Сорок лет Чанчжоэ

5

Интернат для детей-сирот имени графа Оплаксина, погибшего в боях за собственную совесть, располагался на большом холме, с которого превосходно был виден весь город. Это было огромное мрачное здание, построенное на отчисления от куриного производства три года назад.

Что касается названия интерната, то дадено оно было ему в честь корейца Ван Ким Гена, а произошло это именно вот как…

С давних времен в Чанчжоэ существовала колония корейцев. К сегодняшнему дню численность ее обитателей составляла примерно пять с половиной тысяч особей.

Как и когда корейцы появились в городе, никто не помнил, а в старых летописях об этом умалчивалось.

Корейцы прижились в Чанчжоэ благодаря своей исключительной работоспособности.

Почти все мелкие бакалейные лавки и магазины принадлежали маленьким человечкам с раскосыми глазами, а потому в городе этот народец почти уважали. Все не очень зажиточные горожане отоваривались именно у корейцев, потому что это было дешево в сравнении с большими магазинами, такими, как "Мамедов сыр" или "Куприянов и Шнитке". Хозяйки могли приобрести в лавках все, что угодно, – от кочана капусты до моллюсков в лимонном соусе, проложенных травкой чу, дающей энергию для тела и улучшающей зрение… Удивительной чертой в этом мелком народце была исключительная взаимопомощь, в таких масштабах, какие не свойственны русскому человеку. Как утверждала городская таможня, в Чанчжоэ ежегодно прибывала пара сотен новых корейцев, невесть какими путями забредших в эти края. В основном это были грязные и оборванные людишки с детьми, не имеющие и копейки в кармане. Община встречала их ласково и всем без исключения давала беспроцентные ссуды, позволяющие новичкам завести свое дело. Таким образом, город пополнялся новыми лавчонками с удивительно низкими ценами на товар. Если же новичок оказывался нечистоплотным и пытался скрыться со ссудой в других краях, то его отрезанную голову с вбитым в рот колом обычно находили в пруду, что напротив городского совета. Впрочем, такие случаи были крайне редки, и следствие по ним неизбежно заходило в тупик, так как корейцы практически не говорили по-русски, а потому не могли давать свидетельских показаний.

Как и у всех малых народцев, приживающихся на чужих землях, у корейцев были свои проблемы, связанные с некой Чанчжоэйской национальной организацией, не терпящей весь этот косоглазый сброд, отбивающий у настоящих аборигенов хлеб.

Организация представляла собой пять-шесть сотен необразованных мужиков, много вкалывающих на земле и не понимающих, почему за столь тяжелую работу они получают столь малые доходы. Организацию возглавлял купец Ягудин – огромного роста детина с рыжей бородищей, изрядно богатый, но чрезвычайно нетерпимый к инородцам. Он и будоражил мужичьи головы, натравливая их недовольные помыслы на расправу с корейцами.

– Бейте косоглазых! Колите их животы вилами! – громовым голосом призывал Ягудин. – От них все беды ваши! От этих вонючих желтушников! Они загребают ваши денежки и травят ваших детей гнилыми продуктами! Смерть черноголовым!

Несмотря на столь убедительные призывы, стычки аборигенов с чужеродцами происходили нечасто, и на это были свои причины. Пять лет назад купец Ягудин собрал свое необразованное войско, вооруженное кто чем, и на праздник Пусилот повел его к корейскому кварталу на окончательную расправу. Когда разгоряченная орава вывалилась на площадь в корейском районе, разгромив по пути несколько магазинов и пустив кишки их хозяевам, когда пролитая кровь захмелила рассудки погромщиков и катастрофа, казалось, была неизбежной, навстречу извергам из мясной лавочки вышел седоволосый старичок по имени Сим Бин Ген и, вознеся руки у небу, на русском языке обратился к озверевшим боевикам. Он успел сказать лишь несколько слов, после чего камень величиной с грецкий орех, выпущенный из пращи, размозжил ему голову. А слова были вот какие:

– Мы не отбилай васы денески! Мы не тлавим васых детисек! Вы залабатывай мало-мало денесек, потому сто мало-мало лаботать и мало-мало думать!.. Мы холосый и доблый налод! Мы длузно зыть с лусскими!..

Когда старичок упал замертво, окна всех домов, расположенных на площади, в слаженном порыве открылись и из них высунулись сотни ружейных стволов.

Раздался чей-то воинственный крик типа "сап сей!", и оглушительный залп разогнал всех ворон в радиусе десяти верст. Четвертая часть нападавших после первого залпа пали ранеными и убитыми на булыжную мостовую, а остальные в жуткой панике и со страшным воем забегали по площади, стремясь укрыться от корейского гнева. После второго залпа стены домов до первого этажа окрасились кровью, а стекла окон были забрызганы мозговым веществом.

– Сап сей! – последовал клич, и третий залп оставил в живых лишь несколько десятков погромщиков, да и те были либо ранены, либо ползали в кровище в невменяемом состоянии, высунув от ужаса языки до колен.

Четвертого залпа не последовало. Раненым и уцелевшим дали возможность уползти с площади. Среди них был и Ягудин. Совершенно уцелевший, с перекошенной от злобы физиономией, он уносил ноги, клянясь мстить косоротым до конца своих дней… Корейцы сами убрали трупы, отмыли булыжник, так что к прибытию властей площадь сияла первозданной чистотой.

После кровавой расправы русские экстремисты более не решались на открытые стычки с поселенцами, а действовали чаще исподтишка, подкарауливая какого-нибудь корейца на нейтральной территории и сворачивая ему голову, словно дурной курице.

Тот старичок, по имени Сим Бин Ген, пытавшийся усмирить бандитов и погибший от пращи, приходился дедом Ван Ким Гену, в честь которого и был назван интернат.

Ван Ким Ген был молодым человеком лет двадцати пяти, прекрасной наружности, что выгодно отличало его от соплеменников. Его можно было назвать даже высоким. Телосложение молодого мужчины было аполлоновым, хотя он не прикладывал к этому ровно никаких усилий, – природа сама постаралась придать ему невиданную красоту, лишив для этого примечательности не один десяток сородичей. На плече Ван Ким Гена синела наколка, изображающая дракона с открытой пастью, извергающей огненный смерч. Миндалевидные глаза корейца смотрели открыто и ласково, а прямой нос над тонкими губами придавал взгляду мужественности, отличающей красивого мужчину от просто красивого юноши.

Безусловно, внешность Ван Ким Гена была азиатской. Но даже среди самых некрасивых и безликих народов есть самородки красоты, способные поразить воображение самого взыскательного к прекрасному европейца. Таким самородком и был Ван Ким Ген.

В Ван Ким Гена были влюблены многие молодые девушки и женщины всех сословий, тайно желающие прикоснуться к его плоскому животу своими пальчиками и испытать сладость любовных игр с азиатом.

Молодой кореец отлично понимал, какой дар преподнесла ему природа, и не колеблясь им пользовался. Он благосклонно разрешал юным сладострастницам гладить свою желтую кожу, такую нежную и шелковистую, какой бы позавидовала любая из его любовниц; не очень молодым – целовать длинные и тонкие пальцы, которые впоследствии творили чудеса со всякими женскими телами, с их сладкими закоулками, и в конце все непременно пользовались самым главным его достоинством, заставляющим содрогаться в экстазе бедра всех кондиций – от самых тощих до мучнисто-огромных.

Ван Ким Ген не был очень взыскательной натурой, а потому существовал за счет своих "прихожанок", благодарящих его за любовь натуральными продуктами.

Съестного скапливалось такое множество, что кореец и сам иногда удивлялся, сколь велики его любовные силы, способные прокормить десятерых. Что-то из подношений он съедал сам, а большую часть продавал на сторону, покупая на вырученное одежду.

За прелюбодеяния корейца неоднократно пытались убить как свои, так и русские, чьих дочерей и жен он изрядно подпортил, но Ван Ким Гену в самые кульминационные моменты удавалось скрыться, и он отсиживался в каких-то тайных местах, пережидая тяжкие времена.

У Ван Ким Гена не было совести. Вернее, она все же была, скрываясь где-то в глубине его любвеобильной души и никогда не просясь наружу, а потому азиат без угрызений совести топтал горожанок, как петух, не знающий устали.

Так продолжалось несколько лет, пока в Чанчжоэ не вошли скопцы.

Две дюжины человек мужского происхождения возвестили на весь город о скором приходе Спасителя, который прикатит на огненной колеснице и соберет на царствование всех детушек своих.

Вожак скопцов, крепкий старик с всклокоченной бородой, вещал на всех площадях о спасении от заморенной плоти, призывал народ отправляться сейчас же в Первопрестольную и бить в Ивановский колокол.

Скопцов слушали и внимали им. Но следовать за ними никто не решался, оправдываясь тем, что, мол, человек русский слаб волею и собственной рукой не может лишить себя детородных органов.

И каково было всеобщее городское удивление, когда за скопцами последовал Ван Ким Ген – этот корейский Дон Жуан.

Азиат разослал всем своим бывшим любовницам письма с приглашением посетить обряд оскопления, которым он решил искупить перед ними и их мужьями свою вину.

В городе поднялся тайный женский вой, но, впрочем, прелестницы, утерев слезы, все же пришли в своем большинстве на постоялый двор, где должна была произойти операция.

Все случилось быстро. Кореец разделся донага, блеснув в последний раз своей красотой, лег на стол, выскобленный ножами, раздвинул ноги – и вожак скопцов, подскочив к нему, сверкнул стальным мгновением и отсек Ван Ким Гену все лишнее. Зрительницы заголосили и спешно закрестились, отдавая дань мужеству азиата, пожертвовавшего свою плоть за спасение совести.

Через два дня каженый Ван Ким Ген с заживающими ранами оставил город, следуя за скопцами в нескончаемый путь. Азиат лишился мужества, но вместо этого приобрел совесть, толкающую его на борьбу с развратом, в битву за заморение плоти.

Все мужское население города, прознав о том, в благородном порыве простило прегрешения Ван Ким Гена, а митрополит Ловохишвили самолично отслужил по нему молебен.

Все в этой жизни забывается. С течением дней забыли и о Ван Ким Гене. Но через три года в один из осенних дней он снова появился в Чанчжоэ, закутанный в холстину и с торчащей из спины стрелой. Истекающий кровью, он ввалился в храм и, обливаясь слезами, попросил его окрестить, дабы умереть православным. На вопрос священника, что с ним приключилось, кореец, задыхаясь, рассказал, что принял бой с содомитами и гоморристами и пал от рук подлых. Священник справедливо посчитал, что инородец достоин стать христианином, обрызгал его тело святой водой, дал ему имя Вахтисий и собрался было его причащать перед смертью.

– Фамилию хочу! – попросил умирающий каженик. – Фамилию дайте…

Священник недолго думал, разглядывая обливающегося слезами новоиспеченного Вахтисия.

– Быть тебе Плаксиным, – рек он, – Вахтисием Плаксиным.

В тот же миг православный Вахтисий Плаксин умер.

В городе узнали о столь душещипательном конце бывшего Дон Жуана и прослезились. Городские власти решили что-нибудь назвать в честь павшего за свою совесть Ван Ким Гена и, когда подошла такая возможность, назвали в честь него интернат для детей-сирот. Поскольку фамилия Плаксин была не столь благозвучна, к ней приставили букву УОы, отчего и получилось Оплаксин. А уж отчего так случилось, что Оплаксин стал графом, никто и не помнил.

Таким образом и произошло название Интерната для детей-сирот имени графа Оплаксина, павшего в боях за собственную совесть.

Так вот, в это мрачное здание в два часа пополудни вошел через главные двери тринадцатилетний подросток по имени Джером. Он сплюнул на горячий обогреватель, посмотрел, как тот шипит, воняя, а затем отправился по длинному коридору к своей комнате, ковыряясь пальцем в розовом ухе. По дороге он встретил г-на Теплого, который мимоходом неожиданно треснул мальчика по голове метровой линейкой.

– Дебил, – прошипел вслед учителю Джером, потирая затылок.

– Что вы сказали-с, молодой человек? – задержал шаг Теплый.

– Добрый день, господин учитель!

– А-а… – рассеянно протянул славист. Он коротко оглядел мальчика и пошел своей дорогой, что-то мыча себе под нос.

Джером покрутил во рту языком и, когда учитель отошел на достаточное расстояние, смачно сплюнул ему вслед.

– Дебил! – громко повторил Джером.

– Это кто дебил? – услышал он за спиной голос Герани Бибикова.

Одноклассник Джерома стоял посреди коридора, широко расставив ноги и уперев руки в бока. Он исподлобья рассматривал разбитые колени мальчика своими маленькими глазками и прицокивал языком.

– Так кто ж у нас дебил? – переспросил Гераня.

– Не ты, не ты, – успокоил его Джером.

– Ясный фиг, не я. А кто?

– Теплый.

Бибиков хмыкнул.

– Теплый?.. – задумался он. – Теплый – точно дебил и урод в придачу. – Он обнял Джерома за плечи и пошел вместе с ним к спальным комнатам. – Это ты точно подметил. Дебил есть дебил!

Гераня похлопал короткопалой ладонью Джерома по плечу.

– Это где же ты ножки свои разбил? – спросил он участливо.

– Да так…

– Дрался с кем, что ли?

– Да нет…

– Или с девчонкой какой натер?

Джером покраснел, учуяв в вопросе одноклассника неприличное.

– Что молчишь?

– Отстань!

– Экий ты, брат, грубый! – обиделся Бибиков. – Поэтому, Ренаткин, с тобой никто дружить не хочет.

– Ренатов, – поправил Джером.

– Чего?

– Ренатов моя фамилия.

– Татарин, значит, – констатировал Гераня и убрал с плеча Джерома руку. – А мы с татарами не дружим. Они триста лет наш народ мучили. Знаешь ли ты об этом, татарская морда?.. Теперь наш черед настал, миленький мой. Так что потерпи, любимый, за обиду нашу-у! – пропел Бибиков и неожиданно резким движением схватил в щепотку сосок Джерома и стал крутить его во все стороны, сдавливая ногтями.

– А-а-а!.. – заорал что есть мочи Джером, извиваясь всем телом.

Гераня, не обращая внимания на крики одноклассника, со сладостью в глазах продолжал его мучить.

– Теперь-то ты понимаешь, каково было нашему народу под татарским игом триста лет? – шипел он. – Теперь и ты пострадай триста лет, – и крутанул нежное место в другую сторону.

– А-а-а! – продолжал орать Джером. – Больно-о! Отпусти меня, миленький, пожалуйста.

– Отпустить тебя?! Ха, как же!.. Я только начал…

– Все, что хочешь, для тебя сделаю! – взмолился Джером.

– Все, говоришь? – Бибиков чуть ослабил хватку. – А ботинки мои оближешь?

– Оближу, родной, оближу с наслаждением!

– Ну давай.

Гераня отпустил Джерома, выставив вперед толстую ногу в грязном ботинке.

– Лижи, – позволил он.

Джером опустился на четвереньки и дважды провел языком по башмакам Бибикова.

– Еще! – приказал Гераня и одобряюще потрепал одноклассника по щеке.

– Больше не буду, – отказался мальчик, пытаясь встать на ноги.

– Будешь! – разозлился Бибиков и отвесил по макушке Джерома щелбан с оттяжкой так, что в голове загудело, как в барабане, а ноги подогнулись.

– Все равно не буду!..

Глаза Герани стали совсем маленькими. Он напряженно думал, какую еще муку применить к заартачившемуся татарину. И было совсем уж решил схватить его за нос и сдавить, сопливый, до лилового цвета, как вдруг с удивлением увидел маленький кулачок, с размаха ударивший его промеж толстых ляжек. Через мгновение резкая боль достигла мозга Бибикова. Он осознал ее и согнулся пополам, вращая глазками, словно зарезанный кабан перед смертью.

– Ах ты гаденыш! – сипел Гераня.

– Что, миленький, больно? – участливо спросил Джером, потирая ладонью грудь.

Бибиков шумно дышал и, приседая, злобно смотрел по сторонам.

– Сейчас, сейчас… – скрипел он. – Дай прийти в себя…

– Ты еще поприседай.

– Ой, как больно!..

– Так и мне было больно… Ты, Бибиков, никогда не делай другому того, чего не хочешь, чтобы сделали тебе.

Боль понемногу уходила из промежности Герани, уступая место сладостным ощущениям. Он сидел на полу, прислонившись спиной к батарее, и пристально рассматривал Джерома.

– Что, полегчало? – спросил подросток.

– Да, вроде…

– Встать можешь?

– Я, Ренаткин, боюсь за тебя, – произнес Гераня с гадкой улыбочкой. – Вряд ли господину Теплому понравится, что ты его дебилом обозвал. Он очень вспыльчивый человек.

– Предашь? – поинтересовался Джером.

– Зачем же так? – Бибиков осторожно поднялся с пола. – Проявлю лояльность по отношению к учителю, несправедливо оскорбленному. – Он тщательно отряхнул колени. – А сейчас, Ренаткин, ты узнаешь, кто такой Гераня Бибиков и каково его обижать!..

Джером увидел, как Гераня медленно к нему приближается, сжимая здоровенные кулаки. Гераня наклонил вперед голову и оскалил в предвкушении бойни свою пасть.

– Геранечка, миленький… – взмолился Джером. – Ты что собрался делать?.. Мы же с тобой в расчете… Миленький, не бей меня!..

Бибиков колотил своего одноклассника с особым наслаждением, зная, что его за это никто не накажет. Его кулаки, не разбирая дороги, врезались в самые незащищенные части тела, и чем больше Джером визжал, тем с большим остервенением бил его Гераня.

Через три минуты пыток мальчик на некоторое время потерял сознание, убежал поближе к смерти, а когда пришел в себя и открыл глаза, то увидел, как его мучитель, согнувшись от усталости, удаляется по коридору в сторону спален.

– Тупая свинья! – крикнул вдогонку Джером.

Гераня обернулся, хотел было вернуться и добавить, но отчаянно болели сочащиеся кровью костяшки кулаков.

– Ну что, Чингисхан, – спросил он, – еще хочешь? Мало тебе?

– Нет, миленький! Не хочу, родной!.. Мне достаточно!

– То-то…

Бибиков ушел своей дорогой. Джером не торопился вставать с пола, чувствуя, как из носа текут струйки крови, образуя на паркете темную лужицу. Он вспомнил, как на уроке естествознания они проходили, что в теле взрослого человека содержится четыре литра крови. Если лишиться хотя бы ее половины, то человек умирает. Интересно, задумался Джером, сколько из меня уже вытекло? Наверное, четверть стакана… Это немного. От этого не умирают, наоборот, даже говорят, что небольшое кровопускание полезно. Кровь обновляется и обогащается кислородом… Кровопускание можно сделать бритвой. Такое Джером видел, подглядывая в окно дома доктора Струве. Какой-то толстой женщине пускали кровь, перетянув руку жгутом… То же самое, что и кровопускание, – наложение на тело пиявок… Джером вспомнил, как на речке к его ноге присосались целых три пиявки. Его тогда охватило мерзкое ощущение, он никак не мог отодрать черные тельца от побледневшего бедра, пока не вспомнил, что нужно прижечь пиявку, тогда она отвалится… Позже Джером пытался казнить кровопийц. Он ковырял их палочкой, но те никак не протыкались, а просто извивались.

Все-таки Бибиков – тупая свинья, подумал Джером и, кряхтя, встал. Все тело болело, а правый глаз заплывал синяком, как солнце тучей.

Говорили, что Бибиков – сын погибшего на войне полковника Бибикова, кавалера славных орденов и отважного смельчака. Но что-то в это Джерому не хотелось верить. Как может от героя родиться свинья!.. Хотя именно о таких случаях мальчик недавно прочел в какой-то брошюре, в которой помимо этого говорилось еще о недостаточном половом развитии некоторых инфантильных особей мужского пола и о коронации наследного принца Базеля, которому едва исполнилось десять лет от роду.

Джером не торопясь побрел к своей комнате, щупая вздувшуюся яйцом скулу.

Будет крайне плохо, если Бибиков расскажет Теплому об оскорблении. Пожалуй, славист станет бить его по рукам линейкой, отчего ногти посинеют, и не исключено, что некоторые из них впоследствии сойдут…

Мальчик добрался до своей комнаты и открыл дверь. Его соседа по комнате и одноклассника по фамилии Супонин еще не было, а потому Джером тут же улегся на кровать, чувствуя, как засохшая кровь неприятно стягивает кожу. Он послюнявил палец и попытался очистить лицо.

В комнате было не убрано. Повсюду валялись мятые вещи, а с люстры свисала сумка-сетка, в которой обычно носят арбузы. На подоконнике грудой лежали запыленные книги, часть из которых была с отодранными корешками. Со стен свисали покоробившиеся иллюстрации из светских журналов фривольного содержания.

Самым примечательным в комнате были изделия из куриных костей. Всякие домики, башенки и человечки, аккуратно расставленные на полочке, удивляли своей необычностью. Куриные косточки – а на тебе: такие прекрасные поделки!

Джером лежал с закрытыми глазами и думал об ужине, гадая о его содержании.

Морковные или свекольные котлеты будут некстати. От них моча красная и желудок некрепкий. Хорошо бы картофельное пюре с кусочком селедки, а лучше всего с котлетой. И какой-нибудь морс на запивку. Клюквенный – кисленький, так прекрасно утоляет жажду… Джером почувствовал, что очень хочет пить. Во рту было такое ощущение, как будто он проглотил целую лопату песка. Язык присох к ншбу и стал резиновым. Мальчик представил себя в пустыне, лежащим на верхушке бархана. Солнце светит прямо в самую макушку, и голова может треснуть, как переспелая дыня.

Я могу умереть на верхушке бархана, подумал мальчик. Я засохну на солнце и стану мумией, как на картинке в учебнике по истории. Вполне вероятно, что меня тоже найдут через несколько столетий, раскопают и перенесут в музей. Будет ходить экскурсовод и говорить: "Это мальчик из эпохи…" Джером задумался, из какой же он эпохи, но названия времени, в котором ему довелось жить, не знал… "Это мальчик, умерший на верхушке бархана, – скажет экскурсовод. – Ему было тринадцать лет, и он очень хорошо сохранился". И все, подумал Джером.

Больше экскурсовод ничего не скажет, потому что ничего обо мне не знает.

Смерть – это то, чего я не знаю и когда обо мне никто и ничего не знает, решил Джером и зевнул, почувствовав при этом боль в разбитых деснах… Джером заснул. Он проспал два часа, пока его не разбудил Супонин.

– Эй, ты чего весь в крови? – спросил он, смотрясь в настенное зеркало.

Супонин был на два года старше Джерома, хотя учился с ним в одном классе. Он был хорошо сложен, с красивым лицом и прекрасно это сознавал, пользуясь любым удобным моментом, чтобы посмотреться в зеркало. У Супонина уже пробивались усики, чему слегка завидовал Джером, и поговаривали, что он имеет некоторый опыт с девчонками из старших классов.

– С кем подрался? – спросил Супонин, тщательно укладывая волосы на косой пробор.

– С Бибиковым, – ответил Джером.

– Нашел, с кем драться!.. Бибиков – быдло! Чего с ним драться? Он даже боли не чувствует!.. Эка он тебя отделал. Зубы хоть целы?

– Да вроде бы. – Джером потыркал во рту языком.

– Все-таки ты странный, Ренатов. Какой-то ты неприбранный и слюнявый, поэтому тебя никто не любит… Кстати, у тебя нет бриолина, а то мой кончился?

– Нету.

– Видишь, у тебя даже бриолина нет!.. И скажи мне на милость, Ренатов, чего ты все время делаешь вид, что ты не такой, как все? Мой тебе совет: не задавайся и не выдрючивайся! Может быть, тогда к тебе будут относиться лучше… И чего ты выбрал это дурацкое имя себе? Джером!.. Это чье же имя?

– Не знаю. Может быть, английское.

– То-то и оно! Какого хрена тебе английское имя нужно, когда ты в России живешь?

Супонин повернулся к Джерому и вздернул голову, показывая прическу.

– Так нормально? – спросил он.

Джером кивнул.

– Ничего не надо поправить?

– Не-а.

– А галстук?

– Если только узел подтянуть.

Супонин пощупал под горлом.

– Так сойдет… Так вот, – продолжил он, брызгая на себя духами, – если уж нам дали возможность поменять себе имена, то нужно выбрать то, которое тебе больше всего нравится!

– Мне нравится Джером.

– Господи, Боже мой! С тобой, Ренатов, очень трудно разговаривать!.. Мне жаль тебя!

– Почему?

– Потому что ни одна девчонка не пойдет с тобой.

– Куда?

– Вот наступит время, тогда узнаешь – куда!.. Ты худой, Ренатов, вечно грязный и нечесаный, ходишь, как ребенок, в шортах! Ты мне тоже не очень нравишься своим поведением, хотя, конечно, я с тобой драться никогда не буду!

– Почему? – спросил Джером, чувствуя в заявлении Супонина несправедливость.

– Потому что ты, Ренатов, слабый и младше меня. А я считаю, что драться со слабыми недостойно. И вообще, я драться не люблю. Если человек способен думать мозгами, то ему незачем применять физическую силу. Ясно?

– Ясно, – ответил Джером.

– Ну, я пошел.

– Куда?

Супонин аккуратно повесил в шкаф школьные брюки, убрал в ящик стола флакон с духами и запер его на ключик. Еще раз взглянул на себя в зеркало и подмигнул своему отражению.

– Имей терпение, Ренатов. Никогда не любопытствуй чрезмерно. Дожидайся, пока тебе сами скажут о том, о чем ты хочешь спросить!

– А ты воздух по ночам портишь, – почему-то сказал Джером. – Как с тобой девчонки дружат?

– Важно знать, с кем можно воздух портить, а с кем нельзя, – изрек Супонин. – Я знаю. – И вышел из комнаты.

Джером опять остался один.

Чего он пристал к моему имени? – задумался мальчик. Ведь директор интерната ясно сказал, что каждый может выбрать себе имя, которое ему по душе. И все выбрали… Интересно, почему всем детям не нравятся их имена, даденные родителями? Они их просто раздражают и бесят. А директор это почувствовал и разрешил взять себе другие. Хотя, конечно, никто не взял иностранных имен. Все выбрали привычные. Щеглова вместо Даши взяла себе – Екатерина, Бибиков сменил Гераню на Михаила. Какой он Михаил? Геранька и есть Геранька. Свинья!.. А Супонин был Игорьком, а стал Сергеем.

Супонин чем-то нравился Джерому. Мальчик любил смотреть, как тот прихорашивается возле зеркала, выдавливая прыщики на лбу.

– Половое созревание, – объяснил Супонин. – Так и прет со лба.

Как может созреть пол? – размышлял Джером, разглядывая паркет. И какая связь между грязным полом и прыщами на лбу?

Супонин был единственным человеком из класса, который ни разу не дрался с Джеромом. Остальные, даже самые слабые, хоть раз, да попробовали свои кулачки на черепе Джерома.

Единственное, что раздражало мальчика в Супонине, было то, что он обожал читать нотации и нравоучения и делал это почему-то в самое неурочное время – чаще ночью, возвратясь с очередного свидания, когда Джерому особенно хотелось спать. При этом он ежеминутно портил воздух, объясняя это тем, что газы вредно держать внутри – можно испортить желудок. Джером подозревал, что желудок его одноклассника давно испорчен, и все хотел ему предложить обратиться к доктору Струве, который наверняка подберет пилюли, способные унять вонючий гейзер.

Иногда Супонин, когда у него было особенно хорошее настроение, устраивал в комнате фейерверки, поднося зажженную спичку к отверстию и пуская из него испорченный воздух. "Сероводород" вспыхивал на мгновение и вызывал у мальчиков неудержимый приступ хохота. Джером выскакивал из кровати и начинал ходить из угла в угол.

– Супонин, – смеясь, говорил он. – Все-таки у тебя выдающиеся способности!

Твоя задница не просто задница, а задница-огнемет! Тебя надо посылать на войну, чтобы ты жег вражеские селения и города!.. Или в космос! Тебе не требуется механического двигателя, у тебя есть свой, физиологический. Как дашь – так сразу в другую галактику!

– Не-а. Не-а! – хохотал Супонин. – Я лучше буду в тюрьме работать!

– Кем?

– Палачом! В газовой камере! Ха-ха-ха!

– Нет, не так! Тебе надо чуть потренироваться, и ты сможешь работать в цирке!

Твой номер будет называться "Говорящая ж…".

На эту не совсем светскую тему мальчики могли фантазировать до утра, пока за окнами не занимался рассвет. Тогда, утомленный хохотом, Супонин мог вдруг рассказать о тех тайных вещичках, которые особенно волновали Джерома. А волновало подростка то, что более всего занимает умы его сверстников, какое-то ощущение, напоминающее приближение дня рождения, когда ты знаешь, что подарят тебе то, что более всего хотел. И ты готов плакать, смеяться и спать в ожидании утреннего чуда.

– И совсем это не утром бывает! – объяснял Супонин. – И не чудо это вовсе!

– А что это? – затаив дыхание, спрашивал Джером.

– Обычная вещь, без которой не могут жить люди. Взрослые люди!

– А без чего не могут жить взрослые люди?

– Вот станешь взрослым, тогда узнаешь.

– Так ведь ты тоже не взрослый! Поди, ты сам не знаешь ничего, а так, представляешься только! – подначивал Джером.

– Ты меня на слабо не возьмешь, Ренатов, – зевнул Супонин. – А впрочем, кое-что я тебе скажу…

Джером замер, как мышка в норке, поджав под себя колени.

– Помнишь Гусицкую из последнего класса?

– Да, – шепотом ответил Джером.

– Помнишь ее странное отчисление из интерната?.. Так вот, ее никто не отчислял, а просто она стала взрослой и стала жить своей жизнью в городе. Она скоро будет матерью.

– Как это?

– Дурак ты, братец! Ты что, не знаешь, как женщины рожают детей?

– Знаю, – неуверенно протянул Джером.

– Ну вот и Гусицкая скоро родит ребеночка… А знаешь, кто отец ребенка?!.

Я!.. Так что теперь суди, взрослый я или нет!

Джером отчаянно думал над тем, что ему рассказал Супонин. Безусловно, он знал, что женщины рожают детей, что у младенцев должны быть отцы, но какая связь между этим и взрослостью, Гусицкой и Супониным – это оставалось для мальчика загадкой. Однако какой-то частью души, а правильней сказать, тела он чувствовал, что в этом-то и есть та притягательная разгадка, которую он никак не может отыскать, но так этого жаждет.

– А когда я стану взрослым? – спросил Джером.

– Когда у тебя волосы вырастут на лобке, – ответил Супонин, отвернулся к стене и захрапел.

Более в ту ночь он ничего не рассказывал Джерому такого, что могло хотя бы пролить слабый свет на тайну, так мучившую мальчика.

С той бессонной ночи Джером слишком часто стал рассматривать свой впалый живот – не закудрявились ли внизу черные волоски, которых у Супонина было навалом, словно на голове. Но лобок мальчика оставался белым и гладким, как снежное поле в самую стужу.

Сволочь, считал он про свой лобок.

Сейчас Джером лежал на своей кровати и думал, что если бы его отец был жив, то уж он-то непременно рассказал бы ему обо всем таинственном, что происходит на земле. Но капитана Ренатова сейчас обихаживали ангелы в райских кущах, ему было не до земных глупостей, а потому мальчик проживал в интернате, получая общественное воспитание.

То, что Джером утверждал, что он сын капитана Ренатова, раздражало не только его одноклассников, но и учителей тоже. И дело не в том, что капитан Ренатов считался в городе героем, вовсе нет. О таком персонаже никто даже и не слыхивал сроду. О том, что отставник стал жертвой нашествия кур, никто не ведал. Официальные власти об этом умалчивали, пресса не писала, а потому в героя он вырасти уж никак не мог. Раздражала настойчивость и уверенность мальчика в том, что капитан Ренатов все же был его отцом, хотя никаких подтверждений тому не было. Джерому даже устраивали встречу со вдовой, но Евдокия Андреевна только руками разводила, объясняя, что они с мужем были парой бездетной, да и не похож мальчик на Ренатова! Тот был белокур, а этот черный на голову. Но Джером стоял на своем, рассказывая из жизни капитана Ренатова такие подробности, какие мог знать только близкий родственник.

– А кто же мать-то? – спрашивала мальчика Евдокия Андреевна, ужасаясь в душе, уж не прижил ли супруг ребеночка на стороне.

– Мать не знаю, – отвечал Джером. – Знаю только про отца.

Может быть, я его мать, прикидывала Евдокия Андреевна, но тут же крестилась и образумливала себя тем, что мужчина еще может не знать о рождении своего ребенка, но уж женщина… А не взять ли мне его к себе жить, думала капитанская вдова.

– Мальчик, хочешь жить со мной?

– Нет, – отвечал Джером. – Буду жить один, в интернате. Но хотел бы иметь что-нибудь на память об отце.

Что же ему дать? – гадала женщина. Дом наш разрушен. Ничего памятного, ни единой вещицы не осталось от старой жизни, все прахом пошло. Разве что сапог капитана?.. В глазах Евдокии Андреевны защипало, как от дыма, она открыла сундук и вытащила из него сапог с треснувшим голенищем.

– Вот в этом сапоге, – пояснила она, плача, – в этом сапоге капитан Ренатов и встретил свою смерть. Видишь, еще следы крови сохранились. Хочешь, возьми его…

– Возьму, – ответил Джером, по-хозяйски засовывая сапог в сумку.

– Может быть, ты хлебушка хочешь?

– Сыт…

В дверях Джером поинтересовался, не осталось ли от капитана медальки, врученной ему генералом Блуяновым перед отставкой.

И это знает, удивилась Евдокия Андреевна.

– Нет, – ответствовала она. – Не осталось.

– И на сапоге спасибо, – поблагодарил Джером и вышел вон, к поджидавшему его интернатскому привратнику.