

Он все еще стоит спиной ко мне, пальцы не отрываются от ручки.

Я делаю шаг вперед:

— Пожалуйста, останься.

Он поворачивается боком и встречает мой взгляд мягкой улыбкой:

— Я и не собирался уходить, дорогая.

Вот тогда я замечаю зеленые вьющиеся лозы, вырастающие из его ладоней, обвивающие дверные ручки и скрепляющие их вместе. И вот тогда я замечаю, как он на меня смотрит. Этот взгляд, полный жара. Это желание на его лице.

Он отпускает лозы и идет ко мне. Когда останавливается, его руки обрамляют мое лицо:

— Но, пожалуйста, попроси меня остаться еще раз, — голос низкий, хриплый, руки на щеках дрожат от сдержанности.

Я поднимаю подбородок, приоткрываю губы:

— Останься.

Он впитывает это слово поцелуем.

ГЛАВА 35

ЭДВИНА

Уильям целует меня жадно, требовательно, и я отвечаю с той же силой. Его язык скользит в мой рот, я запрокидываю голову, наслаждаясь его вкусом, в дыхании — горечь и сладость крепкого напитка. Его ладонь скользит к моей шее, пальцы вплетаются в волосы у затылка, освобождая пряди из прически. Я обвиваю руками его шею, прижимаясь так близко, будто мы можем слиться в одно целое. Теперь, когда он в моих руках — мой, и ничей больше, — я не хочу отпускать его даже на вдох.

Он делает шаг ближе, заставляя меня отступать. Не прерывая поцелуя, позволяю ему вести себя, шаг за шагом, пока не упираюсь спиной в край бильярдного стола. Лишь тогда он отрывается от моих губ, поднимает меня и усаживает на край. Движения его становятся неожиданно бережными, и он снимает с меня очки.

— Все в порядке? — шепчет он.

Мир перед глазами плывет, но я не возражаю, если это значит убрать еще одну грань между нами.

— Да.

Он откладывает очки и припадает губами к моей шее. Мои ресницы дрожат, опускаясь, пока он целует по линии высокого кружева блузки, затем по краю челюсти, к изгибу, где она встречается с ухом. А потом его губы снова находят мои, и я уже раскрыта для скользящего движения языка и обмена дыханием. Он поднимает край моей блузки, вытаскивая ее из-под пояса юбки, и ладонями проходит по передней части корсета, огибая округлость груди.

Я никогда не испытывала к корсетам никаких особых чувств, но сейчас ненавижу их. Ненавижу плотную ткань за то, что она мешает чувствовать его еще сильнее. Его пальцы добираются до верхнего края, скользят по кружевной отделке, и там, где кожа наконец встречает его прикосновение, она покрывается мурашками. Я выгибаюсь навстречу, давая понять, чего хочу.

Он улыбается в мои губы:

— Стала жадной, Вини?

— Да. Хочу, чтобы ты прикасался ко мне. Везде.

— О, я сделаю больше, чем просто прикоснусь.

Его рука уходит за спину, к шнуровке корсета, и начинает развязывать ее. Я спешно расстегиваю пуговицы на блузке, неловко, боясь, что сейчас попросту оторву их. Когда блузка распахивается, Уильям уже развязал корсет. Я стягиваю с себя верх и даю ему соскользнуть на стол. Его пальцы возвращаются вперед, к крючкам на корсете, и один за другим он расстегивает их, пока ткань не раскрывается. Ладонь скользит под жесткий, вышитый золотом атлас и обхватывает грудь, большой палец кругами ласкает сосок, заставляя его напрячься и затвердеть. Я опираюсь руками о стол и откидываюсь назад, пока вторая грудь приподнимается над краем корсета — и он берет сосок в рот. Его язык обводит чувствительный бутон, и я запрокидываю голову, не сдерживая стон. Хочу, чтобы он поднял мою юбку и подошел ближе, чтобы я могла обвить его ногами и хоть как-то унять жар, разгорающийся внутри.

Его зубы чуть задевают сосок, и губы начинают новый путь — по ключице, вверх по шее, пока мы снова не встречаемся в поцелуе. Мои руки оставляют стол и находят застежку на юбке.

Уильям отступает, его глаза подернуты туманом желания. Я жду, что он закончит расстегивать корсет, чтобы увидеть меня обнаженной, но он делает еще шаг назад.

— Ляг, дорогая.

Я делаю, как мне велено, упираясь на предплечья. Когда мне кажется, что он потянет юбку вниз, он поднимает ее за подол, обнажая мои икры. Его ловкие пальцы находят шнуровку ботинок, и, глядя прямо мне в глаза, он снимает их. Потом чулки. Наконец, его прикосновения скользят вверх по голой ноге к колену, к внутренней стороне бедра. Он все еще держит мой взгляд, когда достигает края шелковых панталон. Проводит пальцами по ткани, скрывающей уже влажное от желания лоно. Его улыбка становится хищной, когда он видит, как мои губы приоткрываются. От следующего движения мои предплечья сдают, и я ложусь полностью на стол. Но между нами все еще есть преграда. Я хочу, чтобы его кожа коснулась моей.

— Больше, — умоляю без дыхания в голосе.

Он поддается моей просьбе, стягивая тонкий шелк с моих бедер, с ног, и бросает белье на пол. Потом задирает мою юбку выше и проводит пальцем прямо по моему лону, раздвигая складки. Мои ресницы дрожат, глаза смыкаются, и с губ срывается тихий стон.

— Ты жаждешь моих прикосновений, не так ли? — шепчет Уильям. Свободной рукой он придерживает мое колено, мягко разводя ноги шире. — Как долго ты этого жаждала?

— Какое-то время.

Его большой палец скользит вверх по моим складкам, затем начинает мучительно медленно водить по клитору кругами. Волна удовольствия пронзает меня, и я двигаю бедрами, вымаливая более глубокого прикосновения. Он замирает. Его голос становится ниже, насмешливее:

— «Какое-то время» — это сколько?

Он нарочно мучает меня, когда все, чего я хочу, — это больше его. Всего его. Я хочу, чтобы он оказался сверху. Внутри. А он все еще стоит между моих ног у края стола, полностью одетый, в то время как я наполовину в одежде, и только самые уязвимые места — грудь и лоно — обнажены. Его ладонь по-прежнему не двигается, даже когда я трусь о его пальцы. Я открываю глаза, чтобы бросить на него сердитый взгляд, и вижу улыбку на его лице.

— Уильям, пожалуйста, — выдавливаю я сквозь зубы.

— Ну, раз ты так вежливо попросила… — он делает шаг ближе, наклоняется надо мной и опускает голову между моих ног.

Я ахаю, когда он проводит языком по моим складкам в медленном, тягучем движении. Каждая нервная клеточка в центре тела загорается, и он только раздувает этот огонь каждым прикосновением губ, каждым движением языка. Его пальцы работают вместе с ним — раздвигают меня, наполняют, выманивая стоны и всхлипы, о существовании которых я и не подозревала. Разряд нарастает все сильнее, я зарываюсь пальцами в его волосы, двигаю бедрами навстречу его рту. Бедра дрожат в предвкушении оргазма…

И он отстраняется. Медленно, нарочно вытаскивая из меня пальцы, поднимаясь вверх.

— Что ты делаешь? — мой голос срывается на жалобный всхлип, дыхание рваное. Все мое тело вибрирует на грани освобождения, которое было так близко.

Он отходит назад, и я поднимаюсь на предплечья, чтобы не спускать с него глаз. Уголок его влажных губ чуть поднимается, пока он расстегивает уже ослабленный шейный платок, потом верхние пуговицы жилета и рубашки.

— Кажется, я обещал тебе мучения.

Я моргаю сквозь туман возбуждения, пока в голове не отзываются его слова, которые он прошептал в коридоре у моей комнаты в общежитии:

Буду дразнить. Мучить. Пока ты не начнешь молить, скулить, хныкать, как твои героини на страницах.

— Разве ты еще не заставил меня всхлипывать и стонать достаточно? — поднимаю бровь.

Он сбрасывает жилет, затем рубашку. Мой взгляд прикован к его телу — рельефным мышцам, играющим под кожей, когда он бросает одежду на пол.

— О, дорогая, мы только начинаем.

Он возвращается ко мне, становится между моими ногами и поднимает меня, прижимая к своей груди, полностью заключая в объятия. Я обвиваю его шею руками, он улыбается, затем целует меня медленно, глубоко. Вкус себя на его языке вызывает во мне странный трепет.

Двигаясь, он несет меня через комнату, и моя спина погружается во что-то мягкое. Когда он чуть отстраняется, я понимаю, что мы на диване. Его пальцы находят нижние застежки моего корсета, наконец освобождая меня от него. Я уже стягиваю юбку с бедер, когда он помогает снять ее полностью.

Он откидывается на диване рядом, взгляд скользит по мне. Его ладонь медленно проходит от шеи, по груди, по животу, минуя центр, вниз по бедрам. Когда его глаза снова встречаются с моими, я переплетаю пальцы у него за шеей и притягиваю к себе. Теперь его поцелуи мягкие, легкие, и я сама позволяю себе изучать его тело — скольжу ладонями по груди, спине, спускаюсь к его все еще одетым бедрам, пока не обхватываю ладонью выпуклость на брюках. Его напряжение чувствуется сквозь ткань.

— Ты жаждешь моих прикосновений, не так ли? — повторяю я его же слова.

Он двигается в такт моей руке, и в его горле рождается сдавленный стон.

— Как долго, Уильям? Как долго ты жаждешь меня?

— Такое чувство, что чертову вечность, — выдыхает он мне в губы и, наконец, расстегивает брюки, позволяя мне стянуть их с бедер.

Поцелуй углубляется, но, когда я пытаюсь обвить его талию ногами и прижать к себе сильнее, он почти не поддается.

— Еще, — умоляю я, сжимая его твердую длину в ладони и наслаждаясь резким вдохом удовольствия, сорвавшимся с его губ. — Я хочу тебя. Хочу так сильно, что больше не могу это терпеть.

Его губы находят мое ухо.

— Тогда скажи это снова, Эдвина. Скажи, что не хочешь, чтобы кто-то, кроме тебя, прикасался ко мне.

Я отстраняюсь и смотрю ему в глаза:

— Я хочу, чтобы ты был весь только мой.

— Насколько весь?

Дыхание становится прерывистым, острым. Потом я мягко упираюсь ладонью ему в грудь. Он подчиняется моему безмолвному жесту, откидывается назад, и я не позволяю нам отдалиться больше, чем на пару сантиметров, пока усаживаю его на диван и седлаю его. Эрекция упирается в мое бедро, почти там, где я хочу, но все же недостаточно близко. Я приподнимаюсь и целую его, беря инициативу.

— Эти губы — мои. Это… — я провожу ладонью вниз по его длине и направляю его к себе. Он прикусывает губу, когда кончик его члена входит в мою скользкую теплоту. Затем, двигаясь медленно, я опускаюсь на него, принимая его полностью. Поднимаясь снова, выдыхаю следующее слово со стоном: — Мое.

Он притягивает меня к себе, зарываясь лицом в мою шею, пока я задаю ритм, двигаясь на нем и вращая бедрами, чтобы коснуться всех точек, которые мне так нравятся. То, как он заполняет меня, как растягивает, будто он создан для меня. Удовольствие сплетается в каждом нерве, нарастает, пока он не берет мою грудь и не касается языком соска. Оргазм снова близко, но теперь я сама задерживаю его, замедляясь в самый разгар. Наши тела покрыты потом, и хватка Уильяма на моих бедрах становится крепче. По резкости его толчков я понимаю, что он тоже близко.

Я откидываюсь, ловлю его взгляд и впиваюсь в выражение жгучей нужды на его лице.

— А как насчет меня, Уильям? Ты хочешь, чтобы я была вся твоя? Хочешь лишить меня возможности прикасаться к другому мужчине? Целовать его? Седлать его вот так? Взять все то удовольствие, которому ты меня учишь, и отдать его кому-то еще?

Его взгляд темнеет, и пальцы впиваются в мою талию, удерживая меня на месте.

— Даже не произноси эти блядские слова. Я хочу тебя и только тебя. Хочу, чтобы мой запах впитался в каждый дюйм твоей кожи. В твои волосы. Хочу, чтобы ты была так пропитана мной, что любой фейри за километры почувствует, что ты моя.

Эта властная фраза пробегает по мне вспышкой возбуждения. Я слегка качаю бедрами — единственное движение, которое он позволяет. Этого хватает, чтобы его ресницы дрогнули.

— Запах, может, и отпугнет фейри, но что насчет людей? — дразню я. — Как ты оставишь меня себе, если у людей такие слабые чувства?

Он убирает одну руку с моей талии, обхватывает мою шею сзади и приближает свои губы к моим, но не целует:

— Я разрушу тебя для всех, кто будет после меня, — шепчет он в мои губы. — Трахну так глубоко, насыщу так полно, что ты никогда не сможешь коснуться другого, не вспомнив обо мне. Достигну того места, куда больше никто никогда не доберется.

Его вторая ладонь ложится мне на верх груди, к сердцу.

— Ты этого хочешь? Хочешь, чтобы я разрушил тебя?

Я провожу языком по его нижней губе:

— Да.

Он крепко целует меня, затем выходит из меня. Я успеваю лишь заметить его длину, блестящую от нашего общего желания, прежде чем он разворачивает меня лицом к спинке дивана. Я упираюсь руками в резное дерево над цветочной подушкой. Он обнимает меня сзади, прижимается губами к уху, и кончик его члена находит мой вход.

— Скажи это.

Я сглатываю, поворачивая голову через плечо, чтобы встретиться с его жадным взглядом. Потом прогибаюсь, поднимаю бедра, разводя ноги шире:

— Разрушь меня.

За один мощный толчок он входит до упора. Я ахаю, вцепляясь в спинку дивана, пока он заполняет меня еще глубже, чем прежде. Глубже, чем я могла представить.

Потом он медленно выходит. И замирает. Я знаю, чего он ждет.

— Разрушь меня, Уилл.

Он врывается в меня снова.

— Разрушь меня.

Его темп ускоряется, и я встречаю его толчки своими, с силой подаваясь назад на каждый его рывок.

— Разрушь меня. Разрушь меня. — Его пальцы скользят по моему животу вниз и начинают водить по чувствительному клиторy, и мой повторяющийся шепот переходит в стон, а потом в протяжный стон, оставляя моему разуму продолжать мантру.

Разрушь меня.

Разрушь меня.

Другая его рука находит мою грудь, но по тому, как бешено бьется сердце в его ладони, кажется, будто он держит самую ценную сокровищницу за моими ребрами.

Полюби меня.

Полюби меня.

Внутри снова нарастает волна, и в этот раз мы оба не делаем ничего, чтобы задержать ее. Я вцепляюсь в спинку дивана сильнее, стоны становятся громче, отчаяннее, а его низкие, хриплые звуки откликаются во мне, усиливая наслаждение. И наконец тугая пружина желания распускается в самом центре, разливаясь по его пальцам и члену. Я вскрикиваю в оргазме, а его движения становятся еще быстрее, сильнее, пока собственная разрядка не накрывает его и не изливается в меня.

Мы вместе скользим вниз по волне, пока не становимся выжатыми до капли. Пока он не выходит из меня сзади и не поворачивает меня к себе, прижимая мою голову к своей груди, пока мы обессиленно не растягиваемся на диване.

ГЛАВА 36

УИЛЬЯМ

В объятиях Эдвины есть что-то совершенное. Наши тела, скользкие от пота, переплетены, пока мы переводим дыхание на диване. Эдвина с закрытыми глазами, щекой прижата к моей груди. Наверное, она слышит целый буйный оркестр, если судить по тому, как яростно бьется мое сердце у нее под ухом. Не думаю, что оно когда-либо колотилось так быстро. И, пожалуй, я никогда не чувствовал себя таким измотанным и удовлетворенным.

У меня было больше любовниц, чем я способен вспомнить, но с Эдвиной…

Блядь, это другое. Одной лишь мысли о том, как она шептала «мое» и скользила вниз по всей длине моего члена, достаточно, чтобы я был готов ко второму раунду, но я сдерживаю этот порыв. Она сейчас так спокойна: с легкой улыбкой на губах и растрепанными прядями, спадающими на плечи.

Я наклоняюсь и целую ее в лоб. Она издает невнятный звук, и я улыбаюсь, глядя на нее. Я еще никогда так не желал кого-то. Никогда влечение не захватывало столько моего сердца. Единственное, о чем жалею, мы так и не поговорили так, как я хотел, прежде чем желания взяли верх. Мы ничего не решили. Не определили, что именно у нас сейчас и как нам быть с соперничеством за контракт. Но… нужно ли нам вообще планировать? Разве того, что мы чувствуем одно и то же, недостаточно? Разве это не значит, что мы сможем вместе справиться с тем, что будет дальше?

Тот факт, что Эдвина не воспользовалась своим карт-бланшем, чтобы осуществить то, что мы сделали сегодня, вселяет в меня надежду. Это значит, что для нее это было так же реально, как и для меня. Никакая не игра.

Когда наше дыхание выравнивается, Эдвина поднимает щеку с моей груди и опирается подбородком на нее. Я не убираю руку, продолжая кончиками пальцев водить по ее спине. Она изучает мое лицо, обводя контур челюсти, потом — заостренного уха. Большим пальцем проводит по золотой серьге в мочке, и в голову мгновенно приходит видение, как я делал то же самое с ее клитором.

От одной этой мысли член дергается, но, когда она тихо выдыхает с какой-то грустью, я отбрасываю подобные образы.

Она дарит мне печальную улыбку, переплетает пальцы на моей груди и кладет на них подбородок.

— Что нам делать, Уильям?

Не только я понял, что проблемы еще не решены. Я провожу рукой по ее позвоночнику, удерживая желание сжать ее упругие бедра.

— По поводу контракта?

— Наши чувства ничего не меняют, — отвечает она. — Мы оба его хотим.

Она права. И все, что между нами сейчас рождается, еще слишком ново, чтобы связывать с ним обещания. Хотя часть меня готова выпалить, что если я выиграю, то позабочусь о ней. Что мы поженимся, если придется, ведь это один из способов получить гражданство на острове. Но я бы не хотел для нас союза, построенного на необходимости. Да и Эдвина тоже. Она и так не в восторге от традиционного брака, а ее гордость слишком яркая, смелая и прекрасная, чтобы ее гасить. А ведь именно это случится, если ей придется зависеть от любовника. Она не сможет расцвести, пока не заработает желаемое сама.

Но я не могу просто так отдать ей победу. Этот контракт нужен мне не меньше, чем Эдвине. Он нужен и Кэсси.

Остается лишь решение, которое я уже предлагал.

Я смещаюсь набок, прижимая ее голову к изгибу своей руки, пока мы не оказываемся лицом к лицу.

— Давай расторгнем пари.

Ее глаза печально опускаются, и она прикусывает нижнюю губу. Я даже не пытаюсь почувствовать раздражение из-за ее колебаний: понимаю, почему ей так важно держаться за это преимущество. Она все еще ведет с разницей в одно очко и теперь знает, что я не могу играть в эту игру. Сегодня я это доказал — и ей, и себе.

После нашего разговора на крыше я думал, что смирился и готов сделать то, что нужно, но ошибся. От одной мысли, чтобы выпить с Обри, а уж тем более поцеловать ее, меня передергивает. Последнее, чего я хочу, — это давать кому-то надежду, когда мое сердце полностью принадлежит Эдвине.

Она опускает взгляд.

— Это ведь правильное решение, да?

— Да, — шепчу я, проводя кончиками пальцев по ее щеке. Она все так же не поднимает на меня глаз. — Если тебе нужно больше времени, мы можем не делать этого сейчас.

Она утыкается лицом в мою грудь.

— Ты думаешь, я ужасный человек? Потому что не готова отказаться от своего преимущества?

— Конечно нет.

— Просто… я хочу этого так сильно. Это одно очко, на которое я опережаю тебя, гарантирует мне победу, если мы не будем дальше продвигаться в нашем пари. Я получу контракт и смогу жить здесь. А это… это еще и единственный способ быть с тобой.

Сердце сжимается. Ненавижу, что она права. Что будет с нами, если выиграю я? Ей придется вернуться в Бреттон, и тогда что? Мы будем тянуть отношения на расстоянии, пока она подает заявку на гражданство и надеется, что ее одобрят? Или я, наконец, завоюю ее сердце настолько, что она согласится на брак и получит гражданство таким образом? А что с ее финансовым положением в это время? С карьерой?

Черт побери, это те вопросы, над которыми ломают голову пары, прожившие вместе годы. А наши признания пока что слишком хрупки — семена без корней. Мы еще не готовы принимать такие тяжелые решения.

Ее голос дрожит, когда она вновь заговаривает:

— А если выиграю я? Что, если ты возненавидишь меня…

— Эдвина. — Я чуть отстраняюсь и осторожно поднимаю ее подбородок пальцем, чтобы она посмотрела на меня. — Обещаю всем сердцем, что не буду держать на тебя зла, если победишь ты. Мои чувства к тебе не изменятся.

Вот обещание, которое она сможет принять без сомнений.

Она смотрит мне в глаза долгие удары сердца, потом наконец кивает. Я отпускаю ее подбородок, и она снова прячется у меня на груди. Мы молчим какое-то время, но тишина становится тяжелой. Ее дыхание вдруг слишком тихое, объятия слишком напряженные.

— Расскажешь мне про Джун?

Ее вопрос прорезает сердце, выкачивая из него все тепло, в котором я только что утопал. Это последнее, к чему я был готов. Правда, которую я скрывал. Намекал, но ни разу не говорил прямо.

До этого момента казалось, что еще слишком рано. Этот секрет нельзя было доверить тому, кто всего лишь мой соперник, как бы мне ни хотелось, чтобы она была для меня большим. Если бы она не стала для меня большим, то и знать ей об этом было незачем.

А теперь…

Черт. Теперь, кажется, уже слишком поздно.

Сердце забивает тревожный ритм.

Эдвина снова поднимает голову, нахмурив брови.

— Ты же рассказывал другим. Ты говорил Джолин. Почему не расскажешь мне?

Я сглатываю сухость в горле.

— Эта история не для тебя.

— Почему? — она выскальзывает из моих рук, садится. — Почему они заслужили знать, а я нет?

— Дело не в том, кто заслужил, а кто нет. Просто… я боюсь. Что все изменится. Что ты будешь смотреть на меня иначе, когда узнаешь.

Она качает головой:

— Я не буду ревновать, если ты об этом. Я просто хочу знать последний кусочек, который ты от меня прятал. Хочу понять, почему ты его прячешь.

Я поднимаюсь, сажусь рядом, потирая челюсть. Теперь уже я избегаю ее взгляда.

— Кто такая Джун, Уильям?

Пульс стучит в висках, и я жалею, что моя одежда лежит так далеко. Я бы отдал что угодно, чтобы прикрыться, спрятать ту уязвимость, что чувствую сейчас.

Она наклоняет голову, ловит мой взгляд:

— Кто эта великая любовь твоей жизни, о которой ты пишешь все свои стихи?

Я тяжело выдыхаю и все же встречаюсь с ней глазами.

— Я не пишу стихи о великой любви.

Она хмурится.

— Тогда кто…

— Я не… пишу стихи.

Ее хмурый взгляд становится еще глубже.

— Я не пишу.

Я вижу тот момент, когда до нее доходит, и краска отхлынула от ее лица.

— Я играю.

Эдвина застывает, даже дыхание не заставляет ее шевелиться. А мое сердце бьется так яростно, что меня трясет с головы до ног. Я настолько сосредоточен на каждом ее движении, так боюсь ее реакции, что не пропускаю, как сужаются ее глаза и напрягается челюсть.

— Не ты написал эту книгу стихов.

Я медленно качаю головой.

— Кэсси написала.

— Твоя сестра написала ее. А ты… присвоил себе?

— Это не так, — тороплюсь сказать я. — Кэсси отправила свою книгу стихов под моим именем, не сказав мне. Когда ей предложили контракт с таким авансом, что можно было закрыть почти все наши долги, она умоляла меня принять его и опубликовать книгу под именем Уильяма Хейвуда.

Она прищуривается.

— Ты говоришь это так, словно это не твое настоящее имя. — Пауза. — Это так?

— Не у всех фейри есть фамилии, и у меня ее нет. Хейвуд — фамилия Кэсси. И Лидии тоже. Я просто… Уилл.

— Тогда кто такая, черт возьми, Джун? Что это за история, которую ты рассказывал Джолин?

— Это всего лишь история. Часть образа, который я придумал, чтобы поддержать книгу стихов. Уильям Поэт — это роль, которую я играю, и у него есть своя биография. Признаю, я использовал ее себе на пользу, в основном, чтобы держать в стороне чересчур заинтересованных поклонниц. Вот почему я никогда не рассказывал тебе эту выдумку. Потому что не хотел держать тебя на расстоянии.

Эдвина какое-то время просто смотрит на меня. Чем дольше длится этот взгляд, тем очевиднее становится ее злость. Она встает с дивана и собирает разбросанную одежду по пути к бильярдному столу. Там надевает очки, затем юбку и блузку, даже не думая о нижнем белье. Я иду за ней, натягивая брюки, пока сокращаю расстояние между нами.

— Ты мне солгал, — произносит она, застегивая пуговицы на блузке дрожащими пальцами.

Я останавливаюсь перед ней, обхватывая ее плечи руками.

— Это не так.

Она оставляет блузку наполовину расстегнутой и сверлит меня взглядом, сжимая пальцы в кулаки.

— Ты солгал мне. Ты лжешь своим поклонникам. О чем еще ты мне солгал? Все, что ты говорил, было игрой? То, что… то, что мы только что сделали, — тоже часть какой-то игры?

Я сжимаю челюсть.

— Это уж слишком — думать, что я лгал тебе и в чем-то еще. Я почти никогда не играл, когда мы были наедине.

— «Почти»?

— Я могу лгать только тогда, когда полностью погружен в роль, Эдвина. И сейчас я не играю. Вот почему я говорю «почти». Потому что да, я играл рядом с тобой в начале, когда мы только познакомились. Но чем лучше я узнавал тебя, чем сильнее начинал дорожить тобой, тем меньше оставалось фальши.

— И как мне в это поверить? Ты мог рассказать правду в любой момент, но не сделал этого.

— А ты бы меня не осудила? Как осуждаешь сейчас, даже не зная всех обстоятельств?

Она вырывается из моих рук.

— Не смей перекладывать вину на меня. Конечно, я осуждаю! Мы соревнуемся за контракт, которого ты не заслуживаешь. Книга стихов не твоя. Ты заставил меня чувствовать жалость к себе, рассказывая, что действуешь ради сестры. Что оплачиваешь ей учебу. Исполняешь ее мечты.

— Так и есть.

— Нет. Если бы ты действительно делал это ради нее, то поддержал бы ее работу.

Я вскидываю руки.

— А что я сейчас делаю? Нам были нужны деньги, и она попросила меня пойти на это. Никто не хотел публиковать эротические стихи девятнадцатилетней девушки. Пока их не связали с моим именем и моей актерской репутацией. Она была на седьмом небе, когда получила предложение.

— Это не поддержка. Это подыгрывание идее, что молодая женщина не может добиться успеха сама.

Ее слова бьют как пощечина. Кэсси всегда радовалась нашей договоренности, но вдруг… Эдвина права? Я был неправ, что согласился?

Я отбрасываю эти сомнения.

— Она не хочет славы. Она просто хочет, чтобы ее работу ценили при жизни, даже если имя не ее.

— Любой хочет, чтобы его работу ценили, Уильям. И каждый за это борется. Никто не получает билет в легкую жизнь.

Кипящая ярость обжигает мне кровь. Легкая жизнь. Вот так она думает о нас?

— Не у всех есть роскошь гордости голодающего художника, — выдавливаю я сквозь зубы. — Не у всех есть твои идеалы. Идеалы не накормят семью. Идеалы не спасут мою сестру, не продлят ей жизнь, чтобы она успела насладиться плодами своего труда после того, как потратит последние годы на борьбу за признание. Не каждый хочет такой чертовой жизни!

Ее щеки вспыхивают.

— Это так ты меня видишь? Просто комок упрямой гордости, живущий одними идеалами?

Я закрываю глаза, провожу рукой по лицу, пытаясь хоть как-то остудить злость. Я не хочу на нее кричать. Я хочу прижать ее к груди и вернуть нас в то прекрасное место, где мы были, когда она ворвалась в эту комнату. Но, открыв глаза, вижу, что ее уже нет передо мной. Она стоит у двери и дергает ручки, все еще оплетенные моими лианами.

Я быстро подхожу.

— Куда ты собралась? Ты так просто со мной закончишь? Даже не попытаешься разобраться?

Она не отрывает взгляда от двери.

— Не знаю. Просто… я знала, что это произойдет. — Последние слова она бормочет почти неслышно.

— Ты знала, что именно произойдет? Что мы поругаемся? Что ты найдешь причину оттолкнуть меня? Так вот зачем ты спросила про Джун до того, как согласиться расторгнуть наше пари? Ты просто искала повод, чтобы сохранить свое преимущество?

Она резко разворачивается ко мне.

— Дело не только в пари. Но, может, ты прав. Может, я ждала этого, потому что мой прошлый опыт меня этому научил. Мужчины лгут. Они представляют себя одними, а оказываются совсем другими, далекими от своих красивых обещаний…

— Не смей сравнивать меня с Деннисом Фиверфортом, — понижаю голос. — Это не имеет никакого отношения ни к нему, ни к твоему прошлому. Это происходит сейчас, и ты просто сбегаешь.

Она срывается на стон и снова дергает ручки.

— Я не сбегаю. Просто отпусти меня. Убери эти лианы, чтобы я могла уйти и… подышать минутку.

Паника в ее голосе разрывает мне грудь. Я ненавижу мысль, что она уйдет в таком состоянии, пусть даже всего лишь в свою комнату. Каждая клетка во мне рвется к ней — держать ее, кричать, говорить, спорить, пока мы не найдем решение, хотя бы временное перемирие. Хоть обещание попытаться понять друг друга. Но она — не я. Может, она иначе переживает боль. Может, ей нужно быть одной.

Я не могу заставить ее быть кем-то другим.

Потому что я люблю ее.

Люблю, даже если сейчас она меня ненавидит.

Медленно опускаю пальцы на ручку. Сердце сжимается, когда она отшатывается, но я все же выпускаю магию, и лианы исчезают.

— Я не стану тебя удерживать, — шепчу, — но, пожалуйста, вернись ко мне, если в твоем сердце найдется желание все это уладить. Я знаю, что тебе больно, и понимаю почему. Я знаю, что эта ссора чертовски ужасна, но, прошу, Эдвина. Не позволяй этому разрушить то, что мы начали.

Ее горло дергается, и она коротко, резко кивает.

Последние лианы падают на пол, и она наконец поворачивает ручку. И, хлопнув дверью, уходит, оставляя меня в холоде, какого я не знал прежде.

ГЛАВА 37

ЭДВИНА

К утру я уже тысячу раз успела сменить ярость на чувство вины и обратно. Я злюсь, что Уильям скрывал от меня свою тайну. Злюсь за его поклонников, которых он обманывал. За его сестру, которую затолкали в тень, потому что ее талант начали замечать только тогда, когда его представил мужчина. Я сама через это проходила и не могу перестать злиться.

Но с другой стороны… он ведь был прав насчет меня. Не у всех есть привилегия цепляться за идеалы так же упорно, как я. Богатые родители и братья всегда были моей подушкой безопасности. Я могла стремиться к карьере, рисковать и все равно знала, что могу вернуться домой. Да, ценой своей независимости, но я бы не осталась голодной.

А Уильям и Кэсси оказались на грани долговой ямы, с которой я никогда не сталкивалась. Контракт стал спасением. Он уберег Кэсси от работного дома. И теперь, когда я познакомилась с ней, я не могу не согласиться: Уильям был прав, сделав все, чтобы уберечь ее от такой участи.

Но боль все равно осталась. В сердце — осколок, который шепчет: Я же предупреждала. Твердит, что все, что я берегла между мной и Уильямом, никогда не было настоящим. Всегда было ложью. Всегда — игрой.

Нет, — возражает остальная часть сердца. — Это не правда. Ты знаешь, какой он настоящий. Ты видела обе стороны.

Тогда почему он молчал так долго? Почему дождался, пока я отдалась ему? Пока не начала умолять о правде?

Я выхожу из комнаты почти в полдень и даже тогда не уверена, что готова к встрече с Уильямом. К счастью, в гостиной его нет. Только Дафна, развалившаяся на одном из кухонных шкафов. Она приоткрывает глаза, когда замечает меня, сладко потягивается и зевает.

— Долго же ты спала, — говорит она, спрыгивая на пол. — Наверное, утомилась после всех этих стонаний. А потом еще крики были.

Я заливаюсь краской. Когда я вылетела из комнаты отдыха, в кухне были Монти и Дафна. Монти растянулся на спине на кухонном острове, курил сигариллу, а Дафна потягивала ликер из крошечной деревянной чашки. Никто ничего не сказал, но тишина сказала все за них — наверняка слышали абсолютно все.

Я кривлюсь:

— Здесь… кто-нибудь есть?

— Монти и Уильям пошли помогать с подготовкой к балу.

Меня захлестывает облегчение. До самого мероприятия еще есть время. Может, получится все это время держаться в тени и не пересекаться с Уильямом вовсе. Хотя сердце снова проваливается в пустоту, стоит вспомнить его последние слова:

…пожалуйста, вернись ко мне, если в твоем сердце найдется желание все это уладить.

Я хочу. Правда хочу. По крайней мере… кажется, что хочу.

Но я все еще в запутанных чувствах. Не готова говорить с ним об этом.

— Ты уже выбрала, что выставишь на аукцион? — спрашивает Дафна, вырывая меня из мыслей.

В панике у меня сжимается грудь. Конечно же, я не могу отдать экземпляр книги Уильяма с нашими пометками. Или… книги Кэсси.

— О, э… пожалуй, предложу персонализированный экземпляр «Гувернантки и фейри».

— Не так уж захватывающе, как свидание с Уильямом.

У меня пересыхает во рту. Черт. Его свидание. Я совсем забыла. И теперь от одной этой мысли желудок скручивает узлом. Я не хочу, чтобы он шел на свидание с кем-то другим.

Даже если это не настоящее свидание.

Конечно, это не будет настоящее свидание.

Разве что Уильям передумал насчет меня.

Разве что его сердце уже не со мной — не после того, как он увидел мою некрасивую сторону. Мою ярость и гордость.

Я прикусываю внутреннюю сторону щеки, чтобы отогнать подступающее к горлу сдавленное чувство. И тут приходит спасительная мысль — нужное отвлечение.

— Вспомнила! Я ведь должна тебе кое-что передать.

Я возвращаюсь в комнату и начинаю рыться в юбке, которую носила прошлым вечером. Нелегко заставить себя не думать о том, что произошло в ней — как он задирал подол, мучил меня, доводя почти до вершины… А потом стянул ее и позволил мне оседлать его…

Я сжимаю бедра, и пальцы наконец нащупывают то, что искала: две танцевальных карточки. Одну я прячу в карман дневного платья, с другим возвращаюсь к Дафне.

— Организатор бала просила передать это тебе, — говорю, протягивая карточку. — Фонд получает пожертвование за каждую заполненную строчку.

Дафна вертит ее в лапках, нахмурившись:

— Я никогда не танцевала.

Я пожимаю плечами:

— И не обязана. Я знаю, тебе некомфортно в Благой форме. А бал, скорее всего, в основном для людей и Благих фейри. Но захотела ее дать тебе на всякий случай, вдруг захочешь.

— Хм, — снова пробормотала она, переворачивая карточку в лапах.

В этот момент раздается стук в дверь. Я почти бросаюсь обратно в комнату, опасаясь, что это Уильям. Но это не может быть он — ему не нужно стучать.

И все же я делаю глубокий вдох перед тем, как открыть дверь.

— Мисс Данфорт! — улыбается мне с порога Кэсси.

Черт. Это почти так же плохо, как если бы там стоял он.

Кэсси слегка отпрянула, с подозрением нахмурившись:

— Ты сейчас… из-за меня нахмурилась?

Я заливаюсь краской и отмахиваюсь:

— О, извини, я просто не ожидала тебя увидеть. Если ты к Уильяму, его сейчас нет.

— На самом деле, я к тебе.

Я неловко переступаю с ноги на ногу:

— Уильям тебя послал поговорить со мной?

Она фыркает:

— Скорее наоборот. Он бы меня и на шаг от себя не отпустил. Он не знает, что я здесь. Пойдешь со мной пообедать в городе?

Я почти отказываюсь, но, может, это как раз то, что мне сейчас нужно. Поговорить с Кэсси. Узнать ее ближе. Понять их договор. И свои чувства.

— Сейчас только пальто возьму.

Пункт нашего назначения всего в нескольких кварталах от отеля. Я предлагаю поймать карету, но Кэсси настаивает идти пешком.

— Я сегодня чувствую себя отлично, правда, — говорит она по дороге. — Трость со мной на случай, если ноги ослабеют или заболит, но пока все хорошо. Иногда она нужна, если начинается головокружение.

— Уильям немного рассказал мне о твоем заболевании, — отвечаю я, стараясь, чтобы это не звучало как излишняя забота. — Сказал, что у вашей матери была та же дегенеративная болезнь и что врачи до сих пор не знают, что это.

— Да, это загадка. Но у меня есть настойки и фейри-средства, которые облегчают симптомы.

Мы приходим к кафе, устроившемуся на первом этаже небольшого здания между двумя высокими. У его круглых окон вьются зеленые лозы, усыпанные крошечными розовыми бутонами. Эти лозы тут же вызывают в памяти вьюнки Уильяма, которыми он вчера закрыл дверь.

Я отгоняю это воспоминание — странное смешение наслаждения и боли.

Мы садимся у солнечного окна. Кэсси заказывает за нас обеих, так как уже бывала здесь. Обед состоит из чая, бутербродов размером с палец и круглых пирожных с мягкой тянущейся оболочкой и начинкой из сладкой вишневой бобовой пасты.

— Вкусно, правда? — спрашивает она, когда я откусываю одно.

— Очень, — говорю с набитым ртом.

Но ее лицо вдруг омрачается, и я напрягаюсь.

— Что-то не так?

Она сжимает губы, будто решаясь.

— Я тебе немного соврала. Уильям действительно не знает, что я пришла поговорить с тобой. Но я уже видела его сегодня. Мы поговорили.

Я замираю.

— О чем?

— О том, что он рассказал тебе вчера. И о твоей реакции.

— Оу, — делаю вид, что спокойно отпиваю чай. Но пальцы предательски дрожат.

Она подается вперед, ставит локти на стол, сцепляет пальцы и кладет на них подбородок, прищурившись:

— Мисс Данфорт… Точнее, можно называть тебя Эдвина?

— Конечно.

— Эдвина, значит. У тебя есть чувства к Уильяму?

Я чуть не давлюсь чаем. Откашлявшись, киваю. Да, у меня есть чувства к ее брату. Хорошо это или плохо — или и то, и другое — я пока не понимаю.

— Так и думала, — говорит она. — Стоило мне увидеть вас вчера, я сразу поняла, что Зейн был прав. Вы с Уильямом нравитесь друг другу.

Я не могу уловить, есть ли в ее голосе обвинение или просто любопытство, но вина накатывает волной. Хотя я старше ее на десять лет, ощущаю себя школьницей, попавшей впросак и готовой на что угодно, лишь бы вернуть ее расположение. Поэтому молчу и жду, что она скажет дальше.

— То, что Уильям рассказал тебе вчера… это ведь не только его тайна, — говорит она. — Она наша. Я заставила его пообещать, что он будет делиться этим только с теми, кому это нужно по работе или кто способен выслушать и принять нас такими, какие мы есть.

Чувство вины только растет. Получается, он рассказал мне, потому что надеялся на понимание. Потому что верил в меня.

— А мистер Флетчер знает? — спрашиваю я.

— Да. После того, как он сделал мне предложение по книге, а Уильям согласился на мой план, я призналась ему, что мы пишем ее вместе, и объяснила, как все устроено. Он все равно согласился издать книгу и сделать Уильяма ее лицом. Правда, после выхода он засомневался, стоит ли устраивать тур. Не был уверен, справится ли мой брат даже с его актерскими навыками. Так что обещанный тур так и не состоялся. Только когда он доказал, что справится, и заслужил свое место рядом с тобой в рамках тура «Сердцебиения».

Я не знаю, радоваться мне или злиться, узнав, что мистер Флетчер в курсе. Если он одобряет их договоренность, почему это так задевает меня? Но раздражение ведь не только в этом.

— Мне больно, что он врет своим поклонникам. Что скрывает правду. Тебе не кажется, что он превратил твою книгу в фарс? Все это выдуманное прошлое с великой любовью по имени Джун?

Она фыркает от смеха:

— Во-первых, мы не до конца все скрываем. На титульной странице я указана как автор, Уильям — как исполнитель. Во-вторых, Уильям не выдумывал никакой Джун как бывшую возлюбленную. В названии речь просто о месяце. Это фанаты все себе додумали. Да, он использует этот образ как часть своей роли и допускает туманные фразы или мрачные байки, чтобы они могли продолжать в это верить. Но они бы все равно строили догадки — хотим мы того или нет.

— Но разве ты не хочешь, чтобы они знали правду? Настоящий смысл твоих слов? Истории, что стоят за стихами, а не спектакль, который устраивает Уильям?

Я не упоминаю, что, знай я правду раньше, возможно, не высмеивала бы «Июньский портрет, запечатленный в покое» так беспощадно. Я ведь не думала, что стихи плохие — просто он казался мне претенциозным, а значит, и все, что он делает, — тоже. В том числе, как я думала, его поэзия. Господи, как он вообще сдерживался, когда я высмеивала поэзию его сестры прямо ему в лицо?

— А ты хочешь, чтобы читатели знали правду? — поднимает бровь Кэсси. — Какие главы твоих книг пришли из глубины души, а какие — просто прихоть?

Она попала в точку. Я вспоминаю, как мне было неловко, когда Джолин решила, что я пережила все, что описывала в своих сценах.

— Нет, — признаюсь. — Но я же пишу художественную прозу.

— И что? Кто сказал, что поэзия должна быть автобиографичной? Если я хочу остаться в тени, это мое право. Никого не должно волновать, о ком мои стихи и есть ли у них прототип. Это мои слова. Мои эмоции. Ты видишь в Уильяме самозванца, но он — мой щит. Он держит на себе весь напор — ожидания, домыслы, а я просто творю. И мне этого достаточно. Пожалуйста, не вини его за это.

Пустота в груди чуть отступает. Может, я и правда слишком строго сужу Уильяма. Но боль все еще есть.

— Мне больно, что он солгал мне. Уильям Хейвуд — даже не его настоящее имя.

Ее лицо резко меняется.

— Он мой брат, Эдвина. Пусть он и не родился с этой фамилией, но он достоин ее. Да, это его сценическое имя. И наш псевдоним. Это не значит, что он обманывал тебя насчет своей личности.

Ее тон режет мое возмущение, оставляя мои доводы тонкими, как потрепанный пергамент.

— Ты судишь его слишком строго, — говорит она, и все во мне отзывается, подтверждая ее правоту. — Это не заговор. Это общее дело. Он — лицо, я — автор. Мы команда. Я не хочу славы. Он хочет. Он делает это ради меня, а я ради него. Популярность книги — шанс вдохнуть жизнь в его карьеру.

Я опускаю плечи. Я знала, что его карьера трещит по швам, но ни разу не подумала, что это может спасти ее.

— Просто… наверное, если бы он сказал все с самого начала, я бы не восприняла это так болезненно.

Она смотрит на меня с укором.

— А если бы он сказал сразу, ты бы вообще дала ему шанс? Ты сама предвзята к нашему соглашению.

Обычно я бы вспыхнула от такого обвинения… но она права. Я даже не дала Уильяму объясниться, сразу выстроив между нами стену из принципов. И хотя я все еще считаю нечестным скрывать такое от поклонников, теперь лучше понимаю и его, и Кэсси.

Я сжимаю губы в неловкой улыбке:

— Я постараюсь быть более открытой. Можно я задам вопрос? Из искреннего желания понять. — Она кивает. — Это правда твоя мечта? Книга стихов? Ваша с Уильямом договоренность?

— Это шаг к ней, — отвечает она. — Я хочу поступить в колледж. И хочу написать пьесу, где Уильям сыграет главную роль. До того, как умру. Врач дал мне шесть лет.

У меня перехватывает дыхание — особенно от того, с какой легкостью она это произносит:

— Шесть лет? Что ты имеешь в виду?

— Мои симптомы развиваются куда быстрее, чем у мамы. Плюс ко всему у меня есть собственные, дополнительные болячки, с которыми приходится справляться.

Я с открытым ртом смотрю на нее. Так вот почему Уильям все время говорил, что у нее мало времени. Почему он так отчаянно хочет сделать ее счастливой. Дело не только в том, что она человек и хрупка по сравнению с ним. Не только в том, что она больна. У нее есть конкретный диагноз. Конкретный срок.

Кэсси бросает на меня укоризненный взгляд:

— Не смотри на меня такими печальными глазами. Я вполне намерена дожить до глубокой старости.

Я откидываюсь на спинку стула, ошарашенная.

— Есть кое-что, что ты должна знать об Уильяме, — говорит она. — Он рассказывал тебе о Лидии? Моей маме?

— Он сказал, что она умерла. И что его отец бросил ее.

— А ты знаешь, как устроено старение фейри и людей в Фейрвивэе?

— Знаю, что фейри раньше старели медленно, — отвечаю. — Но теперь они стареют так же быстро, как и люди. Хотя большинство все равно перестает стареть, когда достигает зрелости. При этом у некоторых людей старение тоже замедлилось.

— У тех, кто находится в романтических отношениях с фейри, — уточняет Кэсси. — Есть подтвержденные случаи, когда и платонические отношения с фейри — дружба, семья — тоже замедляют старение. Но влюбленные пары эффективнее всего. Когда Лидия встретила отца Уильяма, ее здоровье резко улучшилось. Но он ушел от нас, когда Уильям поступил в университет. Мама не хотела, чтобы он узнал: боялась, что он будет переживать. Поэтому он не знал ни о том, что отец ушел, ни о болезни матери до самого выпуска.

Глаза Кэсси затуманиваются, голос срывается:

— Уильям винил себя за то, что не смог сделать больше. Что не смог ее спасти.

Мои собственные глаза заволакивает вуаль. Я представляю, каково это — знать, что пока ты наслаждался университетской жизнью, твоя мама угасала.

— Он не должен был чувствовать себя виноватым, — продолжает Кэсси. — Никто не должен нести такую ношу. Если честно, я даже не виню отца. Я не хочу, чтобы кто-то любил меня и оставался рядом лишь для того, чтобы я выжила. Но Уильям не может это отпустить. Он до сих пор винит себя за то, что его было недостаточно для нее. И что недостаточно для меня. Он ненавидит то, что все долги, которые мы накопили во время болезни мамы, легли на меня после ее смерти. Так как родители не были женаты, ни Уильям, ни его отец не несли за меня никакой юридической ответственности. А Уильям чувствует за это огромную вину. Что бы я ни говорила, это чувство в нем не ослабевает. Поэтому он так обо мне заботится. Поэтому хочет быть за все ответственным. Хочет отдать мне все, пока я еще жива.

Слеза скатывается по моей щеке. Как я могу его винить? Даже я, едва зная Кэсси, хочу, чтобы у нее было все. И сердце разрывается от того, что Уильям считает, что его недостаточно, — только потому, что он не всемогущ. И в то же время я осознаю, каким чудом было то, что он открылся мне. Мне, человеку, которого он боялся подвести.

Мне, той, кто сбежала при первой же возможности.

— Он боится, что станет таким же, как его отец, — говорит Кэсси, и каждое ее слово бьет в самую суть. — Он боится, что, если полюбит человека, его любви будет недостаточно. Вот почему я за него волнуюсь не меньше, чем он за меня. Боюсь, что он будет слишком занят тем, чтобы делать кого-то счастливым, и потеряет себя. А ведь двое не должны растворяться друг в друге до такой степени.

Я внимательно изучаю ее настороженное лицо.

— Ты говоришь это как предупреждение?

Она качает головой:

— Я спрашиваю, насколько сильно ты им дорожишь. Одно дело — любить. Совсем другое — если он для тебя просто мимолетное увлечение.

Меня передергивает от самой мысли, что Уильям — просто мимолетное увлечение. Но при этом сердце замирает и учащенно бьется от одной только мысли, что я могла бы его полюбить. Оно трепещет.

И на этот раз меня это не пугает.

Это не напоминает мне об истории с Деннисом Фиверфортом.

Потому что это чувство связано не с пустыми словами и иллюзиями.

Оно связано с человеком, который сказал, что мои слова красивы.

С тем, кто спал в кресле у моей постели, когда я напилась до беспамятства.

С тем, кто поделился своим прошлым.

Шутил со мной, флиртовал и признался в чувствах в строчках нашей книги.

Я встаю. На языке вертятся слова — пугающие и прекрасные.

— Я люблю его настолько, чтобы не позволить твоим страхам сбыться. Я не дам ему потерять себя во мне. Но… я и не оттолкну его.

Уголки ее губ поднимаются:

— Значит, ты простишь его?

Я заглядываю внутрь себя. Пытаюсь найти остатки злости. Она все еще есть, но теперь только пепел. Рядом с тем огнем, что пылает у меня в груди.

— Уже простила.

Кэсси поднимается, опираясь на трость, и берет меня за руку:

— Тогда скажи ему это лично.

Грудь поднимается от вдоха. Там все еще туман, но я готова разогнать его. Вместе. С Уильямом. Я все еще боюсь, но не настолько, чтобы бежать. Ноги дрожат от нетерпения, мне хочется как можно скорее вернуться к нему.

Кэсси улыбается, будто все уже знает.

— Ну что ж, давай…

Она моргает. Один раз. Второй. Выражение ее лица меняется. И без того бледное лицо становится мертвенно-белым. Затем, с дрожанием ресниц, она падает.

ГЛАВА 38

ЭДВИНА

Похоже, я пропущу бал.

Снаружи уже опустилась ночь, а я все еще сижу у окна спальни, где отдыхает Кэсси. Она спит уже несколько часов, и я никак не могу заставить себя уйти. Даже несмотря на то, что она настаивала, будто с ней все в порядке — еще до того, как удалилась в постель.

Теперь я еще больше понимаю, почему Уильям так трепетно оберегает ее. Было страшно видеть, как ее хрупкое тело обмякло и осело. К счастью, я успела подхватить ее и не дать упасть. Она быстро пришла в себя и продиктовала адрес дома, где остановилась. Мы сели в наемную карету, и я передала ее в заботливые руки друзей. Они подтвердили ее слова: с ней и правда случается подобное, и вскоре ей станет лучше.

Я им верю. Но не могу ее оставить. Как? Уильям бы взбесился, узнай, что я ушла, пока она еще не оправилась. Хотя бы наполовину я уверена: он сорвется на меня уже за то, что я согласилась не говорить ему о ее обмороке — пока она сама не расскажет. Я уже почти нарушила это обещание, но понимаю, почему она просила. Кэсси не хочет, чтобы он пропустил бал. Она и в постель-то согласилась лечь только после того, как я пообещала не слать ему весточку.

Но ведь я и не обещала, что сама уйду.

Комната у нее, по крайней мере, уютная. Большая гостевая спальня в старинном особняке на краю города всего в десяти минутах езды от кафе, где мы обедали. Друзья заходили проверить, как она. Оставили поднос с чаем, печеньем и очередной дозой ее лекарств. Они действительно заботятся о ней. Любят не меньше, чем Уильям.

Только не так удушающе.

Когда Кэсси наконец просыпается, я тут же подлетаю к ней.

— Почему ты все еще здесь? — спрашивает она, голос у нее хриплый от сна.

Я помогаю ей приподняться:

— Хотела убедиться, что тебе лучше.

Она тянется мимо меня к пузырьку с лекарством, отмахивается, когда я пытаюсь помочь.

— Не стоило. Я же говорила, что со мной все будет в порядке. Просто головокружение. Это бывает.

— Все равно я хотела дождаться, пока ты проснешься.

Она делает глоток чая, внимательно глядя на меня поверх чашки:

— Ты уверена, что просто не тянешь время? Может, тебе давно пора поговорить кое с кем?

— Нет, — отвечаю я. И это чистая правда. — Я готова поговорить с Уильямом. Но я не смогла бы говорить с ним честно, если бы хранила от него тайну. Я понимаю, почему ты не хочешь его тревожить, но мне было важно самой увидеть, что с тобой все хорошо.

Кэсси качает головой то ли с улыбкой, то ли с раздражением:

— Если бы я знала, что так будет, разрешила бы тебе отправить ему записку. Хоть бал вы бы тогда пропустили вместе. Он, наверное, с ума сходит от волнения за нас.

Внутри у меня все сжимается, и я решаюсь:

— Есть кое-что, что я хотела бы тебе сказать. Хотя, возможно, мне не стоит.

Она ставит чашку, отмеряет ложку следующего лекарства. Сужает глаза, но все же вздыхает:

— Если ты любишь моего брата, считай, ты уже часть семьи. А если ты семья, значит, имеешь право говорить.

Упоминание о любви снова вздымает в животе вихрь — порхающий и нежный, — но я сосредотачиваюсь.

— Пожалуйста, не скрывай от него свои трудности. Позволь ему видеть, как ты с ними справляешься. Покажи, что ты борешься, что рядом есть те, кто тебя поддерживает. Что ты живешь. Не для того, чтобы доказать, что тебе не нужен он, а чтобы знал, что ничего не упускает. Чтобы он не боялся внезапной беды. Пусть чувствует, что он с тобой даже когда вы не рядом.

Кэсси отводит взгляд.

— Это из-за того, что сделала мама?

— Я знаю, что она хотела как лучше, — говорю мягко. — Она хотела, чтобы Уильям наслаждался учебой. Так же, как и ты хочешь, чтобы он жил, не тревожась о тебе каждый день. Но как ему было больно узнать, что он ничего не знал о том, через что она проходила? Думаю, в глубине души он боится, что с тобой происходит то же самое. Ему должны были дать выбор тогда. Так позволь ему сделать выбор сейчас.

Ее лицо становится настороженным.

Я бросаю ей многозначительный взгляд:

— Даже если его забота временами невыносима.

Она усмехается:

— Хорошо. Я поняла, о чем ты. Постараюсь… дать ему выбор.

Во мне разливается облегчение:

— Спасибо.

— Но я тоже вправе выбирать. В том числе — принимать или не принимать чью-то опеку. И сейчас я выбираю: иди на бал. Со мной и правда все хорошо.

— Точно? — я вглядываюсь в ее лицо: в ясные глаза, в румянец, вернувшийся к щекам.

— Иди, — говорит она, отмахиваясь рукой. — Ты же хотела сорвать его свидание?

Я замираю от неожиданности. Я опять забыла про это чертово свидание! Мои тревоги насчет наших отношений и будущего уже не такие острые. Я больше не боюсь, что его «аукционное» свидание обернется чем-то романтическим.

Но все же.

Я бросаю Кэсси лукавую улыбку:

— Еще как хочу сорвать его свидание.

Я взволнованна до дрожи, пока еду обратно в отель. Поездка на карете занимает вдвое больше времени, чем раньше — улицы запружены теми, кто направляется на бал. Хотя он начался почти час назад, гости все еще прибывают. И только выходя из кареты, осознаю, насколько одета не по дресс-коду. Фигуры в вечерних платьях и фраках стекаются к парадному входу, а я все еще в своем простеньком дневном платье.

— А вот и ты!

Я узнаю голос еще до того, как вижу, кому он принадлежит. Ко мне быстро приближается девушка с короткими черными волосами — это Дафна в своей Благой форме. На ней все то же платье, в котором я видела ее в последний раз — шелковое, желтое, с розовыми и белыми цветами, подаренное Зейном. Оборчатый подол заканчивается чуть выше колен, на ногах белые чулки и подходящие по цвету танцевальные туфельки — тоже из гардероба Зейна.

Она выглядит восхитительно и чуть-чуть вызывающе из-за короткой юбки. Я почти хочу ее предупредить, но мимо проходит фейри в юбке еще короче и топе, едва прикрывающем грудь. Несмотря на то, что большинство гостей предпочло более сдержанную человеческую моду, это все же мероприятие фейри, а у них с модой гораздо свободнее.

— Ты прекрасно выглядишь, — говорю я ей.

Она морщится:

— Я собираюсь попробовать потанцевать. Но забудь про меня. Я тебя везде искала. До твоего аукциона осталось пятнадцать минут! Где персонализированная книга, которую ты обещала пожертвовать?

Кровь отхлынула от моего лица.

— Я… эм…

Дафна хватает меня за руку и тянет к парадным дверям:

— Нам нужно поторопиться. И тебе надо переодеться.

Как бы мне ни хотелось сразу найти Уильяма, у меня есть обязательства, и предмет на благотворительный аукцион еще не выбран. Я могу выкроить десять минут, чтобы переодеться и подобрать что-то ценное.

Мы пробираемся через поток гостей в вестибюле и мчимся к нашему люксу. Мое сердце колотится так, будто хочет пробить ребра. Я спешу переодеться — заранее наряд я не продумала, так что, как и Дафна, выбираю платье от Зейна — то самое белое, с открытой спиной, которое Уильям развязывал и завязывал снова в лифте. Волосами я не занимаюсь, а для пожертвования собираю рукописные страницы из своего блокнота, дописав последние штрихи на последнем листе.

Когда я выхожу из комнаты, на лице Дафны уже написано нетерпение:

— Быстрее!

Мы снова несемся вниз по лестнице, и с каждым шагом я улыбаюсь все шире, а сердце бьется быстрее — в такт волнению и надежде. Я обгоняю Дафну, когда в поле зрения появляются двери бального зала. Вбегаю в них, и чья-то рука тут же хватает меня за локоть.

— Наконец-то! — Монти проводит рукой по волосам, оттаскивая меня в сторону от потока гостей. — Где ты была? Хотя нет, сначала скажи: где твой лот?

Я протягиваю ему стопку страниц. Он хмурится, но быстро меняет выражение лица на ухмылку. Читает заголовок:

— «14 способов умереть в Фейрвивэе: иллюстрированное руководство». Так вот что ты постоянно пишешь в своем блокноте?

— И да, и нет.

Он листает дальше, и глаза его расширяются:

— Это довольно невозможная поза, — говорит он, глядя на мой рисунок обнаженной пары, сплетающейся на пегасе.

Я пожимаю плечами:

— Не все идеи срабатывают, поэтому я и делаю наброски.

Он переворачивает страницу:

— А вот эта вполне. Могу поручиться, работает прекрасно. Думаю, Даф это тоже оценит. Кстати… — он опускает листы и хмурится, — а где наша любимая дикая куница? Я велел ей найти тебя…

— Я здесь, — раздается голос Дафны у меня за спиной. Я вздрагиваю: все еще не привыкла к тому, как тихо она говорит в этой форме. Среди толпы я не заметила, как она подошла.

Глаза Монти расширяются до предела. Он замирает, уставившись на нее:

— Даф?

Она чуть сжимается:

— Ага.

Он оглядывает ее с ног до головы, потом замирает:

— Ого. Ноги.

— Где Уильям? — перебиваю я, отвлекая его не только ради Дафны, но и ради себя.

Монти встряхивает головой, будто пытаясь прийти в себя, и слегка краснеет.

— Он как раз сейчас на сцене. Его аукционируют.

Волнение подхватывает меня и несет вперед. Я пробираюсь сквозь танцующие пары, огибаю группы гостей и столы с лотами. Наконец замечаю сцену. Перед ней собралась плотная толпа, через которую мне ни за что не пробиться к первому ряду.

В самом центре сцены — Уильям.

ГЛАВА 39

УИЛЬЯМ

Чувствую себя идиотом. Не только потому, что сижу на буквальном троне под взглядами толпы незнакомцев — хотя это, конечно, добавляет к ощущению, — но и потому, что не могу перестать думать о том, что произошло прошлой ночью. Я натягиваю самодовольную ухмылку Уильяма Поэта, лениво разваливаясь в позолоченном кресле с бархатной обивкой. Но могу думать только об Эдвине. Эдвине, которую я не видел весь день. С той самой минуты, как она ушла из зала отдыха с болью в глазах.

Кэсси я тоже не видел с тех пор, как она приходила ко мне утром. Расспрашивала о чувствах, про ту самую симпатию, о которой ей по телеграмме сообщил Зейн. Я разрушил ее надежды, когда рассказал, как Эдвина отреагировала на мое признание. После этого Кэсси была так подавлена. Возможно, она вообще решила не приходить на бал. Надеюсь, она не винит себя в том, что произошло между нами с Эдвиной.

Это целиком моя вина.

Эдвина была права. Я должен был рассказать ей все раньше. Точнее… может, вообще не стоило соглашаться на эту авантюру с Кэсси. Возможно, я лишаю сестру той силы, которую она обрела бы, если бы продолжила пытаться издать книгу сама. Возможно, я предаю своих читателей, выдавая чужое творчество за свое.

Но деньги.

Наши долги.

Мечта Кэсси.

И неумолимо тикающие часы ее диагноза.

Во имя всего цветущего, я не знаю, что было бы правильным. Знаю только одно: я сделаю все, чтобы вновь заслужить доверие Эдвины.

— Двадцать сапфировых кругов? — выкрикивает аукционист, стоя рядом с моим нелепым троном и подзадоривая участников.

— Двадцать! — раздается голос молодого человека в центре зала.

— Двадцать один! — выкрикивает женщина с первого ряда, не сводя с меня хищного взгляда. Я стараюсь не морщиться, когда она облизывает губы, хотя искренне надеюсь, что никто не поймет это «свидание» неправильно — все будет целомудренно, и только.

— Двадцать два! — вступает еще один.

Ставки растут все быстрее.

Тридцать. Тридцать пять. Потом сразу сорок. Затем пятьдесят, трое соперников сражаются за первое место.

— Пятьдесят два, — говорит дама спереди, продолжая обмахиваться карточкой для танцев и демонстративно пялиться на меня.

— Пятьдесят три! — парирует ее соперница.

— Пятьдесят...

— Двести!

Голос звучит с самого конца зала, и мое сердце замирает, когда я вижу рыжую макушку, возвышающуюся над остальными.

Эдвина.

Она здесь.

Наши взгляды встречаются, и я встаю с места.

Я не вижу ее полностью, но, судя по тому, как она возвышается над всеми, раскинув руки в стороны, она, должно быть, стоит на стуле. Точно так же, как в день нашей первой встречи — когда декламировала ужасные стихи, прежде чем мы оказались втянуты в пари.

Она поднимает руку — пустую, без номерка участника.

— Двести сапфировых кругов, — выкрикивает она, почти задыхаясь. — Я все правильно делаю?

Тишина. Все участники оборачиваются к ней.

— Это Эдвина Данфорт, — шепчет кто-то. — Та самая писательница романов.

— Двести один! — резко выкрикивает женщина спереди, недовольно морщась.

— Пари, — кричит Эдвина. — Я ставлю расторжение нашего пари!

Я делаю шаг к краю сцены, голова кружится от попытки осознать, что она говорит. Что она делает.

Толпа начинает гудеть, и даже аукционист выглядит сбитым с толку.

— О чем это она? — спрашивает кто-то.

— Мы вообще можем ставить нематериальное?

Эдвина снова поднимает руку.

— Мое сердце, — ее голос срывается на этом слове. — Я ставлю свое сердце, Уилл.

У меня перехватывает дыхание. Она назвала мое имя. Не полное. Не сценическое. Просто… меня.

Я спрыгиваю по ступеням у края сцены и устремляюсь к ней. Толпа расступается в стороны, раздается гул изумленных и взволнованных восклицаний, но я вижу только ее. И, наконец, когда людское море рассеивается, я могу рассмотреть ее полностью. На ней то самое чертовски прекрасное платье, под которое я когда-то запускал руки. А ее небрежно заколотая прическа, из которой выбились пушистые пряди, падающие на плечи, только усиливает эту красоту. Потому что это смелая, дерзкая красота, которой все нипочем и что затмевает весь мир.

Я останавливаюсь перед ней. Благодаря высоте стула она стоит чуть выше меня. Меня так и тянет коснуться ее, но я не решаюсь, пока не буду уверен, что она этого хочет.

Ее глаза блестят за линзами очков, нижняя губа дрожит.

— Прости, что я такая упрямая, Уилл. Ты прав насчет меня. Я так увлекаюсь своими идеалами, что начинаю осуждать других, если они им не следуют.

— Тебе никогда не нужно извиняться за упрямство, — отвечаю я, и мой голос такой же хриплый и неровный, как ее. — Я люблю это в тебе.

Ее глаза расширяются.

— Я люблю тебя, Эдвина. Такой, какая ты есть.

— Ты любишь меня?

Мои губы трогает улыбка.

— Я люблю тебя.

По ее щеке катится слеза, а губы расплываются в самой широкой, самой теплой улыбке. Она тянется ко мне, обвивая руками шею, и я заключаю ее в объятия, охватывая за талию. Прижимаю губы к ее губам и поднимаю со стула. Мы целуемся, пока я ставлю ее на пол, и никто из нас не хочет отпускать другого.

— Кстати, — шепчет она, отрываясь, чтобы перевести дыхание, — я тоже тебя люблю.

Я прижимаю лоб к ее лбу.

— Я так и подумал.

— Прости, что опоздала.

— Все в порядке, дорогая. Я никуда не уйду.

— Ненавижу прерывать.

Мы с Эдвиной оборачиваемся и видим перед собой Обри. Я напрягаюсь, замечая, что весь зал пялится на нас: кто с недоумением, кто с усмешкой или восхищением.

— Мы все еще в разгаре аукциона, — шепотом напоминает Обри. — Если вы не знали, то обязана проинформировать: он магически обязателен. И вы, мисс Данфорт, только что поставили на кон свое сердце. Ставка, которая может обернуться ужасом, если аукционист поймет ее неправильно. Настоятельно советую вернуться к вашей первой ставке — двести сапфировых кругов.

Мы с Эдвиной в ужасе переглядываемся.

— Да, согласна, — быстро говорит она.

— Двести кругов, — уже громко заявляет Обри аукционисту. — Вернемся к этой сумме.

Аукционист кивает.

— Есть ли кто-то, кто даст двести один?

Я морщусь, ожидая, что та настойчивая дама у сцены снова подаст голос, но в ответ только тишина. Ну, тишина, музыка и любопытные шепотки вокруг. Никто не решается перебить ставку Эдвины.

— Продано, — объявляет аукционист, — женщине в белом.

Эдвина прикусывает губу, сдерживая улыбку:

— Получается, я только что тебя купила?

— Свидание. Ты купила свидание, — ухмыляюсь я. — А все остальное у тебя и так есть.

— Верно, — отвечает она, притягивая мои губы к своим. Ее дыхание такое теплое и нетерпеливое, что по спине пробегает дрожь. — Я уже говорила тебе, что ты мой.

Мне с трудом удается не увести ее прочь с бала и не прижать к стене в первом же пустом закутке отеля. А лучше — в лифте. Или в нашем люксе на бильярдном столе. Или в любом другом месте, где я мог бы наконец сжечься в ней дотла.

Но после опоздания Эдвины и той шумихи, которую мы устроили на аукционе, нам лучше остаться. Это пусть и не автограф-сессия, но все же часть нашего официального тура. Нас ждут поклонники.

Эдвина рассказывает, где была днем, и становится ясно, куда подевалась Кэсси. У меня внутри все сжимается, когда она говорит, как сестра потеряла сознание, но я сдерживаюсь. Особенно помогает мысль о том, что Эдвина осталась с ней до тех пор, пока не убедилась, что Кэсси в порядке.

Мы расходимся, чтобы поговорить с нашими читателями, а когда бал заканчивается, встречаемся в холле и вместе возвращаемся в номер. Идем по лестнице — она менее загружена, чем лифт, — и, оказавшись вдвоем, целуемся прямо на пролете. Я успеваю просунуть руку под лиф ее платья и коснуться ее прекрасной груди, а мой член натягивает слишком тесные брюки. Но, услышав шаги с нижнего пролета, я сдерживаю глухой стон, и мы продолжаем путь наверх.

Когда входим в номер, Монти уже там и не один. Женщина сидит на кухонном островке, болтая в воздухе ногами в белых чулках и попивая рубиновый напиток из стакана. Монти стоит напротив, облокотившись на столешницу, с сигариллой в зубах — ее аромат мягко наполняет общую комнату. Я впервые вижу его с кем-то, будь то друг или любовница. Шок от присутствия посторонней сбивает с меня весь пыл.

Но тут женщина начинает говорить знакомым голосом.

— А вот и они.

У меня отвисает челюсть.

— Дафна?

Она съеживается, словно только сейчас осознала, почему я так удивлен.

— Ага, — бурчит она, дергая за короткий подол платья.

— Ты танцевала? — спрашивает Эдвина, подходя ближе. Она не выглядит удивленной. Хотя ожидаемо, она же уже видела Благую форму Дафны.

— Немного, — отвечает та и делает глоток из стакана.

— Она заполнила половину своей танцевальной карты, — говорит Монти со странным выражением лица, глядя на Дафну. Что-то мягкое и открытое, я не видел таким его никогда. Но вот он снова прячет это выражение за кривоватой ухмылкой. — Эта куница — просто ужасный танцор.

— Ты сам танцуешь хуже, — бурчит Дафна.

— Ты тоже танцевал? — удивляется Эдвина, вскинув брови.

— Всего раз. Я вообще не по этой части. Но один из партнеров Даффи начал себя вести чересчур развязно.

— Тебе необязательно было ломать ему плечо, — бормочет Дафна. — Он думал, ты собираешься его убить.

— Без понятия, о чем ты, — отвечает Монти с фальшивой улыбкой. Сейчас он уже больше похож на себя.

— Погоди, а это что у тебя? — Эдвина поднимает что-то с кухни. Это пачка листов с ее почерком.

— Я выиграл аукцион, — отвечает Монти.

— Зачем?

Он делает затяжку.

— Что значит «зачем»? Я сделал самую высокую ставку.

Эдвина бросает на него взгляд, полный укоризны и едва заметной улыбки.

— Да, но зачем тебе это вообще? Я думала, это достанется какому-нибудь моему преданному поклоннику.

— Ранишь мое сердце, Эдвина. Как ты можешь намекать, что я не преданный поклонник? К тому же я думал Дафне понравятся твои рисунки. Особенно откровенные, — он подмигивает девушке и получает рык в свою сторону, затем снова поворачивается ко мне. — И было бы преступлением, если бы Уильям так и не увидел последнюю страницу.

Я смотрю то на Монти, то на бумаги в руках Эдвины, а потом на лицо своей прекрасной возлюбленной. Щеки у нее пылают, а улыбка становится вдруг застенчивой.

— Ну теперь мне стало интересно, — говорю я, протягивая руку к бумагам. Она передает их с легкой неуверенностью.

— Только не пропусти начало, — предупреждает Монти.

Я пролистываю страницы, начиная с «14 способов умереть в Фейрвивэе: иллюстрированное руководство». Потом идут парочка откровенных рисунков. А затем страница с заголовком «14 способов умереть в Фейрвивэе: поэт с раздутым эго — специальное издание». Ниже — несколько кривоватых набросков, среди которых я с трудом распознаю один — кажется, это флакон. А рядом подпись ее рукой: Яд?

Я фыркаю и поднимаю на нее вопросительный взгляд:

— Угрозы в мой адрес?

— Я была пьяна, — кривится она в ответ.

Я пролистываю еще несколько страниц с рисунками, затем вижу еще один список с заголовком: «Как соблазнить незнакомца». Под ним — несколько пунктов: Веди себя скромно и застенчиво, Декольте. А на полях ее небрежный почерк: Я не имею ни малейшего понятия, что делаю. Далее следуют еще рисунки, и наконец я дохожу до последней страницы. Горло тут же перехватывает.

«14 влюбиться в Фейрвивэй».

А под заголовком — маркированный список с первого по четырнадцатый пункт.

И в каждом — мое имя.

Уильям Хейвуд.

Уильям Хейвуд.

Уильям Хейвуд.

Уильям Хейвуд.

Я откладываю бумаги и поворачиваюсь к Эдвине.

— Ты и правда собиралась выставить это на аукцион, не показав мне?

Она неуверенно улыбается.

— Это был самый ценный лот, с которым я могла бы расстаться.

Но это гораздо больше, чем просто лот. В этой стопке бумаги — история нас. С ее самого первого дня в Фейрвивэе. С ее ужасного первого впечатления обо мне. До того момента, когда расцвела любовь. С вкраплениями невозможных сексуальных поз, конечно. Но я и не надеялся, что все ее внимание занимал только я — в голове у моей возлюбленной места хватает многому.

Я делаю шаг к Эдвине, не отрывая от нее взгляда.

— Спасибо, что выиграл торги, Монти, — говорю, даже не взглянув в его сторону. — Но отплатить тебе за щедрость я могу только одним: предупредить тебя и Дафну, чтобы вы выметались.

Сначала Эдвина выглядит сбитой с толку, но потом ее губы растягиваются в хитрой усмешке.

— А, я поняла, что это, — бормочет Дафна, соскальзывая с кухонной стойки и прихватывая бутылку ликера на прощание.

Монти театрально вздыхает:

— Да чтоб тебя, Даф. Никогда больше мы не делим с ними люкс. Ни в одном туре.

— Согласна, — отзывается она.

Как только за ними захлопывается дверь, мои губы врезаются в Эдвинины. Мои пальцы тут же находят ленту на спине ее платья, и перед падает. Я не теряю времени: стягиваю юбку с ее бедер, затем спускаю нижнее белье. В этот раз не будет долгих прелюдий. Никаких ожиданий. Эдвина тянется к моему галстуку, стягивает его, пока я сбрасываю пиджак, затем жилет. Через секунду мы оба уже голые.

Я усаживаю ее на кухонный остров, и она откидывается назад, обвивая ногами мои бедра. Я замираю, прижавшись к ее влажному входу, смазывая головку ее возбуждением, и вхожу в нее одним толчком. Беру ее прямо на этой столешнице, над разбросанными листами и свидетельствами ее любви. Двигаюсь быстро, жадно, пока она не начинает дрожать от удовольствия. Потом выхожу из нее и подхватываю на руки, унося в кровать. Там мои поцелуи становятся мягче, движения медленнее. Я опускаюсь на нее снова, проникая в нее с новой нежностью.

Я сжимаю ее ладони в своих, прижимая их к матрасу, вдыхаю аромат ее кожи, пробую вкус ее губ. Она смотрит мне прямо в глаза, пока я занимаюсь с ней любовью так медленно, как только могу, в ритме с ленивыми движениями ее бедер, восполняя каждую ее потребность своими движениями. Но стоит ей обвить меня ногами, сжать свои горячие и влажные стенки вокруг меня, и я не могу больше сдерживаться. Ее стоны нарастают, сплетаются с моими. Она извивается подо мной, запрокидывает голову, и с ее губ срывается самый сладкий, самый отчаянный стон, что я когда-либо слышал. И ее накрывает. Всю. Подо мной. Она пульсирует вокруг меня, такая скользкая и горячая. И со следующим толчком я кончаю в нее. Мой стон сливается с ее последними всхлипами. Меня трясет от оргазма, настолько яркого, что я едва держусь, чтобы не обрушиться на нее всем телом.

Я ложусь рядом, прижимая ее к себе, но как только закрываю глаза, слышу цветочный аромат и чувствую, как что-то щекочет мне шею.

Эдвина замечает это одновременно со мной, приподнимается и вытаскивает что-то у меня из волос.

— Это…

Я щурюсь в темноте, но и так понимаю, что это.

— Лепесток.

Она поднимает еще горсть лепестков, которые находит рядом с подушкой, и дает им осыпаться с ладони.

Я оглядываюсь. Вокруг нас — целая россыпь.

Эдвина приподнимает бровь.

— Уилл, ты только что… эээ… кончил лепестками?

Я хохочу.

— Сначала ты спрашиваешь, не какашка ли это, теперь — не сперма ли. Ни то, ни другое. Скорее… спонтанное непреднамеренное цветение. Клянусь, со мной обычно такого не происходит.

Она берет еще лепестки, пропускает их сквозь пальцы.

— Ты то же самое говорил про трехсекундное рукопожатие, которое я устроила твоему члену. И был прав, ты стал держаться куда дольше.

Я перекатываю ее на спину.

— Мы договорились, что ты не будешь это вспоминать.

Ее улыбка становится дьявольской.

— Я же сказала, что хочу выгравировать это на табличке и повесить над камином. И я не шутила.

— Ты неприличная женщина.

Ее улыбка смягчается.

— Но ты все равно меня любишь.

— Да, Эдвина, — шепчу я, целуя ее висок, щеку и губы. — Люблю тебя несмотря ни на что.

ГЛАВА 40

ЭДВИНА

На следующий день я наконец получаю свой выигрыш с аукциона — свидание с Уильямом. А заодно прощаюсь с двумя сотнями сапфировых кругов, что составляет почти все, что у меня есть с собой в этой валюте. По крайней мере, это ради благого дела — в пользу Литературного общества Фейрвивэя. И, конечно же, ради возможности провести время с Уильямом наедине.

Однако он настаивает на том, чтобы провести свидание именно так, как если бы я была ему совершенно незнакома. Мне даже приходится подписать договор при передаче средств, обязуясь не приближаться к сопровождающему меня джентльмену ближе, чем позволяет этикет: ни поцелуев, ни объятий, ни малейших касаний, выходящих за рамки приличного сопровождения.

Более того, он отказывается ехать со мной к месту встречи. Мне приходится остановить карету у отеля и назвать кучеру адрес. Я плохо знаю Дарлингтон-Хиллс и понятия не имею, куда меня везут.

Повозка катит в противоположную сторону от того района, где остановилась Кэсси. За окнами проплывают незнакомые улицы, симпатичные лавки, здания с покатыми черепичными крышами и цветущие деревья. Постепенно дома становятся все реже, а зелени — больше, и вот вдали начинает поблескивать кристально-голубая вода.

Кучер высаживает меня у огороженной дорожки, обсаженной плакучими ивами. За воротами и деревьями ничего не видно, но прохожие вокруг несут корзины и пледы, так что я следую за ними под высокую арку из решетчатого дерева, оплетенного чайными розами. Пройдя под ней, попадаю на огромную зеленую лужайку, окруженную ивами, с широким рябящим от ветра озером в центре. По кругу тянется променада, вся в тени великолепных деревьев с розовыми цветами.

Приподнимаю подол голубого прогулочного платья и спускаюсь по каменной лестнице к озеру, завороженная красотой этого места. Вода прозрачная, как небо, сверкает под легким ветерком. Ласточки чирикают в цветущих ветвях. Влюбленные прогуливаются, обнимаясь или сидя на пледах для пикника. Все напоминает городской парк в Бреттоне, только в тысячу раз красивее.

— Снова любовь с первого взгляда?

Я так залюбовалась, что напрочь забыла, зачем здесь. Но теперь от одного голоса Уильяма меня пробирает радостная дрожь.

Я оборачиваюсь и вижу его с озорной усмешкой на лице. На нем тот самый изумрудно-шалфейный костюм и кремовый шейный платок — в точности как в тот день, когда я впервые увидела его в «Полете фантазии». И как тогда, я снова сражена его красотой. Смогу ли я когда-нибудь смотреть на него без трепета?

Он качает головой и делает более серьезное лицо:

— Прошу прощения, мисс Данфорт. Это было неуместное замечание по отношению к незнакомке.

— Незнакомке? — переспрашиваю я, вскидывая бровь.

Он протягивает руку в перчатке:

— Разрешите представиться должным образом. Мисс Данфорт, я Уильям Хейвуд, поэт, которого вы столь любезно удостоили своим вниманием и приобрели на аукционе. Благодарю за то, что нашли время прогуляться со мной по променаду Дарлингтон-Хиллс.

Я вкладываю свою руку в перчатке в его:

— Мы играем?

— Немного, — шепчет он и подмигивает.

— Приятно познакомиться, — говорю я торжественным тоном, хотя улыбка, наверное, выдает меня с головой.

Он отпускает мою руку и предлагает локоть:

— Пройдемся?

— С превеликим удовольствием, — отвечаю я и беру его за локоть.

Мы идем на приличном расстоянии друг от друга, как и подобает всем парам вокруг. Похоже, этот променад посещают в основном люди и Благие фейри, ведь все здесь придерживаются тех самых формальностей, что я привыкла видеть дома. Странное сочетание знакомого и нового, и мне это нравится.

Уильям подводит нас к такой же уличной лавке, как та, у которой мы покупали люми в Люменасе. На этот раз угощение — те самые мягкие пирожки с бобовой начинкой, которые Кэсси и я пробовали в кафе.

Сегодня утром Кэсси заглянула к нам в номер убедить, что с ней все в порядке после вчерашнего. Это явно успокоило Уильяма. Она извинилась, что не дала о себе знать, и пообещала впредь быть более откровенной. При этом она бросила на меня выразительный взгляд, ясно дав понять, что к моему совету прислушалась.

Я даже жалею, что ее нет с нами сейчас, хотелось бы узнать ее поближе. Но то же самое я могу сказать и об Уильяме: еще так много, чего я о нем не знаю. Мы идем, едим сладкое, и между укусами задаем друг другу вопросы. Я узнаю о его детстве: о том, как он переезжал из города в город еще до того, как его отец встретил Лидию, и после этого тоже. До Лидии отец все время гнался за искусством и вечно менял муз. После они жили там, куда заносила карьерa Лидии. В последние годы, когда ей требовалось лечение, они с Уильямом и Кэсси обосновались в Земляном дворе.

Я собираю каждую его историю, как драгоценность, ценя и сладкое, и горькое. Каждая новая деталь — еще одна нить в ткани, из которой соткан Уилл. Я хочу знать все. Мы уже влюблены друг в друга, но еще столько предстоит узнать. Это полная противоположность тому, как все было с Деннисом Фиверфортом. С Деннисом мы сначала выучили друг друга наизусть по письмам, потом влюбились, потом встретились. И все развалилось.

С Уильямом мы оба не искали романтики. Скорее, наоборот, особенно друг с другом. Но притяжение оказалось неизбежным. Чем больше я его узнавала, чем больше видела его разных сторон, тем сильнее влюблялась. А теперь я узнаю те простые, но такие важные мелочи, из которых и складывается этот фейри.

Мы медленно обходим озеро, часто останавливаясь, и, вернувшись к исходной точке, Уильям делает формальный поклон:

— Нам пора проститься, — говорит он. — Благодарю за вашу компанию.

Сердце невольно сжимается. Я так увлеклась игрой, что на секунду забываю, что увижу его в нашем номере. Приседаю в реверансе:

— И я вас, мистер Хейвуд.

— Желаю вам доброго дня. Хотя советую заглянуть на мост, прежде чем уйти.

— Мост?

Он указывает в сторону заросшей деревьями части берега:

— Пройдите по тропинке и увидите его.

Я щурюсь, пытаясь разглядеть тропу, и, заметив ее, снова смотрю на Уильяма… но он уже исчез. Тихий мерзавец. Когда он успел ускользнуть?

Любопытство берет верх. Я возвращаюсь к началу тропы и иду по ней, хотя на пути встречаю и другие. Она ведет между ивами и цветущими изгородями, а потом к вымощенной дорожке. Передо мной чудесный сад: миниатюрные деревья, выветренные статуи лесных зверей и фейри, фонтаны, несколько прудов. Здесь почти никого нет, только пара случайных прохожих. Кажется, не все знают о спрятанном саду.

Я иду по извилистой дорожке мимо душистых кустов, пока не вижу красный арочный мост над тихим ручьем. А в центре моста уже стоит знакомая фигура. Я улыбаюсь и ускоряю шаг, встречаясь с Уильямом.

— Что мы здесь делаем? — спрашиваю я, подходя ближе. — Ты со мной попрощался.

— Это Уильям Поэт попрощался с победительницей аукциона, — отвечает он, притягивая меня к себе. — А теперь это только мы.

Я обвиваю его шею руками и вскидываю голову, глядя ему в глаза:

— И зачем была вся эта игра? Хотел что-то доказать?

— Да, — отвечает он без тени смущения. — Хотел показать, что тебе не о чем было бы волноваться, даже если бы ты не выиграла аукцион. Я придумал тот договор с самого начала. Еще до того, как заподозрил, что ты можешь меня простить.

У меня падает сердце:

— Прости, что тогда сбежала. Прости, что мне понадобилось время, чтобы разобраться в своих чувствах.

— Нет, Вини, — говорит он, и я понимаю, что уже давно не раздражаюсь от этого прозвища. Теперь оно лишь согревает. — Ты имеешь право брать столько времени, сколько тебе нужно, когда злишься или расстроена. Сколько угодно. Главное, что ты вернулась. Это дает мне надежду, что ты будешь возвращаться снова и снова, даже если между нами возникнут разногласия.

Я вспоминаю слова Кэсси. О своем обещании ей — не дать ему потерять себя во мне. О его вине за смерть Лидии. О боли, которую он испытал, узнав, что ее здоровье ухудшилось после того, как отец оставил ее, и что она страдала, пока Уильяма не было рядом.

— Я буду возвращаться, — говорю я. — Всегда буду. Тебе можно отпустить меня немного — это безопасно. И тебе безопасно следовать за своими мечтами.

Не знаю, насколько понятно я это выразила, но по-другому не сказать. Наша любовь еще слишком нова для смелых клятв и обещаний на всю жизнь, как бы ни билось мое сердце для него. У нас еще есть карьеры, которыми мы хотим наслаждаться, цели, которых хотим достичь. Я хочу делать это вместе с ним, но и по отдельности тоже. Мы можем выстроить прочные опоры нашей любви, не растворяясь полностью друг в друге.

Чтобы прийти к этому, нам нужно учиться друг у друга. Строить доверие.

Уильям должен понять, что мы можем опираться друг на друга, не становясь зависимыми. А я должна довериться тому, что он не передумает насчет меня, даже когда увидит мои худшие стороны.

— Я люблю тебя, — говорит он, прижимая меня крепче. — Хочу испытать все с тобой, что бы ни случилось с контрактом.

И сердце снова болезненно сжимается.

От этого все равно никуда не деться: кто-то из нас получит контракт на три книги, а кто-то — нет. Но я знаю одно: я буду любить и поддерживать его, что бы ни случилось. И знаю, что он чувствует то же самое.

Я чуть отстраняюсь.

— Пришло время, Уилл. Давай расторгнем наше пари.

Его глаза расширяются.

— Ты уверена?

— Уверена.

— Тогда пусть будет так. Я, Уильям Хейвуд, официально отзываю нашу сделку, отменяя все условия пари, на которые мы согласились, включая все устные дополнения и изменения, и объявляю ее недействительной.

Я жду, что по мне пройдет дрожь магии, что-то ощутимое, подтверждающее, что наша магически скрепленная сделка перестала существовать. Но ничего.

— И все? Это конец?

— Конец.

— Значит, теперь это гонка продаж.

Его губы трогает лукавая улыбка.

— Гонка, чтобы узнать, кто из нас на самом деле самый популярный.

Наше соперничество еще никогда не казалось таким приятным. Его насмешливая ухмылка будит во мне только азарт. Потому что я знаю: все будет хорошо, что бы ни случилось. С Кэсси тоже. Если выиграю я, у меня есть идеи, как нам всем извлечь пользу. И знаю — без всяких слов, — что и у него есть свои идеи, если победа достанется ему. Мы в этом вместе.

Но при этом мы все равно соперники.

И я не хочу, чтобы было иначе.

Я намерена соревноваться с ним до самого конца.

Подняв подбородок, я зеркалю его игривую ухмылку и ослабляю руки на его шее. Кладу ладонь ему на грудь и кончиком пальца дотрагиваюсь до его носа — точно так, как он сделал в день нашей первой встречи:

— Надеюсь, ты не заплачешь, когда я выиграю, Вилли.

Его руки все еще обнимают меня, и он разворачивается так, что мои спина и бедра упираются в перила моста. Он ставит ладони по обе стороны от меня, преграждая путь, и наклоняется:

— Эй, Вини.

— Что?

— Карт-бланш.

Я фыркаю.

— У нас больше нет карт-бланша.

— Может, официально и нет. Но мне все еще нравится эта игра.

Тепло в его взгляде переворачивает все внутри.

— Ладно. И что ты хочешь сделать с этим карт-бланшем?

— Поцеловать. Коснуться. Трахнуть тебя прямо здесь, на мосту.

Я прикусываю губу, сдерживая стон. Мой разум все-таки заставляет меня бросить взгляд по сторонам: сад все еще пуст, вокруг ни души.

— А если кто-нибудь нагрянет?

Он проводит губами по уголку моей челюсти:

— А если нагрянет твой оргазм? (прим: игра слов: come как «прийти» и как «кончить». Дословно: «а если кто-нибудь придет», «а если кончишь ты»)

— Я думала, тебе не нравятся интимные вещи на публике, — говорю я, и мой голос уже сбивается.

— Есть много вещей, которые я не люблю делать ни с кем, кроме тебя. Ну так что, дорогая?

Жар расползается внизу живота, желание невозможно удержать. Я хватаю его за лацканы и тяну к себе.

— Карт-бланш принят.

И он опускает губы к моим.

ГЛАВА 41

ДВЕ НЕДЕЛИ СПУСТЯ

УИЛЬЯМ

Я и сам не знаю, когда так уверился в собственном поражении, но, пожалуй, в глубине души всегда знал: у меня не было ни малейшего шанса против Эдвины. Даже мое актерское обаяние, усиленное чудесными словами сестры, не сравнится с ее подлинной страстью. Она — целый мир. В каждое свое произведение вкладывает сердце и душу, и читатели отвечают ей так, как, думаю, никогда не ответят мне.

Так что я не удивляюсь, когда Эдвина вваливается в паб «Ячмень и мята» с огромной улыбкой. Мы с Монти и Дафной уже ждем ее в одной из кабинок. Увидев ее, мы с публицистом поднимаемся, а куница запрыгивает прямо на стол.

Эдвина дрожит с головы до ног.

— Я получила его. Я получила контракт.

Я тут же притягиваю ее к себе.

— Поздравляю, дорогая. Ты чертовски этого заслуживаешь.

И я не лгу ни на йоту.

Она этого действительно заслуживает. Она заслуживает всего мира.

Сегодня у нас была встреча после тура с мистером Флетчером в штаб-квартире «Флетчер-Уилсон» в Земном дворе, всего в паре шагов от этого паба. Хоть продажи «Июньского портрета, запечатленного в покое» во время тура и были огромными, я знал: контракт мне он не предложит. А если бы и предложил, я был готов отказаться, если бы следующие книги не вышли исключительно под именем Кэсси. Не знаю, правильный ли это выбор. Возможно, сестре нравится наш союз. Возможно, она даже искренне утверждает, что так и хочет. Но она заслуживает признания за свою работу. Заслуживает, чтобы ее ценили без моего лица, напечатанного поверх ее прекрасного творчества.

Так или иначе, карьере поэта для меня окончена. Я хочу играть. Вернуться на сцену. Эдвина подарила мне эту смелость. Это жгучее стремление. Возродила мою соревновательную жилку.

Возможно, теперь я буду выбирать роли, которые мне действительно подходят.

— Я так за тебя рада, — говорит Дафна, когда мы с Эдвиной отстраняемся. — В своем отчете по туру я прямо советовала мистеру Флетчеру выбрать тебя. Без обид, — последние слова она адресует мне.

— Никаких обид.

— О, думаю, мы все болели за Эдвину, — говорит Монти, хлопнув в ладони. — Я же поддерживал Уильяма по совершенно иной причине. Кстати, как ты оцениваешь мои навыки сватовства?

Эдвина приподнимает бровь.

— Сватовства? Ты собираешься присвоить себе заслугу за наши отношения?

Монти пожимает плечами:

— Я пополняю свое портфолио.

— Что у тебя за мания сводить людей? — спрашивает Дафна.

— Любовь — это пытка, — невозмутимо отвечает Монти, — а я люблю мучить людей.

— Есть одна проблема, — говорит Эдвина, бросая на меня косой взгляд. У меня холодеет в животе, но я уже догадываюсь, что она скажет. — Чтобы мистер Флетчер оформил мне гражданство, понадобится полгода. Через пару недель, когда закончится мой гостевой пропуск, мне придется вернуться домой.

Я сжимаю ее ладонь в утешающем жесте.

— Сможешь ли ты сохранить свою квартиру? Или будешь жить с родителями?

— Я поживу у родителей. Они позволят мне жить в поместье, не торопя с замужеством, если я заверю их, что с карьерой все в порядке. К тому же я хочу провести с ними время перед переездом. Потом мы не будем так часто видеться.

— И ты уверена, что хочешь этого? — даже ей, наверное, слышно, как дрожит мой голос. — Жить здесь?

Она смотрит на меня серьезно:

— Всем сердцем.

В этих словах гораздо больше, чем просто желание остаться. Она хочет этого. Жить здесь. Быть с нами. Она вернется.

Я, может, и буду переживать каждую минуту ее отсутствия, боясь, что с ней что-то случится, но мне нужно учиться отпускать. Перестать чувствовать себя ответственным за каждого, кого люблю.

— Мы будем писать друг другу, — говорит она, на этот раз сжимая мою ладонь в утешении. — Буду писать, пока ты не устанешь от меня.

— Этого никогда не случится.

Ее губы изгибаются в озорной улыбке:

— Буду слать тебе непристойные стихи и двусмысленные рисунки.

— И мне пришли! — поднимает лапку Дафна. — Чтобы пережить время до выхода твоей следующей книги.

Монти хмыкает и идет к бару:

— Пойду возьму всем выпить.

Дафна тут же бежит за ним, оставляя нас с Эдвиной наедине.

— Я правда рад за тебя, — говорю, обхватывая ее плечи ладонями.

— Я знаю. Но хочу кое-что предложить. Хочу помочь оплатить учебу Кэсси. — Увидев мой хмурый взгляд, она быстро добавляет: — Хотя бы один семестр. Я хочу помочь и не приму отказ, если он не от нее самой.

Первая реакция — отказаться. Сказать, что ей не стоит тратить свой честно заработанный аванс на нас только потому, что я не получил контракт. Но я знаю: ее желание не из жалости и не из благотворительности. Эдвина уже не посторонняя ни для меня, ни для Кэсси. Каждый день мы с ней строим что-то прочное. Что-то, что делает ее не просто возлюбленной.

Когда-нибудь, неважно, примет ли она идею брака или мы найдем свой способ быть вместе, она станет семьей. Возможно, уже стала.

Я выдыхаю дрожащим вздохом:

— Ладно.

Ее лицо озаряется:

— Ты не станешь со мной спорить?

— Нет, — целую ее в губы. — В этот раз ты победила.

Она улыбается, ее глаза сияют из-под очков, и кажется, я снова влюбляюсь в нее до безумия.

— Напитки, — говорит Монти, ставя на стол поднос. Мы усаживаемся в кабинку, публицист, как всегда, берет воду, Дафна предсказуемо тянется к ликеру и крошечной рюмочке. Я выбираю бокал вина, а Эдвина берет стакан с голубым напитком — темно-индиговым внизу и пастельно-голубым сверху.

Я едва не поперхнулся вином:

— Это же «Облачный Пик», — выпаливаю.

Эдвина замирает и прищуривается на Монти.

Он лишь пожимает плечами, откидываясь на спинку и делая затяжку сигариллой, с кривоватой улыбкой:

— Подумал, ты захочешь вспомнить прошлое. В тот вечер мы все отлично провели время, разве нет?

Эдвина бросает долгий взгляд на напиток:

— Признаю, было очень весело.

— Только не пей больше одного, — говорит Монти. — Потом перейди на обычное вино.

— Ликер тоже хорош, — вставляет Дафна, поднимая крошечную рюмочку.

Эдвина смотрит на меня, и в ее взгляде читается явное искушение:

— Хочется попробовать еще раз. Может, если пить умеренно, я на этот раз придумаю гениальную идею для книги.

Я хмурюсь:

— Ты ничему не учишься? Не делай этого.

Ее улыбка становится хитрой:

— А ты, любовь моя, ничему не учишься? Никогда не запрещай мне что-то.

— Это не было запретом…

Но она уже подносит стакан к губам. Через пару минут она вовсю болтает с Дафной, хвастаясь, как блистательно вела себя на встрече с мистером Флетчером.

Я бросаю Монти шутливо-недовольный взгляд:

— Сегодня вечером она будет невыносимо надоедливой, и это твоя вина.

— Да, — подмигивает он, — но ты ведь любишь ее даже такой.

Я вздыхаю и поворачиваюсь к своей строптивой, озорной, прекрасной возлюбленной:

— Очень люблю.