Соперницы

7 ВЕЧЕРНЯЯ ЗАРЯ

Когда закатные лучи последних жарких дней осени, скользнув с крыши дома напротив, проникли сквозь бамбуковые жалюзи на второй этаж дома гейш «Китайский мискант», что по улице Компару, из-под лестницы послышался голос служанки:

— Готова ванна, вода уже вскипела.

На втором этаже на полу растянулись пять гейш, все были одеты по-домашнему. В бязевом кимоно юката, подпоясанном мягким бельевым кушаком, — Комаё. В ночной рубашке тонкого белого полотна — Кикутиё. В хлопковом исподнем и нижней юбке — Ханаскэ. Здесь же была гейша-ученица Ханако и О-Цуру, совсем еще девочка, только недавно взятая в дом. Вот и все пять.

Двадцатидвухлетняя Кикутиё была низенькой, круглой и полной, точь-в-точь золотая рыбка, как все её прозвали. Широколицая и лупоглазая, она была обладательницей крошечного, почти незаметного носа и короткой толстой шеи, так что линия волос на затылке скрывалась у неё под воротом, как у буддийских монахов. Фигурой она не вышла, но белый полный подбородок вызывал желание почесать его, как чешут шейку котенка. Она всегда причесывалась, как положено, в стиле цубуси-симада, а волосы щедро умащала и подкладывала на лбу и висках валики, чтобы добиться желаемой пышности. В любую жару она так густо наносила грим, что он едва ли не отваливался, а в одежде имела пристрастие ко всему яркому. Поэтому злые языки говорили, что, отправляясь на банкет, она больше была похожа на проститутку. Это будто бы лишь подчеркивало её юность, и в результате ей доставались лучшие гости.

Гейша в нижнем белье, которую звали Ханаскэ, отличалась вьющимися волосами, плоским смуглым лицом и тусклым взглядом. Она была женщина плотная, и, хотя годами, как говорили, не сильно отличалась от Комаё, любой бы дал ей на вид лет тридцать, она казалась уже не молодой. Это она отлично знала и сама. Понимая, что среди примерно тысячи гейш, работающих в Симбаси, она не может привлечь внимания ни красотой, ни обаянием, в гостиных она вела себя соответствующим образом и трудилась больше служанок. Если она оказывалась на банкете вместе с молодыми, красивыми и популярными гейшами, то сразу склоняла перед ними голову и тактично старалась услужить, чтобы в следующий раз её пригласили опять. В результате все её ценили, и приглашения она получала не реже других. Кроме того, у неё даже был патрон, ростовщик, который вот уже два или три года покровительствовал ей именно из-за того, что она была некрасива, — по странной логике он находил это более безопасным. Благодаря этому она была обеспечена и, считая свою сберегательную книжку чем-то вроде амулета, никогда с ней не расставалась.

Ханако и О-Цуру, репетировавшие под аккомпанемент сямисэнов сцену «О-Сомэ»,[14] отложили инструменты. Кикутиё, не забывая думать о сохранности петли, венчавшей её прическу, зевнула широко и неаппетитно. Ханаскэ поднялась на ноги и потянулась. Потом все они вынули из ящичков под зеркалами гребни и стали поднимать повыше волосы на висках, готовясь принять ванну. Одна Комаё все еще не собиралась вставать. Лежа лицом к стене, она спросила:

— Сколько времени? Уже пора принимать ванну?

— Вставай! А то я буду тебя щекотать!

— Ты уж извини, но есть кое-кто, кому это не понравится.

— Так у тебя роман? Вот так удивила! Посмотрите-ка на неё! Точно, с тобой со вчерашнего вечера что-то творится. Во сне ты громко разговаривала. Представь, как я испугалась — кто же это, думаю?

— Вот как? — На лице Комаё невольно отразилось удивление: мол, неужели было и такое? Наконец она с трудом поднялась. — Хорошо, с меня причитается.

— Но послушай, что же все-таки стряслось?

— Вот быстрая какая! Но позавчера на вилле «Три весны» ты мне очень, очень помогла…

— Не пытайся задурить мне голову!

— Я же почти целую бутылку виски выпила! И сейчас еще голова кружится…

— Кома-тян, что ты надумала? Наша старшая сестрица волнуется за тебя, хоть и не показывает этого.

— Я и правда не знаю, как быть. Не хочется снова ошибиться. А эти сплетни о моем уходе уже надоели. Я просто в отчаянии…

— Сегодня вечером ты куда-нибудь идешь, у тебя уже есть уговор?

— Нет. От Ёсиоки с тех пор ничего не слышно, но наверняка скоро он появится. Меня мучает то, что я совсем не представляю, как ему ответить.

На лестнице послышались шаги. Это поднялась на второй этаж распорядительница дома гейш О-Сада. Ей было лет сорок пять или сорок шесть, и стройная спина, большие глаза, красивой формы нос на продолговатом лице говорили о том, что в молодости она не была в тени. Теперь волосы её поредели и надо лбом виднелась уже седина, однако обожженное обильным употреблением свинцовых белил лицо и манера носить кимоно её выдавали. По слухам, сначала она была проституткой в квартале Сусаки. Потом некоторое время у неё был муж, но он умер. В «Китайский мискант» она пришла семь лет назад по рекомендации посредников, её взяли служанкой для самой черной работы. Как раз к тому времени, когда она, по собственному рвению наблюдая и перенимая, постигла ремесло распорядительницы, предыдущая распорядительница была уволена за подделку счетов, и теперь О-Сада уже третий год занимала эту должность.

Комаё, взглянув в лицо О-Сады, подумала: «Стоило помянуть — и вот, пожалуйста…» Она решила, что её уже зовет господин Ёсиока, и невольно воскликнула:

— Это меня, О-Сада-сан?

— Нет, я к госпоже Кикутиё. Звонили из дома «Симпуку». А в шесть часов назначена встреча в «Мидория» — госпожа Кикутиё успеет?

Тон у О-Сады был такой, будто она одновременно и приказывала, и советовалась. Не дожидаясь ответа, она продолжала:

— Кимоно наденете то же, что и вчера, хорошо?

Кикутиё ничего не ответила, только поспешила в ванну.

Нельзя сказать, что Кикутиё и Комаё не ладили, но первая жила в этом доме давно, а с прошлого года, когда истек срок её контракта, стала уже получать и свою долю выручки. Кроме того, она имела важных покровителей — начальника отдела в каком-то министерстве и депутата парламента, богача из провинции. Только она стала в доме единственной заметной фигурой, как явившаяся позже Комаё снискала всеобщие похвалы и грозила составить конкуренцию — это не давало покоя сердцу Кикутиё и невольно проявлялось в её поведении. Комаё же, в свою очередь, тихонько над ней посмеивалась: мол, не тебе, толстощекой, задаваться!

Оказавшись между двух огней, некрасивая, но сообразительная Ханаскэ не занимала ничью сторону, но и не чуралась обеих. Она считала, что ей выгоднее к каждой подольститься, чтобы её лишний раз взяли с собой на банкет. Однако как-то так уж вышло, что по возрасту и полному невзгод жизненному опыту ближе ей была Комаё, и, если разговор заходил откровенный, они прекрасно понимали друг друга. Ханаскэ раньше была гейшей в квартале Ёситё, а потом покровитель её выкупил и сделал наложницей. Однако в конце концов он её бросил, и три года назад она пришла в Симбаси.

Когда господин Ёсиока заговорил с Комаё о том, что готов принять на себя заботы о ней, первым делом она стала советоваться с Ханаскэ. Ханаскэ сказала, что и сама отлично помнит, как это бывает, и принялась бесконечно повторять свою историю, заявляя, что в хорошее время мужчины хороши, а стоит поменяться их настроению — сразу становятся бессердечными. Это был сильный аргумент в пользу теории о мужском непостоянстве, которой Комаё всегда придерживалась. Отныне беседы двоих стали еще откровеннее, и они сошлись на том, что, пока есть возможность, надо зарабатывать изо всех сил и на мужчин не полагаться, чтобы в конце концов завести какое-нибудь маленькое дело и зажить спокойно, быть самой себе хозяйкой, — это ли не лучший расчет?

Комаё неуверенно себя чувствовала в роли гейши, когда вернулась из Акита и вновь стала ходить по гостиным. Ведь лет семь она не занималась своим ремеслом и к тому же провела эти годы в далекой провинции, поэтому стала на удивление замкнутой и несговорчивой. Она изо всех сил пыталась на банкетах казаться веселой, говорить всякую ерунду, а еще иметь терпение с денежными и выгодными клиентами. Однако ей с трудом удавалось пересилить себя и поддакивать любому и каждому, как в прежние времена, когда ей не было и двадцати. В её душе болью отзывались повадки нагловатой прислуги и хозяек чайных домов, которые только что не приказывали ей ложиться с гостем в постель. До сих пор ни одному клиенту, кроме Ёсиоки, она не согласилась прислуживать у изголовья. Ханаскэ же судила об этом со своей точки зрения, и её мнение было таково: не извлечь выгоду теперь означает нанести себе урон в будущем. При этом она горько сетовала: «Вот мне бы твою красоту!» Комаё же, у которой до сих пор не было ни особенной надобности в деньгах, ни, соответственно, смелости их зарабатывать, в одну ночь обрела и то и другое, энергия так и забурлила в ней.

После того как Кикутиё в большой спешке отбыла в заведение «Симпуку», Комаё и Ханаскэ, принявшие ванну после всех, переставили свои туалетные столики от фасадного окна, куда били закатные лучи, к маленькому оконцу на террасу для сушки белья. Дружно сидя бок о бок, они принялись наносить грим. Комаё вдруг сказала:

— Хана-тян, а ты в последнее время не встречаешься с тем господином — помнишь?

— С каким господином? — Ханаскэ как раз была занята трудным делом, она мучилась, распрямляя вьющиеся пряди на висках.

— Да тот наш гость в чайном доме «Тиёмото». Помнишь, я часто с тобой бывала у них, когда только-только появилась здесь…

— Господин Сугисима со своей компанией?

— Да-да, господин Сугисима. Что это за люди с ним были? Они из парламента?

Расчесывая волосы и внимательно разглядывая свое отражение в зеркале, Комаё ни с того ни с сего вспомнила вдруг краснолицего господина по имени Сугисима, который много раз приглашал её и даже пытался обхаживать, когда она вернулась к профессии гейши. А вдруг Ёсиока откажет ей в покровительстве, раз она не склонна пойти к нему на содержание? В таком случае ей уже надо думать не о том, что ему ответить. Надо искать вместо него кого-то другого, чтобы обеспечить продолжение тайных встреч с Сэгавой. Потому-то она и начала теперь заново перебирать в памяти всех тех клиентов, которые до сих пор откровенно имели на неё виды.

— Те гости были из Дайрэна — так мне помнится. Во всяком случае, у господина, о котором ты говоришь, своя торговля в Китае.

— Да? Так он что же, не живет здесь?

— Он всякий раз бывает здесь на Новый год и летом. Постой, но раз так… — он же этим летом ни разу не появился! Я его просила привезти нанкового атласа и узорного крепдешина. Я всегда его прошу, когда он туда едет. Потому что там товар добротный и дешевый.

— Да? Значит, надо было и мне что-нибудь попросить. Но он такой липучий и, кажется, развратник большой, неприятный господин. Правда же?

— Он очень к тебе воспылал. Просил, чтобы я во что бы то ни стало это устроила. Никогда я не была в таком затруднении, как в тот вечер.

— В тот раз и я растерялась, ведь это было сразу после моего долгого отсутствия, я никак не могла во все вникнуть как следует.

— Он может показаться неотесанным, но к женщинам, говорят, относится хорошо. Рассказывают, что когда-то давно госпожа Тёсити из дома «Кимикава» встречалась с ним, и когда она на три года оставила ремесло из-за болезни, он поселил её к себе на виллу и все это время заботился о ней.

— Неужели правда? Ну, если он такой человек, тогда… Как бы это сказать… Ну, он будет мириться с житейскими мелочами, будет великодушен… Для меня все равно, пусть даже мужчина будет безобразный. Лишь бы это был надежный патрон на долгий срок, и лишь бы он не злился, а продолжал бы меня поддерживать, пусть даже я буду немного своенравна.

— Это ты только так говоришь, а на самом деле вон какой красавец твой Ё-сан! С ним разве получится завести еще кого-то?

— Да неужели Ё-сан так уж красив? Мне он напоминает рекламу пилюль «Дзинтан», ничуть не вижу в нем интересного мужчину. Просто когда-то давно он мне покровительствовал, вот и повелось по старой памяти. Только знаешь, Хана-сан, теперь, наверное, у нас не долго это протянется с господином Ё.

— Отчего же? У него кто-то другой появился?

— Нет, не то, просто… Тут и его предложение выкупить меня, и еще… — Комаё запнулась и опустила голову.

На самом деле накануне вечером в чайной «Гисюн» Комаё второй раз встретилась с актером Сэгавой Исси, и они обменялись клятвой любовников. Теперь она не сможет долго удерживать эту связь в тайне от господина Ёсиоки. Если бы он был обычным клиентом, Комаё без труда сумела бы все скрыть, он бы так и остался в неведении, но с господином Ёсиокой это не выйдет, уж его-то не проведешь. Комаё прекрасно знала о проницательности своего патрона, поскольку давно была с ним в близких отношениях. Поэтому она решила прежде всего заручиться поддержкой Ханаскэ, чтобы ни посторонние, то есть гости, ни домашние, то есть другие гейши, и, главное, хозяйка — ни один из тех, кто мог бы помешать её любви, ничего не узнал и впредь.

— Мне так нужен совет! Хана-тян, если у тебя нет сегодня приглашений, то не пойти ли нам куда-нибудь поесть? Прямо сейчас, хотя бы в «Ингоя». Я ведь правда не знаю, что мне делать.

— Вот как? Сегодня я никуда не иду, так что…

— Тогда пойдем скорее. — И Комаё мигом вскочила на ноги, словно у неё выросли крылья. — Госпожа О-Сада! — она окликнула распорядительницу, — мы сходим ненадолго в «Ингоя». Часов в семь-восемь мне могут позвонить из чайной «Гисюн», где я была вчера. Я, наверное, до этого успею вернуться, но если нет — дайте мне знать, ладно?

Гейши торопливо спускались со второго этажа. Навстречу им наверх шел старик Годзан с лейкой в руке, он собирался полить на бельевой террасе вьюнок в горшках. Очень скоро старик уже был на крыше. Звуки музыкальных этюдов на сямисэне, которые до этого слышались со вторых этажей всех окрестных домов, резко оборвались. Похоже, что повсюду наступила пора греть воду для вечерней ванны, и закатный ветерок, трепавший купальные халаты, которые сушились на шестах, разносил запах угля. Вовсю стали заливаться телефонные звонки, сопровождая наступление хлопотливого вечера в квартале гейш. Годзан с террасы для белья любовался красотой перистых облаков, затянувших все небо. Позабыв даже пересчитать бутоны вьюнка, Годзан некоторое время наблюдал за стаей ворон, летевших к себе домой, в рощу перед дворцом Хама Готэн.[15]