Сорок лет одиночества (записки военной переводчицы)

Глава 6

Не вела дневник почти месяц. Последние две недели были очень напряженными. Я так уставала! Официальный визит в тюрьму нашего нового начальника, инспекция тюрьмы английским генералом Делакомом, еженедельные заседания директоров, ежемесячные — врачей, каждую субботу — цензура. Каждый день — в тюрьму! Нам с Хартманом приходится много работать. Каким-то образом на волю уходит запретная информация. В прошлый раз много вырезали из письма жены Гесса. Она сообщала о смерти некоторых нацистов, о вечеринке его бывших единомышленников, на которой они вспоминали былые дни, и о посещении ими ее библиотеки, — она собрала много теперь уже редкой фашистской литературы. Вернули письмо и самому Гессу с требованием переписать вторую страницу. Гесс разозлился, отдал нам чистый лист, на котором внизу стояла только одна подпись, которой он обычно заканчивал письма, — “Ваш дед”.

В понедельник приехал в тюрьму наш новый начальник — политсоветник коменданта Восточного Берлина полковник Одинцов М. А. Знакомясь со Шпандау, он буквально облазил всю тюрьму, не пропуская ни одного этажа, ни одной камеры. Я его сопровождала. Таким образом я снова побывала в камерах, в которых томились неизвестный нам Кузнецов и другие русские. Затем поднялись в огромное чердачное помещение. Раньше там был тюремный костел. До сих пор все сохранилось в прежнем виде, только ужасно много пыли. Интересно, можно ли играть на стоящем там органе? За массивной дверью я увидела мертвого голубя. Наверное, он залетел в разбитое окно, а обратно не смог выбраться, так и погиб. Истопник Кадич показал нам камеру, в которой сидели его соотечественники-югославы. Это мрачная одиночка в подвальном этаже с двойными решетками. На стенах камеры сохранились надписи на сербском языке. И среди них: “Да здравствует красно войско!” На правой стене бросилась в глаза вдавленная в штукатурку надпись неровными буквами на русском языке. Были мы также в подвале, где нацисты казнили приговоренных к смерти. Их подвешивали к потолку, а затем сверху ударяли по голове. Впечатление ужасное! А ведь кто-то из палачей жив… Может быть, жив и кто-то из надзирателей. На прошлой неделе в немецких газетах писали, что общественность требует судить всех бывших начальников концлагерей. Но не только их! Вот бы начать розыск тех палачей, которые возглавляли Шпандау во время войны.

В тюрьме была одна комната, которой, как единственная женщина, постоянно пользовалась только я. Однажды, когда поблизости никого не было, я взялась за ручку двери, чтобы ее открыть. И, о ужас! Массивная железная громадина начала падать на меня и я еле успела отскочить в сторону. Кто-то снял дверь с петель… Зачем?

Хотя после войны Шпандау и была наиболее тщательно охраняемой тюрьмой в мире, оборудованной самыми современными средствами контроля, администрация догадывалась, что все равно существуют каналы нелегального обмена информацией, и перекрыть их не способна самая бдительная охрана.

Ужесточить контроль пытались еще в то время, когда отбывал наказание адмирал Дениц, приговоренный Международным Военным Трибуналом к 10 годам лишения свободы. На первый взгляд, ничего не значащее решение Дирекции об отмене такой привилегии заключенным, как получение книг из дома, оказалось очень своевременным.

Цензоры обратили внимание, что в письмах домой Дениц часто называл прочитанные книги, их авторов, издателя. И каждый раз заканчивал письмо так: “Гюнтеру будет интересно знать”. Гюнтер — зять адмирала и офицер флота, был его доверенным лицом во время войны. Перед выполнением первого оперативного задания каждый командир подводной лодки имел конфиденциальную беседу с Деницем или Эверхардом Годтом, начальником оперативного отдела штаба. Под присягой офицеру вручался шифр на базе книги “Ирландия”, чтобы в случае, если он попадет в плен, он мог бы в письмах семье сообщить о том, каким образом была потоплена его лодка. В зашифрованном письме дата отправки должна быть подчеркнута. Дальнейшая доставка этого письма в штаб флота уже входила в обязанность жены командира или членов его семьи.

Способ передачи шифрованных сообщений при помощи книг был не нов. Цензоры Шпандау решили, что если Дениц действительно использует один из своих шифров времен войны, то ему часто придется менять ключ, так как заключенным не разрешалось долго держать полученную книгу. Отменой привилегий на получение литературы из дома был перекрыт хорошо налаженный канал обмена нелегальной информацией.

1 июня 1959 года. Как всегда, первого числа месяца — смена караула. Теперь охрану в тюрьме несут французы. Директора, переводчики и многочисленные гости офицерской столовой тюрьмы особенно любят французские месяцы: богатый стол, изысканные французские вина, в баре — первоклассные коньяки. Любят они также и наши месяцы, главным образом из-за водки, икры и… “украинского борща”, приготовленного поваром-итальянцем на немецкий манер.

В субботу после цензуры ездили в английский пограничный полк на “Вечернюю зарю”. Это совсем недалеко от тюрьмы. Вообще этот полк дислоцируется на границе между Англией и Шотландией, сейчас он заменяется и выводится домой. После небольшого парада был коктейль, очень скромный, на свежем воздухе. Во время коктейля я много разговаривала с молодыми лейтенантами — офицерами английской армии. Они меня сразу же окружили и не отпускали до самого конца. Расспрашивали о нашей стране и почему-то особо о Сибири. “Говорят, что ваш муж из Сибири? Интересно бы на него посмотреть”. — “А вон он, в конце зала, беседует с вашим генералом. Как видите — он без бороды до пояса, не волосатый, блондин…” Было легко и весело, много шутили, смеялись.

Очередное заседание директоров в Шпандау по просьбе английского директора подполковника Бенфилда было перенесено с традиционного четверга на среду. В четверг, 11 июня, национальный праздник англичан — день рождения королевы Елизаветы И. В 17 часов на Олимпийском стадионе Западного Берлина состоялся торжественный парад войск английского гарнизона. Забавный у англичан парадный шаг: под веселую, напоминающую опереточную, музыку они идут непривычным для нас танцевальным шагом. Парад принимал генерал Делаком. Все было бы хорошо и очень красиво, если бы лошадь под ним была поспокойнее: она совершенно не слушалась, крутилась на месте и часть парада генерал был к трибунам спиной. Зато как красиво сидел в седле его адъютант майор Вудфорд! Я познакомилась с ним раньше, во время инспекции генералом тюрьмы. На обеде в офицерской столовой мы много с ним беседовали.

К концу парада пошел дождь, что несколько омрачило праздник. Королевский штандарт как символ присутствия королевы на параде поднимали уже под накрапывающим дождиком. Народу, если верить газетам, было более двадцати тысяч человек. Мы сидели на почетных местах. Вечером был большой прием. К. нам подходили многие из тех, кто хоть раз обедал в Шпандау, чтобы поблагодарить за вкусный обед и приятно проведенное время в… тюрьме. Один английский офицер, который впервые увидел меня в Шпандау, страшно напугал мою соседку на приеме, пожилую леди: “Вы вместе сидели в тюрьме?” Мы уже к этому привыкли, и нам кажется в порядке вещей, что рядом с камерным блоком, где сидят главные военные преступники, шикарный бар и столовая, больше похожая на ресторан. В столовой на обедах собирается избранное общество, ведутся светские разговоры — и все это в течение двенадцати лет со дня основания Межсоюзнической тюрьмы.

Вспоминаю, как на одном приеме в тюрьме ко мне подошел наш “товарищ” в штатском и на полном серьезе спросил: “Вот вы переводчик, знаете английский, значит, слушаете их радио. А если они передают что-нибудь против нас?”

– “Я тут же выключаю приемник”, — ответила я серьезно. — “Молодец, правильно”. Комментарии излишни.

Шираху и Шпееру осталось сидеть по восемь лет, они берегут здоровье, очень следят за собой, всегда ходят на прогулки, чтобы больше бывать на свежем воздухе, много читают, занимаются самообразованием. А заключенный № 7 Гесс?

Только смерть избавит его от заключения. В подвале тюрьмы для него и на всякий случай для его “коллег” уже заранее приготовлены гробы.

Положением о тюрьме в случае смерти заключенного забота о его теле возлагалась на четыре державы. Разрешение на проведение частных семейных похорон не гарантировалось. Не выдавалась даже какая-либо информация относительно организации похорон. В специальном документе была детально расписана их процедура. В случае смерти заключенного его тело должно быть тайно кремировано, а пепел рассеян во французском секторе Западного Берлина над озером Тегель.

Позже это положение было немного изменено. “В случае смерти одного из главных военных преступников его тело должно быть захоронено на территории тюрьмы Шпандау. Захоронение будет производиться в соответствии с обычной процедурой той веры, к которой принадлежал умерший заключенный, и в присутствии ближайших родственников, если они того пожелают. В дальнейшем Дирекция тюрьмы предоставит возможность родственникам умершего посещать его могилу в соответствии с порядком, который будет согласован между четырьмя директорами тюрьмы”.

Как-то французский директор в шутку предложил поместить Гесса в спирт или в какой-нибудь “маринад”, чтобы он дольше жил, а следовательно, и существовала бы тюрьма. Ведь все понимают, что в случае смерти Гесса может измениться и судьба других заключенных. Скажем, их переведут в другую немецкую тюрьму и всех директоров Шпандау уволят, а саму тюрьму упразднят. Или поставят вопрос о досрочном освобождении оставшихся преступников. В западной прессе настойчиво писали обо всем этом в 1959 году, так как в их законодательстве предусмотрено, что если преступник отбыл две трети срока наказания, он может быть амнистирован. В этом году о Шпандау и ее обитателях журналисты “забыли”, так как сейчас решается более важный вопрос — судьба Западного Берлина.

Вот характерные выдержки из прессы того времени. Западноберлинская газета “Шпандауэр Фольксблат”: “Амнистия для заключенных тюрьмы Шпандау. Осужденные в Нюрнберге Гесс, Ширах и Шпеер накануне освобождения. …Как стало известно, в ближайшее время — по всей вероятности после Нового года — снова состоятся переговоры между Советами и тремя западными державами об окончательной ликвидации тюрьмы военных преступников. Полагают, что ликвидация тюрьмы будет произведена в течение трех-четырех месяцев будущего года…”

“Ни одна из сторон не заинтересована больше в том, чтобы держать за решеткой оставшихся трех заключенных, осужденных в Нюрнберге, — Рудольфа Гесса, Альберта Шпеера и Бальдура фон Шираха, на содержание которых требуются большие расходы, — заявил в прессе один английский дипломат. — Сейчас очень удобный момент для возобновления секретных переговоров, которые за короткое время могут дать положительные результаты”. Он напомнил, что даже английский королевский прокурор Г. Д. Робертс, один из обвинителей на Нюрнбергском процессе, решительно потребовал помиловать Гесса, Шираха и Шпеера.

“Трое заключенных, осужденных в Нюрнберге, являются самыми дорогими заключенными в мире. Их охрана и обеспечение ежегодно обходятся в 200 тысяч марок”. По мнению английского дипломата, в других странах, например в Польше и Чехословакии, нет серьезных возражений по поводу ликвидации тюрьмы и помилования заключенных…

Лето в разгаре. Жара. Суббота. Мы с Хартманом опять проводили цензуру. В третий раз вернули Гессу его письмо к жене. Потребовали переписать. Старческий маразм или он это делает назло, развлекаясь столь своеобразным манером? По всему видно, что Гесс до сих пор не смирился со своим положением. Ширах тоже переписывал первую страницу своего письма к дочери: начал вспоминать 20-е годы и события, связанные с ними, а по Уставу писать о политике заключенным воспрещается.

Вечером мы были в офицерском клубе на приеме у американцев по случаю 183-й годовщины независимости их страны. Хартман по этому поводу пошутил, что англичане, мол, сами дали им независимость, а американцы думают, что они ее завоевали. Удивительный человек Хартман. Эрудированный, скромный, говорит на четырех языках, хорошо знает всех родственников заключенных. Во время войны был в плену у немцев, освободили его наши. Он часто вспоминает об этом. Уже немолодой, ровесник моей мамы, но отношения у нас сложились, как у настоящих коллег. Я заметила, что большинство английских офицеров очень верующие люди, причем почти фанатики. Он же говорит, что верит только в то, что видит: “…B своих детей, в красоту природы. Я не знаю, есть ли Бог, лучше спросим об этом у тюремного пастора. Он наверняка знает, так как каждую неделю получает у него деньги за работу”. Как и все англичане, Хартман любит свой небольшой садик у дома. Много в нем возится, а еще больше рассказывает о нем. На цензуру всегда опаздывает, просматривает письма заключенных и их родственников бегло. Доверяет во всем мне. Но это вовсе не означает, что он делает поблажки заключенным. В прошлую цензуру я предложила ему вырезать из письма жены Шпеера сообщение о болезни какого-то Петера. Хартман не сразу стал вырезать, а выяснил. Оказалось, что Петер — родственник заключенного, его племянник.

В письме сыну Ширах писал, что такой жары в Берлине не было с 1865 года. Можно поверить. Ширах много читает, и все газеты, выдаваемые заключенным, прочитывает от и до. Очень любит разгадывать кроссворды. Как только получает газету, сразу же садится за кроссворд и с нетерпением ждет следующий. Много знает и этим гордится, что видно из его писем сыновьям.

Заключенные каждый день получают четыре газеты на немецком языке: “Нойес Дойчланд”, “Ди Вельт”, “Дер Тагес Шпигель” и “Франкфуртер Альгемайне Цейтунг”. Кроме того, цензоры каждую субботу выдают им религиозную газету. Заключенным выдают также тетрадки для записей, которые по окончании уничтожают.

Июль — наш очередной месяц несения караульной службы в Шпандау. На заседаниях будет председательствовать советский директор. Для меня это значит, что я не могу уйти в отпуск, так как придется ездить в тюрьму каждый день. В мои обязанности входит всюду сопровождать директора на работе — ему постоянно нужен переводчик.

Июль оказался жарким не только в прямом смысле. Кроме каждодневных дел в Шпандау приходилось присутствовать на многочисленных протокольных встречах. Вспоминается прием у главного французского контролера Берлинского Центра воздушной безопасности майора Жосса. За столом встретились с Хартманом. Он, оказывается, дружит с главным английским контролером майором Нисбетом, который уходит в отставку и уезжает в Англию. Когда мы расселись на веранде за огромным столом, обильно уставленным яствами, Хартман пошутил, что это напоминает ему нашу тюрьму.

14 июля французы пышно отметили свой национальный праздник — День взятия Бастилии. Был парад и большой прием. Складывается впечатление, что Берлин живет не своей жизнью, а жизнью союзников, победителей. Немцев, как таковых, будто и нет.

В середине июля приезжал инспектировать тюрьму наш военный комендант генерал Чамов. По-прежнему держалась невероятная жара. Я думала, что просто умру в своей парадной форме. Прежде с комендантом всегда приезжал его адъютант Юрий Коровкин, хорошо знающий немецкий, и мое присутствие было формальным. На этот раз генерал приехал без Юры, и мне пришлось сопровождать его.

Входим в камеру Гесса. Он стоит навытяжку — длинный, худой, как скелет. Ему 65 лет, а выглядит на все сто. На вопросы генерала отвечает отрывистым “нет”. Когда мы вышли из его камеры, я почувствовала огромное облегчение. Хотя мое начальство считает, что я женщина без нервов, я никак не могу в присутствии Гесса избавиться от чувства какой-то опасности.

Затем мы заходим поочередно в камеры Шпеера и Шираха. Эти улыбаются, здороваются первыми, как и предусмотрено Уставом. По всей видимости, они любят дни инспектирования: все-таки новые люди, какое-то разнообразие в их монотонной жизни. В ответ на вопросы о жалобах благодарят и отвечают, что жалоб нет, вопросов тоже нет. Ширах доволен, что русские дают черный хлеб, а то американцы совсем закормили белым, это вредно для его желудка. Просит инспектирующего, чтобы вместо ячменного кофе, который он не может пить, давали чай. При организации питания заключенных в наш месяц мы старались соблюдать только минимум калорийности. В отличие от западников — никаких деликатесов. Мы никогда не покупали натуральный кофе, а только эрзац. Во время нашего месяца заключенные всегда просят не мыть кружки, чтобы сохранить по краям настоящий кофе, оставшийся от французского месяца.

После ремонта камерный блок выглядит светлым, стены выкрашены белой краской, как в больнице. Пол натерт так, что в дни цензуры я боюсь поскользнуться на своих шпильках. Стараюсь идти быстро, чтобы успеть за широко шагающим Хартманом.

Последний раз во время цензуры не вручили Гессу письмо от жены, так как все оно было посвящено похоронам бывшего нацистского писателя Ганса Гримма. Ильзе Гесс вспоминала прежние встречи с Гриммом, его дружбу с Гессом. Тесную дружбу с нацистским писателем поддерживал сын заключенного. Последний роман Ганса Гримма “Народ без пространства” я, к сожалению, не читала. Хартман читал и много мне о нем рассказывал. Хартман не возражал, когда я предложила это письмо заключенному не вручать. Странно, но мнение о своем коллеге мне приходится пересматривать. И не в лучшую сторону. Все потому, что последнее время Хартман стал менять свое объективное отношение к заключенным: он вдруг начал жалеть их, призывал проявлять снисходительность.

Нам приходится часто пускать в ход свое основное орудие производства — большие портняжные ножницы. Очередными “жертвами” стали письма сестры Шираха Розалинды, жен Шпеера и Гесса. Все совершенно законно, строго на основании инструкции для цензоров. И тем не менее Хартман начал вдруг с жаром спорить, доказывая мне, что я слишком строго следую инструкции, положения которой можно трактовать по-разному. Например, жена Шпеера в своем письме подробно описывает ее поездку в Дюссельдорф на похороны приятельницы, указывает фамилию, вспоминает их прежние встречи с ней и ее мужем и т. д. Все это, мол, можно отнести к ее семейным делам, утверждал Хартман, а не упоминаниям об их прежних знакомых. Странный он человек: спорил, доказывал, а когда я ему спокойно предложила обратиться к председательствующему директору, чтобы он разрешил наш спор, Хартман моментально со мной согласился, вооружился ножницами и сам вырезал из писем все места, которые шли вразрез с инструкцией.

Было уже обеденное время, мы опаздывали и, естественно, спешили с вручением писем. Первому, как всегда, вручаем почту Гессу (кроме еженедельного письма, жена прислала ему какой-то карандашный рисунок, который мы ему тоже не отдали). Вручили только предварительно изрезанное письмо, но в очень большом конверте. Надзиратель, по-моему, англичанин, уже закрыл камеру на все тяжелые засовы, спрятал свои огромные ключи, и мы пошли дальше по блоку к камере Шпеера. Вдруг раздался страшный стук и дикий вопль из камеры Гесса. Надзиратель побежал узнать, в чем дело. Быстро открыл камеру. Гесс выскочил в коридор и буквально набросился на нас: почему мы не все ему отдали. Хартман спокойно и терпеливо ему разъяснил, что мы не имеем права вручать заключенному рисунки и фотографии посторонних лиц, не членов семьи. Гесс быстро повернулся к нам спиной, заворчал что-то про себя и вернулся в камеру. Сцена была не из приятных! С остальными двумя заключенными разговаривать было легче.

Заключенным разрешалось иметь в камере одиннадцать фотографий членов семьи и родственников. Никто в Шпандау, кажется, уже и не помнил, почему была определена именно эта цифра. Но факт остается фактом, поэтому при получении новых фотографий заключенный обязан был вернуть лишнее. Все полученные от заключенного фотографии регистрировались и по его просьбе нумеровались.

В субботу с директорами обошли вокруг всей территории тюрьмы, осмотрели стены, вдоль которых пропущен ток высокого напряжения. Английский директор предложил на день ток выключать: во-первых, это очень дорого для Сената, который несет все расходы по содержанию тюрьмы, и, во-вторых, на прошлой неделе у забора нашли убитую током собаку одного английского офицера.

Лето в этом году проверяет все живое на прочность. Трава выгорела, дикие кролики бегают по тюремному саду, не прячась от человека.

У поста № 2 за казармами англичане разравнивают площадку и строят бетонированный плац. Английский директор говорит, что это будет учебный танкодром. Строительство основательное, работают немцы, но оплачивают работу англичане. Вероятно, они еще долго собираются оставаться в Берлине. Вообще, вернувшись из отпуска, я заметила, что англичане начали активно ремонтировать все тюремные помещения, даже нежилые.