Соперницы

13 ДОРОГА ДОМОЙ

Через день Сэгава явился в гости к Нансо один, по всей видимости, исполнительница баллады сонохати к этому времени уже вернулась домой. Сэгава откровенно отвечал на вопросы и рассказывал о себе:

— Женщина? Она из квартала Симбаси. Вы, может быть, её знаете — её зовут Комаё.

— Ах, Комаё, из дома «Китайский мискант»! То-то я думал, что голос мне знаком. Я часто видел, как она танцует, но если она еще и исполняет сонохати, то у неё хорошие перспективы…

— В последнее время стала репетировать две-три сцены…

— Сэгава-кун, на этот раз увлечение немного затянулось, не так ли? С конца прошлого года ходят слухи, что Сэгава женится…

— Подумываю, не жениться ли, но ведь у меня есть приемная матушка, а с ней нелегко договориться.

— Так-то так, но послушайте меня: если женщина не может покориться свекрови, она не будет покорна и мужу. Об этом следует подумать, и к любви это не имеет никакого касательства.

— Я думаю об этом. Но моя мать еще молода, ей всего пятьдесят один год. Не похоже, что угодить ей будет легко. По правде говоря, я два или три раза приводил Комаё домой. Матери пришелся по душе её спокойный нрав, но она сказала, что жена артиста должна бы быть более любезной и расторопной. Да и в денежных вопросах, мол, должна уметь разбираться, а то пока мать жива — еще ничего, но потом будет трудно. Все это, конечно, очень важно… Но на самом-то деле причина в том, что Комаё — гейша из Симбаси, её еще надо выкупить. Это матери и не нравится. Ведь если уж мы заговорили о моей матери, сэнсэй, то она принадлежит к той опасной породе женщин из Киото, которых боятся даже сборщики податей. Когда речь заходит о деньгах, с ней никому не сладить.

— Может, и так…

— На самом-то деле виноват покойный батюшка… Не подобало коренному жителю Восточной столицы поступать так, как поступил он. Надо же ему было после кончины первой жены выискать вторую в Киото, ведь и в Токио женщин предостаточно!

— Что так, то так. Но надо радоваться, что она все-таки оказалась из мира гейш. Тяжко, если приходит такой день, когда в семье артиста остаются одни женщины, к тому же неискушенные в делах, как это случилось с домом Нарита. Такая была знаменитая семья — и больше никаких надежд на будущее…

— Если уж говорить о женщинах Киото, то на них нельзя положиться, даже если это гейши. Вообще, женщины… Почему они такие мелочные? Всякий пустяк ставят в вину, вечно хотят взвалить на тебя какие-то обязательства. Это так неприятно…

— Сказано же, что с женщинами и людьми маленького роста дело иметь трудно.

— Совершенно справедливо. По правде говоря, мысли о женитьбе на Комаё появились у меня оттого, что надоело чувствовать себя виноватым, — она превращает страсть в тяжкую обузу!

— Так, значит, вы собирались жениться не потому, что между вами такая уж страстная любовь? Тогда совсем другой разговор.

— Ну, не то чтобы она мне не нравилась… С самого начала она была не из тех женщин, с которыми встречаешься поневоле и просто терпишь. Ведь бывало, что я приглашал её в гостиные, как приглашают гейш обычные мужчины. Но если уж быть откровенным — не настолько я влюблен, чтобы непременно на ней жениться.

— Ха-ха-ха! Значит, на вас рассчитывать нечего!

— Если говорить начистоту, то да, именно так. Но я ведь не собираюсь оставаться один до конца жизни, и если выпадет случай и представится подходящая партия, то остепенюсь и я. А она… ведь она в конце прошлого года ради меня прогнала очень важного патрона, и этот патрон со зла завязал отношения с её товаркой, гейшей Кикутиё. И вот, Комаё сказала, что раз ту гейшу выкупили, то её тоже, хотя бы на три дня, я должен ввести в свой дом, и никак не иначе. Она подняла такой скандал! Мол, примет морфин, если я её оставлю… Я не знал, как с этим покончить. Едва отвертелся, сославшись на тринадцатую годовщину смерти батюшки, мол, решим все, когда минует памятная дата.

— Сущий ад! Не хотел бы я быть обольстительным мужчиной.

— То-то и оно, сэнсэй! Раз уж и ваше мнение таково, то я совсем теряюсь, как быть дальше. Не хочется быть с ней жестоким. Приводить её к нам — неудобно перед матерью, встречаться в чайных домах — плохо для её репутации гейши… Чего я только не передумал, и раз уж наш загородный дом пустует, решил устроить встречу здесь, тут никто не помешает…

— Конечно, здесь тишина, покой. Кстати, Сэгава-сан, я давно хотел спросить… Вы так и собираетесь содержать этот дом как виллу?

— Да, сейчас пока что покупателя нет, ничего другого не придумаешь, как оставить все в прежнем состоянии. Вот и матушка говорит, что продать кому попало или попасть в руки недобросовестных агентов — беды не оберешься.

— Да уж, лучше оставьте как есть. А если захотите продать — всегда сможете это сделать. Самое разумное — оставить так, пока не появится покупатель который полюбит усадьбу и непременно захочет её приобрести. Если за дело возьмутся агенты, они будут учитывать только площадь участка, дом для них все равно что хлам, никакой ценности не имеет. А посмотрит человек понимающий — и увидит, что дверные панели, опорные балки, бумага, которой оклеены ширмы, — все имеет антикварную ценность. Так что оставьте все как есть. С годами ценность этих вещей будет лишь расти.

— Если бы это не было связано с хлопотами, я бы хотел вверить дом вашим заботам, сэнсэй. По правде говоря, матушка давно говорила мне, чтобы я попросил о таком одолжении, если встречу вас в театре или где-нибудь еще, да только я все забывал.

— Вот как? Ну, в таком случае можете положиться на меня. Я ни в коем случае не использую ваше доверие в дурных целях.

Нансо потерял всякий интерес к судьбе Комаё и принялся с жаром рассказывать о том, сколь совершенны плетеные калитки в саду и сосна у пруда.

Сэгава собирался уйти от Нансо засветло, чтобы вернуться к вечеру домой в Цукидзи, как следует там отоспаться, а на следующий день начать работу в театре «Синтомидза». Однако после долгой разлуки, за разговорами, он невольно задержался, а ясный осенний денек тем временем, к его удивлению, незаметно склонился к закату. Он собрался подняться и уйти, но тут принесли ужин. Сразу распрощаться было нельзя, а после еды опять пошли разговоры о том о сем, и лишь после восьми вечера он через заднюю калитку покинул заросшую бамбуком усадьбу писателя Нансо.

На улице было черно, дул холодный ветер. Над рощей Уэно висела луна, а шум и гудки проходящих поездов отдавались в ушах невыразимой тоской.

Пока Сэгава не вышел из передней дома Нансо, он подумывал, что возвращаться этим вечером в Цукидзи слишком далеко, будет даже забавно переночевать одному в пустом доме. Теперь же эти намерения вдруг куда-то растворились, и он таким быстрым шагом поспешил на станцию, что даже стал задыхаться. Ожидая трамвая из Миновы, он думал, что не может понять людей, которые селятся на этих темных задворках. Кто знает, зачем художники и литераторы, такие, как Нансо-сэнсэй, нарочно забираются в такую глушь… И уж точно чудаком был его приемный отец Кикудзё, который так любил чайную церемонию и прочее. Сэгава Исси сам не заметил, как начал мысленно сравнивать свой характер и манеру игры с отцовскими, а потом задумался о том, чем нынешние времена отличаются от минувших.

Как актер, воспитанный в семье Сэгава, Исси по сей день исполнял в театре лишь женские роли. Одно время в газетах и журналах разгорелись споры о том, что женские роли должны исполнять женщины и что актеры-мужчины в женских ролях — варварский пережиток эпохи Эдо, что обычай возник в то время из-за запрета женщинам появляться на сцене театра Кабуки. Тогда Сэгаве почему-то стало неприятно выступать в женском амплуа оннагатпа, и он частенько заводил споры со своим старомодным отцом. Он подумывал вовсе оставить актерскую профессию, а может быть, вступить в труппу артистов нового театра или даже попробовать уехать в Европу. Однако все это были лишь минутные приступы пустого тщеславия, соблазны, порожденные газетной шумихой. Когда в обществе улеглись дискуссии о театре, Исси невольно обо всем этом забыл и каждый месяц был занят в спектаклях то там, то здесь — разумеется, в женских ролях, к которым его готовили с детства. Нельзя сказать, чтобы он особенно изнурял себя работой, но по мере накопления сценического опыта публика стала воспринимать его как большого артиста, и сам он как-то незаметно проникся этим ощущением. А тут как раз спала мода на актрис, которая какое-то время будоражила общество, и послышались суждения о том, что для японского театра необходимо исполнение женских ролей мужчинами. Сэгава, опять-таки без всяких оснований, почувствовал себя увереннее и стал вдруг придавать своему амплуа гораздо больше значения, чем оно заслуживало. Естественно, что театральной администрации он доставлял много хлопот своими претензиями при распределении ролей.

— Ба, Сэгава-сан, откуда это вы возвращаетесь? — окликнул актера при входе в трамвай сидевший в уголке человек лет тридцати. Видом он напоминал студента — в очках и в японских шароварах хакама из саржи. Человек приветствовал Сэгаву, слегка приподняв свою коричневую фетровую шляпу.

— О, да это господин Ямаи! А вы, конечно, возвращаетесь из увеселительных заведений квартала Ёсивара? — со смехом ответил Сэгава и присел рядышком, поскольку там как раз было свободное место.

— Ну, если это сразу видно, тогда совсем хорошо! Ха-ха-ха! С завтрашнего дня у вас, кажется, начинается сезон в театре «Синтомидза»?

— Милости прошу посетить…

— Наведаюсь непременно.

У Ямаи под пальто-крылаткой было несколько журналов, один он достал:

— Я вам еще не посылал, но вот… Это и есть тот журнал, о котором мы когда-то говорили. — Достав из недр крылатки записную книжку, Ямаи внес в неё адрес Сэгавы.

Ямаи был из так называемых «новых писателей» и не имел ни псевдонима, ни литературного прозвища. Все знали его под настоящим именем — Ямаи Канамэ. Но сути дела, после окончания средней школы он никогда и ничему специально не учился, но, от рождения обладая определенными способностями, еще со школьной скамьи писал для молодежных журналов японские пятистишия и стихи нового типа, напоминающие европейские. Очень скоро он запомнил кое-какие философские и эстетические термины и стал с видом специалиста в соответствующих областях рассуждать о проблемах искусства и человеческого бытия.

После окончания школы он вместе с несколькими товарищами обманул одного глупого сынка именитых родителей и выманил у того деньги на издание нового литературного журнала. Занимаясь делами этого журнала, он публиковал там не только свои стихи, но и многочисленные пьесы, повести — все, что угодно. Так продолжалось три или четыре года, и неожиданно к нему пришла слава беллетриста.

Амбиции Ямаи распространялись и на театр. Умело используя завоеванную славу литератора, он создал труппу, набрал туда актрис, сам тоже выступил в качестве актера, и они дали несколько представлений переводных западных пьес. Однако газетчики разоблачили его скандальную интрижку с одной из артисток и неуплату по счетам: владельцу театра, изготовителям париков, костюмерам, бутафорам… В результате театральный люд стал избегать Ямаи. Лишившись поддержки, он вынужден был бросить свое начинание и вернуться к прежней деятельности, литературной.

Хотя господину Ямаи уже исполнился тридцать один год, у него, как у двадцатилетнего студента, не было ни дома, ни жены. Он кочевал по пансионам, ел и спал в долг где придется — словом, жизнь вел богемную. Даже вопрос о том, что станется с ним в будущем, который при виде Ямаи невольно приходил в голову посторонним, сам он со спокойной душой игнорировал.

Ямаи жульничал и не возвращал долги не только в пансионах. Если в издательстве ему давали за рукопись аванс, то он либо вовсе не писал обещанной книги, либо после её публикации тут же нес рукопись в другое издательство продавать вторично. Частенько он злоупотреблял дружбой и, чтобы увеличить объем издаваемой под собственным именем книги, без спроса вставлял туда что-нибудь из написанного знакомыми. Он жульничал в европейских ресторанах, табачных лавках, портняжных мастерских, а уж в чайных домах и вовсе надувал всех как мог — и в Симбаси, и в Акасака, и в Ёситё, и в Янагибаси, и даже в Яманотэ. При этом обманутые им гейши и служанки чайных домов никогда не требовали от него возвращения долгов, даже если лицом к лицу сталкивались с господином Ямаи в театре. В этом случае они, наоборот, старались поскорее скрыться, опасаясь, что стоит им по оплошности раскрыть рот, как будет еще хуже: он снова явится и снова обманет. Кто уж пустил прозвище — неизвестно, но потихоньку все звали господина Ямаи «господином-всегда-сплутую» — Идзумо Таосю. Слова «всегда сплутую», которые звучат как «ицумо таосу», переделали на манер псевдонима, приличествующего автору пьес.

Однако же, хоть и говорится, что мир тесен, он все еще достаточно велик. И хотя мир наш кажется жестоким, в нем по-прежнему есть место великодушию. Даже среди гейш и актеров кое-кто продолжал не замечать, каким опасным и вероломным человеком был Ямаи. И раз, и два пав жертвой обмана, они принимали это с благодушием, мол, что поделаешь с этими художниками и писателями… А кое-кто еще и жалел обманщика! Кроме того, были люди определенного типа, которые все о нем знали и втайне относились к нему настороженно, однако искали знакомства с такими вот низкими субъектами. Они находили для себя интерес в грязных россказнях Ямаи, поскольку сами подобных вещей никогда не посмели бы вымолвить. Подобные люди, и среди них Сэгава Исси, держали Ямаи за шута, поили и угощали его.

Не успел Ямаи встретиться с Сэгавой, как тут же продал ему копию журнала «Венус» с голой женщиной на обложке. Сэгава пришел от этого в игривое настроение:

— Ямаи-сан, не появилось ли в последнее время в кино чего-нибудь особенного, интересного? Не будет ли, как в тот раз, особых просмотров «только для членов клуба»?

— Просмотр будет. Только в этот раз не я его организую.

Словно что-то вдруг припомнив, Ямаи заглянул Сэгаве в лицо:

— Вы ведь знаете, наверное, сына владельцев «Китайского мисканта», дома гейш в Симбаси? Вот он и есть организатор.

— Сын владельцев «Китайского мисканта»? Нет, я его не знаю. Я знал другого их сына, который несколько лет назад умер, — Итикаву Райсити. А что, еще были сыновья?

— Я говорю про младшего брата Райсити. Он самый настоящий законный наследник «Китайского мисканта», но говорят, что отец уже давно лишил его крова и прав состояния. Он еще молод, ему двадцать два или двадцать три года. Но это истинный гений порока. Куда уж до него таким, как я! Ямаи принялся подробно рассказывать о младшем сыне старика Годзана.