Сорок четвертый

Необходимость свержения существующего социально-политического строя, необходимость изменения общественного бытия путем отстранения одних классов от власти, их социальной ликвидации, путем политической эмансипации и изменения общественного положения других классов — то есть необходимость революции созревает постепенно. Факторы, порождающие эту необходимость, весьма разнородны.

Когда мы говорим о созревании социальной революции, мы обычно имеем в виду усиление гнета господствующих классов, эксплуатации труда рабочих и крестьян, окостенение и старение всего строя, который основан на господстве классов, не считающихся с потребностями широких народных масс, политическое насилие и раздражающий террор, которые сопутствуют экономической эксплуатации и всестороннему обнищанию масс. Мы имеем в виду общественный ущерб в результате действия господствующих классов, лишающих народные массы плодов их труда, а также бездействия этих классов, непосредственно не заинтересованных в удовлетворении неотложных общественных потребностей, в развитии экономического потенциала, техники и культуры общества. Мы имеем в виду, наконец, рост сознательности народных масс и распространение понимания вредных последствий того, что власть в обществе принадлежит имущим классам, мы имеем в виду рост активности трудящихся масс, творцов материального богатства общества, неудержимый процесс развития его политической и классовой сознательности.

Для Польши при этом характерно, что социальный фактор сочетается с национальным, интересы трудящихся классов — с общенациональными интересами, вопреки которым все чаще действуют имущие классы. Национальные интересы становятся побудительным мотивом социальной революции, поскольку победа революции — условие удовлетворения национальных потребностей. В Польше революция приобретает форму национального возрождения, которое достигается в результате победы в классовой борьбе, делается наравне с социальным освобождением целью классовой борьбы.

Это переплетение есть не надуманная идеологическая конструкция, а просто сама повседневная действительность. Дело в том, что для трудящихся масс Польши национальное бедствие стало еще одной, особенно болезненной и затрагивающей всех формой общественного ущерба, причиняемого господством враждебного класса и созданного им строя.

Эксплуатируя, капиталисты и помещики постепенно отнимают у трудящегося человека плоды его труда. Но это не все; по их вине вся нация становится добычей захватчиков, которые грабят всех без исключения. Пусть сами имущие классы нации не извлекают из этого выгоды. Ну и что? Разве не на них лежит вина за всеобщее и скорое обнищание?

Капиталистическая система угнетает народные массы, лишает их прав. Хуже того, эта система лишает массы возможности влиять на будущее родины, защищать ее и в результате отдает нацию в руки врагов, которые не только угнетают, но и уничтожают нацию. В рабочих и крестьян стреляла и «своя», капиталистическая полиция. Враги стреляют по другим мотивам, но гораздо чаще, более систематично и более метко. Что из того, что они стреляют и в тех, кто угнетал нацию? Что из того, что они стреляют и в тех, кто некогда стрелял в народ? Разве эта ситуация возникла не по их вине, хотя они сами оказались ее жертвой?

Польская специфика — это и сила, и слабость польской революции. Сила, поскольку сама сущность императивов, порождающих революцию, заключает в себе единство интересов трудящихся и интересов всей нации. Слабость, поскольку очень легко не заметить социального содержания конфликта, когда он выступает в национальной форме, когда угнетатели и угнетенные стоят рядом перед дулами карателей, когда недавние организаторы системы эксплуатации становятся организаторами борьбы за независимость, когда политическая эмансипация масс зачастую означает разрыв с восстановленной в подполье организацией собственной жизни и самообороны нации, создание которых стоило такого труда.

Но объективная обстановка, независимо от воли отдельных политических деятелей, независимо от того, как они сами оценивают переплетение интересов, неумолимо диктует свое. Понимание этого облегчает и ускоряет, несмотря ни на что, социальную революцию. Совершаемая во имя национальных интересов и в национальной форме, она выглядит более заманчиво, более привлекательно, а следовательно, обладает большей силой и обходится менее дорого. Пронизанная социальным содержанием, она отличается динамизмом, решительностью и быстрее переходит к фазе созидания, к фазе строительства новой жизни. А эта фаза означает и должна означать фазу национального возрождения, возрождения через социальное преобразование, фазу социальной революции и национального восстания.

Приближалось 22 июля 1944 года.

«…СОРОК И ЧЕТЫРЕ»

День первый. Генерал Владислав Андерс в своих воспоминаниях «Без последней главы» пишет:

Короче говоря, 18 июля 1944 года 2-й корпус занял Анкону.

В тот же самый день политработник 1-го танкового полка на совещании в Озеранах на Волыни делал заметки для беседы с танкистами:

В тот же день на расстоянии 1200 километров от Анконы и всего лишь в 40 километрах от первых польских деревенек на берегах Буга — над речкой Турьей, в Мазурских и Шацких лесах — гремели залпы 260 орудий и тяжелых минометов артиллерии польской армии, сформированной в СССР. Польская артиллерия оказывала поддержку советскому 91-му стрелковому корпусу 69-й армии, начавшему последний — перед вступлением на польские земли — штурм. На последнем сорокакилометровом участке пути на родину через деревни Чмыкос и Штунь, Замлынь и Ягодин, по местам недавних трагических боев 27-й дивизии АК польские орудия прокладывали путь советской пехоте, подобно тому, как до этого на протяжении 1460 километров советская пехота, Советская Армия прокладывали Польше путь к свободе. От Волги до Турьи.

20 июля части 2-го польского корпуса в Италии форсировали реку Эсино. Безвестная речка, незначительный эпизод. В 14 часов здесь погиб Цедро из 15-го полка познанских улан…{88}

Как раз в этот момент рядовые 312-й стрелковой дивизии Советской Армии форсировали Буг под Дорохуском и Хуссынном, занимая первые метры заросшего камышом польского берега, а в цепях советских 1083-го и 1079-го стрелковых полков двигались разведчики, наблюдатели и связисты польских частей: 1-го минометного полка, 1, 2 и 3-го полков легкой артиллерии. Они еще не отличали преодоленный пограничный Буг от следующей водной преграды — скрытого в камышовых зарослях ручья Удали… А в «Вольфсшанце», где шло заседание, полковник Штауффенберг поставил под стол, к ногам сидевшего рядом Гитлера, портфель с бомбой.

21 июля, в пятницу, польские летчики сбили над Лондоном 22 летающих снаряда Фау-1.

Польские снаряды вытесняли гитлеровцев за околицу Дорохуска, 4-й польский полк противотанковой артиллерии вел огонь по четырем «фердинандам» и пехотному батальону, блокировавшим дорогу на Хелм.

В 16.40 в Монте-Марциано на Адриатическом море в штаб 15-го полка улан прибыл «главнокомандующий генерал Казимеж Соснковский, который детально ознакомился с боевой обстановкой и действиями полка в битве за Анкону. Он поблагодарил полк и поздравил его с успехами, расписавшись в книге почетных посетителей…»{89}.

22 июля первый советский танк 7-го гвардейского кавалерийского корпуса въехал в Хелм, а солдаты 2-го польского полка легкой артиллерии переправляли свои машины и орудия на левый, польский берег Буга.

23 июля подпоручник Павел Сольский из 1-го танкового полка записал в своем дневнике:

Командир взвода 1-го танкового полка Станислав Добжаньский пишет:

Первая польская автомашина с четырьмя офицерами управления политико-воспитательной работы армии въехала в Хелм. Прикрывавшая город группа советских пехотинцев с одним танком и двумя орудиями отражала близ него яростные атаки недобитых гитлеровцев, пробивавшихся на запад. Подполковник Талдыкин, командир полка польских истребителей, и капитан Медард Конечный, уроженец Демблина, участник сентябрьской кампании, пилот советского «яка», эскортировали три «Дугласа», летевших из Ровно на Хелм{91}. Была вызвана 1-я кавалерийская бригада, находившаяся ближе всех. Спешившиеся эскадроны с песнями входили в город. Вскоре «дугласы», на борту которых находились члены ПКНО, приземлились на полевом аэродроме. Из них высадились Эдвард Осубка-Моравский, Болеслав Дробнер, Станислав Скшешевский и другие — они были уже здесь, на родной и свободной земле. Другие соавторы новой главы истории, выполняя свои новые обязанности, оставались пока на братской земле: Ванда Василевская и Стефан Ендриховский — в Москве, через которую осуществлялась связь с большой политикой, с миром; генерал Зигмунт Берлинг, генерал Александр Завадский, полковник Эдвард Охаб — где-то на марше в районе Люблина вместе с первыми боевыми эшелонами 1-й армии войска ПКНО; Михал Роля-Жимерский и полковник Турский (Мариан Спыхальский) — в Троянове, под Житомиром, где рождался второй эшелон вооруженных сил. И наконец, те, для которых под текстом июльского Манифеста было оставлено пять свободных мест без указания фамилий: Владислав Гомулка, Болеслав Берут и другие — там, на западе, в стране, ждущей освобождения, в еще оккупированной Варшаве. Они завершали последние дела ЦК ППР и президиума КРН в подполье. В это время в Хелме командир кавалерийской бригады полковник Радзиванович подвел к трибуне невысокого, самого обычного на вид человека. Этот человек в смущении, как бы беспомощным жестом снял шляпу, и сотни людей на площади также обнажили головы. Человек на трибуне дрожащим от волнения голосом начал читать листок, который держал в руках…{92}.

Это был член ПКНО Анджей Витос — не тот известный Винценты, «вежхославицкий староста», трехкратный премьер, руководитель крупной партии[11], а всего лишь его брат. Но теперь этот неизвестный Анджей Витос, вице-председатель ПКНО, оглашая на первом собрании населения в первом освобожденном польском городе программу, осуществить которую тот, другой — его великий брат, — никогда не решился, в каком-то смысле сам становился великим. Он был велик величием момента, величием воли народа, выраженной в словах, которых тот никогда не произносил, — в словах июльского Манифеста.

На следующий день на проводах международных линий связи, в эфире, на страницах официальных заявлений и на полосах газет началась борьба по вопросу; о характере совершившегося факта: является ПКНО правительством или только административным комитетом? Проявление это политической инициативы или отражение потребностей военного времени?

Смешной спор! Создание ПКНО было необходимостью. Как с точки зрения текущих потребностей, так и с точки зрения истории. Там, где люди творили историю своими делами, а не декларациями, сомнениям не было места.

И хотя свою деятельность члены комитета начали с того, что выбросили старые бумаги и поломанные стулья из здания железнодорожного управления в Хелме, хотя первые поступления в государственный бюджет составили суммы, полученные за счет продажи на рынке дрожжей но 1000 злотых за килограмм, а единственным техническим средством, которым располагал ПКНО в течение первых пяти дней, была пароконная бричка, доставленная отрядом АЛ капитана Котвицы (Скшыпека), комитет действовал{93}.

Да, его уланы пошли на запад, на Люблин, его танки уже приближались к Висле, его автомашины возили из-за Буга боеприпасы для орудий, ведущих огонь под Демблином и Пулавами. Это было важнее всего. А комитет в это время изгонял из Хрубешува и Жулкевки последних представителей оккупационных властей, принимал меры к налаживанию работы разрушенного цементного завода в Реёвце и парализованного железнодорожного узла в Хелме, монтировал телефон и почту, призывал к уборке урожая и вел подготовку к разделу земли и открытию школ, заботился о выпечке хлеба. Он призывал к борьбе с захватчиками, организовывал повседневную жизнь нации, вел подготовку к восстановлению и преобразованиям. Организовывал коллективный, общегосударственный труд людей. Руководил. Управлял. Управлял на территории малюсенькой, но непрерывно, ежедневно увеличивавшейся благодаря крови, пролитой солдатами союзнических советских корпусов и польских дивизий, которые двигались на Люблин, Демблин и Пулавы, расширяя сферу его власти и ответственности, все дальше на запад и на север — вплоть до Вислы и предместий Варшавы.

23 и 24 июля советская 2-я гвардейская танковая армия вела бой за Люблин. Здесь был тяжело ранен командующий армией генерал-полковник Богданов, и здесь, прежде чем двинуться на запад, к Висле, она потеряла много танков. 26 июля три танка 16-го танкового корпуса этой армии, промчавшись по улицам Демблина, ворвались на мост{94}. Немцы, охранявшие предмостные укрепления, не устояли перед ними. Но немецкие саперы не дремали: сотрясаясь от взрывов, мост осел, преграждая путь через Вислу в глубь Польши.

28 июля 1-я и 2-я дивизии 1-й польской армии достигли берегов Вислы между Демблином и Пулавами и заняли позиции в прибрежных зарослях и на противопаводковых дамбах. На форты Демблина прибыл командующий 1-й армией генерал Зигмунт Берлинг вместе со своим заместителем Каролем Сверчевским. Когда-то комендант Юзеф Пилсудский смотрел отсюда на восток, мысленно оценивая крушение всех своих восточных планов и концепций. А эти: Берлинг — легионер, Сверчевский — коммунист, находились тогда в противостоящих друг другу лагерях, по разную сторону, можно сказать, целились друг в друга из винтовок… Сегодня они были вместе, вместе смотрели туда, где за рекой уже целых пять лет томилась замученная страна. Лениво журчала Висла, где-то неподалеку с территории крепости десяток-другой одетых в штатское молодых парней умело вели огонь из брошенного немцами зенитного орудия, посылая за реку снаряд за снарядом. На западном берегу реки стояла тишина. Разведка доносила, что перед фронтом армии находятся лишь поспешно стянутые остатки немецких войск, четыре-пять батальонов, пять-шесть артиллерийских дивизионов. Отсюда, из-за реки, казалось, что и этого нет.

В прибрежных зарослях камыша закрепились восемнадцать польских батальонов. Правда, они прошли в течение двух недель форсированным маршем около 300 километров, а остальные части армии — половина пехоты, более половины артиллерии и все танки — еще только подтягивались с востока, то и дело останавливаясь в ожидании подвоза бензина, кто на переправах через Буг, кто — под Хелмом, а кто — под Люблином.

Командующий армией сделал предварительные распоряжения о форсировании реки. Он подтвердил их в детальном приказе от 31 июля.

Ночь на 1 августа. По опрокинутым в воду фермам демблинского моста на западный берег в тишине пробирается штурмовой отряд — штрафная рота 1-й дивизии, а за ним одна из рот 2-го пехотного полка. Под деревней Глусец высаживаются разведчики, под деревней Бореном — авангард 3-го пехотного полка, под Гуркой Профецкой плывут через Вислу понтоны и плоты пехотинцев 5-го полка, под Гурой Пулавской переправляется 4-й полк. Первые группы польских солдат окапываются на валу над Вислой, врываются в окопы немецких оборонительных линий. Неторопливо, как бы нехотя, разгорается и набирает силу бой на всем 25-километровом участке 1-й армии. Две ночи подряд части польской пехоты, преодолевая все более плотный огонь, постепенно просачиваются на другой берег широкой и коварной реки. В первую ночь курсируют всего лишь шесть понтонов в 1-й дивизии и шесть понтонов во 2-й плюс наспех сколоченные плоты и рыбачьи лодки. В следующую ночь, после подхода запоздавшего саперного батальона, количество понтонов достигло двадцати двух. Капризное, изменчивое течение Вислы относит плывущие лодки к правому, восточному, берегу. Многочисленные острова и мели сбивают с толку участников переправы, принимающих их за западный берег, а перетащить плоты с тяжелым вооружением через широкие рукава невозможно; в других местах узкую, но быструю полосу главного течения близ неприятельского берега нельзя преодолеть без лодок, которые уже отправились в обратный путь от мелей и рукавов, закрывающих главное течение. Огонь немецкой артиллерии становится все более интенсивным; крошечные предмостные позиции поляков немцы подвергают коротким, ожесточенным контратакам, артиллеристы и разведчики на наблюдательных пунктах фиксируют все новые немецкие батареи, все новые пулеметные гнезда. На береговом валу внезапно появляются мощные «фердинанды» и прямой наводкой расстреливают из своих 88-миллиметровых орудий понтоны с польской пехотой, беспомощно снующие по реке…

Из допроса пленных и данных воздушной разведки вырисовывается новая картина обстановки: между Демблином и Пулавами кроме известных уже остатков немецких войск успела развернуться новая, 17-я пехотная дивизия. Перед армией находится 15 немецких пехотных батальонов, 18 саперных рот, 12 артиллерийских дивизионов, бригада самоходных орудий… 3 августа командующий армией принимает решение приостановить форсирование{95}.

Польские полки окапываются на правом берегу. Погибло, утонуло, пропало без вести 700 человек, эвакуировано 300 раненых. Погибли при переправе или не вернулись с левого берега заместитель командира 2-го пехотного полка майор Ян Лопациньский и заместитель командира 6-го пехотного полка майор Ян Артвих, командиры батальонов капитаны Алексей Гришин, Петр Прыгун, Кузьма Матушевский, Леон Лахевич.

Погиб хорунжий Татара из довоенной армии, родом с Волыни, тяжело ранен поручник Зигмунт Гурка-Грабовский из 2-й пехотной дивизии, прежний псевдоним Зайонц, последний командир группы «Гарда» 27-й волынской дивизии Армии Крайовой, произведенный на поле боя в капитаны. Пал, отстреливаясь до последнего патрона, уже на песчаном берегу Вислы Владислав Якубовский, 34 лет, коммунист, трижды сидевший в тюрьмах санационной Польши, участник обороны Варшавы в 1939 году и обороны Советской Белоруссии в 1941-м, политработник 2-го пехотного полка{96}. Последним погиб Михал Окужалы, канонир батареи 76-миллиметровых орудий 2-го пехотного полка. Лишь впоследствии фантазия поэта и перо журналиста перекроили его образ в соответствии с якобы традиционным представлением о польском герое — горячем юноше, мечтавшем о подвиге и жертве{97}. Михал Окужалы вовсе не был юношей. Взрослый мужчина, ему было 26 лет, а если военные скитания и фронт считать вдвое, то и все 30. Зрелый человек, солидный работник и сознательный солдат. Свое дело он и здесь, на фронте, делал спокойно, не избегал работы, но и не рвался в добровольцы. Вел наблюдение, поддерживал связь, ибо ее надо было поддерживать. По-моему, он не думал о смерти — просто его служба, его солдатский труд не могли обойтись без риска. Разумеется, ему хотелось самому дойти до Берлина, а после победы забрать с далекой чужбины мать и сестру, привести их на порог нового дома. Что поделаешь, не удалось… Крича в телефонную трубку: «Огонь на меня!» — он, вероятно, просто не хотел тратить времени на вычисление поправки, на уменьшение прицела. Боялся, что не успеет, а ведь точные координаты наблюдательного пункта, на который в этот момент врывались немецкие гренадеры, офицеру, командовавшему огнем батареи, были известны.

Через несколько дней армия отошла от Демблина и Пулав на север, под Пилицу. Тут сталинградцы генерала Чуйкова захватили предмостное укрепление — ближайшее к Варшаве — и теперь под Ходкувом, Студзянками, Басинувом отражали ожесточенные атаки немецких резервов, прибывших из Италии.

Первыми грузились на понтоны танки бригады имени Героев Вестерплятте.

Над зеркалом реки ровными кругами ходили эскадрильи «юнкерсов». Один за другим они с воем пикировали на переправу, на плывущие лодки, на паром. На берегу автоматчики бригады бегали по хатам в поисках съестного, рвали яблоки в садах, переговаривались, как обычно перед боем:

— Река, как и дорога, имеет километровые столбы, и мы переправляемся на четыреста сороковом…

— Сорок четвертый год и четыреста сороковой километр. Постоянно повторяется эта цифра. Ты помнишь, у Мицкевича?

— Помню. «К полям расцвеченным, как будто бы расшитым пшеницей золотой и серебристым житом».

— Он предсказал, кто освободит Польшу из неволи: «Кровь древних витязей… мать — из земли чужой… А имя — сорок и четыре»{98}.

Весть о создании ПКНО вызвала потрясение во всех центрах, где интересовались польским вопросом. Через три дня в противовес Комитету было образовано иное, второе правительство на польских землях. 25 июля «лондонский» президент Речи Посполитой Владислав Рачкевич назначил подпольный совет министров в Варшаве в составе вице-премьера и трех министров. Одновременно премьер Миколайчик телеграфировал из Лондона вице-премьеру Янковскому — представителю своего правительства в Варшаве:

Командующий АК генерал Бур (Тадеуш Коморовский) поставил перед подпольным советом министров два вопроса:

1) Должны ли части Армии Крайовой овладеть Варшавой до вступления в город советских войск?

2) Сколько времени должно пройти между моментом, когда части АК овладеют столицей, и вступлением в нее Советской Армии?

На первый вопрос он получил ответ: «Да». На второй: «Для того чтобы дать гражданской администрации возможность начать выполнение своих функций и выступить в роли «хозяина», самое меньшее — 12 часов»{100}.

31 июля в 17.30 дипломированный полковник Монтер (Антони Хрусцель), командующий Варшавским округом АК, доложил генералу Буру о том, что он получил сведения о появлении советских танков на улицах Праги, и потребовал, чтобы был дан приказ о начале восстания, добавив, что если он не получит его теперь, то потом «будет слишком поздно»{101}.

Риск был огромный. Несколько часов назад было решено, что восстание не начнется по крайней мере в течение ближайших дней…

Генерал Бур немедленно послал за вице-премьером Янковским.

31 июля 1944 года после 18 часов генерал Бур обратился к полковнику Монтеру со словами, подлинного значения которых никто из присутствовавших тогда не мог предвидеть:

На другой день раздались первые выстрелы, и премьер Станислав Миколайчик в Москве в первой беседе с главой Советского правительства сразу же заявил:

Спустя год Монтер, уже генерал, написал:

До сих пор историки ведут споры о том, что же представляло собой Варшавское восстание. Было ли это продолжение «Бури» — демонстрации против Советского Союза, которая переросла в длительную вооруженную борьбу против Германии, или же возврат к концепции всеобщего восстания — взятия власти буржуазным правительством на волне поднимавшейся национальной войны с захватчиками. Изменился ли реакционный характер этого события в момент начала, в первый день восстания, или же восстание до конца имело двойственный характер — характер реакционной демонстрации верхов и патриотической борьбы низов? Представляло ли собой восстание 1 сентября что-то другое по сравнению с тем, чем оно было 1 августа? Отличается ли кровь павшего полковника от крови рядового солдата, поскольку полковник погибал за концепцию, а солдат — просто за Польшу?..

Не слишком много смысла в подобных сомнениях…

В один из дней августа, во время боев, за сохранение связи между Жолибожем и Центральным районом, девять девушек-связных из группировки Кедыва ГК АК пробирались одна за другой, неся важный приказ, через железнодорожные пути, разделявшие эти участки борьбы. Одна за другой. Семь из девяти погибли. Умиравшая Крыся Хечкувна сказала капеллану:

«Не страшно умирать за родину».

Писатель — его дочь, подруга Крыси, погибла в восстании с боевой песенкой «Парасоля» на устах — с горькой иронией комментирует ее слова: «Она не умела выражать чувства и плохо писала сочинения…»{107}. Крыся просто не знала, что таких слов никогда не произносят вслух. Их не произнес бы полковник Живицель (Мечислав Недзельский), командующий повстанцами в Жолибоже, серьезно раненный и руководивший своими подчиненными вплоть до последней минуты, до поражения.

Они не произнесли бы этих слов. Они молча, но упорно воплощали в жизнь свой моральный смысл, они служили родине, и это было важнее всего. Их моральная сила имела своим источником не надуманную политико-стратегическую концепцию, а, как и моральная сила их молодых солдат, верность родине и веру в правильность избранного пути. Верность и веру, искреннюю и честную. Они служили не идее низов или верхов, ибо речь шла вовсе не об этом, они служили Польше в целом, сверху донизу. Свободной. Единственной. Подлинной. Так им тогда казалось. Да, в самом деле, подлинной, но только другой. Ибо, по сути дела, тогда в единой борьбе против захватчиков было две Польши.

Я думаю, что Варшавское восстание было прежде всего проявлением, наглядным свидетельством своеобразного двоевластия, существовавшего в Польше.

Можно ли вообще говорить о двоевластии применительно к Польше, через которую проходила линия фронта, к Польше, подавляющая часть которой была оккупирована? А власть Германии? Однако мы знаем всю специфику морально-психологического и политического положения польского народа в условиях оккупации. Мы знаем, что, хотя оккупационный режим самым реальным и жестоким образом определял повседневное бытие, жизнь и смерть нации, он не воспринимался поляками как «всамделишная» жизнь. Ощущение, что все чужое — не настоящее, что даже смерть не настоящая и что истинно только то, что польское — в подполье и за границей, в сердцах и на волнах эфира, — это ощущение было всеобщим и всеохватывающим. Настоящая польская смерть за колючей проволокой Майданека или под стенами Павяка словно бы и не была частью польской жизни. Польской жизнью считались Тобрук и отель «Рубенс», проблема «анархиствующих» Батальонов хлопских и «козни» пепеэровцев или гвардейцев «Ценя» в Красницком, расколы среди народовцев, в результате которых все большие группы крайних переходили на позиции сотрудничества с немцами (а следовательно, оказывались за рамками истинной польской жизни). Даже граф Роникер и его Главный опекунский совет не были частью польской жизни — слишком уж явно они принадлежали к оккупационному, временному, «невсамделишному».

Не подлежит сомнению, что весной 1943 года в этой истинной польской жизни сформировались два обособленных, явно выраженных главных течения. Два центра эмиграции: Лондон и Москва. Две структуры внутри страны: с одной стороны, делегатура, с другой — группирующиеся вокруг ЦК ППР левые элементы ряда польских партий. Две вооруженные силы нации: Армия Крайова и Гвардия Людова.

В 1943 году из многочисленных польских течений выделялось левое течение, ставшее, наряду с «официальным» (правительственным), вторым ведущим, представительным течением, столь же значимым (разумеется, до того, как оно позднее стало руководящим, главным). Партия завоевывала позицию руководящей силы широкой политической группировки, что нашло выражение в создании КРН. Гвардия становилась ядром подпольного общенационального войска — Армии Людовой.

Эта двойственность проявлялась в существовании двух классовых лагерей, а ее кристаллизация была отражением роста политических группировок польского общества. Формировались два представления о Польше, и прежде всего — две концепции главной цели национальных усилий: «на сегодня» — на время войны, борьбы за свободу и «на завтра» — на день освобождения. Кристаллизовались и окончательно возникли две оси власти, два правительства, оба располагавшие силами в эмиграции (а также поддержкой определенных, но различных международных факторов) и силой в стране: аппаратом власти, войском, зачатками организации общественной жизни, а также зачатками собственной территории, которой можно было распоряжаться. Формировалось реальное двоевластие: материальное и духовное; двоевластие в польском вопросе на международной арене, двоевластие в повседневной жизни и в борьбе народа с захватчиками, двоевластие в начинавшемся восстановлении освобожденных зон — двух территорий, двух государств единой нации. И двоевластие в сердцах и душах миллионов.

В третьей декаде июля двоевластие проявилось. В Люблине, Любартуве, Влодаве, Пулавах, Красныставе, Замостье, Билгорае, Януве, Краснике, Радзыне, Седльцах, Гарволине, Венгруве, в уездных городишках Подлясья и Малопольши из подполья выходили рады народовы, объединялись представительства левого течения, привлекались люди, признающие освобождение, признающие ПКНО. И так же, днем раньше или днем позже, в Люблине, Любартуве, Януве, Замостье, Билгорае, Хелме, Хрубешуве, Бяла-Подляске, Белостоке, Седльцах из подполья выходили воеводские и уездные представители делегатуры польского правительства в Лондоне, объявляли себя воеводами и старостами, тянулись к власти.

В одном и том же месте, на одной и той же рыночной площади, на одной и той же улице, в обстановке растущей напряженности и усиления враждебности вставали друг против друга две власти, две Польши. Каждая располагала вооруженной силой. Вооруженная сила «лондонского» правительства — отряды Армии Крайовой, еще разгоряченные последней схваткой с немцами, еще полные воли к борьбе и гордые боевыми успехами, приступали к реализации функций, предусмотренных планом «Буря», — к демонстрации законности и реальной силы «лондонского» правительства на польской земле. К демонстрации перед теми, кто еще в сегодняшнем сражении с захватчиками были товарищами по оружию, — перед Советской Армией.

Однако, чтобы продемонстрировать свою власть, ее надо было взять. А власть не лежала на улице, как предполагалось на основе наиболее близкого польского опыта — опыта 1918 года. Другая власть, народная, в активных боевых группах левых сил в деревнях и городах укоренялась раньше, чем бежавшие немцы освобождали ратушу. Чаще всего власть уже существовала. Следовательно, чтобы добиться цели, надо было свергнуть эту власть и не просто установить свою власть, но и навязать ее. Навязать вооруженному народу.

Не немецкая агентура, не крайне правые силы, не организатор братоубийственной борьбы — НСЗ, а именно это патриотическое войско, по идее общенациональное, но подчинявшееся власти, далекой от страны, стало лицом к лицу против польских левых сил, у порога гражданской войны. У порога братоубийства.

Во второй беседе с Миколайчиком глава Советского правительства Сталин, упрекая эмигрантского премьера в том, что он полностью игнорирует факты — практическое существование на освобожденных землях, а также в гуще национальной жизни в условиях оккупации этой второй Польши, левой, Польши ПКНО, и решительно отвергая концепцию признания оси Лондон — Варшава единственным представительством Польши, гневно бросил: «Но мы не можем иметь дело с двумя польскими правительствами»{108}.

А ведь они существовали! Существовали с 1943 года, с момента, когда оказалось, что та единственная власть, которую до сих пор признавали (хотя иногда условно), не в состоянии решить неотложные проблемы, стоящие перед нацией. Это были две ключевые проблемы: внутренняя и международная. Во-первых, способ и направление использования национальных сил в происходящей борьбе против оккупантов за само существование нации. Во-вторых, соединение и согласование усилий и судеб Польши с усилиями будущего освободителя и победителя — Советского Союза. Старая власть, опасаясь активизации и роста роли народных масс, не могла ни мобилизовать силы народа, что несло угрозу для той социально-классовой модели Польши, которую она отстаивала, ни обеспечить надлежащие отношения с СССР вследствие взаимного недоверия, связанного с опасениями перед неизбежным изменением географического положения Польши, неприемлемым для этой власти.

Весьма характерное для Польши обстоятельство: власть, представлявшая уходящие классы и Польшу старого типа, оказалась непригодной для общества не по классовым мотивам (так бывает, когда требования народных масс превышают возможности компромисса), а по национальным мотивам, поскольку она не сумела обеспечить нации в целом путь к спасению от смертельной опасности. Новый центр кристаллизации нации, зародыш нового руководства и власти появился и победил тоже не в силу чисто революционных, общественно прогрессивных факторов, а потому, что сумел реализовать эти общенациональные постулаты. И поэтому он мог предложить обществу широкую платформу соглашения и мог осуществить почти полное национальное единство — до того момента, пока он сам искренне признавал примат общенациональных задач над всеми остальными — задач борьбы за спасение родины и ее возрождение, первоочередность принципа единства в борьбе за самое существенное в жизни нации.

Ведь и мы, поляки, уже также не могли иметь дело с двумя польскими правительствами. Мы уже не могли позволить себе двоевластия. В такой момент? На Висле? Разве время было вытаскивать на историческую арену весь ад беспокойств и противоречий, стремлений и опасений, патриотического динамизма и солдатской лояльности — все это сплетение конфликтов двоевластия, охватившее души людей? Души людей, которые поднялись на борьбу во имя спасения Польши и которые в момент величайших усилий для достижения этой цели были неожиданно остановлены! Остановлены вопросом: «Польша — да, но какая?»; утверждением, что спасать надо не всякую Польшу, а только единственную истинно легальную; призывом заботиться теперь не о национальной субстанции — о людях, а о национальных формах — о границах и законах.

Ведь именно в эти дни подпоручник Подкова выстроил подразделения 9-го пехотного полка АК перед резиденцией старосты в Замостье, посланный сюда, чтобы отстаивать старую Польшу, легального старосту от людей новой Польши, которая несла крестьянам Замостья и жизнь, и землю. Встал против революции с автоматом, подаренным ему в знак благодарности советскими партизанами, которых несколько месяцев назад во время совместной борьбы он водил тропами Замойщины.

Подпоручник Подкова не использовал свой партизанский ППШ против нового старосты ради назначенного на должность Лондоном. Но и не захотел отдать оружие пришельцам. А когда было произнесено самое горькое, самое страшное слово — «фашист», подпоручник Подкова разбил свой автомат с памятной надписью: «Соратнику по борьбе против фашизма от советских товарищей по оружию». Трагический отзвук — треск оружия, овеянного солдатской славой в борьбе за свободу, а теперь разбитого о железную ограду гимназии Замойских, — будет сопутствовать дням рождения, дням освобождения. Это было трагическое столкновение консервативной по своему существу солдатской лояльности с революционными потребностями нации. Это была трагическая ошибка в подсчете, когда в трудной польской бухгалтерии выпускается из поля зрения третья рубрика — третий элемент положения нации.

Ошибка. 22 июля в Освенциме из колонны заключенных, возвращавшихся с работы, гестаповец вызвал Романа Сливу, еще раз проверил, тот ли это Вебер, коммунист из Домбровского бассейна, член инициативной группы 1941 года, который одним из первых был сброшен с парашютом в Польшу и стал организатором и командующим Гвардией Людовой Краковского округа, и застрелил его на месте. Позднее, 2 августа, по специальному шифрованному предписанию Гиммлера были уничтожены генерал Грот (Стефан Ровецкий) и президент Варшавы Стефан Старжиньский…

Еще до начала восстания немцы «очищали» Павяк. Было расстреляно несколько сот человек, в том числе Павел Финдер и Малгожата Форнальская.

26 июля измученные долгими переходами полки 1-й армии проходили через утопавший в цветах Люблин, направляясь с парада прямо на Вислу, на фронт, на борьбу за плацдармы, с которых открывался, путь в глубь Польши, к полному ее освобождению.

День освобождения был не только днем решения вопроса о том, какой должна быть Польша, не только днем выбора будущих форм польской жизни. День освобождения все еще был днем выбора между жизнью и смертью. Главные задачи дня определялись не только тем, что существовали ратуши, на которых надо водрузить национальные флаги, но и тем, что были тюрьмы, лагеря, строго говоря, одна большая тюрьма, к воротам которой надо поспеть, чтобы роль поляков не ограничивалась бы только выкапыванием могил.

Германия войну проиграла. В конце июля — начало августа в этом не сомневался никто, даже немецкий генералитет. Но выиграла ли уже эту войну Польша? 90 процентов ее территории еще находилось в руках оккупантов, 90 процентов населения ежеминутно несли неисчислимые потери. Больше того, потери с каждым днем росли. Польша наряду с Чехословакией была последней добычей, которая оставалась в лапах Гитлера. Ни Гитлер, ни любой другой из возможных представителей германского империализма не намеревался отказаться от нее.

Если предусмотренная планом «Буря» демонстрация была призвана вызвать конфликты и столкновения достаточно громогласные, чтобы пробудить в Англии и Америке выступления противников союза с социалистическим государством в защиту прав «лондонского» правительства и вызвать конфликт с Советским Союзом, то не предполагало ли это в качестве предварительного условия какого-то «согласованного» отношения западных союзников к Германии? Но кому бы пришлось платить за соответствующее согласование? Идейный руководитель заговора 20 июля 1944 года Герделер предлагал именно такое решение: чтобы оказать сопротивление большевикам, добившись с этой целью мира на западе и англо-американской поддержки, он намеревался вернуть все завоевания Гитлера… Все, за исключением Польши.

Таков был риск. Был ли он известен инициаторам «Бури»? Понимали ли они это? Учитывали ли его в своих калькуляциях? В конечном счете они ведь посчитали более важной другую проблему, проблему двух течений, проблему двоевластия, проблему двух государств.

Не будем вычеркивать из памяти фрагменты тогдашней действительности, которые, хотя и не относятся к боям и не могут быть зачислены в перечень совместных вооруженных усилий, так тяжело сказались на цене и результатах этих усилий. Не будем ретушировать запечатлевшуюся в памяти военных лет фотографию, соскабливая с нее изображение некоторых действующих лиц этой драмы…

В ночь на 27 июля близ аэродрома Мотыль под Тарнувом 170 солдат Армии Крайовой заняли посты, с беспокойством поглядывая в направлении более чем сильных и более чем близких немецких гарнизонов. Они знали, что самолет из Бриндизи должен быть принят и немедленно отправлен назад. В полночь над размокшей после недавнего ливня посадочной площадкой появилась двухмоторная «дакота». Медленно тормозя, она двигалась вдоль цепи фонарщиков, поочередно гасивших фонари, которые указывали направление посадки. Продуманная и четкая, несмотря на спешку, операция выгрузки и погрузки самолета заняла 10 минут. Голос пилота-поляка и немецкие пулеметы, захваченные 2-м корпусом под Монте-Кассино, символизировали связь, которая поддерживалась через линии фронтов… В самолет грузили найденные на другом конце Польши, под Сарнаками над Бугом, части немецкой ракеты Фау-2, садились пассажиры: капитан Рафал (Ежи Хмелевский) с чертежами и микрофильмами Фау-2, Марек Цельт (Тадеуш Хцюк) и «двое каких-то старичков», которых, как не без язвительности отмечает офицер, принимавший самолет, пришлось подсаживать в кабину. Взревели моторы… еще сильней, еще громче — фюзеляж беспомощно трясся на неподвижных колесах, которые увязли в размокшей травянистой поверхности аэродрома. Палками, прикладами и руками солдаты отгребали грязь от колес самолета, мостили полосу для разбега.

— Вы должны улететь! — в отчаянии кричал пилоту один из офицеров-партизан. — Вы должны улететь!{110}

Трудная, занявшая много месяцев работа разведчиков, инженера Коцьяна, труд техника, гибель солдат разведки, муки партизан, которые выискивали потерявшиеся в пробных полетах бомбы, смертельный риск людей, находившихся здесь, чтобы обеспечить приемку и охрану операции «Мост», молчаливая преданность сотен простых людей из окрестных деревень, которые — тайна из тайн — не могли не знать, что на аэродроме «что-то» готовится, но ничего не выдали. Не может быть, чтобы все это пропало, оказалось напрасным! Они должны улететь!

И после длившейся целый час возни с беспомощной машиной, она наконец оторвалась от земли, набрала высоту и легла на курс «трасса номер 4»: Будапешт — Бриндизи. Самолет летел на юг, везя спасение для Лондона, для тысяч людей над Темзой. И он вез, быть может, гибель для Варшавы и тысяч людей над Вислой.

Вспомним о старичках, вызвавших жалость. Эти штатские так же важны, как груз военного значения.

Томаш Арцишевский, 67 лет, один из основателей ППС, член боевых групп периода 1905—1907 гг., соратник товарища Зюка, Коменданта, Деда со времен покушения в Рогове, в Безданах, на почте на Вспульной улице, многократно занимавший министерские посты, руководитель ВРН в годы оккупации… В эмиграции надо было иметь какого-то значительного деятеля из Польши, ведь коммунисты ссылались на Польшу, их представляли люди, только что прибывшие оттуда, из Варшавы… Было решено, чтобы и от имени Лондона выступил человек из Польши. Поступил приказ привезти Арцишевского. Не пройдет и полгода, как он прославится заявлением, что Польша не хочет западных земель, что она не желает возвращения Щецина и Вроцлава.

Другой штатский старичок не был ни штатским, ни старичком. Партизанам АК он показался неловким, так как еще не оправился после перелома ноги, полученного четыре месяца назад при прыжке с парашютом из самолета над территорией Польши.

Имя этого эмиссара, известного как Бжоза, или Саламандер, и теперь возвращавшегося назад, — Юзеф Ретингер. Родился и воспитывался он в Кракове, а образование получил в парижской Сорбонне, но был английским полковником и наверняка не простым офицером разведки, а государственным политическим агентом высокого класса.

Его можно было встретить в Марокко у Абд-эль-Керима во время англо-французских колониальных схваток, он организовывал какие-то антикатолические выступления в Мексике и какие-то международные съезды профсоюзов, длительное время подвизался в Китае, а в годы войны был приставлен «к польским делам» и даже представлял Польшу в качестве ее первого дипломатического представителя в Москве в 1941 году. Сверх того, он почти неотлучно, как тень, следовал за генералом Сикорским. С того момента, как он организовал выезд генерала из капитулировавшей Франции в Лондон, он всегда находился с ним рядом: в штабе, в правительстве, в автомашине, в самолете. Он покинул генерала только однажды, в том последнем полете, который завершился трагедией над Гибралтаром. Зачем он летал в Польшу, о чем в течение четырех месяцев беседовал с руководителями подпольной «лондонской» Варшавы, военной и гражданской, с чем возвращался?

В момент, когда из Польши стартовал самолет, везший Фау-2 и «старичков», из Англии, с аэродрома Нордхольт, стартовал другой английский самолет, везший кружным путем, через Африку и Азию, премьера Станислава Миколайчика в Москву. 27 июля на аэродроме в Рабате Миколайчик и Арцишевский встретились. 28 июля в Каире Миколайчик встретился с полковником Ретингером. Беседы продолжались долго. Нет и никогда не будет достоверной стенограммы этих бесед. Об их содержании мы можем только догадываться на основании последующего хода событий. Я думаю, что первый собеседник, которого в высшей степени беспокоило известие о польском государстве, возрождающемся между Бугом и Вислой, хотел услышать от другого, который в течение четырех месяцев рыскал в подчиненном власти Лондона подпольном государстве, мнение о возможностях этой силы. Возможностях, которые, как мы знаем, нельзя сбрасывать со счетов в борьбе с немцами, в борьбе за свободу. Но, видимо, более важной была признана другая проблема — проблема двух течений, проблема двоевластия, проблема двух государств.

Больше того, в беседе до сознания собеседников, должно быть, дошел тот факт, что в данный момент мир имеет дело, собственно говоря, только с одним из течений, с одним из польских государств — Люблинским. А то второе, подпольное, не было достаточно заметным. Мне думается, что в этом заключается одна из причин принятия решения о восстании, одна из причин того, что на рассвете 1 августа девушки-связные доставляли запоздалые приказы, а на улицах появились полузамаскированные конвои, транспортировавшие оружие, и 20 тысяч парней и девчат Варшавы, забросив на спину вещевой мешок с куском хлеба и перевязочным пакетом, говорили: «Мама, сегодня лучше не выходи из дому, а обо мне не беспокойся, я скоро вернусь». А матери клали им в мешки конфетки, все еще считая их детьми{111}. Впоследствии по этим конфеткам они находили неузнаваемые, растоптанные войной останки своих дорогих детей.

В 17.00 повстанческие взводы атаковали указанные им объекты — главные центры города, чтобы выбить оттуда немцев, чтобы утвердить законную власть. Лишь бы не опоздать, лишь бы не позже, чем за двенадцать часов до вступления большевиков, лишь бы опередить ту, другую власть, которая может потянуться к варшавской ратушей дворцу совета министров не только из Люблина, но и отсюда, из Варшавы — с Воли и Повисля…

3 августа, Москва.

Сталин: Главной целью Вашей поездки является обсуждение вопроса об объединении всех политических сил в Польше… В наших поисках решения нельзя обойти вопрос о взаимоотношениях между польским правительством и ПКНО.

Миколайчик: Я не хочу его обходить и потому прошу Вас облегчить мне выезд в Варшаву…

Сталин (прерывая): Но ведь там немцы!

Миколайчик: Варшава будет свободна в ближайшие дни.

Сталин: Дай бог, чтобы так было…{112}

Поражает уверенность одного из собеседников! Ведь повстанческие возможности, хотя бы в отношении боеприпасов, были рассчитаны лишь на то, чтобы опередить вступающие войска Советской Армии. День, два… По самым оптимистическим оценкам — максимум три — пять дней боев…

Пожалуй, сомнения второго собеседника были обоснованны!

Последние километры. Нет, я, разумеется, не знаю, о чем тогда думал этот человек — именно человек, а не бог, но человек, нависавший, подобно скале, над судьбами советских народов, скале, тень которой падала и на исторические судьбы поляков. Я не знаю, о чем думал Сталин, и никто не знает этого. Но можно предполагать, догадываться, выдвигать рабочие гипотезы. Однако прежде всего напомним, что все выводы надо делать из однажды принятых исходных положений. Мы знаем, что он не был богом… И следовательно, если он не был богом — он не был ни всеведущим, ни всемогущим.

Итак, я не знаю, о чем он думая ни 3 августа, когда говорил Миколайчику: «Дай бог, чтобы так было», ни 5 августа, когда телеграфировал Черчиллю: «Думаю, что сообщенная Вам информация поляков сильно преувеличена и не внушает доверия», ни 9 августа, когда говорил Миколайчику, что еще 5 августа ожидал взятия Варшавы, ни 16 августа, когда в ответ на послание Черчилля по вопросу помощи Варшаве с воздуха отвечал: «…Советское командование пришло к выводу, что оно должно отмежеваться от варшавской авантюры, так как оно не может нести ни прямой, ни косвенной ответственности за варшавскую акцию»{113}. Я также не знаю, о чем он думал, когда в начале сентября распорядился дать согласие на «челночные» полеты над Варшавой самолетов с запада на советские аэродромы.

Впрочем, я полагаю, что каждый раз он думал о чем-то ином, поскольку уже что-то иное знал и в каждый данный момент по-иному оценивал обстановку.

Впрочем, не так уж важно, о чем он думал. Гораздо важнее, какие он принимал решения. А об этом мы косвенно, пожалуй, можем судить, ибо знаем обстоятельства, в которых эти решения принимались, знаем их непосредственные и опосредствованные результаты. Мы знаем реальности ситуации и хода событий на фронте.

Сегодня, по прошествии более 30 лет, когда мы имеем возможность узнать эти реальности (хотя по-прежнему еще не полностью, но гораздо лучше, чем мир знал их в 1944 году), нас поражает разрыв между действительностью на поле битвы и тогдашним «общественным сознанием» — взглядами мира на ситуацию. В этих взглядах, формировавшихся из догадок, основанных на неполной и односторонней информации, на которой сказывались дипломатическая игра и прямая пропаганда, весьма часто обнаруживались тенденции, прямо противоположные истинному направлению развития материальной действительности войны. На рубеже 1941—1942 годов, летом и осенью 1942 года, в моменты, когда крепли и сосредоточивались силы для могучих советских контрнаступлений, не только генерал Андерс, но также штабы и правительства, значительная часть мирового общественного мнения со дня на день ожидали, кто с радостью, кто с тревогой, окончательного истощения советской силы сопротивления, окончательного падения Советского Союза. Позднее могучие усилия советского народа, мужество солдат, мудрость полководцев изменили обстановку на фронте, а советская дипломатия и пропаганда, опираясь на эти реальные успехи, в еще более значительной степени изменили настроения мировой общественности. В 1944 году мир, зачарованный масштабами и темпами советских побед, поверил не только в могущество СССР и его армии, но и во всемогущество «дядюшки Джо». Я думаю, что последний в свою очередь, используя в текущей политике эту веру, сумел так укрепить ее, что даже временным слабостям придавал видимость силы, и это вызывало еще большее уважение со стороны его партнеров.

Итак, мне думается, что Сталин, что бы он тогда ни говорил, 3 августа имел достаточно оснований сомневаться в скором освобождении Варшавы… Он ведь отлично знал, что операция «Багратион», последним эхом которой были орудийные залпы на предпольях Варшавы, планировалась Верховным Главнокомандованием Советской Армии в значительно более скромных масштабах. Первоначально она планировалась только на глубину 150 километров, как Бобруйская операция. В мае она была утверждена как Белорусская операция, рассчитанная на 250 километров{114}, и из этого исходило планирование работы фронтовых тылов. В этом варианте ее целью был разгром немецкой группы армий «Центр», освобождение Белоруссии и создание таким образом выгодных предпосылок для освобождения в будущем Литвы и Польши. Однако, когда в мае окончательно уточнялся план и принималось решение, надо было учитывать опыт прошлого, и в частности уроки 1941 года. Они свидетельствовали о необходимости наступать через Белоруссию только к северу от Полесских болот и при этом поддержать наступление действиями на южном фланге через Волынь на Люблин и Демблин{115}.

Следствием этого было разделение 1-го Белорусского фронта на две группировки, следствием этого был удар, по существу, вспомогательный, который наносился из-под Ковеля на Хелм и Люблин. Его цель состояла не в том, чтобы идти дальше, а в том, чтобы через Седльце выйти в тыл Брестской крепости, сокрушить немецкую оборону на линии Брест — Гродно, которая могла бы задержать наступление главных сил, двигавшихся из Белоруссии северным путем.

Следовательно, войскам предстояло выйти на линию Белосток — Люблин, а дальше к югу фронт должен был установиться где-то между Львовом и Перемышлем{116}.

Волей судеб события развернулись иначе. Войска, наступавшие на Волыни, достигли своих целей значительно раньше, чем войска, шедшие из Белоруссии. Они пробились к Вепшу, а правым крылом через Седльцы вышли в тыл Бресту. Что им было делать? Ждать? Они продвигались вперед, потому что была возможность. Они находились в движении, когда пришла новая, дополнительная директива Верховного Главнокомандования от 28 июля. Эта директива предусматривала выход советских войск на Нарев и остановку там «в целях подготовки удара по Восточной Пруссии», а войска 1-го Белорусского фронта, действия которых в данном случае интересуют нас больше всего, должны были, овладев районами Бреста и Седльце, «правым крылом развивать наступление в общем направлении на Варшаву и не позднее 5—8 августа занять Прагу (предместье Варшавы), захватить плацдармы на западном берегу Нарева в районе Пултуск, Сероцк, а левым — плацдарм на западном берегу Вислы в районе Демблин, Зволень, Солец»{117}.

Это была третья дополнительная директива с момента начала наступления, третье дополнение к первоначально намеченным задачам. В это время левое крыло фронта уже захватило плацдармы за Вислой, а центр, двигаясь по Люблинскому шоссе на Прагу через Окунев, Воломин, Радзымин вплоть до Легионово, «обтекал» укрепления пражского плацдарма — все еще на расстоянии 150—200 километров от главных сил, между немецкими войсками, оборонявшими линию от Бреста, по Бугу и Неману, и новыми немецкими войсками, разворачивавшимися по Висле, Бугу и Нареву.

С точки зрения главных сил, наступающих через Белоруссию, советские войска левого крыла 1-го Белорусского фронта перевыполнили как свою задачу, так и первоначальные намерения Верховного Главнокомандования.

А главные силы войск, сражавшиеся между Полесьем и Балтикой (правое крыло Рокоссовского — Захаров, Черняховский, Баграмян), могли ли двигаться быстрее? Армии 1-го и 2-го Белорусского фронтов в течение 12 дней — с 23 июня по 4 июля — смяли немецкую оборону на восточной границе Белоруссии и прошли около 200 километров, делая по 16,6 километра в день. В течение следующих 12 дней — с 5 по 16 июля — они, преследуя разбитого противника, прошли около 185 километров, в среднем по 15,3 километра в день. В течение следующих 15 дней — с 17 по 31 июля, — преодолевая растущее сопротивление перебрасываемых из глубины рейха резервов, они прошли около 100 километров, в среднем по 6,5 километра в день. За весь август продвижение составило 90 километров{118}. Темп ослабевал, наступление выдыхалось. Ближайшее к Варшаве левое крыло советской группировки в Белоруссии до 1 августа в течение 39 дней наступления прошло 49 километров.

К изменению задач и увеличению глубины операции не были готовы фронтовые тылы{119} — склады, госпитали, запасы боеприпасов, горючего, силы и средства восстановления автомобильных дорог и железнодорожных путей. Все это основывалось на расчетах, предусматривавших продвижение максимум на 250 километров.

Ни один из четырех фронтов не имел достаточного количества автомашин, поэтому снабжение каждого из них зависело от железнодорожного транспорта. Ежедневно доставлять от перевалочных станций 15 тысяч тонн грузов, необходимых на каждый день наступления, удавалось только на расстояние 250 километров. Уже 5 июля войска находились в 300 километрах от перевалочных железнодорожных станций. 16—17 июля это расстояние возросло до 400—500 километров. Лишь через три недели после начала наступления народный комиссариат путей сообщения выделил фронтам специальные железнодорожные бригады для восстановления дорог на освобожденных территориях. Тем временем вся тяжесть снабжения фронта легла на автомобильный транспорт. Но ни на одном из четырех фронтов никогда не удавалось сосредоточить запаса горючего больше, чем на один 300-километровый рейс всех транспортных машин и на четыре вылета на каждый самолет. С 15 июля доставка горючего из глубины страны сократилась. Квоты, выделенные для наступательной операции, были почти исчерпаны.

Боевой состав сражающихся частей, как обычно бывает к концу наступления, катастрофически сократился: количество лиц на довольствии — около 50 процентов, число активных штыков в пехоте — до 25 процентов, количество исправных, готовых к бою боевых машин в танковых частях — до 30 процентов штатного расписания. Лишь орудийные и минометные стволы, были, как всегда в Советской Армии, в изобилии, но боеприпасов не хватало.

К концу июля последние снаряды, последние литры бензина, накопленные и предназначенные для выполнения операции «Багратион», были израсходованы{120}. 1-й Белорусский фронт, начиная наступление, имел (всего на складах и в боевых частях) по четыре боекомплекта на орудие, то есть по 560 снарядов на 76-мм пушку, по 320 — на 122-мм пушку, по 240 — на орудия более крупных калибров. Из этого в первый день битвы — на прорыв немецкой обороны — планировалось израсходовать 2,5 боекомплекта, а на поддержку преследования — 1,5 боекомплекта. До конца июля было израсходовано три боекомплекта, в полках снаряды считали на штуки: большинство из оставшихся в распоряжении войск и интендантской службы фронта боекомплектов были сэкономлены в первый день боев — снаряды, которые когда-то не были использованы, находились на рассеянных по лесам и болотам прежних огневых позициях советских батарей под Смоленском, Бобруйском, Мозырем и Луцком. Железнодорожные транспорты доходили лишь до этой линии. По 2—3 тысячи людей были заняты на восстановлении каждого из десятков мостов через столь многочисленные в Белоруссии реки. Строительные железнодорожные бригады копались в белорусской грязи и волынских песках, восстанавливая разрушенные немцами пути и уничтоженные железнодорожные насыпи с максимальной скоростью два километра в сутки. Грузовые автомашины курсировали непрерывно днем и ночью, доставляя на расстояние 500 километров снабжение для войск и ежедневно сжигая три процента горючего, выделенного фронту для всей шестинедельной операции. 27 июля в армиях первого эшелона не хватало горючего даже для артиллерийских тягачей и танков. 29 июля 6-я воздушная армия, насчитывавшая 1400 самолетов, вследствие нехватки горючего могла совершить всего лишь 95 самолето-вылетов, а 30 июля, используя остатки неприкосновенного запаса, — 232 самолето-вылета. 3-й танковый корпус остановился под Радзымином «из-за полного отсутствия горючего»{121}. Танкисты закапывали танки в песок для использования их в качестве неподвижных огневых точек, и на этот песок «кукурузники» сбрасывали бочки с бензином и ящики с боеприпасами — по два — четыре снаряда на орудие. Фронт получил 40 транспортных самолетов грузоподъемностью 2000 кг каждый, но не было соответствующей тары, а необходимость брать дополнительные баки для горючего снижала полезную грузоподъемность почти до нуля.

30 июля вокруг позиций 2-й танковой армии, растянувшихся от Вислы через Мендзылесе и Окунев до Воломина, Радзымина и обратно к Миньск-Мазовецкому, стягивалась подвижная петля, образованная контратаками пяти немецких танковых дивизий. 31 июля между деревеньками Забранец и Кольно передовые патрули наступавшей с востока немецкой 3-й танковой дивизии СС «Мертвая голова» соединились с танками 19-й танковой дивизии и стрелками дивизии «Герман Геринг», наступавшими с запада, от Праги. Советский 3-й танковый корпус оказался отрезанным 31 июля, как раз в тот день, когда в конспиративном помещении Главного командования АК на улице Паньской, 67 вице-премьер Янковский говорил: «Очень хорошо, в таком случае начинайте», а на северной окраине леса Стара-Весь генерал-майор Радзиевский, заменивший раненного в боях на улицах Люблина командира советской 2-й танковой армии генерал-полковника Богданова, принял решение:

1, 2 и 3 августа немцы со всех сторон наступали на эту группировку. Уже 1 августа они вновь отрезали 3-й корпус, 3 августа окружили часть сил 3-го танкового корпуса, а остатки отбросили в район обороны 8-го корпуса. 5 августа оба корпуса отступили за речку Чарну.

3-й корпус состоял в тот день из 59 танков и самоходных орудий. По немецким оценкам, он потерял 192 танка и самоходных орудия и был «полностью уничтожен». Всего, по данным командования Советской Армии, 2-я танковая армия потеряла 53 процента своего состава, 425 танков.

2 августа около полуночи генерал Бур поднялся на крышу своего командного пункта на фабрике Камлера в районе Воли. Проливной дождь заглушал треск перестрелки, и только медленно разгоравшееся зарево обозначало контуры сражающегося города. Донесения не поступали, связь была прервана, радиостанции повреждены: не было даже возможности сообщить правительству о выполнении приказа. Он еще не знал, что разбитые в первом штурме отряды периферийных районов — Жолибожа, Мокотува, Охоты — выходят из города, что в Праге повстанцы отступили и укрылись в не контролируемых немцами жилых домах. Лишь на следующий день он получил донесение Монтера:

Через несколько часов еще одно:

Уже истекли 24 часа с начала восстания, минуло 48 часов с момента решения о том, чтобы не опоздать, чтобы хотя бы за 12 часов до вступления большевиков… Сражение состоялось, но не принесло успеха, правительству негде было утвердиться. Впрочем, «выступить в роди хозяина» было не перед кем.

Демонстрация кончилась. И так же, как там, в Сельской пуще, над маленькой Студзеницей, здесь, над большой Вислой, было абсолютно не ясно, что же делать дальше. Разве только просить «поторопить через Лондон большевиков»…

Потоки дождя и зарево пожаров придавали небу Варшавы в первую ночь восстания мрачный вид. Исчезли отличная продуманность всех разработанных ранее планов и изящная утонченность политической и военной концепции и стратегии. Осталось лишь та, чего больше всего опасались лучшие люди, чего они всячески хотели избежать: начатая преждевременно безнадежная борьба, поражение, разрушение и смерть…

По радио и телефонным проводам между Варшавой и Краковом, Томашувом и Берлином, генеральным штабом в Цоссене и «Вольфшанце» в Кентшине шли донесения, решения, приказы, которые должны были поднять в одном месте бригаду Каминьского, в другом — бригаду Дирлевангера, в третьем — полицейский полк, в четвертом — специальные штурмовые саперные батальоны… На второй день восстания Гитлер издал приказ о вспомогательных действиях, в котором говорилось, что Варшава должна быть стерта с лица земли, что каждый ее житель должен быть убит, что пленных быть не должно. Гиммлер лично подписал мандат Дирлевангеру, позволяющий ему «по собственному усмотрению убивать всякого, кого он найдет нужным»{125}.

5 августа Рейвефарт нанес первый удар по району Воли, разбил две сотни плохо вооруженных повстанцев, расстрелял более тысячи безоружных мужчин и женщин, стариков и детей, раненых и медсестер, профессоров, трамвайщиков и перекупщиков.

На следующий день подполковник Ян Мазуркевич, командир лучшей повстанческой группировки, сражавшейся на главном направлении немецкого наступления, доносил:

И не злой ли дух истории, самый злобный сатана польских порывов и колебаний, хихикает в аккомпанемент шагам утомленного Бура, идущего но коридору фабрики Камлера? Разве он не вправе повторить теперь слова великого генерала, которые в течение пяти лет были догматом веры и для него, и для его полковников: «Восстание в Польше не может не удаться»? Ведь эти слова вслед за генералом Владиславом Сикорским они повторяли в течение четырех лет, указывая на опасность большевистского лозунга немедленной борьбы, опасность преждевременного выступления…

«…Именно немцы своими репрессиями провоцируют поляков на несвоевременные вооруженные выступления, чтобы иметь предлог для истребления нации и уничтожения ее достояния…» — так ведь говорил сам Бур много раз: и в дни «50 повешенных», и в дни выселений из Замостья, и совсем недавно, в дни кровавых уличных казней.

Это его собственные слова, произнесенные всего две недели назад, 14 июля.

Сколько иронии в том, что теперь он отказывался от той стратегической религии, которую сам исповедовал! Ирония это или неодолимая необходимость, необходимость парадоксальная, необходимость абсурдная? Стратегическая ошибка — неправильная оценка ситуации на фронте и советских намерений? Историческая ошибка — неправильная оценка положения нации и приоритета ее потребностей?

Время отсчитывало минуты и часы, календарь — дни восстания, дни борьбы, измеряемые сотнями павших, тысячами замученных…

Каждый час — 13 павших солдат, 99 замученных штатских.

Каждый день — 317 павших солдат, 2380 замученных штатских.

Каждую неделю — 2219 павших солдат, 16600 замученных штатских.

Трагический календарь. Обвинительный календарь. Горестный календарь.

ИСКЛЮЧЕНИЕ ИЗ ПРАВИЛА

И все же вместе. Мне думается, что вопрос о том, изменился ли 2 августа политический характер вооруженных действий, начатых 1 августа по приказу Главного командования АК, не имеет никакого значения. Кровь, пролитую в боях с немцами, нельзя делить на кровь, пролитую 1 августа вечером «в рамках «Бури», и кровь, пролитую утром 2 августа и в последующие дни «в рамках справедливой оборонительной борьбы города», независимо от того, чья это кровь — полковника Радослава, или Живицеля, или рядового повстанца. И те и другие сражались за свободу родины; и те и другие сражались за вполне определенную политическую концепцию, которая не имела шансов на осуществление…

В то же время чрезвычайно важно, что если внутренний политический смысл восстания не изменился, то его место в жизни нации изменилось в течение нескольких часов. Трагедия индивидуумов, вовлеченных в осуществление ложной концепции, стала трагедией сотен тысяч, трагедией столицы и, следовательно, общенациональной трагедией.

Разумеется, проблемы индивидуумов решать надо; индивидуумам можно сочувствовать. Решение же общенациональной проблемы требует общенациональной концентрации сил; сочувствие здесь неуместно — вес и масштабы события требуют честности, глубокой гражданской озабоченности, озабоченности человека, разделяющего ответственность за судьбу нации. Норвид писал: «Родина — это коллективный долг»{128}.

В межвоенное двадцатилетие польские коммунисты вели упорную борьбу против польского государства, поскольку это было государство буржуазно-помещичье, враждебное народным массам. В сентябре 1939 года те же польские коммунисты брали в руки винтовки и шли на фронт, как Бучек под Ожарувом, как варшавская рота в бригаде обороны Варшавы, как Калиновский в Модлине.

Борьбу против буржуазной Польши, революционную борьбу они вели во имя Польши, как бы по мандату народных масс. Условием любых преобразований, любой революции, любой борьбы является существование того, что хотят преобразовать, кто должен совершить революцию, во имя чего ведется борьба. Проще говоря, необходимое условие борьбы за формы жизни нации — само существование этой нации, сама жизнь. Я напоминаю об этом трюизме, поскольку этот вопрос казался не таким уж ясным не только в минувшие годы, но даже сегодня очевиден еще не для всех. Защитники старого порядка, которые во имя своих концепций ставили на карту жизнь не единиц, а миллионов людей, были унылыми доктринерами, были сектантами, хотя применение этого термина к представителям буржуазной политической мысли выглядит на первый взгляд странно. Похоже, что и сегодня доктринеры не понимают столь очевидной истины, что прежде всего нужно позаботиться о существовании человечества, ибо без человечества не будет даже… беспредметной болтовни о доктринах и идеях.

В то время доктринерство было не чуждо всем политическим течениям польской жизни. Не следует забывать, что принципиальной заслугой Польской рабочей партии была именно решительная ломка нежизненных схем и доктринерского способа мышления в подходе к польской проблематике. Неоспоримые достижения этой линии — и сознательное решение руководства варшавской организации ППР и командования Армии Людовой, и предшествовавшие ему спонтанные решения подавляющего большинства членов партии и бойцов АЛ по вопросу об отношении к Варшавскому восстанию. За исключением отдельных лиц и одной безнадежно зараженной доктринерством районной организации, вся партийная Варшава, хотя она и была застигнута врасплох началом боев, поступила попросту так, как Бучек в Сентябре, — пошла сражаться, несмотря на то что знала и понимала политические маневры руководства восстания, несмотря на самые различные препятствия и помехи со стороны не только руководителей, но и сотен средних и малых людей восстания, честно сражавшихся за Польшу, но за другую.

Партийцы сражались 1 августа в районе Воли (взводы Пашковского и Вжоска). Здесь, на улице Млынарской, на баррикадах, перегородивших улицы Вольскую и Гурчевскую, они пополняли батальон «Чвартаков», здесь 5 августа вместе с батальоном «Парасоль» они преградили путь наступлению Рейнефарта, защищали мельницу Михлера и баррикады на углу Вольской и Млынарской. На Замковой площади сражалась рота поручника Жарлока (Рышарда Суского){129}.

В дни обороны Старе-Мяста здесь сражались два батальона АЛ: 3-й батальон капитана Гишпана (Возняка) и поручника Скуры (Немира Белиньского) и батальон «Чвартаки» капитана Конрада (Леха Кобылиньского) и поручника Густава (Эдвина Розлубирского).

22 августа «Чвартаки» вместе с отрядами Зоська и Чата атаковали Гданьский вокзал. 2 сентября на рассвете рота Густава одной из последних вместе с арьергардами капитана Гоздавы через канализационные трубы покинула Старе-Място. В районе Жолибожа сражался отряд капитана Шведа (Шанявского), в районе Чернякува — Стаха (Пашковского), в центре — поручника Шелюбского.

Сражаются и гибнут, подобно старшему сержанту Миреку (Леху Матавовскому), командиру роты АЛ, тяжело раненному в районе Воли. 6 августа он погиб вместе с сотнями повстанцев и тысячами гражданских жителей в больнице Святого Лазаря, подобно варшавскому штабу АЛ, который в полном составе во главе с майором Болеславом Ковальским (Рышардом Пясецким) оказался в результате взрыва авиабомбы погребенным под развалинами дома на улице Фрета, подобно тому, как двумя днями позднее под развалинами пассажа Симонса погиб весь батальон АК «Хробры I».

Сражаются и гибнут и ищут выхода. Они требуют от гражданских и военных руководителей восстания, чтобы те установили непосредственный контакт с советскими войсками и польскими властями в Люблине. Пытаются самостоятельно установить контакты. 21 августа при попытке перейти линию фронта подорвалась на минах в Мендзылесе связная варшавского штаба АЛ Барбара Сконецкая. Ванде Пясков удалось прорваться. 9 сентября отправляются в путь еще две связные: Хелена (Хелена Яворская) и Ева (Янина Бальцежак).

И словом, и делом они отстаивают единственный путь, который сулил спасение, — соединение повстанческих районов с побережьем Вислы. В середине сентября рота поручника Шелюбского еще обороняет редуты на откосах Вислы — металлообрабатывающую фабрику Бляшанка, а рота Густава вместе с отрядами АК из батальона капитана Стефана пытается восстановить только что перерезанную связь между районами Срюдместья и Чернякува. А внизу, над Вислой, вместе с Радославом и Крыской (Нетзером) еще сражается рота Стаха.

Застигнутые врасплох началом боев, рассредоточенные, солдаты АЛ сумели, однако, уже в ходе восстания реорганизовать в ряде случаев свои отряды и сражаться до последнего дня. Более половины их погибли в восстании.

Суть дела заключается в умении оценить вес и масштабы события, правильно определить подчиненность задач. В момент, когда Варшавское восстание приобрело общенациональное значение, превратилось в общенациональную трагедию, оно не могло не оказаться в центре внимания всех течений и направлений, стремившихся выражать интересы Польши, всех людей, причислявших себя к этой нации. На протяжении тех двух месяцев не было вопроса более важного, чем этот, и ему должны были быть подчинены мысли, усилия и действия всех польских сил.

Календарь августа и сентября 1944 года должен был, таким образом, стать графиком усилий всей нации ради спасения человеческих и материальных ценностей столицы. Однако он был лишь календарем разочарований, горестным календарем, графиком растущих потерь и жертв.

Горестный календарь. Строго говоря, совпадают даже даты. 9 августа 1944 года тридцатьчетверки 1-й танковой бригады имени Героев Вестерплятте генерала Яна Межицана достигли Вислы и по зыбким паромным переправам, наведенным советскими саперами, под бомбами люфтваффе форсировали реку, чтобы поддержать поредевшие цепи советских ветеранов Сталинграда, удерживавших под натиском «тигров» дивизии «Герман Геринг» окопы под Студзянками. Танк за танком поротно на полном газу рвались к атакованной пехоте — к фольварку, кирпичному заводу и деревне.

9 августа 1944 года волна за волной, сжатые на трехкилометровой полосе, шли «кромвели» 10-го полка конных стрелков, «шерманы» 1-го танкового полка и 24-го полка улан, за ними — транспортеры 3-й стрелковой бригады и подхалянского батальона, шла 1-я танковая дивизия под командованием генерала Станислава Мачека — итог длившихся несколько лет усилий по организации и подготовке польских солдат и офицеров на Западе. Через поля Нормандии она двигалась на помощь канадской пехоте. Двигалась на Фалез.

Это было большое вторжение, столь долгожданный и необходимый второй фронт. Это был наш славный вклад и прекрасный пример выполнения солдатского долга. Но как далеко было оттуда до этого маленького фольварка, где на следующий день шесть танков поручника Ростислава Тараймовича{130} своей внезапной отчаянной атакой, в которой все погибли, будут решать судьбу не деревеньки, не фольварка, а варецко-магнушевского плацдарма, этого «пистолета, нацеленного в сердце Германии», — исходного пункта для охватывающего маневра, который мог бы вынудить немцев к поспешному отступлению из Варшавы.

Очень далеко от Фалеза до Варшавы, до Польши, в которой польские дела и польские судьбы решались теперь уже конкретно, всей силой неотложных и необратимых действий, а не в аспекте общей победы союзников, не в аспекте общих усилий всех фронтов, всех полей сражений, истощение сил противника на которых приближало конец войны.

14 августа 1944 года бригада имени Героев Вестерплятте вместе с 100, 137 и 140-м стрелковыми полками Советской Армии ликвидировала прорыв, обломала и уничтожила острие немецкого клина. Ценою жизни 94 и ценою крови 212 наших танкистов, ценою гибели 27 польских танков, ценою многих жертв, понесенных советскими стрелковыми дивизиями 8-й гвардейской армии, плацдарм был удержан. Только в 4-м гвардейском корпусе генерала Глазунова, с которым взаимодействовала наша бригада, было убито и ранено около 3000 человек. Плацдарм был удержан, но именно в этом месте и в этот момент, чтобы нанести полное поражение гитлеровским резервам, сил не хватило. Не хватило людей, танков, наступательного порыва.

19 августа на холме Мачуга под Шамбуа танковая часть улан замыкала кольцо частей союзников, окруживших отступавшие немецкие войска во Франции. «Если мешок под Фалезом был бутылкой, набитой немцами, — говорил позднее маршал Монтгомери, — то вы заткнули эту бутылку пробкой». Правильно. Ценою потери 2300 человек и 100 танков.

Командование 1-го Белорусского фронта поручило оборону исходного рубежа будущей Варшавской операции — варецко-магнушевского плацдарма — еще двум польским пехотным дивизиям. Советские войска в упорных боях местного значения под Вавром, Воломином, Тлущом, Кобылкой и Марками высвобождали из больших и малых котлов еще державшиеся там подразделения бригад советской 2-й гвардейской танковой армии.

Было ясно, что перспектива освобождения Варшавы отдаляется, и не оставалось ничего другого, как совместно готовить предпосылки для скорейшего освобождения Варшавы и изыскивать возможности оказать ей непосредственную помощь. Предпосылки заключались в судьбе плацдармов, нависших над городом. Ближайший к Варшаве плацдарм защищала 1-я армия. А непосредственная помощь городу…

14 августа генерал Бур призвал на помощь восстанию все части АК, задействованные в плане «Буря». Он приказал им двигаться на Варшаву. Однако людей в Варшаве было достаточно. В то же время действительные возможности АК не были использованы. Принцип ненападения на немецкие эшелоны, шедшие на Восток, так глубоко вошел в плоть и кровь, что в течение 63 дней восстания никому не пришло в голову нанести удар по немецким эшелонам, которые через Кутно, Лодзь, Радом доставляли подкрепления и снабжение для корпуса фон дем Баха. Не была осуществлена даже подготовленная операция «Барьер», которая как раз предусматривала блокаду железнодорожных линий, в частности между Вислой и рейхом. Но она планировалась для других обстоятельств тогда, когда еще предполагалось, что немецкие эшелоны повезут войска с восточного фронта на запад, и когда намеревались задержать их прибытие во Францию, чтобы помочь западным союзникам, ведшим бои за плацдарм в Нормандии. В конечном счете дело ограничилось приказом о марше демонстративного характера, реальность которого была крайне проблематична.

Отряды, задействованные в «Буре», сосредоточивались медленно и не в полном составе. В инспекторате Пётркув был мобилизован 25-й пехотный полк АК майора Маевского (Лесника). В списках подпольной АК числился 9801 человек, в вооруженных отрядах из них оказалось 872 человека{132}. В подокруге Иглярня Ченстоховского округа было мобилизовано 13 процентов зарегистрированных членов, взято со складов 35 процентов всего имевшегося оружия. В Келецком округе опытные боевые партизанские отряды были переформированы и пополнены вновь мобилизованными, в результате чего была сформирована 2-я пехотная дивизия АК полковника Лина (Антония Жулкевского){133}. Рядом с закаленными в боях солдатами майора Нурта (Эугениуша Кашиньского), капитана Шарего (Антония Хеды), поручника Барабаша (Мариана Солтысяка) и «ендрусов» Юзефа Вёнцка оказались сотни необученных людей из местных организаций. Чтобы командовать батальонами и полками, из глубин подполья вышли старшие офицеры прежней армии, исполненные доброй воли и готовности к самопожертвованию, но не имевшие партизанского опыта. Лес стал походить на казармы, а штабные бумажки заслонили значение боевой активности и необходимости боевой закалки солдат. Старые партизаны на свой страх и риск еще продолжали бои с немцами под Антоновом, под Далешицами, а в районе сосредоточения корпуса полковника Эйна (Мечислава Зентарского-Лициньского) — 2-я и 7-я дивизии, 72-й и 25-й пехотные полки максимальной численностью до шести тысяч человек — уже начал действовать принцип «не дразнить немцев», ибо они могут помешать приемке поставок с воздуха, «не жечь земли», на которой приходится жить. Неопределенность целей и робость действий пагубно влияют на молодых солдат. Такие методы породили через месяц фаниславицкую панику{134}, когда два случайных немецких танка в течение нескольких минут рассеяли целый полк, за исключением двух старых рот. Организационные мероприятия и стремление приспособить армию к новым потребностям ограничивались реорганизацией старых партизанских отрядов в батальоны и полки, формально числившиеся регулярными, а также… введением детальных, казарменных норм питания для людей и лошадей и введением новой формы обращения — «гражданин», не «пан», что «являлось не уступкой или откликом на демократизм ПКНО и народного войска, а выражением приверженности традициям легионеров…»{135}. После двух недель маршей и переходов полковник Эйн пришел к заключению, по всей вероятности вполне справедливому, что эта большая, плохо вооруженная и недостаточно организованная масса не сможет дойти до Варшавы, а форсирование Пилицы обойдется слишком дорого. Корпус повернул обратно, распался на отдельные дивизии, а потом и полки. Мобилизованному войску не было поставлено никаких активных задач, связанных с Варшавой. А ведь для партизанских условий это была уже большая сила, неплохо вооруженная, и она могла нанести ощутимый удар по немецким тылам и коммуникациям… В свете сегодняшнего дня, в действиях, направленных на оказание помощи Варшаве, не видно понимания положения горящего города, не ощущается та атмосфера высшего национального императива того действия in articulo mortis, которого требовал момент. Действительное положение вещей доходило до сознания людей трудно и с опозданием, и мне думается, что не только люди, представлявшие другие течения, сражавшиеся на других полях, но даже большинство солдат и офицеров Армии Крайовой лишь спустя два месяца, когда все уже было кончено, отдали себе отчет в том, какое же место занимало Варшавское восстание в истории Польши.

Стратегия Армии Людовой, связывавшая ее действия с нуждами регулярного фронта, обернулась здесь в эти полные неясности месяцы своей неожиданной стороной — практической связью с потребностями борющейся Варшавы. Отряды Армии Людовой в Келецком и Краковском воеводствах, в Мазовии, связанные теснее, чем раньше — теперь уже непосредственно, — с регулярным Войском Польским, поддерживавшие все более прочные контакты с его Главным командованием, усиливали боевую активность. В условиях общенационального подъема подлинной партизанской войны, охватившей Польшу летом и осенью 1944 года, они расширялись, включая в свои ряды сотни добровольцев. С самолетов, летавших с недалекой Большой земли за Вислой, они принимали поставки снаряжения, а также специалистов — офицеров и минеров, направляемых Главным командованием Войска Польского, Прибывший в Келецкое воеводство с Люблинщины новый командующий округом АЛ полковник Метек (Мечислав Мочар) приступил к реорганизации частей. Совершая маневры вблизи фронта, бригады АЛ оказывали давление на тылы немецких войск, окружавших советские плацдармы над Вислой, дезорганизовали фортификационные мероприятия немцев в глубине обороны, многократно и эффективно атаковали саперные части, укреплявшие местность, и одновременно усиливали битву на рельсах. Лишь отряды АЛ блокировали коммуникации, по которым не только на фронт, но именно в Варшаву двигались немецкие подкрепления и снабжение. Пять бригад АЛ на левом берегу Вислы в течение августа и сентября уничтожили 86 немецких эшелонов.

Однако фронт на Висле укреплялся, вся Центральная Польша превращалась в непосредственный тыл, и на не слишком благоприятных для развития партизанского движения землях Лодзинского, Келецкого, Краковского воеводств, куда прибывало все больше немецких войск и где действовало, боролось, передвигалось и размещалось более десяти тысяч польских партизан, стало слишком людно. Полицейские, штурмовые, охранные батальоны, о выделении которых постоянно просил фон дем Бах, начали прибывать в Келецкое воеводство, нанося удары по совершавшим рейды бригадам АЛ и укрепленным лагерям полков АК, дезориентированных отменой приказа о помощи Варшаве и не имевших определенных оперативных задач.

Сентябрь — полоса крупных партизанских боев против немецких карателей. 13 сентября в Котфиньских лесах успешно сражается 3-я бригада АЛ имени Юзефа Бема, 11 сентября в Конецких лесах — 2-я пехотная дивизия АК. С 16 по 19 сентября на большом пространстве Сухеднёвских лесов, а потом под Свиной Гурой несколько сот бойцов АЛ под руководством командующего округом яростно сражаются с немецкими карателями, не позволяя замкнуть кольцо окружения. 18 сентября в Хэнциньских и Соковицких, а после 26-го — во Влащовских лесах сражаются отряды АК. Наконец, 29 сентября немцы плотным кольцом окружили под Грушкой группировку АЛ майора Зигмунта (Генрика Половняка), насчитывавшую 1500 польских партизан{136}. Замкнув кольцо, они бросили в атаку сведенные в несколько колонн регулярные штурмовые части с танками. Крупнейшая партизанская битва в Келецком воеводстве носила ожесточенный характер и длилась с переменным успехом целый день до наступления сумерек. Раненный, майор Зигмунт продолжает командовать группировкой. Первая попытка прорваться ночью не удалась, и лишь около 2 часов ночи штурмовая группа в составе 270 партизан под командованием капитана Оркана (Ленцкого) пробила брешь в кольце. В бою пали 50 партизан, 70 были ранены. Опустевшими лесными просеками в разных направлениях двигались вышедшие из окружения отряды АЛ, чтобы по-прежнему не давать покоя немцам, отвлекать их внимание и силы от Варшавы, от фронта.

На левом берегу Вислы, в нижнем течении Пилицы, полки 1-й армии изрыли поля — уже мазовецкие — сетью окопов. Во второй половине августа плацдарм окончательно стабилизируется. Наша оборона становится более прочной. Но крепнет и немецкая оборона. По окопам пехоты и огневым позициям артиллерии распространяются неопределенные, часто противоречивые, иногда преувеличенные, иногда преуменьшенные слухи и комментарии.

Это варшавское направление.

От Сельц через деревни Смоленщины на Варшавском шоссе, потом на Волыни, у ворот лагерей, на маршах и переходах солдаты ставили указатели с надписью «Варшава». На указателях — километры, их было немало. Сначала — 800, потом — 400. Теперь только 40. Варшава, которую многие никогда не видели, представляла собой не просто воплощение родины, не только цель движения, а нечто большее. Она символизировала смысл их солдатского подвига и жертв.

1 сентября усиленные разведывательные группы польской пехоты переправились на другую сторону Пилицы. Вылазка, которая поддерживалась артиллерией, переросла в упорный бой, длившийся более 10 часов. Результаты не вдохновляли. Немецкая оборона упрочилась, противник был силен и опытен. Тем не менее в лесах за Вислой самая опытная часть — 1-я пехотная дивизия имени Костюшко проходила дополнительное специальное обучение наступательному бою.

10 сентября из-под Медзешина началось советское наступление 47-й, а справа — 70-й армий. Оно не могло ставить слишком далеко идущие цели. На всем фронте от Буга до Вислы был достигнут относительно небольшой перевес над обороняющимся здесь противником. В пехоте соотношение наших и неприятельских сил было 15 к 10. В танках превосходства обеспечить не удалось: 264 наши машины против 280 немецких{137}. Только в артиллерии перевес был значителен по количеству орудий, но не по количеству снарядов; снаряды по-прежнему доставлялись на автомашинах из далекой Волыни.

Речь, следовательно, шла лишь о том, чтобы окончательно изгнать немцев из междуречья Вислы и Буга, очистить правый берег реки. И предместье Варшавы — Прагу.

И тем не менее приказами Главного командования Войска Польского на варшавские предполья направляются все имеющиеся в распоряжении польские силы. 10 сентября малочисленные батальоны сталинградцев редкой цепью расположились в польских ожогах над Пилицей. Дивизии 1-й армии форсированными ночными маршами, по бездорожью двигаются под Прагу. Идут танковая и кавалерийская бригады, из Люблина марширует 4-я дивизия, еще даже не принесшая присяги, — то есть все, у кого есть в руках винтовка и кто кое-как сумеет выстрелить из нее.

10 сентября на главном направлении — под стенами фабрики Шпотаньского Мендзылесе — начала наступление 1-я польская дивизия, а рядом с ней — советские дивизии 125-го стрелкового корпуса.

Через песчаные дюны, поросшие молодым сосняком, опутанным колючей проволокой, по густо усеянной минами подваршавской земле, земле, о которой певали в Сельцах, находя в рязанских пригорках сходство с предметом своей тоски, шли на штурм пехотинцы 1-й дивизии имени Тадеуша Костюшко, польские пехотинцы — такие, какими они были в этот час высшего испытания. На первых метрах пути к варшавским мостам в цепи 1-го полка гибнут один за другим командир батальона майор Лонгин Дзевановский, начальник штаба полка поручник Борис Массальский и его заместитель поручник Мечислав Зильбершпиц{138}.

Метр за метром, в течение пяти дней и пяти ночей приближается к Висле польская цепь, обильно поливая кровью этот, в мирное время столь доступный район воскресных экскурсий… Мендзылесе, Анин, Вавер, Выгода, Кавенчин, а еще — широкие ноля, пригородные вагоны, а еще — яростная контратака 19-й танковой дивизии, «пантеры», давящие под Козьей Гуркой орудия 1-го легкоартиллерийского полка, гибель командира батальона поручника Свитковского, политработников Спиридовича и Лесиньского, которые вместе с измученными, оглохшими от грохота пехотинцами находились с пулеметами в руках на переднем крае обороны рядом с орудиями… И надо вновь и вновь отрываться, от защищающей от огня изрытой земли — прямо под пули; а еще Грохув, адски длинная Грохувская улица, первые дома на Тарговой… Перед рассветом 14 сентября орудие, расчет которого составляли отец и сын Краевские, сбивает с моста Кербедзя последний немецкий транспортер; танк хорунжего Гая взбирается на подымающуюся вверх мостовую улицы, переходящей в полотно моста, — и старый мост, который, казалось, составлял неотъемлемую часть образа Варшавы, сотрясаемый взрывами, тяжело оседает в Вислу…

Полк, который первым поднялся из окопов под Ленино, который, двигаясь в авангарде дивизии, устанавливал на Варшавском шоссе указатели, теперь лежал в неглубоких окопах на надвислинском валу, недалеко от центра Варшавы, отделенный от нее течением широко разлившейся реки. Он прошел тысячу километров и за эти последние 13 километров заплатил самую высокую цену — 706 убитых и раненых. 38 процентов того состава, который он имел пять дней назад{139}.

В этот день в Люблине главнокомандующий Войска Польского генерал Жимерский подписал приказ:

Из лесов под Анином на последних километрах Варшавского шоссе выныривали маршевые колонны 2-й и 3-й дивизий 1-й армии. Над полями за Грохувом поднимался высоко в небо черный столб дыма, подсвеченный белым в свете дня пламенем пожаров. Ветер доносил оттуда запах паленого и треск винтовочных выстрелов…

Немногим больше можно было увидеть в стереотрубу с наблюдательного пункта командующего 1-й армией. Отсюда нельзя было разглядеть поле сражения, детали местности, расположение сил, обстановку — все то, над чем, рисуя подробные схемы, будут впоследствии ломать голову специалисты. По прошествии лет историки военного искусства всегда более мудры, чем гибнущие в бою солдаты. Но и отсюда видны, слишком хорошо видны потрясающие размеры катастрофы, то, что останется в истории, в гражданской истории. В истории Польши.

Прибывшие из Варшавы связные, девчата из АЛ, подхорунжие из АК, наконец, опытные офицеры наносят на подробный план Варшавы контуры повстанческих позиций: безжалостными, скорбными крестиками, квартал за кварталом, район за районом вычеркивают на карте ту старую Варшаву, которую они знали и которая уже не существовала.

Что толку при этом от замечаний начальника штаба, от расчетов начальника артиллерии, горьких замечаний начальника инженерной службы? Что из того, что другой такой битвы больше никогда уже не придется вести? И стоит ли сегодня отвечать на вопрос: «А если даже и удалось бы, то что тогда?»

Командующий 1-й армией генерал дивизии Зигмунт Берлинг на наблюдательном пункте у стереотрубы, в линзах которой, близкая, кажется рукой подать, безмолвно пылает Варшава, отдает приказ командиру 3-й пехотной дивизии имени Ромуальда Траугутта бригадному генералу Станиславу Галицкому форсировать Вислу… Его дивизия маршевой колонной средь бела дня, на виду у немцев, под огнем из-за реки продвигается по Грохувской улице и среди разрывов снарядов, падающих на углу улицы Зеленец, поворачивает на Саска-Кемпу.

Позади — пять бессонных ночей, когда она, меняя позиции, шагала по ухабам лесных дорог, и форсированный марш последних суток.

В Англии была польская часть, которую не передали английскому командованию, — отдельная парашютная бригада генерала Станислава Сосабовского — цвет добровольцев из состава всех польских вооруженных сил на Западе. По решению польского правительства она предназначалась для поддержки боевых действий на родной земле.

15 сентября 1944 года в центре Польши, в Варшаве, на берегу Вислы были сражены немецкими пулями — лишь один шаг отделял их от встречи — знаменитый поручник Морро (Анджей Ромоцкий) из отряда «Зоська» и подхорунжий Януш Ковальский из 1-й дивизии имени Костюшко. Группа повстанцев на Сольце ожидала пробивавшуюся через Вислу разведку народного Войска Польского. Из 15 разведчиков четверо погибли, а трое высадились на варшавском берегу, будучи раненными.

В тот же день польская парашютная бригада в Англии грузилась на транспортные самолеты. Вопреки протестам командиров и солдат, несмотря на голодовку, объявленную всем составом бригады, и эта часть была передана под командование Монтгомери.

18 сентября первые польские парашютисты приземлялись на Рейне под Арнемом.

В этот же день терявшая последние силы оборона повстанческого бастиона при улице Окронг, номер 2 в Варшаве, где остатки славного батальона Кедыва АК Зоськи защищали последний редут уже перерезанной линии, соединявшей Варшаву с Вислой, была усилена двумя пулеметами. Это были пулеметы из 1-го батальона 9-го пехотного полка 3-й пехотной дивизии 1-й армии Войска Польского.

У командира батальона поручника Сергея Коненкова, командира роты хорунжего Владислава Стшижевского, как и у рядовых пулеметчиков, на сентябрьских «рогатывках» красовалась эмблема с пястовским орлом. Не они задумали варшавскую демонстрацию. Не они начали эту битву, несвоевременную битву на улицах столицы. Им чужда была ее цель. Но им были близки и дороги соотечественники, коллеги, солдаты, упорно сражавшиеся с захватчиками на улицах города. Вместе с жителями, вместе с повстанцами они теперь собственной кровью платили по чужому счету. Они старались спасти хотя бы то, что еще можно было спасти. Взрыв крупнокалиберного снаряда положил конец обороне бастиона на улице Окронг, номер 2.

С английских аэродромов на Рейн прибывали на «дакотах» все новые эшелоны польских парашютистов. Они прыгали в пекло горящего Арнема, чтобы выручить английских «красных дьяволов», окруженных танковой дивизией СС. Они возводили прибрежные валы над Рейном, обороняя край переправы, другой край которой уже давно был оставлен англичанами. Наконец, они прикрывали отступление тех, кто остался в живых после этой трагической и неудачной операции, прикрывали на глазах подходивших частей английских сухопутных войск, которые считали уже нецелесообразным ввязываться в проигранное сражение. Не они прибыли первыми в Польшу…

На левый берег Вислы эшелон за эшелоном направлялись батальоны 9, 8, 6-го пехотных полков… Усиливалось немецкое сопротивление, грохотали 1000 орудий и минометов корпуса фон дем Баха и артиллерии 9-й немецкой долевой армии. Им отвечало 600 стволов польской и советской артиллерии…

С того берега доносятся тревожные голоса: «Стреляйте ближе, немцы уже в воротах…»; бьет тревогу переправа: «Сделайте что-нибудь с артиллерией, нас засыпают снаряды…» Одна за другой умолкают рации артиллерийских наблюдателей в рушащихся домах на улицах Загурной, Идзковского, Вилановской и Сольце; наблюдатели на Саска-Кемпе тщетно протирают стекла приборов, напрасно ругаются ослепшие польские и советские артиллеристы, не помогает ни специальный полк звуковой разведки, ни наблюдательные аэростаты — в горящем городе ничего не видно, в грохоте уличных боев невозможно уловить эхо вражеских батарей.

Вновь начинают наступление соседи — дивизии 47-й и 70-й армий. Неделю назад они имели самое большее по 3500 человек, а сейчас, после недели ожесточенных боев? Но командующий фронтом приказывает наступать, выйти за Бялоленкой на Легионово, к Висле, форсировать ее, захватить плацдармы между Варшавой и Модлином{141}. Еще продолжают грохотать орудия, небольшие группки пехотинцев просачиваются между немецкими узлами сопротивления. Саперы устанавливают штурмовые мостки на каналах, но немцы контратакуют. Вновь появляются «тигры» и «пантеры» дивизии «Герман Геринг». Плацдармы за Брудновским каналом потеряны. Наступление выдыхается. Вероятно, уже некому наступать.

Карандаш командующего фронтом черкает по полям представленного командующим польской армией документа, озаглавленного «План оперативно-тактических действий 1-й армии Войска Польского по овладению Варшавой»{142}. За три дня перебросить через реку целую армию и занять город? Что означают эти пустые графы?

Наступает, известно, пехота, поддерживает, известно, артиллерия, а обеспечивает кто? Какими техническими средствами заполнить эти графы? И наконец, как это все будет выглядеть на простреливаемой с обеих сторон реке, полной рукавов и мелей, где на протяжении трех четвертей зеркала реки тяжелое оборудование и орудия не могут двигаться ни на колесах — слишком глубоко, ни на паромах — слишком мелко? Однако штаб фронта направляет в Прагу в распоряжение генерала Берлинга одну за другой бригады советской артиллерии, саперные батальоны, химические и минометные подразделения. Их забирают у соседних армий — 8-й гвардейской, 47, 48, 70-й, соседям приказывают строить лодки для поляков{143}. Офицеры связи на дорогах выискивают части из резервов фронта, марширующие где-то между Бугом и Вислой. Части прибывают, сосредоточиваются, вводятся в бой, но все это требует времени.

Первыми, раньше сроков, установленных приказом, прибывают части, выделенные из 8-й гвардейской армии, самые необходимые — 4-й понтонно-мостовой полк, 274-й батальон амфибий. Приказ приказом, но ведь в нечеловеческой войне есть еще и что-то человеческое. Сталинградские саперы Чуйкова оплачивают долг благодарности — за польские танки, что спасали пехоту 8-й армии на варецко-магнушевском плацдарме, за польских танкистов, сгоревших под Студзянками.

1-я танковая дивизия в этот момент пересекала в море цветов и горячих поцелуев границы Голландии…

Призывы, направленные командованию Армии Крайовой — объединить усилия для спасения столицы, — остались без ответа. По наведенным такой дорогой ценой линиям связи передаются только технические и тактические данные, информация о противнике, указание целей для артиллерии, требования огневой поддержки.

Страшные дни третьей декады сентября 1944 года стали вершиной польской трагедии. Под густой тучей дыма Варшаву уже почти не видно, но варшавское зарево освещает всю Польшу. Взорваны электростанция и водопровод, нет тока, нет воды и пищи, нет лекарств и перевязочных материалов. За штурмовыми группами корпуса фон дем Баха шаг за шагом продвигается полиция, методично «ликвидирующая» жителей извечного гнезда бунтовщиков. В прах обращены 700 лет истории города, воплощенной в его строениях, и тысяча лет истории народа, воплощенной в его памятниках и архивах. Но еще можно спасти людей — эти сотни тысяч, скучившиеся в районах, сжимаемых кольцом вражеских позиций. Сотни тысяч людей — самое ценное достояние. Ученые и ремесленники, люди творческого труда и просто человеческие сердца. Ведь в их знаниях, характере, поведении тоже воплощено вековое достояние нации. Они еще поднимутся, они еще выпрямятся, они еще смогут столько выдержать и столько сделать!..

Баланс крови и славы. Четыре года продолжается борьба польского народа. В течение четырех лет поляки сосредоточиваются и собирают силы, готовятся к тому дню, когда их воля к борьбе, их умение и самоотверженность, их способность на величайший риск будут полезны родине. Где они теперь?

Шестнадцать тысяч повстанцев, вооруженных винтовками, автоматами, гранатами, находятся на баррикадах… «Вот весь мой арсенал», — говорит командир одного из важнейших участков обороны, открывая ящик письменного стола, в котором лежит несколько гранат и пачка патронов.

Где сейчас польские летчики — те сотни сильных и ловких людей, обладавших высокими моральными качествами и квалификацией, сыны народа, которые в течение ряда лет получали образование за счет экономии нищенских ресурсов нации? В небе Варшавы и Лондона, над Атлантикой и над Германией они доказали, что готовы ко всему. Тем более теперь! Но английский маршал авиации Слессор отвечает, что не видит возможности использовать их ввиду слишком большого риска: потеряно уже 27 машин… Две тысячи польских летчиков погибли, защищая Англию{144}.

И когда наконец началось то великое, давно обещанное и давно возможное наступление с Запада, на глазах у всей Варшавы «ковер» из ста семи огромных четырехмоторных бомбардировщиков перемалывает винтами воздух. Но как высоко, как все еще далеко от варшавской мостовой! Медленно, очень медленно опускаются парашюты с контейнерами на давно уже оставленную Охоту, на разгромленную немцами Волю и даже на Прушку. В руки повстанцев попадает всего 15 контейнеров, так как лишь несколько самолетов пролетают низко над землей и сбрасывают драгоценный груз прицельно, прямо между повстанческими баррикадами… «Это поляки», — говорят в Варшаве.

Над Срюдместьем и Чернякувом загораются «яки» полка «Варшава» и «кукурузники» полка «Краков». Не вернулся из-под Жолибожа майор Вихеркевич, один из тех довоенных польских летчиков, которые создавали в Григорьевском польскую народную авиацию. Советские летчики в польских мундирах опекают еще неоперившихся польских птенцов, совершающих над горящей Варшавой, свои первые боевые вылеты…

В течение этих дней и ночей каких-нибудь 50 самолетов, которые можно одновременно поднять в воздух, сделали 533 вылета, 7700 вылетов сделано советскими самолетами.

Где сейчас польская пехота, ветераны Сентября, те, кто пересек границу семи государств, чтобы взять в руки винтовку? Их славят маки на Монте-Кассино…

Где сейчас те, кого террор оккупантов выгнал из сожженных домов в партизанский лес, те, кому хорошо знаком свист пуль и кто не раз отважно штурмовал бункера вдоль железнодорожных линий и опорные пункты, устраивал засады на транспорты и танки? Они в обагренных кровью папоротниковых зарослях урочища Мазяже…

А другие? В Кампиноской пуще закрепился Тура, или Долина (поручник Адольф Пильх), не предпринимавший энергичных действий с целью отвлечь внимание немцев от Варшавы. Видимо, двухлетнее маневрирование между большевиками и немцами, закончившееся отступлением из Белоруссии вместе с захватчиками, не прошло бесследно для его представления об обстановке, о нуждах нации для поддержания борьбы…

Что толку в том, что в Кампиносе поручник Пильх со слезами умоляет капитана Шимона (Юзефа Крычковского): «Расстреливайте меня, но люди не виноваты. Дайте им возможность реабилитировать себя»{145}. Однако что-то оставалось неизменным.

В Келецком воеводстве солдаты АК окопались в укрепленных лагерях — уже отменен приказ о марше на Варшаву, но не дано указаний о действиях, которые имели бы больший смысл. Они ждут русских. Новый приказ напоминает: овладеть Радомом, или Кельце, или крупным лесным массивом, или Краковом, или в крайнем случае Тарнувом «с таким, однако, расчетом, чтобы удар был нанесен по меньшей мере за два или три дня до вступления большевиков»{146}. Какое это имеет отношение к гибнущей Варшаве? Вскоре и этот приказ, означавший повторение трагедии в меньшем масштабе, хотя бы в Тарнуве, будет отменен.

Остается лишь демобилизация, устройство «засыпавшихся», трагическая сцена закапывания оружия, вдвойне трагическая, ибо вместе с оружием как бы хоронится мечта о борьбе, о том, чтобы быть полезным, чтобы сделать что-то для страны, но вместе с тем — как это оружие будет легко выкопать потом, когда пройдет фронт и когда «после потопа начнет вырисовываться новая Польша, совсем другая, непонятная, зачастую недоброжелательная…

По пляжу Козловского, где кончается улица Валечных на Саска-Кемпе, через сотрясаемое взрывами немецких снарядов смертоносное пространство, тянущееся от Медзешинского вала до зеркала Вислы, группами по восемь человек, с тяжелыми нескладными лодками на плечах, бегут автоматчики подпоручника Люцины Херц из 9-го пехотного полка. Половина из них не доберется даже до Вислы. Комендант переправы, стоя по колени в воде, с залитым телефоном в руках, с тоской в глазах считает лодки, которые спускают на воду, лодки, которые не вернутся.

Немцы, захватив дом на Виляновской, 14, вытаскивают из него повстанцев и солдат, женщин, раненых… Выходит девушка без руки, с едва зарубцевавшейся культей. «Вист ду бандит?» «Я — солдат Армии Крайовой!» — Мария Цетыс произносит последние слова в своей жизни{147}. Со стороны улицы Французской до середины улицы Валечных спокойно, как бы прогуливаясь, направляется к переправе «папаша» — заместитель командира 9-го пехотного полка по строевой части подполковник Ян Кулицкий. С чуть грустной усмешкой он подбадривает солдат, прячущихся под стенами домов: «Пошли, хлопцы, бояться нечего». Он погиб вместе с экипажем понтона, разорванный на куски, едва выйдя за Вислинский вал на пляж Козловского.

Падает раненый командир 9-го полка майор Францишек Межвиньский. «Что я? К чему жить, — говорит он санитарке, — если нет моего полка?!» На другой день погибает его заместитель по политической части капитан Станислав Клейер. У плота с орудием, безнадежно застрявшего на песчаной мели, далеко от обоих берегов Вислы гибнет начальник штаба 4-го полка противотанковой артиллерии майор Игнаций Сохончик. На Виляновской погибает поручник Сергей Коненков, командир 1-го батальона. Его заместитель по политчасти подпоручник Мариан Сольский умирает на ничейной земле, откуда пытался вытащить связную Ясю из группы капитана Мотыля. На другом фланге плацдарма, на Загорной, падает, раненным, командир 3-го батальона капитан Станислав Олехнович. На переправе ранен командир 2-го батальона майор Антони Дроздов. «За мной!» — крикнул командир взвода Гольдберг, когда, ведя взвод в контратаку на дом на углу улиц Идзковского и Черняковской, уже занятый немцами, первым вскочил в пролом стены и тут же пал, скошенный автоматной очередью. Солдат, прижатый к мостовой улицы Сольце огнем, который немцы ведут из здания Национального музея и из-под виадука Понятовского, отчаянно пытается сокрушить каменное покрытие мостовой лопаткой. Ему приходилось сражаться на Волыни, в Полесье, в Подлясе, его учили ориентироваться в лесу и окапываться в болотах… В огненном квадрате двора, образованном горящими домами на улицах Идзковского и Загорной, гибнут люди из-под Слонима и Ратно, из Бродов, Трембовли и Друскенника. Люди, которые впервые в жизни увидели город, впервые вошли в многоэтажный дом.

Бой на узкой полоске вдоль обоих варшавских берегов разгорается все сильнее и поглощает наши силы скорей, чем успевают прибывать новые. Не хватает понтонов, не хватает лодок, не хватает снарядов, не хватает, наконец, людей. В ночь на 21 сентября под Варкой, там, откуда пришли поляки, по приказу командующего фронтом покидает окопы 226-й гвардейский стрелковый штурмовой полк, лучший в 8-й армии. К вечеру он уже прибывает в Милосну под Варшавой в распоряжение командующего польской армией{148}. Но это уже ничего не меняет.

Где-то далеко, в трудных скитаниях, на пути в Польшу и в ряды армии находятся сейчас другие — из районов Новогрудока и Вильнюса, месяцем раньше под Вильнюсом на предложение вступить в народное войско ответившие рыком шести тысяч глоток: «Хотим Вилька!» Они еще вернутся, они поймут, что важнее всего не полковник Вильк (Кшижановский) и не конституция 1935 года, а судьба гибнущей нации, что о границах, установленных Рижским договором, нечего мечтать. Они вернутся, но слишком поздно, хотя некоторые еще успеют отвоевать Поморье для Польши и землю для себя. Другие — и уже не по своей вине — вернутся лишь к моменту восстановления. Но здесь, на пражском пляже и на варшавском берегу, их тогда не было. Из-за споров, борьбы и противоречий последних лет эти польские силы в решающей битве не участвовали.

Солдаты советского минометного батальона, включенные в боевые порядки 8-го пехотного полка, тащат свои «бутыли» на варшавский берег близ улицы Червоного Кшыжа, а поседевший в боях у Волги и Днепра старшина-сапер, спуская на Вислу амфибию, уцелевшую из 48 имевшихся в его батальоне, с невыразимой горечью бормочет: «Да разве так воюют? Разве так берут города?» Из них уже никто не вернется, кроме десятка-другого раненых, сражавшихся там, где теперь находится автомобильный «Блошиный рынок», под мостом Понятовского, — капитанов Барановского и Плейзера, командиров батальонов 8-го полка. А эту последнюю амфибию лишь спустя 15 лет землечерпалки извлекут со дна Вислы, чтобы поставить в музей.

Но в данный момент в подвалах горящих домов на плацдарме еще держатся тысячи людей, ожидая смерти, и истово молятся возле мигающих свечек перед иконами. Молясь за умирающих, они молятся сами за себя. Палуба корпуса прогулочного корабля «Байка» залита кровью собранных здесь раненых, а рядом на переправе дико воет обезумевшая от боли и ужаса женщина. На командном пункте 3-й дивизии от окуляров стереотрубы отходит командир дивизии генерал Галицкий… Того, что он видит и знает, уже достаточно, хотя ему еще неизвестно, что его дивизия, не достигнув успеха, потеряла 2383 человека — 25 процентов своего состава. А подпоручник Янина Блащак с автоматом в руках, в удушающих клубах сернистого дыма еще ведет своих хлопцев — лучших минометчиков дивизии — без боеприпасов, беспомощных, с одними только винтовками в последнюю контратаку.

Сотни отчаявшихся, но все еще полных надежды глаз следят за каждым шагом, каждым движением майора Станислава Латышонка, который теперь командует остатками полка, и капитана Ежи (Рышарда Белоуса), командующего остатками отрядов АК на плацдарме.

«Держитесь, держитесь хотя бы до ночи», — тихо пищит трубка радиотелефона, а майор Латышонок произносит свои последние, горькие и иронические слова: «Я держусь, я держусь, но только за эту трубку!»

А ведь в это время Польша имела двести тысяч регулярных солдат под ружьем, 500 танков, 300 самолетов, несколько тысяч орудий…

Карпатская и кресовая дивизии, обескровленные в изнурительных боях над рекой Метауро, отдыхают у берегов Адриатического моря. Артиллерия 2-го корпуса поддерживает итальянских партизан, освобождающих свои деревеньки. Парашютисты Сосабовского яростно вгрызаются в надрейнский ил у переправы под Дрилем. Они ищут затопленный англичанами паром, чтобы переправить из-под Арнема уцелевшие остатки своей бригады, — стоящая рядом английская «сухопутная» дивизия не хочет вмешиваться в это дело.

Город Аксель в Голландии в знак благодарности за свое освобождение, осуществленное «в истинно польском духе» — вдохновенно, без применения артиллерии и авиации, — преподносит польским танкистам герб города и сооружает в их честь памятник.

Над Вислой стволы орудий польской и советской артиллерии наводятся на последнее уцелевшее хранилище национальных ценностей — комплекс зданий Национального музея, унылый, неподвижный бастион, откуда простреливается вся поверхность реки, исходные пункты переправ, пути подхода к агонизирующим плацдармам…

А еще патруль разведчиков на вислинском пляже напротив Жолибожа находит умершего от потери крови офицера разведки 6-го полка, который двумя днями раньше обеспечил переброску рации для командующего Жолибожем полковника Живицеля. Тело офицера уже застыло, рука — в открытом ящике с противотанковыми гранатами. А неподалеку в кустах был найден потерявший сознание, трижды раненный в этом бою, командовавший силами 6-го пехотного полка на варшавском берегу майор Юлиан Шацилло{149}.

1792 человека из состава 1-й дивизии погибли в течение пяти дней при попытках выйти к берегу Вислы. Свыше 6 тысяч человек потеряли в это время советские корпуса, наступавшие на Прагу.

3764 человека потеряла 1-я армия в течение 10 дней боев за форсирование Вислы и попыток прорваться к позициям повстанцев. Более 5 тысяч людей потеряли за это время советские части, поддерживавшие поляков, и дивизии, наступавшие по соседству на Бялоленку и Легионово, чтобы отвлечь вражеские силы от польской армии.

Итого 5500 солдат 1-й армии Войска Польского и 11 тысяч солдат Советской Армии. 16 500 человек в течение 15 дней{150}.

Эти трагические дни сентября — вершина польской славы. Именно в это время мы так славно сражались везде, на всех фронтах. И только на подступах к Варшаве нас было слишком мало.

Конечно, это была война народов всей Европы и всего мира. Мы внесли свой вклад, как и в прошлом, во все битвы и на всех баррикадах. Но в действительности, являются ли эти усилия, по форме интернациональные, умножением нашего вклада или же распылением наших сил? Не результат ли это того, что путь Польши к свободе распался на дорожки, дорожки — на тропинки, по которым, правда, движение шло, но которые никуда не вели? Настоящий путь был только один, а ложных — неограниченное множество.

Значит ли это, что не следовало бороться? Что танкисты Мачека не должны были сражаться во Франции, Бельгии и Голландии? Конечно, должны были, коль скоро они оказались там. Но обученные экипажи кадровой 16-й танковой бригады вообще не пошли на фронт, ибо не хватало людей как раз необученных, но желавших сражаться, необходимых для заполнения всех звеньев большого военного механизма, каким является танковая часть. А в стране такие люди были. Впоследствии они участвовали в боях за Поморье — терпеливые пехотинцы без своих танков, ибо здесь не хватало танкистов.

Значит ли это, что не надо было высаживаться под Арнемом? Разумеется, надо было. Но разве эта бригада не была в действительности предназначена для Польши? Я знаю, англичане задерживали ее, по совсем не по техническим соображениям: Варшава находилась в полосе действий Советской Армии и, пока Советский Союз был нужен, чтобы добить Германию и тем самым сэкономить английскую кровь, до тех пор англичане не хотели нарушать установленное разделение «сфер военной ответственности».

Я знаю, что к этим парашютистам и русские не отнеслись бы благожелательно. Почему? Потому что они имели достаточно горького опыта с «тихотемными» из Англии, которые командовали польскими партизанами в Белоруссии и Литве, где боевые отчеты в штаб округа имели заранее предусмотренные три рубрики: борьба против немцев, борьба против местной полиции (белорусской, литовской), борьба против большевистских партизан. Они хорошо знали, что для польского командования в Лондоне лозунг «Первые в стране» означает «Первые в момент крушения Германии», чтобы поддержать внутренние силы в их демонстративной акции, направленной против Советского Союза.

Значит ли это, что не надо было сражаться за Лондон, над каналом Ла-Манш, над Гамбургом и Бременом? Разумеется, надо было. Однако даже Франция могла держать на Востоке (где у нее не было никаких реальных интересов, кроме стремления продемонстрировать лояльность в отношении СССР) авиационный полк. Над польским небом не оказалось самолетов польской авиации, просуществовавшей двадцать лет. Три, хорошо, если четыре, «старых» летчика, десяток-другой советских инструкторов, остальные — молодые, очень молодые курсанты. Так начинала складываться новая авиация новой Польши.

И наконец, разве не надо было сражаться под Монте-Кассино, под Анконой, над Метауро? Хотя и с тяжелым сердцем, однако следует ответить: надо было. Надо, хотя вся эта кампания не имела смысла — война и победа вполне могли бы быть достигнуты без десанта в Италии. Надо, поскольку смерть каждого фашиста приближала конец войны. Если уж 2-й корпус оказался на Ближнем Востоке, надо было использовать и эту возможность. Последнюю — в тех условиях, когда возможность гораздо больших масштабов, возможность «большого успеха» была, к сожалению, безвозвратно утрачена.

Если бы было иначе… Если бы классовая сущность сил, направлявших польскую политику, их забота о формах национального существования, а не о его содержании не искажали, не ограничивали эту политику, если бы была найдена «формула единства» — объединения национальных усилий и сочетания этих усилий с главным направлением войны и политических преобразований на Востоке, мы могли бы иметь в августе 1944 года на подступах к Варшаве не три дивизии 1-й армии, даже не три дивизии 1-й армии плюс две дивизии 2-го корпуса, сражавшиеся в Италии. Мы могли бы иметь значительно больше: полнокровную армию в составе трех или даже четырех корпусов, закаленную в боях, опытную, имеющую собственных специалистов. Мы действительно могли бы сосредоточить в ключевом для нас пункте, под Варшавой, и использовать для разрешения этой проблемы, небольшой в масштабе мировой войны, но для нас самой важной, все то, что мы имели.

Экзотические цветы во всех прославленных местах, где сражались поляки, та впечатляющая красочность и многосторонность нашего вклада — это только замена, замена всех упущенных случаев, замена всех утраченных шансов, замена всех потерянных возможностей.

Наше блестящее всеприсутствие на войне — это прежде всего наша вовлеченность в сложную проблематику коалиционной войны, правда, неизбежная и необходимая, но как часто мы включались в игру международных сил, далеких от вопросов, которые для нас, поляков, были самыми важными. Вовлеченность парадоксальная, ибо в результате поляки в английских мундирах защищали Лондон, тогда как за Варшаву неоднократно приходилось сражаться русским в польских мундирах. Вовлеченность необыкновенно опасная, ибо, если бы не инициатива левых сил, поляки в итоге войны остались бы «победителями на Западе», вспомогательной силой, как новозеландцы и канадцы, однако без места в британском содружестве, куда можно было вернуться после войны… А на Востоке — нас бы не было ни на полях сражений, ни среди победителей, и судьба страны решалась бы без нашего участия.

Польские левые силы сумели, пока еще не было поздно, определить правильное направление, единственно правильный путь среди разбегавшихся в пространстве и во времени все более узких польских тропок. Они сумели, пока еще не было поздно, свернуть с этих ведущих в никуда тропок польский вопрос и в международном аспекте и внутри страны. Но, устанавливая правильные указатели и определяя правильное направление, они уже не могли, к сожалению, восстановить утраченные возможности, вернуть бесповоротно потерянное время. Не сумели.

Они не сумели охватить своим руководством и направить на новые рельсы достаточно большую часть вооруженных усилий нации. Они не были в состоянии отнять у буржуазии человеческое достояние, целые годы труда нации — ее солдат, ее специалистов. Им не удалось распутать неблагоприятное сплетение и направить всю совокупность усилий поляков на единственно правильный и естественный путь общих стремлений и интересов, путь союза и непосредственного сотрудничества с Советской Россией.

ППР указывала на общемировой характер происходящей борьбы, призывала к объединению польских усилий с усилиями мировых антигитлеровских сил. Но ППР говорила о месте польской войны в мировой войне, а не о борьбе поляков во всем мире. Она говорила об усилении вклада польского народа в звеньях, имевших наибольшее значение для народа и для победы в войне в целом. Ибо политическая топография этой войны была такова, что «направления главного удара», с точки зрения Польши и всего мира, совпадали.

Поляки включали свои усилия в коалиционные усилия всех и везде, где могли. Так мы оцениваем это сегодня и справедливо этим гордимся. Не будем, однако, забывать, что включение польских усилий слишком часто было результатом предшествовавшего выключения этих усилий из антигитлеровских усилий на главном и для Польши и для будущего Европы стратегическом направлении. «Ограниченная борьба» означала выключение части польских сил из акций против немецких коммуникаций. Монте-Кассино — выключение 2-го корпуса из восточного фронта. Варшавское восстание — выключение из разумного сотрудничества с приближавшимися советскими войсками. Сколь трагически это проявилось в последней декаде сентября 1944 года, в дни битвы за плацдармы, когда Жолибож, Чернякув, Срюдместье ориентировались не на Вислу, где мерцал небольшой, но единственный шанс на успех и спасение обреченного на гибель города, а на Запад, в центр котла, отгороженного как бы барьером, и не только немецким, от Востока!

Делу победы над гитлеровской Германией в равной степени служили усилия польских солдат как на правом, так и на левом берегу Вислы, над рекой Рейн и над рекой Метауро, на холмах Фалеза и на студзянковском кирпичном заводе. Однако ничто не меняет того факта, что в этот момент, единственный в жизни нации момент, чреватый длительными и столь трагическими последствиями, тогда, когда гибла столица страны, все культурные и материальные богатства и самое главное ее богатство — жители столицы, рабочие и художники, трамвайщики, ученые, женщины и дети, — для ее защиты не хватило польских солдат. То огромное усилие, человеческое и организационное, которое совершила истощенная войной страна, создав армию в эмиграции и армию в подполье, в решающий момент и в решающем месте не принесло результатов, не привело к созданию там решающей силы, которая сумела бы избавить от трагической судьбы сотни тысяч людей. Польские солдаты сражались в Голландии и Италии, и даже на этом единственном решающем поле битвы — в Варшаве — сражались на одной баррикаде, вместе, но в то же время абсолютно порознь…

Польские знамена были покрыты славой на всех фронтах, во всех битвах 1944 года — года польской славы. Польские солдаты проявили необыкновенное мужество, сражаясь плечом к плечу с солдатами многих союзных наций. Они внесли большой и важный вклад в исторические операции, достигли значительных успехов и помогли союзникам в достижении значительных успехов. Они побеждали и выигрывали.

Но Польша проиграла — проиграла столицу. Проиграла бесценное национальное достояние. Проиграла жизнь 200 тысяч жителей Варшавы. Проиграла большую часть своего самого лучшего поколения — тогда молодых, горячих, непоколебимых в своей вере.

МОЛЬБА О ЧУДЕ

Это строки известного стихотворения Рудего (Ясиньского). Эти гордые слова молодежи варшавских баррикад навсегда связаны в нашем представлении с обликом Варшавы августа 1944 года.

Но была еще Варшава сентября. Не та, что добровольно обрекла себя на подвиг и жертвы, на то, чтобы служить камнями, из которых воздвигли бы преграду от сил ада, а другая Варшава, обычная, та, что все-таки плачет. Плачет над умирающим от голода ребенком. Над гибнущим от истощения старым отцом. Над преждевременной смертью молодых, так легко идущих в бой. Варшава обычная, более человечная и более сильная. Варшава, ищущая выхода. Ищущая спасения. Спасения — все более явно — на Востоке.

Нет, не будем свое сегодняшнее сознание обращать вспять. Не будем возвращаться на тридцать лет назад. Те, кто кровью своей пропитали национальное знамя, кто были опьянены счастьем первых дней, тем, что они сами водрузили это знамя на Прудентвале и Пасте, — те не смотрели на Восток. Или, во всяком случае, не смотрели на Восток с надеждой. Политически они были далеко не так «несознательны», как нам сегодня хотелось бы думать. Сколько их, начиная свою подпольную деятельность с малого саботажа, писали на стенах рядом с антинемецкими лозунгами и такие: «ППР — Платные Прислужники России». Они ведь знали, что большевики — это, самое большее, «союзники наших союзников».

Но они были детьми этого города, жили его жизнью и ради него хотели бороться. Варшава сентября 1944 года породила в их рядах иные, забытые сегодня строфы, которые они сами не любят вспоминать: «Мы ждем тебя, красная зараза, чтобы ты избавила нас от черной смерти…» Строки горечи и отречения. Отречения от программы, за которую они должны были бороться (и они хорошо сознавали это!), отречения, призванного спасти город, спасти тех, кому они и хотели послужить, поднимаясь на восстание. Конституция 1935 года, Рижский договор, возмущение польскими коммунистами, которые «узурпировали» право заботиться о будущем Польши, за которую именно они, и только они, имеют право бороться и умирать, — все это было отброшено во имя высшей необходимости, ставшей тогда, в сентябре, очевидной, — необходимости спасти само существование города и нации.

9 сентября генерал Бур доносил в Лондон: «Гражданское население переживает кризис, который может оказать кардинальное влияние на боевые части». В числе причин кризиса он упоминает «бесконечно затянувшуюся борьбу», «все уменьшающиеся голодные пайки», «быстрое истощение запасов продовольствия», «большую смертность среди грудных детей», «отсутствие воды и электричества», «террор огня», «сознание, что противник стремится уничтожить весь город, как уничтожили Старувку». Он отмечает: «Выносливость солдат — на пределе человеческих возможностей»{151}. Еще более ясно это видит командующий Варшавским округом АК генерал Лащ (Альбин Скрочиньский):

Действительно, группа офицеров Варшавского округа вручила генералу Буру коллективный рапорт, в котором утверждала, что восстание «из вооруженной борьбы превратилось просто в убийство наших солдат и десятков тысяч безоружных жителей Варшавы»{153}.

В эти дни даже генерал Монтер писал генералу Буру:

Еще дальше пошли полтора десятка офицеров-повстанцев, вынашивавших мысль свергнуть руководство восстания и передать власть в руки таких политических и военных деятелей, которые провозгласили бы присоединение к ПКНО и объявили бы о подчинении повстанческой Варшавы новой, народной власти.

Попытки эти не имели практических последствий. Дело авторов упомянутого письма Бур направил в прокуратуру, а Монтеру в совершенно секретном, собственноручно написанном ответе дружески, но твердо разъяснил, что обращение к Жимерскому было бы, по его мнению, изменой.

Важно, однако, то, что в момент, когда огромные размеры национального бедствия начали доходить до человеческого сознания, потребность искать выход на путях соглашения возникала даже у дисциплинированного исполнителя «лондонской» линии. Ясно, что в той ситуации платформой соглашения должно было быть — со стороны этого направления — отречение от своих требований, от своего варианта старорежимной Польши. Это могло означать лишь согласие на объединение сил именно на основе признания правильности пути, намеченного Армией Людовой.

Следовательно, в известном смысле это означало признание своего поражения, признание крушения своих намерений и планов. Вместе с тем это означало бы, как в тот день, когда Монтер осознал глубину катастрофы, согласие на объединение сил перед лицом национальной катастрофы, перед лицом разрушения национального богатства и уничтожения бесценного общественного достояния. Объединение на платформе груды щебня. Своего рода отречение на смертном одре, но не своем, а всей нации, последняя услуга, оказанная гибнущей столице.

Но ведь речь шла не об этом.

Речь шла об объединении во имя позитивной программы, программы творческого преобразования судеб нации. Ни один общественный класс не уходит с исторической арены добровольно, однако смерть класса, распад и упадок представляющих его политических направлений — нормальное проявление здорового «обмена веществ» в живом общественном организме. Ведущие течения старой Польши находились на дороге в никуда, и свернуть их с этой дороги не могло ничто. Новое единство нации должно было складываться не на пути компромисса с ними, а против них. Но простые люди, составляющие как в эмиграции, так и внутри страны гражданскую и военную базу так называемого «лондонского» лагеря, еще могли успеть сойти с этой дороги, ведущей в никуда. Несмотря на психологические и политические предпосылки, под воздействием которых сформировалась их позиция, несмотря на обоснованные обиды и не поддающиеся проверке подозрения, эти люди приносили в жертву родине свою жизнь, жертвовали всем. Следовательно, ради нее они могли отказаться от части своих представлений о целях борьбы. Объединение на платформе отказа от сохранения Польши такой, какой она была в 1939 году, в пользу такой Польши, какой она могла возродиться, то есть новой, народной, было бы объединением на платформе надежды. Оно привело бы к единству гораздо более ценному, несущему в себе гораздо большее творческое начало, чем объединение на платформе отречения под давлением исторической необходимости, капитуляции ввиду того, что нет ни возможностей, ни сил отстаивать «ту Польшу», якобы единственно настоящую, но недостижимую… Впрочем, на шестой неделе восстания подобная капитуляция перед историей — это уже не поиски выхода. Это — всего лишь мольба о чуде.

Изменить политический характер и стратегическое значение крупного исторического события с помощью одних лишь деклараций нельзя. Трудно было ожидать также, что народная власть позволит возложить на себя ответственность за то, что было порождено совсем иным духом, за то, что уже в своей основе было не только ошибочно задумано, но и обречено на поражение.

Впрочем, это стремление выйти на новую дорогу оказалось весьма поверхностным, и очень скоро, едва лишь появился малейший проблеск надежды, те же самые люди отбросили идею отречения. Сообщение о крупных ежедневных партиях грузов, сброшенных с американских самолетов, гром орудий советских и польских дивизий, штурмующих Прагу, дымы над Вислой, окутавшие переправы, на которых сражались за доступ к Варшаве солдаты 1-й армии, — этого оказалось достаточно, чтобы — хотя люди по-прежнему умирали и погибали, а положение продолжало оставаться трагическим — концепции национального согласия были забыты. На повестку вновь ставится вопрос о политическом смысле восстания, вопрос о захвате Варшавы, об ограждении баррикадами — сильно укрепленными! — главных районов города, об установлении в них своих органов власти и о недопущении туда советских войск, а также польских войск, войск ПКНО. Безбрежный оптимизм, тот самый, который побуждал Монтера 31 июля восклицать, что будет слишком поздно, теперь — 19 и 20 сентября — диктует ему новые приказы. Один — открытый, — начинающийся словами «Мои дорогие солдаты!», гласит:

И перед лицом победы он в другом приказе — секретном — воспроизводит директивы Главного командования АК на день освобождения, относящиеся еще к 12 сентября. А в этих директивах говорилось:

В политическом обосновании этих, директив даются следующие разъяснения: «В настоящее время возможность какого-либо сотрудничества АК с ПКНО вплоть до момента выработки польским правительством иного к ним отношения исключена». Приказы вновь напоминают о принятом негативном отношении к армии Берлинга и уточняют в деталях принцип недопущения новой, народной Польши в ее столицу, требуют «уклониться от допуска в районы, занятые АК, не только властей, не только войск ПКНО, но даже саперов, даже технической помощи…».

Наконец 20 сентября, слыша грохот орудий, поддерживающих борющиеся плацдармы, видя дымовые завесы, под прикрытием которых на Висле предпринимаются отчаянные попытки прийти на помощь гибнущему городу, генерал Бур издает приказ о выходе командования из подполья и реорганизации варшавского корпуса{157}. «Считаясь с возможностью вступления Советской Армии, — напишет он позднее в своих воспоминаниях, — я приказал преобразовать повстанческие отряды в регулярные части ВП». Цель — иметь более организованный и достойный вид во время реализации второй фазы «Бури». Время до демонстрации — завершающий пункт в осуществлении плана взятия власти на ничейной земле, между отступающим и наступающим фронтами.

Но ничейной земли не было. Когда Бур и Монтер подписывают исходящие из плана «Буря» новые приказы, в Чернякуве и Жолибоже рядом, на одной баррикаде, умирают солдаты обоих польских течений. Под немецкими контрударами падают плацдармы и упускается последний шанс спасения города. Рискованный шанс, но он существует. Последний. Им не воспользовались.

Когда на следующий день майор Сэнк (Юзеф Малецкий), начальник штаба АЛ в Варшаве, потребует от генерала Монтера нанести всеми силами удар на восток с целью соединиться с плацдармами{158}, Монтер ответит: «Слишком поздно». Он уже знает, что слишком поздно. Он уже знает, что вчера, когда, быть может, еще не было поздно, отряды АК, руководствуясь концепцией не содействовать сотрудничеству и сохранять готовность перейти ко второй, демонстративной фазе «Бури», предприняли маневр не к Висле, а в противоположном направлении.

Снова, как уже столько раз в ходе реализации «Бури»! Маневр, логически вытекающий из тенденций этого плана и отвечающий им. Поскольку, как считалось 19—20 сентября, битва завершается, задача заключается в том, чтобы обособиться, сохранить готовность и собраться в более крупные группировки с целью сделать демонстрацию более эффектной.

«Битва завершается»! Они не понимали, что она завершается катастрофой.

1944 год не стал годом чуда над Вислой.

Август 1944 года не вынудил большевиков к повороту, к политическому отступлению, к изменению своих намерений — и стратегических, и политических. Они заняли позиции под Варшавой значительно ближе к городу, чем ранее планировалось, и значительно дальше от своих баз, чем предполагалось. С другой стороны, никакая чудодейственная сила не устрашила немцев, не вынудила их отказаться от намерения удержать линию Вислы, не создала «межфронтового» вакуума, в котором нашлось бы место для третьей силы — для приверженцев «теории двух врагов».

Сентябрь также не принес чуда, не предоставил большевикам, теперь уже столь ожидаемым, возможности овладеть Варшавой. И в последней, трагической декаде никакое чудо не принесло успеха ни «Лондону», ни Люблину. Не принесло оно победы ни солдатам, сражавшимся на левом берегу, ни солдатам, сражавшимся на правом берегу реки. Впрочем, на поле боя, и к тому же когда нет боеприпасов, чудеса вообще случаются довольно редко.

И никакое чудо не спасло город.

Вообще, возможно ли было такое чудо, можно ли было думать о нем в пределах тогдашней реальной обстановки, если, разумеется, к чудесам применимы требования реальности?..

Здесь все зависит от того, на каком уровне сил, творящих исторические события, мы расположим наш наблюдательный пункт.

Если мы находимся в штаб-квартире командующего Армией Крайовой и в поле нашего зрения попадают только силы, реально имеющиеся в распоряжении, то есть варшавский корпус АК, тут нечего и мечтать о чуде. Своими силами Варшава не может быть освобождена.

Подобным же образом обстоит дело, если мы взглянем на ситуацию из штаб-квартиры командующего 1-й армией Войска Польского, а также из резиденции руководителя ведомства национальной обороны ПКНО. Имеющихся в их распоряжении сил достаточно лишь для неглубокого лобового удара. И такой удар был нанесен. Наверное, он мог обойтись менее дорого, однако вряд ли можно было ожидать от него более крупных результатов.

С командного пункта 1-го Белорусского фронта, войска которого действовали к югу от Варшавы, на ее предпольях и к востоку от нее, на среднем Буге, дело выглядит несколько иначе. Существует документ, разработанный Военным советом 1-го Белорусского фронта и датированный 8 августа{159}. Это телеграмма, адресованная Верховному Главнокомандованию Советской Армии, представляющая собой либо ответ на запрос, либо сделанное по собственной инициативе предложение относительно «организации Варшавской операции». Содержавшийся в телеграмме план предусматривает последующие условия, предложения и сроки:

1. Условие первое: правое крыло фронта выйдет к Нареву и овладеет плацдармом на западном берегу реки на участке Пултуск, Сероцк. Расстояние от ныне занимаемых позиций — 120 километров, время, необходимое для выполнения операции, — 10 дней, срок окончания — 20 августа.

2. Условие второе: левое крыло фронта расширит плацдармы на западном берегу Вислы вплоть до рубежа Варка, Радом, Вежбица.

3. Условие третье: сосед слева, 1-й Украинский фронт, передаст 1-му Белорусскому фронту свою 1-ю танковую армию. Эта армия продвинется вдоль Вислы из-под Опатува через Островец на Радом (практически это означало бы оставление этой армией более чем стокилометрового участка фронта вдоль Вислы). 1-й Украинский фронт примет от 1-го Белорусского фронта ответственность за участок фронта в этом районе протяженностью около 60 километров.

4. Срок начала Варшавской операции: по окончании перечисленных подготовительных действий плюс минимум 5 дней на перегруппировку.

5. Тогда, как говорилось в телеграмме, 25 августа можно начать Варшавскую операцию силами семи общевойсковых армий, двух танковых армий, двух отдельных танковых корпусов и трех кавалерийских корпусов, нанося концентрические удары с обоих плацдармов — пултуско-сероцкого и радомского в целях достижения линии Цеханув, Плоньск, Вышогруд, Сохачев, Скерневице, Томашув. 1-я польская армия, нанеся удар вдоль Вислы с юга, овладеет Варшавой.

Итак, возможность такого рода подвергалась серьезному рассмотрению. Мы пока не знаем дальнейшей судьбы этого документа. Неизвестно, был ли он утвержден или был отвергнут и при каких обстоятельствах. О некоторых вещах мы можем только догадываться на основании дальнейшего хода событий. Так, например, на другой день, 9 августа, правое крыло 1-го Белорусского фронта возобновило и настойчиво продолжало наступление. Польская армия была переброшена на варецко-магнушевский плацдарм, к югу от Варшавы. 13 августа Главное командование Войска Польского издало приказ, призывающий польских солдат «на варшавском фронте» умножить усилия в борьбе за освобождение Варшавы. Следовательно, в событиях, происходящих на фронте, можно обнаружить элементы реализации концепции, изложенной командующим фронтом в телеграмме от 8 августа. Однако дальнейшее развитие событий и ход боев показали, что выдвинутые в телеграмме главные условия, необходимые для осуществления Варшавской операции, не были выполнены.

К пункту 1. Правое крыло фронта, осуществляя предварительные действия, дошло до Нарева только 5 сентября, то есть не через 10, а через 28 дней. В частности, по той причине, что в правофланговых армиях уже в первых числах августа, пожалуй, ни одна дивизия не имела больше 45—48 процентов штатного личного состава. Плацдармы между Пултуском и Сероцком, захваченные 6 сентября ценою огромных потерь, подвергались ожесточенным контратакам немцев и стабилизировались лишь во второй половине сентября.

К пункту 2. Левое крыло фронта не смогло расширить варецко-магнушевский плацдарм. Наоборот, атакованное 5 августа под Грабувом 19-й нижнесаксонской танковой и 45-й гренадерской дивизиями, а 9 сентября еще и под Студзянками дивизией «Герман Геринг», оно лишь с огромным трудом сумело удержаться на плацдарме и только после 10 дней боев восстановило положение, да и то не полностью. Кроме того, на северном фланге плацдарма напротив Варшавы были потеряны Варка и среднее течение Пилицы. И здесь советские дивизии насчитывали по четыре тысячи человек вместо десяти, полки — по тысяче вместо трех, а в полках было по 4—5 стрелковых рот вместо 11, и притом по 40—50 человек каждая, в то время как должно было быть по 150… О дальнейшем расширении плацдарма уже не было речи.

К пункту 3. 1-й Украинский фронт не мог передать 1-ю танковую армию, так как именно силами этой армии, а также 3-й танковой и последним резервом фронта — 5-й гвардейской армией он отбивал на своем обширном плацдарме под Сандомиром ожесточенные контрудары 30 немецких дивизий, в том числе 6 танковых. По этим же соображениям нельзя было возложить на этот фронт дополнительную ответственность, расширяя полосу его действий на правом фланге на стыке с 1-м Белорусским фронтом.

К пункту 4. Перечисленные в телеграмме исходные позиции для нанесения с двух сторон охватывающего удара по Варшаве фактически стабилизировались только 29 октября. Они были использованы в январском наступлении.

И наконец, к пункту 5. Здесь следует сменить точку зрения. Как могла выглядеть обстановка под Варшавой из Ставки Верховного Главнокомандования Советской Армии? Конечно, слишком оптимистические оценки, содержавшиеся в телеграмме Военного совета 1-го Белорусского фронта, можно было скорректировать. Можно было укрепить фланги и ускорить их действия, передвинуть срок начала операции, учитывая время для переброски резервов и пополнений. Предложенную Варшавскую операцию можно было — хотя несколько позже, а также большими силами — организовать. Однако это означало вовлечение резервов Верховного Главнокомандования, человеческих и материальных резервов — боеприпасов, горючего — в крупную операцию, не укладывавшуюся в баланс сил, средств и намерений на 1944 год, операцию, несомненно, дорогостоящую, приковывающую силы семи общевойсковых и двух танковых армий. Представим себе, что могла дать с точки зрения судеб войны такая внезапная импровизация.

«Приход — расход». Напоминаю: мы не знаем, что думал Сталин, и, полагаю, никогда не будем знать. Однако мы знаем, что он должен был отдавать себе отчет в том, что условия, необходимые для предложенной на 25 августа Варшавской операции, не могут быть своевременно выполнены. 29 августа он отдал приказ о переходе к обороне всех фронтов от Балтики до среднего течения Вислы. Однако этот приказ предусматривал продолжение усилий в целях достижения предварительно намеченного рубежа над Наревом и Вислой. Мы можем также предположить, что Сталин мыслил несколько иначе, чем мыслит средний простой человек, рядовой член человеческого общества, видящий перед собой небольшой кусочек мира, располагающий только небольшой возможностью влиять на его судьбу. Он мыслил, как говорится, в ином масштабе, в соответствии со средствами воздействия на ход мировой истории, какими он располагал как полновластный руководитель огромного государства и признанный в то время вождь великого мирового движения. Не будем, однако, спешить с выводами, какие подсовывает нам сегодня, по прошествии стольких лет, наша мысль или память. Сегодня многим удается легко и быстро — на бумаге — выиграть ту, давно разыгранную и закончившуюся войну. Сопоставление сегодняшних мыслей с тогдашним реальным миром легко обнаруживает их неосновательность.

Что мы знаем? Нет никаких доказательств того, что в связи с кровавыми событиями, которые с 1 августа в течение 63 дней происходили над Вислой, Сталин принял какое-либо новое серьезное решение. Решения, которые известны, неизменно повторяют то, что содержалось в директиве от 28 июля и что в новой обстановке стало условием осуществления планов 1-го Белорусского фронта от 9 августа — овладеть плацдармами на обоих флангах, очистить правый берег Вислы вплоть до Праги. Эту же задачу повторяет директива от 29 августа о переходе к обороне! А может быть, мы просто не знаем каких-то решений, относящихся к первым дням сентября? Казалось бы, передвижения войск, концентрация всей польской армии на пражском направлении и дальнейшие следствия этого — попытка ворваться в Варшаву силами не только польских войск, но и ряда советских частей 1-го Белорусского фронта маршала Рокоссовского — доказывают это. Во всяком случае, когда низшие уровни — фронт и армия, которых Сталин не выпускал из поля зрения, вовлекали имевшиеся в их распоряжении силы в действия, которые выходили за рамки известных нам решений, он не вмешивался. Вовлекали и действовали до тех пор, пока прямо на поле боя достаточно убедительно, ценою крови не обнаружилась бесперспективность этих действий.

Во всяком случае, мы знаем, что он не использовал сил из резерва Верховного Главнокомандования.

Однако не следует забывать: не каждый должен видеть иерархию проблем в том же свете, что и мы. Совсем наоборот: каждый смотрит на мир со своей точки зрения, и картина, которая открывается перед ним, зависит от места, на котором он стоит. Мир и Европа, фронт и война, карта и календарь по-одному выглядят с баррикады в сердце гибнущей столицы Польши и по-другому из Ставки Верховного Главнокомандования, с пункта, который руководит соответствующим образом мощными усилиями и огромным напряжением десятков миллионов людей, оказывает сильное и решающее влияние на судьбы мира, на судьбы сотен миллионов людей.

Что могла дать такая операция, ради чего стоило готовить ее?

Чтобы прорвать немецкую оборону на 40—70 километров и занять один город? Оперативная польза от таких действий более чем сомнительна. Бой в целях прорыва потребует много снарядов, бензина, много крови. Эта цена окупается обычно лишь в ходе преследования, в глубине прорыва, в размерах занятой территории. Но в данном случае движение после прорыва вглубь будет невозможно ввиду того, что на обоих флангах линия фронта оставалась далеко позади, на востоке. А для подготовки такой операции, которой отставание флангов не угрожало бы, то есть в масштабе наступления, названного позднее январским, необходимо было несколько месяцев. Да и для самого прорыва нужно где-то изыскать материальные средства и людей.

Уже давно были определены советские намерения на 1944 год, разработаны соответствующие оперативные планы, распределены материальные средства — людские ресурсы, горючее, боеприпасы. С 15 июля, как уже упоминалось, резко сократилась доставка горючего на 1-й Белорусский фронт, «приоритет» получал 1-й Украинский фронт (он перешел в наступление 18 августа), а вслед за ним — 2-й и 3-й Украинские фронты.

2 августа, когда наступление из Белоруссии на левом фланге перекрыло намеченные рубежи, а в центре и на правом фланге уже приближалось к ним, Верховное Главнокомандование Советской Армии окончательно утвердило директиву на Ясско-Кишиневскую операцию, планирование которой велось еще в июле. В соответствии с изменением направления главных усилий пополнения, боеприпасы, горючее для танков и самолетов в августе направлялись на юг, в распоряжение 2-го и 3-го Украинских фронтов. Туда же были направлены несколько частей, освободившихся в связи с окончанием Белорусской операции.

«Приоритеты» не были изменены, своего рода график усилий не подвергся переделке, запланированное наступление началось в намеченный срок. А незапланированное продолжало пребывать в стадии предварительных «вариантов». Вот и все. Но в этом и заключался выбор.

20 августа 2-й и 3-й Украинские фронты начали наступление. Советские корпуса, а вместе с ними сформированная в СССР народная румынская дивизия имени Тудора Владимиреску вступили в пределы Румынии. 23 августа Румыния порвала с Гитлером и перешла на сторону союзников. Двадцать одна румынская дивизия перестала помогать Гитлеру. Благодаря этому 24 августа замкнулось кольцо окружения вокруг пяти немецких корпусов — восемнадцати дивизий. 26 августа советские и румынские войска овладели румынскими нефтяными районами, поставляющими три четверти горючего для германской армии. 1 сентября в германских вооруженных силах были введены резкие ограничения количества самолето-вылетов и передвижения механизированных и танковых войск. 8 сентября советские войска, наступавшие через Румынию, вступили в Болгарию. 9 сентября с гор спустились отряды народных партизан. Болгария перешла на сторону союзников.

В Румынии немцы полностью потеряли восемнадцать дивизий, а также тылы группы армий «Южная Украина» — всего полмиллиона человек. Лишились нефти. Лишились поддержки двадцати одной румынской дивизии, которые из союзника превратились в противника{160}. Болгарские войска, на которые рассчитывал Гитлер и которые он до последней минуты снабжал оружием, оказались в антигитлеровском лагере. Немецкие «тигры» с болгарскими экипажами ударили по немцам{161}. Обе эти страны быстро развернули свои армии, изменив их характер путем устранения сторонников фашизма и насыщения их рядов тысячами решительных антифашистов-подпольщиков и партизан. Через две-три недели на фронте рядом с советскими войсками выступили 20 румынских{162} и 11 болгарских дивизий{163}, не считая ряда отдельных бригад и меньших частей.

Дивизии эти были вооружены значительно слабее, чем советские или польские, и содержание такого количества войск на фронте вскоре оказалось для Румынии и Болгарии непосильным, однако баланс сил на восточном фронте в течение одного месяца радикально изменился. Для Германии — минус 39 дивизий. Для Советского Союза — плюс 34 расчетные дивизии (с учетом отдельных бригад). Сальдо в пользу Советского Союза изменилось на 73 расчетные дивизии{164}.

Нет полководца, которому эта бухгалтерия была бы безразлична. Он не может не считаться с тем, сколько собственных сил можно на этом сэкономить, на какой срок приблизить победу, на какой срок сократить продолжительность войны, на сколько уменьшить военные потери. На войне этот расчет, независимо от личных качеств человека, который его производит, единственно правильный.

Только для моралистов и юристов, аргументация которых оказывается исчерпанной уже после первого убитого, смерть тысяч ничем не отличается от смерти сотен тысяч, поскольку каждая смерть имеет абсолютное значение. Практику — боевому командиру любого уровня, политику — организатору исторического процесса всегда приходится выбирать.

Даже в самой маленькой стычке, когда поручник — командир роты развертывает для наступления один взвод, когда выстреливается сигнальная ракета, по которой тридцать человек пойдут под огонь противника, он примерно знает, сколько из них погибнет. Знает, что, выстреливая ракету, он убивает их. Знает, что делает это ради того, чтобы сохранить жизнь другим. Большему числу других.

Жестоко? Да, жестоко. Однако неизбежно. Просто такова война. А в масштабе не отдельной стычки, а всей войны оперируют уже только числами. И здесь действуют своего рода законы больших чисел. Действительность предстает перед главнокомандующим в виде статистики. Позднее в учебниках статистика потерь превратится в историю битв.

Когда антивоенные выступления не уберегли Европу от войны, когда необходимость во имя жизни и будущего народов Европы вести и выиграть ее уже возникла, тогда выступать против законов больших чисел, законов войны — напрасный труд.

Нельзя не признать: то, что для нас в данном случае является (и справедливо) самым важным — судьба столицы и сотен тысяч ее жителей, к сожалению, выглядит иначе с той точки зрения, откуда взор охватывает судьбы сотен миллионов и всего континента. Гибнет столица? Целиком был сравнен с землей Минск, город, тоже насчитывавший почти миллион жителей, тоже столица! Угроза смерти висит над несколькими сотнями тысяч жителей? В Ленинграде во время блокады только от голода и истощения умерло 700 тысяч человек…

Чаша страданий была достаточно велика, чтобы перевесить и отодвинуть на второй план все другие вопросы в жизни нашего народа, но она не была столь же велика — и мы должны это понять — для Европы, это был лишь один из актов той человеческой трагедии, стоившей 40 миллионов жизней, какой была война.

Два из четырех наступавших через Польшу советских фронта только за шесть недель боев на протяжении первых 200 километров польской земли потеряли больше людей, чем потеряла Варшава за все время восстания.

Напомним, однако, еще раз: существуют разные точки зрения, разные исторические и военные, позиции, на которых находятся люди. И в равной степени естественно и справедливо, что для Польши в эти трагические месяцы вопрос о Варшаве был самым важным вопросом. В годы войны Польша потеряла 6 миллионов человек. Потери всей Польши составляют в среднем 3 тысячи убитых и уничтоженных в день. В дни восстания эта длившаяся годы трагедия сконцентрировалась во времени и в пространстве и достигла невероятного пика жестокости. В течение этих 63 дней одна Варшава теряла в день по 4 тысячи человек, Ежедневно решалась судьба — вопрос о жизни и смерти — очередных 4 тысяч, и ежедневно шаг за шагом решалась судьба и остальных, тех сотен тысяч, которые еще жили, сотен тысяч, которые были бы неминуемо истреблены или еще могли бы быть спасены.

Польская политическая и военная мысль, как и польские сердца, должна была в то время обращаться к Варшаве, и этот вопрос был важнее любых высоких ценностей, программ, лозунгов и принципов. Все политические деятели — польские, и те, которые занимались польским вопросом, если они хотели быть реалистами дальнего прицела, а не купеческими реалистами минуты, — должны были считаться с этим.

Эпитафия. Восстание угасало.

В лесах под Варшавой подсчитывала свои потери 1-я армия. Она встречала свои девять истекших кровью, пять разбитых и шесть недоученных батальонов. Семи батальонов вообще не было. Они не вернулись с Вислы.

Еще продолжали сражаться вместе солдаты АЛ и АК на тех же баррикадах, еще артиллерия 1-й армии по призыву повстанцев продолжала вести огонь. И каждую ночь самолеты все еще сбрасывали боеприпасы и продовольствие над Жолибожем и Срюдместьем.

Восстание угасало, и тут уже ничем нельзя было помочь. Оставалось доделать какие-то последние дела с тем, чтобы до конца пройти с высоко поднятой головой. По предложению командования Срюдместья, с согласия руководства АЛ генерал Бур лично наградил самых мужественных офицеров и солдат варшавской АЛ. Подпоручники Эдвин Розлубирский и Ян Шелюбский получили кресты «Виртути Милитари»{166}. В соглашении о капитуляции было специально оговорено, что польскими военными частями, на которые распространяются условия соглашения, «считаются все польские формации, фактически подчинявшиеся командующему АК в период боев от 1.VIII 1944 г. до дня подписания соглашения»{167}. По поручению командования АК полковник Славбор обратился к командованию АЛ с предложением выдать солдатам АЛ удостоверения АК, дающие право на безопасный переход в плен…

Это был единственный случай, когда командование АК официально обратилось к командованию АЛ: оно затребовало список личного состава, чтобы выплатить бойцам АЛ наравне с солдатами АК денежное содержание за 63 дня восстания{168}.

Я не иронизирую. Так было. Благородно, по-рыцарски, лояльно.

Но только когда 1-я армия пыталась организовать прорыв и переправу на пражский берег всех повстанческих сил из Жолибожа, Главное командование АК крайне нервозно и поспешно, не поколебавшись принять помощь и посредничество немецкого штаба, свело этот уже согласованный и принятый план на нет, вынудив командование АК этого района капитулировать даже раньше, чем во всей Варшаве.

Тяжело раненный полковник Мечислав Недзельский, издерганные боями, доведенные до пределов и сверхпределов человеческой выносливости офицеры АК, рассматривавшие план, предложенный жолибожским командованием АЛ — капитаном Шведом (Шанявским) и поручником Зеноном (Клишко), — отдавали себе отчет в общей обстановке: намерениях начальства, стратегическом смысле плана, который они до этих пор осуществляли, трагизме города и более общем смысле предложенного им выхода и его возможных политических и личных последствиях. Зенон Клишко, тогдашний поручник Зенон, вспоминает об этом совещании: «Рассуждения о завтрашнем дне носили мрачный, саркастический, а иногда патетически драматический характер, но наш план был принят»{169}. За час до момента, когда должен был начаться прорыв к Висле, прибывший по категорическому приказу генерала Бура полковник Вахновский не без труда сломил сопротивление жолибожского командования АК. «Прекратились выстрелы, полковник Живицель вызвал офицеров, — рассказывает капитан Швед, — и сообщил нам, что капитуляция Жолибожа стала совершившимся фактом. Началось всеобщее замешательство. Один из офицеров АК расплакался. Со слезами на глазах он заклинал своего командира, чтобы тот порвал позорный акт соглашения…»{170}

Из охваченной отчаянием толпы, в которую в течение нескольких минут превратилась собранная на площади Вильсона (ныне площадь Парижской Коммуны) и готовая к прорыву колонна повстанцев, выступили бойцы АЛ, слишком немногочисленные, чтобы прорвать кольцо над Вислой. Лишь немногие из них добрались до Праги.

В Лондоне анализировали депешу генерала Бура, предупреждавшую о возможности частичной или общей капитуляции:

По прошествии ряда лет Филипп Джибс, английский романист, весьма посредственный, но вдохновляемый высокими и хорошо осведомленными польскими эмигрантскими кругами, в очень объемистом произведении «Свобода не имеет цены» вложил в уста повстанческого командира такую декларацию:

То же самое скажет — вполне серьезно — политик, пилсудчик, варшавский деятель времен восстания, слова которого записал, пожалуй объективно, близкий ему Фердинанд Гоетель:

Если речь шла об этом, то, как и в отношении «Бури», в целом следует задуматься, не были ли ее конечные и наиважнейшие политические и исторические цели все же осуществлены. Варшавская трагедия долгие годы лежала тяжким грузом на всей польской жизни и еще до сих пор сбивает с толку многих поляков.

…Сделаны проходы в баррикадах, и измученные колонны повстанческих батальонов в сомкнутом строю, исполненные горечи и достоинства, вступают в густые шпалеры конвоя победителей. В поставленные корзины падают автоматы: трофейные немецкие «шмайсеры», собственные подпольные «молнии», сброшенные с парашютами английские «стэны» и советские ППШ. До конца верные приказу, повстанцы идут на запад. Мы знаем, они сделали все, что было в их силах, знаем, что они великолепно сражались, что, выполняя свой солдатский долг и проявляя искреннюю, настоящую волю к борьбе до конца, они служили родине. Ничто не умалит заслуженного ими венка солдатской славы.

Но только почему так громко звучит в ушах этот крик? Оборванная худая женщина с горящими глазами перебегает через площадь Вильсона, заглядывая за обломки ворот и груды камней…

— Юрек! Анка! Дети мои, дети… Понимаете, они только пошли за угол отнести на баррикаду чего-нибудь попить… Может быть, вы их где-нибудь видели? Ведь это недалеко… они сейчас вернутся, правда?!

Спустя четыре месяца подпоручник Станислав Коморницкий из 14-го пехотного полка 1-й армии, некогда подхорунжий Налэнч из варшавского корпуса АК, встретит эту женщину на своем пути на запад. Протаптывая в числе первых тропинки среди руин, она по-прежнему будет взывать:

— Дети мои, дети!{174}

Я знаю, что этот образ вносит неприятный элемент разлада, диссонанс в становящуюся все более гармоничной картину нашего недавнего прошлого, которую мы рисуем себе. Зачем напоминать обо всем этом страшном — собственно говоря, уже только неприятном — теперь, когда по прошествии двадцати лет мы стараемся извлечь все, что было прекрасного, благородного в нашем прошлом, все, что было правильного, достойного и морально полезного? Эта обезумевшая женщина портит общенациональное «возлюби ближнего своего!», столь милое нашему сердцу…

Однако в то время мы открыто и искренне, с глубоким возмущением говорили о преступлении.

А сейчас, когда мы наконец поняли, что это нечто стоящее, что вся нация, что каждый поляк искренне и самоотверженно боролся, как мог, за Польшу, за свободу, — вдруг стало считаться нетактичным напоминание о том, что каждый ведь делал это по-своему, что против немцев мы боролись вместе, но одновременно порознь, ибо…

«Восстание заканчивается и начинается в период социального перелома или, если хотите, социальной революции», — писала в Варшаве в конце восстания одна из рабочих газет{175}.

Именно об этом идет речь. Сегодня некоторым кажется нетактичным напоминать, что в Польше происходила именно революция, что наряду с борьбой против захватчиков шла борьба противоположных сил внутри нации, что 1944 год — это не только год крупнейших битв против захватчиков и год освобождения. Это вместе с тем год крупнейших классовых битв, год революции, год рождения совершенно новой Польши, которая является продолжением и в то же время отрицанием старой Польши.

Сегодня, по прошествии тридцати лет, польская нация объединена. Существует одна Польша, перед ней единственный, всеми признанный путь, одна система целей, одно направление усилий. Просто Польша такая, как есть, то есть народная Польша. Просто Польша, развивающаяся в результате нашего повседневного труда, в существующих формах нашей деятельности, то есть развивающаяся на социалистических основах. Это политическое содержание даже не слишком остро воспринимается. Просто альтернативы нет и быть не может. И сегодня, опираясь на наш опыт, на наши размышления и многолетний образ жизни, мы понимаем, что в то время существовал также только один польский вопрос и — это действительно так — существовал только один путь. Проекция нашего сегодняшнего единства и наших сегодняшних взглядов в прошлое, к сожалению, затемняет картину. Мы перестаем понимать самих себя тех лет или же забываем о действительности. И тогда — не хотим. Не хотим, чтобы нам напоминали, и напоминание становится бестактным. Мне кажется, это неправильно и недостойно сознательного человека. Сегодняшнее единство нужно укреплять не путем забвения прошлого, а путем его понимания.

В 1944 году перед Польшей стояли как проблема независимости, так и проблема революции. А следовательно, и проблема реакции, контрреволюции. Стояла проблема освобождения и проблема социального переворота. Проблема восстановления и проблема разрушения того, что устарело. Стояла проблема борьбы против захватчиков, борьбы против реакции и vice versa — проблема борьбы против революции.

Мы выросли уже из «зеэмповского возраста» (ZMP — ЗМП)[12], возраста, когда мы с запалом оперировали сравнениями польской революции — польского Июля с советским Октябрем. Мы с жаром говорили о баррикаде, о том, что на ней нельзя сидеть верхом, о том, что надо быть либо по одну, либо по другую ее сторону.

Абсурдом было видеть в Польше 1944 года только социальную революцию и валить в одну кучу всех, кто по этому вопросу не с нами, — убийц и убитых, фон дем Баха и Бура, палача Земба (Зубовича) из НСЗ и героя харцерских штурмовых отрядов ГК АК Зоську (Тадеуша Завадского).

Мы уже знаем, что нас объединяло очень многое, несмотря на различия в классовом характере политических течений, к которым мы принадлежали. Нас объединяло отношение к смертельному врагу, нас объединяли искренняя забота о будущем родины и искреннее желание служить ей. Однако нас разделяла альтернативность (впрочем, мнимая) польской ситуации. Нас разделял выбор: сама возможность и необходимость выбора. Но было бы также абсурдом, если бы сегодня мы видели в 1944-м только борьбу против немцев за свободу и все, что было против немцев, за Польшу, валили бы в одну кучу. Абсурдно забывать о тогдашней альтернативе.

Сегодня нас объединяют не только общая забота о будущем родины и желание служить ей. Нас объединяют также тридцать лет общего пути и общего достояния, накопленного совместно. Нас ничто не разделяет — альтернативу перечеркнула история. Но нельзя забывать: той, минувшей двойственности история не аннулировала. История отнюдь не доказывает, что дилеммы не было. Дилемма не была фальшивой, борьбу классов выдумал не сталинизм. Принцип единства народа и принцип национального пути к преобразованию строя не означают поворота в совершенно другую сторону.

Победа партии в борьбе за единство нации, почти полная ассимиляция прежних политических противников, то монолитное единство, сплоченность нашего народа в принципиальных вопросах, чего мы достигли в течение последних лет, — это плод не только преодоления ошибок социализма, исправления ущерба и устранения извращений. Это прежде всего результат победы социализма в Польше, результат социальных преобразований, массовой переоценки ценностей в области мировоззрения и огромного углубления политического мышления широких масс населения в Польше. В результате именно этих преобразований люди, три десятилетия назад столь активные, сегодня действительно и искренне забыли, о чем они в то время думали, каких политических взглядов придерживались и какие концепции защищали. Память автоматически стирает неприятные воспоминания.