Соперницы

18 ВЧЕРА И СЕГОДНЯ

В чайном доме «Тисюн», в гостиной на четыре с половиной татами, которая стала для Комаё и Сэгавы Исси обычным местом желанных встреч, расположился Сэгава Исси в двустороннем кимоно с мелким набивным рисунком. В трех местах непрокрашенными оставлены были очертания его герба «Юивата», но так, чтобы это не бросалось в глаза, — излюбленная техника мастерской «Дайхико». Сэгава непринужденно привалился на бок, подобрав колени, так что виден был край его длинного нижнего кимоно бежево-оливкового цвета с протравленным белесым узором «сломанные колесницы» — надо думать, его специально заказывали в лавке «Эриэн». Пояс был на старинный манер очень узким, из китайского атласа с вытканной продольной полосой и красной нитью вышитыми на конце иероглифами «Дзёгэн» — вероятно, товар из магазина «Хираноя», что в квартале Хаматё. То, что в одежде обычного человека казалось бы безвкусицей, на актере, исполняющем роли женщин, напротив, выглядело удачно подобранной вещью. Сэгава завел руки за спину, чтобы потуже завязать пояс, и уселся прямо.

Его футляр для трубки с изображением алых кленовых листьев в потоке сделал мастер Дайсин. К старинной застежке футляра прикреплен был кисет из золоченой кожи с тисненым рисунком: куколки в ярко-алых китайских платьях. А застежка кисета — и кто только её сработал! Иногда случается видеть длинные плетенки из бамбука, которые набивают галькой и укрепляют ими берег реки, — подобная плетенка была сделана из серебра, а внутри виднелись мельчайшие камушки из золота. Все это великолепие Сэгава небрежно сунул за пояс.

— Комаё, я ненадолго. Через час-другой вернусь. Хорошо? Ну, не молчи. Подай, пожалуйста, мою накидку.

Свою верхнюю накидку из черного крепа Комаё еще даже не успела снять. Она раздраженно ворошила золу в жаровне и не поднимала головы.

— Хорошо, подожду, — ответила она сухо и в сердцах схватила со стола бутылочку сакэ чтобы наполнить и так уже полную чайную чашку.

Исси мгновенно остановил её руку:

— Да что с тобой?! Я ведь все уже объяснил, ты сама на себя не похожа… Этот гость из Осаки покровительствует нам еще с тех пор, когда был жив отец… Нынче после долгого перерыва на гастроли в Токио приехал осакский актер Содэдзаки-сан, вместе с ним специально изволил пожаловать этот наш патрон…

— Но, братец, если это правда, то разве о сегодняшней встрече с этим господином не было известно заранее? Тогда почему же вы давеча сказали в гримерной господину Ямаи, что, если все закончится не очень поздно, вы приглашаете его провести с нами вечер? Теперь вы говорите, что на ту, другую встречу понадобилось идти внезапно… Я ничуть не сомневаюсь, и все-таки это уж слишком…

Видно было, что Комаё крайне уязвлена, она не успела даже договорить, как голос её перехватило от слез.

— Так, значит, ты ни за что не согласна меня отпустить. Ну, нет так нет. Я просто-напросто никуда не пойду.

Сэгава нарочно пугал её, желая вызвать ответную реакцию, но так и не добился чего-нибудь вроде: «Раз уж так вышло, вы должны идти», — она только без конца вытирала глаза платком.

Чтобы показать, что он никуда не спешит, Сэгава достал из-за пояса свою трубку и сделал затяжку. Словно обращаясь к самому себе, он обронил:

— Ты говоришь не ходить туда, вот я и не иду. Если этот господин откажет мне отныне в своем покровительстве — так тому и быть. — Он выбил трубку. — Ведь ты же потеряла благосклонность своего драгоценного патрона Ёсиоки. Теперь и я потеряю своего патрона — будем квиты, никто никому не обязан, никто ни на кого не в обиде.

Сэгава решительно улегся на бок, словно хотел сказать: будь по-твоему! Теперь уж женщине, имеющей слабость его любить, ничего не останется, как самой упрашивать, чтобы он непременно ушел от неё в другое место. Именно на это с самого начала рассчитывал Сэгава Исси, обладавший большим опытом «в преодолении любовных неурядиц. Ну а если женщина будет упорствовать и ни за что не согласится отпустить его, он тоже покажет свой характер, вырвется и уйдет помимо её желания. Сколько бы колкостей ни говорили друг другу любовники, но когда дело заходит так далеко, женщины совершенно теряют решимость. Если после этого на полгода или год оставить все как есть, то, хорошенько подобрав момент для нежного примирения, он сможет без труда вернуть её. Сэгаве, чтобы знать это, не нужно было изучать страницы книги «Сливовый календарь любви», посвященные соперничеству гейш Ёнэхати и Адакити, такие ситуации он и сам мог предсказать до самого последнего хода. Если говорить по совести, в глубине души он уже чувствовал, что охладел к Комаё. Он порвет с ней тогда, когда найдет подходящую замену. Пусть даже формального разрыва между ними не будет, ему надо, чтобы отношения не становились глубже, чем они есть. Комаё, похоже, и теперь уже в долгах, так что если он еще на полгода или год продлит эту связь, то в конце концов, волей или неволей, вынужден будет посадить её на свою шею и жениться. Если все действительно пойдет именно так, смирившись со своей судьбой, он рано или поздно соберется с духом и женится. В том, что сам он знал об этом, было его преимущество перед Комаё.

Комаё в этот момент тоже раздумывала, и ей было страшно представить себе, как будет злиться на неё Сэгава после, если сегодня вечером, ни за что не желая его отпустить, она будет настаивать и удерживать его против воли. Ведь это Сэгава, а у него необычный, совсем не подходящий для артиста характер: он думает только о себе, он упрям, он ни к кому не хочет подольститься… Может быть, за это Комаё так и любит его. А вдруг и правда из Осаки приехал какой-то солидный господин? Сэгава ведь прекрасно ей все объяснил… И уже совсем без прежнего гнева, смягчившись, она сказала:

— Братец, время идет, скоро станет совсем поздно. Пожалуйста, идите поскорее и поскорее возвращайтесь. Братец, я больше ни о чем не стану спрашивать… — Придвинувшись поближе, она с опаской заглядывала ему в лицо.

— Нет уж, раз сказал не пойду — значит, не пойду. — Всем видом показывая, как он утомлен, Сэгава уселся поудобнее. — Потом навещу его, извинюсь…

— Но мне-то как быть, я теперь и не знаю… Ведь уже больше одиннадцати! Братец, прошу, поскорее сходите — и назад, правда. Я тоже не хочу оставаться здесь одна и ждать, перед людьми неловко. Я вернусь ненадолго домой, потом приду снова…

— Ах, вот оно что? Ну, тогда так и сделаем, ты уж меня прости… — Сэгава нарочно взял её руку, как будто бы ожидая, что она поможет ему подняться, потом нехотя встал и поправил одежду.

Теперь уж, даже если ей больно так, будто её режут на куски, нужно все равно проводить его с великолепной миной на лице — такова роль женщины, взявшей в любовники актера. Как бы предъявляя свои права на него, Комаё тесно, почти обнимая, приблизилась к нему сзади и надела на плечи короткое верхнее кимоно (это немного напоминало сцену из пьесы для театра Новой волны).[40] Сэгава, отклонившись назад и как будто бы положившись на поддержку Комаё, взял её руку кончиками пальцев своей, уже просунутой в рукав:

— Ну, я пойду. Ничего? Дождись меня непременно. — С этими словами он взялся за край раздвижной двери.

Комаё, сжимая в руках мужскую крылатку, шляпу и кашне, уложенные на крышку от коробки, проследовала за ним в коридор.

— Ну хорошо, еще увидимся.

Когда голоса хозяйки и служанок чайного дома остались за спиной, и Сэгава, погрузившийся в недра крытой коляски своего постоянного рикши, выехал из ворот дома «Гисюн», он привычно взглянул на золотые часы у себя на запястье. С самого начала ему было ясно, что премьерный спектакль кончается позднее обычного и в этот вечер невозможно успеть сразу в два места. Однако хозяйка чайного дома «Кикё» умело нашла нужный тон и уговорила его, пробудив извечно присущую мужской природе ветреность. Теперь он испытывал лишь всепоглощающее нетерпение, словно ребенок, который не может ни спать, ни бодрствовать, пока не получит желанной игрушки. Сэгава сознавал свою вину перед Комаё, но хозяйка дома «Кикё», изощренная мастерица в подобных делах, с кошачьей вкрадчивостью внушала ему: перед Комаё, мол, я сама как-нибудь потом оправдаюсь. Раз уж она все взяла на себя: «Пусть виновата буду я одна», — то Сэгава счел, что, пусть и без особого желания, он должен пойти на эту встречу. Более всего его интерес возбуждала сидевшая в ложе пухленькая хорошенькая дама с прической марумагэ, издалека казавшаяся еще прекраснее, чем была на самом деле. Сердце его забилось чаще, когда он услышал, что после кончины своего патрона дама продолжительное время соблюдала целомудрие, так что теперь она все равно что и не гейша.

Сэгава решил, что в зависимости от того, как сложится вечер, он, может быть, и вовсе не вернется в дом «Гисюн». А дальше будь что будет: в гору ли, под гору ли… В мечтаниях о множестве разнообразных наслаждений, которые предвещала новая и нежданная встреча, он не заметил, как пересек реку Цукидзи и оказался у ворот чайного дома «Куцува».

А в чайном доме «Гисюн» хозяйка предложила Комаё пока что отдохнуть в конторке, а сама пообещала через некоторое время позвонить в дом, куда ушел Сэгава. Однако Комаё не могла спокойно сидеть и ждать. Она сказала, что прогуляется до Гиндзы, и даже не стала вызывать рикшу, а вышла из ворот и бесцельно побрела. На узкой боковой улочке друг за другом выстроились чайные дома, и с обоих концов она была перекрыта: своих хозяев ожидали четыре или пять колясок рикш и пара автомобилей. Комаё, не желая, чтобы кто-нибудь её заметил, поспешила в сторону Министерства торговли и сельского хозяйства.

Этот окутанный синими сумерками вечер в начале зимы казался удивительно теплым, думалось даже: не к землетрясению ли? То, как отчетливы были в ярком свете луны ложившиеся на подсохшую дорогу тени, напоминало пору лета точно так же, как и свежесть гладившего волосы ветерка. Невольно Комаё припомнила, как братец Сэгава впервые пригласил её в гостиную дома «Гисюн», как она возвращалась домой, не веря себе и своему счастью, трепеща оттого, что все это могло оказаться сном и лисьим наваждением. Ей тогда не хотелось уходить на залитые светом оживленные улицы, где мельтешение людей и машин могло бы нарушить сладостные мысли. Хотя она устала до дрожи в коленях, домой нарочно возвращалась кружной дорогой, переходя из одной темной боковой улочки в другую. Тогда стояла пора, когда дни еще оставались по-летнему теплыми, к вечеру рукава приятно колыхал осенний ветерок, а с наступлением темноты сырость постепенно насквозь пронизывала тело. Теперь же на дворе было совсем иное время года. Когда наконец после целого дня, проведенного в театральной толчее, она очутилась под напоенным росой сумеречным небом, то увидела, что, несмотря на ясную луну, крыши домов окутаны туманом, а кожу ей обжег продувавший ночные улицы ветер с реки. Несущиеся с того берега реки звуки напева синнай, на ходу исполняемого уличным музыкантом, пробивающийся сквозь садовые заросли свет на втором этаже тамошних чайных домов… — может быть, причиной было её настроение, но вся обстановка вокруг напоминала тот первый их вечер, его было трудно забыть, как бы ей сейчас этого ни хотелось. Мысль об этом заставила Комаё прямо на ходу разразиться слезами. В смущении она поскорее прикрыла лицо особым платком и тайком огляделась по сторонам, о, по счастью, улица перед огромным зданием Министерства торговли и сельского хозяйства была погружена во тьму. Обычно именно в этот час и именно здесь можно встретить множество колясок с гейшами, которых развозят по гостиным. Вывески с названиями заведений сияли как звезды: «Хиёси», «Дайсэй», «Синтакэ», «Михара», «Накамино» — однако отчего-то и впереди Комаё, и сзади, сколько хватало взгляда, улица была пуста. Только со стороны моста Унэмэ приближался единственный автомобиль, да медленно шли пешком две или три гейши, которые, видимо, были пьяны — они громко разговаривали и смеялись.

Комаё поспешила свернуть на перекрестке Коби-китё налево и, как только она затерялась в темноте улицы, сразу уткнулась лицом в рукава кимоно, присела на корточки и постаралась выплакаться. Она знала за собой эту привычку, свойственную её меланхолической натуре: Комаё нужно было уединиться там, где никто не утешал бы её и не мешал поплакать, пока на душе не станет легче. Только тогда она могла успокоиться и до неё начинали доходить чужие слова. В тех случаях, когда она не знала, как ей быть, она прежде всего стремилась уединиться, а если это было невозможно, засовывала голову в шкаф и насильно заставляла себя поплакать. Эта причуда, по её собственному мнению, глупая, превратилась в привычку, когда она отправилась в далекую провинцию Акита, где проводила свои дни, не имея рядом ни одной души, которая могла бы её понять, за исключением собственного мужа.

Все это Комаё прекрасно знала, но от сложившейся привычки так просто не откажешься даже при желании. Более того, у неё год от года появлялось все больше поводов для слез — когда же ей было отказаться от своего обыкновения, даже если бы и хотелось? Рыдая в одиночестве посреди темной улицы, Комаё ни с того ни с сего подумала вдруг, что она, наверное, для того и на свет родилась, чтобы всю жизнь провести в слезах. От этих мыслей ей стало еще горше, и рукава нижнего кимоно, которое они с Сэгавой совсем недавно заказали в пару с его нижним одеянием, можно уже было выжимать.

Взметая пыль, по улице проехала машина, потом где-то совсем близко раздался собачий лай. Комаё через силу поднялась и вышла из переулка, чтобы продолжить свой путь, но впереди, в двух или трех кэнах[41] от себя, она отчетливо уловила голоса, очевидно, что это были две гейши, возвращавшиеся с банкета. Хоть разговор их был ей непонятен, она услышала, как они произнесли имя Хамамурая. Стараясь стукать тише, Комаё подошла к ним поближе и, прячась под карнизами домов, чтобы оставаться в тени, стала прислушиваться к их беседе. Две незнакомые ей гейши были откровенны:

— Да, это точно был братец Сэгава из дома Хамамурая. Можно позавидовать! Интересно, куда они пошли?

— Давай спорить. Я завтра попробую позвонить сестрице Комаё, как будто ничего не знаю. И если это правда был он, Хамамурая, я приглашу тебя в кино.

— Ладно. Если проспорю, то в кино приглашаю я. Только подожди-ка! Если это был братец Сэгава из дома Хамамурая с другой гейшей, то это же ужасно! Сестрица Комаё может и нас заподозрить, уж лучше ей не звонить…

— Верно. Так, значит, теперь у господина Сэгавы есть сестрица Комаё и еще кто-то — кто же?

Комаё невольно затаила дыхание, чтобы услышать, что ответит та, которой был задан вопрос, но все напрасно — разговор был, видимо, прерван стремительно подъехавшим автомобилем. Обе гейши, стоявшие как раз возле решетчатой двери одного из чайных домов, еще с улицы крикнули хозяйке: «Добрый вечер!» — и вошли внутрь.

Комаё едва не потеряла разум. Она не понимала, что же именно произошло, что было до и что после, но несколько случайно услышанных слов лишили её покоя. Нужно попробовать связаться по телефону с чайным домом «Куцува», куда, как сказал ей сам Сэгава, он отправился, нужно проверить, там он или нет… Если это обычная встреча, то пусть даже там узнают её голос, в том не будет никакой неловкости. Почему же она раньше не догадалась? Комаё едва ли не бегом бросилась прежней дорогой назад в чайный дом «Гисюн» и сразу схватилась за трубку телефона в конторке. Конечно, она постаралась, чтобы по крайней мере голос её был спокойным:

— Чайный дом «Куцува»? Прошу прощения за причиненные хлопоты, но нельзя ли позвать к телефону господина Сэгаву?… Кто говорит? Это… это говорят из дома господина Сэгавы.

Она некоторое время подождала, но ответа не последовало. В раздражении она продолжала настойчиво кричать в трубку, пока, к несчастью, не отключили линию. Служанка О-Маки, которая была рядом и не могла больше все это выносить, взяла трубку и снова позвонила туда вместо Комаё.

На том конце провода ответили:

— Теперь он, наверное, уже должен быть дома.

О-Маки не стала продолжать расспросы и уверять, что такого не может быть, поскольку звонок как раз из дома Сэгавы.

В отчаянии Комаё предположила, что Сэгава, может быть, сказал, что пошел домой, а сам собирался все-таки заглянуть в «Гисюн». Она еще немного подождала, но уже очень скоро часы пробили двенадцать. Тут уж Комаё вскочила и принялась открыто звонить от своего имени. Мол, господина Сэгаву в доме «Гисюн» ждет Комаё, и поэтому… После того как её опять заставили ждать неслыханно долго, последовал ответ, что Сэгава определенно вернулся к себе домой в Цукидзи. Комаё чувствовала, что сходит с ума. Она позвонила ему домой в Цукидзи, но и там его не было.

Теперь уже было совершенно непонятно, куда подевался Сэгава Исси. Во всяком случае, в полночь все чайные дома должны были закрывать свои ворота. Служанка О-Таки, которой, конечно же, было жаль Комаё, закрыла только одну створку ворот и стояла на улице, нарочно приговаривая, словно сама себе: «Он уже вот-вот будет здесь». И тут невесть откуда появился низенький человек в европейском костюме. Он, видимо, был изрядно пьян и, шатаясь, едва не повис на О-Маки. Она испугалась и хотела поскорее закрыть ворота, но пьяница был проворнее:

— Эй, эй, прошу подождать! Я, это… у вас тут нет госпожи Комаё?

— О, да это же наш вчерашний гость… Простите меня, пожалуйста! Хи-хи-хи!

— Да, это я, Ямаи.

Едва успев произнести собственное имя, опытный Ямаи быстренько скинул обувь и бросился наверх, не дожидаясь, пока ему скажут, что комнат, мол, к сожалению, нет…