Совершая убийство, или Политическая экономия прав животных

Глава IV.

Права и бесправие животных

Если проблема человеческого превосходства так глубоко укоренилась и стала столь неотъемлемой частью нас и наших взаимоотношений друг с другом и экосистемой, как мы можем противостоять ей? Как нам создать движение, которое сокрушит не только господство человека над человеком, но и господство человека над животными? В качестве товаров и собственности, животные стоят ниже нас в строгой иерархии, существуют в реальности, где «сильный всегда прав», и наши даже самые ничтожные интересы оправдывают их смерть и страдания. Эти отношения являются символом нашего отношения ко всей экосистеме; мы не только господствуем над животными, мы господствуем над природой. И, если принимать всерьёз аргументы Букчина, мы господствуем над природой, потому что наши отношения друг с другом уходят корнями в механизмы эксплуатации, которые отсылают нас к эпохе разложения органического общества.

Хотя теория Букчина содержит анализ органического общества, разрушенного зарождающейся иерархией, в ней также есть надежда на перемены. Его теория призывает нас подумать о том, как мы могли бы одолеть механизм эксплуатации, завещанный нам предками, несмотря на глубокие социальные проблемы, разъедающие саму суть нашего общественного строя. И хотя в работе Букчина не так уж много непосредственных упоминаний животных, ничто не мешает распространить его понятие иерархического устройства на наши современные отношения с животными, особенно учитывая механизированную продуктивность, с которой мы убиваем и потребляем миллиарды животных ежегодно в одних только Соединённых Штатах. Как бы то ни было, наше господство над животными отражает наше неодолимое желание господствовать в более широком смысле над человеческим обществом.

Если мы собираемся бороться против господства и иерархии, нам нужны движения, где люди будут всерьёз воспринимать данные концепции, посвятят себя преобразованию отношений с окружающими на принципах более глубокого взаимодействия и будут готовы как следует задуматься над активизмом нашей мечты. Недостаточно просто надеяться, что все средства приемлемы и оправданы, если мы верим в важность целей — как раз подобные представления в своей основе навлекли беду на марксистские государства и партии. Любое движение за справедливость само по себе должно быть справедливо. Любое движение, которое борется против иерархии, должно само отвергнуть участие в ненужных иерархиях, которые веками отравляют наш общественный уклад. Более того, наши движения должны быть объединяющими — мы больше не можем терпеть раздробленность, которая так долго была характерна для нашего активизма. Нам нужно единое и действенное движение за справедливость на всех уровнях общественного строя. Мы не можем себе позволить быть «активистами» [160], просто выводя свою добродетельность из активизма ради активизма. Вместо этого существенный и глубокий анализ должен стать движущей силой нашей деятельности, чтобы мы могли привнести реальные и полноценные изменения в этот мир — изменения, которые приносят больше, чем просто чувство морального удовлетворения потому, что мы действуем.

В этой главе я рассматриваю идеологию и практику зоозащитного движения в его современном виде с целью найти основание, на котором мы сможем построить широкомасштабное, антиавторитарное и антииерархическое движение, обеспечивающее справедливость для всех. Сосредоточенное на проблеме страдания животных, зоозащитное движение может показаться потенциальным сосудом для консолидации активизма. Однако, к сожалению, движение за права животных на сегодняшний день представляет собой немногим больше, чем несбывшиеся обещания да кучку косных активистских бюрократий, которые фактически закрепляют положение животных как товара и имущества в производственных отношениях вместо того, чтобы бороться с ними. Во многом движение за права животных важно до бессмысленности и, ко всему прочему, умудрилось оттолкнуть активистов других движений плохо продуманными кампаниями, странным, эпатажным акционизмом, главная цель которого — привлечение внимания, а также сомнительными политическими союзами. Рассмотрев текущие проблемы движения за права животных, я сосредоточусь на левом движении в более широком смысле, чтобы помочь глубже проанализировать статус животных в левой идеологии. В частности, я призываю левых и прогрессивных активистов пересмотреть природу угнетения и её связь с видизмом, и эту идею я развиваю в V главе, рассматривая потенциал нового движения, выступающего категорически против иерархии и в теории, и на практике, оспаривающего господство человека над человеком, а также экосистемой и животными.

Соображения об индустрии прав животных [161]

Читая лекцию на конференции Канадской коалиции в защиту сельскохозяйственных животных в 2006 году, Темпл Грэндин выглядела такой же оживлённой, как любой другой профессионал, увлечённый своей работой [162]. Взволнованно двигаясь по комнате, Грэндин, кажется, заражает присутствующих интересом к теме, которой увлечена, и этой энергией — в дополнение к своим книгам — она создала себе что-то вроде культа среди людей, выступающих за так называемое «гуманное» производство пищи. Энтузиазм Грэндин, однако, касается некоторых тем, которые многие из нас сочли бы довольно болезненными: начиная с подробного описания, как надлежит оглушать животных, чтобы вызвать эпилептический припадок, заканчивая эффективным способом пустить ток одновременно через голову и сердце овцы. Она, кажется, захвачена логикой убоя: от первых ощущений животных, входящих на скотобойню, до последних минут их жизней в руках так называемого «кольщика» или «кровопускателя». Как человек с аутизмом, Грэндин пишет, что аутизм помог ей понять реакции животных в ситуациях крайнего стресса и страха, которые они испытывают, отправляясь на смерть. Некоторые её «инновации» широко используются на скотобойнях по всему миру для снижения уровня стресса и тем самым увеличения прибыли путём предотвращения нанесения вреда животным, которые скоро будут разделаны на «мясо».

Неудивительно, что отрасли промышленности, связанные с эксплуатацией животных, превозносят фигуру вроде Грэндин. Она не только обеспечивает видимую озабоченность, которую промышленность хочет культивировать в угоду потребителям мяса, она также делает содержание животных и их убийство ради потребления человеком намного более эффективным и выгодным. На своей интернет-странице Грэндин пишет, что сайт был создан с целью «просвещения людей во всём мире о современных методах обращения со скотом, которые улучшают благополучие животных и повышают продуктивность» [163]. Таким образом, реакция на Грэндин со стороны отдельных представителей данной отрасли рационально объяснима. Что не поддается рациональному объяснению, так это как группа зоозащитников может считать Грэндин «провидицей». Однако именно этого звания её удостоила якобы «радикальная» группа «Люди за этичное обращение с животными» (ПЕТА, англ. People for the Ethical Treatment of Animals, PETA) на своём ежегодном вручении награды «Прогресс», которая присуждается «за вклад в развитие более гуманного образа жизни всего общества» [164]. ПЕТА отметила Грэндин этой наградой за её помощь в изменении процесса забоя на «АгриПроцессорс» (AgriProcessors), самой большой в мире скотобойне, производящей кошерное мясо, заявив, что её улучшения снижают страдания, которые животные испытывают в последние часы своей жизни.

Как следствие, возникает поразительный конфликт интересов, который не поддается логике. Если ПЕТА действительно заинтересована в упразднении всех видов эксплуатации животных и если её члены считают забой животных моральным злом, стоит серьёзно задуматься, почему они дают награду разработчице систем скотобоен, которая наслаждается обучением людей тому, как вызывать эпилептический припадок у тех же животных, о которых так заботится ПЕТА. Короче говоря, почему группа вроде ПЕТА даёт награды людям, которые превращают скотобойни в более эффективные механизмы массовых убийств? Аналогично, представьте себе группу, выступающую против смертной казни по морально-этическим соображениям, которая награждает разработчика более эффективной формы смертной казни, и вы поймёте, почему действия ПЕТА по меньшей мере противоречивы. В худшем случае они предают дело, за которое выступают.

Чтобы понять, как могла возникнуть логика, при которой группа, которая должна бы бескомпромиссно бороться за права животных, аплодирует проектировщице скотобойни, нужно углубиться в идеологию и экономику, управляющие зоозащитным движением и организациями, представляющими его сегодня в Соединённых Штатах. Главными в нём являются несколько крупных объединений, которые выживают только за счёт систематических пожертвований, и посему «зоозащитные» организации в наши дни — на самом деле сложные циклические рэкетирские предприятия, которые давно отбросили настоящую преданность решению проблем животных. Вместо этого они сосредоточились на собственных бюрократических процедурах и предпринимательской деятельности, постепенно скатываясь к кооптации и спекуляциям за счёт животных. Десятилетие назад Франсион описывал ту же динамику и ставил под сомнение идеологическую основу движения за права животных. Он показал, что многие заявления активистов прямо противоречат их деятельности [165].

Указывая на связи, которые многие основные организации и активисты установили с промышленностью, эксплуатирующей животных, Франсион утверждает, что нам нужно подлинное движение, которое сфокусируется на упразднении эксплуатации животных, опираясь на веганство как свою основу. Проблема, однако, в том, что основное движение за права животных никогда не пыталось заниматься такой деятельностью всерьёз. Вместо этого оно полагается на слабую систему реформ и надеется, что эти постепенные изменения когда-нибудь, как-нибудь, в отдалённом будущем приведут к полному упразднению эксплуатации животных. Этот вид активизма, как отмечает Франсион в книге Rain Without Thunder («Дождь без грома»), использует непонятные средства и неясное целеполагание. Серьёзный подход предполагает осознание, что, сохранив практику товаризации животных и превращения их в собственность, невозможно пошатнуть фундамент эксплуатации животных в нашем обществе. Современный активизм, однако, как правило, совершенно упускает из виду этот момент, и вместо ясности суждений основные организации вроде «Общества по гуманному обращению с животными Соединённых Штатов» (Humane Society of the United States, HSUS) и «Людей за этичное обращение с животными» заключают фаустовские соглашения с промышленностью, которая обрекает животных, сохраняя их товарный и имущественный статус в кровавой капиталистической машине. Делая посыл, что более щадящая эксплуатация приемлема, мы лишь помогаем поддерживать господство человека над животными, поскольку не подвергаем сомнению фундаментальную концепцию возможности их использования. Просто признавая важность нашего способа обращения с животными, мы делаем упразднение эксплуатации не необходимой, если она выглядит более терпимой. Это как организация против рабства, которая не против рабовладения как такового, если к рабам хорошо относятся. Учитывая, что животные — не больше, чем инструменты для производства капитала, единственный способ упразднить их эксплуатацию — оспорить их товарный и имущественный статус. Всё остальное абсолютно не затрагивает сути проблемы и в конечном счёте может погубить ещё больше животных.

К сожалению, идея о том, что мы можем улучшить судьбу животных в будущем, частично признав их интересы сегодня — modus operandi движения, которое утратило представление о себе самом и своих долгосрочных целях. Чтобы понять логику этого вида активизма, стоит изучить работы одного из его главных современных апологетов, Эрика Маркуса. Свою книгу Meat Market: Animals, Ethics and Money («Мясной рынок: животные, этика и деньги») Маркус начинает с анализа каждого аспекта животноводства, включая подробное рассмотрение того, как животных превращают в товар и «производят» в этой системе. Маркус рисует мрачную картину страданий животных, которая заставляет его критически осмыслить практику деятельности в их защиту. Рассматривая три разных течения этого движения — вегетарианское, движение за права животных и за гуманное обращение с животными — Маркус призывает активистов обратиться к четвёртому, отличному от них виду, которое он называет движением за «демонтаж». Хотя Маркус признаёт, что каждое из перечисленных направлений добилось некоторого прогресса и играет «незаменимую роль в защите сельхозживотных», он призывает активистов перейти в наступление и «выявить и упразднить основные статьи дохода животноводства». Это движение, рассуждает Маркус, могло бы дополнить остальные три и однажды полностью покончить с животноводством. Хотя Маркус предлагает обширную и убедительную повестку, его инициативы — это набор предписаний для активизма, который по существу является отображением десятков (если не сотен) лет неэффективной и ограниченной деятельности. Они и будут определять движение Маркуса по «демонтажу» животноводства.

Впрочем, как конкретно это будет выглядеть? Во-первых, Маркус утверждает, что данное движение имеет явное сходство с движением за отмену рабства в 19 веке, так как оба они стремятся покончить с социальным неравенством, укоренённом в институциональной динамике общества. Маркус утверждает, что современным аболиционистам «часто не хватает средств, чтобы обрубить корни рабства» [166], но он считает защитников животных людьми, имеющими средства поразить животноводство в его основе, способные лишить мощные отрасли промышленности рычагов влияния на политиков в правительстве. Хоть он и говорит, что защитники животных способны бросить вызов системе, он утверждает, что, подобно противникам рабства прошедших лет, они не должны требовать полного равенства. Похожей аргументации придерживается и Стивен Уайз в своей книге Drawing the Line: Science and the Case for Animal Rights («Обозначая границы: наука и аргументы в пользу прав животных») [167]. Первостепенной целью для Уайза является дальнейшая проработка метрической системы, которую он предложил для классификации «практической автономии» животных в зависимости от степени их сходства с людьми. Если не считать видизм, проглядывающий в этой инициативе, — это всё равно как попросить сторонника идей расового превосходства ранжировать небелое население в зависимости от степени схожести с белыми — практическая сторона идей Уайза поразительно похожа на то, за что Маркус и бесчисленное множество других активистов вроде Генри Спира выступали много лет, а именно: мы не должны заходить слишком далеко в отстаивании прав и статуса других видов, потому что, если потребуем слишком многого, мы можем не добиться ничего. Уайз опирается на ту же аналогию, что и Маркус (хотя в этом случае распространённую и на дебаты Линкольна-Дугласа, в которых Дуглас пытался выставить Линкольна радикальным «аболиционистом»), и призывает к «выполнимому минимуму», который должен состоять в медленной и постепенной борьбе за изменение статуса животных. Учитывая позицию Уайза и его систему ранжирования животных, не стоит удивляться, что он станет выступать прежде всего за животных, которые больше всего похожи на нас. Идея Уайза, тем не менее, состоит в том, что в данный переломный момент истории «выполнимый минимум… означает, что если отстаивать слишком много прав для слишком многих животных, то никто из животных не получит никаких прав» [168].

Маркус рассуждает в том же ключе, что и Уайз, утверждая, что аболиционисты не могли бы требовать чего-то столь радикального, как полное расовое равенство; большинству людей было бы сложно и даже невозможно поверить в эту идею, что лишило бы поддержки движение за отмену рабства. Напротив, пишет Маркус, аболиционисты превратили саму практику рабства в низменное моральное зло и добились того, что его поддержка стала «мерзостью», независимо от того, до какой степени люди разделяли подобные идеи. Маркус продолжает утверждением, что многие люди, выступающие за отмену рабства, на самом деле были расистами. Значит ли это, что мы должны привлекать видистов для защиты прав животных?

Если применить эту аналогию к зоозащитной деятельности, точка зрения Маркуса состоит в том, что борьба за права животных сегодня похожа на пропаганду расового равенства в прошлом; эта идея столь чужда, столь сложна и так противоречит нашему культурному коду, что мы, скорее всего, потеряем поддержку людей ещё до того, как начнём приводить свои доводы. Идеи Маркуса поразительно похожи на тезисы Уайза. Маркус пытается доказать, что активизм должен быть более ограниченным по масштабу, иначе отпугнёт людей, которым не нравится повестка, продвигающая полное признание интересов животных. Маркус пишет, что мы должны использовать знание о движении аболиционистов, чтобы убедить общественность, что «животноводство является жестокой отраслью, и, независимо от того, как мы относимся к другим формам использования животных, положение сельскохозяйственных животных неприемлемо» [169]. С точки зрения концепции демонтажа, которую предлагает Маркус, такой подход будет не только нацелен на область, в которой происходит бо́льшая часть страданий животных, но также будет более привлекателен, чем так называемый вегетарианский вариант (который часто начинается с призыва людей изменить свой рацион — чему они, согласно Маркусу, обычно яростно сопротивляются). Более того, люди, рассматривающие угнетение животных через призму демонтажа, с большей вероятностью примкнут к активистам, чем просто вегетарианцы, по крайней мере, так считает Маркус. В итоге мы получаем движение по демонтажу (если всё сработает именно так, как предсказывает Маркус), которое привлечёт внимание к серьёзным проблемам в животноводстве и настроит общественность против потребления продуктов этой отрасли. Далее Маркус закладывает программную основу для возникновения движения по демонтажу, которая включает в себя опору на влиятельные организации, практикующие разумные пропагандистские кампании, разъяснительную работу с молодёжью, пересмотр стандартов школьного питания в США и передачу ответственности за разработку рекомендаций по пищевому рациону Национальному институту здравоохранения.

Хотя предложения Маркуса могут показаться разумными при поверхностном восприятии, его концепция имеет несколько серьёзных недостатков, и я подробно останавливаюсь на ней, потому что, на мой взгляд, она свидетельствует о недостатке воображения, творчества и возможностей, которые сегодня характерны для движения за права животных. Кроме того, мышление Маркуса типично с точки зрения теории и практики для большинства современных зоозащитных групп; хотя он утверждает, что открывает новый путь для активистов, его предложения — это по факту то же вино в новых бутылках (хотя, по правде, и бутылки уже не новы). С практической, идеологической и философской точки зрения концепция «демонтажа» Маркуса и вид активизма, который он ставит под эти знамёна, представляет собой не что иное, как то, чем основные зоозащитные организации занимались десятилетиями, и что я, вслед за Франсионом, назвал бы «новым велферизмом» [170]. Хотя традиционные велферисты — вроде поклонников Темпл Грэндин — в целом выступают против необоснованной жестокости, их в конечном итоге не особо смущает «гуманное» использование животных, и они с готовностью принимают господство человека над ними. Новые велферисты вроде Маркуса часто говорят о стремлении к окончательной отмене эксплуатации животных, но при этом прибегают к мерам, поразительно похожим на те, что используют традиционные велферисты, и практикуют представление о животных как собственности и товаре. В этом отношении, хотя многие новые велферисты называют себя «аболиционистами» в вопросе эксплуатации животных, они чаще всего продвигают активизм, который совершенно, поразительно и полностью несопоставим с этой целью.

Франсион выделяет пять существенных признаков, характерных для новых велферистов [171]. Во-первых, они отрицают использование животных как средство для достижения целей людей; некоторые поддерживают курс на полное упразднение эксплуатации животных, тогда как другие склонны мириться с эксплуатацией, если она не основана на произвольных характеристиках, таких как биологический вид. Во-вторых, новые велферисты вообще считают, что теория прав животных не может предложить прикладную практическую концепцию для устойчивого активизма и отмены эксплуатации животных как долгосрочной цели. Утверждая, что мы должны выдвигать более скромные требования в рамках движения по «демонтажу», Маркус отстаивает эту точку зрения, то же делает и Уайз со своим «достижимым минимумом». В-третьих, поскольку новые велферисты отрицают идею о том, что теория прав животных может поддерживать активизм, они проводят кампании и стратегии, которые в итоге идентичны или почти идентичны кампаниям и стратегиям традиционных велферистов. В-четвёртых, велферисты рассматривают регулирующие меры как необходимые и желательные шаги на пути к полному признанию прав животных, даже если эти реформы укрепляют господство человека над ними. Кроме того, большинство сторонников видят причинно-следственную связь между средствами достижения этих реформ и отменой эксплуатации животных, несмотря на то, что между ними не существует прямой взаимозависимости. В-пятых, новые велферисты не видят противоречия в их мерах поддержки, которые увековечивают господство человека над животными, одновременно призывая покончить с этим господством. Корни этой неразберихи в зоозащитном движении кроются в его опоре на философию Питера Сингера, утилитариста, который прямо отрицает права животных (и права в более широком смысле) и также прямо отрицает эксплуатацию животных во всех проявлениях. Действительно, Сингер оправдывал даже эксперименты над животными в Оксфорде, и, хотя впоследствии он отказался от своих слов, глупо отрицать, что фундаментальная философская позиция утилитаризма прямо не запрещает оправдание вивисекции или других форм эксплуатации [172].

Кроме того, новый велферизм происходит из политико-экономических представлений движения, в котором превалируют крупные организации, укомплектованные профессиональными активистами с высокими зарплатами. «Общество за гуманное обращение с животными Соединённых Штатов», например, платило своему генеральному директору, Уэйну Паселлю, больше 203 000 долларов в 2005 году и располагало чистыми активами на сумму 200 млн долларов [173]. Для получения дохода, позволяющего поддерживать такой уровень зарплат, нужны значительные общественные пожертвования, собрать которые могут чётко сформулированные, выигрышные кампании, которые привлекают внимание к организации. В результате Маркус и его союзники-велферисты кончают тем, что поддерживают меры, которые почти не ставят под сомнение статус животных как товаров и собственности или превосходство человека над животными. Если мы серьёзно настроены прекратить эксплуатацию животных, наш активизм должен быть направлен в самую основу, упраздняя статус животных как собственность и последующее превращение в товар. Их статус собственности не является чем-то тривиальным, абстрактным или второстепенным, как любят утверждать новые велферисты. Как я уже говорил в прошлой главе, собственность, используемая в животноводстве, представляет собой накопленные страдания, подобно накопленному капиталу; на экономическом уровне имущественные отношения являются системно необходимыми для продолжения работы животноводства и других эксплуататорских отраслей. Кроме того, утверждает Франсион, наше владение животными как собственностью означает, что наши интересы всегда будут перевешивать интересы животных, даже при малейшем их конфликте. По этим причинам статус животных как собственности и товаров необходимо оспаривать, если мы хотим преодолеть проблему систематических издевательств человека над животными. Любой другой активизм, который пренебрегает вызовом положению животных как собственности, по сути принимает эти условия и ничего не делает для разрушения питательного источника промышленности, эксплуатирующей животных. Важно отметить, что промышленность будет сопротивляться, но вытерпит регулирование, если придётся; она всегда может изобрести новые (более привлекательные для потребителей) способы производства, убийства и продажи мяса и других животных продуктов или получать прибыль в условиях всё меньшей маржинальности и всё больших ограничений. Сам по себе капитализм почти безгранично гибок и исторически зарекомендовал себя как достаточно ловкий в адаптации к изменениям в производственном ландшафте, включая реформы (многие из которых были успешно сорваны в угоду интересам капиталистов). Сельхозпроизводство также очень пластично и смогло пережить множество социальных, экономических и технологических изменений в производственном ландшафте, особенно за последние полвека. Нет никаких сомнений, что оно и дальше будет выдерживать эти вызовы и изменения, соответствующим образом адаптируя свою бизнес-модель. Однако если эксплуатирующие животных отрасли потеряют возможность превращать животных в товар и относиться к ним как к собственности, сам источник жизненной силы этой промышленности будет осушен. Никакого приспособления, изменения и продолжения производства, если сельское хозяйство не сможет использовать животных как собственность — и точка. Большинство системных активистов, поднимающих знамя нового велферизма (как бы он ни назывался), кажется, игнорируют этот принципиальный вопрос в своей деятельности. Они готовы променять настоящее признание интересов животных на кампании, которые привлекают деньги для поддержки их собственных организаций.

Бо́льшая часть активизма, подпадающего под определение «права животных», абсолютно упускает из виду вопрос собственности, хотя он допускает или даже поощряет использование животных ради достижения целей человека. Таким образом, хотя для Маркуса важно заострить внимание на животноводстве как морально-этической проблеме, что действительно необходимо настоящему правозащитному движению, способному на больше, чем просто повторение активизма, которым зоозащитники занимаются годами. Не сумев раскритиковать превращение животных в товар, Маркус и его новые велферисты по существу берут на себя роль промышленных консультантов. Не выступая в полной мере против истоков животноводства и не подвергая сомнению по меньшей мере сами товарно-имущественные отношения, этот вид активизма по факту обеспечивает отрасль бесплатными, но ценными исследованиями рынка. Хотя промышленность по большей части будет сопротивляться реформам, она также не пропустит очевидную возможность обслуживать рыночную нишу потребителей, которые не против поедания животных или использования их в человеческих целях, но не приемлют то, что им кажется «чрезмерным» страданием. Это позиция, с которой промышленность сможет работать, даже если сейчас в этом сомневается. Хотя некоторые производители будут долго раскачиваться, эта отрасль работает в условиях достаточно ограниченной прибыльности, так что распознает рыночные возможности, если их увидит, и будет рада предложить альтернативу для совестливых людей при условии, что сможет извлечь разумную выгоду из этих альтернатив.

Легко понять, как новый велферизм работает в действительности, глядя на некоторые примеры подобного активизма. Так как некоторые сторонники нового велферизма воображают, что обсуждать превосходство человека над животными и аморальность их любой эксплуатации — слишком радикально и сложно для понимания (не говоря уже признания) обывателями, мы имеем кампании, стратегии и тактики, которые не более чем перенаправляют усилия промышленности на производство продуктов, удовлетворяющих вкусы «этичных, неравнодушных» потребителей. Мы также получаем так называемые «реформы», которые даже по признанию зоозащитных организаций только делают эксплуатацию животных более прибыльной. Некоторые активисты называют такие реформы «победами», и это действительно победы — но для промышленности.

Одной из таких «побед» стала аризонская Инициатива № 204, закон, вступивший в силу в 2013 году, согласно которому «привязывать или ограничивать перемещение свиньи во время беременности или мясного телёнка на ферме в течение всего или большей части дня таким образом, который не позволяет животному лечь и полностью распрямить конечности или свободно поворачиваться вокруг себя» [174] считается правонарушением первого класса. Эта мера отчасти направлена на упразднение клетей для свиноматок, которые по существу являются небольшими стойлами, в которых содержатся беременные свиньи. «Общество за гуманное обращение» было крупнейшим сторонником этого закона, вливающим деньги в бюджеты пропагандистских кампаний в его пользу за несколько месяцев до голосования. Хотя чем меньше страданий, тем лучше, этот акт не является победой, как это представляется некоторым зоозащитникам, и он никак не оспаривает статус животных как имущества и не препятствует их использованию ради достижения целей человека. Во-первых, Инициатива № 204 запрещает запирать животных только «в течение большей части дня», что юридически может значить, что допустимо ограничивать перемещение животных 11 часов 59 минут в день. Во-вторых, очень показательно то, как «Общество за гуманное обращение» вело свою кампанию, чтобы выиграть голосование по этой инициативе. В своих материалах, пропагандирующих запрет клетей для свиноматок, «Общество» утверждает, что переход к групповому содержанию «незначительно снижает производственные расходы и повышает производительность» [175]. В экономическом анализе, разработанном «Обществом за гуманное обращение», также перечислены разнообразные выгоды для производителей, например, утверждение, что «производители, которые переходят к групповому содержанию, ...могут увеличить спрос на свои продукты или даже претендовать на персональные надбавки» [176] (курсив мой). Самое курьёзное в этом заявлении — тот факт, что группа, которая якобы выступает против эксплуатации животных, на самом деле побуждает основную отрасль промышленности, эксплуатирующую их ради прибыли, реформировать свои методы, аргументируя это тем, что такие реформы увеличат спрос и повысят рыночные цены. Если «Общество за гуманное обращение» серьёзно относится к своей миссии — «стремиться к устойчивым и всеобъемлющим изменениям человеческого сознания и отношения ко всем животным для предотвращения жестокости, эксплуатации и пренебрежения к ним» [177] — представляется, это должно бы исключать поощрение роста прибыли за счёт животных и выполнение роли экономических консультантов для промышленности. Нет никакой «победы» в этой Инициативе, потому что ей не удаётся адекватно проговорить, оспорить или проанализировать истоки господства человека над животными. В связи с этим данный вид активизма, который полагается на реформы, закрепляет положение животных как собственности и товаров и фактически помогает секторам отрасли, эксплуатирующей животных, получать выгоду и расти. Ни в чём это так хорошо не проявляется, как в любовном романе, который случился у зоозащитных организаций и «Хоул Фудс Маркет» (Whole Foods Market).

В начале 2006 года Питер Сингер, так называемый «отец» современного движения за права животных, отправил письмо типа «Дорогой Джон» [178]. Нет, Сингер не порывал со своей второй половинкой, он, напротив, заводил отношения, на этот раз — с Джоном Макки, либертарианцем, главой престижной сети супермаркетов «Хоул Фудс», антирабочие прокапиталистические высказывания которого включают меткую шутку: «Профсоюз — как герпес. Он вас не убьёт, но это неприятно, неудобно и отпугивает потенциальных любовников» [179]. Не опасаясь подхватить метафорические болезни от Макки, Сингер, его группа «Интернационал прав животных» (Animal Rights International) и ещё семнадцать других организаций, выступающих за права и благополучие животных, увивались вокруг Макки и «Хоул Фудс». Эти группы сообща выразили свою «признательность и поддержку» за «новаторскую инициативу “Хоул Фудс Маркет” по установлению “Стандартов сострадания к сельскохозяйственным животным”» [180].

Если вам незнакомы эти инициативы, стоит поискать в интернете информацию о них. Вы найдёте сайт «Фонда сострадания к животным», спонсируемый «Хоул Фудс», который «играет роль активного центра для фермеров, производителей мяса и исследователей, созданного для обучения и обмена практиками и методологиями, поддерживающими физические потребности животных, их поведение и благополучие с учётом накопленного опыта, дополненного современными и будущими инновациями» [181]. Переходим по ссылкам на корпоративный сайт «Хоул Фудс», где компания пишет, что стандарты сострадания «улучшают качество и безопасность мяса, которое мы продаём, а также поддерживают гуманные условия жизни животных» [182].

Всё это является частью «прогрессивной» позиции директора Макки, основанной на его великой философии о капитализме, прибыльном для акционеров и заинтересованных лиц [183]. Под заинтересованными лицами подразумеваются клиенты, работники, поставщики и местное сообщество, с которыми взаимодействует «Хоул Фудс». Сюда же включается окружающая среда и, пожалуй, немного лицемерно и запоздало, животные (не ясно только, считаются ли они заинтересованной стороной или стейком). Если воспринимать это буквально, то программа «Сострадания к животным» является частью более широкого стремления признать животных заинтересованной стороной, требуя от поставщиков выполнения более жёстких требований по обеспечению их благополучия. Эта программа также предлагает специальную маркировку продуктов животноводства от поставщиков, участвующих в данной программе. Кроме того, после 2008 года «Хоул Фудс» информирует своих клиентов о различиях между продуктами с маркировкой «Сострадание к животным» и продукцией промышленных ферм [184].

«Хоул Фудс», несомненно, является новатором по меньшей мере в одном смысле: им удалось убедить людей, которые должны бы выступать против эксплуатации животных, поддержать деловую и рыночную модель, которая полагается на эксплуатацию животных, пусть и в более мягкой и благожелательной форме. В любом другом, более логичном мире, эти организации — по меньшей мере те, что серьёзны в своих намерениях, — были бы против сотрудничества с любой компанией, получающей столь внушительную прибыль от эксплуатации животных. Однако непросто разглядеть то, что является частью более длительного процесса поглощения движения индустрией, который разыгрывается снова и снова во всех формах левого и прогрессивного активизма [185]. Вся эта программа «Сострадания к животным» зародилась благодаря американскому отделению зоозащитной группы «Вива!» (Viva!, «Международный голос вегетарианцев за права животных»), пикетировавшей ежегодный съезд «Хоул Фудс» и призывавшей к бойкоту этой сети. Макки вступил в переговоры с директором «Вива!», что — согласно Сингеру и Мейсону — заставило Макки осознать, как на самом деле обращаются с животными, и стать веганом. Свежеиспечённое веганство Макки предположительно стало причиной его желания гарантировать, что «Хоул Фудс» будет продавать только мясо и продукты животноводства, с которыми «обращались достойно, прежде чем забить» [186]. После этого он начал разработку «Стандартов сострадания к животным» и даже пригласил директора «Вива!» принять в этом участие. Были приглашены и другие зоозащитные группы, и тут мы наблюдаем постепенный процесс превращения «активистских» организаций в пешки и добровольных обманщиков на службе индустрии, противостоящей идеям, на поддержку которых они претендуют.

Возможно, я пессимист или циник — а может быть, просто реалист. Тем не менее, трудно игнорировать тот факт, что «Хоул Фудс» является корпорацией, а корпорации рассуждают одинаково: они должны обеспечивать прибыль акционерам. Корпорации не занимаются продвижением этических реформ, равенства, справедливости или чего-то подобного, если только это чётко не согласуется с их расчётами. Какой бы ни была риторика Макки, его настоящая работа как генерального директора — проследить, чтобы «Хоул Фудс» оставалась достаточно прибыльной и приносила выгоду. Если Макки будет систематически приносить убытки держателям акций компании, он потеряет работу, — и по правилам корпоративной подотчётности акционерам, правление будет иметь полное право отстранить его от руководства. Учитывая это, важно отметить, что приверженность «Хоул Фудс» соблюдению прав животных, вероятно, будет сохраняться лишь до тех пор, пока будет связана с обязательствами приносить прибыль акционерам. Хотя зоозащитной индустрии может быть тепло и приятно представлять, что существует великий корпоративный господин, который стоит на страже интересов животных, рабочих, местного сообщества и окружающей среды — и, о боги, корпоративный господин был так добр, что спросил их мнение! — но невероятно наивно предполагать, что компания, извлекающая выгоду из эксплуатации животных, действительно заинтересована в отказе от прибыльной стороны своего бизнеса. «Хоул Фудс» не откажешь в рыночной смекалке; увидев возможность занять рыночную нишу, они ухватились за неё, и при этом им не только удаётся продавать мясо, яйца, молочные продукты и другие плоды эксплуатации животных, но также иметь репутацию «этичного» выбора для потребителей, которым не всё равно, но не настолько, чтобы отказаться от продуктов эксплуатации. Это довольно странное поведение для компании, которая изображает заботу о благополучии животных, но оно становится менее странным, если подумать о финансовых результатах.

Для такой организации, как «Хоул Фудс», благополучие животных является, вероятно, второстепенной проблемой — даже если они действительно хотят информировать людей относительно работы традиционной промышленной фермы. Трезво взглянув на это, несложно понять, что привлечение внимания к условиям, в которых выращивается «традиционная» промышленно произведённая еда, является эффективным и броским способом подчеркнуть преимущества и обеспечить сбыт «сострадательного к животным» продукта на фоне более дешёвых альтернатив. Хотя я, разумеется, не могу знать, заботится ли на самом деле «Хоул Фудс» или Джон Макки о животных, эксплуатируемых ради непрерывной корпоративной выгоды (Макки утверждает, что продажа продуктов животноводства является необходимой для бизнес-модели «Хоул Фудс», хотя он и сам веган [187]), я уверен, что как минимум «Стандарты сострадания к сельскохозяйственным животным» представляют собой довольно эффективную и сравнительно недорогую форму таргетированного маркетинга и связей с общественностью. В то время как «Хоул Фудс» используют заботу о благополучии животных в продвижении своих продуктов, они также заинтересованы привлечь внимание к тому факту, что реформы поспособствуют удовлетворению потребителей, так как они защищают «качество и безопасность» продаваемого мяса.

Рассуждая о капитализме, Букчин писал, что уговорить растение отказаться от фотосинтеза, вероятно, более простая задача, чем заставить капитализм отказаться от накопления. То же можно сказать и о животноводстве и превращении животных в товар. Хотя, возможно, нам удастся сделать товаризацию «приятнее» с помощью «гуманного» и «счастливого» мяса или запрета на клети для свиноматок, превращение в товар никогда не исчезнет само по себе как основополагающая логика самой системы. При условии, что система сможет продолжать превращать животных в товар и использовать как собственность, она приспособится даже к самым строгим ограничениям. Более того, если эти ограничения станут слишком обременительны внутри страны, велика вероятность, что промышленность просто нарастит и без того масштабное производство в других регионах, чтобы обойти государственное регулирование. По этим причинам наш активизм должен бороться с самой основой системы, против закабаления и навязывания животным товарной формы, вместо того, чтобы надеяться, что этот этический банкрот справится с невозможной задачей реформирования самого себя, если того будут от него требовать. Действительно, «реформы» помогают эксплуататорам животных эксплуатировать их более эффективно или более выгодно, не оказывая серьёзного влияния на товарные отношения, лежащие в основе самой системы.

Навязывание реформ ценой отказа от оспаривания основы системы ведёт к конфликту между средствами и целями. Как отмечает Гэри Франсион в Rain Without Thunder, многие группы

«...не видят моральной или логической непоследовательности, отстаивая меры, которые открыто поддерживают и укрепляют представление о животных как об инструментах, одновременно артикулируя долгосрочную философию прав животных. Инструментализм отрицает, что животные имеют хоть какую-то самоценность или могут быть субъектами права — а это центральные понятия теории прав животных. Новые велферисты считают, что пренебрегать правами животных сегодня абсолютно последовательно и морально приемлемо (продвигая велферистские реформы, которые усугубляют статус животных как имущества), надеясь, что какие-нибудь другие животные получат права завтра» [188].

В том, как движение организовано сегодня, есть глубокий и непреодолимый разрыв между средствами и целями. Стремясь к реформизму, организации по защите животных полагают, что каким-то образом, когда-нибудь в будущем мы придём к тому, что животных перестанут эксплуатировать. Это чем-то напоминает рассуждения левых о жизни после революции. Проблема в том, что главные методы борьбы сегодня просто поддерживают основные отношения, которые превращают животных в товар и обрекают их на кровавую эксплуатацию. Пока зоозащитники будут буксовать на повестке реформирования худших практик животноводства, они будут оставаться не более, чем консультантами. Это отрасль, которая, вероятно, в какой-то мере согласится с их требованиями при условии, что они окажутся хорошей маркетинговой возможностью или приостановят фактическую отмену права собственности на животных и их эксплуатации. Что ещё хуже, организации, которые занимаются подобным активизмом, извлекают из этого выгоду и содержат свои бюрократические аппараты за счёт «гуманно выращенных» животных, о которых они так заботятся. Это делает их соучастниками мучения животных, против которого они якобы борются.

Страдания животных как фетиш

Если бы проблемы, от которых страдает индустрия прав животных, заключались бы только в этом, перечисленного уже было бы достаточно, чтобы обречь его на неудачу. Однако бо́льшая часть современных зоозащитных движений также страдает от недальновидности, отсутствия политической хватки и имеет набор стратегий, маргинализирующих важность страданий людей, одновременно фетишизируя страдания животных. Хотя для организаций, деятельность которых сфокусирована на животных, и закономерно придавать им особое значение, но этот акцент не стоит делать за счёт особого вида животного под названием «человек».

Если мы хотим бросить вызов иерархии и господству на всех уровнях общества, мы должны оспаривать все виды иерархии, включая превосходство одних людей над другими. Основная масса активистов движения за права животных, по крайней мере, в его современном воплощении, похоже, не понимает, как страдания людей связаны со страданиями животных идеологически и системно. За несколько лет, что я провёл среди зоозащитников, я встретил настоящих мизантропов в этом «движении», считавших, что люди «получают по заслугам», наивно полагавших, что все они способны разрешить проблемы, с которыми сталкиваются, либо уверенных, что страдания животных качественно важнее, чем страдания людей. Подобно активистам, видящим новые возможности в сотрудничестве с другими группами, в современном движении полно людей, которые придают исключительную важность страданиям животных и игнорируют положение людей. Многие из этих активистов не понимают, каким образом страдания животных и людей связаны посредством единой системы эксплуатации, и, хотя эксплуатация животных широко распространена в нашем обществе, не стоит забывать, что эксплуатация человека также является нормой.

В результате этой фетишизации животных многие готовы отказаться от приверженности всеобъемлющим принципам освобождения для всех и больше заинтересованы в сохранении того, что они считают лучшим миром для животных, политическом имидже и статусе зоозащитного движения. Это справедливо даже в том случае, когда потенциальная приверженность защите животных имеет катастрофические последствия для борьбы за равенство между людьми. В условиях возрождения господства неоконсерватизма в Америке после 9/11 стремление обратиться к фундаменталистам и консерваторам в общем контексте, кажется, получило странный импульс. Многие активисты утверждали, что нам как движению необходимо обратиться вовне, чтобы привлечь христианских консерваторов, неоконсерваторов и других правых, способных воспринять наши идеи. Меня лично отчитал знакомый активист за то, что я прилюдно упоминал о своём атеизме; по его словам, мои атеистические взгляды могут отпугнуть «новообращённых» и убедить богобоязненных, посещающих церковь людей, что наше движение безбожно. Этот аргумент поддержали и другие, утверждая, что мы, активисты, не должны закрываться от евангелистов — людей, которых Крис Хеджес не без основания называет «американскими фашистами» [189] — ибо они являются преобладающей политической силой в нашей стране и потому лучше всех способны обеспечить стремительный переход к веганскому миру. Другие вторили, что нам не следует дистанцироваться от сочувствующих движению правых парней, потому что это идёт нам пользу, вливает свежую кровь. Они надеялись, что эта «свежая кровь» вдохнёт жизнь в движение и поможет сделать его мейнстримом, и, похоже, никто не учитывал тот факт, что эта свежая кровь зачастую была рада поддержать эксплуататорские и репрессивные позиции по многим другим вопросам.

Хотя консерваторы менее сдержанно навязывают свои идеологические наклонности, стоит отметить, что многие так называемые «либералы» также причастны к пропаганде многих подобных репрессивных позиций, в частности, когда речь идёт о силе свободного рынка, триумфе капитализма и верховенстве закона по-американски. По многим вопросам разрыв между большинством либералов и консерваторов настолько мал, что почти незначителен, сколько бы ни было истрачено радиоэфиров на разглагольствования о различиях между ними. Когда доходит до дела, большинство либералов не особо стремятся поддерживать антикапиталистическую борьбу или самостоятельно отстаивать права рабочих, многие боятся показаться «слишком радикальными». В этом смысле, хотя либералы могут быть более восприимчивы к проблемам прав животных — хотя это тоже сомнительно — нет причин верить, что они станут полезными союзниками в какой угодно борьбе против гнетущих сил капитала, поскольку они частенько провозглашают эти силы целесообразными.

Разумеется, споры в движении за права животных не случаются в политическом вакууме; они являются частью контекста, в котором превалирует профессиональный активизм крупных организаций вроде ПЕТА и «Общества за гуманное обращение с животными». Как организация, которая ценит внимание превыше всего, кроме денег, ПЕТА обычно воспринимается как организация, выступающая от лица всего движения за права животных за его пределами. Это прискорбно для животных и для людей, которые о них заботятся, одновременно с философской и практической точек зрения, поскольку ПЕТА проявила поразительную бесчувственность к другим аспектам борьбы за социальную справедливость. Грубые политические оппортунисты, ПЕТА поддержат чуть ли не любое начинание — эксплуататорское или нет — которое привлечёт к ним внимание, а значит, и пожертвования от людей, которые верят, что жертвовать деньги богатым организациям считается «активизмом». ПЕТА помогла увековечить фетишизацию страданий животных благодаря невероятно ограниченному политическому фокусу, который отпугивает многих людей, озабоченных борьбой в более широком смысле. Одна из главных причин критиковать ПЕТА — это их постоянная вульгарная товаризация женщин с единственной целью — привлечь внимание к «делу». Сексизм ПЕТА подробно задокументирован, но самый недавний пример — их акция «State of the Union Undress» [190], приуроченная к посланию Джорджа Буша Конгрессу «О положении в стране» в 2007 году. В этом онлайн-видео модель раздевается догола, в то время как на экране мелькают кровавые кадры страданий животных. ПЕТА использует женскую наготу точно так же, как её используют для продажи любого другого товара. В этом случае товаром выступает ПЕТА, и её служители требуют пожертвований, которые в прямом смысле слова являются для них источником жизнеобеспечения.

У ПЕТА также, очевидно, нет проблем с грубым политическим оппортунизмом, который проявляется в объединении с сомнительными идеологиями и движениями ради привлечения внимания и денег. Как я уже упоминал в начале этой главы, ПЕТА присудила награду изобретательнице скотобоен, которая, очевидно, противостоит ценностям, которые следует продвигать группе «по защите прав животных». Поэтому не стоит удивляться, что ПЕТА с радостью наградит фундаменталистов и консерваторов, которые пропагандируют меры, отчуждающие, эксплуатирующие и унижающие людей. Ввиду распространения консерватизма и ура-патриотизма в Америке во времена правления Буша II, ПЕТА удостоила консерватора Пэта Бьюкенана (ещё более правого, чем Буш) наградой «Прогресс» за «твёрдость характера» [191]. По словам ПЕТА, Бьюкенан вступался за животных и пропагандировал выдвинутую спичрайтером Джорджа Буша Мэтью Скалли идею о том, что «сострадательный консерватизм» должен распространяться и на животных [192]. Больше всего в этом беспокоит, что Бьюкенан, по отзывам, является человеком, характер которого, очевидно, излишне твёрд, когда речь заходит об обсуждении эксплуатации другого вида животных — который мы называем «человеком». Для тех, кто не особо интересовался выдающейся правой карьерой Бьюкенана, приведу несколько впечатляющих моментов: Бьюкенан продвигал идею строительства стены на границе США с Мексикой, чтобы преградить доступ мигрантам. Он также призывал к тому, чтобы дети, которые родились в США в семьях нелегальных иммигрантов, лишались права получения гражданства по рождению. Вдобавок ко всему, Бьюкенан является ярым противником равенства прав для лесбиянок и геев, преуменьшал значение ужасов Холокоста и часто высказывался против феминизма. Бьюкенан также не поддержал экономические санкции против Южной Африки в 1980 году в эпоху апартеида и выступал против запрета на демонстрацию флага Конфедерации [193].

Вместе Бьюкенан и Скалли продвигают катастрофическую для равенства повестку, независимо от того, что они думают о животных. Бьюкенан находится во вредоносной оппозиции ко всему, что хоть отдалённо напоминает справедливость.

Содействуя и потакая правительству, которое убило сотни тысяч людей в Ираке, Скалли также проявляет себя как потенциальный противник любой настоящей идеи справедливости [194]. Рекламируя таких мыслителей и политиков, ПЕТА демонстрирует, что она ставит медийное влияние выше борьбы за социальную справедливость для всех. Игнорируя тот факт, что Бьюкенан поддерживает меры, вредныe для людей, ПЕТА демонстрирует свою слепоту к моральности и этичности прекращения страдания всех — как животных, так и людей. Короче говоря, ПЕТА интересуется исключительно страданиями животных. Все критики концепции освобождения животных — обвиняющие её в однобокости и игнорировании проблем социальной справедливости — похоже, вздохнули с облегчением, когда группа, столь могущественная и влиятельная, как ПЕТА, начала продвигать ценности Пэта Бьюкенана, человека, который во всех возможных смыслах против справедливости для угнетённых этого мира. Приглашая в движение людей или братаясь с политиками, которые потворствуют или содействуют эксплуатации и угнетению людей, зоозащитное движение фетишизирует страдания животных и ставит их превыше всего. Если мы против страданий животных по моральным и этическим соображениям, мы должны выступать против любых страданий, и человека, и животных. Пытаясь привлечь в движение людей из числа правых христиан, как можно не придавать значения тому, что этот политический блок превратил геев и лесбиянок в людей второго сорта? Если мы как движение заявляем о неравнодушии к страданиям, разве нам не следует также осуждать и подобную политику?

И напоследок, если активисты добиваются мира, который уважает интересы животных, но в остальном пронизан эксплуатацией, они в конце концов могут его получить. Не так сложно представить себе общество, построенное на принципах господства и иерархии, но одновременно признающее статус животных. Определённо, можно представить чисто веганский капитализм, равно как и стопроцентно веганский фашизм или другой тоталитарный режим (действительно, некоторые панк-группы вроде Vegan Reich даже пропагандируют авторитарное видение веганского общества). Точно так же нет причин полагать, что широкое признание интересов животных было бы невозможным в радикально авторитарной христианской теократии, так же, как и бесклассовое общество может быть встроено в другие формы господства, как отмечает Букчин в многочисленных критических замечаниях в адрес марксизма. Если движение за права животных будет продолжать поддерживать узкую направленность и защиту прав только животных, одновременно поощряя людей, организации и движения, которые не выступают за права человека, оно рискует помочь утверждению, поддержке и сохранению несправедливого общества, которое вполне может заботиться об интересах животных. Вместо того, чтобы угодить в ловушку политического оппортунизма и краткосрочных побед, борьба за признание прав животных должна стать частью более широкого движения, бросающего вызов всем видам иерархии, господства и эксплуатации, включая не только очевидные категории расы, класса, гендера и возраста, но также и другие формы господства, в том числе гетеросексизм и видизм. Пока движение за права животных не сумеет стать частью такого движения, оно будет обречено на ограниченный прогресс, политические промахи и, вероятнее всего, на полную бесполезность в долгосрочной перспективе.

Безрезультатный активизм, безжалостный прагматизм, религиозный догматизм

С учётом этого вырисовывается портрет сбившегося с пути, неуправляемого и бессердечно прагматичного движения за права животных. Франсион описал его подробно в своей книге 1996 года Rain Without Thunder: The Ideology of the Animal Rights Movement, и с тех пор положение вещей в зоозащитной индустрии не улучшилось. С одной стороны, различные группы активно выступают за меры, которые закрепляют статус животных как товара и собственности, фактически подразумевая, что их потребление и использование приемлемо — при условии, что является достаточно бережным. В результате этого основные зооактивисты доходят до поощрения конструкторов скотобоен, управляющих-либертарианцев, получающих прямую выгоду от продаж «счастливого мяса», и производителей яиц, содержащих кур вне клеток, под эгидой «защиты прав животных». С другой стороны, движение страдает от непоследовательной политической, теоретической и идеологической направленности. Кроме того, многие «активизмисты» [195] настроены очевидным образом против того, чтобы даже пытаться обсуждать теорию, «в то время как миллиарды умирают», и это подпитывает бессердечный прагматизм движения, а также поощряет деятельность, лояльность и стратегии, которые являются не такими хорошо продуманными, как могли бы. Ввиду этого не только практика идёт вразрез с теорией, но и появляется мачистcкое высокомерие в стиле «настоящие мужчины» в движении прямо сейчас «занимаются делом», а не сидят и не разглагольствуют, пока животные продолжают умирать. Хотя эта реакция в какой-то мере понятна, поскольку миллиарды животных действительно умирают в условиях невообразимой жестокости, это недальновидно, ведь действие без теории часто абсолютно контрпродуктивно и в крайнем случае даже самоубийственно.

Наконец, движение проявляет опасную тенденцию к возведению в культ некоторых организаций, мыслителей и стратегий [196]. Ставшие веганами благодаря пропаганде ПЕТА считают критику этой группы своего рода ересью. Именно ПЕТА рассказала этим активистам об ужасах эксплуатации животных, поэтому они к ней лояльны. Как многолетний соведущий интернет-радиошоу с тысячами радиослушателей по всему миру, я активно критиковал Питера Сингера, так называемого «отца» движения за права животных. Сингер не только заключал союзы с организациями, которые убивают животных ради прибыли, но и поддерживал верность этическим принципам веганства, которые не являются безусловно необходимыми [197]. Всякий раз, когда я критикую Сингера в нашей передаче, я получаю сердитые письма от слушателей. Что любопытно, эти письма по большей части возражают не по существу моей критики — которая почти всегда остаётся за скобками — а против того, что я вообще критикую Сингера. Будто я каким-то образом нарушил священный принцип или произнес богохульное замечание, за которое должен предстать перед Великим инквизитором. Зачастую они считают, что я, по-видимому, должен иметь уважение к нашему великому и славному «отцу», даже если он пропагандирует философские и практические идеи, которые ведут лишь к сохранению несправедливости по отношению к животным и людям [198]. Такое отношение чревато идолопоклонством и опасно для самих идей Сингера. Если запрещено обсуждать определённые темы, то движение превратилось в не что иное, как религиозную догму без бога [199]. В довершение всего меня и людей, с которыми я работаю, обвинили в «расколе» и «фундаментализме» за наши заявления, что не стоит сотрудничать с промышленностью для поиска лучших способов продавать и товаризировать животных и что наша деятельность должна быть направлена против их статуса как имущества в принципе. Поскольку эта идея ставит под сомнение положение животноводства как главной отрасли, она также считается угрозой для финансирования зоозащитных организаций и большого бизнеса, подмявшего их под себя.

В конечном итоге зоозащитное движение — это абсолютно неподходящее место для зарождения значимой борьбы за упразднение эксплуатации животных и людей. Страдающее от постоянных политических и практических проблем, движение не обладает этической последовательностью, которая могла бы сделать его логичным центром более широкой борьбы против всякой иерархии и превосходства. К сожалению, как я докажу в следующем разделе, большей части прогрессивного левого движения точно так же не хватает значимой позиции, с которой можно было бы бросить вызов всем видам превосходства.

Прогрессивные левые и права животных

«Как группа анархистов вообще может договориться о точном времени встречи?» — полушутя спросил коллега, когда я упомянул, что веду занятия по анархистской теории. Разумеется, он путал анархизм с хаосом — распространённое заблуждение — но когда он смог отбросить свои предрассудки об анархизме, то признал, что мои занятия представляются важными и интересными. Действительно, занятия были важными и интересными, но у них также были свои проблемы, и преодоление заблуждений моих коллег было наименьшей из них. Нам сразу же пришлось разбираться с проблемой власти. Анархизм ставит под вопрос истоки власти и иерархии, и я хотел применить теорию на практике и призвать студентов усомниться в моей власти и положении профессора. Этот путь оказался сложнее, чем я мог представить себе в силу своей неопытности и идеализма, поскольку университет в капиталистическом обществе — это тренировочное поле для рабочей силы [200], здесь высоко ценятся покорность, вежливость и преклонение перед авторитетом. К тому времени, как большинство студентов оказывается на пороге моей аудитории, они уже знают эту систему и своё место в ней, и слишком многим учащимся в университете гуманитарных наук, где я работаю, прививается чувство пассивной терпимости к учебному заведению как к средству достижения цели материального комфорта: дом в пригороде, жирная работка в инвестиционной компании, 2,5 малыша, внедорожник, выходные на побережье и, если повезет, подходящий партнёр с аналогичным материальным положением.

Бороться с этой пассивностью сложно. Большинство студентов хочет знать точно, как плясать под чью-то дудку, чтобы получить оценки, которые им «нужны». Немногие хотят — или знают, как это делать — напрягаться и креативно мыслить, и ещё меньше имеют подлинное и сильное желание развивать свободу воли в процессе обучения. Я сталкивался со студентами, которые бо́льшую часть своей жизни провели в порочной образовательной системе, созданной, чтобы подорвать их творческий потенциал и устремления. На преодоление всего этого мне и моей группе потребовалось время.

Тем не менее, мы со временем вышли за эти устаревшие рамки и положили начало новой динамике. Конечно, мы не смогли полностью сломать социализацию, которая продолжалась всю нашу жизнь, но мы всё же начали наблюдать некоторый прогресс. Через несколько недель мы пришли к пониманию того, как всё работает, и вскоре большинство группы стало частью ответственного, рассудительного и усердного коллектива студентов, которые однозначно были мотивированы желанием понять угнетение, освобождение, справедливость и анархистскую точку зрения на эти вопросы. Часть наших изменений подразумевала, что я децентрализовал собственную власть в аудитории, и студенты планировали и проводили большинство занятий, как правило, используя литературу, которую я подбирал. Я не так наивен, чтобы верить, будто меня признают рядовым студентом, но была сформирована среда, в которой учащиеся свободно выражали своё мнение, спорили со мной или товарищами, творчески и вдумчиво работали с учебным материалом. В нашей развивающейся системе власть не была данностью, и это было отчасти тем, на что я надеялся.

В ходе занятий мы говорили о различных подходах к пониманию угнетения и о том, как анархистская теория влияет на борьбу за освобождение человека. Мы обсуждали пересекающуюся динамику анархизма и феминизма, анархизма и экологической теории, анархизма и освободительных движений в развивающихся странах. Учитывая, что многие студенты имели опыт участия в различных движениях и видах борьбы в Америке и за границей, наши беседы опирались на разные точки зрения. Временами группа казалась мне привлекательной и удивительной, иногда я испытывал разочарование (например, когда студенты не могли или не хотели прийти к консенсусу или были зациклены на оценках). Тем не менее, я стал с нетерпением ждать занятий, потому что у меня появилась возможность обсудить важные теории со студентами, которые (в целом) были согласны, что эти идеи важны, значимы и имеют потенциал трансформировать реальность. Это было то, ради чего я пришёл в высшее образование, и хотя временами мне хотелось просто взять бразды правления в свои руки, я обычно сопротивлялся этому желанию, зная: то, что развивалось независимо от моего лидерства, лучше, чем было бы создано, навяжи я свою волю.

Учитывая наши масштабные дискуссии и чувствительность наиболее серьёзных членов группы к проблемам угнетения людей, где-то к середине семестра я поднял вопрос, который оказался более спорным, чем всё, что мы обсуждали до этого. Говоря об идеологии угнетения и вытеснения широких социальных групп «других», я выдвинул аргумент, что мы, люди, создаём «других» — не только других людей, но также животных и бо́льшую части природного мира. Я утверждал, что наши идеологические шоры позволяют нам обращаться с животными, как с обычными вещами, на основании их видовой принадлежности, что очень похоже на то, как шоры расистки позволяют ей дегуманизировать небелых [201] людей на основании их принадлежности к тому, что понимается как «раса». Этот предрассудок, продолжал я, основан на точно таком же системном угнетении, которое движет расизмом, сексизмом и другими «измами», и мы должны воспринимать его так, если хотим хоть чего-то добиться. Моё утверждение, что стоит более серьёзно задумываться о животных, вызвало жаркие дебаты в группе. Некоторые открыто посмеялись над моим предложением; некоторые самоустранились от участия, надулись и предались фрустрации; другие же горячо спорили, что заботиться о проблемах животных нет необходимости.

В частности, один студент рассказал о своей текущей работе в правозащитной группе и с жаром утверждал, что страдания человека так остры, настолько распространены, и положение людей так невыносимо плачевно, что нам сперва надо разобраться с проблемами человеческих страданий во всём мире, прежде чем мы сможем хотя бы начать задумываться о животных. Более того, доказывал он, животные на самом деле даже не осознают своих страданий. «Зачем беспокоиться об освобождении животных, когда освобождение нужно людям и когда люди лучше понимают ощущение свободы?» — спросил он. Несколько студентов поддержало эту точку зрения, и несмотря на широкий круг вопросов, которых мы касались ранее на занятиях, эта дискуссия была одной из самых спорных и накалённых. Это было одно из немногих занятий, на котором люди чуть ли не кричали друг на друга, что тем более удивительно в стенах университета вроде нашего, где, как правило, царят буржуазные нормы вежливости. Многие студенты с готовностью принимали понятие несправедливости расовой иерархии, поэтому было интересно, что они по большей части не желали усомниться в несправедливости иерархии видов.

После этого занятия я почувствовал едва заметное изменение отношения некоторых студентов ко мне. Они едва привыкли к перспективе получить в профессоры социального анархиста, так теперь он оказался ещё и анархистом, который — невероятно! — защищает права животных, отказывается их есть и носить в качестве одежды. Социальный анархизм? Конечно, это они могли проглотить. Им нравились бархатные революции, личная свобода, они даже могли допустить идею общественного блага. Но веганство? Некоторые из них сказали, что я не похож на вегана, и, в довершение ко всему, веганство — это «хипповое дерьмо», настолько чуждое лайфстайл-политиканство, что оно не стоит их внимания. И вот он я, не только настоящий анархист во плоти, но и настоящий анархист-веган во плоти. Реакция была такой, что я засомневался, не появился ли у меня третий глаз на лбу.

Я рассказываю эту историю, потому что она, на мой взгляд, хорошо иллюстрирует, как многие люди в прогрессивном и более широком политическом левом движении воспринимают этическое веганство — или даже идею о том, что права животных имеют значение в более масштабной борьбе против угнетения. Мои студенты, настаивавшие, что необходимо сперва решить проблемы людей, по моему опыту не являются исключением. Хотя некоторые люди настроены против идеи уделить внимание вопросу животных в рамках борьбы против угнетения, то, с чем сталкивался я, — не совсем враждебность... Это скорее врождённая рефлективная защитная реакция, ворчание, которое обычно сопровождается пренебрежительным закатыванием глаз или жестом, которым отмахиваются от назойливой мухи. Это дополняется укоренившемся сомнением по поводу этой «ерунды», которая подразумевает, будто любой, кто поднимает данный вопрос, заходит слишком далеко или оторвался от общепринятой реальности. Можно было бы ожидать, что люди из других освободительных движений — те, что якобы готовы к борьбе за самых угнетённых — будут способны принять хотя бы отчасти эти идеологические различия, но, кажется, они довольно болезненны. Множество людей стремятся отмахнуться от тебя раньше, чем услышат аргументы в защиту животных, лишь бы не подхватить твоих зоозащитных тараканов. В действительности эта осторожная реакция, вероятно, связана с внутренним чувством «я-не-такой-псих-как-ты», возможно, потому что никто не хочет, чтобы его движение или проект было скомпрометировано ассоциацией с сумасшедшими зоозащитниками из ПЕТА, которые любят наряжаться в костюмы цыплят, чтобы привлечь к себе внимание.

Как я доказывал в предыдущей главе, по большей части эта реакция также связана с тем фактом, что мы живём в социуме, который рассматривает человеческое общество и человеческую природу — то, что Букчин называет второй природой [202] — как что-то, находящееся «над» и «выше» мира природы и его обитателей в некой благодатной иерархии. Равно как мы живём в обществе, построенном на привилегиях белой власти и капитала, мы живём в мире, где существуют системные видовые привилегии. Точно так же, как каждому из нас приходится бороться с расизмом в своём сознании, который мы усваиваем в процессе воспитания, каждому из нас — включая тех, кто решил посвятить себя отмене эксплуатации животных — необходимо бороться с аппаратом видовых привилегий в своём сознании. Рядовой человек ест животную пищу и наслаждается ей и, вероятно, видит себя на вершине пищевой пирамиды. Тот, кто вовлечён в прогрессивные или левые движения, по меньшей мере косвенно решил в разумных пределах ставить под сомнение другие виды привилегий, в той или иной степени. Несмотря на годы обсуждения проблемы угнетения людей, я никогда — ни разу — не слышал, чтобы кто-нибудь, хотя бы отчасти разделяющий левые идеи, утверждал, что сперва нам следует решить проблемы белых, прежде чем мы решим проблемы небелых, или что стоит решить проблемы мужчин, прежде чем переходить к проблемам женщин [203]. Любой, кто станет утверждать, что нам следует сначала заняться проблемами белых людей, мягко говоря, являлся бы сторонником белого превосходства [204]. Большинство из нас сочли бы такое высказывание грубым, низким и не заслуживающим особого внимания. И всё же, как я описал выше, я слышал, как идейные левые, люди, которые трудятся во имя невероятных идей и движений, позволяют себе подобные высказывания о видовой принадлежности с абсолютно невозмутимым (и часто раздосадованным) видом. Многие (хотя не все) в левом движении, от прогрессивных демократов до марксистов, кажется, готовы принять то, что они считают видовой иерархией, одновременно ратуя за преодоление других видов иерархии (скажем, классовой, расовой, гендерной или даже националистической).

Особенно эта проблема распространена среди так называемых «прогрессивных» активистов, многие из которых также оказываются втянуты в потребление локального органического мяса, молочных продуктов и яиц в качестве «политической позиции» неприятия пищи промышленного производства. Главный оплот «прогрессивной» мысли, журнал The Nation, опубликовал обзор истории вегетарианства Тристрама Стюарта The Bloodless Revolution («Бескровная революция»), который показывает, что журнал не более прогрессивен в вопросах прав животных, чем рядовой охотник, что демонстрирует, насколько глубоко проблемы человеческого господства укоренены в прогрессивном мышлении. После стандартного обзорного словоблудия статья заканчивается прямым ответным выпадом на призывы к большему состраданию по отношению к животным в The Bloodless Revolution:

«Хотя вегетарианцы считают, что отказ от превосходства человека снизит вред, наносимый природе, любые подобные усилия являются неизбежно контрпродуктивными. Отрицать высшую власть людей — значит отрицать их высшую ответственность за улучшение общества, защиту окружающей среды, от которой оно зависит, и даже — осмелимся мы сказать — за улучшение самой природы» [205].

Это простое утверждение человеческого превосходства признаёт господство людей над миром природы и его обитателями относительно беспроблемным. Мы, люди, уже «улучшили» природу, часто с катастрофическими результатами; гордыня, клокочущая под поверхностью этого аргумента — эта та же гордыня, что породила тот самый экологический кризис, с которым мы сталкиваемся сегодня. Хотя автор обзора утверждает, что почти каждый отказался бы от промышленно произведённого мяса, человеческое превосходство, которое он отстаивает, исключая вегетарианство и всякое обсуждение видизма, работает точно так же, как в случае любой более могущественной группы, оказывающей влияние на более слабую. В то время как выражение «бремя белого человека» заменила терминология так называемого неолиберального «Вашингтонского консенсуса» по развитию, слишком многие готовы взять в свои руки управление так называемым «видовым бременем», хотя бы потому что это считается «естественным» устройством мира и потому что снабжает нас сочными стейками и крутыми кожаными куртками.

Проблема гораздо глубже. Хотя принцип типа «человек превыше всего» понятен — ведь мы социализированы принимать как должное привилегии нашего вида — он также неприемлем, и его необходимо преодолевать при помощи анализа иерархии и превосходства, пронизывающих всю структуру общества. Однако сложность состоит в том, что зачастую требуется много времени на осознание, что такое угнетение и как оно действует за рамками привычных нам конфликтов. В интервью с Дерри Пейтманом в превосходной книге Chomsky on Anarchism («Хомский об анархизме») Ноам Хомский поднимает именно этот вопрос:

«На самом деле ещё одна проблема, которую, мне кажется, нам нужно признать, состоит в том, что в любой конкретной точке человеческой истории люди не понимали, что такое угнетение. Это то, чему нужно учиться. Если вернуться, скажем, во времена моих родителей или бабушки, она не считала, что угнетена, живя в суперпатриархальной семье, где отец, идя по улице, в упор не видел родную дочь, попадись она навстречу, — не потому, что он не узнавал её, а потому что было просто не принято здороваться со своей дочерью. Это не ощущалось как угнетение. Казалось, что просто так устроена жизнь... Но, как известно каждому, кто вовлечён в любой вид активизма, скажем, в движение за права женщин, одна из главных задач — заставить людей понять, что они живут в условиях угнетения и господства. Это не очевидно, и, кто знает, какие формы угнетения и превосходства мы просто принимаем как должное, даже не замечая их» [206].

Заметить угнетение, неочевидное для нас, может быть сложной задачей, особенно если мы привыкли к нему и наслаждаемся его последствиями в повседневной жизни. Большинство из нас каждый день пользуется привилегиями нашего вида — за каждым приёмом пищи или всякий раз надевая обувь, сделанную из кожи животного. Это может звучать морализаторски и немного мрачно, но не более морализаторски, чем предположение, что белые люди извлекают выгоду из структурных и институциональных аспектов белых привилегий в нашем обществе. За шесть лет работы профессором в университете самым непростым предметом, который мне доводилось преподавать, были расовые привилегии и неравенство. Не потому, что теория особенно сложна, скорее потому, что людям, впервые приходящим к этим идеям, тяжело понять, признать и принять свои собственные привилегии. Это как пытаться объяснить рыбе, что такое вода, так что студенты сопротивляются, сталкиваясь к ошеломляющими доказательствами, что американское общество во всех своих проявлениях построено на господстве белых привилегий. Они ищут другие объяснения, часто оправдывая расовое неравенство «ленью», «культурой» или даже аргументом из книги Bell Curve («Гауссова кривая: Интеллект и классовая структура американского общества») об уровне интеллектуального развития. Либо начинают оспаривать статистику, этнографические сведения или автобиографии, которые показывают, как работает расовое превосходство, утверждая, что они описывают самые худшие и крайние случаи. Точно так же, когда я обсуждаю вопрос прав животных и видового превосходства — даже с людьми, которые глубоко преданы борьбе с другими формами господства — я снова оказываюсь в ситуации, когда группа отказывается признать свои привилегии и прячется за удобными терминами, оправдывающими превосходство: «так было всегда», или «это наша природа», или «животные не такие умные и чувствительные, как мы», или «но они же вкусные», или «я хожу в “Хоул Фудс” и покупаю мясо с логотипом “Сострадание к животным”». Или же вас превращают в «веган-фрика» только за упоминание этого понятия и немедленно маргинализируют и высмеивают люди, которые в других случаях с большой озабоченностью будут обсуждать проблемы человеческого господства.

Разумеется, частично в этой нерешительности и отсутствии понимания со стороны прогрессивных и левых активистов можно обвинить зоозащитное движение, которое, как я писал выше в этой главе, по большей части проделало чрезвычайно слабую работу по налаживанию связей и союзов с левыми и которое годами страдало от структурного расизма в собственных рядах [207]. Многие также презрительно смотрят на веганство как на политику образа жизни буржуазных белых деток (да, «деток»), которая отвлекает внимание от более «серьёзных» и «важных» дел. Тогда как зоозащитные организации могли бы самостоятельно преодолеть некоторые проблемы, активно заботясь о своих отношениях с рабочим классом, людьми другого цвета кожи и прочими движениями левого спектра, но минимум часть этих идей проистекает из формы человеческого превосходства, которое должно быть поставлено под сомнение среди левых, если левые и прогрессивные активисты серьёзно настроены бороться за преодоление господства и эксплуатации. Некоторые из этих мыслей исходят даже от деятелей, уважаемых в левой среде, например, Майкла Альберта, соучредителя левого периодического журнала Z и давнего политического активиста. Он писал в своих мемуарах, Remembering Tomorrow («Воспоминания о завтрашнем дне»), что они с партнёршей ели животных и задавались вопросом, «не призывают ли вегетарианцы и веганы, как раньше аболиционисты или сейчас феминистки, к принятию позиции, которая в будущем будет естественной и совершенно морально неоспоримой?». [208] Также он вопрошает, настанет ли день, когда люди, выступающие за другие виды справедливости, будут считаться ленивыми и «неполноценными» по причине, что они не борются за справедливость для коров и цыплят. Отвечая на свой вопрос, Альберт пишет:

«Не поймите неверно вышенаписанное. Я не пытаюсь сравнить важность стремления уничтожить корни и ростки сексизма со стремлением уничтожить корни и ростки насилия над животными. Я не пытаюсь сравнить важность того, как обращаются с цыплятами и как обращаются с женщинами и людьми вообще. На самом деле повестка защиты прав животных у меня почти не находит отклика, а вопросы антисексизма являются частью моей жизни. Мораль этой истории в том, что жизнь не всегда проста и комфортна. Нам приходится выбирать сражения, иногда даже откладывая в сторону части общего, которыми стоит заняться, но по крайней мере пока они за пределами наших возможностей. Лучше быть немного небрежным, в то же время уважая полные и равные права и обязанности женщин, чем сосредоточиться на незначительном нововведении в личный образ жизни, нарушая женские права в более широком смысле» [209].

С утверждением Альберта есть по меньшей мере две проблемы. Во-первых, он предполагает, что корни и ростки сексизма существенно отличаются от корней и ростков видизма. Проблема, скорее, заключается в господстве и иерархии в целом, и именно с этим нужно бороться, и именно это нужно переосмысливать. Авторы вроде Кэрол Адамс также тщательно зафиксировали, каким образом господство над животными зеркально отражает господство над женщинами, опираясь на критику порнографии, а также патриархального стремления доминировать [210]. Таким образом, хотя эти виды господства могут быть разделены в практическом смысле политики движения, теория во многом их связывает, и можно найти убедительные доказательства, что упомянутые корни и ростки по сути являются общими.

Во-вторых, Альберт предполагает, что мы не можем одновременно бороться за обе идеи или выступать против несправедливости сексизма, одновременно высказываясь против видизма. Интересно, что Альберт не доказывает, будто мы не можем бороться с расизмом, потому что слишком заняты сексизмом, но он с поразительной лёгкостью делает подобное утверждение в отношении видизма. Допустим, легко согласиться, что мы живём в мире в условиях ограниченного количества времени, энергии и денег, где мы должны выбирать идеи, за которые будем активно бороться — утверждение Альберта в этом плане практически трюизм. Однако если мы примем аргумент Альберта за чистую монету, нет оправдания использованию одной формы превосходства из-за того, что ты слишком занят активной борьбой против другой. Возьмём, например, убеждённую антисексистку, которая решает, что сексизм (используя воинственную метафору Альберта) — её избранная борьба. Эта антисексистка может потратить всё своё время, деньги и силы на организацию феминистских акций, пропаганду и просвещение и к концу дня измотаться так, что сил не останется для других видов активизма. Однако когда эта феминистка идёт гулять с друзьями, думаете, она будет терпеть расистские шуточки за столом? Предположу, что большинство феминисток воспринимает расистские шутки, как они есть: как форму несправедливости и господства, которое стремится принизить других и сохраняет проблематичную форму эксплуатации. Таким образом, феминистка может возражать против расистских шуток и отказываться практиковать поведение, поддерживающее расовое превосходство, несмотря на то, что борьба против расизма не является её «избранной».

И хотя у Альберта борьба за права животных может почти «не находить отклик», подобно тому, как пятьдесят лет назад борьба за феминизм не находила отклика у среднего белого мужчины левых взглядов, большинство из нас демонстрирует видизм за каждым обедом, потребляя продукты животноводства или плоть животных, убитых для нас. И тем, кто не является активным борцом за права животных — даже если избранная ими борьба вообще лежит в другой области — нет никакой необходимости активно пользоваться привилегией вида за каждым приёмом пищи. Потребление животных продуктов ни в коем случае не является необходимостью, и отказаться от них удивительно легко; это, несомненно, проще, чем преодолеть другие благоприобретённые штампы. Однако проблема заключается в том, чтобы прорваться сквозь меркантильный туман видовых привилегий, традиций и вкусовых привычек, которыми неизбежно обусловлены подобные рассуждения. Чаще всего люди предпочитают продукты животного происхождения, наслаждаются их вкусом и имеют с ними глубокие психические и культурные связи. В то время как многие готовы разоблачать другие исторические формы превосходства, которые оправдывают «традицией» или «культурой», кажется, удивительно мало людей достаточно честны с собой, чтобы задуматься, как используются подобные неубедительные оправдания для продолжения эксплуатации животных ради целей и вкусов человека. Альберт считает эти системные рассуждения о превосходстве и одну из форм вытекающей из него практики простой «инновацией частного образа жизни» и с подобной критикой обрушивается на веганство уже несколько десятилетий, возможно, с тех самых пор, как в середине 40-х было придумано это слово. Какие другие виды сопротивления господству и угнетению называют «инновациями частного образа жизни»? Является ли простой «инновацией частного образа жизни» практиковать антирасизм или феминизм?

Короче говоря, никто из нас не может изменить мир в одиночку, и мало кто настольно наивен или самоуверен, чтобы воображать, будто сами по себе личный выбор и образ жизни изменят огромные социальные структуры неравенства. Несмотря на это, многие из нас живут способом, отражающим мир, в котором нам хотелось бы жить, даже если мы реалистично воспринимаем тот факт, что долгосрочные изменения сложны и требуют социальной борьбы. Потому как мы признаём, что расизм и сексизм — устойчивые культурные институты, одолеть которые, вероятно, не выйдет без десятилетий социальной активности, мы же внезапно не сдаёмся и не начинаем рассказывать расистские анекдоты и дискриминировать женщин в повседневной жизни, потому что жить по-другому — это просто «инновации частного образа жизни»?

Почему эти вопросы не находят отклика у людей, которые в прочих случаях неравнодушны к проблемам и выступают против других видов угнетения? Причина в том, что мы ещё не поняли, что видизм является формой угнетения; как ранее отмечал Хомский, нам требуется время, чтобы его распознать. Устроенный, как любая другая форма угнетения, видизм является чем-то большим, чем просто формой дискриминации или предрассудков; напротив, как уже отмечалось, Дэвид Ниберт утверждал, что видизм имеет структурные причины, коренящиеся во взаимообразующих экономических, идеологических и социокультурных практиках. Хотя антивидист обязательно должен отказаться от поедания животных, этого недостаточно, чтобы преодолеть глубоко укоренившиеся процессы, порождающие вопиющее неравенство. Вместо этого нам необходимо движение, которое радикально противостоит бессмысленной иерархии и господству на всех уровнях общественного устройства и признаёт, что мы все живём во взаимодействии. Социальный анархизм предлагает основу для такого движения как в теории, так и на практике.