Соперницы

4 ПРИВЕТНЫЕ ОГНИ

Цветочный рынок на Гиндзе, всю ночь собиравший толпы народа, вчера уже кончился.[7] Сегодня, как только сгустились сумерки, из боковых улочек, где рядами тянулись дома гейш, стали слышны голоса уличных торговцев: «Конопляные черенки! Для приветных огней!»[8] Как раз в это же время — вероятно, что-то случилось — зазвенели колокольчики мальчишек-газетчиков, выбегавших из здания типографской конторы на центральной улице с криками: «Экстренный выпуск! Экстренный выпуск!» Из раздвижных решетчатых дверей там и тут слышалось, как бьют кремнем по железу, высекая искру «на счастье» для гейш, отправляющихся в колясках рикш по гостиным и салонам. Вся эта сутолока летнего вечера в городском квартале начала озаряться холодным сиянием молодой луны и вечерней звезды.

Из дома гейш «Китайский мискант» вышел старик.

— Что еще за экстренный выпуск, неужели самолет опять разбился? — Он в недоумении задрал голову к небу, и в это время из-за спины его послышался чарующий голосок гейши-ученицы:

— Хозяин, вы уже зажигаете приветный огонь?

— Да. — Старик все еще смотрел вверх, заложив руки за спину, потом пробормотал, словно сам себе: — Ведь Бон — праздник мертвых, а на небе в этом году молодой месяц…

— Хозяин, а это к чему, если в праздник Бон выйдет молодой месяц? — Будущая гейша Ханако дула в резиновую свистульку, которая была у неё во рту, и уж ей-то речи старика казались совсем странными.

— В комнате под божницей лежит то, что я купил для встречи душ. Ты ведь послушная девочка — будь добра, принеси.

— Хозяин, я сама вам костер разведу!

— Ну, неси, только осторожно. Смотри подставку не разбей.

— Не беспокойтесь! — на бегу ответила девочка Ханако, счастливая оттого, что сможет не таясь забавляться с огнем.

Она стремглав вынесла на обочину дороги глиняную подставку для приветного огня.

— Хозяин, уже можно? Я зажигаю!

— Ты вот что… Смотри, чтобы разом не загорелось! Это опасно. Ты потихонечку…

Не успел он это произнести, как прилетевший с главной улицы ветерок высоко раздул пламя, которое озарило алым отблеском густо напудренные щеки Ханако. Старик, сидя на корточках, сложил руки в молитве:

— Наму Амидабуцу! Наму Амидабуцу!

— Хозяин, гляньте-ка, и у сестрицы Тиёкити, и напротив — везде-везде зажгли огни! Красиво как, правда?

Окутанный дымом костров, зажженных в каждом доме по случаю праздника встречи душ, этот квартал, который, казалось, уже вошел в новую эпоху электричества и телефонов, явил несвойственную ему атмосферу теплоты и уюта. Старик из «Китайского мисканта», пригнувшись к самой земле, без остановки повторял слова молитвы, пока наконец не поднялся, потирая обеими руками поясницу. Годы его наверняка давно уже перевалили шестой десяток. Он был в застиранном и ветхом на вид летнем кимоно, подхваченном кушаком из черного атласа, — видно, перелицевали женский пояс оби. Хотя поясница старика пока еще не согнулась, на торчавшие из кимоно тощие руки и ноги было больно смотреть — казалось, что это одни лишь кости. Голова его была безупречно лысой, щеки ввалились, и цветущими на этом лице выглядели только белоснежные брови, которые густо нависали над веками, напоминая по форме кисти для каллиграфии. Однако взгляд его даже в старости был ясен, а гордая линия рта и красиво вылепленный нос заставляли усомниться в том, что этот человек всегда был владельцем дома гейш.

— Хозяин, посмотрите, сюда идет сэнсэй из Нэгиси!

— Где, который? — Старик прекратил поливать водой остатки догоревшего костра. — Верно говорят, у молодых глаза быстрые!

— Ну, как вы, все по-прежнему? — Большими шагами переступая через лужи на тротуаре, к дому приближался газетный беллетрист Кураяма Нансо, именно его ученица гейш Ханако назвала «сэнсэем из Нэгиси».

Кураяма еще издалека увидел старика и, приветствуя его, слегка приложил руку к соломенной шляпе. «Сэнсэю» было лет сорок, и, в белом полотняном кимоно, с накинутым поверх хаори из однотонного светлого шелка, в белых носках таби и сандалиях на кожаной подошве, он не похож был ни на служащего, ни на торговца, ни даже на свободного художника, если уж кому-то пришло в голову это предположение. Уже много лет он неустанно писал для столичных газет романы и одновременно сочинял время от времени пьесы для театра Кабуки. Писал он и баллады дзёрури для сказителей-декламаторов. А еще публиковал театральные рецензии. Все это сделало его имя широко известным публике.

— Входите, сэнсэй! — Старик открыл раздвижную дверь, но литератор продолжал стоять, глядя на окутавший переулки дым от поминальных костров.

— Теперь только в дни весеннего равноденствия и в праздник Бон здесь все выглядит как встарь. Сколько же лет прошло, как не стало вашего Сё-сана?

— Вы про Сёхати? Нынче шестой год.

— Шестой… Быстро время летит. Стало быть, на будущий год уже седьмая годовщина, верно?

— Да. Старик ли, молодой ли — зачем жил? Ничего нет непостижимее жизни человеческой.

— Нынче вошло в обычай проводить вечера памяти актеров… Как вы на это смотрите? Раз уж на будущий год будет у Сё-сана седьмая годовщина… С вами еще никто об этом не заговаривал?

— Не без того. Если уж начистоту, толковали со мной об этом и прежде, в третью годовщину, да только я подумал, что уж слишком большая честь для нашего бедного мальчика — пусть будет как есть…

— Тут вы глубоко ошибаетесь. Как это «слишком большая честь»? Прекрасного артиста мы потеряли…

— Поживи он еще лет пять… А так — всего лишь мальчик… Как бы ни был человек одарен, если умер в двадцать три или двадцать четыре года, он так навсегда и остается начинающим, которому лишь предстояло постичь мастерство. Его смерть — потеря для близких, кто любил его, ну и для его поклонников. Так ведь все они были к нему пристрастны… Воспользоваться этим и в третью ли, в седьмую ли годовщину смерти, устроить пышный вечер его памяти, словно он был величайший артист эпохи, — не значит ли это требовать от судьбы слишком многого?

— Узнаю ваш характер. По-вашему, может, и так выходит. Но раз сами его зрители по искреннему побуждению заводят этот разговор, то, стало быть, вам не придется обременять кого-то хлопотами. Так, может быть, лучше предоставить людям самим все решать?

— Да, верно — к добру ли, к худу ли, но в этом следует положиться на публику. А старику вроде меня лучше, пожалуй, не вмешиваться.

Старик проводил литератора в комнату не просторнее четырех с половиной дзё. Это была самая лучшая гостиная из всех тесных помещений дома «Китайский мискант». Старик и гейша Дзюкити, которая фактически была его женой, вот уже много лет проводили в этой комнате и дни, и ночи, здесь же стоял буддийский алтарь. За небольшим, в два цубо, внутренним двориком, в котором, однако, имелся даже каменный садовый фонарь, расположена была приемная в шесть дзё, гейши всякий раз миновали её, направляясь к себе. Сквозь плетеную камышовую дверь, ведущую на террасу приемной, виднелись зарешеченные уличные окна, выходящие на улицу, и входная дверь. Из проулка, отделявшего дом от соседнего двухэтажного, все время тянуло прохладным осенним ветерком, отчего колокольчик на стрехе постоянно звенел.

— У нас, как всегда, беспорядок, но может быть, вы захотите снять хаори? Прошу вас…

— Нет, ничего. Здесь приятно обдувает ветерком.

Помахивая веером так, что щелкали пластинки, Кураяма с интересом оглядывался по сторонам. В это время вошла гейша Комаё с подносом для курительных принадлежностей и сладостями. Комаё уже не раз и не два встречалась с Кураямой, причем не только здесь. Ей случалось наливать ему сакэ на банкетах и пирушках, да и в театре она частенько с ним виделась на спектаклях или во время выступлений гейш, поэтому держалась как со старым знакомым:

— Приятно видеть вас, сэнсэй!

— Ладно-ладно. В прошлый раз на концерте твое выступление удалось на славу. Верно, есть помощник? С тебя причитается!

— Неужели? Как я рада! Если уж у такой, как я, есть повод вас попотчевать, угощу, чем только пожелаете.

— Сказать ли? Если при хозяине можно, то скажу. Ха-ха-ха!

— Ну что же, коль у вас есть что поведать — извольте. Особенных грехов за собой не знаю… Хи-хи-хи!

Весело смеясь, она поднялась на ноги, и тут из прихожей донесся звонкий голосок гейши-ученицы Ханако:

— Госпожа Комаё! Вам приглашение!

— Хорошо. Господин учитель, прошу, будьте как дома…

Комаё тихо поднялась и вышла из гостиной. Кураяма, чуть слышно постучав по пепельнице, выбил трубку.

— Всегда-то у вас оживленно. Сколько их сейчас в доме?

— Сейчас трое больших и двое маленьких, поэтому довольно шумно.

— Ваш дом даже в Симбаси один из самых старых, верно? С какого года эры Мэйдзи он существует?

— Да, дом старый. Не забуду ни за что тот день, когда впервые явился сюда развлечься, потому что было это в разгар войны в юго-западных княжествах.[9] Тогда еще мать моей Дзюкити была в добром здравии и тоже выходила к гостям вместе с дочкой… Да, все в мире изменилось. Если уж говорить о Симбаси, то квартал тогда казался захолустьем вроде нынешнего Яманотэ, а самые лучшие гейши были, конечно, в Янагибаси. Потом шли те, что в Санъябори, в Ёситё, в квартале Сукия (это в Ситая) — вот в таком примерно порядке и шли. А в лапшевнях Акасака, говорят, до последнего времени гейши, которые являлись в комнаты на втором этаже, готовы были улечься с гостями даже за чаевые в два кана. Все дивились, ну и ходили туда — на такое диво посмотреть.

Кураяма слушал старика с видимым интересом, временами поддакивал, а потом незаметно вынул из рукава блокнотик и приготовился записывать. Кураяма считал, что, как литератор, он обязан сохранить на бумаге рассказы стариков, дабы сберечь для будущих поколений память об ушедшем мире. Поэтому, появляясь в Симбаси, он непременно каждый раз заглядывал в «Китайский мискант». Для целей, которые ставил перед собой Кураяма, хозяин «Китайского мисканта» был самым что ни на есть подходящим человеком. Для старика же не было другого такого собеседника, как Кураяма-сэнсэй. Едва ли кто-то еще, кроме Кураямы, стал бы без устали внимать его брюзжанию и похвальбе. Вот поэтому, стоило литератору на какое-то время исчезнуть из виду, старик начинал волноваться — не стряслось ли чего с почтенным сэнсэем?

Имя старика было Китани Тёдзиро, он был наследником худородного сёгунского вассала хатамото и родился в первый год эры Каэй[10] в квартале Хондзё, недалеко от Кинсибори. Рассказывали, что в юности он был красавец, вылитый актер Сансё Восьмой. Если бы мир оставался прежним, он прожил бы жизнь, подобную жизни героев любовных повестей ниндзёбон. Но как раз в то время, когда ему стукнуло двадцать, правлению сегунов пришел конец, и он остался без родового рисового пайка. После этого он перепробовал все занятия, какие могли бы дать пропитание потомку самураев, но не преуспел, и в конце концов — угораздило же — в ход пошло его артистическое дарование. Тёдзиро решил зарабатывать на жизнь, выступая с устными рассказами, которые с ранних лет любил и знал. На счастье, его покойный отец близок был с известным в свое время исполнителем повестей о воинских подвигах по имени Итидзан, к нему он и поступил в учение, выйдя на подмостки под именем Годзан. Благодаря природному дару рассказчика и незаурядному мужскому обаянию, он сразу стал пользоваться успехом. Тогда-то и увидела его на вечере, устроенном её собственным покровителем, юная Дзюкити, дочь хозяйки дома гейш «Китайский мискант» в Симбаси. Сразу влюбившись в него, она баловала его и всячески одаривала и в конце концов открыто сделала хозяином семейного заведения.

У Тёдзиро и Дзюкити родились двое сыновей. Старшему, Сёхати, старик хотел дать образование, сделать большим человеком, чтобы вернуть роду своих предков былую славу. Однако, рожденный на циновках дома гейш, Сёхати уже в начальной школе стал проявлять интерес и склонность к лицедейству. Отец крепко его за это бранил, даже трепку не раз задавал — вот до чего доходило. В конце концов не осталось иного выхода, как позволить сыну добиться успеха хотя бы на том поприще, где это было возможно. Когда мальчику исполнилось двенадцать, отец попросил актера Итикаву Дансю взять его в обучение. Сёхати получил сценическое имя Итикава Райсити, а после кончины Дансю в двадцать лет стал лицензированным исполнителем, причем столь успешным, что другие актеры ему завидовали. Однако внезапная простуда, вызвавшая воспаление легких, трагически оборвала его жизнь.

Как раз в это время младший брат Сёхати, по имени Такидзиро, — он почти уже закончил среднюю школу — попал под подозрение во время полицейской облавы на неблагополучных подростков, устроенной по всем кварталам. Получив предупреждение от властей, он был тут же отчислен из школы.

То одно, то другое — старик совсем потерял интерес к жизни, а тут еще у него случился спор с собратьями по цеху, такими же сказителями. Сердитый на всех и вся, старик вспылил, и дело кончилось тем, что он вернул свою лицензию.

Поскольку сказитель Годзан не по рождению унаследовал профессию артиста, речи его порой бывали строптивы, и коллеги его недолюбливали. Сам он в глубине души смирился с бесплодностью человеческой жизни и не настроен был относиться серьезно ни к себе, ни к окружающему миру, однако былая гордыня и причуды проявлялись помимо его воли.

Пока жив был его учитель Итидзан, Годзана приглашали время от времени на банкеты и вечера, и однажды на торжестве в честь новоселья некоего быстро разбогатевшего господина он затронул щекотливую для хозяина тему, увлекся, и красноречие довело его до провала. С тех пор он стал говорить, что выступления на банкетах не для него — требуют слишком большой осмотрительности, и потому на все приглашения частных лиц он неизменно отвечал отказом, а выступал лишь на подмостках общедоступных концертных площадок. Ведь если рассказчик не чувствует себя на сцене свободно, так, как ему самому нравится, то и другим не интересно, — считал Годзан. Если кто-то хочет послушать рассказчика Годзана, то будь он хоть аристократ, хоть иной почтенный господин — милости просим в концертный зал. Ни перед людьми благородными, ни перед простыми ремесленниками Годзан не лебезил и не подлаживался и в этом был похож на рассказчика былых времен Весельчака Сидокэна.[11] С возрастом Годзан все чаще бранил своих слушателей, от чего они только больше смеялись. Ну а слава Годзана росла и росла, и у него в зале собиралось достаточно слушателей даже в феврале и в августе, когда люди обычно не ходят на концерты рассказчиков.

Кураяма Нансо как раз и подружился со стариком благодаря тому, что долгое время был постоянным посетителем его выступлений.

— А вы не собираетесь снова выйти на сцену? Я ведь больше не хожу слушать рассказчиков после того, как вы оставили подмостки.

— Какое там! Теперь все это уже ни к чему. Мир так переменился… Разве есть у людей время, чтобы неспешно внимать речам рассказчиков?

— Да уж, не потому ли нынешняя публика ничего не желает знать, кроме кино?

— Ни сказители баллад, ни рассказчики-комики уже не нужны.

— Разве только они! С театром то же самое. И если подумать, тому есть причина. Теперь зрелища служат не для того, чтобы любоваться красотой и наслаждаться мастерством актеров. Люди хотят много всего увидеть и услышать, притом быстро и дешево и желательно в одном месте, а это возможно лишь в кино.

— Совершенно верно. Как и говорит сэнсэй, у сегодняшней публики нет желания не спеша наблюдать за мастерством актеров, вслушиваться в манеру рассказчиков. Не потому ли, хотя концертные площадки пустеют, истории сказителей, напечатанные в книгах, отлично продаются? Мне так совсем не по душе актерское мастерство на граммофонной пластинке и устный сказ на страницах книжки. Знаете ли, сэнсэй, наше искусство, да и любое искусство вообще, рождается тогда, когда исполнитель забудет обо всем, увлечется… Это настроение само собою передается и зрителям. И тогда зрители тоже обо всем забывают и в порыве чувств целиком отдаются зрелищу. Вот это и есть чудо искусства. Без единения чувств меж теми, кто на сцене, и теми, кто в зале, искусства не будет. Разве не так?

В разгар того, как выживший из ума артист и старомодный писатель, смачивая горло остывшим горьким чаем, обращали друг к другу жаркие тирады, раздался голос:

— Милости просим!

Хозяйка дома «Китайский мискант» гейша Дзюкити приоткрыла плетеную тростниковую дверь и заглянула в комнату.

Это была низенькая, раздавшаяся вширь плотная старушка. Однако в её облике не было ничего общего с теми наглыми, безобразно жирными хозяйками ресторанов и чайных домов, которые в лицо не устают льстить, а стоит отвернуться — сразу начинают злословить. В её довольной физиономии с круглыми глазками и обвисшими полными щечками любой разглядел бы душу добрую и открытую.

Она, видимо, только что вернулась с банкета, поскольку на ней было кимоно тонкого шелка с рисунком «акулья чешуя» и шелковый же пояс оби из узорчатого атласа. В её манере одеваться, да и во всем её облике, был отпечаток какой-то редкой по нынешним временам основательности, она выглядела скорее не гейшей из квартала Симбаси, а учительницей музыки в стиле кото или иттю. Дзюкити и на самом деле была такой спокойной и уравновешенной, какой казалась на вид. О ней никогда никто не сказал дурного слова, ни старые гейши её же лет, ни самоуверенная молодежь. Всякая гейша в возрасте Дзюкити была в квартале весьма уважаема, их величали большими старшими сестрицами. Однако о деятельности влиятельных персон своего поколения Дзюкити ни единого раза не отозвалась ни похвалой, ни осуждением, полностью полагаясь на решения активисток профсоюза. Вот поэтому сверстницы считали госпожу Дзюкити человеком, умеющим обходить острые углы. С другой стороны, госпожу Дзюкити ценили и те гейши, которые считали себя обиженными, поскольку при всем желании не могли повлиять на решения профсоюза, и независимые гейши среднего возраста, работающие самостоятельно. Все считали, что нет человека бескорыстнее и чище Дзюкити, и временами кое-кто даже пенял на то, что она не высказывает открыто своего мнения. Однако она не считала нужным в свои годы принимать на плечи бремя профсоюзных забот и руководить такими затеями, как подготовка концертов гейш, и не хотела использовать власть и влияние, чтобы раздуть славу девушек своего дома.

Если бы её старший сын Сёхати жил и здравствовал, если бы он стал большим артистом… Или если бы её второй сын Такидзиро отучился, как положено, в школе, подавал какие-то надежды на будущее… Тогда она бы в порошок себя стерла, чтобы зарабатывать и копить. Но один сын умер, а другой стал повесой — из-за отца его не принимали в родном доме, все равно что лишили семьи и наследства. Поэтому Для Дзюкити довольно было и того, чтобы, оставшись вдвоем, они с мужем смогли спокойно дожить остаток отпущенных лет. К тому же её заведение, существовавшее с момента основания квартала Симбаси, всегда процветало, даже гейши из других домов просили взять их под покровительство. Она и сама еще выходила к гостям, поэтому заработков вполне хватало на жизнь, ведь клиенты у заведения были солидные, они оказывали её дому честь много лет. Но сколько бы Дзюкити ни запрещала себе думать об этом, все равно и теперь все её мысли были, конечно же, о сыновьях.

Дзюкити тихо опустилась на колени перед семейным алтарем и помолилась Будде, потом загасила лампадку, закрыла алтарные створки и вернулась в прихожую в шесть дзё, где принимали посетителей. Уже переодетая в простое кимоно в белую крапинку, она только-только завела о чем-то разговор с распорядительницей по имени Хамэ, как показался писатель Нансо в сопровождении старика Годзана, гость уже уходил.

— Вот как, уже возвращаетесь? Сэнсэй, что же вы не посидели подольше?

— Спасибо. Скоро опять побеспокою вас визитом.

— Ну вот, а я собиралась в кои-то веки репетировать с вами песню «Амигаса»…

— Ха-ха-ха! В таком случае я тем более не могу задерживаться! Ленился в последнее время, не упражнялся… Если встретите учительницу, передайте, пожалуйста, привет от меня.

— Ну, раз так, тогда до скорой встречи.

Дзюкити вместе со стариком вернулась в свою комнату в глубине дома и закурила. Сделав одну затяжку, она со значительным видом обратилась к мужу:

— Послушай-ка, Комаё сейчас на втором этаже?

— Только что ушла.

— Я ведь совсем ничего не знала… Как уж у них там вышло, но… Помнишь, она с недавних пор стала бывать в чайном доме госпожи Хамадзаки? Так вот, говорят, что её туда приглашает патрон госпожи Рикидзи!

— Уф-ф! Да неужели? — Старик принялся полировать тряпочкой папиросницу из сушеной мандариновой кожицы.

— А ведь дня три назад мы были вместе с госпожой Рикидзи на банкете. Я еще удивилась тогда, какие странные вещи она говорит, но особенного внимания этому не придала. А сегодня вечером мне все подробно рассказал один гость, и тут только я сообразила: ах вот в чем дело!

— Стало быть, хоть по виду и не скажешь, а Комаё то себе на уме!

— Но как неприятно, если думают, что я свела их и при этом делаю невинное лицо…

— Что уж теперь, не вмешивайся. Оставь все как есть. Если бы она советовалась с тобой до того, как это случилось… А теперь уж дело сделано без твоего ведома, не изменишь! Да, девчонки нынче все себе на уме. Я не только об этой говорю, все они теперь знать не знают, что такое долг, потому и смелые такие, все им нипочем.

— Вот это правда. Сегодня вечером я чего только не наслушалась: говорят, этот патрон уже обещал выкупить её. Якобы он готов взять на себя все заботы о ней, но Комаё пока не дала определенного ответа.

— Ее ведь в последнее время стали много приглашать, может быть, она размечталась о чем-то и вовсе небывалом.

— Теперь, когда она так хорошо стала зарабатывать, для нашего дома лучшего и желать нельзя, но ведь никто не может вечно оставаться молодым… Раз есть человек, который говорит, что позаботится о ней, то надо его выслушать, это и ей на пользу.

— А откуда взялся этот патрон? Что за человек? Из благородных?

— Это патрон госпожи Рикидзи.

— Да, я понял, потому и спрашиваю — что он за человек?

— Но постой-ка, разве ты не знаешь? Он из этой, как бишь её, страховой, что ли, компании… Ему тридцать семь или тридцать восемь, еще даже нет сорока. Господин с усиками — великолепный мужчина, весьма достойный.

— Значит, стоящего человека нашла! Но не зря ведь ей нравится её ремесло и она не хочет его бросать. Если патрон — интересный мужчина, да еще на стороне завести пылкую связь с актером, скажем с Китиэмоном, или хоть с этим, шестым в династии… Тут уж у неё будет, как говорится, в обеих руках по цветку! Ха-ха-ха!

— Ну есть ли на свете более беспечный человек, чем ты! — Дзюкити, посмотрев на мужа с таким отчаянием, словно у неё не было сил даже рассердиться, громко стукнула трубкой по пепельнице.

В это время в прихожей настойчиво зазвонил телефон.

— Да что же это, никого нет? — Дзюкити озабоченно поднялась с места.