Соседи

Глава 2. Сева

В тот день у Севы случилось ЧП: потерял куклу, розовощекую, с глупыми, на выкате глазами в коричневых ресницах, кудрявую диву, которую привязывал к бамперу машины.

Как развевались на ветру ее волосы! И щеки, казалось, еще сильнее алели от быстрой езды.

А протянутые вперед руки как бы благословляли всех, едущих навстречу...

Правда, Эрна Генриховна как-то брезгливо сказала:

— Что за пошлость, все эти куклы, ленты и шары на машинах. Неужели ты сам не видишь, какая это пошлость, Сева?

На Эрну Генриховну, которая знала его с детства, Сева не обиделся. В конце концов, он считал, она вправе иметь свое мнение.

Но никому другому он не разрешил бы так говорить. Потому что ему нравилось все то, чем он обладал: светло-бежевая «Волга» с золотыми кольцами возле дверцы, розовощекая кудрявая кукла, шары и ленты. Разумеется, «Волга» принадлежала не ему. Ну и что с этого? Главное, как самому считать. А он считал «Волгу» своей. И только своей. Так и говорил сменщику Гоше:

— Ты ездишь на моей машине. Понял?

Гоша, добродушный верзила с постоянной улыбкой на щекастом лице, покладисто соглашался:

— Понял, Сева. Как не понять...

Сева был водителем свадебного такси.

— Веселая должность, — определил другой сосед, Артем Бобрышев.

Сева не мог разобраться в Артеме, нравился он ему или нет? Иногда казалось, душа-человек, лучше и не сыскать, а иногда вдруг что-то в нем настораживало, а что — Сева и сам не мог бы сказать.

Зато жена Артема Надежда была проста и понятна. Будь она помоложе, он бы даже поухаживал за ней, она ему нравилась: не то чтобы красивая, но приятная и умная, это бесспорно. Эх, не будь между ними разницы чуть ли не в двенадцать лет, еще неизвестно, уступил бы ее Сева Артему?

И чем только Артем приглянулся Надежде?

Сева давно предсказывал: их брак ненадолго. И вот, словно в воду глядел, так и вышло, разошлись, как в море корабли...

Надежде первой Сева признался, что потерял куклу. Она не стала над ним смеяться, она вообще ко всему относилась серьезно, вдумчиво. Посоветовала:

— Может быть, купишь новую?

— Зачем? — спросил Сева. — Я ведь не обязан обеспечивать машину куклами или мишками, это делают жених и невеста или управление парка, все эти куклы, воздушные шары и прочая рапсодия...

— Тогда забудь о кукле, — сказала Надежда. — Забудь, как не было ее!

Сева боязливо глянул на Надежду, не смеется ли, не пытается ли подшутить над ним, но ее лицо не казалось насмешливым, темно-карие глаза глядели на Севу с непритворным участием. Сева успокоился:

— Так я к ней привык, просто представить себе не можете! Всюду она со мной ездила, во все поездки, кое-кто мне за нее даже башли предлагал: дескать, продай, шеф, на счастье, а я ни в какую, привык к этой самой кукляшке, словно к живой...

— Это была твоя маскотта, — сказала Надежда.

— Маскотта? — повторил Сева, — Что это такое?

— Талисман, — пояснила Надежда. — Я знала одного летчика, у него была маскотта — деревянная собачка с одним ухом.

— Ладно, поживем покамест и без талисмана, — сказал Сева. — Зато у меня есть Рена, а это, может быть, почище всякого талисмана.

Сева жил с матерью Ириной Петровной и с сестрой Реной, самым любимым человеком на свете. Но и самым несчастливым тоже. В детстве Рена болела полиомиелитом, долго и тяжело, однако выжила. Но обе ноги парализовало, и Рена передвигалась на особом кресле с двумя большими колесами, когда-то отец Рены и Севы сам сконструировал это кресло.

Ирина Петровна постоянно уговаривала Севу:

— Женись. Сколько можно холостяком гулять? Скоро тридцать, а там уже и сорок не за горами...

— А там и полсотни, — в тон ей говорил Сева, — и шестьдесят, и все сто...

Однако жены в дом не приводил. Говорят, была у него тщательно скрываемая от всех связь с замужней женщиной, вроде бы даже старше его годами...

Впрочем, может быть, все было не так. Одно ясно: Сева не горит желанием обзавестись семьей. И когда женится — решительно неизвестно, хотя сам с утра до вечера возит женихов и невест во Дворец и из Дворца бракосочетания...

Эрна Генриховна считала, что Сева с давних пор влюблен в Лелю.

— В сущности, ничего удивительного, — уверяла Эрна Генриховна. — Росли вместе, в одной квартире, знают друг друга с самого детского сада...

Сева был старше Лели на пять лет. Насчет детского сада Эрна Генриховна явно ошибалась: Леля пошла в детский сад, когда Сева уже учился во втором классе. А вообще-то они и в самом деле помнили друг друга с давних пор.

Когда Леле исполнилось восемнадцать, первым ее поздравил Сева. Подошел утром в коммунальной кухне, когда Леля наливала воду в свой чайник, отчаянно краснея, сказал:

— Поздравляю с полным совершеннолетием... — И сунул в руку подарок — пышно перевязанную розовой лентой чашку.

Леля сперва растерялась, потом, само собой, обрадовалась, чмокнула Севу в щеку.

— Какой ты хороший, Севка, спасибо!

Вечером они вдвоем отправились в кафе «Националь». Сева надел новый костюм — финский клубный пиджак, который в заграничном журнале называли «блайзер» — синее сукно, простроченное на воротнике и бортах, серебряные пуговицы в два ряда, брюки клеш. И непомерно яркой расцветки галстук, в малиновых, синих и оранжевых полосках.

— Куда мне до тебя, — сказала Леля.

— Ну-ну, — возразил он. — А ты чем плоха?

Леля была в этот вечер прехорошенькой — русые волосы перехвачены бархатным обручем, замшевая юбка-мини открывает длинные, стройные ноги (первый класс ножки, говорили мальчики во дворе), черный глухой свитер и никакой косметики.

Долго стояли на улице в очереди, пускали по одному, по двое, наконец дождались.

Сели за столик (Сева назаказывал всего на свете: шампанское, салат «Столичный», шницель по-министерски, кофе, шоколад)...

Не успел чокнуться с Лелей, подошел какой-то хмырь приглашать Лелю на твист.

— Разрешите вашу даму?

— Как дама хочет, — великодушно разрешил Сева.

Дама захотела.

Сева курил, разглядывал публику, стараясь не смотреть на Лелю, лихо отплясывавшую твист. Потом Леля вернулась к столику, разрумянилась, глаза сияют.

— Тебе хорошо? — спросил Сева.

— Очень, — призналась она. — Давай потанцуем.

Сева не умел танцевать. Не умел и не любил, считал, что танцы — ненужная трата сил и времени. Напрасно считал! Вот бы теперь танцевал с Лелей все подряд — и шейк, и танго, и летку-енку...

А ей и десяти минут подряд не удалось посидеть с ним за столиком. Все время подходили приглашать то один, то другой. Какой-то бородач в джинсовом костюме с латунной цепочкой на животе так и остался стоять с ней на середине зала. Оркестр ушел на перерыв, и бородач все стоял, держал Лелю за руку и что-то говорил, говорил...

Сева тоскливо глядел на остывший шницель, на недопитый бокал шампанского.

«Хорошо попраздновали, — думал, — как надо!»

Подозвал официантку, расплатился, вышел из зала. А Леля и глазом не повела в его сторону.

Утром он встретил ее возле ванной.

— Как, — спросил, — весело вчера было?

— Ужасно весело!

Растрепанная, еще неумытая, она все равно оставалась хорошенькой.

— Ты почему ушел, Сева?

Глаза ее глядели на него с веселым удивлением,

— Разве ты заметила, что я ушел?

Леля кивнула:

— Иначе бы и не спросила.

Сева вздохнул. Вдруг понял: несмышленыш она еще, полный и окончательный, и обижаться на нее, все равно что на малого ребенка, не имеет ровно никакого смысла.

— Потому, — сказал, — кончается на «у». Поняла?

— На все сто, — ответила Леля и заперла дверь ванной на крючок. А Сева с того дня перестал о ней думать. Раз и навсегда.

После Нового года Ирина Петровна вдруг заявила:

— Хочу пойти работать...

Сева возмутился:— Это еще что такое?

Но Ирина Петровна твердо стояла на своем. Сева и Рена пытались отговорить мать: к чему ей идти работать?

— Я — хозяин семьи, голова, так сказать, — утверждал Сева, — и я приказываю тебе сидеть дома!

— Нам же хватает, — уверяла Рена, — и не так уж много нам надо...

— Много, — возражала Ирина Петровна, — ой как много! И тебе витамины всякие, и Севе одеться как следует, и вообще не хочу сидеть дома. Скучно!

В конце концов, она переговорила обоих — и дочь и сына, и они согласились с нею, поставив условие: чтобы работа была недалеко от дома и чтобы работала неполный день. И если утомится, пусть сразу прекратит...

Она недолго выбирала и выбрала фирму «Заря». Ухаживать за больными по вызову. Плата от 75 копеек до рубля в час. И разумеется, обеспеченное питание.

Конечно, она уставала изрядно. Не хотела признаваться детям, но даже ночью плохо спала именно оттого, что сильно уставала. И порой до того надоедало терпеть придирки какой-нибудь всем недовольной и капризной старухи...

Севе не раз предлагали завербоваться, уехать на Север, на Дальний Восток, зарабатывать много денег. Иные его приятели отправились на БАМ, в Набережные Челны, писали оттуда веселые письма, звали Севу к себе. Но он не хотел оставлять Рену. Он был не только ее братом, но и отцом и подругой. Всем вместе.

Сева, уходя на работу, говорил Рене:

— Не скучай, слышишь?

— Слышу, — улыбалась Рена.

А Сева просил соседок — Лелю, Эрну Генриховну или Надежду:

— Зайдите к ней, если будет время...

Они заходили. Леля, правда, посидит минут десять и сорвется, непоседа, побежит по каким-то своим суетным делам. А Эрна Генриховна аккуратно являлась в обеденный час, накрывала на стол, ставила перед Реной тарелку бульона.

— Это куда питательней, чем борщ или щи. Попробуй!

— Спасибо, у меня же есть полный обед.

— Ешь мой суп! — приказывала Эрна Генриховна.

— Суп не едят, его хлебают, — возражала Рена.

— Тогда хлебай, разве можно отказываться от бульона с клецками?

И Рена покорно хлебала суп с клецками, чтобы не огорчать Эрну Генриховну.

Надежда ничем не угощала Рену. Она и вообще-то не вела хозяйства, но частенько заглядывала к Рене, не дать ли чего почитать, вот пластинку новую купила, дирижирует Фуртвенгер, очень необычно для нашего уха...

Рена, по совести говоря, предпочла бы Поля Мориа или Дассена, впрочем, не отказалась бы и от Кобзона, но признаваться Надежде как-то стеснялась и безропотно скучала над классикой.

Сева работал через день. Рена больше всего любила Севины выходные, когда они оставались вдвоем, друг с другом.

Тогда начиналась игра, та самая, о которой знали лишь они двое и больше никто, увлекательная, интересная, может быть, только для них одних.

Он садился возле ее кресла на низенькую скамейку.

— Вот погоди, — начинал, — наука идет вперед огромными шагами, и в один прекрасный день мы тебе достанем такое лекарство, от которого ты встанешь и пойдешь на своих двоих. Веришь?

— Верю, — говорила Рена.

— Вот тогда мы поедем с тобой вдвоем на моем мотоцикле и, само собой, я впереди за рулем, ты сзади будешь за меня руками держаться, только покрепче. Как, усидишь?

— А как же!

— То-то! А теперь выбирай, куда поедем... Каждый раз она выбирала различные маршруты, то решали поездить по Рязанщине, вдоволь надышаться ясным воздухом приокских лугов и березовых рощ, то задумывали отправиться к Черному морю, или на озеро Байкал, или еще куда-нибудь...

Сева заливался соловьем, откуда только такие слова брал!

— Представь себе, — говорил, — сидишь ты сзади, у тебя за плечами рюкзак, у меня рюкзак, там всякие хурды-мурды, котелки, сковородки, спальные мешки, продукты, и мчимся мы с тобой вдоль берега Волги, только камешки встречные в лицо.

— А мы очки специальные наденем, — говорила Рена.

— Согласен, пусть очки. Не то мне первому камешки эти самые всю морду в кровь исцарапают. Ну так вот, едем мы с тобой, утро над Волгой...

— Солнце еще не встало...

— Да, конечно, еще рано, только-только ночь растаяла и роса кругом...

— И птицы спят...

— Нет уж, прости-подвинься, птицы не спят, они, милая моя, знаешь, когда просыпаются?

— Знаю, — вздыхала Рена, потому что обычно просыпалась на рассвете и лежала без сна, прислушиваясь к нарастающим звукам на улице. Первыми начинали птицы, потом уже слышалась метла дворника, гудение мотора машины, завозившей хлеб в соседнюю булочную...

— Так, значит, — Сева закуривал, шумно выдыхая дым. — Потом остановимся мы с тобой где-нибудь под деревом, глянем вокруг, а река — розовая...

— От солнца?

— Конечно, от солнца, от чего же еще? И представь себе, по розовой реке белая баржа тихо так плывет, а на веревке белье матросское под солнцем сохнет, и ветер треплет белье, а баржа все плывет, все плывет...

Сева мог говорить часами, и Рена не уставала слушать его. И только тогда, когда приходила Ирина Петровна, Сева замолкал. Игра кончалась. Начинались будни.

Ирина Петровна шумно вышагивала по комнате, расставляла на столе чашки, вносила горячий чайник, жаловалась на несносных своих пациентов, включала телевизор, выходила в коридор позвонить по телефону или на кухню, и оттуда слышался зычный ее голос:

— Нет, я вам вот что скажу, если хотите...

Сева и Рена усмехались, переглядывались, словно заговорщики.

— Ладно, — говорила Рена, — в следующий раз доскажешь.

— Послезавтра, — соглашался Сева. — Послезавтра, как ты знаешь, я выходной...

Еще Рена любила расспрашивать Севу о свадьбах. В день он, случалось, возил восемь, а то и десять брачующихся, из дома во Дворец бракосочетаний и оттуда или обратно домой, или в ресторан.

— Выкладывай, — начинала Рена, — какая невеста была самая хорошенькая?

— Ни одна не была хотя бы мало-мальски хорошенькой, — отвечал Сева. — Все были мымры, как на подбор.

— Ну, этого не может быть, — возражала Рена, — хоть бы одна была ничего?

Однако Сева упрямо стоял на своем:

— Даю слово, одна хуже другой...

Конечно, это была чистой воды неправда. Попадались невесты до того красивые — обалдеть можно, иные даже снились ему ночью. Особенно одна грузинка, он запомнил ее имя — Элисо, имя удивительно ей подходило, вся золотисто-смуглая, светло-каштановые волосы, огромные глаза, неожиданно синие, и такая тонкая в поясе, кажется, двумя пальцами охватишь...

Право же, лучше Элисо не было никого даже спустя долгие месяцы!

Но вообще-то, они, невесты, все выглядели неплохо, как же иначе, одеты к лицу, в белых платьях и волнуются, ясное дело, и от этого кажутся еще интереснее...

Все так. Но Рене он не хотел говорить. Ни за что! Талдычил свое:

— Одна невеста хуже другой...

Ведь какая бы Рена ни была хорошая, терпеливая, а и она может позавидовать, ведь для нее все это навсегда недоступно: и белое платье, и свадебная машина с воздушными шарами, и жених рядом...

А Рена все равно не верила:

— Не может быть, чтобы все они были уродки!

— Может, — не сдавался Сева, — глаза бы мои на них не глядели!

— Ну, хорошо, — просила Рена. — Расскажи, а что там, в этом самом Дворце бракосочетаний? Интересно?

— Во Дворце? — Сева саркастически усмехался. — Скукота, конвейер, все по стандарту — женихи и невесты, как куры, собрались в одной комнате, потом их вызывают по очереди, выкликают по фамилиям, словно допризывников, потом поздравляют...

— Кто поздравляет? — спрашивала Рена.

— Эта, как ее, заведующая Дворцом, и всем одинаково — одно и то же...

Тут Сева начинал пищать, подражая кому-то, довольно противным фальцетом:

— Дорогие товарищи! Сегодня вы создали новую семью! Будьте счастливы, дорогие! Любите и уважайте друг друга!

Рена хохотала до слез. Уж очень комично выглядел Сева, когда он пищал, поджимая губы так, что они становились похожими на едва заживший шрам...

— А потом подбегает фотограф, — продолжал Сева, — и снимает всю эту хевру вместе с гостями, потом им всем шампанское суют...

Рассказывал, а сам боялся, как бы не сделать Рене больно, чтобы она не рассердилась, чтобы лишний раз не пожалела себя за то, что не судьба...

Однажды он привез со смены домой пожилого фотографа.

— Вот, — сказал, — послушай, что тебе Исай Исаич расскажет.

Исай Исаич, круглолицый, с золотыми передними зубами, на круглой, словно шар, голове хитрый зачес, должно быть, изо всех сил стремился поглубже спрятать лысину, прищурил один маленький, веселый глаз.

— Что я вам скажу, — начал, — я веду своего рода учет.

— Какой учет? — спросила Рена.

— Сколько их разводится, — сказал Исай Исаич. — Я же на пенсии, поснимаю немного и уйду, а по утрам у меня бывает много времени, и я хожу себе по загсам да по судам, и что бы вы думали? Мои молодые, которых я снимал, скажем, полгода назад, уже разводятся. Что скажете?

— Не все же разводятся, — сказала Рена.

— Очень многие. Я веду учет. Примерно почти половина. Что, не верите?

Он просидел у них целый вечер, рассказывал множество смешных историй, Сева и Ирина Петровна смеялись, Рена тоже улыбалась, слушая его, а после, когда он ушел, сказала:

— Жалко старика!

— Почему тебе его жалко? — удивился Сева.

— Ужасно он одинокий. Смотри, ему бы в его год с внуками на скверике гулять, а он по судам ходит.

И задумалась, и долго сидела, печальная, с осунувшимся лицом и ушедшим в себя взглядом. Сева старался изо всех сил развеселить ее, шутил, рассказывал анекдоты, первый хохотал заливисто и заразительно, но ничего не получалось.

В конце концов Рена сжалилась над ним. Заставила себя улыбнуться, сказала:

— Ладно, теперь давай поговорим о том, куда мы с тобой когда-нибудь поедем...

Он обрадовался.

И она, глядя на него, радовалась, как и он, ведь для нее главное было — видеть его довольным. И она делала вид, что верит ему.

А он был счастлив оттого, что она верит. И порой сам начинал верить собственным словам.