Соседи

Глава 4. Эрна Генриховна

Несмотря на известное количество немецкой крови, была она решительно лишена какой бы то ни было сентиментальности. Никогда не плакала, не умилялась, терпеть не могла сюсюканья. Правда, любила заботиться о ком-либо более слабом, нуждавшемся в уходе. Особенно хорошо умела ухаживать за больными. Говорила:

— Это у меня наследственность, у нас в роду была сестра милосердия, моя троюродная тетка, по слухам, погибла в прошлом веке, во время осады Севастополя.

С гордостью подчеркивала:

— Кто знает, может быть, ей довелось знать самого Льва Николаевича?

— Какого Льва Николаевича? — спросит иной недотепа.

Эрна снисходительно поясняла:

— Какого? Ну, разумеется, Толстого. Так вот, говорят, я в эту самую свою дальнюю родственницу, люблю и умею ходить за больными. Впрочем, мать тоже была отличной медсестрой, работала в Екатерининской больнице...

В сорок втором году Эрна пошла добровольцем на фронт. Случилось так, что она с первого до последнего дня проработала в одном и том же медсанбате.

Там был главврачом профессор Кучеренко, брюзга и великий ругатель, которого боготворили все — и раненые, и врачи с сестрами.

Изо всех сестер Кучеренко выделял Эрну. Никогда не запоминая ни одного имени-отчества, ни одной фамилии, он, однако, хранил в своей памяти особенности всех своих подчиненных. Об Эрне говорил:

— Вон та длинная дело знает...

Эрна расцветала от удовольствия. Сам главный ее отметил, а его слово дорогого стоит!

После окончания войны Эрна вернулась домой, в свой Скатертный переулок, в свою коммуналку, о которой, случалось, вспоминала на фронте как о самом прекрасном месте на земле. Казалось, нигде в целом мире нет таких дружных, тесно спаянных соседей, которые привыкли делиться друг с другом и радостью и печалью, нигде нет такой удобной и хорошей квартиры, комнат с высоченными потолками, с превосходным старинным паркетом.

Прошло какое-то время, и Эрна устроилась дежурной сестрой в Боткинскую больницу. Завотделением советовал ей:

— Иди в медицинский, учись дальше, на врача, я уверен, ты будешь отличным врачом, ты и теперь умеешь лечить получше любого новоиспеченного лекаря.

Эрна послушалась его. То же самое говорил ей некогда Кучеренко. Сердито морща лоб, жуя губами, бросал отрывистые слова:

— Тебе бы учиться, тогда толк будет...

Было очень трудно, работала и училась, на работе урывками готовилась к семинарам, зачетам, экзаменам, читала учебники, а в это самое время из различных палат раздавались требовательные звонки: «Сестра, утку», «Сестра, лекарство», «Сестра, укол», «Сестра, откройте окно... посидите возле меня... побудьте еще немного... поговорите со мной...».

К утру после ночного дежурства голова ее гудела, как котел. И никуда не хотелось идти, ни в какой институт, одна мысль, одно желание владело ею: спать, выспаться как следует...

Однажды она даже призналась Таше, своей старой подруге:

— На фронте, честное слово, было легче...

Таша удивилась, как же быстро она позабыла обо всем. Ведь сама же рассказывала: случалось, в день бывало по двадцать операций, она ассистировала хирургу, все тому же Кучеренко, а за окнами медсанбата рвались снаряды. Однажды над ними пролетел вражеский бомбардировщик, сбросил бомбу, хорошо, не самую большую, однако зазвенели разбитые стекла, ворвался ветер, мгновенно погасла керосиновая лампа. Кучеренко резко двинул в сторону Эрны колючую седую бровь:

— Свечу зажги, а ну, быстро!..

Да, всякое случалось на фронте, и все-таки Эрне временами казалось: здесь, на гражданке, еще труднее...

Эрна окончила институт, стала врачом-хирургом, осталась работать все в той же Боткинской больнице; к тому времени она раздалась в плечах и в бедрах (у нее была широкая кость), в густых ее волосах появилась первая седина.

Таша советовала ей красить волосы, но Эрна сказала:

— Еще чего! Кого это я обману, тебя, или себя, или еще кого-нибудь?

— Но ведь все красят, — возразила Таша. — В известном возрасте приходится красить.

— А я не буду, — отрезала Эрна. Однако она никому, даже Таше, не призналась бы, что боится старости.

О, как же она страшилась своего будущего! Как не хотела стареть! По утрам, собираясь на работу, подходила к окну, брала ручное зеркало, долго, придирчиво разглядывала свое большое цветущее лицо с твердой косточкой зрачка, чуть желтеющую на висках и возле губ кожу; полуоткрыв крупный, четко очерченный рот, она улыбалась, блестели сплошные белые зубы. Зубы были, как она выражалась, единственное светлое пятно в темном царстве ее наружности, за зубы она была спокойна, они были безукоризненны, все остальное являлось, по правде говоря, спорным.

— Ты, моя милая, не на всякий вкус, — говорила Ирина Петровна. — Надо тебя очень и очень знать, чтобы ты понравилась.

— И на том спасибо, — отвечала Эрна, ни капельки не обидевшись на Ирину Петровну.

Когда ей исполнилось сорок восемь лет, на нее внезапно обрушилась любовь, самая настоящая, самая что ни на есть непритворная.

Разумеется, ей случалось и раньше влюбляться, но это все было так, несерьезно и неглубоко.

Впрочем, она была не одинока, многие врачи и сестры в больнице, молодые и даже пожилые, переживали любовные страсти, ждали телефонных звонков.

Одна сестра, моложе Эрны и тоже не очень красивая, даже клялась покончить с собой, если он не женится.

Говорила о нем:

— Он — вся моя жизнь. Без него я все равно жить не буду.

Как-то Эрне довелось видеть его. Низкорослый, прыщеватый, нос картошкой. Есть кого любить, по ком с ума сходить...

К слову, он женился на той самой сестре. И жили они, словно кошка с собакой, не было дня, чтобы не дрались.

И Эрне вспомнились слова Кучеренко, сказанные уже и не вспомнить по какому поводу:

— Бог тогда наказывает человека, когда исполняет его желания...

«А у меня нет никаких желаний, — думала Эрна, не то радуясь этому, не то удивляясь. — Нет как нет».

Однажды в конце июля она записалась на поезд здоровья. И поехала вместе с другими врачами и сестрами их больницы за грибами под Можайск с ночевкой.

Ей понравился этот поход прежде всего потому, что все было в новинку — туманный рассвет, тихая росистая трава, по которой идешь ранним утром, молчаливые деревья вокруг и под ними желанные коричневые, розовые, серые шляпки грибов.

Она зашла далеко, в самую глубь леса, огляделась, никого поблизости, крикнула:

— Эй, кто здесь есть еще?

Молчание было ей ответом.

Она не испугалась, пошла дальше, где-то вдалеке раздавался шум проезжавших машин, она знала, там шоссе, и побрела в ту сторону. В корзине ее было штук десять сыроежек, один трухлявый белый и два подберезовика.

И тут вышел из-за деревьев он. Казалось, все время стоял тут же, только и ждал, когда она подойдет поближе.

Глянул в ее корзинку, спросил:

— Это все?

— Да, — ответила она.

— И наверное, ходите с самого утра?

— Конечно.

— Не густо, — сказал он; нагнувшись, поднял земли свою корзину, показал ей. — Что скажете?

Корзина была полна доверху, грибы — сплошь белые и еще подберезовики и подосиновики, сыроежки — ни единой.

— Вот это да! — воскликнула Эрна.

— То-то, — сказал он. Сорвал несколько широких, разлапистых листьев папоротника, прикрыл ими свои грибы. — Чтобы никто не завидовал.

— А вы боитесь зависти? — спросила она.

— Нет, не боюсь, напротив, жалею завистников.

— Почему вы их жалеете?

— А им тяжко живется, ведь всегда найдется тот, кому в чем-то повезло больше: грибов ли больше собрал, или потолок в квартире выше, или волосы гуще...

Тут она впервые заметила, что он лысый. У него была круглая, словно шар, красивой, законченной формы, совершенно лишенная волос голова.

На смуглом худощавом лице очки. Глаза добрые, внимательные, и весь он, довольно высокий, с узкими плечами и длинной шеей, производит впечатление очень здорового, уравновешенного, доброго человека. Уже не молод, хорошо за пятьдесят.

— Кажется, я заблудилась, — сказала она.

Он улыбнулся. От улыбки лицо его похорошело. Даже стало как будто бы немного моложе.

— Здесь трудно заблудиться...

— Так я же заблудилась!

— Вам это только кажется.

— Вы здесь живете? — спросила она.

— Отнюдь, приехал из Москвы, как и вы.

— Откуда вы знаете, что я из Москвы?

— Если бы я был Шерлок Холмс, а вы, к примеру, Ватсон, я бы вам объяснил, что прежде всего знаю, по выходным сюда приезжают грибники из Москвы, во-вторых, у вас за ремешком часов билет.

Она глянула на свою руку: в самом деле, за ремешком заткнут обратный билет до Москвы. Улыбнулась, сказала:

— Все ясно.

— Так говорил обычно этот классический тупица и бестолочь доктор Ватсон, когда Холмс объяснял ему все, что следует.

— Ну, не такая уж я бестолочь, — сказала Эрна, ничуть, впрочем, не обидевшись.

— Заранее скажу, совсем вы не бестолочь, — согласился он.

Подошел ближе.

— Давайте познакомимся, хотите?

— Давайте.

— Я — Илья Александрович. Фамилия у меня громкая.

— Какая же?

— Громов.

— Громов? Скорее громовая.

— Может быть, и так, — сказал он. — Меня, кстати, большей частью все зовут по фамилии. Так как-то получилось. Возможно, потому, что короче, пока произнесешь «Илья Александрович», наверняка полсигареты выкуришь, а «Громов» — коротко, лаконично, даже выразительно. Вы не находите?

— Пожалуй, — сказала Эрна.

— Так что называйте меня, пожалуйста, по фамилии. Идет?

— Идет.

— Кстати, — начал он снова, — а вас-то как кличут?

— Эрна Генриховна.

— Солидно, — сказал он.

— Обыкновенно, — сказала Эрна, она не любила, когда к ее имени-отчеству относились, как ей думалось, несколько предвзято.

— Пошли в ту сторону, — сказал он,

— К шоссе?

— Да.

Не торопясь, дошли до шоссе.

— Вот я и вывел вас на дорогу, — промолвил Громов.

— А где же в таком случае вокзал?

— Километров за пять отсюда, только зачем он вам?

— Просто на всякий случай. Мы же с вокзала поедем домой.

— А сперва соберетесь все вместе, будете сидеть вокруг костра и петь песни?

Он сморщил лоб, вдохнул воздух и запел тоненько, жалобно:

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина...

— У вас не получается, — сказала Эрна. — Видно, что кому-то подражаете, но выходит как-то ненатурально.

— Может быть, и вправду неестественно, но я до того не люблю эти организованные вылазки на природу!

— А вот мне это все в новинку!

— Вы раньше никогда не ходили в лес за грибами?

— Нет, представьте, как-то ни разу не приходилось.

— Счастливая! — воскликнул он.

Она удивилась:

— Чем же я счастливая?

— Потому что вам все это предстоит узнать в первый раз — ходить в лес, искать грибы...

— Уже искала, — она кивнула на свою корзинку. — Теперь бы еще своих найти.

— Я говорю не о сегодняшнем дне. Потом ночевать в лесу, в палатке, просыпаться на рассвете, и дрожать от холода, и умываться, когда утренний ветер с силой хлещет в лицо, и потом снова ходить по никогда не виданным дорогам...

— Вы говорите, как стихи пишете, — заметила она. — Того гляди в рифму начнете.

Он, как бы опомнившись, улыбнулся, сложил вместе ладони, словно прощения просил.

— Вот что, я назначаю вам свидание. Давайте здесь, на шоссе, ровно в пять, хотите?

Его глаза за стеклами очков смотрели на нее c дружелюбным интересом. Казалось, он давно и хорошо знает ее.

И Эрна ответила с готовностью, слегка удивившей ее самое:

— Хочу.

Она дошла до своих, потом собирала сучья для костра и пекла вместе со всеми картошку и слушала байки, которые неминуемо травят, усевшись вокруг костра, испытанные рассказчики, и слушала песни. Один раз, не сдержавшись, засмеялась тихонько, когда завхирургией, солидная женщина Магда Валерьевна, запела жалобно:

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина...

Слово «тонкая» Магда Валерьевна произнесла на французский манер, слегка в нос.

Эрна то и дело поглядывала на часы. А потом незаметно встала, впрочем, никто не удержал ее, да и вряд ли кто заметил ее уход.

Ровно в пять она стояла на шоссе, на том самом месте, где они расстались.

На шоссе никого не было видно, лишь на обочине, в стороне стояла темно-зеленая машина «Жигули», и ни одного человека поблизости.

«Вот дура-то! — с досадой обругала себя Эрна. — Надо было спешить, бежать что есть сил, словно девчонка, на шоссе, тоже мне, разбежалась, а никто не встречает и не встретит!»

Подумала о том, как уютно и защищенно сидеть сейчас у костра, слушать всевозможные рассказы, даже петь всем известные песни тоже, в конце концов, не так уж плохо...

— Чего же вы стали? — донесся до нее голос, ставший уже знакомым. Илья Александрович вышел из зеленой машины. — Давайте-ка сюда...

Она подошла к машине.

— Поедем?

— Куда?

— В Москву. Нечего вам в поезде томиться, я вас быстро домчу.

Она послушно села рядом с ним. На заднем сиденье стояла его корзинка, старательно прикрытая сверху широкими листьями.

— А я свою корзину позабыла, — вспомнила Эрна. — Осталась где-то там, возле костра...

— Ничего, — сказал он, захлопнув дверцу машины. — У вас было столько грибов, сколько примерно у меня волос на голове.

Засмеялся, и она засмеялась тоже.