Сорок четвертый

1944-й — год возрождения, Манифеста[2] и крупных сражений за освобождение польских земель; год, обозначенный датами знаменитых битв на различных фронтах мировой войны с фашизмом; год подъема массовой вооруженной борьбы на польских землях; год повсеместной партизанской войны. Памятный, навечно запечатленный в истории нашего народа год. Год, когда по примеру тех, кто голыми руками добывал в Варшаве первые пистолеты, кто советскими штыками через скрытые туманом холмы под Ленино прокладывал себе путь вперед, — начали распрямлять спину все придавленные ранее страхом и удрученные пассивностью… И на Монте-Кассино расцвели красные маки, те, что «взросли на польской крови»; папоротники обагрились кровью партизан в молодом лесу на Взгоже Порытовом, в урочищах над Таневом; заалели «кровавые сорочки» бойцов Первой бронетанковой бригады на холмах Мачуга, под Фалезом; под Арнемом поляки пили рейнскую воду, а над Вислой парни в пантерках (маскировочные халаты) один за другим шли на смерть. Война расцветала всеми цветами радуги…

Разумеется, нам известны по учебникам даты, проблемы и краски 1944 года. Мы можем оценить дистанцию — стратегическую, политическую и историческую, — отделяющую те или иные даты и события от дела Польши. Мы можем оценить правильность путей и эффективность усилий. Мы с основанием осуждаем или хвалим руководителей, но заслуженно воздаем хвалу лишь тем, кто проливал кровь. Однако порой мы как бы гордимся этим многокрасочным спектром участия поляков в войне — мы гордимся не только тем, что сражались, но также тем, что сражались и тут, и там, и где-то еще, всеми способами, на всех фронтах, везде и каждый… И теперь, спустя тридцать лет, уже забываем, сколько в этой многокрасочной симфонии — и именно как следствие этой многокрасочности — заключено обычной черной печали, серого отчаяния и муки, сколько трагизма именно в том, что было так красочно, и красиво, и везде… В том, что хотя и все, но каждый по-своему…

А ведь в борьбе — этом труднейшем деле — речь шла не о красочности. Борьба велась не для того, чтобы вписать в календарь отечественной истории славные даты, она велась в интересах конкретных решений важнейших проблем национального бытия. А решения требовали расходования самого ценного капитала, каким располагает общество, — человеческой жизни, солдатской крови.

ЗДЕСЬ, В СТРАНЕ

Слагаемые будней. Политика ставит цели перед стратегией. Стратегия — перед оперативным искусством. Оперативное искусство ставит задачи перед тактикой. Тактика определяет действия на поле боя.

Министры ставят задачи перед генералами. Генералы отдают приказы полковникам. Полковники приказывают капитанам, капитаны командуют солдатами. Солдаты сражаются.

Солдаты погибают. Они не хотят умирать понапрасну. Они защищаются. Они борются. Эта борьба имеет свои цели, осуществления которых добиваются командиры. Командиры заинтересованы в стратегических и политических обстоятельствах, благоприятствующих достижению этих целей. Политики находят эти обстоятельства. Находят выход из безнадежных ситуаций. Или не находят его.

Только ход событий проверит правильность их концепций. История произнесет окончательный приговор. Но политики, руководители, командиры и солдаты не могут ждать приговора истории. И вот политики ставят задачи, полководцы формулируют приказы, люди сражаются. Люди гибнут…

Бумаги, лежавшие в новогоднюю ночь на праздничном столе семьи Блихарских, начали свой путь по Варшаве, по Польше, по миру. Они представляли собой нечто большее, чем попытку найти правильный путь борьбы. Это был новый план действий, необходимый для поисков выхода из создавшегося положения.

Спустя несколько недель опытный чиновник подпольной делегатуры эмигрантского правительства в Польше, специалист по внутренним делам, напишет о них в Лондон:

В ту зиму, однако, еще многие думали, что никаких проблем не существует, что нет нужды искать новые концепции, новые пути, что все уже решено, установлено, определено, что все ясно, а если что-то и не получается, то не мы должны искать выхода из создавшегося положения, а выход — нас… А если мы что-то и позабыли, что-то упустили, чего-то недооценили, как, например, вопрос о роли страны, о роли власти, рождающейся не где-то далеко, в эмиграции, а именно здесь, над Вислой, который теперь поднимают пепеэровцы (члены ППР), — то это можно легко поправить: достаточно издать декрет, провозгласить… Как будто бы слова способны сами по себе разрешать сложные проблемы.

5 января премьер польского эмигрантского правительства в Лондоне Станислав Миколайчик перед микрофонами Би-Би-Си торжественно вещал:

Можно сказать, что шаги истории были лучше слышны в тесной квартире старого варшавского дома, где невысокий жилистый мужчина, склонясь над столом, заполнял быстрым нервным почерком листки бумаги, чем в отделанной пробкой и кожей студии лондонской радиостанции. Сквозь закрытые окна старого варшавского доходного дома доносились и залпы, раздававшиеся здесь же, на улице, и далекое эхо выстрелов в Келецких и Люблинских лесах, и слабый, еще очень слабый, хотя неуклонно приближавшийся, гул орудий восточного фронта.

Мужчина, одетый в ничем не примечательный костюм, подобные которому можно тысячами встретить в трамваях, идущих с Воли, Таргувека, Чернякува, Марымонта или Грохува, человек с кеннкартой (удостоверение личности, выданное оккупантами), в которой подлинными были, вероятно, только фотография и приобретенная в прошлом профессия — «слесарь», писал:

Подумав немного, он добавил:

Радиосвязи с товарищами, которые там, на Востоке, в свою очередь разворачивали работу, не было уже давно. Самые важные решения они принимали сами, не советуясь, не приспосабливаясь к общей мировой обстановке, к нынешнему, недостаточно известному здесь, в условиях оккупации, политическому этапу международного рабочего движения. Он знал, что в оккупированной Европе никто, кроме, пожалуй, югославов, не пытался выделиться из общего антигитлеровского движения, сколотить вокруг революционного ядра партии новое единство нации…

Он продолжал:

Пора было заканчивать, и он приписал: «Эти заметки набросаны непосредственно перед отъездом курьера». Еще раз пробежал глазами написанное и добавил:

Поставил дату:

Трудно проследить сплетения человеческих судеб, но можно предположить, что курьер, который вез цитированный документ, спешил на тот самый пересекавший границу поезд, на котором, растворившись среди серой и скученной в вагонах типичной для периода оккупации толпы, направлялись — и тоже на Восток — другие люди, официальный статус которых, зафиксированный в кеннкартах, ни в малейшей степени не соответствовал их действительной роли и положению. В карманах у них, вероятно, находились командировки в Луцк, выписанные Келецкой полевой почтой оккупантов ее мнимым сотрудникам{9}. А раньше они под видом счетовода, сантехника небольшой фирмы, бухгалтера молочно-яичного кооператива шагали по варшавским улицам… Потом исчезали на целые недели в возвращались пахнущие порохом, порой скрывая раны, в лишь время от времени появлялись в официальных местах своей работы или жительства, чтобы напомнить о себе окружающим. Теперь они ехали, чтобы вдали от городов, гарнизонов, оккупационных властей и охраняемых железных дорог, в глухом лесу сменить гражданские костюмы на полевые офицерские мундиры со знаками различия майора, капитана, поручника…

Внимательно, тщательно и всесторонне — так, как учили их когда-то в школе и как учила их действительность, гораздо более богатая, чем школа, и более требовательная, чем преподаватели, — они анализировали полученное задание, продумывали вытекавшие из него дополнительные, но существенные элементы будущих действий: «Инструкции правительства Речи Посполитой для командования Армии Крайовой и делегата правительства по вопросу операции «Буря» от 27 октября 1943 года»{10}.

Самоотверженные граждане, лояльные и дисциплинированные солдаты ехали, чтобы в меру своего разумения, опыта и воли реализовать ту концепцию власти, которую они считали единственно возможной и единственно правильной. Один из них, до конца верный своему как патриотическому, солдатскому, так и офицерскому долгу, трагически погибнет в бою с немцами. Другому, тяжело раненному, придется еще многое пережить, прежде чем история скорректирует концепцию и, воздав должное борьбе, продемонстрирует тщетность замысла, который в то время казался им единственно правильным и спасительным. Люди глубокого патриотизма, личной самоотверженности и гражданской честности, они ничего не знали о плане, зревшем в канцелярии Гитлера. Не знали текста, который переводился с немецкого на русский и печатался в типографиях геббельсовского министерства пропаганды в миллионах экземпляров. Они не знали, что это обращение-листовку будут разбрасывать с немецких самолетов над двигающимися на запад колоннами советских войск как раз в тот момент, когда командиры отрядов Армии Крайовой будут согласно приказу своего командования после боев с немецкими арьергардами демонстрировать перед наступающими советскими колоннами свою политическую враждебность и заявлять от имени своего правительства официальные протесты советским властям.

Немецкое обращение, адресованное «на пороге Европы» советским солдатам, гласило:

Офицеры АК, едущие на восток осуществлять операцию «Буря», еще не знали, что их действия «на пороге Европы» трагически совпадут во времени и пространстве с тем, что говорил в своей пропаганде враг. Их собственные действия — с их точки зрения обоснованные, ясные, чистоту которых они скрепили собственной кровью, пролитой в борьбе с немцами, — в глазах партнеров по политической игре приобретут двусмысленный характер. А ведь через какую-нибудь неделю или месяц в тяжелых боях они сами — командиры партизанских соединений — будут молиться, чтобы красноармейцы не остановились «на пороге Европы», а шли вперед, вызволяя доверенных им людей из немецких котлов, облав и мешков, из петли, из-под стволов немецкой артиллерии и автоматов жандармских карательных отрядов. Но даже и тогда, когда они выезжали из Варшавы, они ведь понимали смысл пурпурно-фиолетовых плакатов, которые почти ежедневно можно было видеть на стенах домов в польских городах. Фамилия любого из них и любого из их близких могла каждый момент оказаться на таком плакате. И хотя они, вероятно, не ведали, но имели возможность высчитать, что продление оккупации еще на полгода обойдется Польше в полмиллиона, а на год — в миллион убитых. Они знали будни оккупированной Польши.

Игра с дьяволом. Год 1944-й, его будни… Внимательный наблюдатель и летописец общественного бытия в условиях оккупации Людвик Ландау писал в конце 1943 года в своей хронике:

Не было публичных массовых убийств. Это в самом деле немало… Ибо накануне Нового года на улице Тарговой было расстреляно 43 человека, а спустя несколько дней на улице Гурчевской — еще 200 человек. Казни меньшего масштаба Ландау фиксировал почти ежедневно.

Много уже видела оккупированная Польша. Видела волну жестокого террора в дни военных действий 1939 года, когда специальные полицейские батальоны, двигаясь вслед за дивизиями вермахта, расстреливали согласно заранее подготовленным спискам политических и общественных деятелей… Видела «акцию АБ», в результате которой тысячи могил общественных деятелей и представителей интеллигенции заполнили Пальмирский лес. Видела изоляцию и медленное умирание части нации — польских евреев — в гетто. Видела террор, казни, виселицы на площадях Варшавы, Кракова и Кельце. Видела чудовищные расправы и убийства в Замойщине. Видела ликвидацию целых кварталов польских городов, сопровождавшуюся умерщвлением миллионов. Теперь, на рубеже 1943—1944 годов, Польша вступила в новый этап своего существования, а точнее говоря, — в новый этап своего прогрессирующего умирания. 10 октября 1943 года вступило в силу распоряжение генерал-губернатора Франка о предоставлении полиции чрезвычайных полномочий для борьбы с «покушениями на установленные порядки в генерал-губернаторстве». 12 октября Варшава содрогнулась от новой публичной облавы. 15-го состоялась очередная публичная казнь.

В октябре было 13 казней, в ноябре — 12, в декабре — 17. Наименьшей жертвой стали 10 человек, наибольшей — 270. Рев сирен полицейских машин с закрытыми кузовами, выхватывавших все новые жертвы для очередного расстрела; изрешеченные пулями, забрызганные кровью и мозгами тротуары и стены в самых многолюдных местах полуторамиллионного города; немое отчаяние внезапно осиротевших людей — таковы были будни Варшавы, будни оккупированной Польши на пороге года, которому предстояло стать годом великого перелома.

Треск залпов карателей на улицах Мадалиньского и Новый Свят, на Сенаторской и в Лешно как бы приглушал тот факт, что 5,5 тысячи жертв всех 70 публичных казней в Варшаве составляли лишь незначительную часть ежечасной, еженедельной «квоты истребления», установленной оккупантами. Бесшумно, незаметно для внешнего мира дымились печи в восьми фабриках смерти типа Освенцима и Майданека, скромно, без красно-фиолетовых извещений о казнях, без жандармов в парадных мундирах, тысячи людей ежедневно «входили в печи».

Казни призваны были устрашать и парализовать, они подавались как «акты возмездия» за покушения «платных агентов Лондона и Москвы» на «немецкий порядок», то есть за нападения на немецкие железнодорожные эшелоны, полицейских, оккупационных чиновников к обыкновенных мелких шпиков.

Год назад, когда после диверсии на железнодорожных путях под Варшавой немцы впервые в качестве репрессии осуществили публичную казнь, Гвардия Людова выдвинула идею о том, чтобы остановить немецкий террор польским контртеррором. Тогда, в октябре 1942 года, нападения специальных групп Гвардии Людовой на кафе-клуб и два других немецких объекта в Варшаве, предпринятые в отмщение за 50 повешенных, оказались эффективными, Немцы прекратили кровавые репрессии, ограничившись контрибуцией, которая, между прочим, была «добыта» отрядом Гвардии Людовой в местном банке. Вскоре, в январе 1943 года, генерал-губернатор Франк, увидев в новых актах возмездия со стороны Гвардии Людовой проявление стихийного возмущения населения, грозящего опасным взрывом, прервал начатые по распоряжению Гиммлера массовые уличные облавы «для вывоза» в лагеря. Эти результативные вооруженные действия, а также вспышка своего рода вооруженного восстания выселяемых жителей Замойщины — выступления, по сути дела, стихийного, но вместе с тем достаточно эффективного — доказали, что пассивность не лучший способ избежать гитлеровских репрессий. Пример действий Гвардии Людовой способствовал активизации борьбы на территории всей страны, во всех слоях, он увлекал, подталкивал к вооруженным действиям все патриотические организации. Лозунг борьбы распространился в глубь страны. По деревням и лесам всего генерал-губернаторства прокатилась широкая волна сопротивления оккупантам.

В июле 1943 года нацисты объявили Польшу зоной партизанской войны. Выражением этого стали человеконенавистнические распоряжения от октября 1943 года и публичные казни. Исходным пунктом нового этапа в этой борьбе послужили осенние выступления отрядов Кедыва Главного командования Армии Крайовой, направленные против особенно жестоких палачей гестапо. 7 сентября 1943 года от пуль ударной группы «Пегас» (позднее — «Парасоль») пал Франц Бюркль, заместитель начальника тюрьмы в Павяке; 24 сентября — Август Кречман, заместитель коменданта дисциплинарного лагеря в гетто; 1 октября — Эрнст Веффельс, начальник женского отделения тюрьмы в Павяке; 5 октября — гауптштурмфюрер СС Лехнер, начальник отдела варшавского гестапо.

Когда немцы ответили кровавыми публичными казнями — 10 заложников за одного немца или немецкого чиновника, Варшава содрогнулась. Главное командование Армии Крайовой вступило в кровавую игру.

Могло ли оно поступить иначе? Год назад контртеррор Гвардии Людовой оказался успешным, он остановил немецкие репрессии, принес Гвардии Людовой уважение и благодарность общества, увеличил ее влияние. И теперь, на рубеже 1943—1944 годов, люди не хотели пассивно ожидать случайной смерти в результате уличной казни. Общество смотрело с надеждой на тех, у кого было оружие и кто именовал себя вооруженным представительством официального руководства нации: правительства и армии. Было ли это в новой, изменившейся ситуации наилучшим путем? Не знаю. Не знаю также, задумывались ли над этим в Главном командовании Армии Крайовой. Но мне понятны мысли тех, кто начал борьбу, мысли бойцов отряда для особых поручений АК, варшавских харцеров, выпускников подпольных гимназий, бойцов «Пегаса». Выслеживая высокопоставленных гитлеровцев, организуя на них засады, оказавшись застигнутыми с оружием в руках среди разбегавшейся от облавы варшавской толпы, наконец, расстреливая в упор наиболее охраняемых, тех, кого настичь можно было только здесь, в непосредственной близости от амбразур бункеров, охранявших немецкие учреждения, они видели свою задачу отнюдь не в том, чтобы вписать в будущую историю эффектные красочные эпизоды, и не в том, чтобы создать традиции лихих, блестящих покушений. Они знали, что там, где оказались несостоятельными призывы к гуманизму, там, где не оправдались расчеты на эффективное давление западных союзников, там, где не действовали даже собственные интересы оккупантов, остается лишь одно — с помощью пистолета апеллировать к обыкновенному страху немецких оккупационных чиновников: гибель наиболее жестоких из них, возможно, окажет сдерживающее влияние на их преемников.

…1 февраля 1944 года в 9.08 Кама, Давайтис и Ханка поочередно переходят на другую сторону Аллей Уяздовских. Лот, стоявший на углу улицы Пенкной, снимает шапку: «Приближается!» Из Пенкной на Аллеи Уяздовские выезжает автомобиль «Пегаса». Водитель машины Мись (Иссаевич) преграждает путь «опелю» генерала Франца Кучеры, командующего войсками СС и полиции Варшавского района. Лот и Крушинка подбегают с двух сторон и обрушивают на машину Кучеры град пуль. Из близлежащего здания жандармерии начинают строчить немецкие автоматы. Лот направляет ствол своего автомата к окно автомашины, Крушинка обегает машину и стреляет с другой стороны. Мись добавляет из парабеллума. Открываются дверцы, и на мостовую вываливается труп палача Варшавы. Время — 9.10{14}.

Нет, речь шла не о «красочности», не о том, чтобы найти «эффектную» цель. Крупный сановник СС, доверенное лицо Гиммлера, однажды уже приговоренный к смерти датским движением Сопротивления, до сих пор неуловимый для патриотов нескольких европейских стран, был казнен польскими антифашистами. Речь шла не о «рекорде» в этом «самом опасном мужском спорте» — соревновании в стрельбе по живым целям. Речь шла попросту о том, чтобы добраться до лица, достаточно известного, смерть которого способна была произвести впечатление на оккупационный аппарат и устрашить его, чтобы смерть лица, столь тщательно охраняемого, могла убедить захватчиков в том, что каждый преступник, несмотря на его силу и власть, может быть быстро наказан. Речь шла о том, чтобы остановить публичные казни.

Прошитый пятью пулями, двадцатидвухлетний руководитель операции подхорунжий Лот (Бронислав Петрашевич) умирал долго и трудно. В редкие минуты, приходя в сознание, он спрашивал: «Стоило ли? Отступились ли немцы?» Ему не сказали, что очередной гигантский по масштабам расстрел последовал незамедлительно, и он умер спокойным{15}.

Борьба продолжалась.

2 февраля, на другой день после смерти Кучеры, на месте покушения, на Аллеях Уяздовских у дома номер 21, было расстреляно 100 заложников, в руинах гетто, около Павяка, — 200, следующая казнь состоялась 10 февраля — 140 человек. На другой день — еще одна, повешено 27 человек, в том числе один ребенок, отметил автор воспоминаний. Впоследствии публичные казни прекратились. Поражение? Изменение методов?{16}

Полная суточная производительность крематориев Освенцима составляла 12 тысяч трупов. Строительная команда — 4 тысячи заключенных — была занята на работах по дальнейшему расширению лагеря. Комендант лагеря оберштурмбанфюрер Гесс надеялся, что будет наконец решена проблема уборки трупов, что производительность новых печей — 24 тысячи тел в сутки — позволит полностью справиться с задачей истребления людей.

Польская рабочая партия, которая во времена наибольших немецких успехов, в самый мрачный и безнадежный час оккупации открыла и испытала на практике метод контртеррора, в начале года великого перелома оценивала ситуацию уже несколько иначе и указывала новые методы обеспечения национальных интересов. Она и на этот раз призывала к контртеррору в стране, но упор делала не на изолированные акции, имевшие место год назад, но недостаточные в условиях, когда немцы перешли к массовому истреблению польской нации, а на действия, непосредственно ускоряющие поражение Германии и приближающие освобождение польских земель. Теперь уже сотни тысяч поляков, находившихся йод угрозой смерти, могли быть спасены только в результате прихода Советской Армии. Теперь ускорить спасение могла только широко развернутая партизанская борьба, которая оказала бы помощь Советской Армии в ее продвижении на запад.

В новогоднюю ночь на 1 января 1944 года на первом заседании Крайовой Рады Народовой только, что назначенный командующим Армией Людовой гражданин Липский (генерал Михал Роля-Жимерский) говорил, что польский народ «видит свое спасение в вооруженной борьбе с немецкими захватчиками и верит, что во взаимодействии с армиями союзников добьется скорой победы». Главное командование Армии Людовой должно «поставить себе в качестве самых важных задач: 1) организацию и планирование боевых действий в масштабе всей страны; 2) координацию боевых действий в стране с наступательными операциями союзников на главных театрах этой войны. Одной из главных задач в этой борьбе является удар по вражескому транспорту», ибо позиция сил, которые представляет КРН, «должна заключаться не просто в благожелательном и дружественном отношении к союзным армиям, но и в плановом согласовании боевых акций АЛ в стране с операциями на главных фронтах войны»{19}.

Армия Людова не вступила в игру с дьяволом на картах той масти, которой переиграла его еще год назад. Она сделала ставку на пятую масть. На козырную. На «зеленую»… На партизанский лес. Она приступила к созданию в лесу партизанских батальонов и бригад, к осуществлению продуманных и действенных ударов по коммуникациям врага на приближавшемся фронте, по-своему прокладывая наступающим советским войскам, от которых ждала спасения, путь к польским землям. Оперативный приказ Главного командования Армии Людовой от 26 февраля 1944 года, направленный частям II Люблинского округа АЛ, гласил:

ДАЛЕКО, ДАЛЕКО…

Волынь — начало.

Однако приближение советских войск к польской земле вызывало отнюдь не однозначные настроения. Тот самый клин, тянувшийся через Волынь и доходивший, как тогда казалось, почти до Буга, пробуждал не только надежды, но и беспокойство. Миллионы людей, которым грозило уничтожение, миллионы людей, измученных до предела, миллионы простых людей в Варшаве, в Люблине или в келецкой деревеньке смотрели на него с надеждой. Это понимал и Ландау, когда писал:

Это понимал и командующий Армией Крайовой генерал Бур (Тадеуш Коморовский), который еще в декабре 1943 года с тревогой сообщал в Лондон, что «в массах появляется склонность рассматривать Советский Союз как избавителя от немецкого террора»{23}.

В правительственных эмигрантских кругах продвижение Советской Армии вызывало не надежды, а тревогу. Главное командование АК занимали не те проблемы, которые были связаны с ростом возможностей способствовать ускорению освобождения страны, а те, которые вытекали из принятой этими кругами концепции о неизменности политического статуса польского государства 1939 года и нерушимых правах досентябрьского польского правительства, наследником которого считало себя правительство в Лондоне.

Еще 18 ноября 1943 года официальный орган АК «Бюллетын информацыйны» писал:

Приближение Советской Армии рассматривалось не в аспекте освобождения и спасения нации, а как начало нового этапа борьбы — борьбы за удержание западных земель Украины и Белоруссии, наследия польских завоеваний на востоке. Ведь советский клин проходил через западную Волынь — земли, принадлежавшие до 1939 года Польше! Новый, 1944 год «польский» Лондон и «лондонская» Варшава начинали политической битвой, в которой намеревались принудить Советский Союз считаться с их правами на земли Западной Украины.

Проблема не новая, и она не должна была вызывать никаких сомнений. С 1939 года Советское правительство неизменно стояло на такой позиции: восточные воеводства досентябрьской Польши, населенные в подавляющем большинстве украинцами и белорусами и воссоединенные в 1939 году с Украиной и Белоруссией, составляют органическую часть Советского Союза и не должны стать предметом никакого торга. Этой позиции Советский Союз придерживался и тогда, когда признавал польское эмигрантское правительство, и тогда, когда прервал отношения с ним. Из нее последовательно исходили на практике советские партизанские отряды, действовавшие в немецком тылу в Белоруссии и на Украине. Под Новогрудоком или под Маневичами они чувствовали себя на своей земле, а партизанские отряды АК, пытаясь в соответствии с указаниями эмигрантского правительства выступать «в роли хозяев», раньше или позже скатывались в конечном счете к вооруженным столкновениям с советскими партизанами и иногда, как следствие этого, — к отношениям молчаливой «взаимной терпимости» с немецкими оккупационными властями, как, например, «столпецкий батальон» АК подпоручника А. Пильха (Горы), позднее, во время Варшавского восстания, — Долины{25}. Эти отдельные факты создавали у правительства и общественности СССР далеко не лучшие представления о смысле польских военных усилий и бросали мрачную тень на действительные боевые заслуги отрядов Армии Крайовой в борьбе против общего врага — гитлеровской Германии.

Хотя ситуация была, таким образом, ясна, лондонское руководство, до сих пор развертывавшее оживленную деятельность в области разработки и публикации разного рода дипломатических предостережений и предупреждений, а также стратегических планов на то время, когда Советская Армия, преследуя немцев, перейдет прежнюю польско-советскую границу, решило теперь на практике продемонстрировать свое присутствие и свою власть на освобожденных Советской Армией украинских землях и посмотреть, что из этого выйдет.

Весьма характерно, что сами «лондонцы» вполне отдавали себе отчет в том, что их притязания носят лишь исторический характер. Они хотели наглядно продемонстрировать Советскому Союзу свою власть над этими территориями, свою силу, а также польский характер этих земель, хотя не имели там ни власти, ни силы. А что касается польского характера этих земель, то теперь, в кровавом водовороте войны, в результате событий начального периода войны, а также репрессий оккупантов, преступлений и убийств по национальному признаку, о нем не могло быть и речи. Местное польское население, пришибленное, сознающее смысл кровавых потрясений, которые, по сути дела, означали конец векового влияния Речи Посполитой на землях к востоку от Буга, и оказавшееся, кроме того, под реальной угрозой захлестнувшей эти земли активности украинских и литовских националистов, все в больших количествах бежало за Буг.

Поскольку согласно планам «командиры должны приложить всяческие усилия, чтобы операция овладения территорией выглядела как можно внушительней», то главнокомандующий АК еще в феврале 1943 года предупреждал правительство, что «для осуществления вышеуказанных целей и демонстрации присутствия Польши на восточных землях, включая Вильно и Львов, мы должны своевременно получить от вас поддержку вооружением и десантниками. Без такой поддержки самые самоотверженные наши усилия будут недостаточными и не принесут желаемых результатов»{26}.

В марте 1944 года, в период наивысшей активности подчиненных «Лондону» вооруженных сил, количество подразделений АК в Волынском округе составляло едва 23 процента от их количества, например в Люблинском, несмотря на то что численность населения этих округов почти одинакова: в Новогрудском силы АК составляли 19 процентов сил, например, округа Радом-Кельце{27} (все это согласно данным Главного командования АК о личном составе на 1 марта 1944 года). Не лучше обстояли дела в Тарнопольском и Станиславском округах. Следует, однако, отметить, что в качественном отношении силы АК на востоке, которые состояли главным образом из лесных отрядов или отрядов сельской самообороны, несомненно превосходили бездействовавшие годами повстанческие взводы в генерал-губернаторстве.

С целью придать восточным землям в большей степени польский характер под Вильно, Новогрудок и на Волынь перебрасывались партизанские отряды, туда направляли добровольцев из Варшавы и Кракова, из Люблинского, Келецкого и даже Познанского воеводств.

В январе 1944 года упомянутая Людвиком Ландау советская конница продвигалась от Сарн до Луцка и далее на Ковель как раз через такие обезлюдевшие районы. Нелегкую задачу имел полковник Любонь, комендант Волынского округа АК: на земле, где перед войной, даже по самым оптимистичным польским официальным оценкам, поляков было не более 15 процентов, на земле, опустошенной теперь в результате страшной, истребительной войны, развязанной в конце 1942 года украинскими националистами, продемонстрировать перед лицом наступающих советских войск польский характер Волыни и свою, основанную на лондонском мандате, власть над ней. Польское население, обездоленное, устрашенное кровавой резней, скапливалось в городах и местечках вдоль железнодорожных линий, где гарнизоны (главным образом венгерские), охранявшие коммуникации, обеспечивали относительную безопасность. Кроме городов держалось лишь несколько относительно крупных пунктов, способных выставить сильные отряды самообороны поселений, в которых группировались жители нескольких, а то и десятка-другого деревень. Из двухсот повстанческих взводов, причем так называемых «скелетных», которыми теоретически располагал полковник Любонь, по меньшей мере три четверти составляли именно эти отряды крестьянской самообороны, охранявшие свои деревеньки, свои семьи.

Польское население частью бежало за Буг, частью тянулось длинными обозами за сильными в северной и восточной Волыни советскими партизанскими соединениями, частью было эвакуировано областным комитетом Коммунистической партии Украины и советским Украинским штабом партизанского движения в безопасные районы «красного» партизанского края — в Полесье и Южную Белоруссию.

Для жителей Волынского округа приход Советской Армии означал, возможно, в еще большей степени, чем в Варшаве, спасение от почти неизбежного истребления, которым угрожали как немцы, так и украинские националисты.

Здесь интересы населения «разу же оказались в явном противоречии с намерениями эмигрантского правительства и командования АК. Дело защиты десятков тысяч поляков требовало продолжения вооруженной обороны еще державшихся немногочисленных польских островков, рассеянных по всей территории Волыни. Оно требовало поддержки самообороны на местах подвижными резервами — партизанскими отрядами, и прежде всего — сотрудничества с советскими партизанами, с советскими подпольными властями на Украине; только они имели моральное право и реальную силу противостоять развязанной гитлеровцами волне украинского национализма. Командование АК ссорилось с советскими партизанами, рассматривало советские украинские подпольные власти как чужаков и захватчиков, а скопления польского населения и создаваемые им отряды самообороны — как источник сил для задуманной демонстрации в отношении советских войск. Чтобы придать этой демонстрации заметный размах, было решено сосредоточить все силы в одном месте. Поэтому партизанские отряды, а также часть отрядов самообороны были стянуты в один район — к юго-западу от Ковеля. И в момент, когда на одном краю этого района, под Сарнами и Костополем, на Волынь вступали первые советские части, на другом — в ночь на 16 января 1944 года из оккупированного Ковеля в Мазурские леса выступили штаб Волынского округа АК и ковельский подпольный батальон. Отовсюду, даже от старой польско-советской границы, стягивались партизанские отряды.

Осуществление этой концентрации, лишавшей польские поселения вооруженного заслона, считалось не таким уж простым делом, ибо вскоре было признано необходимым прислать командование и кадровое ядро из Варшавы. Дипломированный майор Олива (Ян Войцех Киверский), до этого командовавший знаменитыми диверсионными отрядами Главного командования АК, и его начальник штаба капитан Жегота (Тадеуш Штумберк-Рихтер), участник оборонительных боев на Замойщине, «тихотемные» (заброшенные на самолетах из Англии) офицеры, а также молодые подхорунжие из варшавских отрядов энергично взялись за приведение в порядок «волынского войска», в котором наряду с молодыми железнодорожниками и рабочими из Ковеля и Владимира находились бородачи, чудом уцелевшие после резни, развязанной националистами УПА в деревнях под Луцком, простые крестьяне из отрядов самообороны из Засмык, и даже… батальон бывших немецких полицаев. Формировалась 27-я пехотная дивизия АК: девять батальонов, два эскадрона кавалерии и взвод артиллерии — три пушечки калибра 37 мм, уцелевшие со времен сентябрьской кампании…{29}

Немцы сначала как-то недооценили эти приготовления. В течение первых девяти недель они, собственно говоря, не тревожили партизанский край между Ковелем и Владимиром. Редко разбросанные по лесам западной Волыни немецкие бастионы оказывали сопротивление столь же редко рассыпанным авангардам советских войск, а среди всей этой неразберихи Олива грызся главным образом с бандеровцами и украинско-немецкой полицией. 13 февраля под Устилугом им был разбит заблудившийся полицейский батальон. 21 февраля батальон 24-го пехотного полка АК отразил атаку карателей под Владимиром. 9 марта батальон 50-го полка АК не допустил немцев в Замлынь…

Положение изменилось, когда 19—20 марта к району концентрации 27-й дивизии АК приблизились части Советской Армии. 20 марта совместным ударом аковцев и советской пехоты были заняты станция и населенный пункт Турийск на реке Турья. Советские разведывательные отряды, ища с юга и юго-запада пути обхода узла немецкой обороны в Ковеле, продвинулись в глубь расположения группировки АК. Изолированный до этих пор партизанский край становился брешью в линии фронта.

23 марта с целью закрыть эту брешь немцы начали из-под Владимира решительное наступление, поддержанное танками. Их самолеты систематически бомбили отряды, штабы и тылы группировки АК. 26 марта подполковник Олива встретился с представителями Советской Армии, действовавшей на этом направлении. Это был первый непосредственный контакт «лондонской» Польши с СССР со времени разрыва официальных отношений…

О чем шла речь? Прежде всего, разумеется, об обстановке, о возможностях обхода ковельского узла с юга, о противотанковых и противовоздушных средствах, о боеприпасах…

Но подполковник Олива был дисциплинированным офицером. Полученное им от руководства АК задание выступить в роли хозяина он выполнил. Он сделал соответствующее политическое заявление, отрекомендовался как «хозяин» территории, представитель Польши и полномочного правительства в Лондоне. Советское командование это заявление, по всей вероятности, не слишком взволновало. Оно выделило аковцам несколько десятков тысяч патронов, а действующим в этом районе советским частям отдало указание о сотрудничестве.

На следующий день между Купичевом и Варшавой, Варшавой и Лондоном начался обмен радиограммами{30}.

«Советское командование… готово сотрудничать с нашей дивизией», — доносил подполковник Олива, представляя проект соглашения о сотрудничестве.

«На Волыни отношения с регулярными частями вполне корректны, улучшаются они и с партизанами», — добавлял генерал Бур.

«Отношение Советской Армии к нашим отрядам по-прежнему корректное», — констатировало последующее донесение.

Из Варшавы на Волынь была передана инструкция командующего АК, определяющая пункты соглашения, которое Оливе предстояло заключить с Советским Союзом, и условия сотрудничества 27-й дивизии с Советской Армией…

В Варшаве суррогат парламента — Совет национального единства (Рада Едности Народовой), «большая четверка», выражала свои опасения:

Лихорадочный обмен радиограммами между лондонскими штабами не оказал, однако, никакого влияния на положение в районе маленьких деревень Чмыкос, Штунь и Ставечки, где ковельский и владимирский батальоны АК совместно с советским 8-м отдельным стрелковым батальоном отражали все более ожесточенные атаки пехоты вермахта, поддержанной танками. Подполковник Олива уже не передавал советскому командованию новых концепций, выражавших беспокойство его шефов…

Командующий 2-й немецкой танковой армией придерживался мнения, что в прифронтовой полосе шутки неуместны. Новые удары гитлеровской пехоты и танков были направлены 2 апреля на Любомль, 3 и 4 апреля — на Штунь. Эта небольшая, затерявшаяся среди лесов деревенька — ключ ко всему району, контролируемому 27-й дивизией, — в упорных боях несколько раз переходила из рук в руки. 9 апреля немецкие танки прорвались прямо к штабу дивизии. На помощь пришли 54-й и 56-й кавалерийские полки 13-й советской кавалерийской дивизии. Два польских батальона совместно с советским полком нанесли удар по Владимиру. Теперь подполковник Олива согласовывал с командиром советского корпуса лишь вопросы боевого взаимодействия. К сожалению, последний, не располагал резервами. Польско-советская атака столкнулась с мощным контрударом немцев. Подразделения танковой дивизии СС «Викинг» 12 апреля прорвали общий польско-советский фронт, отбросили советский 56-й полк на восток, а 54-й — на запад, в котел, который сомкнулся вокруг 27-й дивизии. Шесть дней и шесть ночей держались в сжимающемся немецком кольце батальоны АК и советские конники. Бой шел за каждую группу деревьев среди болот, каждую просеку, каждую дамбу. 18 апреля в хуторе Добрый-Край погиб подполковник Олива{32}. Майор Жегота, несмотря на ранение, принял командование. Дивизия двигалась колонной по дамбе под Писажовой Волей — последней брешью в кольце окружения, обороняемой группой Гарды. К сожалению, деревня уже была разрушена и занята немцами. Колонна двинулась на север — на обороняемый немцами Замлынь и мост через реку Харетву. На полях между Замлынем и Ягодином, перед последним сильно укрепленным немцами препятствием — шоссе и железнодорожной линией, скопились тысячи отчаявшихся беженцев. Вот он, пресловутый польский характер Волыни, который надлежало с гордостью продемонстрировать перед Советской Армией, — жалкие, отчаявшиеся остатки местных жителей, сотни крестьянских повозок, захлестнувших, забивших все тропки и дороги. В ночной темноте на переправе через Харетву под внезапно обрушившимся ураганным огнем немецких пулеметов колонна разрывается, рассыпается, теряет «хвост» — обозы, тылы, беженцев… Истощенные до предела, боевые батальоны АК силой прокладывают себе путь; под ураганом огня из обороняющих железную дорогу бетонных бункеров они форсируют шоссе и железнодорожную линию. Неудержимым потоком тянется за ними перепутавшаяся колонна беженцев, уцелевших бойцов. Врассыпную, бегом, через голые поля, через заросли, к еще далекой, спасительной гуще леса мчатся люди. Две ночи спустя через пути под Ягодином в белом свете ракет и под дождем снарядов пробиваются остатки «хвоста» дивизионной колонны, вновь собранные наиболее энергичными офицерами под командованием Петра.

В итоге удалось прорваться части 50-го пехотного полка и группе Гарды. В котле остались почти в полном составе 2-й и 3-й батальоны 50-го пехотного полка, батальон самообороны Засмык, переполненные тяжелоранеными дивизионные госпитали, гражданское население, а также арьергард. Остались тяжелое вооружение, обозы. Отрезанными оказались также остатки советского 54-го гвардейского кавалерийского полка. Дивизия потеряла почти 1500 человек, всех лошадей, орудия и большую часть тяжелого вооружения.

Тем временем в верхах продолжался обмен все более тревожными сведениями.

В действительности все обстояло иначе. В тот момент ни с какими «определениями» не считались немцы. В Мазурских лесах они завершали истребление остатков ковельских батальонов АК и советского кавалерийского полка, методически убивали схваченных в лесах жителей — беженцев, а также раненых, находившихся в госпиталях 27-й дивизии АК, попавших в окружение.

На другом конце Европы последние части 2-го польского корпуса высаживались в портах Калабрии. Американский генерал Джордж С. Паттон, познававший как раз в то время Старый Свет, записал в своем дневнике:

Путь через Киев. Далеко-далеко от этих мест, на другом конце Европы, железнодорожные составы с частями 1-го корпуса польских вооруженных сил в СССР эшелон за эшелоном двигались из-под Смоленска на Рославль и Брянск, а оттуда — на Конотоп и Киев. С Белорусского фронта — на Украину, туда, поближе к родине, направлялись 1-я дивизия имени Тадеуша Костюшко, 2-я дивизия имени Хенрика Домбровского, танковая бригада имени Юзефа Бема, 4-й противотанковый полк, 5-й полк тяжелой артиллерии, зенитный дивизион, женский батальон имени Эмилии Плятер. Всего 25 тысяч человек. 25 тысяч солдат и офицеров, в том числе 2,5 тысячи русских, белорусов и украинцев, 22,5 тысячи поляков, возвратившихся из Сибири и Казахстана, из Воркуты и Коми, из Новосибирской области и Красноярского края. 22,5 тысячи младших братьев тех, которые в это время высаживались в Италии, — младших братьев солдат генерала Андерса.

Такие же, как и те, из тех же городков и деревень Виленщины и Львовщины, Волыни и Полесья, из тех же поселений. Пережившие то же самое, и даже больше, ибо они пережили в Советском Союзе еще и 1942 год, трагический год, год Сталинграда и эвакуации из СССР армии Андерса, и еще 1943 год, год разрыва отношений[3], год Курска и сражения под Ленино. Такие же, и не такие, именно потому, что пережили все это. Ибо они уже прошли Ленино. Прошли этот экзамен и испытание. Перешагнули через этот порог.

Смоленщина провожала их сердечно, с волнением и пониманием, как своих. И они так же прощались с ней — землей, за которую сражались и которая стала близкой, с людьми, с которыми они вместе сражались и которые стали близкими. И вместе с тем они испытывали чувство радости, расставаясь с этой землей, столь далекой и непохожей на близкое и знакомое — на дом. Составы ползли вдоль границы между Белоруссией и Россией, и где-то под Рославлем, между реками Сож и Ипуть, кто-то из более начитанных пробормотал: «Когда-то здесь тоже была Польша…» Прыснули смехом. Откуда? Настолько все было здесь не по-нашему — и дома, стоявшие по-иному, и иначе проложенные улицы, и лица крестьян, их глаза и морщины, и платки, как со старых икон, виденных ими в уральских и сибирских избах, и постные блины, и запеченная в чугунках, застывшая на морозе ряженка на крохотных колхозных базарах у станций и полустанков железной дороги…

Украина — незнакомая полякам и сама еще не знающая их — встречала иначе. Смолкали разговоры, глаза недоверчиво, исподлобья посматривали на белые орлы на шапках, на традиционные конфедератки. «Мы с вами», — говорили поляки. «Да, да, мы читали, вы — союзники», — раздавалось в ответ. Но в слове «союзники» не было того тепла, с которым оно произносилось на дорогах между Москвой и Белоруссией. Заместитель командира по политико-воспитательной работе объяснял: «Была не только битва под Радзымином, до нее был поход на Киев. Мы помним конников Буденного. Они помнят улан Пилсудского. Поймете, для них конфедератка означает совсем не то, что для нас…»

На этот раз поляки входили в Киев с востока. Сразу же за Дарницким железнодорожным узлом — серый Днепр и мост, какой-то голый, висящий высоко над водной пустыней и плоскими прибрежными лугами, мост, на котором через каждые два метра — сапер с ящиком песка против зажигательных бомб, через каждые два десятка метров — торчащее над водой тесное деревянное, похожее на гнездо, сооружение с пулеметом и молоденькими девчатами из ПВО. А дальше — серый, военный, весь в ссадинах Киев, похожий на человека после пыток: черные обломки выбитых зубов — руины домов на Крещатике, ослепшие глаза — потускневшие церковные купола.

Составы медленно ползли через мост. Уже опустились сумерки, когда 1-й польский дивизион зенитной артиллерии въехал на станцию Дарница. «Ваша очередь десятая, поедете не скоро». Сотни вагонов и платформ с людьми и боеприпасами, бензином и продовольствием, танками и автомашинами, состав за составом забили все подъездные и запасные пути узла. На платформах польского эшелона лишь две батареи орудий, взвод крупнокалиберных пулеметов. И еще те девчата на мосту. А дальше — город.

Гул первых самолетов был еле слышен. Высота — семь километров. Потом пришло предупреждение из зоны ПВО, а потом — земля и пути содрогнулись от рева моторов. Пятьдесят пикирующих бомбардировщиков Ю-88. Осветительные ракеты медленно опускались на парашютах. Под их ослепительным светом отступала спасительная темнота. В холодном белом свете черные тени вагонов, орудийных стволов и бегущих людей, совсем непохожие на спокойные и неподвижные тени от солнца, в неистовой пляске метались из стороны в сторону.

Пикировщики, образовав круг, устремлялись, как ястребы на кур, вниз, на забитую вагонами, людьми и машинами станцию. Выли сирены под крыльями самолетов, выли бомбы, и уже не было слышно крика обезумевших от боли раненых. В укрытиях, на путях между рельсами, под колесами вагонов, засыпаемые градом обломков и осколков от разбитых вагонов и паровозов, кирпичами, досками, рядом с горящей нефтью и бензином из цистерн, в которые попали бомбы, тысячи обреченных на беспомощность людей искали убежища. Их единственной заботой стало «как можно ниже пригнуть голову, как можно плотнее прижаться к земле, которая может спасти»… И только наши зенитчики высоко наверху, на платформах польского поезда, открытые бомбам, пулям и обломкам, оглохшие и ослепшие, теряя сознание, почти автоматически делали свое дело.

Потом и ракеты стали уже ненужными: столь ярким было зарево пожаров, возникших на станции, а столб дыма и пыли подымался над Дарницей на несколько сот метров. И из центра этого ада по-прежнему устремлялись вверх фонтаном огненных бус снаряды: польский состав, разорванный бомбами на части, сброшенный с путей, пылающий, все еще вел огонь.

К рассвету, после пятичасовой бомбежки Дарницы, последняя эскадрилья немецких самолетов улетела. Санитарные машины увозили раненых в Киев. Убитых, как обычно, укладывали вдоль путей длинными рядами. Они напоминали выброшенных на берег рыб. Были обнаружены обломки пяти бомбардировщиков, среди них были сбитые поляками. Артиллеристы, с широко открытыми невидящими глазами, закопченные, оглохшие, мылись в Днепре, меняли обгоревшие каски на конфедератки, те самые конфедератки. Теперь они и для Киева значили нечто иное. А позже новый состав тронулся по свежеуложенному пути дальше на запад, к Польше, оставив за собой своих убитых, раненых — и легенду. 68 раненых, 49 убитых, всего 117 человек — 37 процентов личного состава польского эшелона{36}.

А до Польши легенда не дошла. Она вместе с павшими осталась в Киеве. На маленьком польском кладбище в Дарнице на солдатских могилах киевские железнодорожники положили польские каски с орлом и разорванные, побуревшие от крови и огня конфедератки. Они заботливо расправляли проволочные рамки — немудреное солдатское изобретение, — на которых держалась в полевых фуражках нашей 1-й армии вся эта «рогатая» польская удаль…

Сегодня этих «рогатывок» — конфедераток там уже нет. Есть цветы, которые приносят киевские школьники, и есть живая память о поляках, которые защищали небо под Киевом. И еще легенда о трех лихих польских артиллеристах, которые стреляли с горящей платформы до самого конца, до тех пор, пока орудие не было сорвано взрывом с платформы.

А польский поезд двигался через Украину на запад, преодолевая километры пути, отделявшие от родины, и — целые годы горьких-горьких наслоений. Все ближе к родине.

Об этих солдатах уже никто не мог бы сказать того, что на другом конце Европы говорил об их старших братьях генерал Владислав Андерс. Где-то здесь и родилось различие — подлинное и реальное, которое все мы с такой горечью ощутили впоследствии. Различие между старой польской полевой фуражкой — «рогатывкой» с пястовским орлом 1-й армии и новомодным черным беретом 2-го корпуса. Оно заключалось именно в этом, а не в выборе поля битвы — выборе чисто военном: ибо в этом случае солдат всегда лишь выполняет приказ своего командования.

Когда батальоны виленской и львовской бригад сменили британскую пехоту в расселинах скал на склонах Монте-Кассино, Людвика Ландау уже не было в живых. 29 февраля 1944 года около двух часов пополудни он вышел из конспиративной квартиры на улице Сенаторской и направился домой, чтобы пообедать и сделать очередную запись в своем дневнике. Дома его не дождались…

Гора жертв. На другом конце Европы, в Кампобассо, «на торжественном заседании, посвященном третьему мая[5], за восемь дней до битвы, — вспоминает Мельхиор Ванькович, — я говорил о трагических судьбах польских легионов в Италии полтора столетия назад. Начальник гарнизона шепотом передал мне приказ командира корпуса: прервать выступление. Это и понятно: предотвратить битву было нельзя, как нельзя было, наверное, предотвратить Варшавское восстание. Она должна была войти в историю в ореоле воинского подвига, патриотической жертвы. Таким подвигом была эта битва, и я постарался ее увековечить»{38}.

Через всю Италию проходит горная цепь — Апеннины. Ее боковые отроги, спускающиеся поперек полуострова к морю, перегораживают полуостров в добром десятке мест. Эти горы — невысокие, но труднодоступные — скалисты, обрывисты и лишены дорог. Немногочисленные шоссе проходят через узкие долины и ущелья. Дорога из Неаполя в Рим, так называемое шоссе номер 6, протискивается именно через такие ворота у местечка Кассино (около 150 километров к юго-востоку от Рима) и дальше проходит по относительно узкой, 8—12-километровой ширины, и плоской долине реки Лири. С востока над этой долиной господствует горный массив Монте-Кассино. Непосредственно над шоссе, сразу же за местечком, возвышается собственно Монте-Кассино — гора с огромным старым монастырем бенедиктинцев на вершине. Тут же, к северу и северо-востоку от нее, поднимаются еще более высокие и крутые скалистые обрывы: высота 593, вершины Сан-Анжело, Призрак и другие. Горы эти не такие уж высокие, но крутые, они нависают над плоской долиной, возвышаясь над ней на 400—600 метров. Под огнем размещенных на массиве Монте-Кассино пулеметов, минометов и орудий невозможно пройти в сторону Рима ни по шоссе номер 6, ни по долине реки. Это так. Но зачем проходить туда именно здесь?

Конечно, война народов Европы, а точнее, всего мира против фашизма — коалиционная война велась на различных фронтах. Все они были важными, на всех надо было победить. В частности, в Европе должен был быть открыт второй фронт этой войны, на котором западные союзники обязались внести свой достойный вклад в длившееся уже почти три года единоборство Советского Союза с общим врагом.

Выполнение этого обязательства долгое время оттягивалось, и вот наконец осенью 1943 года англо-американские войска высадились, но не во Франции, как это было предусмотрено и откуда было легче всего достичь жизненно важных центров Германии (Рурского бассейна, например), а в Италии, притом на самой южной ее оконечности, в Калабрии. Оттуда до Германии надо было пройти полторы тысячи километров, пересечь почти сказочные «тысячу рек» и «тысячу гор». С трудом преодолевая горное бездорожье, англо-американские войска очень медленно продвигались в направлении Рима и, пройдя за четыре месяца лишь ничтожную часть пути, уперлись в январе 1944 года в массив Монте-Кассино.

Немцы не придавали итальянскому фронту слишком большого значения (туда ими было направлено едва ли двадцать дивизий), однако они не собирались пускать англичан и американцев дальше, в глубь Италии. На уровне Кассино они протянули поперек всего полуострова укрепленную линию Густава, а на римском направлении соорудили еще одну — линию Гитлера. Ключом к обеим линиям был массив Монте-Кассино, замыкавший единственную прямую и удобную дорогу на Рим — долину реки Лири. Массив обороняло отборное соединение фашистов — 1-я авиадесантная дивизия, усиленная несколькими батальонами альпийских стрелков.

С января по май союзники трижды штурмовали массив: его атаковали американцы, англичане, французы, южноафриканцы и индийцы. Безуспешно. По масштабам второй мировой войны это были незначительные бои. Немцы никогда не держали во всей Италии больше, чем одну пятнадцатую часть сил, сосредоточенных на Востоке. Союзники никогда не направляли сюда больше войск, чем половина тех сил, которыми вела свои крупные наступательные операции Советская Армия. Но кровавая слава монастыря, которым не смогли овладеть солдаты пяти наций в трех штурмах, росла.

Бои, подготовка к которым проходила в мае 1944 года, могли дать многое. Они открывали перспективу реального участия союзников в борьбе с врагом. Солдаты 2-го корпуса, в большинстве своем — ветераны сентябрьской кампании 1939 года, частью же — молодежь, искавшая с первых дней войны возможности сразиться с врагом, рвались в бой. Долгие нелегкие скитания по десяти странам, вынужденное бездействие в момент, когда оккупированная гитлеровцами родина истекала кровью, еще больше усиливали ненависть солдат к врагу и жажду мести.

Эти бои открывали также перспективу завоевания воинской славы. Командование 2-го корпуса стремилось к этому, но особенно рвался к славе генерал Владислав Андерс. Лично ли для себя, для собственного удовлетворения? Наверняка не только. В борьбе польских господствующих классов за влияние на нацию и за положение в мире генерал Андерс играл не последнюю роль. Слава, которую должны были добыть солдаты, укрепила бы позицию их командующего, усилила бы внимание к его выступлениям, заставила бы считаться с его голосом. А свой голос генерал Андерс в происходившем политическом споре намеревался поднять в защиту польских реакционных сил, в защиту их прав на господство на землях Западной Украины и Западной Белоруссии и вообще их прав на сохранение власти в Польше. Слава должна была послужить орудием политики — той самой, которой в стране служил план «Буря».

«Вам снится белый султан», — обращается к Андерсу генерал Казимеж Соснковский, который те же самые общеполитические цели хотел осуществить другими методами и не теперь, а позднее, когда, как он полагал, союзники уже будут меньше заинтересованы в сотрудничестве с СССР, когда они смогут оказывать более откровенную и открытую поддержку польскому правительству в Лондоне. И потому, намереваясь сохранить корпус до этого момента, он выступал против того, чтобы ввязываться в трудное, грозившее истощением сил сражение.

Наконец, предстоявшая битва открывала такие перспективы, о которых накануне битвы обычно не говорят. Заместитель командира карпатской дивизии полковник Ястжембский — герой Сентября, участник четырехлетних солдатских скитаний, все еще охваченный горечью, уже не мечтавший о том, чтобы дать оставшемуся в стране сыну что-либо другое, кроме собственной солдатской смерти на поле боя, — готовил дивизию к битве, готовил добросовестно, методически и молча. Тяжело раненный за несколько дней до битвы, он умирал долго, но спокойно. Лишь перед самым концом с облегчением едва слышно прошептал: «Я уже не увижу… не увижу страшных жертв под Кассино».

Боевая задача, которую предстояло выполнить польским солдатам, была одной из самых трудных в итальянской кампании. Ширина полосы наступления корпуса, правда, не превышала двух километров, а глубина немецкой обороны нигде не достигала 1500 метров. Но поляки — двенадцать пехотных батальонов — имели перед собой семь батальонов отборных солдат Гитлера, укрытых в труднодоступных скалах и одержавших победу в трех предыдущих боях за Монте-Кассино. Уже на исходных позициях польские солдаты оказались в полуокружении и даже в котле. В шестикилометровой котловине они находились как бы на дне стадиона, окруженного амфитеатром гор. Над стадионом громоздились крутые скалистые пики высотой 400—600 метров, налево возвышалась монастырская гора, дальше впереди — высота 593, вершины Сан-Анжело и Призрак, правее — Монте-Кастеллоне. С правого фланга, даже несколько с тыла, на расстоянии восьми километров возвышалась высокая, достигающая почти 1600 метров гора Монте-Каиро. Сзади, за спиной наступавших, — Монте-Чиффалько, также занятая немцами. «Мы были как на сковородке», — вспоминают участники боев. Каждая тропинка, каждый метр польских позиций и склонов, по которым предстояло наступать, просматривались и простреливались немцами со всех четырех сторон.

11 мая 1944 года в 23.00 от моря и вплоть до правого фланга поляков началась артиллерийская подготовка. На польском участке огонь вели 700 орудий и минометов калибра более 75 мм. 12 мая в 01.30 в глубокой темноте началось наступление по всему фронту.

Польский корпус ударил слева по высоте 593 3-й дивизией (сформированной на базе карпатской бригады, прославившейся в обороне Тобрука), а справа, по Призраку, — 5-й. Уланы обеспечивали фланги.

Корпус, обученный англичанами, сначала действовал в соответствии с их указаниями. Артиллерия вела массированный огонь, но не по определенным целям, которые не были известны, а вообще «по горам», что, разумеется, не произвело никакого впечатления на немцев, глубоко укрывшихся в убежищах. Пехота наступала густыми волнами «прямо перед собой», вслепую, без разведки, да еще в темноте, в незнакомой местности. Для немцев же, которые, конечно, великолепно изучили и пристреляли местность, темнота, разумеется, не была помехой. Цепи польской пехоты натыкались на минные и проволочные заграждения, попадали под перекрестный огонь пулеметов, под лавину артиллерийских снарядов и мин.

Но воля к победе, запал польского солдата и стремительность наступления поляков были столь велики, что роты в едином порыве прошли полтора-два километра по скалистым склонам и ворвались на вершину высоты 593, горы Призрак и даже Сан-Анжело. Ворвались, но понесли тяжелый урон, были обескровлены и ослаблены.

В адском огне, в рукопашных схватках отдельные вершины, холмы и группы бункеров по нескольку раз переходили из рук в руки, пока наконец истощенные до предела остатки польских батальонов в ночь на 13 мая не откатились на исходные позиции. Первая атака поляков, в которой солдаты 2-го корпуса отдали все, что могли, была отбита. Она не принесла ничего, кроме тяжелых потерь.

Однако так ли уж ничего? Не будем требовать слишком многого от солдат одного корпуса. Занятые отражением польских атак на восточную стену своей крепости, немецкие парашютисты не смогли противостоять атаке англичан у подножия западной стены за шоссе номер 6. Лишь 13 мая, после прекращения действий поляков, гитлеровцы перешли здесь в контратаку, но было уже слишком поздно: англичане, наступая вдоль долины, обошли Монте-Кассино с фланга. Гитлеровское командование, пораженное стремительностью атаки поляков, считало, что именно здесь союзники наносят главный удар, и было захвачено врасплох лихой атакой французов, которые в 20 километрах от Монте-Кассино быстро прорвали линию Густава и с ходу ворвались в глубь линии Гитлера, глубоко обойдя горную преграду.

Таким образом, своей первой неудачной атакой поляки помогли союзникам добиться успехов, успехов, которые спустя пять дней, в свою очередь, вынудили немцев к отступлению перед поляками.

Вторая атака польских сил проходила в два этапа — 16 мая в 18.00 и 17 мая на рассвете. На этот раз английские указания были отметены и атака шла «по-польски» по уже знакомой и разведанной местности специальными ударными и штурмовыми группами против отдельных, хорошо разведанных узлов сопротивления. Артиллерия вела прицельный огонь по каждому бункеру, артиллерийские наблюдатели продвигались в цепях пехотинцев. Танкисты, чтобы прийти на помощь пехоте, выделывали прямо-таки акробатические трюки на крутых скалах. Вскоре пошли в ход гранаты, штыки, ножи и лопатки. Сопротивление немцев и на этот раз было упорным. Парашютисты стояли насмерть. Скалистые пещеры и узлы сопротивления сочились кровью. И снова редеют цепи батальонов. В бой идут последние резервы польского корпуса: бойцы уже ненужной зенитной артиллерии, а также писари, повара, водители, портные, сапожники.

18 мая утром все было закончено. Хотя на главных вершинах еще продолжался бой, но обескровленные и истощенные немецкие части, которым к тому же грозило окружение, начали отступление по всему фронту. Польские пехотинцы извлекли из бункеров и различных укрытий оставшихся в живых защитников горной крепости — около сорока солдат, нескольких офицеров, в том числе командира батальона парашютистов, оборонявшего монастырскую гору.

Около 10 часов утра польский патруль без боя занял монастырь. На неприступных до этого руинах затрепетал флажок 12-го полка улан, а позднее — бело-красный флаг. По другую сторону хребта, внизу, на шоссе, были англичане.

Далеко за Монте-Кассино, вдоль долины реки Лири, войска союзников начали марш на север. Они не преследовали разбитые немецкие войска, не старались перекрыть им путь, хотя это было не только возможно, но и необходимо. Они маршировали на Рим, чтобы увенчать одного из американских генералов славой завоевателя Вечного города…

На склонах, занятых польскими солдатами, было найдено 900 немецких трупов. Польский корпус потерял около 4,5 тысячи человек (в том числе 1000 убитыми), то есть 9 процентов своего состава. Причем эти потери понесла польская пехота — основа боеспособности корпуса. В 48 ротах корпуса перед битвой было около 5—5,5 тысячи активных штыков. Теперь, после битвы, англичанам пришлось задуматься, не расформировать ли корпус: то, что осталось от его боевой силы — 1000 штыков в пехоте и 1000 в подразделениях разведки, — не оправдывало названия корпуса, насчитывавшего в общей сложности 42 тысячи человек. Мельхиор Ванькович начал свою книгу.

Над полем битвы кружил одинокий ворон, последний обитатель монастырских руин. Маки же выросли позднее, следующей весной, весной победы. Выросли вместе с легендой, прославлявшей павших, в память живым, тем другим живым, которые в это время победой на улицах Берлина завершили борьбу за освобождение родины, за ее будущее.

Неподалеку от монастыря, на склонах высоты 593, ныне расположено кладбище павших под Монте-Кассино. За тысячу километров от родной земли покоятся останки 1001 польского солдата. На кладбищенской плите высечена надпись:

Действительно, они верно служили родине, служили по-солдатски — били захватчиков там, где настигали, били умело и эффективно. Отборные части гитлеровцев, нашедших свою смерть под Монте-Кассино, уже не смогли появиться ни на каком фронте, уже не смогли хозяйничать в оккупированной Польше, не смогли убивать в Варшаве. В то время каждый убитый гитлеровец был нашим шагом вперед, к победе, означал помощь нашей страдающей родине. Но победы, мерой которых является только число убитых противников, не самые лучшие. Когда пехотинцы польских дивизий двигались горными тропами по склонам Призрака и Головы Ужа, считая метры, отделявшие их от хребта, за которым, к сожалению, их ожидал следующий, еще более высокий, — там, на Востоке, на станциях Киверцы, Рожище и Клевань, выгружались последние эшелоны полков польской армии в СССР. Там перспективы измерялись километрами, но эти километры — уже немногочисленные — все еще отделяли от родной земли. Уже совсем скоро мерой эффективности солдатских усилий дивизий имени Костюшко, Домбровского, Траугутта, Килиньского должны были стать не только число «выведенных из войны» фашистов, но и названия польских деревень и местечек, не столь живописных, как итальянские, но зато своих, собственными усилиями спасенных от уничтожения, а позднее — километры земель, возвращенных Польше. Километры пути, ведущего к победе и миру, ибо в 1944 году, так же как в 1942—1943 годах, судьбы войны, вопрос о сроках ее окончания решались на Востоке. Здесь солдатские усилия не только достигали «исполнителей войны» — вражеских солдат, но и распространялись непосредственно на территорию и жизненно важные центры третьего рейха, необходимые ему для продолжения войны. Было очевидно, и события доказали это, что дорога на Берлин, к победе, а через Берлин и домой проходит здесь, и только здесь.

Такой, самый высокий смысл войны хотели видеть в своей битве солдаты 2-го корпуса:

Добродушная ирония этого рассуждения Мельхиора Ваньковича направлена, однако, не против ни в чем не повинного майора Сомхиянца, ополяченного львовского армянина, который, несомненно, решающим образом способствовал взятию монастыря. Она ударяет в нечто большее — в саму проблему «монастырь и польский вопрос».

Падение позиций на Монте-Кассино открыло путь на Рим. Союзники заняли Рим. И что же дальше? Немцы отступили к следующей горной цепи, заблокировали следующий проход между горами — а таких цепей было не менее десятка и в каждом таком проходе можно было держать неприступную оборону… 400 километров гор до реки По, за ней еще 200 километров до Альп, гор высотой три-четыре тысячи метров. И лишь где-то за Альпами, за Австрией — Германия… Впрочем, итальянский фронт никогда не дошел даже до предгорий Альп, и, по правде говоря, для бомбежки Австрии не нужны были эти близкие аэродромы. И уже вскоре после битвы на Монте-Кассино англичане и американцы начали думать о том, как бы вывести свои войска из апеннинского тупика, чтобы использовать их для вторжения во Францию и борьбы за нее.

А ведь в прошлом солдаты 2-го корпуса находились на расстоянии шага от важнейшего фронта этой войны, от битв, в которых решались судьбы войны, Европы и Польши. Как армия, они формировались в СССР. Они должны были — и сначала так и планировалось — идти на тот фронт, идти вместе с Советской Армией кратчайшим путем на родину. Они ведь хотели сражаться сразу, не оставаясь в бездействии в течение двух лет, пока гитлеровцы обескровливали их родину. Если бы их не увели с этого пути на другие тропки, красочные и экзотические, овеянные славой и легендой, весной 1944 года они оказались бы не за тысячи километров от родины, а в одном шаге от первых же польских деревень. Они сражались бы не за Рим, а за Варшаву.

Существует еще проблема ставки — человеческой жизни. Проблема жертвы разумной или неразумной, приносимой в порыве во имя родины или же с пониманием ее необходимости в интересах родины.

Не следует слепо верить легенде. Высшую ставку — собственную жизнь, которую они мужественно и самоотверженно несли по апеннинским скалам прямо на автоматы немецких парашютистов, — эту для них незаменимую ценность солдаты 2-го корпуса принесли в жертву родине. Но кровавой ценой они оплачивали не свой неизмеримый, героический патриотизм, не свое «неразумное» мужество, а чужие ошибки. Тактические ошибки английских советников и инструкторов, скорее самонадеянных, чем опытных. Оперативные ошибки высших командиров, которые не сумели разумно организовать эту трудную операцию. Стратегические ошибки, и притом не свои, а чужие, ошибки командования союзников, которое бросило сотни тысяч людей на стратегически бессмысленное итальянское направление и к тому же не сумело надлежащим образом оперативно использовать прорыв, оплаченный столь кровавой ценой, — окружить разбитую и отступающую немецкую армию. Они платили, наконец, за политические концепции, наверняка правильные с точки зрения интересов чуждых им, солдатам, политических сил, поставивших патриотизм на службу своим классовым интересам, своему существованию, но ошибочные и вредные с точки зрения насущных национальных интересов. Перед нацией в этом переломном году вставали вопросы гораздо более важные, чем защита «неизменности» классового, политического и географического облика национального бытия. Перед нацией встали вопросы иного плана, например вопрос об угрозе биологического истребления поляков оккупантами или вопрос о приближении момента битвы за польскую землю, момента, когда будет решаться, что из человеческого, материального и культурного достояния нации уцелеет для новой жизни, на чем, на каком фундаменте и в каких рамках начнется возрождение и восстановление родины.

Что бы ни думал генерал Владислав Андерс, принимая решение о вводе польских войск в битву, что бы ни думал генерал Казимеж Соснковский, противясь этому, что бы ни думали стрелки-пехотинцы польских дивизий, погибая на Голове Ужа или на Призраке, и как бы мы ни оценивали сегодня их мысли, позиции, действия и смерть, одно, пожалуй, не подлежит сомнению, а именно то, что в атаку на Монте-Кассино шли польские солдаты, младшие офицеры и офицеры, шли стрелки и артиллеристы, автоматчики и танкисты, саперы и связисты, шли крестьяне и строители, металлисты и трамвайщики, инженеры и художники, шли сыны польского народа, гибнувшего в это время в пучине немецкой оккупации. Шли и гибли люди — ценнейшее, высшее достояние нации. Шли и гибли солдаты — обученные, квалифицированные, подготовленные, — достояние многолетних усилий еще прежней Польши и той, особой, скитальческой солдатской Польши на чужбине.

Расходовалось достояние Польши в военной области, представлявшее в тот момент войны ценнейшее национальное имущество, — люди. Это достояние было плодом усилий народа и его собственностью. И народу надлежит оценить, как оно расходовалось, какова была эффективность этого, какой была с точки зрения национальных интересов рентабельность инвестиций в воспеваемые в солдатской песне красные маки.

Отбросим легенду. Нам останется солдатский подвиг, и еще горькое воспоминание об устаревшей политико-стратегической концепции, пытавшейся использовать солдатскую кровь как фундамент для возведения здания социально политического строя, которое не могло быть построено.

Волынь — финал. Весна 1944 года выдалась холодной. В начале апреля на Рязанщине снег подтаивал только снизу, от уже прогревавшейся земли, и лишь там, где грязь протоптанных тропинок притягивала солнечные лучи, зияли мокрые черные ямы, на дне которых виднелась оттаивавшая почва.

Польские батальоны подтягивались из окрестных деревень к станциям Дивово, Рыбное и Фруктовая. 13 апреля 1944 года — памятный для находившихся в СССР поляков день — со станции Дивово отошел последний эшелон польского корпуса: 3-й батальон 9-го пехотного полка.

Опустел Селецкий лес. Видавший виды вагон, стоявший на путях сровненной с землей станции Дивово, немногим менее года служил сборным пунктом для поляков, направлявшихся сюда из всех республик, краев и областей Советского Союза. Эшелоны 3-й польской пехотной дивизии имени Ромуальда Траугутта двинулись вслед за корпусом на юго-запад. Ехали самые молодые, 1926 года рождения, парни, которым едва исполнилось 18 лет. Ехали и еще более молодые — добровольцы, которые в ответ на известие о битве под Ленино отправились в Рязань, прибавив себе года и пытаясь выглядеть солиднее, преодолев сотни километров пешком или на санях, тысячи километров по железной дороге, с документами, добытыми с грехом пополам, а то и вовсе без них, старательно избегая контрольных пунктов и комендантских патрулей. Ехала и горстка «испанцев» — бойцов интернациональной бригады имени Домбровского. Ехали новички, впервые включенные именно в эту дивизию, — поляки из Опольщины и Пильской земли, из Вармии и Мазур, из земель, присоединенных к рейху, силезцы, померанцы, которые были насильно мобилизованы в вермахт, а теперь при помощи миссий Союза польских патриотов (СПП) и офицеров связи корпуса освобождались из лагерей военнопленных, с Урала, с далекого Севера.

Поезда двигались на юг, но всем было ясно, что это означало движение на запад, к Польше. Двигались по следам Советской Армии через поля недавних сражений: Воронеж, Курск, Белгород, Харьков. Километры путей, заново проложенных через развалины, где и следов не осталось от прежних насыпей, через десятки километров обожженной земли, превратившейся в черную пыль, через поля со следами недавней битвы — опаленными остовами сгоревших танков, вдребезги разбитыми касками, какими-то непонятными обрывками и обломками… Километры, десятки километров сожженной земли, на которой, казалось, уже никогда ничего не вырастет. Импровизированные вокзальчики в землянках, вдоль путей — старые и новые, противовоздушные щели, нужда в которых все еще не отпала. Кучи свежих щепок вдоль пути, проложенного только вчера в обход глубокой воронки, и желтые пятна свежих опилок, щедро насыпанных там, где после налета оставались лужи крови.

Поезда шли на юго-запад и по старым следам прошлогодних боев, и по свежим следам тех, которые еще продолжались. Ехали долго, очень долго, а километры полей сражений казались более длинными, чем обычные. Путь к Польше представлялся таким длинным, даже более длинным и трудным, чем думалось раньше. Сумы, потом Киев, Коростень, под Сарнами поезда пересекали старую границу. Оттуда шли не прямо на Ковель, а поворачивали к югу, на Ровно, и двигались уже только по ночам, так как фронт был близко.

Стояла глубокая ночь, и темная стена леса дышала свежестью, когда наш батальон высадился на железнодорожной ветке в запретной зоне. Нервничая, офицеры вели взводы в чащу леса, развертывая цепи. В густом, источающем влагу молодняке мы занимали оборону, прикрывая от нападений бандеровцев разгрузку составов.

Лес стоял непроницаемый, тихий, коварный. Предвесенняя ночь не кончалась. Звуки капель росы и дождя, стекавших ручейками с дубовых листьев, казались неожиданными шагами, за спиной слышался приглушенный шум разгружающегося эшелона, а где-то далеко, но не на фронте, пощелкивали одиночные выстрелы и автоматные очереди. Было холодно, неспокойно, неуютно.

Поздно на рассвете мы сняли оборону и батальон, двигаясь вдоль путей промокшей, сонной колонной, вполз в незнакомый городок. Нет, они не узнавали его. Осталась лишь надпись на здании вокзала — название станции, тогда — еще на двух языках: «Kiwerce» и «Киверцы».

А ведь это была Волынь. Земля, на которой они выросли и куда возвращались спустя четыре года. Возвращались на то место, где стоял отцовский дом, где четыре года назад они оставили семью. Возвращались и чаще всего не находили здесь даже его следов. Страшнее всего были разговоры, если случалось встретить кого-нибудь из старожилов. Длинный список называемых фамилий и различные ответы, суть которых всегда сводилась к одному: «Их нет, забудь».

Мы двигались дальше на Секежице, Езёро, Тростянец, Софиевку, где некогда стояли сторожки польских лесников, дома колонистов, избы давно осевших здесь польских крестьян. Нет. Не осталось ничего. Только трава да одичавшая малина окружали кучи спекшихся кирпичей и кафельных плиток. В лесу между распаханным старым еврейским кладбищем и огромным новым польским, тоже распаханным, сооружали мы заново свои временные жилища из жердей и брезента, образовывавшие поротно улицы: Варшавская, Краковская, Познанская. Из белых осколков, найденных на пепелищах чьего-то дома, мы выкладывали орлиные крылья. Походная солдатская Польша была с нами.

Полки принимали новобранцев из Волыни. Целые отряды самообороны, один — с седым ксендзом, со знаменем и богоматерью, возглавляемый украинским коммунистом, другой — с учителем, бывшим полицейским и неграмотным крестьянским мудрецом. И приходили они не как призывники, а как странники с раз и навсегда упакованными вещами, готовые к дальнейшей дороге.

Полки отправляли офицеров и подофицеров в «гражданские командировки» — в распоряжение СПП, для организации перевозок польских семей временно на юг, на Дон и Кубань, в теплые, зеленые, хлебные места. Именно тогда на испепеленной фашистами земле впервые раздались слова, которых не понять тем, кто не стоял в Ровно на краю рва, в котором находилось 30 тысяч убитых, или на пепелищах некогда четырехтысячной Софиевки: «Если бы моя семья находилась не в Лодзи, а в Сибири, я был бы счастлив!» Их произнес автоматчик Ижицкий из 5-го пехотного полка{41}.

Вечером много говорили о лозунге СПП: «Дом, выстроенный не на своей земле, не принесет счастья».

Сформулировать в то время такой лозунг руководителям этой массы людей было нелегко. Они знали сложные судьбы людей, которые поверили им, знали багаж, который был у них за плечами: история, культура, личные воспоминания и интересы. Они знали: история никогда еще ни от кого не требовала и не будет требовать перешагнуть столь высокий порог на пути в будущее. Впрочем, и сами они, эти руководители, воспитатели солдатской массы, были из «них», они тоже срослись с этой землей, «не своей», но дорогой сердцу в силу рождения, воспитания и традиций. Но они понимали железную логику политической обстановки, универсальный характер принципа справедливости в отношении наций, а также собственное бессилие перед лицом истории: «Свобода — осознанная необходимость». Идя навстречу исторической необходимости, они обретали свободу политической инициативы.

Боль солдат из Забужья была не чужда и воспитателям солдат, это была их собственная боль. Выход ей они давали только тогда, когда могли говорить как обыкновенные люди, как частные лица — в письмах, воспоминаниях, стихах, на страницах литературных произведений. Выступая же публично как политики, как руководители, они не знали колебаний. В решениях, соглашениях, политических декларациях они с холодной, железной последовательностью исходили из бесстрастной необходимости. Они верили, что так надо — и для Польши, и для идеи.

Подполковник Виктор Грош пишет:

Так рождалась армия. Из корпуса, который еще 1 апреля насчитывал 43,5 тысячи человек, в том числе 35 тысяч в боевых частях, 90 танков и 600 орудий, создавалась армия, состав которой на 1 июля достигнет 90 тысяч солдат, из них в боевых частях, готовых к сражениям, 57 тысяч солдат, 182 танка и самоходных орудия, 987 орудий и минометов калибра более 75 мм.

Это много, если иметь в виду, как мало прошло времени. Но этого мало, если иметь в виду, сколь большие задачи стояли перед ней.

Вечерами пели «Все наши» и «Роту» — польские патриотические песни, а потом, когда умолкал дневной гомон лесного городка, над далекой станцией в Киверцах беззвучно расцветали бусы зенитных разрывов. В ночной тишине издалека, с запада, доносилось рокотание фронта.

Дни вставали серые и сырые, в густом тумане, безрадостные, занятые двенадцатичасовой боевой учебой.

Весна 1944 года приближалась как бы нехотя, запоздавшая и холодная. Под бледным майским солнцем медленно парили лесные болота западной Волыни, а по ночам гнилые, еще холодные испарения окутывали заброшенные, заросшие травой тропки и дороги Смолярских и Шацких лесов, по которым уцелевшие остатки семи батальонов 27-й дивизии АК двигались на север. Ряды закопченных труб обозначали места свежих пожарищ, где некогда стояли деревни и жили люди. В колодцах, заваленных трупами замученных, не было воды. Тошнотворное и приторное зловоние распространялось от одичавших зарослей садов, в которых догнивали трупы убитых животных. Дивизия шла на север, на Припять, приближаясь к советскому фронту. В 24-м полку оставалось 44 процента, в двух батальонах 50-го — 50 процентов личного состава, два других остались под Замлынем{43}. Не хватало людей и подвод, патронов и лекарств. Половина солдат, терзаемая малярией, волынской горячкой, тифом, едва волочила ноги. Понятие «тяжелораненый» утратило всякий смысл. Поручник Цвик после ампутации пораженной гангреной руки шагал во главе роты. Капитана Остою, раненного в ногу, везли на корове{44}. Истощенная до предела, хотя и одержимая яростной решимостью и волей к жизни, дивизия не могла уже никому ничего демонстрировать. Преследуемая бандеровцами, окружаемая карательными отрядами полиции и фронтовыми частями вермахта, она лишь огрызалась.

18 мая ценою крайнего усилия она успела выйти из нового окружения до того, как оно окончательно замкнулось. 23 мая она выскользнула из засады, организованной боевыми группами двух немецких танковых дивизий. Однако со всех сторон ее подстерегали новые опасности, которым она уже не могла противостоять. В тот день после нелегкой внутренней борьбы майор Жегота принял решение об отходе. Этот маневр, обычно чисто военного значения, в этом случае приобретал политический смысл. Отступление, выход из боя, отход в тыл для собирания сил означали попытку прорваться через линию фронта на восток, на сторону Советской Армии.

Три колонны двинулись на Припять — полковая группа капитана Гарды, группа капитана Остои, группа майора Коваля. 27 мая батальоны Гарды вместе с проводниками — отрядом советских партизан — проникли в зону немецкой обороны над Припятью.

Когда луцкий и владимирский батальоны пробивались под Припятью через линию фронта, в эфире циркулировали радиограммы: Варшава — Лондон, Лондон — Варшава и, наконец, Варшава — Шацкие леса… Повернуть 27-ю дивизию, не допустить соединения с большевиками, вывести ее в Люблинское воеводство… Остальные четыре батальона — 50-й пехотный полк майора Коваля и группа капитана Остои — уже не прошли. С полпути они повернули на запад. Подальше от фронта, поближе к командованию АК, встревоженному их позицией. Подальше от единства, от великой возможности единения…

Через те же самые болота Волыни и Полесья, урочища, мокрые леса и песчаные островки, только чуть далее к северу, партизанский конвой, сначала польский, из отрядов АЛ майора Метека (Мечислава Мочара), а потом — советский, эскортировал четверых путников.

От отряда к отряду, старыми партизанскими тропами, через деревни, давно уже оставленные перепуганными немцами, они продвигались в направлении партизанского «окна» на Буге, а оттуда — к старому аэродрому Северный Полюс — советской Малой земле, охраняемой отрядами полковника Сикорского… Но не дошли. Под концентрированным ударом немецкой бронетанковой колонны карателей пал Северный Полюс. Пришлось повернуть. Через полесские урочища, леса северной Волыни путники двигались в поисках отряда и места, откуда их могли бы забрать два «кукурузника», ожидавшие неподалеку, за линией фронта, под Ковелем, на передовом аэродроме. День за днем попискивали радиостанции по обе стороны фронта, обмениваясь информацией. Наконец они добрались. На островке среди болот, где располагался отряд подполковника Каплуна, имелась удобная поляна. Вызвали самолеты. Погода стояла нелетная. Пилоты с горечью говорили: «Согласно прогнозу, следует идти пешком»{46}. Однако самолеты поднялись в воздух, но раньше, чем они появились над посадочной площадкой, отряд дивизии СС «Викинг» вытеснил партизан Каплуна, уничтожил лагерь, занял поляну…

Дни проходили в стычках, переходах, отступлениях, маневрах и боях с немецкими карателями. Наконец в Мехоровском лесу под Малорытой удалось задержаться у небольшой поляны. Через несколько часов два «кукурузника» уже кружили над лагерем. Первый самолет улетел: поляна оказалась мала. Второй, совершив посадку, с трудом остановился перед самой стеной леса.

Поляна была слишком мала для нормального взлета. Партизаны, повиснув на крыльях самолета, старались облегчить разгон двигателей на месте. Загруженная сверх меры, машина с трудом оторвалась от мокрого луга.

— Кто это? — спросил партизан из аэродромной охраны офицера Эугениуша Кульчицкого, в действительности Овидия Горчакова (теперь советский писатель), который сопровождал самолеты и остался с партизанами.

— Это? — отвечал Кульчицкий. — Это правительство…

На другой день, 16 мая, «правительство» — четверо мужчин, а точнее, трое энергичных молодых людей и один солидный пан в расцвете лет — и по внешности и формально, согласно аусвайсам, мелкие чиновники варшавских предприятий и фирм — оказались в столице государства, армии которого громили вермахт, нагонявший до этого страх на всю Европу, государства, к голосу которого внимательно прислушивались сильнейшие державы мира. Прибывшие хотели, чтобы их выслушали и поняли. Они находились в столице того государства, от которого народ, пославший их как своих представителей сюда, в Москву, ожидал срочного спасения от смертельного кошмара. Но кто здесь знал гражданина Тадеуша Врублевского (Эдварда Осубку-Моравского), гражданина Турского (Мариана Спыхальского), гражданина Крука — Хардего (Казимежа Сидора), гражданина Стефана (Яна Ханемана) из далекой Варшавы? И все же…

17 мая люди, представлявшие страну, и люди, представлявшие ее армию в эмиграции, сели за один стол. По обе стороны — по нескольку человек в мундирах и гражданских костюмах: несколько старых коммунистов, несколько левых социалистов, по одному людовцу. Друг друга они не знали. Они искали объединяющие моменты. Прибывшие из Польши обрисовали положение в стране, представили собравшимся решение о создании Крайовой Рады Народовой (КРН), ее декрет номер 1 о создании Армии Людовой. Поляки из эмиграции изложили свою оценку польского вопроса на фоне международной обстановки, идеологическую декларацию Союза польских патриотов, идейное достояние Центрального бюро польских коммунистов в СССР. Искали общие моменты. Обнаружили почти идентичность взглядов.

Кто-то сказал: «Вот власть борющегося народа, не имеющая регулярной армии; вот сражающаяся армия, не имеющая общенародной власти. Одна воплощает стремления и чаяния народа, другая представляет волю и поддержку народа». Несколькими днями позже один из прибывших — гражданин Турский (инженер Мариан Спыхальский, полковник Армии Людовой) — обращался к солдатам польской армии в СССР:

Вслед за ним к солдатам обратился Александр Завадский, председатель Центрального бюро польских коммунистов и заместитель командующего польской армией в СССР:

Польские дивизии на восточном фронте — прежняя польская армия в СССР — становились войском Крайовой Рады Народовой, действующей на родине. Декрет КРН номер 1 в статье 5 провозглашал:

То же самое, только менее официально, более сердечно было сформулировано в своего рода декларации солдатского мировоззрения «С чем мы идем в Польшу?», которая распространялась в рядах 1-й армии и пропагандировалась ее солдатами:

Под Киверцами среди батальонов и полков польской армии, но обособленно, под командованием своих собственных офицеров — погибшего капитана Гарду заменил поручник Зайонц (Зигмунт Гурка-Грабовский), — со своим оружием, своими порядками и законами, правда, в обмундировании, полученном в польской армии, и состоя на советском довольствии, располагалась полковая группа «Гарда» 27-й дивизии АК. Солдаты группы решали вопрос: что дальше? Слушали выступления представителей командования армии и Союза польских патриотов, дискутировали с волынцами — солдатами и офицерами, с политическими активистами 1-й армии. В конце июня 349 офицеров, подофицеров и рядовых «Гарды» — все, кроме тяжелораненых, — направили письмо Военному совету 1-й армии.

На это письмо солдатская газета 1-й армии «Звыченжимы» («Мы победим») отвечала:

Слова о неминуемости единства противостоявших друг другу сил, слова, дышавшие убежденностью в возможность объединения в борьбе во имя национальных интересов, сегодня могут показаться наивными. А ведь в них слышится некая нота, которая впоследствии была забыта… Сознание своей огромной силы, которое позволяет не опасаться неустойчивости вновь приобретенных союзников. Большое чувство правильности своей политической линии, правильности не «для себя», а для всей нации. Наконец, вера в патриотический разум общества, который обеспечит всеобщую поддержку правильной линии. Именно это убеждение и эти чувства диктовали как слова, так и линию поведения в 1943 году в Селецком лагере и в 1944 году в Сумах и Киверцах, а также позднее, после вступления польской армии на родную землю.

Ибо в этих словах, возможно и наивных, кроме веры заключалось и уважение к борющимся, а также глубокое понимание процессов, которые сделали их людьми активными, увлеченными. И было еще понимание их и своей потребностей. Понимание того, что среди них, людей из польского леса, есть крестьяне, которые в долгие межвоенные годы по горькой необходимости вырубали этот лес, есть и лесники, которые, тоже в силу горькой необходимости, охраняли его. Что есть люди — земледельцы, такие, которые никогда своей земли не имели, и такие, которые имели ее слишком много, но не способны были ее обрабатывать. Что есть люди с мозолистыми ладонями, в кожу которых въелась смола или машинное масло, огрубевшими от пневматического молота, и люди в очках, которые испортили зрение в Ягеллонской библиотеке. Что есть люди, которые прыгали с самолетов, и люди, которые соскакивали с поездов, и не столь важно, знак какого иностранного государства был на крыльях самолета и куда направлялся поезд, в котором они ехали. Важнее был знак, который они несли в своем сердце, и направление — к Польше, которое они сами выбрали. Что из того, что друг на друга они смотрели волком: одни проверяли, достаточно ли натружены руки других, а другие экзаменовали первых в знании «имен польских королей» и молитв… Что из того, что на шапках одних металлический орел был с короной, а на других — без нее? Разве речь шла об этом? Главное, что все они были едины. Сейчас важны были живой человек и живая нация: само реальное существование того, что символизировал этот орел. Неужели они не поймут этого?

В верхах «лондонской» Варшавы и «польского» Лондона подобного убеждения и подобных чувств не было, и не без причины.

В день, когда батальоны 27-й дивизии АК на полях под Киверцами приносили присягу на верность знаменам с пястовским орлом, знаменам, на которых было написано «За нашу и вашу свободу», правительство в Лондоне получило депешу:

Командующий АК вызвал майора Жеготу в Варшаву. Отчет Жеготы Главному командованию АК не оставил сомнений в том, что на Волыни политические цели «Бури» достигнуты не были. Решительной, заметной демонстрации не получилось. Не представилось случая. 27-ю дивизию АК обвиняла в том, что она не проявила надлежащей «неуступчивости» в отношении Советской Армии. Начальник штаба ГК АК полковник Гжегож (Тадеуш Пелчиньский) даже потребовал сменить командование 27-й дивизии и назначить ее командиром полковника Твердого (Котовича). Его личность должна была послужить гарантией большей «неуступчивости» в будущем…

Из опыта делались выводы.

Выражая сожаление, что лишь часть солдат-волынцев смогла впоследствии принять участие в дальнейшей борьбе и в окончательной победе над гитлеровской Германией на полях сражений под Берлином, майор Жегота много лет спустя напишет:

Неутихающая «Буря»… В новой инструкции для отрядов АК, которым предстояло встретиться с советскими войсками, генерал Бур уточнял принципы поведения, предусматривавшие, чтобы «совместная с советскими войсками борьба против немцев не могла быть использована Советским Союзом в качестве политического козыря для утверждений, что Польша стремится к сотрудничеству с ним».

Новая инструкция гласила: «Командиры АК ведут боевые действия против немцев как можно дольше совершенно самостоятельно, не ища опрометчиво связи с советскими частями». Она напоминала, что «АК должна утвердить польский характер восточных областей и непризнание их отделения от Польши» и, наконец, разъясняла, что «АК выражает волю нации, стремящейся к независимости. Это вынудит Советский Союз ломать нашу волю силой»{54}.

Такие-то споры велись в те годы… Когда генерал Тадеуш Бур-Коморовский подписывал эту новую инструкцию, в Освенциме, в Яновском районе, на улицах Варшавы — повсюду не только воля, но все бытие, сама жизнь нации сокрушались всей мощью гитлеризма. Однако предмет заинтересованности правительства и лондонского командования был весьма далек от реальных трагических забот и неотложных потребностей общества. Одну войну — войну против немцев вели в этот момент народ и его солдаты, все, в том числе и солдаты Оливы и Жеготы, на полях сражений с захватчиками, и именно во взаимодействии с советскими солдатами; и совсем другую войну, против кого-то другого и за что-то другое вели польское лондонское правительство и командование АК в эфире, в своих инструкциях, распоряжениях, нотах и депешах. Но ведь эти инструкции и депеши определенным образом настраивали людей, тех, кто вел борьбу. Настраивали их так, чтобы их борьбу против немцев можно было использовать как демонстрацию против Советского Союза, как средство политического давления на приближавшуюся самую крупную и могучую антигитлеровскую силу, использовать ее в целях, не связанных, больше того — противоречивших потребностям скорейшего освобождения страны. Но направленное таким образом действие, поставленная таким образом сцена столкновения двух миров заключали в себе внутренне присущую им и совершенно независимую динамику. Она должна была развиваться. В каком направлении? Бур поставил точки над «и». Речь шла о том, чтобы вынудить Советский Союз применить против АК силу…

Разумеется, никто не говорил об оказании вооруженного сопротивления Советской Армии, об обороне границы с оружием в руках. Но все инструкции, все приказы, все разъяснения, самым тщательным образом доводимые сверху до самых маленьких лесных отрядов АК и подпольных повстанческих взводов, разрешали самооборону («естественное право на самооборону») в случае «советского насилия». «А можно ли осуществлять самооборону без использования оружия?» — разумно ставил вопрос генерал Соснковский.

Речь шла именно об этом. О том, чтобы пролилась кровь. О том, чтобы кровь, разочарование и горечь, уязвленная гордость превратились бы в непреодолимую преграду, отделяющую Польшу от Советского Союза с большим эффектом, чем пропаганда польского лондонского правительства и приказы командиров.

Речь шла о культивировании и углублении враждебности, ненависти. Не только на текущий момент. На годы и поколения вперед.

Не без основания замечено, сколь большую роль в формировании польско-советских отношений сыграл двадцатый год. Нападение Пилсудского на Киев на долгие годы отодвинуло польско-советское сближение.

В своем самом существенном замысле «Буря» должна была сыграть подобную же роль. Демонстрация становилась провокацией. Провокация принесла кровавые плоды.

Давно уже утратили всякий смысл, вероятно, самые важные в свое время цели «Бури»: демонстрация ушедшего в прошлое польского характера восточных земель, показ «обоснованности» власти польского лондонского правительства, защита старорежимной Польши — ее географических очертаний, ее политического содержания и классовой сущности. Все это стало далеким историческим прошлым, столь же далеким, как и границы 1772 года, и извечные законы шляхетской вольности и демократии. Все минуло, испепелилось и развеялось вместе с liberum veto[6], конституцией иноверцев и «Сиятельнейшей гаранткой». Но разве от «Бури» так уж ничего и не осталось? Разве она не повлияла на человеческие судьбы? Разве она не сказывается еще и сегодня на позициях людей, не возвращается в воспоминаниях? Сами авторы «Бури» сегодня уже ничего не значат. Но исчезли ли все последствия их деятельности? Разве эти последствия, зачастую нераспознанные, не до конца осознанные, уже умерли?

Как оценить принятый как раз в тот момент подобный замысел? Как оценить безумную «историческую отвагу» или, возможно, скорее, отсутствие чувства ответственности у тех, кто приложил немало усилий и хитрости, чтобы в 1944 году сделать еще более высоким тот порог недоверия и враждебности между братскими соседними народами, о который Польша однажды уже спотыкалась в межвоенное двадцатилетие, чтобы обострить обоюдную морально-психологическую и политическую неприязнь, а эта неприязнь имела своими последствиями военное поражение, утрату независимости, оккупацию и шесть миллионов убитых?!

РЯДОМ

Начало. Между тем линия фронта все еще проходит под Ковелем, разделяя Волынь и Люблинщину. Июньское солнце, пока еще не ставшее историческим солнцем Июля, обычно, по летнему пригревает обе стороны фронта. Ядовитые испарения болот и топей окутывают леса Мазурские и Шацкие, Влодавские и Парчевские, Сольскую пущу, леса Липские и Яновские.

Пока еще ничто не свершилось. Ромблув, долина Бранви у Взгужа Порытового, болота над Таневом и Сопотом, под Осухами, пролив, соединяющий озера вблизи Острув-Любельского, — все это только пункты местного значения, известные лишь здешним лесникам.

Теперь здесь, на Люблинщине, идет битва за время и за души.

Борьба за души людей — это борьба за то, чтобы убедить всех как в том, что необходимо начать вооруженные действия, так и в том, что необходимо объединить усилия, что совместные действия более эффективны. Это борьба за единство нации, практическое единство в низах — в деревне и в гмине. Специальные небольшие отряды АЛ передвигаются по уездам Люблинщины, устанавливая контакты с инспекторами АК, командованием гарнизонов, отдельными отрядами в лесах и повстанческими взводами в деревнях. Где-то в центральной Люблинщине, каждый раз на новом месте, печатается даже газетка «Вместе против немцев».

Теперь, накануне решающих боев за освобождение страны, речь идет уже не о выработке общей политической или идейной платформы. В борьбе против оккупантов АЛ, вступая в контакт с патриотами, предлагает взаимодействие в любой форме, приемлемой для них: вступление в отряды АЛ отдельных людей и подразделений, вхождение в АЛ целых организаций с сохранением их обособленности и командования, соглашение о постоянном сотрудничестве, временная договоренность о какой-то совместной конкретной операции против оккупантов, наконец, хотя бы просто «пакт о ненападении» — установление способа мирного урегулирования конфликтов, которые могут возникнуть между отрядами. Руководители Армии Людовой говорят: Крайова Рада Народова представляет интересы и стремления нации, Армия Людова объединяет всех патриотов… А может быть, советы и сомнения товарищей, находящихся еще там, за линией фронта, на советской земле, справедливы? Ведь Центральное бюро польских коммунистов при СПП писало ЦК ППР:

Но с другой стороны, кто лучше знает обстановку здесь, в стране? Кому делать уступки, с кем достигать компромиссов, когда здесь стреляют? Ведь даже поиск контактов и стремление к единству также используются противниками единства! Год назад именно под предлогом переговоров о сотрудничестве энэсзетовцы[7] истребили под Боровом отряд Гвардии Людовой. И сейчас, случается, офицеров АЛ убивают во время переговоров с различными вооруженными отрядами.

1 апреля командир 1-й бригады АЛ имени Люблинской земли капитан Гжибовский (Владислав Скшипек), инспектируя отделения и первичные группы АЛ в гмине Поток, решил заехать к Дембу (Кобыляжу), командиру чужой (кто тогда мог наверняка сказать чьей?) вооруженной группы в Домбрувце. Хотел обсудить с ним положение в районе, недавние столкновения, недоразумения и перестрелки. О встрече было известно заранее. На предостережения товарищей Гжибовский ответил, что едет с визитом к коллеге по довоенной армии и что там ничего плохого с ним случиться не может — в прошлом он был кадровым подофицером и Дембу действительно знал лично. Кому-то из штабных офицеров он сказал: «Вот увидите, я еще сделаю из них достойных солдат Армии Людовой». У ворот кузницы Кобыляжа они были встречены неожиданным огнем из автоматического оружия. Прижатый огнем к земле, Гжибовский кричал, что приехал не сражаться, а поговорить… Тяжело раненный в живот, он скончался спустя несколько часов{56}. Позже в той же местности, когда отряд НСЗ Тихого занял Тшидницкую Волю, энэсзетовцы приступили к истреблению скрывавшихся в деревне раненых бойцов АЛ. Срочно брошенный на выручку отряд АЛ Блыскавицы (Феликса Козыры) попал в засаду. Дважды раненный, в бессознательном состоянии, Блыскавица попал в руки энэсзетовцев. Вместе с шестью другими ранеными он был до неузнаваемости избит прикладами, а потом добит{57}.

Эти убийства вызывали у братьев — иногда в буквальном смысле — чувство глубокой и по-человечески понятной обиды и жажду мести. Из трех братьев Скшипеков один, Стефан (Словик), был убит реакционерами под Боровом, другой, Владислав, теперь в Домбрувце. Остался в рядах АЛ третий — Бронислав (Ойцец). Под Боровом пал 19-летний Збышек Грончевский (Лев), остался в живых его брат, командир отряда Эдвард (Пшепюрка). За несколько месяцев до смерти Блыскавицы энэсзетовцы до смерти замучили его 12-летнего брата Бронека. Тадеуш Шиманьский (Лис) тоже похоронил брата Стефана (Крука), убитого предательским выстрелом в затылок в темном закоулке деревенской избы, где он по случайности оказался…{58}

На Люблинщине поднималась волна гнева, стремление отомстить овладевало даже самыми дисциплинированными.

«…Как только получим оружие, мы разобьем отряды эндеков[8], а уж потом установим на местах свою власть; в данное время они мешают нам вести борьбу против оккупантов…» — доносили из пятого округа Армии Людовой{59}.

«В отношении реакции нами принят курс: пока не очистим местность от этой скверны, наша работа будет хромать», — доносил из южной Люблинщины начальник штаба округа АЛ{60}.

«Реакция по-прежнему коварна и использует наши добрые намерения, чтобы истребить нас и ликвидировать наше движение… Правда, я хорошо понимаю необходимость консолидации сил, но у нас реакция по-прежнему вредна…» — писало в Варшаву руководство округа{61}.

Хуже того. Несмотря на недвусмысленные запреты командования и партийных инстанций, преступления провоцировали возмездие, которое, однако, не всегда попадало в цель.

«Отрядам запрещается использовать данные, полученные в ходе расследования собственными силами и от посторонних лиц; зачастую случается, что показания посторонних лиц фальшивы и тенденциозны; расследование должно вестись гарнизоном. Командиры взводов штурмовых отрядов не имеют права приводить в исполнение смертные приговоры на основе расследования, проведенного ими самими», — напоминало 30 апреля командование Люблинского округа АЛ{62}.

Подобно тому как год назад, после Борова, потребовалась вся сила идейного влияния партии, а также элементарная воинская дисциплина, чтобы сдержать волну возмущения и обуздать ее, чтобы даже те, кто был затронут наиболее болезненным образом, поняли и приняли лозунг партии: «Свое оружие мы будем направлять только против немцев».

В итоге, несмотря на все препятствия, отряды АЛ все глубже укоренялись на Люблинской земле, все более тесно, особенно в низах, в деревнях и в лесу, сплачивались с теми патриотическими силами, которые до этого находились под влиянием Лондона.

Это новое движение шло снизу.

Однако там, где действительно шла борьба, эти голоса находили отклик. Легче договориться на уровне партизанских отрядов, гарнизонов и даже уездов, когда разговор идет с солдатами-добровольцами, офицерами-резервистами, сельскими учителями или чиновниками магистрата, почты или кооператива. Труднее — на уровне инспекторатов. Впрочем, для этого-то они и комплектовались из доверенных людей, пришлых, теснее связанных с центром, чем с «низами», с правительством, чем с местными жителями.

В трясине — действие первое, героическое. Идет борьба за единство, идет борьба за время. Это борьба за ослабление немецкого фронта, борьба за блокирование немецких коммуникаций. Разрастающиеся батальоны АЛ стекаются в район главных железнодорожных линий: Варшава — Лукув — Брест — Минск, Варшава — Люблин — Хелм — Ковель — Киев, Люблин — Розвадув — Перемышль — Львов.

В соответствии с замыслами командования АЛ три группировки (каждая численностью в бригаду) должны оседлать три главные линии коммуникаций, по которым через предполья Люблинщины идет снабжение немецких войск. Сформированная таким образом, руководимая единым центром, оперативная группа «Люблин», а точнее, люблинский корпус АЛ должен, поддерживая связь с советскими войсками на фронте, парализовать коммуникации в том месте и в то время, которые окажутся наиболее подходящими для приближающихся советских войск.

А момент освобождения близился. Признаком этого является появление авангардов фронта — рейдовых отрядов советских партизан (Вершигоры, Прокопюка, Банова, Карасева), поступление техники и людей, доставка по воздуху оружия и прибытие из Польского штаба партизанского движения групп, призванных стать центрами формирования новых отрядов.

Из-за Буга под командованием майора Рожковского подходят авангарды партизанской группировки «Еще Польска не згинела», созданной в феврале 1943 года из поляков, жителей Волыни и Полесья, и сражавшейся под Столином и Маневичами. Кадровый состав группировки во главе с полковником Робертом Сатановским прибудет на самолетах в июне, чтобы, по установлении теснейшей связи с отрядами Батальонов хлопских[9] подполковника Конара (Станислава Скочиляса) в Подлясе, превратиться в две партизанские бригады и вооружить сотни людей{64}. Из Домачевских лесов через Буг продвигается бригада имени Ванды Василевской под командованием капитана Станислава Шелеста — 320 волынцев из Любешова, Реентувки, Рафалувки, закаленных в боях, которые велись осенью 1943 года, против УПА и немецкой полиции под Стоходом и Припятью. Бригада специализируется на железнодорожных диверсиях. На территории Польши у нее на счету 16 немецких эшелонов в марте, 18 — в апреле, а всего до момента освобождения — 61{65}. За ней движутся польско-советский отряд Мухи (Николая Куницкого) и связной отряд Яновского (Леона Касмана) и поручника Пайды, высаживается авиадесантная бригада майора Чеслава Клима. Они контролируют прием материалов, сбрасываемых на парашютах, распределяют оружие, вооружают сотни людей.

Для польских партизан из-за Буга, сражавшихся до сих пор против немецких и украинских фашистов непосредственно за жизнь и существование польских деревень, жизнь собственных семей, самым большим потрясением здесь, в новой ситуации, становятся братоубийственные действия{66}. За Бугом не было НСЗ. «Поляк» — всегда означало «свой».

Настойчиво проводимая ППР «борьба за души», за единство позволяет как кадрам, заброшенным с воздуха, так и местным отрядам АЛ значительно расширить свои ряды, охватить не только тысячи не организованных ранее молодых людей, но и многих из отрядов БХ и из местной сети АК, вступавших теперь в АЛ поодиночке, а то и целыми отрядами.

Сотрудничество с окружной организацией Батальонов хлопских, несмотря на внезапную трагическую гибель от рук гестапо подполковника Скочиляса, вступление в АЛ партизанского отряда АК поручника Мары (Збигнева Стемпека) — таковы лишь наиболее заметные признаки того, что в начале лета 1944 года в польских лесах что-то изменилось.

Организационным выражением этого должно было стать сформирование люблинского корпуса АЛ. Для осуществления этого плана из Парчевских лесов направляется на юг, в Яновские леса, командующий вторым (Люблинским) округом АЛ подполковник Метек, ведя за собой часть лесных сил округа — почти 800 хорошо вооруженных партизан, в том числе батальона имени Холода, объединивший менее крупные отряды и переформировавшийся в бригаду АЛ северной Люблинщины{67}.

Из Парчевских лесов через Острув-Любельский — местечко, давно покинутое немцами, предстоит пройти 20 километров по открытым полям, обходя стороной Любартув и форсируя Вепш, шоссе и железнодорожную линию, ведущие к Люблину, вплоть до Козловецких лесов за Любартувом. Дальше двигаться будет легче — лесами. Но уже 6 мая неожиданно выясняется, что под Острувом находятся немцы. С этого момента они шаг за шагом двигаются по следам колонны АЛ. 11 мая колонна останавливается в лесу под Амелином. Из-под Домбрувки от Козловецких лесов ветер доносит звуки интенсивной перестрелки. Батальон Франека (Франтишека Волиньского) кидается на выручку. Там, окруженная и преследуемая немцами, ведет бой одна из рот советского отряда капитана Чепиги. 12 мая в лесочке под Амелином в результате ожесточенного сопротивления объединенных партизанских сил удалось на время остановить натиск врага. Ночью колонны вновь на марше, но уже на разных дорогах. Главные силы, пройдя 17 километров, останавливаются в небольшом лесочке под Клементовицами. Прямо перед ними пересекающие польскую равнину железнодорожные пути магистрали Варшава — Люблин — Львов. Форсировать линию железной дороги — нелегкое дело. Лишь на следующую ночь, прикрыв оба фланга, длинная колонна партизан и обоза — более 150 подвод — прошла через пути, а к рассвету вынуждена была остановиться в редком лесу и на лугах хутора Ромблув.

Не успели повара приступить к раздаче завтрака, как над фольварком появились немецкие самолеты. Первые снаряды и бомбы попадают в дом, в кухню, вспыхивают возы с боеприпасами, по лугу носятся испуганные, дико ржущие от боли раненые лошади. Бегом, в спешке батальоны занимают на краю леска, за фольварком, круговую оборону. С трех сторон открытое поле, а с четвертой — тоже открытые, но, к счастью, болотистые, мокрые луга.

Самолеты висят над головами. Идет минометный обстрел, по всем правилам разворачиваются цепи немецкой пехоты. Это не полиция, не вспомогательные формирования. Это части опытной в борьбе с партизанами дивизии СС «Викинг». Уйти из западни среди бела дня невозможно. Необходимо продержаться до ночи. Во второй половине дня, после яростной бомбежки, проведенной девятью пикировщиками, начинается регулярная артиллерийская подготовка. Как на фронте. В 17 часов — решающая, массированная атака немецкой пехоты с трех сторон. Бой идет с переменным успехом. Несколько раз немецким солдатам удается ворваться в глубь позиций, и лишь удары резервов подполковника Метека спасают положение. В критический момент боя чашу весов перетягивает контратака роты партизан, скрывавшейся в глубоком яру, идущем от хутора Вонвольница. В сумерки бой стихает, густая тьма и проливной дождь прерывают сражение. 26 убитых, 36 раненых. Около полуночи в потоках воды, по бездорожью, с кочки на кочку, через взмокшие от дождя болотистые луга партизанская колонна выскальзывает из немецких силков.

Перед рассветом снова тарахтят на железнодорожных переездах линии Варшава — Люблин партизанские подводы. Часть сил направляется на север, часть — к Пулавам, остальные — дальше на юг. После форсированного 30-километрового ночного перехода на рассвете 16 мая главные силы благополучно достигают окраины Липских лесов.

Разными путями продвигаются в южную Люблинщину другие отряды АЛ.

Приказ номер 8 Главного командования Армии Людовой от 26 февраля предлагал командованию Люблинского округа АЛ создать две базы для операций против обеих линий, соединяющих через Варшаву и Львов немецкий тыл с восточным фронтом на Украине. Одна группировка должна была «обеспечить свое полное господство над лесами под Янув-Любельским», другая — «полную свободу действий в лесах Замойских».

До этого времени территория районов Замостье, Билгорай, Томашув и прилегающих Яновского и Красныставского оставалась как бы в стороне от все более активной партизанской борьбы, диверсионных действий на немецких железных дорогах. Здесь было мало подразделений АЛ, почти не было ее партизанских отрядов.

Парадокс: ведь это земля Замостья, которая вот уже два года была как бы «государством СС», — территория жестокой немецкой колонизации и лютых репрессий, лес, переполненный обездоленными и отчаявшимися, готовыми на все людьми, деревни, жители которых находились под угрозой уничтожения, искали выхода, искали путей к вооруженному сопротивлению.

Два года назад сама жизнь толкала здешних крестьян и жителей местечек на путь, указываемый ППР, — путь вооруженной самообороны и активной борьбы. Здесь раньше, чем в других местах, возникли польские партизанские отряды. Но не хватало местных, исполненных революционной энергии сил, близких польской деревне и способных взять на себя руководство движением. «Лондонские» силы сумели удержаться на гребне вздымающейся волны крестьянского восстания, перехватить руководство, организовать, повести за собой — и успокоить. Так случилось не по причине мудрости центрального руководства — польского правительства в Лондоне, призывы которого к спокойствию на рубеже 1942—1943 годов никто на Замойщине не хотел слушать, и не из-за мудрости Главного командования АК в Варшаве, которое было застигнуто врасплох динамикой и развитием борьбы. Повстанческую волну возглавили десятки «малых людей» — лесничих и учителей, деятелей молодежного и крестьянского движений, молодых офицеров. Эти люди были тесно связаны с населением деревень и местечек. Но с другой стороны — и с властью, с правительством, с командованием: для Польши они были готовы пожертвовать всем. Но они не могли представить себе эту Польшу иной, не такой, как та, прежняя, руководимая из министерств, из Варшавы, а теперь — из Лондона. Эти люди, такие, как Азия (Чеслав Аборович), Вис (Ежи Мейер), Гром (Эдвард Блащак), Вир (Конрад Бартошевский), Подкова (Тадеуш Кунцевич), Цорд (Юзеф Стеглиньский) и Тополя (Ян Крык), проявлявшие героизм в борьбе и лояльность в отношении той прежней Польши, завоевали сердца люда Замойщины и привели его сынов — партизан замойского инспектората АК не только к вершинам боевого мужества, но и к душевному разладу, когда оказалось, что для того, чтобы добиться успеха, исполнить свой долг перед народом, недостаточно простой лояльности. И сами они прошли этот тернистый путь вместе со своими людьми…

А пока что партизанские отряды свободно передвигались по лесам Замойской земли, наталкиваясь время от времени на небольшие немецкие патрули, отбивая на восточной окраине Замойщины набеги бандеровцев. Реальных дел хватало: истребляли немецких колонистов, защищали по мере возможности свои деревни и их жителей, отбивали даже заключенных из тюрем. Совершавшую рейд по Замойщине 1-ю Украинскую партизанскую дивизию генерала Вершигоры они встретили благожелательно, хотя и «соблюдая дистанцию». Более горячие командиры отрядов, не желая упустить такого подходящего случая, осуществили во взаимодействии с советскими партизанами ряд удачных боевых операций.

Между тем инспектор замойской комендатуры АК майор Калина (Эдвард Маркевич) занимался сколачиванием беховцев, довольно неподатливых на этих землях, а становившиеся все более энергичными лесные отряды включал в состав партизанской группировки, которая впоследствии превратилась в 9-й пехотный полк АК под командованием майора Адама (Станислава Пруса).

Особая роль Люблинщины, еще в январе подмеченная и надлежащим образом оцененная командованием Армии Людовой, не осталась незамеченной и немцами. Стратегические оценки и оперативные решения АЛ, которые положили начало формированию люблинского корпуса, сталкивались с решениями немцев, принимавшимися ими с целью обеспечить себя спокойствием на территории, ставшей уже тылом фронта, очистить ее от всякого рода партизанских подразделений и «умиротворить», терроризировать население. Преследование полицейскими и армейскими силами отрядов АЛ, перебрасываемых на юг, на линию Варшава — Львов, и столкновения замойского инспектората АК с карательными экспедициями были лишь прологом приближавшейся драмы.

За дело бралась тыловая охрана фронта. Командующий группой армий «Центр» фельдмаршал Модель выделил для операции две дивизии из резерва вермахта и одну охранную дивизию. Прибыли также полицейский полк и несколько менее крупных подразделений, всего — 25 тысяч человек, не считая местных формирований.

9 июня немецкие войска замкнули кольцо блокады вокруг Яновских лесов и стали сжимать его со всех сторон. Началась операция «Штурмвинд I». Внутри немецкого кольца находились советские (около 2000 партизан) и польские (1000—1200 партизан) отряды. Всего их насчитывалось примерно 3200 человек.

Советские отряды остановились здесь, проделав многосоткилометровый марш из Полесья и Белоруссии. 1-я люблинская бригада АЛ капитана Вицека (Игнация Борковского) из своих девяти рот имела здесь только три, правда, довольно многочисленные, а также четвертую, совсем свежую, вновь сформированную роту Стражи хлопской (крестьянской охраны) из Батальонов хлопских. Она только что пополнилась большим числом добровольцев, совсем еще неопытных, и получила большую партию оружия и материалов, сброшенных с 15 самолетов. Бригада капитана Станислава Шелеста, продвигавшаяся из-под Бяла-Подляски и Хотылува через Амелин на Юзефув и Конты, также оказалась в кольце окружения. За предыдущие три недели она прошла 250 километров по полевым и лесным дорогам, провела, пробивая себе путь, более десяти стычек и два крупных боя с карателями. Утомлены дорогой были и связной отряд Яновского, а также польско-советский отряд Куницкого и отряд АК поручника Конора (Болеслава Усова).

9 июня немецкие самолеты обнаружили партизанскую группировку, тогда еще широко рассредоточенную по лесу. С тех пор ненавистные «шторхи»[10] почти непрерывно висели над партизанами. 11 июня передовые немецкие отряды вступили в лес, оттесняя и подавляя изолированные партизанские заслоны. Под Яроцином в результате ожесточенной схватки продвижение одной из немецких колонн было несколько задержано, но при этом погибла значительная часть новой роты БХ АЛ поручника Липы. Бои шли под Лонжкем, Баней, Гутой Кшешовской, под Кузёрами и Жечицей. 12 июня партизанские охранения сражались под Шклярней и Момотами. Подвергавшиеся натиску со всех сторон, бомбардируемые девятью пикирующими бомбардировщиками Ю-87, польские и советские отряды с обозом, насчитывавшим несколько сот лошадей с подводами, начали отходить в глубь леса, в труднодоступные и прикрытые от авиации районы пущи.

13 июня, проведя ряд стычек, тормозивших затягивание петли, польские и советские отряды сгруппировались в одном месте, в лесах между деревнями Момоты, Флисы, Шклярня, на невысоких холмах, расположенных овалом с диаметром один-два километра вокруг длинного болотистого луга, который тянулся вдоль берегов речки Бранев. Стремясь прежде всего вновь обрести утраченную свободу действий и получить возможность вернуться к выполнению своих основных партизанских задач, польские и советские командиры решили, однако, что следует принять бой с оккупантами. Это позволяло лучше подготовить последующий выход из окружения, задерживало немецкое преследование и одновременно привлекало силы и внимание немцев к этому району, где должно было облегчить положение всех других партизанских сил, разбросанных по всей Люблинщине вне лесного массива, где бои еще предстояли.

На рассвете 14 июня началось решающее сражение самой большой партизанской битвы в Польше. Силами почти трех тысяч хорошо вооруженных партизан руководило выбранное на время совместных действий объединенное командование во главе с подполковником Николаем Прокопюком. При сильной поддержке артиллерии и авиации немецкое наступление раз за разом взламывало передний край партизанской обороны, проходивший между поросшими лесом невысокими холмами.

Дважды немецкие штурмовые группы уже врывались на равнинную часть долины реки Бранев, а огонь их автоматического оружия прижимал к прибрежным зарослям тылы и обозы. Дважды партизанские резервы в ожесточенных контратаках восстанавливали положение. Во время ликвидации самого опасного прорыва немцев на стыке бригады имени Ванды Василевской и советского отряда погиб, ведя в контратаку роту АЛ вместе с резервом советских партизан, секретарь окружного люблинского комитета ППР Михал (Казимеж Вырвас). Глубокий контратакующий удар советских отрядов, который достиг артиллерийских позиций немцев, на время дезорганизовал и парализовал врага. При этом был убит немецкий полковник Гольдман и советские партизаны захватили несколько орудий и минометов, из которых тут же был открыт огонь по немцам, штурмующим Взгуже Порытове.

Кризис наступил к вечеру. Два глубоких прорыва расчленили партизанскую оборону на три участка. В центре партизанской обороны немцы уже доходили до реки. Они заняли Взгуже Порытове — вершину, господствующую над всем лагерем. Полыхал лес, и клубы удушливого дыма стлались над партизанскими позициями. У плотины на Браневе, разделявшей партизанскую группировку, собирались раненые, остатки рассеянных подразделений, обозы. Снаряды поражали центр лагеря. Последняя яростная атака общего резерва советских партизан, с одной стороны, и польских резервов — с другой, спасла положение, восстановила оборону по обе стороны плотины и даже вновь вернула часть Взгужа Порытова.

Наступившая темнота и большие потери немецких штурмовых отрядов прервали бой.

Как только стихли выстрелы, вся группировка в полном порядке, несмотря на огромную усталость солдат и некоторое перемешивание отрядов, неизбежное после длившегося целый день боя, быстро и организованно вытянулась в длинную колонну вдоль лесной дороги, которая вела на юго-восток в направлении деревень Кишки и Устье. Еще до наступления темноты среди дымившегося торфа и горящей растительности здесь была обнаружена брешь в немецком мешке.

Проход через нее обеспечивала советская рота лейтенанта Михаила Петрова. Проливной дождь прикрыл отход трехтысячной колонны с обозом. Впереди двигалась штурмовая группа, составленная из лучших советских подразделений. Сопротивление немецкого охранения над речкой Буковой было легко сломлено. Рассвет 15 июня застал группировку далеко, почти в 30 километрах от поля боя. Лишь два небольших советских отряда под командованием Чепиги и Василенко отделились от колонны и самостоятельно искали путь, как оказалось, очень близко от района сражения. Утром их обнаружил противник и окончательно замкнул вокруг них кольцо окружения.

Потери немцев составили около 600 солдат. Потери польско-советской группировки вместе с отрядами Чепиги и Василенко немногим превысили 200 человек.

Операция «Штурмвинд I» закончилась неудачей. Партизанские отряды вышли из окружения и уже на следующий день, вступив в обширный массив Сольской пущи, в поисках путей к выполнению своих задач разошлись в разные стороны. 15 июня в деревне Шелига поляки провели бой с отрядом немецкой кавалерии, захватив несколько десятков верховых лошадей с седлами.

После полудня колонна партизан проходила через деревню Чёсны.

Однако лесной массив, скрывавший неразбитую, все еще неуловимую и грозную группировку, продолжал привлекать внимание и силы противника. Она не только затрудняла немцам реализацию главной стратегической задачи — обеспечение охраны тыла фронта, но и поощряла партизан, оставшихся вне района крупной облавы, к активным действиям. В дни операции в Яновских и Липских лесах на Люблинщине было осуществлено более десяти серьезных нападений на железные дороги, ликвидировано 34 немецких эшелона.

Между тем силы АЛ с частью советской группировки медленно двигались к юго-востоку, в глубь пущи. 16 июня польская колонна под деревней Будзяже наткнулась на немецкие бронемашины, отбросила их, но в свою очередь была атакована самолетами. Среди бела дня трехкилометровая колонна форсировала шоссе Билгорай — Тарногруд, боковые охранения остановили напор немцев, прибывавших из Билгорая.

17 июня после необычайно изнурительного 30-километрового марша по лесному бездорожью и глухомани партизаны остановились в Сольской пуще под Осухами. Оттуда вновь во все стороны были направлены минерные, снабженческие и диверсионные патрули.

В центре пущи уже многие месяцы располагалась крупная группировка АК — штаб замойского инспектората, госпитали, база, склады доставленных по воздуху оружия и материалов, соответствующая охрана, специальные и учебные отряды.

Неподалеку разместились отряды АЛ, прибывшие из Яновских лесов. Они уже имели за собой несколько сот километров марша, двухнедельные, буквально непрерывные бои с немцами, в ходе которых им пришлось пройти по лесам около 100 километров. С ними было более 70 раненых на подводах. Начинал также досаждать голод. Снабженческие патрули взяли с собой кроме денег парашютный шелк — более ценную валюту, которую крестьяне принимали охотнее всего. Была оборудована посадочная площадка, на нескольких нагруженных до предела «кукурузниках» удалось эвакуировать треть раненых. Ждали прилета транспортных самолетов.

Немцы ждать не хотели.

В трясине — действие второе, трагическое. 18 июня 213-я охранная дивизия, а также 154-я и 174-я резервные дивизии вермахта, 4-й полицейский полк и отряд кавалерии Долля заняли исходные позиции, опоясавшие на 90 километров по окружности всю Сольскую пущу.

Отдельные польские и советские отряды и разведывательные патрули, находившиеся на окраинах» пущи, начали оттягиваться в глубь леса, принося известие о новом окружении.

Фигуры для очередного тура борьбы, называвшегося «Штурмвинд II», были расставлены. Для польской стороны этому туру суждено было закончиться трагически.

18 июня майор Калина провел в деревне Бондыж совещание с командирами частей АК и БХ замойского инспектората. Он разъяснил смысл распоряжения о сосредоточении и осуществляемой по его приказу мобилизации повстанческих взводов. (10 июня в лес были вызваны отряды из 25 деревень.) Он говорил об окончательном объединении вооруженных формирований различных партий, входивших в состав польского лондонского правительства, о смысле плана «Буря», о необходимости создать силу, которая будет представлять здесь власть законного правительства… Хотя майор Калина уже получил от командующего Люблинским округом АК генерала Марцина (Тумидайского) предостережение о намеченной немцами крупной операции, он категорически отверг мнение офицеров, которые предлагали рассредоточить группировку и, пока немецкое кольцо еще не замкнулось, немедленно вывести отдельные отряды из окружения. Он отверг также требование командиров самостоятельных отрядов БХ о довооружении этих отрядов за счет остатков доставленного по воздуху оружия, не использованного АК и находившегося на складах. Наконец, он запретил отдельным отрядам, довольно широко разбросанным по пуще, самовольно менять место расположения.

В тот же день подполковник Прокошок, майор Карасев, капитаны Вицек и Шелест с тревогой анализировали известия о концентрации немецких сил. Они нуждались еще в одном-двух днях передышки. Они ждали прилета самолетов, которые должны были эвакуировать раненых, а также возвращения патрулей, посланных за продовольствием.

20 июня кольцо окружения замкнулось. Длинными плотными цепями развертывалась немецкая пехота по самому краю пущи.

В польско-советском лагере было принято решение: боя не принимать и немедленно выходить из окружения. Польская группировка пойдет отдельно на север, чтобы пробиться в Яновские леса и вернуться к выполнению диверсионных задач. Советская группировка пробьется на юг, а по выходе из окружения одни ее отряды пойдут в Карпаты, а другие — в ранее намеченные районы, с тем чтобы продолжить выполнение поставленных задач.

В лагере майора Калины также было принято решение. Инспектор вновь отверг настойчивые просьбы разрешить выход из окружения, зато согласился объявить боеготовность и дал указание провести встречный бой на занимаемых внешних позициях и задержать продвижение неприятельских сил в глубь пущи. Он распорядился также о подготовке к ликвидации прежних отдельных лагерей самостоятельных отрядов и о сосредоточении, по мере немецкого наступления, всех 1200 человек, обоза, госпиталя, складов в одном месте, в лагере Вира в районе лесной сторожки «Пшепетняк» под Александрувом.

Утром 21 июня загрохотали орудия, над пущей появились вражеские самолеты. С трех сторон в лес рвалась немецкая пехота, постепенно, методически сжимая кольцо окружения. С четвертой стороны, вдоль реки Танев, была построена прочная оборона. Каратели, очищая пущу, должны были загнать партизан на минные поля, на проволочные заграждения, под пулеметы, охранявшие болотистую долину реки.

Группировка партизан АЛ — три роты 1-й бригады под командованием капитана Вицека, бригада имени Ванды Василевской и отряд Яновского — в количестве около 700 человек двинулась на север, в направлении Гурецка Костельного, чтобы занять исходные позиции для прорыва кольца окружения. Советская группировка, свыше 2000 человек, сразу направила удар вдоль Танева под Осухами. Натолкнувшись там на сильную оборону, она быстрым броском переместилась на другой конец окруженной пущи — под Гуту Ружанецкую. Однако и эта попытка прорыва не удалась.

Отряды АК и БХ, ведя арьергардные бои с немецкими войсками, по приказу инспектора медленно отступали в центральную часть пущи, в леса под Александрувом.

Незадолго до рассвета 22 июня группировка партизан АЛ, изнуренная трудным переходом по бездорожью, через болотные заросли и мокрую пущу, остановилась под Гурецком Костельным и ввиду позднего времени отказалась от немедленного прорыва. В районе лесной сторожки «За окном» роты заняли круговую оборону, чтобы переждать до темноты. Они начали окапываться, а капитаны Вицек, Шелест и поручник Кременецкий поехали на расположенную неподалеку позицию, занятую ротой поручника Войны (Адама Ханевича), охранявшую главный лагерь группировки АК, штаб и склады замойского инспектората. По требованию офицеров АЛ пост сообщил по телефону в штаб инспектората, что командиры группировки АЛ хотят встретиться с инспектором Калиной, чтобы перед лицом ожидаемого с минуты на минуту возобновления немецкого наступления договориться о взаимодействии. Вскоре из штаба пришел ответ, данный, как теперь стало известно, заместителем инспектора ротмистром Мечем (Мечиславом Ракочи): «Пан майор спит и принять не может». На категорическое заявление о неотложности дела, поскольку речь идет о жизни нескольких сот человек, был получен ответ: «Пан майор примет, но только через три часа»{68}.

Командиры АЛ вернулись в расположение своей группировки. Не прошло и часа, как началась стремительная атака немцев, поддержанная массированным артиллерийским огнем.

Рота Войны оказала сопротивление лишь на линии охранений, после чего поспешно эвакуировала свой лагерь и, бросив склады и все оборудование штаба, отступила — в соответствии с намерениями инспектора — в район концентрации группировки АК вблизи лесной сторожки «Пшепетняк», откуда все силы майора Калины сразу же двинулись в направлении густых лесов над рекой Сопот, находившихся на расстоянии 10—12 километров.

Под плотным огнем артиллерии и минометов отряды АЛ отразили фронтальный штурм гитлеровцев, удержали свои позиции, но вскоре, обойденные с флангов, оказались в очень тяжелом положении. Прижатые к обширному, густо заросшему болоту, они только там могли найти выход из ловушки, из зоны плотного огня более чем 10 батарей артиллерии противника. Роты брели по бездорожью урочища, артиллерийские залпы прижимали людей к топкой и плоской, не дающей защиты земле, телеги погружались в грязь по оси, лошади и люди метались среди разрывов гранат, под шквалом осколков. К наступлению сумерек группировка прорвалась на юг, однако при отступлении понесла серьезные потери. В болоте осталась значительная часть обоза, много тяжелой техники и боеприпасов. Понесла значительные потери и была рассеяна штабная рота бригады АЛ. Ее командир поручник Богдан (Шиманьский) и его заместитель Земба погибли. Капитан Шелест был ранен, а батальон имени Костюшко из его бригады заблудился в лесу.

Ночью группировка начала движение, пытаясь обнаружить брешь в немецком кольце.

«Часами мы блуждали среди леса, кустарника, болот и топей, пытаясь найти свободную дорогу. Безуспешно…» — вспоминает поручник Пшепюрка. Люди, отупевшие от чрезмерного напряжения, теряющие сознание от изнурения, полностью безразличные даже к собственной судьбе, падали у дороги.

Оставался только один путь спасения — пруды. Но они оказались слишком илистыми и топкими.

После четвертой попытки найти брешь в кольце окружения командир группировки принял решение пробиваться боем. Самая сильная, сохранявшая наибольшую боеспособность 5-я ударная рота поручника Пшепюрки плотной двухсотметровой цепью залегла на окраине широкой песчаной просеки, по которой проходила старая, давно заброшенная дорога, называвшаяся Наполеоновским трактом. За трактом два пулеметных гнезда, а по краю леса — позиции немецких стрелков. По сигналу цепь, открыв ураганный огонь из ППШ и ручных пулеметов, рванулась вперед. Бешеный бег под ливнем своих и чужих пуль, рассекавших воздух со всех сторон, — и вот уже спасительный противоположный край леса.

Совершив это последнее усилие, взяв штурмом несколько сот метров, достигнув прикрытия в виде зарослей, изнуренные люди падали без сознания. Сквозь брешь, проделанную в немецком охранении, очередные группы партизан под разрывы ручных гранат бегом форсируют просеку. В конце концов значительная часть колонны благополучно вырвалась из кольца и быстрым маршем двинулась назад, в Яновские леса. В дороге группировка разделилась на отряды, которые в последующие дни достигли своих прежних баз в Липских и Яновских лесах. Главные силы, прежде всего люди, были спасены, хотя положение создалось действительно тяжелое: предпринятая в ту же ночь группировкой подполковника Прокопюка и майора Карасева еще одна попытка пробиться не удалась.

Утром 23 июня обе группировки — советская и польская майора Калины — стояли рядом над рекой Сопот в центре затягивавшейся немецкой петли на расстоянии 5—8 километров от надвигавшихся отовсюду сил преследователей. Из-под Гурецка Костельного пришел также заблудившийся батальон из бригады имени Ванды Василевской. Пришел, совершив 36-часовой переход по бездорожью, выдержав бой, выбравшись из того рокового болота, в которое попала колонна. Истощенные, грязные и оборванные, засыпавшие на ходу и изголодавшиеся, они лишь у советских партизан получили еду и смогли отдохнуть.

Командир советской группировки, как днем раньше капитан Вицек, искал контактов с командованием группировки АК. Начальник штаба подполковника Прокопюка майор Илья Галигузов информировал майора Калину о том, что в послеполуденные часы советская группировка так или иначе будет пробиваться на юг у деревни Козаки. Он предлагал польской группировке выходить вместе.

«Однако в качестве условия Галигузов выдвинул требование оперативного подчинения на время боевых действий и выхода из окружения», — пишет подполковник Прокопюк{70}.

Инспектор отверг предложение.

Тогда майор Галигузов предложил Калине пробиваться за ними «даже без всяких условий».

После полудня группировка Калины на рубеже реки Сопот приняла оборонительный бой с приближавшейся немецкой цепью. Отборная рота Войны, хорошо вооруженная автоматическим оружием и полученными от англичан по воздуху противотанковыми гранатами, отразила поддержанную танками атаку немцев. Роты Цорда, Скшипека (Юзефа Мазура) и несколько взводов из батальона БХ «Рысь» перешли в контратаку, отбросив немцев на исходные позиции, за речку.

В это время майор Калина постепенно отводил в самую глухую часть пущи между Сопотом и Студзеницей обозы и главные силы, а советские отряды продвигались в юго-западную часть района окружения, под Козаки и Боровец, к месту, намеченному для прорыва.

К сумеркам бой прекратился на всей линии окружения, проходившей вдоль сторон лесного прямоугольника размером приблизительно 13 на 7 километров. Немцы, как обычно, приступили к укреплению своих позиций на ночь. Разведывательные патрули доносили Калине, что русские занимают под Боровцом исходные позиции для боя в целях прорыва кольца окружения.

Всего несколько часов назад не удалось договориться о взаимодействии, когда майор Галигузов предлагал полякам прорываться через брешь, которую проделали бы русские, «даже без всяких условий…».

Майор Калина расположил всю свою группировку длинной походной колонной на лесной тропе. Во главе находилась бричка инспектора. Колонна тронулась, но не туда, куда пошли русские, а поперек пущи, в самую глухомань. Потрясающую картину дальнейшего развития этой драмы рисует историк Ежи Маркевич, в работе которого приводятся отрывки из рассказов участников событий…

Относящиеся к этому же времени воспоминания солдата Владислава Туховского (Кордиана), который не пошел с Калиной, а вместе с отрезанными под Турецком партизанами из бригады имени Ванды Василевской и отряда Яновского присоединился к советской группировке, звучат совсем иначе:

Прорвав три линии немецкого кольца, советская колонна бегом форсировала реку Танев и направилась на юг. Она вела значительную группу польских партизан, которые отделились от своих отрядов, а также некоторое число местных жителей из окрестных деревень, которые прятались в лесу.

Гул выстрелов был слышен и в глубине пущи, где колонна майора Калины отдалялась от места спасительной схватки. Майор собрал командиров на совещание.

Решено было отложить все до утра.

Было еще темно, к тому же начался дождь, около брички командиров разожгли костер. Майор Калина вместе со своим заместителем лично приступил к сожжению архива и переписки инспектората.

Инспектор принял решение: отряды, избавившись от обозов, залягут в глубине пущи в болота и будут пережидать облаву. Может быть, немцы не захотят углубляться в непроходимые топи, может быть, не заметят людей… В четвертый раз после 18 июня майор отверг предложения и даже резкие, полные отчаяния просьбы своих подчиненных позволить им пробиваться ив окружения с боем.

Приступили к уничтожению подвод, продовольствия, дележу боеприпасов. Тяжелое оружие утопили в болотах. Радиостанции инспектората и самостоятельных партизанских отрядов уничтожили. Бричка командира вновь тронулась в путь, а за нею — колонна уже наполовину безоружных, морально сломленных людей.

Именно в это время, после выхода советских отрядов из окружения, майор Адам, командир 9-го партизанского отряда, насчитывавшего 700 отлично вооруженных и опытных партизан и находившегося вне кольца окружения, осознал весь трагизм положения. Он отчаянно искал на всех волнах своих и заимствованных у советских партизан радиостанций контакта с майором Калиной. Контакт не был установлен. Калина не мог принять сигналы, ведь по его приказу радиостанции были уничтожены…

До чего же страшным был этот марш, если в воспоминаниях участников он остался как неимоверное и нескончаемое шествие теней, скитание, похожее на последний путь, исполненное не только ужаса, но и предельного истощения, жажды, голода, — нескончаемый путь, устланный телами тех, кто пал от истощения.

«Лошади давно съедены, а единственная вода — это болотная жижа… Но самое мучительное — невозможность поспать», — пишет другой боец, тоже Марек (Ян Копер).

Ужас охватывает при взгляде на карту и на календарь, а точнее — на часы. Ибо весь этот марш, куда бы он ни вел, совершался в пределах четырехугольника, самая длинная сторона которого не превышала семи километров! И ведь все это длилось едва ли два часа! От победоносного сражения под Сопотом до распада колонны майора Калины не прошло и 24 часов, включая нормальный постой — ночлег в лесу. Эти отчаявшиеся и голодные люди покинули свои достаточно обеспеченные постоянные лагеря лишь накануне, после обеда.

Колонна прошла не более трех километров, когда бричка инспектора остановилась в последний раз. Майор сошел с брички и скрылся в чаще леса.

Командование принял на себя ротмистр Меч, который теперь, слишком поздно, под давлением командиров подразделений согласился на попытку прорыва…

Колонна повернула и двинулась назад, в район лесной сторожки «Карчмиска». Натолкнувшись на краю урочища Чарна-Жека на немцев, ротмистр Меч отказался от прорыва, сдал командование и «спасался индивидуально…». Отряды оказались запертыми в четырехугольнике длиной сторон 5—6 километров. Поручник Вир еще пытался навести порядок среди остатков распавшейся группировки. Различные отряды пытались пробиться, каждый в отдельности, по разным направлениям: Скшипек и Тополя — на урочище Чарна-Жека, еще с вечера 24 июня, но безуспешно. Батальон Рыся (временно под командованием Чеслава Вархала), а также Блыскавицы (Яна Кендры), Бужи (Антони Врубеля) — через Сопот на урочище Дембовце — безуспешно, поручник Война — через луга под Буличувкой, Вир и Цорд — рядом, под Осухами, через поле Кострубиха, луга Заставе, через речку Сопот в Беньковские леса.

На минных полях, установленных немцами, под огнем пулеметов, на топких лугах долины Сопота разбивалось последнее усилие группировки. Рота поручника Войны пробила брешь в немецком кольце ценою жизни почти всех взводов, шедших в атаку. Через открытую брешь уже некому было выходить из окружения… Цорд с полуторастами человек вырвался из кольца, но вернулся за оставшимися в лесу ранеными. Перед сражением он дал клятву, что не бросит их. Прорвался лишь Вир, раненный, с группой около 30 человек, а за ним вышли остатки двух взводов Рыся. Часть группировки осталась в топях урочища Мазяже, где соединяются Танев, Студзеница и Сопот. Здесь каждая сколько-нибудь сухая кочка, каждая группа крупных деревьев становилась укрытием и полем последнего боя. Батальон Рыся отступал еще четыре километра, оказывая организованное сопротивление вплоть до леса на островке около деревни Блоне.

И только 4 июля в урочище Рапы, близ Билгорая, немцы расстреляли 65 пленных, временно оставленных для следствия, в том числе одну женщину-связистку, обезумевшую от мучений во время допросов в билгорайском гестапо.

В трясине — окончание. В глухом углу Польши, там, где уже кончается Люблинщина, но еще не начинается Жешувская земля, среди лесов и болот Танева, незаметного притока Сана, под деревней Осухи, находится самое большое кладбище польских партизан. На нем покоится не меньше павших солдат, чем на знаменитом кладбище под Монте-Кассино. В Сольской пуще, не считая гражданских жителей, не считая молодежи, которая не успела стать партизанами, пало около 1000 солдат Армии Крайовой и Батальонов хлопских. Столько же, сколько и под Монте-Кассино. Здесь пало 80 процентов первоначального состава отрядов, принимавших участие в этой битве, — больше, чем в любой из битв на земле Польши.

Березовые кресты на могилах, скрытые среди буйной болотной растительности, не похожи на элегантные камни знаменитых кладбищ, и здесь никто не отважился написать на воротах кладбища: «Ради тебя, Польша, и ради твоей славы».

Этот бой не имеет своей легенды, хотя в нем были показаны великолепные примеры мужества, преданности, самопожертвования, товарищества и солдатской стойкости.

Этот бой превратился в столь мрачную резню, что перед ее трагизмом бледнеет геройство тех, кто, подобно поручнику Виру, все же прорвались и спасли, по крайней мере, часть своих людей, геройство тех, кто, подобно поручнику Цорду, санитарке Гейше, санитарке Шаротке (Ирене Пискорской), не хотели бросить беспомощных товарищей, наконец, геройство тех, кто продолжал сражаться до конца уже только для того, чтобы «сохранить лицо», чтобы сохранить чувство собственного достоинства, сохранить его перед самим собой…

Бледнеет, хотя это было самое большое геройство, самое замечательное, а вместе с тем и самое страшное: геройство отчаяния. Оно уже не могло сыграть какой-либо позитивной роли и обеспечить осуществления каких-либо реальных целей. Геройство с одной только целью — умереть достойно. Геройство, когда уже не остается ничего другого.

Там, на Замойщине, до сих пор можно услышать разговоры о боях над Таневом, до сего дня вопрос этот сохраняет болезненную остроту. Подобно тому, как в Варшаве — вопрос о восстании. Но говорят не о славе. Говорят о тайне кладбища под Осухами.

Сам ход событий, свидетельства участников однозначно определяют виновников: командование отрядов, замойский инспекторат, лично майор Калина (Эдвард Маркович).

Но ведь дело далеко не так просто. Это командование, эти люди имели славное патриотическое и боевое прошлое, они не раз жертвовали собой, проявляли немало воли и умения.

И все же еще там, в болоте под Студзеницей, под дождливым небом пронесся крик: «Измена!» Какое детское объяснение всех проигранных битв!

Позднее писали о самоуверенности и заносчивости «вояки», «пана майора». Дешевая это ирония.

Говорили также, что, потрясенный смертью близких, больной, истощенный в результате недавно перенесенной тяжелой операции, он сломался физически и морально. Что струсил — такого не говорил никто.

Возможно, он действительно пришел в себя лишь в сумерки 24 июня, когда эхо боя под Боровцом показало, что теперь он остался в одиночестве. Только тогда он сказал, что отдает себе отчет, что берет ответственность на себя, что готов нести ее. Менее чем через 24 часа он покинул свою инспекторскую бричку и ушел в сгущавшуюся темноту, навстречу своей невыясненной судьбе. Куда? Один из участников событий вспоминал, что позднее, при встрече в лесу, майор просил: «Ребята, когда придут немцы, обращайтесь ко мне не «пан майор», а только «пан капрал». Другой участник говорил, что шел за инспектором целый час — три с половиной километра от брода на Студзенице до обгоревшей автомашины, что на Бычьей дороге. Майор был невменяем, шел как слепой, натыкался на деревья, ничего не слышал и ни на что не реагировал…

Может, так и не пришел в себя, так и остался по-прежнему невменяем… Может, размышлял…

…Всю жизнь он был офицером. Всю жизнь он был всего лишь офицером административной службы. Строго говоря, военным чиновником. Двенадцать лет — капитаном. Продвижения никакого. Но он был нужен. Добросовестный. На него можно было положиться. На другой день после поражения ушел в подполье. Просто, как по утрам уходят на работу. Через три года дождался. Его послали инспектором. Четыре уезда, лес, переполненный вооруженными людьми. Национальное восстание или крестьянский бунт? Приказали успокоить. Навести порядок. Поставить в рамки. Объединить. Для законной власти. Разве он не навел порядок? Разве ершистые в прошлом боевые отряды не приобрели, став ротами 9-го пехотного полка АК, воинского вида и готовности повиноваться, осторожности, умеренности в действиях?.. Разве плохо выглядела прежняя варшавская диверсионная рота, одетая теперь в английские мундиры, которую он превратил в охрану штаба и склада? Склады достались немцам… Кто-то возмущался по этому поводу. Скшипек, Антон или взводный Вархал, который командовал этим крестьянским батальоном? Что не дал им оружия?.. Так оно было предназначено на случай мобилизации для правительственных отрядов, а не для крестьянского войска, которое не хотело превращаться в регулярную армию. Таков был приказ, и он лишь выполнял его. Добросовестно. Было сказано: «Сосредоточить отряды, мобилизовать, создать представительную силу, чтобы было что показать большевикам». Потом пришли дополнения: «Не связываться, как можно дольше действовать самостоятельно, лишь бы не поддаться на сотрудничество с большевиками». Он не поддался. Приказ выполнил. Наверняка лучше, чем те, на Волыни. Оттуда три батальона пошли к русским, а потом хуже того — к Берлингу, к польским коммунистам. Он не дал себя соблазнить, связать совместной борьбой… Большевики ушли… Были слышны выстрелы.

А что дальше? Этого в инструкциях не было сказано. Об этом не говорилось в плане «Буря». Этого он уже не знает. 1200 человек… Две трети того, чего достиг инспекторат… Люди, участвовавшие еще в первом восстании, из-под Войды и Заборечна, с которыми было столько хлопот. Люди, которые захватывали Билгорай и Юзефув, освобождали заложников… А о брате, который сидел тогда в гестапо, никто из них не подумал. Девушек — да, тех отбивали из тюрьмы… Восемь рот и крестьянский батальон… Это итог работы. А склад так и пропал…

Ответственность? Он никогда не уклонялся от ответственности.

У него всегда все было в порядке. Сальдо сходилось. Сойдется и на этот раз…

И это все, что нам известно о судьбе этой, по сути дела, трагической личности — исполнителя и одновременно жертвы приговора, вынесенного теми, кто расставлял пешки в этой игре.

Для игры, но не для борьбы.

Трагедия в урочище Мазяже — соединительное и промежуточное звено на пути от демонстрации к катастрофе, от концепции плана «Буря» к варшавским развалинам. Звено, соединяющее волынский пролог и варшавский финал. Предпосылки этой трагедии уже были скорректированы с учетом опыта Волыни: жаждущих бороться — сплотить, объединить, но не для того, чтобы бороться, а для того, чтобы устроить демонстрацию против освободителей. С левыми силами не объединяться, с советской стороной не вступать в контакты, ибо именно перед ней надо выступать «в роли хозяина» — носителя права, силы и суверенитета. Всегда поддерживать готовность к такой демонстрации, а следовательно, состояние обособленности, сохранять безотносительно к тому, что могло бы произойти, своего рода «оперативную свободу», свободу перехода к следующему этапу деятельности. Но самое главное — не объединяться.

Ибо признание необходимости сотрудничества батальонов обеих армий на поле боя стало бы выражением необходимости сотрудничества обоих государств на более широком поле — поле истории.

Майор Калина выполнил поставленную задачу точно и до конца. Добросовестно и последовательно. Когда группировки АЛ и советских партизан вырвались из окружения, он остался один. Наконец-то! Остался как неоспоримый «хозяин пущи», руководитель объединенного страхом войска и отчаявшегося населения… Но как долго можно оставаться хозяином в аду? И тут стало очевидно, что он ничего не может предложить ни войску, ни населению. И тогда он ушел. Слишком поздно.

Те, кто приняли руководство после него, тоже уже слишком поздно, действовали в вынужденной, безвыходной ситуации, в ловушке, в обстановке хаоса и краха. Спасти можно было лишь немногое: несколько десятков человеческих жизней, свою собственную офицерскую честь, солдатское достоинство, честь мундира, который носили, свое достоинство человека — умение оставаться человеком до конца, до последней минуты. В миниатюре — судьба Варшавы. Модель судьбы всей Польши — такой, какой она могла бы стать.

На рубеже. На окраине лесных топей в Гощерадовских лесах вблизи территорий, охваченных облавой, но, к счастью, вне кольца окружения, вторая делегация Крайовой Рады Народовой искала контактов с быстро продвигавшимися мобильными отрядами АЛ южной Люблинщины. Она везла им уже новую, более полную и уточненную картину положения в борющейся стране, а также новые проблемы, ждущие решения. Прежде всего самые важные, назревшие проблемы единства всех столь разнородных политических элементов, человеческие проблемы польской освободительной войны. Проблемы единства и единого руководства. И здесь, и там, за линией фронта. Власти и командования — здесь или там?

Бригад АЛ становится все больше в результате наплыва добровольцев, но оружия не хватает. Долгожданные поставки с воздуха все еще недостаточны. Не хватает людей — руководителей, организаторов, специалистов, офицеров. С трудом удается также объединять для пользы общего дела старых легионеров и молодых коммунистов, польских десантников с советских земель и местных деревенских бойцов Батальонов хлопских, кадровых офицеров и крестьянских бунтарей.

Нелегко рождается воинский порядок, дисциплинирующий стихию революции. В лесу есть люди, которые не хотят никого признавать, недоверчиво смотрят на каждого городского, даже из уезда; и есть люди — эмиссары революции из Варшавы и эмиссары из далекой земли по ту сторону линии фронта. Люди не знают друг друга, недоверчивы, соглашаются в общем, но часто не могут договориться о конкретных вещах. Одни спрашивают: «Почему вы нас учите? Понимаете ли вы положение? Уж не воображаете ли, что вы главнее, потому что оттуда?» Другие спрашивают: «Кем я тут должен командовать? В чьи руки попадет присланное оружие?» Наконец, иногда они спрашивают друг друга, действительно ли являются теми, за кого выдают себя?

А что поделаешь, ведь картина стихийного массового движения низов так непохожа на наполеоновские легенды о «настоящей войне», которые знают одни, и на назидательные рассказы о «железной гвардии революции». Сколько проблем!

Кому, например, известен этот немолодой пан в сером пальто? Гражданин Липский? Генерал Жимерский? Ну и что? Его же бывший подчиненный чуть ли не под пистолетом ведет его… в штаб пятого округа АЛ{75}. Вот вам и «контакт»! Штаб, партийный комитет и небольшое партизанское войско, но зато совсем как настоящее. Радиостанция сброшенного с парашютом связного СПП выстукивает просьбу: «Пришлите самолет». А в ответ: «Почему вызываете самолет в район немецкой облавы? И вообще, кто вы такие? Если это вы, Бельский, то кто был старостой тюремной коммуны в Цешине? Если это вы, Роля, то в каком доме и в какой комнате вы последний раз встречались с Тадеушем?»{76}

Подтверждение вызова соседней советской радиостанцией разъясняет дело. Через несколько дней на подходящем поле между Аннополем и Гощерадовом, в двух часах ходьбы или десяти минутах езды на машине от двух сильных немецких гарнизонов, 150 солдат АЛ несут охрану посадочной площадки. 22 раненых и делегация КРН с генералом Ролей ожидают самолет.

Первая ночь. Напрасно дежурят у костров, пламя которых должно указать направление посадки. Следующая ночь — ливень. Третья ночь — ливень. Но вот наконец в снопе искр и света непогашенных фар на подмокший луг тяжело садится двухмоторный «дуглас». Выгрузка оружия и лекарств, погрузка раненых и посадка представителей Варшавы занимают несколько минут. Рокот моторов усиливается, сотрясает лес, его слышно, вероятно, в Люблине и Кельцах, а не то что в Гощерадове. Бойцы АЛ из охранения отводят предохранители ручных пулеметов. Самолет ни с места. Колеса буксуют в мокрой глине, аэродромная команда сует под колеса ветви из погашенных костров, мешки из-под доставленных грузов, шинели, шапки, брезенты, одни пытаются с помощью досок приподнять колеса, другие тянут за крылья, подталкивают за хвост. Через час самолет медленно трогается, с бешеным ревом поднимается на краю поля в воздух, чтобы, перескочив в длинном прыжке кусты и деревья, вновь припасть к земле, ломая шасси, переднюю часть кабины, крылья. Через десять минут под прикрытием партизан небольшие колонны телег с ранеными, которых теперь стало больше, поспешно расползаются в разные стороны. Зарево огромного костра озаряет Гощерадовский лес. На рассвете немцы будут разгребать пепел сгоревшего самолета. «Через два часа мы должны были быть на банкете в честь польской делегации», — с сожалением замечает один из советских пилотов{77}.

Спустя несколько дней, в ночь на 6 июля, с новой посадочной площадки делегация КРН наконец улетела в Москву, чтобы доставить новые данные полковнику Мареку — Мариану Спыхальскому и другим членам делегации КРН, помочь им в их усилиях получить оружие и людей и в переговорах с поляками и советскими людьми о главных для Польши вопросах: о совместных действиях, доверии, столь необходимых Польше, общенациональном единстве и общенациональных силах.

Результатом этих объединенных усилий будут исходящие от Роли директивы отрядам в оккупированной Польше, вытекающие из сообщений, полученных с фронта.

20 июля генерал Александр Завадский телеграфировал генералу Роле:

Не пройдет и трех недель, как сформируется Верховное Командование Войска Польского и вступит в переговоры с высшими офицерами АК и «лондонскими» политиками в Польше о необходимости единства во имя Польши и будущего нации, ради ее силы и международного авторитета, ради избавления людей от напрасных физических и моральных страданий.

Если даже удастся подчинить разрозненные до сих пор польские левые силы единой цели, то, к сожалению, сохранится взаимная изолированность двух главных польских течений, выступавших за независимость, и мы будем свидетелями того, как, вопреки логике, параллельные прямые расходятся.

Именно в эти июльские дни, спустя четыре недели после катастрофы под Осухами, история вновь продемонстрирует логику исходных концепций, которые приведут к тому, что одна из польских линий уйдет в пространство, оставляя в стороне возможности единства. Продемонстрирует неизбежные последствия этих исходных концепций. Это еще одно предостережение, обошедшееся, правда, менее дорого, чем там, под Студзеницей, но не менее красноречивое: операция «Вирбельштурм».

18 июля в Парчевских лесах немецкие части, участвовавшие в облаве, вторглись в пущу, где находились рядом группировки 27-й пехотной дивизии АК, советские отряды полковника Банова и большая группировка формирующихся северолюблинских бригад АЛ полковника Гжегожа (Корчиньского). Это был уже буквально канун освобождения. Только что взломана немецкая оборона над Турьей, левый фланг 1-го Белорусского фронта, а за ним и дивизии польской армии приближаются к Бугу. Чтобы как можно дольше сохранить, как было приказано, организационную и политическую «готовность», капитан Остоя, временно исполняющий обязанности командира 27-й пехотной дивизии, предпочитает выйти из леса. При этом он отнюдь не ищет контакта с группировкой АЛ. Полковник Гжегож, который сосредоточил и едва успел вооружить сотни добровольцев, вступивших в АЛ, не был склонен идти на риск прорыва, рассчитывая с боем продержаться на месте хотя бы несколько дней, пока приближающийся фронт не вынудит немцев к отступлению. Здесь, таким образом, совместные действия не были налажены. В ночь на 19 июля группировка АК энергичным и неожиданным маневром вырвалась из котла. В создавшейся ситуации группировка АЛ и советских подразделений оказались слишком слабы, чтобы продержаться в обороне и выиграть необходимое для спасения время. Они тоже пытаются найти выход за счет прорыва вражеского кольца.

Это, можно сказать, меньшее зло, хотя все отдают себе отчет, что вывести крупную колонну из лесных лагерей на многокилометровое чистое поле, на ночной бой и ночной марш почти невозможно. Ведь среди этой массы людей кроме тысячи бойцов, лишь часть которых составляют старые партизаны, а большинство — необстрелянные, не привыкшие к лесу, к ночной темноте добровольцы, находятся также десятки гражданских деятелей и активистов, собранных ранее в лес, десятки повозок с крестьянским скарбом и сотни обыкновенных жителей окрестных деревень, которые спрятались здесь и теперь пойдут вместе с партизанами.

Однако риск остаться в одиночестве слишком велик.

19 июля полковник Гжегож принял решение прорываться — выйти из пущи под Острувом и перейти сложным зигзагом между озерами Клещув и Мейске в Розкопачевские леса. Разведка донесла, что именно здесь в сжимающемся немецком кольце имеется брешь. Во главе пойдет полевая офицерская школа АЛ поручника Барыки (Эдварда Енджеевского), за ней колонна, обозы, жители. К «хвосту» присоединятся отряды, пока еще лишь приближающиеся к месту сосредоточения.

…В темноте передовое охранение выскальзывает из леса и, описав полукруг по лугам и полям, входит на перешеек между озерами. Вперед, ближе к бреши, через которую предполагалось выйти из окружения, протискиваются гражданские жители — женщины и дети.

Перестукивают колеса, бренчит оружие, невозможно сдержать тихого ауканья, шума и гомона, производимого колонной, которая состоит из совсем еще молодых солдат, а то и вовсе штатских.

Неожиданно в темноте раздаются выстрелы.

Под первыми выстрелами пал проводник, шедший в передовом дозоре. При свете ракет стало ясно, что колонна вышла на сильно укрепленную немцами деревню Едлянка: «Мы оказались в полосе организованной огневой завесы, на идеально ровном открытом пространстве, через которое не только человек, мышь не могла бы проскочить»{79}, — вспоминает поручник Барыка. Под огнем, в замешательстве, под ржание раненых лошадей, крики женщин и детей колонна рассыпается на части, командовать и повернуть колонну назад становится невозможным. Полковник Корчиньский подбегает к отступающему авангарду, пытается приказами и личным примером самообладания и спокойствия удержать рассыпающуюся колонну.

Несмотря на все усилия, потрепанная колонна отдельными группами отошла к лесу.

Ничего другого не оставалось, как переждать облаву.

К счастью, немцы наступали клиньями вдоль просек и дорог, а густые заросли прочесывались патрулями не слишком тщательно. Группа, в которой находился поручник Барыка, залегла в густом кустарнике, в двухстах метрах от дороги, ведущей к деревне Макошки. Было слышно, как в разных частях леса звучали выстрелы, очаги боя вспыхивали и гасли.

Меньше повезло группе майора Левара (Анджея Моленды) и капитана Стемпки, которая после трехчасового боя была разбита немцами около Тысьменицких прудов. Часть людей погибла, десятка полтора вместе с раненым майором Леваром попали в плен. Около 60 было убито, в том числе Нива (Зигмунт Голавский), исполняющий обязанности председателя Люблинской воеводской рады народовой, и Шимон Бонат, секретарь окружной организации ППР. 50 бойцов попали в плен. К счастью, на другой день, 22 июля, наступающая советская конница вынудила немцев прервать действия. Воспользовавшись замешательством немцев, часть пленных убежала, а часть была освобождена советскими бойцами двумя днями позже.

На этот раз весь счет потерь целиком оплатила Армия Людова. Не столь трагический по размерам, как тот, под Осухами, однако и этот счет был лишним. Ибо, что бы польские отряды обоих течений ни предприняли тогда совместно, они поступили бы правильно. Вместе они могли выйти из окружения без потерь. Вместе они могли оказать сопротивление достаточно сильное, чтобы продержаться эти два дня и дождаться освобождения на месте. Могли…

Но и не могли, пока не были отброшены концепции, согласно которым велась игра и тогда, и до того. И под Тужиском, в Мазурских и Шацких лесах, и под Монте-Кассино, и в Сольской пуще, и здесь, в Парчевских лесах, и позже на площади Наполеона, на Хлодной, Вроней, Товаровой, Пивной и Закрочимской, на рынке Старе-Мяста, на Повисле и Чернякуве. Улицы и площади города, которые в соответствии с этими концепциями подверглись уничтожению и которые благодаря другим политическим концепциям — тем, которые осуществлялись в Яновских лесах, над Турьей и Бугом, на предпольях Вислы, а позднее на Поморье и под Берлином, — были воскрешены и отстроены.

День последний. Между тем война продолжалась, и до Варшавы было еще далеко. Лавина советского наступления еще только переливалась через линию фронта, через Буг, танки и кавалерия по главным дорогам продвигались в глубь Люблинщины, и тысячью медленных ручейков бурая пехота растекалась по всем дорогам, полевым стежкам, тропинкам на запад, к Висле.

В южной Люблинщине, где-то в промежутке между полосами наступления двух советских фронтов, усиливающееся эхо доносит грохот сражений, но здесь, на месте, чувствуется как бы предгрозовое затишье, растущая тяжесть в груди, что-то давит и душит, как перед бурей. Города и поселки переполнены немецкими обозами, подводами, автомашинами, учреждениями и штабами, на дорогах становится все тесней от отступающей пехоты.

В люблинских деревнях ожидали наступления. Оно должно было принести освобождение. Однако о том, что будет в течение тех нескольких дней между его началом и днем, который принесет свободу, не думали. Не думали, как трудно будет продержаться, пока не пройдет фронт. Потом оказалось: больше всего погибло на пороге освобождения.

Трудно умирать за час до рассвета. Беспокойство гнало жителей деревень и местечек со всем имуществом, повозками и скотом в леса, густо заросшие овраги и истекающие влагой яры.

В Тшиднику-Загуже, столице южной Люблинщины, собрался штаб пятого округа АЛ и «южная» часть руководства Люблинского воеводства: Али (Александр Шиманьский) — секретарь воеводского комитета ППР, Поля (Вацлава Марек) — секретарь комитета пятого округа, майор Граб (Ян Выдерковский) — начальник штаба Люблинского округа, личный состав радиостанции, редакции газет, охрана{81}. 21 июля, когда на горизонте уже поднимались столбы дыма над пылающими в окрестностях деревнями, штаб двинулся через поселок Агатувка в направлении на лес Венглиньске-Долы, где предполагалось затаиться вплоть до освобождения. Глухой, тихий лес, просвеченный горячим солнцем, располагал к отдыху. Радио сообщало о быстром продвижении советских войск. Неподалеку на шоссе гудели немецкие грузовики, продвигаясь на запад. Вместе с отрядом первой бригады АЛ капитана Вицека (Игнация Борковского) было решено ударить по отступающим колоннам… Треск партизанских автоматов породил ад. Из горящих грузовиков посыпалась немецкая пехота. Из-за полевых кухонь выехали танки. 120 бойцов АЛ не смогли устоять против танкового гренадерского батальона. Немецкая цепь вытеснила их из леса на широкое двухкилометровое поле созревшей ржи. Отдельные группы, скрываясь во ржи, продвигались к более надежному укрытию — Гощерадовским лесам. Недосчитались Али с несколькими людьми и части батальона Лютека (Эдварда Пловася) из бригады Вицека.

Разведка донесла, что вокруг Гощерадовских лесов немецкие фронтовые части занимают оборонительные позиции, прикрывая, по всей видимости, магистраль на Аннополь и переправу на Висле. Было решено немедленно покинуть лес и ночью перебраться на юго-восток, в Липские леса. Отпустили всех лишних, тех, кто мог укрыться в домах, молодых ребят, связных из деревень.

Колонна, насчитывавшая около ста человек, но обремененная обозом и ранеными, растянулась более чем на полкилометра. Ночь была очень темной. Охранение вышло в Маринополь — деревню, покинутую жителями. Оказалось, что в хатах квартируют немцы. Колонна остановилась. Патрули разведали дорогу на Будки-Дольне: впереди немцы. Повернули назад, в лес. Время шло, еще два часа, и наступит рассвет. Почти бегом колонна двинулась по широкому полукругу полей вдоль леса, обходя деревни. Разведка проникла в Будки-Гурне: жителей тоже нет, на окраине — немцы; все окрестные дороги, даже полевые, заняты двигающимися немецкими частями. Рассветало. О переходе в Шецке-Долы или дальше в лес уже не было речи. Колонна затаилась среди деревьев узенького лесного клина, между двумя деревнями, двумя дорогами, по которым шли немцы. Истощенные, измученные почти беспрерывным — три ночи и два дня — кружением по полям и лесам, а также недавним боем, люди падали на месте и засыпали. С трудом комплектовали охранение. Было уже совсем светло, когда со стороны Маринополя раздались выстрелы. Один из постов обстрелял с близкого расстояния вошедший в лес немецкий патруль. От деревни, от шоссе, со всех сторон началась атака немецкой пехоты, раздались залпы минометов.

Ливень огня обрушился с той стороны, где на полянке под деревьями дремали несколько «штатских» — сотрудники областного и окружного партийного руководства. Внезапно разбуженные, они схватили автоматы. Над поляной скрещивались очереди. Секретарь комитета пятого округа Поля, зажав под мышкой папку с документами округа, выхватила пистолет. Опоздала лишь на секунду, может, на две. Отстала на шаг, может, на два. Никто не заметил бы ее, и не произошло бы дальнейшего.

Партизаны, отстреливаясь, перебегали поодиночке в лес, залегая в ямах и за пнями. Поля побежала за ними, выстрелила и упала. Потеряла очки… Мир расплылся и потемнел… Она не видела, куда бегут товарищи, не видела, что они пытаются прикрыть ее огнем. И не могла видеть, как через поляну, где ползком, где на четвереньках, под густым слоем трассирующих пуль ползет, чтобы показать ей дорогу, молодой паренек по прозвищу Разведка из здешней деревни, которого, возможно, ее партийное слово вывело на путь гражданской доблести и революционного сознания. Спутав направление, стреляя вслепую из пистолета, она выскочила на поляну, не зная, что именно оттуда надвигается смерть.

Почему она опоздала?

Быть может, спала крепче других, возможно, устала больше, чем закаленные, привыкшие к переходам партизаны, она — ченстоховская ткачиха, коммунистка и многократная тюремная узница, слушательница партийных курсов и парашютистка, журналистка и подпольный партийный секретарь. Быть может, попросту была она больна, эта 34-летняя женщина, обаятельная, сердечная, сумевшая покорить недоверчивые сердца местных деятелей так же, как сумела в каких-то просветах своей тюремно-партийной биографии найти уголок для личной жизни, снова оборвавшейся, когда ей пришлось оставить на фронте мужа, офицера 1-й армии, а самой год назад прыгать с парашютом в партизанский лес Советской Белоруссии{84}.

А может быть, это была просто трагическая случайность, не имеющая значения для судеб общественного развития, но так часто нелепо решающая судьбу отдельного человека?

Разведка принес только папку, которую она сжимала до последней минуты. В папке были партийные документы, которым Поля посвятила последний вечер в Жечице. Там были слова радости по поводу приближения свободы, и слова надежды, что Польша будет иной, принадлежащей наконец народу, и слова веры в то, что строить ее будут все вместе. Было много хороших слов, в которых заключались красивые мечты. Но не было самой Поли, ее дара убеждать, ее внутреннего жара, который покорял и сплачивал людей. И не было того внутреннего беспокойства, которое горело в глубине ее глаз и позволяло людям верить в искренность ее слов. Ибо не было того, что знала только сама Вацлава Марек, коммунистка, парашютистка. Того, что знали только они, прошедшие через горечь разочарований и сознание собственной беспомощности в годы ошибок и поражений, когда созревал фашизм. Поля и десятки подобных ей не переступили порога этой поляны накануне освобождения. Не переступил его и Али, крестьянский сын из Жечицы, выпускник Варшавского университета, студенческий деятель и коммунист, кооператор и журналист, сын Привислинской земли, никогда не покидавший ее, один из основателей ППР, солдат, официально — уездный кооперативный деятель, всегда окруженный радикальными людовцами, активистами, людьми хотя и самых различных убеждений, но искренне стремившихся сделать что-нибудь для своей страны и своего народа, первый секретарь областного, а следовательно, воеводского комитета Люблинщины, духовный вождь люблинских партизан, в свои 42 года отец и друг для них, 20-летних. Отрезанный в последнем бою от своих, он с группкой партизан передвигался на юг через леса по бездорожью и лишь в ярах Тшидницкого леса соединился с расположившимися лагерем крестьянами, женщинами и детьми из окрестных деревень{85}. Изнуренные до потери сознания, они заснули под деревьями. Одна женщина, которая знала его, рассказывает, что ночью несколько вооруженных людей искали кого-то в лесу, светя фонариками и заглядывая в лица спящих. Утром Али не оказалось в лагере. Тело его обнаружили лишь спустя две недели в лесочке около Клементовизны.

Тот, кто погиб последним перед рассветом, пал не от руки немцев.