Соседи

Глава 18. Последняя

Эрна Генриховна не без сожаления призналась Громову:

— Кто во всем этом проиграл, так это мы с тобой. Ты не находишь?

— Нет, — ответил он. — Не нахожу. Чем же мы проиграли?

— Тем, что поспешили вступить в кооператив. Мы бы теперь получили отдельную квартиру совершенно бесплатно...

Он беспечно махнул рукой:

— Есть о чем горевать. Плевать на деньги...

— Как так — плевать?! — удивилась Эрна Генриховна.

Он ответил:

— А вот так, очень просто. Забыть о деньгах, как не было их никогда...

Эрну Генриховну немного удивили, даже больше того, слегка возмутили его слова. Все-таки немецкая кровь сделала свое дело: она отличалась экономичностью, питала искреннее отвращение к мотовству, к безрассудной трате денег.

— Подумаешь, деньги! — продолжал Громов. — А то мы их не заработаем! — Потер ладонью свою наголо обритую голову. — Уверяю тебя, еще как заработаем!

Эрна Генриховна редко хвалила Громова, чтобы не избаловать его вконец. Но в душе не могла не восхищаться им. Ее поражала чисто юношеская его беспечность, неподдельное уменье не высчитывать, не прикидывать и уж, конечно, не жмотничать.

Она знала, он не притворяется, не играет, не старается интересничать. Он такой, какой есть на самом деле. И она сказала со вздохом, невольно признавая его превосходство:

— А мне далеко до тебя...

— Что еще за самобичевание? — возразил Громов. — Вроде бы оно тебе совершенно несвойственно...

За стеклами очков блеснули в улыбке его глаза.

В течение уже многих месяцев в квартире царило, как выражалась Надежда, чемоданное настроение.

Даже придирчивая чистюля Эрна Генриховна, обычно строго требовавшая от соседей соблюдений правил внутреннего распорядка, словно бы позабыла о своем звании ответственной по квартире; что касается всех остальных жильцов, то они, по выражению все той же Надежды, окончательно распустились; забывали накладывать цепочку на входную дверь, небрежно, спустя рукава убирали коридор и кухню, оставляли грязную посуду на столиках в кухне — немыслимое раньше дело, за которое в былое время Эрна Генриховна выговаривала самым сердитым образом; хлопали изо всех сил дверцей лифта, уже решительно не заботясь о его сохранности, все одно здесь уже не жить...

Иные жильцы хотели уехать, но иные ни за что не желали расстаться с центром. Семен Петрович с ужасом признавался жене:

— Можешь себе представить, вдруг запихнут куда-нибудь в Зюзино или Дегунино, как оттуда добираться до редакции? И как добираться вечером после какого-нибудь задания домой, к себе?

— Подожди, — успокаивала его Мария Артемьевна, не приученная унывать, привыкшая всю тяжесть жизни взваливать на свои плечи, оберегая своего хрупкого, «ломкого», как она выражалась, мужа. — Может быть, дадут квартиру где-нибудь в пределах старой Москвы.

Первыми квартиру покинули Громов с Эрной Генриховной: наконец-то дом, в котором они должны были получить свою кооперативную квартиру, был готов и принят по всем существующим правилам.

Переехали они в один день: с завода явились молодые ребята, одного из них Валерик сразу же узнал, как только увидел, — сын Ильи Муромца, которого как-то посвящали в рабочие; вся мебель, все вещи были уже заблаговременно сложены и готовы к отправке, погрузили все это добро на грузовик и уехали.

Валерик прошел по опустевшей, внезапно ставшей чересчур просторной комнате Громовых, поднял с пола деревянную птичку, одну из тех, которые летали вокруг люстры, должно быть, оторвалась и незаметно упала, покрутил ее между пальцами.

Вот и все, как не жили здесь никогда люди, как будто бы никто из них, ни Эрна Генриховна, ни Громов, ни разу не переступал порога этой комнаты...

— Скоро и наш черед, — сказала Надежда. — Подожди немного, отдохнешь в отдельной квартире и ты...

— А я и здесь не шибко притомился, — парировал Валерик.

Очень все это странно было, странно, что утром он уже не увидит Громова и не зайдет к нему, и тот не станет его расспрашивать о том, как она течет, жизнь, о чем он думает, чего бы ему хотелось...

Ему казалось, что Громов теперь позабыл о нем, никогда и не вспомнит, но спустя неделю Громов позвонил ему:

— Валерик, как она, жизнь?

— Илья Александрович, неужели вы? — воскликнул Валерик.

— Собственной персоной, а что? Почему ты так удивился, словно это не я звоню, а какой-нибудь инопланетянин?

— Я думал, что вы затуркались... — начал было Валерик.

Громов перебил его:

— Затуркался и, таким образом, начисто позабыл о старых друзьях, так, что ли, по твоему? — Не дожидаясь ответа Валерика, Громов продолжал: — Одним словом, вот какие дела: хотя еще далеко не все готово, сам понимаешь, времени прошло совсем немного, все-таки приходи...

— Приду, — радостно ответил Валерик. Хотел бы добавить, что соскучился по Илье Александровичу, но постеснялся, что еще за нежности, недостойные настоящих сильных мужчин...

Квартира Громовых понравилась Валерику с первого же взгляда: все было так, как некогда обещал Илья Александрович, все сделано его руками, каждая мелочь предусмотрена и обдумана.

На балконе цветной фонарь, который можно зажигать вечером, пол покрыт лаком и блестит, словно зеркало.

На кухне встроенные полки и шкаф, много места, просторно, даже уместился небольшой диванчик.

А в обеих комнатах все стены — в книжных полках. И в коридоре тоже книжные полки сверху донизу, чуть ниже потолка вдоль стен вьются упругие зеленые плети плюща. Много света, окна широкие, прямо во двор, а там — деревья, кустарники, трава...

— Что скажешь? — спросил Громов. В голосе его звучала неподдельная гордость.

Валерик развел руки в стороны:

— Здорово!

— Еще не все готово, — сказал Громов. — Вот возьму отпуск, примусь по-серьезному за отделку и переустройство, тогда увидишь, как оно все получится...

Провел рукой по своей наголо обритой голове и вдруг произнес грустно:

— Если бы еще десяток лет с плеч долой!. Или даже полтора десятка, тогда все было бы в самом ажуре...

В дверях раздался стук. Громов быстро сказал:

— Это Эрна, у нас же, как ты знаешь, еще нет звонка.

Сперва в комнате появилась полированная палка, которую Эрна Генриховна держала наперевес, словно пику, потом показалась и она сама.

— Вот, — произнесла победно. — Едва достала, зато, кажется, будет очень хорошо...

Громов взял палку, критически сощурил глаза, оглядел со всех сторон.

— Молодец, Эрна, чудо что за палка...

Валерик с удивлением заметил, как порозовели щеки Эрны Генриховны, и ее всегда строгие глаза вдруг просияли, стали почти нежными.

— Нет, правда, хороша?

— Правда, — ответил Громов с улыбкой, словно бы обращенной к кому-то слабому, неразумному.

— Я, в общем, всегда придерживалась скорее спартанского образа жизни, — сказала Эрна Генриховна. — Главное условие, чтобы было чисто, ни пылинки, а что касается красоты, как-то не думала об этом, зато теперь мне ужасно хочется, чтобы все красиво было, нарядно, чтобы глаз все время радовался...

Она вдруг прервала себя, спросила немного испуганно:

— Может быть, это все смешно, то, что я теперь говорю сейчас?

Валерику вспомнились слова бабушки, сказавшей некогда: «Каждый человек в чем-то до самого конца ребенок». Конечно, Эрна Генриховна, которую все всегда привыкли видеть строгой, властной, предельно сдержанной, казалась сейчас, охваченная стремлением к уюту и домоводству, несколько странной, необычной, может быть, даже чуточку смешной. И все-таки была она в то же время и трогательной по-своему, и словно бы разом помолодевшей, во всяком случае, должно быть, так думал Громов, все еще продолжая с улыбкой глядеть на жену...

Позднее, когда они сидели за столом и уплетали жареных карасей в сметане, любимое кушанье Валерика, Громов сказал:

— У нас на заводе сплошные новоселья, только что для рабочих отгрохали великолепный дом в Мневниках, на берегу Москвы-реки, с лоджиями и вот такими окнами... Он широко раздвинул руки.

Эрна Генриховна невольно вздохнула, он засмеялся:

— Опять за рыбу гроши! Ну сколько раз тебе повторять одно и то же? Никогда не жалей о деньгах, деньги — вода, туман, дым...

— Однако, — заметила Эрна Генриховна, — без этого, как ты выражаешься, тумана или дыма жить грустно, не так ли?

Громов согласно кивнул головой:

— Бесспорно, кто же спорит? Но, чудак-человек, сколько раз повторять тебе одно и то же? Я не стоял в очереди, надо было поэтому еще ого-го сколько ждать! — Помолчал немного, усмехнулся собственным мыслям: — Я же не знал, что встречу тебя, что мы решим никогда друг с другом не расставаться, ну и так далее.

— И ты этому, очевидно, не рад? — спросила Эрна Генриховна.

— Я счастлив, — ответил Громов. — Даю слово...

Несколько мгновений Эрна Генриховна молча смотрела на него.

— Это что, никак объяснение в любви?

— Считай, как хочешь...

Валерик не выдержал, прыснул. Очень смешно, когда оба они, уже очень немолодые, по мнению Валерика, просто старые старики, вдруг говорят о любви? Какая такая любовь в этом возрасте? Или в самом деле еще бывает так, например, как у них, у Громова и у Эрны Генриховны?

— Вот, гляди, — сказал Громов. — Гляди, до чего ты довела юношу, он уже смеется над нами с тобой...

— Пусть смеется, — спокойно возразила Эрна Генриховна. — Если ему смешно, я не против...

Громов вышел вместе с Валериком проводить его и заодно подышать, как он выразился, немного озоном на сон.

Дорогой говорили о всякой всячине, о том, что в скором времени и Валерик с Надеждой переедет в новую квартиру, о соседях, которые разъезжаются кто куда, о бабушке Валерика, к которой Валерик решил поехать на каникулы.

И только возле метро Громов задержал руку Валерика в своей.

— В следующий раз ты не надо, не смейся так открыто...

Лицо Валерика мгновенно вспыхнуло горячим румянцем.

— Я... я же ничего, я нечаянно, — забормотал он, стараясь не встретиться с Громовым глазами.

— А я тебя ни в чем не виню, — возразил Громов. — И пожалуйста, не оправдывайся, ты не совершил ничего худого, ровным счетом ничего. Просто на будущее прошу тебя, не смейся в открытую над старшими. Договорились?

— Да, — ответил Валерик, по-прежнему не глядя на Громова.

— И потом, — продолжал Громов, — не осуждай нас за то, что мы на старости лет суетимся, стремимся обуютить наш дом. Это, поверь, не вещизм, не мещанское желание залезть поглубже в укромную берлогу и там притаиться, никого и ничего не видя. Это, уверяю тебя, вполне естественное желание людей, впервые в жизни получивших отдельную квартиру, где только они двое хозяева. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Валерик. —Я тоже хочу в нашу новую квартиру купить книжные полки. И хорошо бы, как у вас, фонарь с цветными стеклами на балконе...

— Я помогу тебе, — сказал Громов. — Мы вместе осмотрим все как и есть и решим, что, куда и как...

Пожал в последний раз руку Валерику, улыбнулся и свернул в свой переулок. А Валерик спустился в метро.

Он ехал почти в пустом вагоне, ехать было долго, времени думать предостаточно.

«Как это я мог? — спрашивал себя Валерик и не находил ответа. — Как это можно было нахально расхохотаться прямо в лицо?»

Он нещадно ругал себя и давал себе слово: с этого дня никогда, ни за что, ни единого раза не улыбнуться даже и в том случае, если не Громов, а сама Эрна Генриховна начнет объясняться Громову в горячей своей любви.

Никогда и ни за что.

В прошлом месяце Сева вернулся домой. Вроде, бы прочно и навсегда. Однажды вечером явился с чемоданом, спросил:

— Как, принимаете гостей?

— Каких гостей? — удивилась Ирина Петровна. — Ты что, один? А где же Симочка?

— А одного что, не примете? — спросил Сева.

Ирина Петровна растерянно поглядела на него, но Рена, умница, поняла все сразу.

— Это твой дом, — сказала. —Ты у нас не гость, а хозяин.

Утром Сева встретился с Лелей возле ванной.

— Как, насовсем? — спросила Леля, заранее предвкушая ответ.

— Насовсем, — ответил Сева. — Как видишь, я снова девушка.

— Вот и хорошю, — одобрила Леля. Она была очень довольна собой: все вышло так, как и следовало. Сева вернулся домой, а Симочка осталась с носом, пусть теперь покукует, поищет достойную замену, еще неизвестно, найдет ли...

Ирина Петровна не переставала допытываться, что случилось, почему Сева переехал обратно к ним.

— Хочу пожить у вас, — коротко отвечал Сева.

— Но все-таки, — не отставала Ирина Петровна. — Вы поссорились? Да? И кто же виноват, как ты считаешь?

— Никто, — отвечал Сева. — И вообще, очень прошу тебя, мам, меньше вопросов и выпытываний, поверь, так будет для всех спокойней.

В конце концов Ирина Петровна отстала от него. Должно быть, здесь сыграла свою роль Рена, как-то строго-настрого приказала матери не приставать к Севе.

— Они сами разберутся, что к чему, — сказала Рена.

Сама она, хотя Сева ничего не рассказывал ей, поняла все, как есть. Она была и рада тому, что брат снова с нею, что наконец-то прозрел, увидел, какова на самом деле его любимая Симочка, и в то же время неподдельно жалела Севу.

Он сильно переживал. Плохо спал ночами, часто вставал, выходил в кухню, курил.

Развод с Симочкой оформили удивительно быстро.

Сева сам заплатил деньги, еще несколько дней заняла прописка по старому адресу, но когда Симочка как-то позвонила ему и спросила:

— Не пора ли вернуться в лоно семьи?

Он ответил:

— А я и так в лоне, с сестрой и с мамой...

— А я что же? — удивилась Симочка. — Выходит, не семья?

Сева сказал:

— За неимением гербовой пишите на простой...

Симочка засмеялась:

— Что? Что ты сказал? Повтори!

— Некогда повторять! — И Сева громко хлопнул трубкой о рычаг.

Севе и в самом деле было некогда. Наконец приехал в Москву Крутояров. Застать его оказалось делом не из легких.

О своем обещании он помнил, но надо было сперва осмотреть Рену, а выкроить для этого два-три часа не было никакой возможности.

Сева катал его на прием к министру, на симпозиум, на конференцию. Мотался вместе с ним по столице целых полторы недели, пока не добился своего и не привез его к себе в Скатертный.

— Ну что ж, прекрасно, — сказал Крутояров, осмотрев Рену. — Я, конечно, не маг и не кудесник, но хотел бы заручиться вашей, девушка, волей к выздоровлению. Способны ли вы ради успеха ежедневно преодолевать боль и усталость? Главное-то — не операция, а физкультура после нее, ежедневный, упорный тренаж.

— Еще бы, доктор! — взмолилась Рена. — Только бы поскорей!

— Раньше осени все равно не получится. Такие операции лучше всего делать осенью. Так что, — Крутояров записал что-то в толстом американском блокноте, — пятнадцатого сентября в восемь ноль-ноль утра жду вас в Уфе, в своем кабинете.

Ранней весной стало известно, что Надежда с Валериком примерно к Первому мая переедут в новую квартиру.

В тот день она договорилась с Валериком встретиться возле его школы.

Сразу же увидела Валерика, он стоял, лениво опершись об ограду, и она вдруг удивилась, до чего статен, широкоплеч, уже не мальчик, не подросток, почти юноша...

Валерик увидел ее, махнул рукой, улыбнулся.

— Пошли, — сказала Надежда.

— Пошли, — кивнул Валерик.

Они перешли на другую сторону и почти тут же наткнулись на «Волгу» с зеленым огоньком.

— Кутить так кутить! — Надежда подняла руку, такси остановилось. — Давай, мальчик, влезай...

— Вы — первая, — вежливо произнес Валерик и, нажав на кнопку, открыл дверцу машины.

Такси ехало долго, по нескольку минут выстаивая чуть ли не возле каждого светофора. Валерик подумал: «Лучше бы на метро, давно бы доехали...»

Но все кончается когда-нибудь, позже или раньше. Эта общеизвестная истина, само собой, оправдала себя и на этот раз.

Машина остановилась возле новехонького, розово-карминного цвета девятиэтажного дома с косо построенными лоджиями и блистающими на солнце стеклами окон.

— Вроде приехали, — сказал шофер.

— Приехали, — согласилась Надежда.

Задрав голову, Валерик оглядывал дом.

— Нравится? — спросила Надежда.

— Ничего, — ответил Валерик. — Только, конечно, если бы этот дом был не в Теплом Стане, а, скажем, у Никитских ворот, вот тогда все было бы замечательно.

— Ничего, привыкнешь, — сказала Надежда.

Вспомнила: декан их института, узнав, что Надежда будет жить в Теплом Стане, вдруг пропел неожиданно визгливым голосом: «Мне стан твой понравился теплый...» И сразу же сконфузился, увидев расширенные от удивления Надеждины глаза.

— Лифт еще не включен, — сказала Надежда. — Как, пешком дойдем?

— Спрашиваете!

Валерик вошел в подъезд, спросил, полуобернувшись:

— На какой этаж бежать?

— На самый последний.

— Есть такое дело!

Перепрыгивая через две-три ступеньки, он мгновенно, не останавливаясь, побежал наверх. Надежда шла вслед за ним.

«Или лестница удобная, или я еще вроде бы не состарилась окончательно, — с удовольствием подумала она. — Ни разу дух не перевела...»

Валерик стоял, ожидая ее, на площадке девятого этажа.

И снова Надежду поразило его разом возмужавшее, уже по-юношески твердо очерченное лицо.

— А вы, тетя Надя, оказывается, уже успели замок врезать? — спросил Валерик.

— Как видишь.

Надежда достала из сумочки ключи, открыла дверь.

Квартира была абсолютно пустой, и потому, должно быть, казалась очень просторной. Две комнаты в разных концах коридора, большая кухня, широкие окна и лоджия, опоясывающая кухню и обе комнаты.

— Как? — спросила Надежда.

Валерик ответил:

— Хорошо — не то слово, изумительно, прекрасно, чудесно, одним словом, все превосходные степени, сверху донизу!

— Мне тоже здесь нравится, — сказала Надежда.

— Как только мы переедем, я тут же все как следует здесь оборудую, — заверил Валерик.

— Хорошо бы кухонный гарнитур купить, — заметила Надежда.

Он произнес начальственным тоном:

— Со временем. Только не растранжирьте все свои деньги!

— Постараюсь, — согласилась Надежда. Подумала: «Мне нравится подчиняться ему, словно это мой родной, вдруг разом ставший взрослым сын...»

А Валерик между тем, расхаживая по комнатам, распоряжался:

— В большой комнате будете, конечно, вы, тетя Надя, ваш книжный шкаф я поставлю в угол, а здесь, в нише, поставлю вашу тахту...

— Я не хочу брать сюда книжный шкаф, — сказала Надежда.

— А книги куда хотите ставить? На полки?

— Да, хотелось бы.

— И мне бы хотелось. И чтобы полки стояли одна над другой, немного косо, а между ними пустить вьющиеся растения, плющ или вьюны, правда, красиво?

— Правда.

— А полки надо бы чешские.

Надежда улыбнулась:

— Верно. Откуда ты все знаешь?

— Я хозяйственный по натуре.

Надежда подошла к широкому окну в большой комнате, раскрыла его.

Безоблачное синее небо как бы вплотную придвинулось к подоконнику.

— Не привыкла я жить на такой высоте, — сказала Надежда.

— А я тем более, — отозвался Валерик. — Но здесь хорошо, воздух чистый, словно в деревне. Жаль только, что вам на работу далеко, долго придется добираться...

— Ладно уж, как-нибудь доберусь...

— Стало быть, так, продолжим наши проекты, — Валерик повернулся к Надежде. — Ваш книжный шкаф я, таким образом, забираю к себе в маленькую комнату, а вам с этого дня начну подыскивать чешские полки.

Надежда улыбнулась. Можно подумать, что он старший, а она младшая его сестра, что ли...

— Где ты собираешься покупать книжные полки? — спросила она.

— Побываю в нескольких мебельных магазинах, — ответил Валерик. — Поскольку у меня все-таки времени побольше, чем у вас.

— Ну а как же быть с кухонным гарнитуром?

— Кухонные гарнитуры большей частью бывают на улице Чернышевского, там есть такой мебельный магазин. Есть гарнитур «Весна», очень красивый, два шкафа, подвесные полки, стол со стульями, но это дорого, хочу поискать подешевле...

— Мы не так богаты, чтобы покупать заведомо дешевые вещи, — изрекла Надежда истину, заученную с ранней юности. — И потом, ведь это все не на один день, не на месяц и даже не на год. Так что постарайся купить то, что наиболее практично, а следовательно, и по-настоящему хорошо.

— Как скажете, — согласился Валерик. — Вы, тетя Надя, хозяйка, ваше слово решающее...

Надежда села на подоконник, он пристроился рядом.

— В лоджии у нас будут ящики с землей, а в ящиках или дикий виноград, или плющ. Вам что, тетя Надя, больше нравится?

— Мне все равно, — ответила Надежда.

— Моей маме тоже всегда было все равно, — сказал Валерик.

Он редко говорил о матери, и сейчас, мельком взглянув на него, Надежда заметила, как вдруг мгновенно потемнели его глаза.

«Он скучает по ней, — догадалась Надежда. — Немудрено, как же иначе...»

Как бы разгадав ее мысли, Валерик сказал, по-прежнему глядя через плечо вниз:

— Мне мама иногда снится, подходит ко мне, что-то говорит, я всегда утром забываю, что именно...

— Ты скучаешь по ней?

Он кивнул.

— Даже сам не ожидал, что буду скучать. Бывает, иду по улице и ловлю себя на том, что разговариваю с ней. Я ей говорю: «Как же ты могла променять всех нас на хиляка?» А она... Он оборвал себя, потом начал снова: — А она говорит: «А если я его люблю?» А я говорю: «Его нельзя, невозможно любить», а она опять свое: «Люблю, и все тут, и хоть стой, хоть падай». Я и за себя и за нее говорю, спрашиваю, отвечаю, спорю, ругаюсь...

— У меня тоже есть такая привычка, — сказала Надежда.

Когда-то, когда она рассталась с Артемом, ей случалось часами мысленно беседовать с ним. Так продолжалось очень долго, особенно по ночам, в ту пору ей изрядно досаждала бессонница, она лежала в темноте, вперив глаза в незанавешенное окно, и спорила, убеждала, ругала, оправдывалась, все вместе, спрашивая за себя и отвечая за него...

Валерик воскликнул торжествующе:

— У вас тоже, тетя Надя? Вот еще одно доказательство нашей с вами родственной связи!

— А разве ты сомневался, родственники мы или нет? — усмехнулась Надежда.

— Бабушка говорила, не по крови родной, а по дружбе, я ее спросил как-то: выходит, по-твоему, друзья ближе родичей? Она сказала, что иногда именно так и выходит...

— Я согласна с нею, — сказала Надежда.

— Пожалуй, я тоже, — сказал Валерик.

Уже спускаясь вниз по лестнице, Надежда спросила:

— Может быть, ты бы собрался, поехал бы на каникулы навестить маму?

Валерик обогнал ее, перескочил через несколько ступенек вниз. Остановился, обернулся к ней:

— А что, я уже успел вам надоесть?

— При чем здесь надоесть или не надоесть? — удивилась Надежда. — Просто, мне кажется, тебе бы хотелось повидать и ее и сестренок...

Валерик пожал плечами:

— Как вам сказать, тетя Надя, иногда очень хочется, и ее бы увидеть, и девочек, они, наверно, уже здорово выросли за это время. А иногда вспомню, что придется еще и хиляка увидеть, и думаю, нет, никакими коврижками меня обратно в Миасс не затащить...

Он сбежал еще на несколько ступенек.

— Вот отца хотелось бы увидеть. — Помолчал, добавил негромко: — Очень хотелось бы...

— Может быть, когда-нибудь еще свидитесь друг с другом, — сказала Надежда.

— Все может быть, — согласился Валерик.

Выбежал из дверей во двор, нагнулся, поднял камешек с земли. Размахнувшись, закинул камешек.

— Тетя Надя, вот как я его далеко закинул, посмотрите... — И, как показалось Надежде, весело, пожалуй, чересчур весело рассмеялся.

«Ему нужен отец, — думала Надежда, глядя, как он бежит, вновь и вновь поднимая и кидая камешки вдаль. — Ему нужна мужская дружба, мужской совет. Потому он и потянулся к Илье Александровичу, но все-таки был бы у него отец, совсем все по-другому было б...»

Обратно ехали уже без шика. Сперва на троллейбусе, потом на метро.

В вагоне метро было много народу. Надежда едва нашла свободное место, Валерик встал возле нее.

Рядом с Надеждой уселись две девушки, две дурнушки-лепетушки, очень броско одетые, в джинсах, туго обтягивающих тощие бедра, в маечках-безрукавках, волосы у обеих длинные, одинаковые челки на лбу, сильно накрашенные глаза, голубые веки...

Надежда заметила, что ее соседки то и дело кидают взгляды на Валерика, хихикая про себя, та, что вроде бы посмазливей, кажется, подмигнула ему.

Но он казался невозмутимым. Даже отвернулся от них, и, когда они с Надеждой выходили из вагона, одна из девушек громко сказала:

— Что с него взять, мамочки боится...

— А может, она и не мамочка вовсе? — спросила другая.

— Ну да, — ответила первая девушка. — Такая-то старая...

Валерик даже бровью не повел. Надежда тоже промолчала, хотя ей подумалось, что он все слышал.

Что же, ничего не поделаешь, они назвали ее старой, ну и пусть, по сравнению с ними она, разумеется, сильно немолода, и как бы там ни было, а обеим вострушкам так и не пришлось дождаться от Валерика хотя бы мимолетного взгляда. На миг ей стало жаль их. Уж так старались изо всех сил, чтобы он обратил на них внимание, чтобы глянул хотя бы раз.

— А на тебя уже поглядывать начинают, — сказала Надежда, когда из метро они вышли на улицу.

Валерик удивленно спросил:

— Кто поглядывает?

— Девушки.

— Разве?

Его лицо казалось неподдельно удивленным, он не притворялся, он был погружен в свои мысли и никого не видел. И девчонок давешних тоже не видел, несмотря на то, что они из кожи вон лезли, лишь бы обратить на себя его внимание.

«Еще заметит, — решила Надежда. — Начнет замечать вовсю и сам будет глядеть во все глаза. Недалек час...»

У нее вдруг больно защемило сердце, словно Валерик и в самом деле был ее родной сын, и ей уже заранее было боязно за него...

Они прошли несколько шагов вперед.

Валерик спросил:

— Скажите, тетя Надя, вы будете скучать по старой квартире?

— Скучать? — переспросила Надежда. — Чересчур громко сказано, но вспоминать наверняка буду. Правда, со временем все реже. Ученые считают, что одни воспоминания в течение жизни вытесняют другие, всю жизнь между ними идет борьба, кто кого вытеснит.

— А иначе, наверное, было бы очень трудно жить, — сказал Валерик. — Можете себе представить, в голове у вас сплошь воспоминания, одни воспоминания, а для текущей жизни уже вроде бы и не остается места. Вот ужас-то!

— Тогда ученые придумали бы что-нибудь такое, что могло бы помочь людям забыть прошлое, — сказала Надежда.

Валерик задумчиво сощурил глаза.

— Знаете, тетя Надя, я поймал себя на том, что вообще-то не очень люблю ученых.

— Вот как? — удивилась Надежда. — И за что же ты их не любишь?

— Не всех ученых, — поправился он. — А вот этих, как их, демографов, и еще статистиков, подумайте, тетя Надя, до чего дошла статистика — вычислили, сколько людей умрет в нынешнем году, а сколько в будущем или спустя два-три года! Это надо только себе представить, что статистики, или демографы, или черт его знает, как их называют, уточняют отклонения в ту или в другую сторону, например, пятьсот пятьдесят тысяч или всего лишь пятьсот сорок? Словно в бюро заказов такси, отклонение в десять — пятнадцать минут. Но ведь это не километры, не минуты, не килограммы или тонны, это живые люди, все эти отклонения на десять тысяч или, скажем, на пять тысяч. Даже на одну лишь тысячу или, если хотите, на одну-единственную единицу! Да, всего лишь на одну единицу! И эта единица — это же тоже человек, похожий на меня, или на вас, или еще на кого-то, и он кому-то очень нужен, очень дорог, а они, ученые, этак равнодушно, непоколебимо: столько-то помрет, столько-то останется, разумеется, с отклонением в столько-то тысяч...

— Не кипятись, — остановила Валерика Надежда. — Тебе не идет волноваться. Сразу становишься некрасивым.

— Плевать, — дернул плечом Валерик. — Я не манекенщик и не мистер Теплый Стан.

— Пока что- ты мистер Скатертный переулок.

— Пусть так, — миролюбиво согласился Валерик. — Только знаете что, тетя Надя? Я сейчас поймал себя на том, что на все вокруг, и на бульвар, и на площадь, и на памятник Гоголю — в общем, на все, смотрю уже другими глазами, потому что я здесь уже не постоянный житель, а гость, не правда ли?

— Да, мы с тобой уже гости в этом районе, — сказала Надежда. — Недолгие гости...

Это чувство непрочного, недолгого гостеванья не оставляло ее и тогда, когда она вернулась домой. В коридоре у телефона стояла Леля, зажав обеими руками трубку, что-то тихо шептала, слышное, должно быть, лишь тому, кому предназначался ее шепот. Сколько раз приходилось Надежде вышагивать по коридору, пережидая, пока Леля окончит свою бесконечную трепотню.

Сколько раз, потеряв терпение, она красноречиво протягивала Леле свою руку с часами на запястье; дескать, поторопись малость, сколько можно, у меня совсем нет времени...

Но Леля и в ус не дула, смотрела на Надежду прозрачными, отсутствующими глазами и продолжала шептать в трубку дальше.

А Надежда, как нарочно, то ожидала звонка из института, то ей самой необходимо было позвонить занятым людям, у которых и в самом деле каждая минута на счету.

— Тетя Надя, я поставлю чайник, — сказал Валерик. — Идите отдыхайте, как приготовлю чай, сразу же позову вас...

Войдя в свою комнату, Надежда огляделась: московская комната с чисто. московской обстановкой, никакого стиля — что в наследство, что по случаю куплено. И все-таки грустно со всем этим расставаться.

Надежда облокотилась на подоконник, глядя в окно: старинный, чисто московский пейзаж. Посольские особняки, сады при них, доходные дома начала века, ломаные очертания кривых переулков...

— А в Теплом Стане куда как просторнее, — сказал Валерик.

— Мне тоже там нравится, — сказала Надежда. — Там больше неба в окнах,

— Там замечательно, — безапелляционно произнес Валерик. — Никакого сравнения с этим старьем.

Надежда не ответила ему. Разве он поймет? Ведь он ничего не оставляет на старом месте. У него нет прошлого, или, вернее, оно у него есть, но нисколько не связанное с этим жильем.

А Надежда здесь прожила жизнь. Здесь осталось прошлое, от которого не уйти, не отмахнуться. И позабыть его невозможно, как ни старайся, и ни один ученый не сумеет придумать такие средства, которые помогли бы позабыть прошлое.

Вот ведь как бывает: жили долгие годы бок о бок, и, казалось бы, все было известно друг о друге, все или почти все, дружили, совместно переживали какие-то события, случалось, ссорились надолго, до конца, и снова мирились, и опять ссорились...

Но как бы там ни было, каждый мечтал, когда же наконец будет отдельная квартира? Чтобы жить обособленно, без соседей, чтобы никого не видеть, если не желаешь кого-либо видеть, чтобы не слышать посторонних разговоров, не влезать в чужие интересы, чтобы никому не мешать и самому жить без каких-то помех и лишних свидетелей...

В их квартире не было одиноких, кроме нее, Надежды.

Но теперь и она уже не одинока: у нее Валерик. Он растет, все дети растут очень быстро, как на дрожжах, может быть, пройдет совсем немного времени, лет пять-шесть, и он женится, приведет жену. Пусть приводит, у него есть дом, и он может привести жену в свой дом, как же иначе...

Все жильцы переедут в отдельные квартиры и будут радоваться тому, что наконец-то они сами себе хозяева.

Может быть, это и есть счастье — исполнение желаний?

Артем говорил когда-то, что счастье не в осуществлении желаний, а в борьбе за их осуществление. Вот это и есть подлинное счастье, уверял Артем.

Иной раз он высказывал на диво точные мысли. Он был совсем неглупый. Слабый — это верно, неустойчивый, ненадежный, но неглупый.

Не стоит о нем. Надо стараться вспоминать об Артеме реже, пока окончательно не перестанет болеть.

Она смотрела в окно на знакомые деревья, на дома, на улицы, слезы туманили ее глаза, должно быть, не раз и не два придется еще вспоминать о днях, которые уже не вернуть...

И может быть, думала Надежда, только тогда, когда ее раздражал бесконечный шум в коридоре, трепотня соседей по телефону, когда надо было подчас дожидаться свободной горелки на кухне и не всегда можно было помыться подольше в ванной, потому что кто-то всегда стоял над душой, кто-то спешил вымыться, кому-то надо было срочно стирать, именно тогда она и была счастлива.

Ходила по этому коридору, ставила чайник на общую плиту, стирала белье в этой самой ванной, страстно ждала телефонного звонка, самого необходимого в жизни, а телефон, как назло, был занят, вот тогда, как ни странно, она и была по-настоящему счастлива...