Соперницы

19 ЯСУНА

Прошло два или три дня, и в газете «Мияко Симбун» появилась нескромного содержания публикация на полторы колонки под названием: «Неистовое сердце Комаё».

Все это журналист написал в шутливом тоне, и каждая его фраза пародировала пьесу про безумного Ясуну «Ветви горной сакуры, до которых не дотянуться».

Разумеется, это была всего лишь газетная статья, в которой не разберешь, что правда, а что нет, но если бы только статья! Среди людей ветреной артистической профессии скандалы вовсе не редкость, и, поскольку это обычное дело, про сплетни, как правило, сразу забывают. Однако на этот раз, на удивление, вышло иначе. В банях, цирюльнях, служебных помещениях чайных домов, музыкальных классах — везде, где встречаются гейши, день ото дня слухи разрастались, рождая все новые слухи. Из квартала Симбаси люди нарочно ходили в театр ради Кимирю, и уже не осталось никого, кто бы на неё не взглянул. Представления в «Синтомидза» продолжали собирать полный зал, и незаметно время подошло к середине театрального сезона, но все равно то и дело слышалось: «Видела её? Я тоже!»

С самого дня премьеры Кимирю ежедневно можно было увидеть в каком-нибудь уголке театра: если не в ложе, то в коридоре или в артистической, если не в чайной, то в ресторане. После четвертого или пятого представления появился великолепный занавес, которого не было в первые дни спектаклей. На нем было вышито посвящение актеру из дома Хамамурая, а также имена пятерых гейш дома «Минатоя», начиная с Рикидзи. Занавес стали каждый раз опускать во втором действии, когда давали сцены из «Почтительных детей Японии».

Тем временем прошел неизвестно кем пущенный слух, будто бы весной будущего года, когда актер Сэгава из дома Хамамурая унаследует имя своего отца Кикудзё, он возьмет Кимирю в жены. Были даже люди, которые уверяли, что своими глазами видели подарки, сделанные по случаю помолвки. Были и такие, кто рассказывал, что брачное соглашение эти двое заключили уже давно, когда Кимирю была еще гейшей.

Этот последний слух казался всем очень правдоподобным, потому что только он позволял принять новость тем, кто считал чересчур скоропалительным превращение сплетен об интрижке в разговоры о женитьбе.

Когда эти слухи дошли до Комаё, она признала свое поражение. Для Сэгавы же эти слухи стали самым удобным оправданием, какое только можно вообразить. Потому-то между ним и Комаё ни разу не было разговора о том, правду ли, в конце концов, говорит молва или нет. Комаё всей душой уверилась, что это правда, и вне себя от горя проливала слезы обиды на мужское бессердечие. Мужчине нелегко было при каждой встрече выдерживать слезы и упреки, а она не слушала ничего, даже его оправданий. В конце концов он решил, что по горло сыт всем этим, и сбежал.

Зато его новая любовь, Кимирю, так была им увлечена, что не говорила ни единого слова поперек. Чем больше запутывались его отношения с Комаё, тем безоблачнее был роман с Кимирю. Однажды пара сидела в гостиной чайного дома «Куцува», и Сэгава сказал:

— Вокруг все только и говорят о том, что мы поженимся. О чем бы ни зашла речь — сразу про нашу свадьбу…

— Мне очень жаль. Вам ведь от этого неловко, да?

— Напротив, это, вероятно, большое беспокойство для вас. Простите же меня!

— Как так? Почему же это беспокойство для меня? Объясните, пожалуйста!

— Ну, когда о вас все говорят, то и на людях не появиться, верно?

— Вот и я о том же! Разве я не сказала, что мне жаль братца? У вас с госпожой Комаё было все так хорошо, и тут появилась еще я. Мне не будет прощения, если с ней теперь что-нибудь случится!

— Мы ведь условились не упоминать иероглиф «Кома»! Но в свете ходят удивительные разговоры… Мол, мы с вами давным-давно заключили уговор о женитьбе, еще в ту пору, когда вы были гейшей в доме госпожи Рикидзи. Якобы как раз тогда у вас появился патрон, он вас выкупил, и потому мы на некоторое время расстались. А госпожа Рикидзи — очень опасный человек! Ведь кое-кто из гейш спрашивал её, справедливы ли все эти слухи, и госпожа Рикидзи сказала, что все — совершенная правда! Ну, и я тоже говорю теперь, что все правда, потому что мне надоели бесконечные расспросы о том и о сем. И даже знаку «Кома» я сказал то же самое.

— И что же она на это?

— Я не знаю, ведь с тех пор мы не виделись.

— Удивительно все это, правда? Я совсем не понимаю, где кончается вчера и где уже сегодня! Отчего так случилось? Братец, скажите!

— Что же сказать?

— Братец! Не бросайте меня никогда, прошу вас! — Кимирю без всякой причины, как это свойственно женщинам, уронила слезу.

В этот вечер Сэгава пришел в её дом в Хаматё, прежде бывший домом содержанки, да так и остался там на ночь. За первой ночью последовала вторая и третья, и в конце концов он стал оттуда ходить в театр. Потом он привел за собой в этот дом еще двоих, слугу Цунакити и рикшу Кумако. Само собой получилось, что когда в театре появлялись срочные дела к актеру Сэгаве, то все, начиная с заведующего гримерными, являлись к нему в Хаматё, а дом в Цукидзи стал лишь местом обитания его ушедшей на покой матери. Хотя на воротах дома в Хаматё не висела табличка с его именем, здесь и был теперь его дом, а Кимирю, которая всегда теперь носила прическу марумагэ, была ему поистине как супруга.

Приемная мать Сэгавы, О-Хан, оставив в стороне все прочие доводы, уж во всяком случае возлагала надежды на приданое Кимирю. Поэтому она нарочно нанесла визит в Хаматё, чтобы заручиться там благосклонностью к сыну и в будущем. Когда Кимирю явилась к О-Хан с ответным визитом, то её приняли с почтением и не выказывая превосходства. После этого Кимирю стала думать о матери Сэгавы с истинной нежностью, будто это была её родная матушка. Вскоре между двумя женщинами наладилась такая дружба, что они стали частенько ходить вместе не только в театр «Синтомидза», но и в театр «Итимурадза», и в Императорский театр, и на другие представления.

Тем временем Рикидзи из дома «Минатоя», чтобы показать Кимирю в выгодном свете и вызвать к ней сочувствие, неустанно сеяла сплетни и намеки среди знакомых из артистического мира, а прежде всего среди гейш в чайных домах квартала Симбаси.