Сорок лет одиночества (записки военной переводчицы)

Глава 26

Заключенный № 7 в Шпандау оставался один и, казалось, был всеми забыт. Но в 1974 году на свое 80-летие Рудольф Гесс, бывший заместитель Гитлера по нацистской партии, получил весьма своеобразный подарок — американский директор тюрьмы подполковник Юджин Бэрд вступил с ним в сговор и начал записывать его воспоминания. Злоупотребляя служебным положением, Бэрд за мелкие услуги и поблажки вытягивал из Гесса признания о давних временах. Это было грубейшим нарушением Устава, за что Бэрд потом понес наказание и был уволен из армии. Но если отбросить моральный аспект, записки эти, конечно, некоторый интерес представляют, так как проливают свет на события того времени.

Я читала воспоминания Гесса, записанные Бэрдом. В них Гесс рассказал кое-что из того, о чем молчал 50 лет, умело симулируя потерю памяти. Отдельные его откровения лишний раз подтверждают, насколько был прав советский обвинитель, требуя в Нюрнберге применения к Гессу самого сурового наказания.

Бэрд пишет, что он, работая в Шпандау, не мог “больше видеть страданий человека, который с 1941 года находился под арестом, хотя его сокамерники уже давно вышли на свободу”.

Понятно, что для западногерманского комитета, требовавшего выпустить на свободу Гесса, книга Бэрда стала едва ли не Библией в борьбе за освобождение военного преступника. Крайне правая пресса снова бросилась в атаку на советские власти, осуждая их за строгое исполнение решений Нюрнбергского трибунала, приговорившего Гесса к пожизненному заключению.

Книга Бэрда стала бестселлером на американском и, разумеется, западногерманском рынке. Действия американца прославлялись разного рода защитниками Гесса как “гуманная” акция. Однако на страницах печати высказывались и другие мнения, резко осуждавшие действия Бэрда как недостойные офицера, которому была поручена такая ответственная миссия. Раздавались призывы не доверять Бэрду, так как в действительности “его заботит не столько судьба Гесса, сколько толщина собственного кошелька”. И действительно, находясь на службе, Бэрд вел двойную игру: усыпив бдительность своих коллег по охране тюрьмы из других стран, он вступил в сговор с военным преступником, преследуя корыстные цели. Отдельные издания напоминали читателям, кто такой Гесс и почему он в тюрьме. Молодежь в ФРГ не ведает, что Гесс был правой рукой Гитлера, что именно он раздувал “божественный культ” фюрера, именно он сочинил и пустил в ход формулу “фюрер никогда не ошибается”. Подпись Гесса стояла под законами, которые стали смертным приговором для сотен тысяч невинных людей. И несмотря на то, что в 1941 году он перелетел в Англию, Гесс наравне с другими из гитлеровской верхушки нес ответственность за развязанную войну в Европе. То, что было доказано в Нюрнберге, сегодня лишний раз подтверждают неизвестные ранее документы.

Факт остается фактом: Гесс не только не признал себя виновным, но даже в тюрьме не выразил раскаяния, как это сделали Ширах и Шпеер. Больше того, Гесс не мог простить им такого “падения”. Он стремился остаться “самым верным из верных Гитлеру”, и миф этот поддерживал вполне сознательно.

В беседах Гесса с Бэрдом оценки прошлого полностью совпадали с теми взглядами, которых он придерживался при Гитлере. Время для Гесса остановилось. Свое пребывание в тюрьме он подчинил одной цели: и после смерти остаться в памяти поколений таким, каким был в годы гитлеризма. Годы, проведенные Гессом в тюрьме, не сломили его волю. Даже Бэрд пришел к однозначному выводу: “Этот человек ничему не научился. Он заявил мне, что если бы он начал жизнь сначала, он сделал бы то же самое. Находясь на свободе, он даже в последнюю минуту перед смертью мог бы продиктовать своему сыну что-то наподобие мемуаров или духовного завещания”. И я вспомнила его письмо жене. В нем мы с Хартманом вырезали слова: “Если бы мне пришлось начинать жизнь сначала, я бы все повторил”.

А вот некоторые фрагменты бесед советского директора с заключенным Рудольфом Гессом.

9 марта 1972 года. Гесс: “О своей деятельности я думаю то же самое, что и раньше. При мне не было концлагерей, все осложнения произошли после моего отлета в Англию. Однако должен заметить, что они были и есть и в других странах, в том числе и в СССР. У нас в те времена было много людей, которые мешали нормальной деятельности государственного аппарата. Что касается расовой политики и геноцида, то тут мы были совершенно правы, и это подтверждают нынешние беспорядки в США. Мы не хотели, чтобы подобное было в Германии. Немцы — нордическая раса и допускать смешение немцев и евреев, представителей другой расы мы не могли. Наша политика была правильной. Этих взглядов я придерживаюсь и сейчас”.

25 июля 1973 года. Гесс: “Я и раньше ничего не имел против русских, но всегда считал и придерживаюсь этого мнения и поныне: советская система является злом, которое нужно уничтожить. Будучи одним из руководителей рейха, я полагал, что Советский Союз представляет угрозу моей стране. Именно поэтому мы решили нанести превентивный удар, а если и имели место зверствования немцев в России, то это неизбежно в любой стране”.

Отсутствие раскаяния говорит о том, что он не просил о помиловании.

В 1975 году, почти 10 лет спустя после освобождения Шпеера и Шираха, в Шпандау приехал адвокат Гесса доктор Зейдель. Он рассказал ему о письме, которое он направил четырем державам с просьбой пересмотреть дело Гесса. Гесс своеобразно отреагировал на эту инициативу, резко заявив, что он не хотел бы, чтобы подавались какие-нибудь прошения о помиловании, имея в виду его душевное состояние. “Я вполне нормален!..”

За рамками официальных встреч западные союзники демонстративно предпринимали энергичные усилия, добиваясь освобождения Гесса, но советская позиция оставалась твердой. “Создается впечатление, — писал Бэрд, — что еще в течение многих лет придется держать в Шпандау одного-единственного заключенного, расходы на содержание которого составляют около 850 тысяч марок в год”.

В октябре 1969 года у Гесса произошло резкое обострение язвенной болезни. Все опасались, что он умрет. Встал вопрос о госпитализации. По инициативе западных держав и с нашего согласия было принято решение поместить Гесса в английский военный госпиталь в Западном Берлине. Гесс не хотел ехать в госпиталь, он боялся, что русские его там отравят. Он позвал Бэрда. Бэрд поехал с ним. И это стало началом их тесного сотрудничества: их отношения стали более доверительными.

Тяжелое заболевание и угроза смерти заставили Гесса пересмотреть свое решение о встрече с родственниками. 25 декабря 1969 года он попросил свидание с женой и сыном, которое состоялось в палате госпиталя. В коридоре за дверью палаты стояла охрана. В дальнейшем свидания стали регулярными.

Сын Гесса с семьей ныне живет в Грефельфинге в пригороде Мюнхена. В интервью, которое в порядке исключения он дал в июне 2000 года российскому журналисту, он вспоминает свидания с отцом:

“Свидания были строго оговорены девятью условиями: не разрешалось прикасаться к отцу — пожимать руку и обниматься, передавать подарки. Запрещались беседы о национал-социализме, об условиях содержания в тюрьме, о перелете в Англию, а также обсуждать процесс в Нюрнберге и тему “Гитлер и Вторая мировая война”. Свидания проходили в специально отведенной комнате за столом, на котором было укреплено прозрачное заграждение. Позади стояли два надзирателя и директор, причем один надзиратель периодически напоминал: “У вас осталось десять минут… пять минут…”

В это время на Западе была начата широкая кампания за досрочное освобождение Гесса из тюрьмы. Западники под разного рода надуманными предлогами затягивали возвращение заключенного из госпиталя в тюрьму. Они готовы были грубо нарушить, как они это делали всегда, четырехстороннюю договоренность об исполнении приговора. Но боязнь, что Гесс на свободе может кое-что поведать миру, останавливала их. Поэтому они выдвинули лишь требование послабления режима содержания. Мы пошли на некоторые уступки: Гесс был переведен в большую камеру, в которой была поставлена госпитальная кровать, увеличено до двух часов время прогулки, утренний подъем производился в семь часов. Заключенный освобождался от тяжелых работ, ему предоставлялось диетическое питание.

По возвращении из госпиталя его вес был около 67 килограммов, артериальное давление — в норме для его возраста. Гесс совершал прогулки, занимался гимнастикой, интересовался событиями в мире и проблемами космонавтики.

В начале апреля 1971 года в новой камере — бывшей тюремной церкви — Бэрд начал беседу с Гессом о прошлом. Он все чаще подталкивал своего подопечного к мысли: не настало ли время Гессу нарушить молчание. Гесс высказал свое сомнение: он боится, что разочарует историков. К тому же многие детали он и в самом деле уже позабыл… Бэрд, однако, не сдавался. 30 августа Гесс принял важное решение: он “перед лицом истории готов подвести итоги своей жизни”.

Гесс долго размышлял над тем, стоит ли ему бесповоротно прервать свое молчание. “В глубине души, — пишет Бэрд, — Гесс понимал, что умрет в тюрьме, но вот легенды, которые распространялись о нем в прессе, переживут его. И он решил начать говорить о прошлом”.

Они условились, что будут говорить по-английски и только в тех случаях, когда Гессу окажется это трудным, он будет переходить на немецкий.

— Считали, — начал беседу Бэрд, — что вы были секретарем Гитлера в то время, когда в крепости Ландсберг он писал “Майн кампф”. Говорят даже, что вы подали ему кое-какие идеи. Насколько это соответствует правде?

— Не думаю, что я помог Гитлеру. Это было бы возможно, но не думаю, что так было, — ответил Гесс.

— После окончания Первой мировой войны вы учились у мюнхенского геополитика профессора Гаусхофера. Правда ли, что вы познакомили Гитлера с его концепциями, которые потом стали считаться одним из краеугольных камней национал-социализма?

— Насколько я помню, я не рассказывал Гитлеру об этих теориях. По всей вероятности, он сам читал что-то о геополитике, может, даже книги Гаусхофера… А что касается книги Гитлера “Майн кампф”, то это правда, что некоторые сформулированные в ней идеи, например, о жизненном пространстве, несомненно, заимствованы у профессора Гаусхофера. Гитлер использовал некоторые идеи и мысли, о которых я ему рассказывал. Гитлер — вы это должны знать — не был образованным человеком. Он взял идею Гаусхофера и приспособил ее к своим целям. Но хотя Гаусхофер даже навестил нас в Ландсберге, в книге Гитлера нет ни одного слова, которое принадлежало бы именно ему.

Бэрд спросил Гесса, что если бы ему пришлось начинать все сначала, поступал бы он точно так же? Изучал бы он геополитику и снова пошел бы за таким человеком, как Гитлер? Гесс, не колеблясь, ответил, что да, он пошел бы той же самой дорогой и кончил бы здесь, в Шпандау.

— Многие историки утверждают, что вы знали о плане “Барбаросса”. Русские до сих пор убеждены в этом. Что вы можете сказать об этом?

На сей раз Гесс долго молчал, прежде чем ответить.

— Я уже не помню, когда узнал о плане “Барбаросса”. Во всяком случае, не из-за этого я полетел в Великобританию.

Диалог прервало окончание прогулки. “Мы не спеша, — пишет Бэрд, — направились к зданию тюрьмы, по крутым вытоптанным ступеням поднялись наверх, длинным пустым коридором пошли к его камере”. Бэрд еще раз вернулся к вопросу о плане “Барбаросса”.

— И все же еще до полета в Англию вы должны были знать о том, что Гитлер намеревается напасть на Советский Союз. Русские убеждены в этом.

В глазах Гесса появилось чуть ли не отчаяние:

— Я же говорил вам, что подумаю об этом. Мне кажется, я что-то на сей счет уже написал. Вы можете все это использовать.

Потом он, порывшись в своих книгах, вытащил листок, на котором чернилами было написано: “До полета в Великобританию я не знал о намерениях Гитлера напасть на Россию. Я, однако, знал, что он не был дружелюбно настроен по отношению к Советскому Союзу”.

“Вот и все, что он захотел мне сказать по этому поводу”, — пишет Бэрд.

Несмотря на настойчивые приставания Бэрда, Гесс продолжал упрямо утверждать, что многое уже не помнит. Он, правда, подтвердил, что еще в Англии, а затем и в Нюрнберге симулировал потерю памяти, в чем, кстати, признался и перед Трибуналом, но, по его словам, в результате этой симуляции многое действительно стерлось в памяти. И Бэрд решил помочь ему, заставив его пережить сильное потрясение. Однажды, решив привести свой замысел в исполнение, он отправился в Шпандау.

“Когда я вошел, в камеру Гесса, — пишет Бэрд, — он сидел на кровати и ел салат.

— Вы не хотели бы взглянуть сегодня на свой комбинезон, в котором вы прилетели в Англию? — спросил я. Я застал его врасплох.

— Боже мой! Сейчас, теперь?

Мы отправились в тюремную каптерку, где я заранее развесил на плечиках на дверцах серо-голубой мундир капитана Люфтваффе и коричневый кожаный летный комбинезон.

Гесс обогнал меня и погладил кожу комбинезона:

— Невероятно! Это мой комбинезон. Тот самый, в котором я поднялся в воздух в Аугсбурге! — он ощупывал рукава и проверял молнии. — Все в порядке. Хорошая немецкая работа, полковник.

Он долго поглаживал мундир, кожаный летный шлем, комбинезон на меховой подкладке. Потом спросил:

— Скажите, полковник, что станет с этим мундиром, когда тюрьму когда-нибудь закроют?

— В соответствии с правилами, — ответил я, — его сожгут.

— Но ведь это же смешно. Зачем?

— Предполагаю, затем, чтобы его не превратили в своего рода нацистскую реликвию.

Гесс сказал, что, по его мнению, куда разумней было бы поместить его в Британский военный музей, там ведь уже находится мотор его самолета. Потом, подумав немного, он заметил:

— Наверное, вы правы. Все еще есть безумцы, которые не знают, куда девать деньги. Может, кто-нибудь и заплатил бы сегодня 50 тысяч долларов за этот мундир и комбинезон…”

Через несколько дней Бэрд решил подвергнуть Гесса еще одному испытанию: он принес рукопись будущей книги. Гесс ее охотно прочитал. 44 страницы Бэрд оставил ему на ночь.

“Наутро, — пишет Бэрд, — он протянул мне 30-ю страницу и сказал:

— Мне хотелось бы еще поговорить с вами о том отрывке, в котором речь идет о плане “Барбаросса”. Вы тут пишете: “Гитлер опасался, что Гесс может выдать план нападения на Россию. Он был одним из немногих, кто знал о готовящемся через шесть недель нападении, и у Гитлера волосы вставали дыбом от страха, что Гесс может его предать!” Вы этот отрывок вычеркнули, почему?

— Потому что, когда я писал его, мне это показалось правдой, но потом, во время нашей беседы, вы так энергично возражали, что я решил вычеркнуть это место.

Гесс уставился на меня:

— Полковник, я хотел бы, чтобы вы оставили все так, как написали.

— Вы отдаете себе отчет в том, что говорите? — спросил я. — Ведь тем самым вы признаете, что перед своим полетом в Шотландию вы знали о плане “Барбаросса”?

— Пожалуйста, полковник, оставьте все так, как вы сначала написали.

— Стало быть, вы что-то знали о плане “Барбаросса”?

— Да, знал.

— Так расскажите немного об этом.

— Не сейчас, — возразил Гесс. — С вас должно быть достаточно, что я прошу изложить этот факт так, как вы сделали это сначала, до того, как все вымарали.

С этими словами он поплелся в своих изношенных ботинках в туалет”.

Книга Бэрда вызвала поток требований освободить “старца из Шпандау”, проявить сочувствие и милосердие к “одинокому узнику” Шпандау, дать возможность вернуться в семью. К сожалению, эти требования звучали из уст некоторых высокопоставленных лиц и со страниц солидных западных газет.

Призыв к человеческим чувствам и ссылки на милосердие применительно к Рудольфу Гессу вызвали, разумеется, понятное возмущение и негодование у тех, кто еще не забыл, что представлял собой Гесс и за какие злодеяния против народов он несет ответственность. Гесс не раскаялся в содеянном, он не только был, но и по-прежнему хотел остаться лидером и кумиром всех неофашистов.

Жена Гесса Ильзе, не имея от мужа материальной поддержки с 1941 года, была вынуждена сама вести хозяйство, воспитывать и обучать сына, зарабатывать деньги различными публикациями. Она содержала пансионат на 18 коек для туристов в горах Баварии. Этот пансионат помогли ей приобрести на свои деньги родственники Риббентропа, бывшего министра иностранных дел. Свой дом она превратила в некий храм национал-социализма, изображая себя “миссионером коричневого движения”. Она собрала богатейшую библиотеку нацистской литературы и распространяла “идеологически подправленные” письма мужа из тюрьмы.

Пансионат стал местом встречи бывших нацистских функционеров, которые периодически сюда приезжали. (После выхода из тюрьмы ее навестил Ширах. — М.Н.).

Цены за проживание в пансионате были очень высокими. В письмах мужу Ильзе Гесс все время жаловалась, что ей очень тяжело. Все приходится делать самой: стоять у плиты, убираться, обслуживать туристов. Из-за нехватки денег она вынуждена была отказать сыну в поездке за рубеж, и он не смог принять участия в европейских соревнованиях по горным лыжам. Немецкая девушка, работавшая в пансионате у Ильзе Гесс, рассказывала: “Ильзе Гесс очень жестокая женщина. Слуг она держит на голодном пайке, заставляя работать по 16 часов в сутки”.

Определив сына в школу-интернат в Берхтесгардене, Ильзе Гесс установила тесный контакт с его учителями и давала им письма мужа, получаемые из тюрьмы, для обсуждения с учениками. Философия в письмах Гесса к сыну была мало понятна детям, поэтому она просила разъяснять ребятам их содержание.

Не без помощи влиятельных друзей мужа Ильзе была назначена государственная пенсия как жене высокопоставленного “военного”.

Самым значительным результатом ее литературной деятельности явилась изданная в Германии книга под названием “Англия, Нюрнберг, Шпандау”. Эта книга, хотя и была “одобрена” бывшими нацистами и их подпольными организациями, не принесла желаемого дохода. В ней было слишком много откровенной нацистской пропаганды, и поэтому ее не захотели издавать за пределами Германии. Она также издала книгу “Моя жизнь с Рудольфом Гессом”. Помещала в разных газетах статьи.

Ильзе Гесс в молодости была высокой, полной, светловолосой женщиной. Увидев ее впервые, можно было решить, что она сестра-близнец Гесса. У нее были так же, как и у Гесса, глубоко посаженные голубые глаза, такие же черты лица и волевой подбородок. Говорили, что она была как бы вторая половина Гесса.

Последний раз до встречи в тюрьме она виделась с мужем 10 мая 1941 года, накануне его полета в Англию. Она спросила его, когда он вернется. Гесс ответил, что не знает, но, возможно, на следующий день.

На стене одной из комнат в доме Ильзе Гесс висел нарисованный портрет десятилетнего мальчика, а рядом карандашный рисунок спускающегося парашютиста, за которым наблюдает одиночный крестьянин в поле. Рисунок сделал Гесс для сына. Среди фотографий сына Гесса, снятого с матерью и друзьями, была фотография его отца с нависшими бровями и грустными глазами. Портрет Рудольфа Гесса, выполненный акварелью профессором Горном, любимым художником Гитлера, также висел на стене. На книжных полках лежали труды по философии, астрологии, сочинения Гете.

В застекленной горке лежало несколько археологических египетских сувениров, карты со знаками зодиака и небольшой оловянный солдатик в коричневой униформе с черным галстуком и лицом Гесса.

Сыну Гесса Вольфгангу Рюдигеру было четыре года, когда его отец перелетел в Англию. С тех пор Рудольф Гесс в течение 28 лет ни разу не виделся ни с женой, ни с сыном, ни с единственной сестрой Маргарет Раух. Отказ от свидания с родственниками в тюрьме Гесс объяснял тем, что он не преступник и поэтому не хочет, чтобы они видели его в тюрьме. Вольфганг вырос без отца, стал дипломированным инженером по строительству аэродромов и жил со своей семьей под Мюнхеном.