Сорняк из райского сада

ГЛАВА 2

Казалось, что небесный свод вот вот разверзнется от боли, заполнившей огромное пространство Райского сада и исходящей из самого сокровенного и любимого Птолетитом уголка его, — небольшой лиановой рощицы, вольготно расположившейся подле маленького серебристо-голубого озерца. Казалось, что боль эта, терзающая душу красивого златокудрого серафима, беспрестанно копившаяся в его сердце и созревшая до нестерпимых размеров, вырвется наружу и вознесется ввысь, образовав такую черную силу, которая не пощадит ни голубого небесного купола, вдохновенно покрывающего райский сад, ни золотого горячего солнца, благодатно проникающего в каждый уголок эдемского святилища.

Шершавое мшистое ложе, пологое, с выемкой, похожей на колыбель, в котором когда-то, будучи еще ангельским младенцем, предоставленный ласковым, убаюкивающим ветрам, Птолетит, нежно укутанный в шелковое покрывало, мирно и беззаботно посапывал во сне, касаясь щеками зеленых густых кудряшек мягкой, ласковой растительности, по-прежнему, неизменно, пыталось усмирить его взбунтовавшийся дух. Однако ни любимое ложе, казавшейся ему теперь колючим и неуютным, ни легкий, едва касающийся его длинных, загнутых ресниц, райский ветерок, не могли помочь ему обрести покоя.

Прикрыв утомленные бессонницей веки и запрокинув голову, Птолетит прислонился щекой к влажному, одиноко свисающему и стелящемуся по земле зеленому широколистному стеблю лианы, в надежде, что прохладная длань растения, прикоснувшись к разгоряченному лику одарит его хоть временным облегчением. И в такой вот позе его довелось обнаружить прекрасной Элионте, только что вернувшейся с Земли.

Она увидела его случайно накануне перед отлетом, одиноко сидящим у врат Священного Храма. И стоило ей мимолетно взглянуть на него в тот миг, как в ее сердце тотчас же закралась тревога. Они тогда не сказали ни слова друг другу, попросту не успев, так как Элионте, ввиду срочного неотлагательного отлета, сдерживали на небесах всего лишь несколько мгновений, и потому там, на Земле она беспрестанно думала о Птолетите. Его глаза! Ах, как они поразили ее в тот момент! Элионте, то и дело созерцая их в своей памяти, не покидало беспокойство, причем вполне обоснованное, ибо раньше ей никогда не приходилось видеть подобного взгляда у своего душевного друга! На сей раз в них была не обычная грусть, которая на протяжении нескольких последних лет не покидала Птолетита, и которая не смогла бы так встревожить Элионте в силу того, что она к ней привыкла. На сей раз в них присутствовало нечто такое… Ах, как бы это истолковать? — мучилась Элионте, пытаясь найти объяснение загадочному явлению.

Хотя, что-то в этом взгляде, так не свойственном ее другу, было ей уже знакомо. Она, похоже, видела нечто подобное, но не в глазах Птолетита, нет! И, спустя мгновение, страшная догадка поразила ее в самое сердце. — Ну, конечно же! Она видела такой взгляд, — вопрошающий, пытливый, и в то же время надломленный, тоскливый и обреченный, приносящий одну только боль и бесконечное страдание.

О! Какая страшная догадка! Прекрасные голубые глаза Элионте расширились от ужаса. Совсем недавно она видела такой взгляд у Моремика, — исчезнувшего ангела, изгнанного в небытие!

Нет! — воскликнула Элионте, невольно прокручивая в памяти события, предшествующие изгнанию Моремика. — Я не позволю Птолетиту дойти до такого состояния! Я просто не могу ему этого позволить! Элионте судорожно сглотнула, усмиряя волнение, вызванное страшной догадкой, которая в силу предшествующих наблюдений и воспоминаний правдиво открыла ей глаза на происходящее, заставив ощутить в каком состоянии находится сейчас Птолетит! И с той самой минуты она непроизвольно принялась отсчитывать мгновения своего пребывания на Земле, всем сердцем желая ускорить их течение.

Увидев Птолетита, Элионте улыбнулась, обрадовавшись тому, что ей не пришлось его долго разыскивать. Она хоть и знала, что этот уголок Райского сада был особенно любим ее другом, но как знать, куда бы ему вздумалось уйти в таком состоянии.

— Если он здесь, значит не все так безнадежно, как ей показалось! — подумала Элионте, — и как знать, может ее беспокойство и вовсе было напрасным!

Она тихо, полупаря приблизилась к Птолетиту, едва касаясь босыми ступнями кудрявого, мшистого природного покрывала, и опустилась перед ним на колени.

Он же, ощутив ее присутствие, приоткрыл веки.

— Элионте! Ты уже вернулась?

Она пытливо заглянула ему в глаза, от всего сердца желая вновь не увидеть в них того, что ее так встревожило. И тут же невольно отпрянула, испугавшись, ибо его взгляд ничуть не изменился, и ко всему прочему в нем появилась непреодолимая усталость.

— Да, — ответила она, в тот же миг усмотрев удивление в его взгляде, и понимая, что выдала свой испуг.

Птолетит удивленно продолжал на нее смотреть, и Элионте ничего не оставалось, как приветливой улыбкой отогнать прочь его немой вопрос.

— Я уже вернулась и сразу же поспешила найти тебя!

Птолетит приподнялся и оперся на локоть.

— Так ты, что же, прямо с Земли?

— Да!

— И даже не побывала у себя?

— Нет!

— Но к чему такая спешка? Разве тебе не потребовался отдых после возвращения?

Элионте растерянно пожала плечами.

— Работа была не сложной на этот раз, да к тому же принесла мне удовлетворение, так что я вовсе не устала.

Взгляд Птолетита помрачнел после этих слов.

— Удовлетворение! Как любишь ты пользоваться этим безликим определением! И из твоих уст я уже давно перестал слышать такие слова как радость, блаженство, счастье!

Элионте наклонилась к нему и нежно положила свою прохладную ладонь на его чело.

— Ну, вот, ты снова об этом!

Птолетит откинулся навзничь и устало прикрыл глаза, ничего не ответив.

Элионте тоже молчала, не зная, что сказать, чтобы обойти неприятную, запретную по ее мнению, тему разговора. Однако ее друг, напротив, имел желание поговорить и именно о том, что и являлось причиной нынешнего его состояния.

— Скажи, а тебе давно ли доводилось видеть здесь хоть одно счастливое ангельское лицо?

Она молчала, опустив глаза.

— Вот видишь! — многозначительно сказал Птолетит и тяжело при этом вздохнул.

— И ты всякий раз пытаешься увести меня от этой темы, так, словно суждение об этом тебя совсем не касается! Так, словно тебе это все безразлично!

— Вовсе нет, Птолетит, вовсе нет! — воскликнула Элионте.

— Это не может быть безразличным ни для кого!

— Так почему же ты всегда стараешься от этого укрыться?

Элионте испуганно на него взглянула, ибо ее друг никогда не бывал с ней так резок, и это не столько обидело ее, сколько насторожило, воочию подтвердив догадку о том, в каком предельном состоянии он находится.

Он же резко поднялся, и потом также резко опустился перед ней на корточки, одарив колючим, враждебным взглядом.

— Ну, так что ты ответишь на это?

Элионте молчала, испуганно глядя на него во все глаза.

— Я знаю, каков будет твой ответ! — усмехнувшись, сказал Птолетит.

— Ты начнешь рассказывать мне о том, что низший Мир находится под контролем великих духовных существ, коими мы и являемся, кои и творят этот Мир, согласно воле Вечного Отца. Так?

— Та…ак! — растерянно произнесла Элионте.

Птолетит удовлетворенно кивнул, подтверждая тем самым, что другого ответа он и не ожидал.

— И ты ответишь также, что главное в этом нашем творении старание и своевременное выполнение "Его" воли?

Элионте от страха, который породили эти кощунственные слова непроизвольно прикрыла рот рукой, однако согласно кивнула в ответ на его пытливый вопрос.

— И ты скажешь, что всякий раз после очередного исполнения этой воли, которая и является нашим долгом, результат содеянного, каков бы он ни был, имеет право на то, чтобы оправдать нашу деятельность? Ведь главное, — старание, скажешь ты!

— Да, именно так я и думаю! — ответила Элионте.

— А тебе никогда не приходило в голову, что так "творя" мы уже давно не являемся творцами? Что "творение", которое всякий раз оценивается либо "плохо", либо "удовлетворительно" не может и не должно иметь права на существование! И ты никогда не задумывалась, почему у нас зачастую получаются именно такие результаты, а не другие?

— Нет! Я не пыталась найти ответа на этот вопрос, я просто с каждым разом, приобретая опыт, старалась выполнять задания все лучше и лучше!

— Приобретая опыт, говоришь? Старалась?

Птолетит тяжело вздохнул.

— Секрет наших неудач вовсе не в отсутствии старания, Элионте, и сколь бы преданно мы его не прикладывали, хороший результат от него не зависит!

— А в чем же он, этот секрет?

Он горестно усмехнулся и участливо положил руку ей на плечо.

— Вот этого я и не знаю!

— И это не дает тебе покоя?

— Не дает покоя! Если б дело было только в отсутствии покоя, то и беда была бы не бедой! Это разрывает мне сердце от жгучей, нестерпимой боли! Люди выходят из под нашего контроля, Элионте, и мы, как ни стараемся, ничего не можем с этим поделать! Мы бессильны перед восприятием ими нашего влияния, и не в состоянии ничего изменить так, словно всякий раз пытаемся повернуть реку вспять, а не повлиять на человеческий разум, и у нас при этом ничего не получается!

— Но почему это происходит с тобой сейчас?

Птолетит удивленно на нее посмотрел, не поняв вопроса.

— Сейчас?

— Да, сейчас, сегодня, в данный момент! — пояснила Элионте. — Ведь до этого ты не был таким… — Она умолкла от того, что не посмела вот так сходу охарактеризовать его неистовое, доведенное до отчаяния состояние.

— Почему сейчас? — Птолетит горестно усмехнулся.

— Да потому, наверное, что настало время.

Элионте с глубоким сочувствием взглянула на своего друга.

— Настало время?

— Да! Настало время прорваться нарыву, саднящему душу столько лет, взорваться гневу и отчаянию, лопнуть сердцу! — Охарактеризуй это как хочешь!

После этих слов в глазах Элионте вновь появился страх.

— Ну что ты молчишь и смотришь на меня так испуганно? — укоризненно спросил Птолетит.

— Разве ты не догадывалась, что это должно было когда-нибудь со мной произойти?!

Элионте молча опустила голову, больше не в силах выносить его гнев, так незаслуженно обрушившийся на нее, и по щекам ее покатились слезы.

Птолетит, опомнившись, приблизился к ней и взял за руку.

— Прости, Элионте! Прости! Мне не стоило так говорить с тобой! Не стоило, я знаю! Садись! — он, нежно взяв ее за плечи, опустил на траву, а потом присел радом и умолк.

Элионте, немного успокоившись, и мгновенно простив любимого друга, вновь обратилась к нему, думая о том, что в данный момент он непременно должен перед кем-то выговориться, чтобы облегчить душу.

— Я знаю, что это случилось после того, как ты вернулся с Земли, Птолетит. Я поняла это там, возле Храма, когда увидела тебя.

Он устало на нее взглянул.

— Разве это важно? Какая разница, после чего этому суждено было случиться?

— Как знать, может и важно!

— Для кого?

— Для меня.

— В чем ты пытаешься разобраться, Элионте? Неизбежное дало о себе знать, и свершилось это как неоспоримый факт, так стоит ли копаться в причинах?

— Стоит! — на удивление твердо сказала Элионте.

А потом склонила голову, прильнув к его плечу.

— Что случилось там, на Земле? Расскажи мне. Я должна узнать об этом, я чувствую это сердцем.

— Хорошо! — ответил Птолетит. И его прекрасный лик в то же мгновение превратился в маску отчаяния.

— Это был ребенок, восьмилетний мальчик, — человеческое существо, состоящее уже во вполне осознанном возрасте, чтобы суметь понять, что с ним происходит. Это был ребенок — приветливый, добрый мальчик, беспредельно любимый своими родителями. Его разум был светлым, ибо растущий в любви и ласке, он в душе своей ни на кого не копил зла. Он был общительным и доверчивым, и потому этому маньяку удалось без труда заманить его в свои сети.

Птолетит вдруг резко умолк и, скрывая страдание, закрыл лицо ладонями.

— Это было убийство, насилие? — спросила Элионте.

— Это было убийство. Он убивал его хладнокровно и жестоко, продляя себе удовольствие, а ребенку страдания, и я ничего не мог с этим поделать! Сначала, когда он вел мальчика, пытаясь отыскать удобное для расправы место, я посылал ему всяческие воспоминания, начиная с умерших родителей, затем пытался напомнить ему о нем самом, находящемся в восьмилетнем возрасте. Он же, словно насмехаясь надо мной, жестокосердно отмахивался от этих воспоминаний. И тогда я понял, что его закоренелого звериного рассудка ими не пробить. Оставив это, я попытался завладеть ходом его мыслей и отвлечь от задуманного, но он, словно предчувствуя это, не выпускал из поля зрения свою жертву, которая, невзирая ни на какие отвлечения, маячила у него перед глазами, в каждый момент времени, напоминая о том, что он хочет совершить. Я не смог даже помешать ему, инсценируя воспринимаемые помехи в виде раздающихся вблизи шагов и тревожного рева милицейских сирен. В такие минуты он, затаившись, зажимал ребенку рот и удивленно оглядывался по сторонам, однако мальчика не отпускал и не убегал сам.

Одним словом, я использовал все возможно-допустимые методы, — Птолетит сделал короткую паузу после этих слов и многозначительно взглянул на свою подругу. — И при этом я так старался, Элионте, что тебе и не снилось!

— Я сожалею, что не в твоей власти было помочь этому мальчику, Птолетит, но в чем ты можешь себя упрекнуть, чтобы так терзаться?

Он резко вскочил со своего места и принялся нервно расхаживать взад и вперед, то и дело задевая ноги Элионте, согнутые в коленях и прикрытые голубым воздушным одеянием, даже не замечая этого.

— О чем ты говоришь, Элионте?! Ведь ты же прекрасно знаешь, что я смог бы помочь этому ребенку!

Она побледнела после этих слов.

— Птолетит! Но…

— Да! Я смог бы ему помочь! И когда случается нечто подобное я только и думаю об "Этом". — Последнее слово он произнес тихо, но многозначительно, заставив взволнованную Элионте побледнеть еще больше.

— Но "Это" запрещено "Его" властью строго настрого! И ты прекрасно знаешь о последствиях, которые могут тебя ожидать за ослушание! — воскликнула Элионте. — Вспомни Моремика!

Птолетит остановился и мечтательно на нее взглянул. И в этот миг взгляд его сделался таким лучезарным, что Элионте силой своего восприятия ощутила мерцающий серебристый свет, исходящий из его глаз, медленно рассеивающийся, обволакивающий его лик и развевающиеся от легкого дуновения ветерка золотистые, пшеничного оттенка кудри.

— Как знать, а вдруг одна невинная спасенная человеческая

жизнь сможет сделать нас такими счастливыми, что мы

пожелаем принять и свой уход в небытие не как наказание, а

как должное желанное умиротворение?! Ты никогда не

задумывалась над этим, Элионте?

Она молчала и с восхищением на него смотрела, не зная, что ответить. Одухотворенный и восторженный, окутанный чистейшим сиянием духа своего, он был прекрасен в этот миг, и Элионте любовалась им, забывшись и непроизвольно при этом потеряв нить разговора.

Не дождавшись ответа на вопрос, и продолжая блуждать в лабиринте мыслей своих, Птолетит, не обративший внимания на восхищенный взгляд подруги, обращенный к нему, вновь заговорил.

— Да, "Это" запрещено "Его" властью, и имеет высокую цену, но зачем-то же мы наделены такой способностью? Ведь "Это" наверняка было задумано "Им" ради чего-то? Неужели только для того, чтобы таким способом изгонять нас в небытие?

— Это могло быть дано нам как запретное искушение, — сказала Элионте.

— Как запретное искушение? Думаю, нет! Думаю, в этом таится что-то более значительное. И, как знать, может, испытав это, мы смогли бы отыскать ответы на многие вопросы.

Он умолк и снова о чем-то мечтательно задумался.

— Я так не думаю, — ворвавшись в его неведомые мечтания, трезво сказала Элионте.

— Не думаешь? — удивился он.

— Нет! Вспомни хотя бы Моремика. Разве счастливым он отправлялся в небытие? Разве сиял его взор лучезарным светом, таящим в себе какое-то особое открытие, с которым ему, уходя туда, вовсе не жаль было расставаться с нашей ангельской жизнью?

— Моремик? — Птолетит задумался, вспоминая друга в его последние минуты пребывания на небесах.

— Как знать, какую тайну унес он с собой?! Ведь мне даже не удалось поговорить с ним после того, что случилось. С ним никому не удалось тогда поговорить.

— С ним и не нужно было говорить, чтобы понять, что он раскаивается и сожалеет о случившемся. — Сказала Элионте.

— По — моему, достаточно было заглянуть ему в глаза, чтобы это увидеть.

Птолетит умолк, ничего ей на это не ответив.

Элионте взяла его за руку.

— Ведь ты же помнишь его взгляд, помнишь?

— Помню.

— И что, ты не согласен со мной?

— Как знать, какие чувства владели им тогда, может это было вовсе не раскаяние и не сожаление, может… может он думал о том, что ему не до конца удалось познать то, к чему он так стремился, и именно по этой причине ему пока не время уходить в небытие?

Элионте улыбнулась и покачала головой.

— Какой же ты упрямый!

— Упрямый? Да нет, я просто рассуждаю, Элионте, выдвигая свои доводы как одну из версий его состояния в тот момент. Но ведь и ты не можешь точно утверждать, о чем тогда думал Моремик! Ведь то, о чем ты сказала, может вовсе и не имело места! Это только твои предположения! И ты говоришь мне сейчас об этом так, словно заклинаешь поверить в то, о чем говоришь! — он улыбнулся и нежно на нее взглянул.

— И я догадываюсь, почему ты так страстно желаешь, чтобы я поверил в это, Элионте.

Она смутилась и легкий румянец, тут же образовавшийся на ее щеках и обративший на себя внимание Птолетита, выдал правоту только что высказанного им предположения.

Однако Элионте, на какое-то мгновение застигнутая врасплох, попыталась взять себя в руки, и, подавив смущение, смело подняла на него глаза.

Птолетит продолжал улыбаться, и улыбка его не была ни насмешливой, ни иронической, она была доброй и немного грустной. Он смотрел на нее так, как любящий родитель смотрит на любимого несмышленого дитя. Однако уже спустя мгновение он отвел глаза и тяжело вздохнул.

Элионте же, глядя на его вновь помрачневшее лицо, опять ощутила тревогу, которая не давала ей покоя все это время, и взволнованно захлопала ресницами.

— Да, я хочу, чтобы ты поверил в мои предположения, если ты считаешь их только предположениями!

Возбужденно воскликнула она.

— Я страстно этого желаю! Птолетит, я… я боюсь!

Он усмехнулся.

— Боюсь? Что за слово? Разве может Великий ангел Величайшей иерархии чего-то бояться? — он засмеялся и нежно потрепал ее по щеке.

— Твои шутки в данный момент совсем неуместны! — ответила она, ничуть не усмирив своей тревоги.

— И я… Я очень за тебя боюсь!

— Боишься? — тихо переспросил он и снова умолк.

— Птолетит, — она дернула его за руку. — Ты… О чем ты думаешь?

— Что, собственно, тебя так пугает, Элионте? — неохотно сбросив задумчивость со своего лика, спросил он.

— Меня пугает твое настроение, твои мысли, твои терзания, наконец! И я…Я не хочу, чтобы ты когда-нибудь оказался на месте Моремика! Я… я не хочу тебя потерять, Птолетит!

Он грустно улыбнулся и покачал головой.

— Но мое состояние совсем не зависит от твоих желаний, Элионте! Это факт, и каким бы страшным он тебе не казался, ты не можешь не признать его!

Она вздрогнула от этих слов как от неожиданного удара.

— Птолетит, неужели… Неужели все так далеко зашло?

— Да, к сожалению, а может и к счастью, как знать, об этом пока я судить не могу.

Она закрыла лицо ладонями и тихо заплакала. Ее слезы просачивались сквозь судорожно стиснутые пальцы и текли по рукам, медленно утопая в широких складках рукавов небесно-голубого одеяния.

Увидев верную подругу в таком состоянии, Птолетит растерялся. Он подошел к ней и нежно коснулся рукой ее чела.

— Ты не должна так страдать, Элионте. Я… Я просто не могу смотреть на твои страдания! Я слишком много вижу их на Земле, и они разрывают мне сердце! Я никогда не окажусь на месте Моремика, слышишь?

Она открыла лицо и в глазах ее, тотчас же устремленных на него, вспыхнула надежда.

— Ты не окажешься на его месте?

— Нет! Я навсегда останусь рядом с тобой!

— И ты…Ты никогда не откажешься от своих слов?

— Нет! Я не откажусь от них ради того, чтобы ты никогда не страдала так, как сейчас.

Она улыбнулась! И солнце засияло в ее голубых наполненных соленой влагой глазах, и алые губы ее зашептали слова благодарности, адресованные не то Птолетиту, не то всемогущему Творцу небесному, вразумившему ее друга.

А потом они, как и прежде, взялись за руки и медленно спустились с небольшого пологого овражка к озеру, присев на мягкую, кудрявую траву, опустили ноги в прохладную бодрящую воду его.

Элионте положила голову на плечо Птолетита, ожидая прежних, блаженных, умиротворяющих ее в такие минуты ощущений, и… не испытала ничего подобного на сей раз.

— Почему? — искрометной стрелой пронесся тревожный вопрос в ее разуме. — Почему?

Ответ нашелся сам собой, лишь только она резко повернула голову и взглянула на Птолетита. Глаза ее друга были точь в точь такими же, какими она увидела их тогда у Священного храма.

Она медленно отвела взгляд, больше не в силах что-либо сказать ему, понимая всю пустоту своих старательно приводимых доводов, и принялась утешать себя, думая, как ей казалось, о самом главном, — о его обещании. Однако в голове ее теперь уже вертелся еще один вопрос, который Элионте не могла не задать, и она спросила.

— Но ты ведь не пойдешь к "Нему", также как Моремик?

— Пойду!

Ее глаза снова наполнились слезами.

— Я пойду к нему, Элионте, я должен спросить у него кое-что важное и получить ответ!

— Но ты же знаешь, что это огромная дерзость, и такой поступок навредит тебе! Ты не можешь так поступить! Обещай мне…

Он резко к ней повернулся, не дав договорить.

— Все, что смог, я тебе пообещал, Элионте и больше ты не должна злоупотреблять моим к тебе отношением! Я пойду к нему, а уж в какой степени этот поступок навредит мне, не имеет значения!

— Очень даже имеет, Птолетит, и я…

— Для меня не имеет! — Он поднялся на ноги.

— Пошли, я теперь должен побыть один, да и тебе, думаю, следует отдохнуть.

… Послеполуденное солнце щедро одаривало своим ясным светом обширную равнину и возвышающиеся на ней невысокие пологие зеленеющие холмы. Едва угадывающаяся извилистая тропинка, по которой шагал Птолетит, направляла его стопы к подножью высокой горы, венчавшей собою всю зримую часть этого равнинного пространства, на которой, среди благоухающей цветущей растительности располагалось недоступная ангельскому глазу божья обитель. Златокудрый ангел решительно шагал вперед, высоко подняв свою, еще совсем недавно понурую голову, и мысленно готовился к встрече со Всемогущим.

С чего начать? — думал Птолетит. Он перебирал вопросы, пытаясь выделить среди них самый значимый, который сумел бы дать понять Всевышнему, в каком предельном состоянии находится его непокорный слуга. Хотя, какая разница, с чего начать? Ведь Бог уже наверняка знает, чем полны его мысли, и с той самой минуты, как только он, выбравшись из райского святилища, сделал свой первый шаг по направлению к его обители, ожидает его появления. Высокая гора, которая, казалось, находится совсем близко, приближалась к нему на удивление медленно, и Птолетит, терзаясь нетерпением, все чаще и чаще ускорял шаги. И вот когда, наконец, подножье Великой возвышенности предстало перед его взором, он, ощутив волнение, в нерешительности остановился. Стоит ли ему подниматься наверх? Или мысленно призвать к себе Бога, уповая на его милость и снисхождение к несчастному ангелу, и скромно ждать его появления, присев на один из пяти больших камней, хаотично разметавшихся у самого подножья горы? Однако долго над этим раздумывать Птолетиту не пришлось, ибо через мгновение после этих мыслей, пространство возле него осветилось прозрачным мерцающим светом, и благодатная длань Господа силой своего влияния, не сравнимая ни с чем по притяжению и блаженству, окутывающему всю его суть, плавно снизошла на златокудрого ангела.

— Господи! — только и успел вымолвить он, прежде чем перед

его возбужденным взором предстал Создатель с таинственной, едва уловимой улыбкой на устах. Фалды его белых одежд, отороченных нежным золотым плетением кружев, слегка раскачивались под игривым дуновением ветерка, когда он, медленно приблизившись к Птолетиту, положил свою горячую руку на его плечо. И этот жест, который сам по себе уже служил неким знаком проявления одобрения к его поступку, ободрил растерявшегося ангела.

— Господи, прости меня за столь дерзкий поступок и соизволь выслушать! — тут же воскликнул Птолетит, и его слова эхом прокатились по безмолвной равнине.

Светлый лик Господа озарился приветливой улыбкой.

— Я готов выслушать тебя, ангел мой, оттого я и здесь. — Просто сказал он, и, взяв Птолетита за руку, подвел к ближайшему плоскому камню.

— Давай-ка присядем и побеседуем, друг мой! Ведь я давно жду твоего появления.

— Правда? — Удивился Птолетит.

— Да, с тех самых пор, как тебя одного среди многих стали глубоко волновать некоторые вопросы.

Птолетит с облегчением вздохнул, и в голове его невольно пронеслась мысль сожаления о том, что он не посмел раньше придти к Господу.

Они разместились на камне немного поодаль друг от друга, после чего Птолетит выжидательно взглянул на Всевышнего. Создатель, в свою очередь, вопросительно взглянул на неугомонного ангела, хоть и наперед знал то, на чем тот попытается сейчас сосредоточить все его внимание.

— Я слушаю тебя, Птолетит, — сказал он, и в знак внимания склонил перед ангелом свою мудрую голову.

Птолетит, вмиг почувствовав облегчение от такого непредвиденно легкого стечения обстоятельств, ощутил, как мысли в его голове тут же упорядочились, выстроившись в логический ряд, а язык, развязавшись сам собой абсолютно без всяких на то усилий, произнес вопрос.

— Скажи, Господи, отчего человечество, созданное тобой в совокупе своем так безжалостно и жестоко по отношению не только к окружающему его Миру, но и друг к другу?

— О! Это сложный вопрос, на который нет однозначного, готового ответа. В этом следует разобраться Птолетит, и если ты хочешь постичь всю глубину последующего ответа, наберись терпения и приготовься к долгой беседе.

Неистовый ангел, вмиг став покорным, приложил руки к груди и с благоговением взглянул на Всевышнего.

— Я готов к долгому разговору, Господь мой, ибо это не дает мне покоя!

— Дело в том, что создав человечество, я не имел цели создать зло, которым оно оперирует! Человек сотворил зло сам, и в этом, в большей степени, выражается свобода, дарованная ему мной!

— Как это? — удивился Птолетит.

— Очень просто! Зло, — это своего рода предательство, совершаемое в условиях свободы.

— Предательство к кому?

— Предательство к своему создателю, то есть ко мне!

Птолетит вновь изумленно посмотрел на Бога. А тот, улыбнувшись, продолжил свои рассуждения.

— Дело в том, что при создании человечества я даровал ему определенную несвободу, однако, признав такой акт несправедливым, я вынужден был подарить ему и равнозначную свободу!

— И в чем же проявляются эти две стороны медали? — поинтересовался Птолетит.

— Несвобода, — или нравственный закон, прежде всего, обусловлена моим присутствием в человеке, и к ней можно отнести такие категории как любовь, совесть и нравственность, — одним словом, все то, чем люди способны выделяться из остального живого Мира! Свобода же — истинна! И она заключается именно в самом человеке, а если сказать точнее, — в человеческой самонадеянности! Ибо самонадеянность есть ни что иное, как слепота человека, отрекшегося от Божьего закона и не ведающего, что он творит!

— Не ведающего, что творит! — горестно произнес Птолетит и покачал головой.

— Да, Птолетит, люди свободны в своем желании оставаться слепыми.

— Так зачем же ты дал им эту свободу?

— Я не хотел сделать людей лишь рабами моими! Ибо в одной только несвободе не сможет осуществляться предназначение человеческое!

— А в чем оно, это предназначение?

Создатель лукаво взглянул на своего собеседника.

— А этот вопрос и вовсе неизмерим в понятиях. Он поддается только чувственному восприятию, которое заключается, прежде всего, во времени и познании!

— Я полагаю, что этот вопрос неизмерим для всех, кроме тебя, Господи?

Создатель улыбнулся.

— Совершенно правильно! Однако на этот счет я могу тебе сказать только то, что предметное осознание человеческой роли будет означаться в темпе медленных эпох и веков, и это лично для тебя, Птолетит, вполне приемлемо!

Взгляд Птолетита помрачнел.

— Ты хочешь сказать, что я на протяжении столетий буду вынужден смотреть сквозь пальцы на все человеческие прегрешения, и ждать незначительных перемен, которые в течение всего этого времени будут медленно подводить безжалостное человечество к какому-то его предназначению, задуманному тобой?

— Не кипятись, мой друг, ибо все, касающееся твоей критики в данный момент, имеет гораздо большее значение, чем ты себе представляешь. В предназначении человеческом видится не только судьба цивилизации, если рассматривать ее как отдельный элемент! Ведь человечество, ко всему прочему, является одной из деталей вселенческого процесса, встроенной в этот процесс, а потому вынужденной последовательно развиваться, участвуя в нем.

— Ты говоришь сейчас о человечестве в целом, как о механизме, но меня эта общая схема его развития не волнует, ибо боль моя проявляется в сопереживании за каждую отдельную человеческую душу! Ты же уводишь меня от этой темы, пытаясь прикрыть ее глобализацией своих идей, но от этого мои страдания, увы, не уменьшатся!

Птолетит, отчаявшись, безнадежно махнул рукой.

— Ты напрасно спешишь с выводами, Птолетит! Ведь я вовсе не увожу тебя от темы, а только пытаюсь подойти к ней таким образом. Говоря о роли человечества в темпе медленного течения эпох, я хочу сказать только то, что в развитии своем оно еще слишком молодо, и, отступив от закона моего, в силу дарованной свободы, идет вслепую куда попало, не ведая по молодости своей, что путь его, в конечном итоге, к закону и приведет! Однако человечество, обладая дарованной свободой, упрямо, а упрямству истину признавать несвойственно! Вот оно и копошится в этой своей мнимой свободе, и это, Птолетит, неизбежно!

— Ты говоришь, что в конечном итоге человечество все равно придет к закону?

— Безусловно!

— И что же, тогда исчезнут страдания?

— Конечно! Ведь люди, испробовав все, поймут, наконец, что избежать страданий и обрести свое счастье возможно только соблюдая закон. Они поймут, наконец, что и дан он был им именно для этой цели!

— Но, ведь до этого на Земле случиться еще столько бед! Не слишком ли велика цена твоей цели?

— Нет! Ибо в этом как раз и заключается предназначение человеческое!

— Но, как же быть мне? В чем я должен найти для себя утешение?

Всевышний улыбнулся.

— Коль ты приспешник божий, — то в том же, в чем нахожу его я!

— Ты?

— Ну, да!

— Так ты… Ты тоже от этого страдаешь?

— Увы! И может гораздо в большей степени, чем ты!

Птолетит недоуменно воззрился на Бога.

— И в чем же ты находишь утешение, Господи?

— В любви!

— В любви?

— Я нахожу утешение в любви к людям, а отсюда и к всепрощению их прегрешений! Ведь только любовь в истинном своем проявлении может быть милосердной, долготерпимой, не мыслящей зла или отмщения.

— Прости, но мне такое не под силу, даже не смотря на то, что я твой приспешник!

— А это потому, Птолетит, что ты не познал истиной любви! Ибо только истинно любящий может все терпеть и прощать!

— Ну, что ж, выходит, я обречен на страдания!

— Я так не думаю, и мне кажется, что у тебя есть выбор.

— Выбор? Какой?

— Либо оставить все как есть, и обречь себя на вечное страдание, либо познать любовь и найти утешение в ней!

— Ты хочешь сказать, что даешь мне этот выбор?

— Именно так!

— И как же я смогу познать любовь?

— Это решать тебе!

— Но, если… Если я должен буду познать любовь к человечеству, значит и искать ее я должен среди людей.

— Выбор за тобой, Птолетит! Выбор за тобой!

Глаза Птолетита оживились.

— И каким же образом ты позволишь мне это сделать? Как я смогу отличить грань дозволенного и недозволенного тобой в познании этой самой любви?

Создатель лукаво улыбнулся.

— Для тебя я сотру все грани, Птолетит, ибо ты этого заслуживаешь!

— Но!.. — Произнес, было, Птолетит, однако пространство вокруг него тут же померкло и благодатное влияние, снизошедшее на него с появлением Господа, вновь улетучилось, а на другом краю камня, где только что сидел его собеседник, легкой, едва уловимой струйкой закрутился синеватый дымок и тут же растворился в лучах жаркого послеполуденного солнца.