Соседи

ПТИЧКИ НЕБЕСНЫЕ

ПО БЕРЕГУ спокойного, похожего на огромную серебряную монету озера Чары, я подходил к третьей бригаде колхоза, носящего поэтичное название «Ясное утро». Стояла такая прекрасная погода, когда особенно свежо ощущается русская золотая осень. Кругом было столько оттенков света, что, казалось, невидимая рука размельчила солнце и посыпала им землю.

По берегу озера тянулось большое поле озимых. Редкая изгородь, в три жерди, предохраняла посевы от скота. Рожь уже взошла и буйно разрасталась. Я шел и думал о той большой силе жизни, которая скрыта в этих нежных цвета зеленого бархата побегах.

— Куда забралась, окаянная, — вдруг услышал я высокий женский голос. — Все бы ты блудила!

Я оглянулся. В стороне, на пригорке, спокойно паслась на колхозной озими толстобокая с пощербленными рогами коровенка. К ней, размахивая суковатой палкой, подходила маленькая сутуловатая старушка в вязаной кофте. «Я вот тебя!» — грозила она, но корова не обращала на старушку ни малейшего внимания. Вот старушка замахнулась, но не успела палка опуститься куда следует, как корова взбрыкнула, нагнула голову и бросилась на старушку. Дальнейшее произошло в мгновение ока.

Я помог старой колхознице согнать животное с озими и, кивнув вслед удаляющейся коровенке, спросил:

— Ваша?

— Станем мы такую держать, — ответила она и, как показалось мне, даже обиделась.

— Чья же?

— Известно, что не колхозная, — старушка стащила с головы ситцевый платок н поправила седые волосы. — Есть тут у нас один такой… Колхозник не колхозник, а так, одно название. Птичкой божьей народ окрестил. Интересно? Интереса тут мало. Посмотрели бы на него: здоров, как бык, а работает, как распоследний лодырь. Ну, и жена ему под стать. Нигде не работает. Когда-то училась, но в интеллигенцию не вышла, по уму, видать. Да и к колхозному делу не приросла. Живут, что им не жить, лучше любого… птички божий.

Старушка на минуту смолкла, а потом спросила:

— Откуда будете? Я оказал.

— Ах, из газеты… Не часто у нас из газеты бывают. Фамилию свою, родной, скажу, мне бояться нечего. И птичек этих скажу… Только вы их так и назовите, когда писать будете. Верней будет, чем, скажем, Журавлевы.

— Но почему же — птички божий?

Колхозница внимательно посмотрела на меня, потом просто ответила:

— Стишок такой есть о птичках божьих, которые не знают ни заботы, ни труда. Вот и эти им под стать. Только разница есть. Наши колхозные птички ни заботы, ни труда в колхозе не ведают. А для себя знают, где можно полакомиться. Помню, весной Журавлев напросился пахать. Дали ему хорошую лошадь, плуг. И что же думаете? Посадил сбою картошку, а потом: «Спинушку разломило, мочи нет». У таких особливо рука к себе гнется. Выпросил в колхозе поросенка — не заплатил. Взял петуха, мол, курам что-то невесело, не вернул. Отшутился: «Он, мол, к нам в дом вошел». И не стребовали, вот беда! Для себя Омела из белой редьки красный сироп добудет.

Недавно как-то говорю ему: «Ермил Иванович, уж не отморозил ли ты совесть в лютую стужу? Колхоз тебе все дает: недавно бревна для нового дома подвез, а ты — тринадцать трудодней в месяц! Мне шестьдесят, а в работе за молодым гонюсь». Молчит, себе на уме. Махнула я рукой: говорить с ним, что глину жевать.

Колхозница остановилась, о чем-то раздумывая, потом продолжала:

— Хотя мне не по пути, но, пожалуй, провожу вас до бригадира. Один найдете? Ладно, время, надо сказать, дорого. Все по бережку вам. Вон там дома, то будет Обшара.

Через пятнадцать минут я был уже у хутора, носящего странное название «Обшара». У крайнего дома остановился, решив зайти напиться. Только открыл калитку небольшого садика, обнесенного высоким частоколом, как чуть ли не на грудь мне бросился матерый рыжий пес. Я палкой отогнал его и подошел к крыльцу. Домик со всех сторон окружали всевозможные пристройки: хлев, свинарник, курятник, собачья будка и еще какие-то непонятные клетушки. Вокруг всех этих «сооружений» копошились куры, гуси, резвились кролики… Невдалеке, на изгороди, сушилась рыбачья сеть, у берега на легких волнах покачивалась лодка.

Я постучал, открыл дверь, поздоровался. За столом у дымящегося чугунка сидели женщина лет тридцати пяти и девочка лет пятнадцати. На приветствие они не ответили. Я попросил воды.

— Проходите, проходите, — наконец сказала хозяйка.

Она что-то шепнула девочке, и та с ковшом в руке выскочила за дверь. Я осмотрелся. Обстановка хорошая: гардероб, трюмо, кованый сундук у окна, на стенке, над часами, «Вирсавия» Рубенса.

— В тесноте — не в обиде, — словно угадав мои мысли, произнесла женщина. — Скоро новый дом поставим, попросторнее будет.

— Да, а вот им потеснее, — заметил я, показав на массивный пестерь, полный цыплят.

— Поздние, — улыбнулась хозяйка. — Шестьдесят штук. Пока живы все, а вот в прошлом году от сотни только половина осталась. Сдохли остальные… С чего бы это, не знаете?

На улице строгий окрик, скрипнули колеса телеги, хозяйка возвестила:

— Сам приехал. С работы… А я не успела кролика зарезать.

Я понял, что задерживаю хозяйку.

— Сидите, сидите, — послышалось от порога и в передний угол шагнул плотный мужчина лет сорока в новенькой телогрейке и выгоревшей «мичманке» с поломанным козырьком. — Сидите, — повторил он и сам опустился на сундук, предварительно сдернув с него тканый коврик.

— Живем мы что ни на есть в углу, редко кто к нам забредет, а самим бывать у людей некогда. Время, знаете ли, не ждет, как пишет наша газетка, — завершим без промедления план осенних всех работ. Так-то…

— Молотили, небось? — спросил я.

— Не-ет… И без этого дел хватает. Одно слово — колхоз. Кто богатство для артели создает? Колхозник. Для себя? Опять не дядя. Все на нас держится. Потому надо вполне понимать свое политическое значение. И-и, милые мои, — запустил мужчина жилистую руку в пестерь. — А вот лонись много этой штуки у меня передохло. От чего бы это? Не знаете? Цыплятушки мо-ои…

Хозяин распахнул телогрейку, снял фуражку и с размаху стукнул ею по гвоздю вешалки.

— Опять касаемо колхоза, — продолжал он, скосив на часы с кукушкой маленькие коричневые глаза и поглаживая рыжую бороду. — Да разве бы я смог без него завести корову, кур и прочую живность? То-то и оно, что нет. Так, милый человек, и живем. Без артели нам нельзя никак. Ты для артели, она для тебя. Нынче не помудришь — не поживешь. Мать! — крикнул вдруг он, выглянув в окно, — встречай коровушку.

Хозяйка вышла, за дверью звякнула дужка подойника, послышалось упругое постукивание молочных струй в оцинкованное дно. Взвыл пес, закудахтали куры.

Разговаривать с этим, по-моему, трудолюбивым колхозником было приятно, но надо было спешить.

— Да, да, сидеть хорошо, но дело есть дело, — поддержал хозяин, проводив меня на улицу.

— До свидания.

— Прощайте, — раздалось два голоса, один с порога, другой из-под коровы.

Я оглянулся на второй голос. Хозяйка, мило улыбаясь, выдаивала ту толстопузую, с пощербленными рогами корову, которую час назад я с пожилой колхозницей с таким трудом согнал с колхозной озими. Вспомнилось все то, что рассказывала престарелая колхозница, перед глазами мелькнули ее серебристые виски, глубоко залегшие морщины… Я с минуту не мог двинуться с места, словно меня придавила большая тяжесть.

А с порога меж тем доносилось:

— Может, посидели бы? Хозяйка корову подоит, крольчонка зашибем… Оставайтесь, а?