Соперницы

21 ПЕРЕПОЛОХ

Дзюкити, хозяйка дома гейш «Китайский мискант», весной этого года уже пережила один удар, хоть и легкий, — он сразил её в чайной, куда она пришла на банкет. С тех пор она совсем отказалась от своего любимого сакэ и старалась поменьше курить. Однако сегодня, когда она вернулась от парикмахера, чтобы успеть к двум часам на банкет, неожиданно, прямо возле телефона, с грохотом свалилась без чувств и громко захрипела.

Управительница О-Сада в это время как раз обходила чайные дома и дома свиданий, где работали их гейши, собирала счета. Обе ученицы были на занятиях. Ханаскэ только что ушла на богомолье. Дома остались только кухарка О-Дзю да Комаё. Сегодня был последний день сезона в театре «Синтомидза», и перед уходом туда Комаё собиралась принять ванну. Она села перед зеркалом, намереваясь достать из ящика гребень, которым подправляла обычно боковые пряди, как вдруг её напугал шум и громкий крик кухарки: «Кто-нибудь! Сюда!» — и она сбежала вниз по лестнице.

Комаё отправила растерянную служанку О-Дзю в баню, чтобы та привела Годзана, а сама позвонила врачу. Она хотела перенести лежащую Дзюкити в гостиную, но одной ей это было не под силу. Поэтому она лишь принесла из комнаты стеганое кимоно и накинула на больную. Как раз в этот момент вернулись запыхавшиеся О-Дзю и Годзан, втроём они первым делом уложили Дзюкити в дальней гостиной. Вскоре пришел врач и произвел осмотр. Он объявил, что не сможет ничего сказать, пока не проследит за ходом болезни в течение ночи. Однако, чтобы не беспокоить Дзюкити, он запретил в этом состоянии сразу везти её в больницу. Врач пояснил, что ничего не остается, ничего другого, как уложить больную и обеспечить ей полный покой, а затем, растолковав Годзану, как следует ухаживать за женой, удалился. Через некоторое время пришла сиделка.

Постепенно один за другим вернулись все домашние, установился и какой-то порядок в уходе за Дзюкити, но не успели они вздохнуть свободней, как тут начали являться с визитами гейши и их хозяйки, которые по очереди узнавали новость друг от друга.

Хозяйки домов свиданий, профессиональные балагуры хокан, распорядители из разных заведений… Двери дома беспрестанно открывались и закрывались, телефонные звонки не умолкали. Суматоха стояла такая, что и здоровому человеку впору слечь. Распорядительница без конца снимала трубку, так что ей некогда было даже поесть. Комаё и Ханаскэ встречали посетителей у входа, не имея свободной минутки, чтобы покурить. Только когда по всему дому стали зажигать огни, затих наконец шум от многочисленных визитеров, навещавших больную.

— Кома-тян, давай пока хоть чем-нибудь подкрепимся. Ты бы что хотела съесть?

— И правда! Я с утра сегодня ничего еще не ела. Только как-то уже и не хочется ничего…

— Тогда что-нибудь европейское, чтобы не тратить много времени.

Только Ханаскэ поднялась с места, как зазвонил телефон. Она подошла и некоторое время только поддакивала в трубку, а потом попросила собеседника немного подождать и повернулась к Комаё:

— Кома-тян, это хозяйка дома «Гисюн», говорит, что звонит из театра «Синтомидза».

Телефонную трубку взяла Комаё:

— Неужели? Вот как! Непростительная оплошность с моей стороны! Извините меня, хозяюшка, но у нас в доме теперь немного беспокойно… Заболела наша старшая сестрица. Потому-то у меня до сих пор не было ни минутки, чтобы позвонить, вы понимаете… Искреннее прошу меня простить! — Потом они тихонько поговорили о чем-то своем, Комаё попрощалась и повесила трубку.

— Кома-тян, сегодня ведь был последний спектакль в «Синтомидза»! Я совсем об этом забыла. Наверное, нельзя тебе не пойти…

— Я уже отказалась, только что. Что бы там ни было, а сегодня я из дома уйти не могу.

— Что ты, твое ли дело так волноваться? Ведь здесь не частный дом. Разве это не твое ремесло — выходить к гостям, когда зовут? Сходи хотя бы ненадолго. Я как раз сегодня вечером никуда не приглашена, так что… Если надо будет принять тех, кто придет осведомиться о больной, я и одна справлюсь. Не волнуйся, кажется, старшая сестрица лежит совсем тихо, ей лучше. Сейчас прямо и иди, хотя бы покажись.

— Да я сегодня и ванны не приняла! И с прической вон что… — Комаё засунула пальцы в свою прическу итёгаэси, которая на самом деле не была в таком уж беспорядке, и принялась грубо её ворошить, словно желая уничтожить. Она раздраженно трясла головой. — Если бы между нами все было как прежде, тогда неудобно было бы не пойти, пусть и через силу, но теперь… Нет, раз он так себя повел, то не стоит! Как ни в чем не бывало смотреть на то, что видеть противно, слышать то, от чего досада берет… — уж лучше мне никуда больше не ходить.

— Нет-нет, ни в коем случае нельзя так рассуждать! Из-за того, что ты так легко смирилась, ему только легче, и он поступает, как ему нравится. Будь я на твоем месте, не подумала бы даже, есть ли рядом люди или нет, — живо бы ему всю кожу на лице разодрала!

— Да ведь что ни делай, как ни старайся, а если сердце у него уже другое — ничего не изменить. Я уже научена, горький опыт имею в достатке. — По тону Комаё было ясно, что она над этим много думала. — Хана-тян, раз уж братец в конце концов решил так, то мне теперь со всех сторон выходит только стыд и срам. Я на глаза людям не могу показаться, поэтому и в квартале дольше оставаться не собираюсь.

— Да что же это! Она во всем видит только плохие стороны! Мужчины все таковы — с каждой новой любовью на некоторое время теряют разум, точно лихорадка с ними случается. Только какая же ветка лучше ствола? Старая любовь всегда одержит верх. Потерпи немного, когда-то ведь до него дойдет, где истинные чувства! Давай-ка больше не рассуждай, а поскорее иди, покажись на людях. Уж я тебе дурного не посоветую…

Комаё хоть на словах и сомневалась, идти ей или не идти, но на деле она бы определенно не успокоилась, пока не побывала в театре. После доводов Ханаскэ она стала настолько же неудержимо решительна, сколь до этого была смиренно тиха:

— Ну, тогда я, пожалуй, схожу ненадолго. Со старшей сестрицей, надеюсь, все будет хорошо.

— Если понадобишься, я сразу позвоню.

— Хана-тян, ты уж, пожалуйста, меня прости, ладно?

Комаё тайком сходила на кухню и взяла там горячей воды для приглаживания выбившихся прядей, а потом тихо поднялась к себе и села перед зеркалом. На втором этаже дома, где обычно некуда было деваться от шума и толчеи, сегодня было тоскливо и пусто, рядом — ни единой души. Оставленная гореть яркая электрическая лампочка отражалась сияющим бликом на поверхности зеркала, в которое смотрелась Комаё, и, видимо, такое уж у неё было настроение, но её угнетало даже это. Кимоно, которое в обычное время ей бы помогла надеть распорядительница О-Сада, она на этот раз сама достала из комода и кое-как надела самостоятельно: затянула пояс оби, выровняла полы. Все еще пребывая в подавленном состоянии, она спешно покинула комнату — словно хотела как можно скорее сбежать от этой тоски, разлитой по второму этажу, где не было ни души.

Вдруг ей под ноги со стуком упал какой-то продолговатый предмет. Вздрогнув, она невольно попятилась, а приглядевшись, увидела, что это была её собственная застежка для пояса оби с металлической деталью ювелирной работы в виде медно-красной узорчатой прялки.

В самом начале их любви, когда они с Сэгавой только-только стали близки, братец однажды провожал её пешком из чайной «Гисюн» до угла её дома. Когда они проходили по улице Такэкаватё, на пути им попалась галантерейная лавка «Хамамацуя» — братец распахнул дверь и зашел в неё. Им показали множество оригинальных футляров с красивыми вещицами из металла, и Комаё очень обрадовалась, когда ей попалась на глаза маленькая металлическая прялка. Ведь она подходила к имени Сэгавы Исси, потому что Исси значит «нить»! Комаё поскорее купила прялку, а братец выискал для себя маленькую металлическую лошадку, потому что она обозначается тем же иероглифом, какой есть в имени Комаё. Галантерейный магазин «Хамамацуя» был неизменным поставщиком товаров для семьи братца Сэгавы еще при жизни его родителя. Похоже, что было взято за правило: только из этого магазина должны были быть все мелкие вещицы в карманах и у пояса известных артистов, прежде всего у таких семей, как Наритая, Отовая, Такасимая и Татибаная.

Комаё подобрала упавшую к её ногам дорогую сердцу застежку в виде прялки и попыталась заново её прикрепить. Только приглядевшись получше, Комаё заметила, что неизвестно когда и почему, но металлический диск на обратной стороне застежки стал неисправен, и даже если ей удавалось на некоторое время стянуть пояс, он тут же расходился снова. Когда на неё свалились еще и эти совсем уж пустячные неприятности, Комаё охватило такое одиночество и отвращение к жизни, что на словах она не смогла бы выразить свои чувства. Однако же ей не оставалось ничего другого, как заменить сломанную застежку на ту, которой она пользовалась раньше, перламутровую. Спускаясь по ступеням лестницы осторожно-преосторожно, чтобы не шуметь, она вышла из дома с тяжелым сердцем.

Когда наконец Комаё приехала в театр, то сразу поняла, что другого такого несчастливого, такого отвратительного дня ей еще не выпадало. «Ну конечно, ведь этому было неоспоримое предзнаменование», — раздумывала она в одиночестве. Все началось с того, что, когда рикша подвез её к входу в театральную чайную, время было уже слишком позднее, и навстречу никто не вышел. Делать было нечего, она вошла и некоторое время ждала, пока наконец-то не увидела знакомую служанку, спускавшуюся с озабоченным видом со второго этажа. Комаё попросила проводить её на место и услышала в ответ, что хозяйка дома «Гисюн» перед уходом предупредила, что никто больше не придет, и поэтому места только что отдали другим зрителям, которым никак нельзя было отказать. Вышла хозяйка театральной чайной, сначала она только извинялась и извинялась, но потом нашла все же одно место в партере и проводила туда Комаё. Место оказалось в той части партера, где татами лежат на некотором возвышении, однако оно было у самого прохода. Комаё почувствовала себя очень неловко, ей стала невыносима сама мысль о том, как она будет там сидеть совсем одна. Так и не заняв своего места, она вышла в коридор и, стоя у входа в зал, потихоньку туда заглянула. Ей сразу бросились в глаза те особы, что сидели в одной из лож восточной стороны ближе к центру: её соперница в любви Кимирю с большой прической марумагэ, поддерживаемой красной лентой, рядом гейша Рикидзи из дома «Минатоя» и хозяйка чайной «Куцува». К тому же с ними была О-Хан, названая мать Сэгавы. Глядя на то, как дружелюбно все они беседуют, Комаё поразилась: неужели Кимирю уже сумела привлечь на свою сторону даже его приемную мать? — и её охватила несказанная печаль.

В глазах Комаё беседа Кимирю и О-Хан выглядела так, словно они уже дружные свекровь и невестка. Значит, её они низвели на положение совсем чужой женщины, причем случилось это в мгновение ока, она и сама не заметила когда. Потому ли, что тоска и досада её уже превзошли все пределы, но у неё не было даже слез. Только больно и стыдно было чувствовать, что многие и многие знающие её люди смотрят сейчас на неё и видят её лицо. Ничуть не интересуясь тем, какую именно пьесу давали на сцене, где уже шло действие, Комаё не помня себя вышла из театра, стремглав кинулась домой и, едва сумев подняться на второй этаж, ничком упала перед своим туалетным столиком.