Соседи

СЕДЬМОЙ ВОЛК

МОРОЗНЫМ вечером стая голодных волков ворвалась на прогулочную площадку фермы и зарезала годовалую телку. Доярки находились в помещении и не видели столь дерзкого налета. Услышав рев метавшихся в загоне животных, они выбежали на улицу, но было поздно. Никон Лазарев, деревенский охотник-любитель, предупрежденный доярками, направился по следам зверей. Когда он добрался до ближней ложбины, поросшей редким кустарником, то увидел здесь обглоданные кости, разорванную в клочья шкуру телки да алый притоптанный когтистыми лапами снег. Никон Лазарев по следам определил, что зверей было шесть штук. «Сыты, далеко не уйдут», — решил он и спокойно отправился в деревню Дорожайка.

Отяжелевшие после сытного обеда, звери залегли в четырех километрах от фермы, в небольшом еловом лесочке, раскинувшемся островком посреди заснеженного болота. Здесь волки и были вечером обложены Никоном Лазаревым и двумя другими охотниками. Обложены красными флажками замкнутым кругом, густо, надежно — не уйти.

— Утречком приедем и возьмем милашей, — сказал Никон, довольно потирая озябшие руки.

Никон Лазарев работал в колхозе кузнецом. Кряжистый, с веселыми карими глазами, несмотря на свои шестьдесят пять лет он не оставлял любимую работу. Заменить его в кузне было кому: выучил несколько колхозных парней ремеслу. Каждый раз думал так: «Введу в суть вот этого да и на покой уйду». Но парень выучивался, а Никон никак не покидал кузню. Последним учеником у него был Пашка Кулигин, ловкий, но хитроватый парень, имевший, на взгляд кузнеца, дурную привычку к месту и не к месту подмигивать левым глазом. По окончании учебы Никон сказал Пашке так:

— Знаешь, милаш, не резон тебе в этой кузне околачиваться. Вся молодежь к технике стремится, а тут… Иди, иди на механизатора… широкого профиля. Все туда подались. Выучишься, приедешь, к тому времени у нас, может, не эта развалюха будет дымить, а целый механический завод.

— Дядя Никон!..

— Так-то, милаш, — стукнул кузнец по наковальне молотком, дав понять, что упрашивать бесполезно.

Пашка спорить не стал. Невыгодно ему было спорить с отцом Нюшки, по которой он вздыхал день и ночь. «Еще не отдаст, медведь этакий», — думал он. А на уме Никона Лазарева было: «Уж если доведется иметь такого зятька, то пусть кроме кузни кое-что другое понюхает».

И Пашка вскоре уехал на курсы механизаторов в город.

На охоту в последние годы Никон ходил редко. Разве что в случае необходимости, как например, сегодня. На облаву он пригласил комбайнера Игоря Савинова да полевода Ивана Ерикеева — молодых колхозников, тоже кое-когда «балующихся ружьишком».

— А ведь, други, нам троим, пожалуй, с серыми трудно справиться, — вдруг произнес Никон Лазарев, когда охотники подъезжали в сумерки к деревне. — Нужен загонщик. Кого возьмем?

— Кто ружье имеет, — сказал Игорь Савинов.

— Ружье в деревне есть еще у Степана Кулигина, — вспомнил Иван Ерикеев — В случае чего, он сам может встать на номер.

Никону Лазареву не хотелось брать на облаву Степана Кулигина. Недолюбливал он его. Почему, сам не знал. Кузнецу Кулигин казался хитрым человеком, с глубоко сидящими вороватыми глазами. Брови у Кулигина были широко расставлены, левый глаз подмигивает (вот от кого у Пашки-то!), в ушах растут волосы, а взгляд при разговоре устремлен в землю. «Да что это я взъелся на человека, — упрекнул себя Никон. — Уж не потому ли, что, возможно, породниться придется. Глупости».

Сани, между тем, остановились у пятистенка Степана Кулигина, кузнец вышел.

— Распрягайте, а утречком, как следует, ко мне, — наказал он товарищам.

Никон зашел в избу. Договорились они со Степаном быстро. Кулигин, глядя в пол, только переспросил:

— Говоришь, шесть зверюг-то? Маловато. Ну да и то… Может чайку налить, Никон Павлович?

— Спасибо, дома попью.

«Шесть умножить на пятьдесят… триста рубликов одной премии. Плюс шкурочки… Итого… Разделить… Сколько же нас будет? А чувствует-таки кузнечишка, что родственниками не миновать быть», — думал Степан, когда за Никоном Лазаревым закрылась дверь.

Ранним утром охотники подъехали к окладу. Игорь Савинов и Иван Ерикеев на лыжах объехали зафлаженный лесок — выхода волков из него не обнаружили.

— Значит, тут, милаши, — усмехнулся кузнец.

Да, звери были в окладе. Может быть, они, заслышав еще вечерком неведомые шорохи, пытались выйти из лесочка, но какая-то неведомая сила удержала их на месте. Красный цвет? Но он ночью неразличим. К тому же, волки, как и собаки, не различают всех цветов радуги. Запах флажков отпугивает зверей? Положим. Но ведь в любом окладе есть сторона, от которой ветер относит все запахи за круг. Бывалые охотники знают, что волки в зафлаженном круге «сидят» по нескольку дней, не решаясь выйти из него.

Что же их заставляет там «сидеть»?

Очевидно, новый предмет, с которым волк в лесу никогда не встречался. Этого-то нового, незнакомого зверь и боится. Волк ни за что не перейдет «страшную» линию флажков, так как он по своей природе трус. Вот флажки и держат зверя в круге в постоянном страхе перед неизвестностью.

Никон Лазарев расставил охотников на «номера», внутри круга, в тридцати-сорока метрах от той линии флажков, на которую из круга дует ветер.

— Главное, други, стоять, как мертвым, — наказал он охотникам. — Неподвижность — лучшая маскировка на любой охоте. Зверь в первую очередь замечает не человека, а его движение.

Сам кузнец встал невдалеке от тех следов, которыми волки вошли в лесочек. Никон знал, что более вероятно именно по ним, как выражаются охотники, в «пяту», будут звери вырываться из круга.

Степан Кулигин, тоже получивший подробные наставления, направился со своей берданкой к предполагаемой лежке хищников. Криками и хлопаньем рукавиц он начал теснить серых разбойников в сторону стрелков. Не прошло и двадцати минут, как в том месте, где стоял кузнец, раздались два выстрела. Спустя немного где-то справа грохнул еще один, потом еще… Слева кто-то ударил дуплетом.

— Один, два, три, четыре… — Степан насчитал восемь выстрелов.

Вытерев рукавицей пот с лица, Степан прислонился спиной к заснеженной ели. Он только что хотел закурить, подсчитывая в уме, сколько же ему причитается рублей за сегодняшнюю добычу, как что-то неведомое заставило его вздрогнуть. Степан вскинул глаза… Прямо на него, приминая рыхлый снег, вывалив красный язык и тяжело дыша, короткими усталыми прыжками бежал матерый волк. Кулигин судорожно сорвал ружье с плеча, торопливо прицелился и трясущейся рукой нажал на спусковой крючок. Зверь, подпрыгнув, завалился в снег. Перезарядив берданку и держа на мушке серую массу, он стал медленно к ней приближаться. Волк был мертв: картечь угодила прямо в голову. Чувство какой-то озлобленной радости разлилось по всему телу Степана. С минуту он неподвижно стоял над убитым хищником, часто моргая левым глазом, потом, озираясь по сторонам, начал торопливо забрасывать труп волка снегом.

Когда Степан подошел к охотникам, его уже ждали. В стороне, на примятом снегу, лежали пять убитых волков.

— Все в сборе? — спросил Никон Лазарев. — Отлично. Игорь, беги за подводой. Мы с Иваном будем сматывать флажки, а Степан Яковлевич побудет у трофеев. Эх, жаль, один все-таки ушел… Я не мог ошибиться, что их было шесть… Ведь от фермы звери шли не след в след, а вразброд. Да, а ты, Степан Яковлевич, в кого сегодня пальнул?

— Так, попугать, — глядя в землю, ответил Кулигин.

Прошло несколько дней. Однажды ночью, на задворках дома Степана Кулигина, хлопнул одинокий выстрел. Утром, идя в кузню, Никон Лазарев спросил Кулигина, коловшего дрова.

— Ты чего это по ночам своей берданкой балуешься? Или воры лезли?

— Понимаешь, — шагнул к кузнецу Кулигин, — спать не давал проклятущий. Воет и воет. Никак, это тот, шестой, бродил, своих, знать, искал. Пришлось встать середь ночи. Вышел я, крадучись, а он задрал голову к луне, воет и воет… Прицелился хорошенько и стукнул…

— Попал? — поинтересовался кузнец, веря и не веря Кулигину.

— Кровь на снегу осталась, а зверюга-то ушел, — ответил Степан, глядя в землю. — Пулей я его шарахнул. Кабы картечью… Думаю вот по следу пройтись, авось, недалеко ушел.

— Давай, давай, — как-то загадочно произнес Никон Лазарев и направился в кузню. Через час он увидел, как Степан Кулигин с берданкой через плечо заскользил на лыжах по направлению к лесу. Кузнец долго смотрел ему вслед и почему-то укоризненно качал головой.

Степан Кулигин переселился в Дорожайку года три назад. До этого он жил на мельнице, что стояла в восьми километрах от деревни на быстрой речке Шошеньге. Некогда мельница, нажитая бог весть какими путями, принадлежала ему. Потом пришли такие времена, что с нею надо было расставаться. Степан чуял, куда ветер дует. Поэтому сам предложил ее крестьянам, только что объединившимся в артель.

— Против новых времен я ни шагу. Околхозывайте мою меленку. А если дозволите от общества при ней состоять, буду служить верой и правдой.

Крестьяне посоветовались между собой и доверили Кулигину молоть их зерно. Почему бы и не доверить, раз человек дело знает, к тому же второму мельнику в деревне неоткуда взяться. Надо отдать справедливость, особенных злоупотреблений со стороны мельника никто не замечал. Правда, как-то обнаружили, что приусадебный участок у Кулигина слишком велик. Мельник извинился и перенес забор на новое место. Потом люди поговаривали, что сенцо на колхозных лугах иногда покашивает, а потом продает приезжим из райцентра. Однако, поймай, когда кругом лес на десятки километров. Так и жил Кулигин на мельнице с женой да двумя детьми.

Но вот пришло время, что работы у Кулигина не стало. Колхоз перешел на денежную оплату, в Дорожайке построили пекарню, а муку для нее стали возить из районного центра. Кулигин перестал за мельницей следить, и она пришла в ветхость. Еще год после этого его семья жила на Шошеньге, почти ничего не делая для колхоза. Потом мельнику предложили переехать в Дорожайку. Скрепя сердце, но не показывая этого людям, он переехал. Ему помогли отстроиться. Так в Дорожайке появился новый добротный пятистенок. Вскоре дочь мельника уехала куда-то в город, а сам он с сыном Пашкой начал ходить на разные колхозные работы, наказав жене сидеть дома. Ничем особенным в колхозе Кулигин не отличался, разве что получил нелестный отзыв: «Этот рыбку меж пальцев не упустит».

…Из лесу Степан Кулигин вернулся с тяжелой ношей. Только успел он скинуть с плеч на крыльцо здоровенного волка, как около дома собралось почти полдеревни. Убить такого зверя — это все-таки событие, не частое даже для такой глухой лесной деревни, как Дорожайка.

— Нечего смотреть, проваливайте, — цыкнул Кулигин на любопытных, втаскивая убитого волка в сени.

— Обожди, Степан Яковлевич, не спеши, — вдруг шагнул к крыльцу кузнец. — Дай взглянуть.

— Что ж, за смотрины деньги не платят, — отметил Кулигин. — Завидуешь?

— Посмотрим, посмотрим…

Никон Лазарев вытащил волка на свет, внимательно его осмотрел. Потом, не говоря ни слова, сильным пинком швырнул труп зверя под ноги подошедших Игоря Савинова и Ивана Ерикеева.

— Вот он, други, тот, шестой…

— Он мой, мой, вы не смеете, — крикнул Кулигин, рванувшись с крыльца. — Меня на муху не поймаете.

— Уже давно поймался, — усмехнулся кузнец. — Белыми нитками шита твоя хитрость. Смотри, ведь не пулей, а картечью зверь-то убит, и уж никак не вчера.

— Вчера, а картечью-то сегодня добил, — не сдавался Степан.

— Игорь, сбегай за ветеринаром, — приказал кузнец.

Пока Савинов ходил за ветеринаром, люди стояли молча. Тут же находился и Пашка, приехавший на побывку. Степан часто моргал левым глазом, что-то бормотал в свое оправдание, не замечая даже сына.

Вот в круг с трудом протиснулся ветеринарный фельдшер.

— В чем дело? — весело спросил он.

— Определи, Пров Иванович, когда и чем убит вот этот милаш, — попросил Никон Лазарев, кивнув на зверя.

Пров Иванович осматривал волка недолго.

— Убит дней шесть-восемь назад, — наконец объявил он. — Картечью в голову. А вот по мертвому пулькой зря ляпнули, только шкуру испортили.

— Ну? — придвинулся к Кулигину Игорь Савинов. — Утаить хотел, один попользоваться премией и за шкуру получить.

— Шкурник, вот он кто такой, — сплюнул в снег Иван Ерикеев. — А мы с ним поделились по-честному.

— Эх, Степан, Степан, — укоризненно качая головой, говорил Никон Лазарев, — не компанейский ты человек.

А Кулигин, находясь в кругу односельчан, словно волк в окладе, боялся взглянуть людям в глаза и не находил слов в свое оправдание. Он по-прежнему не видел и Пашку, который тоже осуждающе смотрел на своего отца.