Советский век

Введение

В относительно короткой истории советской системы 1930-е годы занимают особое место.

Во-первых, потому что в это время страна жила в драматическом напряжении, не оправившись от последствий Первой мировой (1914-1918) и Гражданской (1918-1921) войн.

Во-вторых, недолговечный период новой экономической политики (НЭП), сменивший период так называемого военного коммунизма, восстановил только минимальный уровень физической (биологической) и политической стабильности. Этого уровня было явно недостаточно для того, чтобы сбалансировать жизнь внутри страны и ответить на вызовы внешнеэкономической политики, обозначившиеся на горизонте.

Стремительный запуск пятилетних планов (пятилеток), созданных на основе директив XV съезда ВКП(б), положил начало цепи неожиданных важных событий.

В первую очередь таким событием стал сталинский «большой скачок», казавшийся особенно поразительным на фоне глубочайшего экономического кризиса, охватившего США и Европу, но будто бы остановленного у границы СССР.

Следствием этой «новой» политики явился ряд внутренних перемен, по-видимому неожиданных даже для ее разработчиков. Беспрецедентный трудовой порыв народа, решительность элиты и безжалостность вождя, без колебаний запустившего машину государственного принуждения, произвели кардинальные перемены во всех сферах экономики и оказали мощное влияние на характер режима. По мнению некоторых непосредственных участников и наблюдателей со стороны, любые изменения в советских экономике и быту открывали путь для формирования новой, sui generis, государственной системы, которая (даже на ранней стадии) казалась своеобразным гарантом осуществления высших норм социальной справедливости. Но было и другое мнение. После официального подведения итогов первого пятилетнего плана «новая форма» государственной системы была объявлена модификацией государственного рабства. Напрашивается вопрос: как одна и та же система могла одновременно инициировать взаимоисключающие точки зрения?

Дело в том, что в основе столь разных суждений лежали факты бесспорных быстрых изменений, которые никто не мог отрицать. Гипотетический партийный функционер или государственный чиновник, в силу обстоятельств проведший за границей годы первой пятилетки, был бы крайне поражен переменами, произошедшими в стране за это короткое время. Вероятно, его удивление было бы много больше удивления «белого русского», вернувшегося на родину в 1920-х гг. и сравнивающего Россию нэповскую с царской Россией. Нововведения, скорее всего, вызвали бы раздражение у эмигранта, однако он бы узнал «матушку Русь». Советский чиновник, напротив, не обнаружил бы следов институтов 1920-х годов. Пресса, нэпманы, магазины, система снабжения, политические дискуссии, богатство культурной жизни - все отошло в прошлое. Рабочее место, темп жизни, лозунги и (при ближайшем рассмотрении) даже сама партия - существенно изменились.

Особенно стремительными оказались перемены в политической жизни, а также в поведении властей предержащих. Стены домов, городские и деревенские площади были наводнены ликами Иосифа Сталина и лозунгами, прославляющими его имя. Вначале Сталина изображали рядом с Владимиром Лениным, затем он все чаще стал появляться в гордом одиночестве, откровенно доминируя над вождем мирового пролетариата. Возможно, в то время смысл новой иконографии не был до конца ясен тем, кто ее создавал и насаждал. Однако складывающаяся государственная система с самого начала именовалась сталинизмом и открыто и безапелляционно управлялась одним-единственным человеком.

Впрочем, специфические особенности единовластия не следует приписывать исключительно «вождю». Они во многом соответствовали его методу управления, и свидетельство этому - значительные изменения, произошедшие в характере режима сразу после смерти Сталина. Но верно и то, что многие из наиболее важных особенностей остались прежними. Поэтому одна из ключевых проблем понимания истории советского режима состоит в выяснении - что поменялось и что сохранилось таким, как было. Исследователь оказывается перед вечным вопросом философии истории: как много можно «списать» на счет личности того или иного вождя? Является ли он независимым деятелем, автономным фактором истории? Если да, нам нужна только его биография. Если же он - порождение исторических обстоятельств, традиций страны, их возможностей и ограничений, необходима работа историка.

Вне зависимости от того, имеют ли 1930-е гг. дело с личностными или объективными факторами, для историков их исследование является нелегкой задачей. Мы уже говорили, что для одних людей время оказалось благоприятным, и это мешало им беспристрастно рисовать свое историческое полотно. Для других эти годы стали Голгофой. Множество автобиографий свидетельствует о колебаниях между этими крайностями. Слишком многие отказывались и отказываются верить, что Сталин, являясь преступным организатором режима террора, мог действовать во имя каких-либо интересов своей страны. Большинство русских и иностранных исследователей соглашаются лишь в одном: победа СССР во Второй мировой войне стала величайшим событием, спасшим страну и имевшим громадное международное значение. В условиях самодержавия или подобного ему режима такое достижение было бы невозможным.

С другой стороны, свой вклад в навязчивую, но успешную пропаганду образа «великого Сталина» внесло элементарное неведение - плод скрытности сталинского государства.

Академический подход не может игнорировать обе эти «крайности». Но его цель не в том, чтобы колебаться между предопределенными воззрениями вроде «не было альтернативы», «Сталин был неизбежен» или противоположными точками зрения, подчеркивавшими насильственные, узурпаторские стороны сталинизма и искусственность его феномена. Задача состоит в том, чтобы сосредоточить усилия на осмыслении кардинального преобразования государственной системы, проанализировать взаимоотношение факторов, способствовавших появлению режима, порвавшего с прежними правилами политической игры эпохи НЭПа. Сталинизм стал теневой стороной партийной системы, теряющей контроль над собственной политической сущностью. При этом многие жизненно важные государственные функции оставались весьма эффективными. Именно сталинизм стимулировал исследование того, каким образом они сохраняли свою эффективность. Могущество Сталина никогда не было застраховано от воздействия внешних и внутренних факторов - экономического подъема или медленного упадка страны, от окружения вождя и его физического состояния.

Период с конца 1920-х и до конца 1930-х гг. был кратким, но сосредоточил в себе проблемы прошлого и будущего советской системы. Изучение времени апогея сталинизма необходимо. Но это не значит подчиняться распространенному клише, будто бы сталинизм - это все, что следует знать о советской эпохе.

Сталинская система отличается и от НЭПа, и от постсталинского периода, хотя между этими этапами много общего. Их постижение поможет прояснить ключевые проблемы истории современной России. Возможно, это утверждение покажется кому-то невероятным. Но так бывает всегда. В то время, как один режим теряет свою эффективность, в его недрах вызревают новые деятели и новые факторы, которые делают возможными все последующие главы истории.

Глава 1. Сталин знал, чего хотел, и умел этого добиваться

Сталин умер более 50 лет назад. За это время появилось много замечательных книг о периоде его правления, стали доступными новые источники информации. Однако несмотря на изобилие документального и исследовательского материала, постигнуть и вынести однозначную оценку этому периоду довольно трудно. Суждения и свидетельства из первых рук предлагают разные, порой противоположные портреты и мгновенные снимки.

Некоторые из них рисуют делового, хорошо информированного, мягкого и даже благожелательного вождя. Иными словами - рационально мыслящего государственного деятеля. Другие показывают холодного манипулятора и тактика. Третьи изображают личность, лишенную самоконтроля, не верящую никому и ни во что, раздражительного мстительного монстра, готового пустить в ход кулаки. Или еще хуже: капризного сумасшедшего, уверовавшего, что устроенная им резня - величайшее политическое достижение.

Бездарный актер на огромной сцене или искусный организатор?

Гений, чья одаренность оказалась органически совместимой с непостижимым для нормального человека злодейством, или вульгарная извращенная посредственность?

Калейдоскоп мнений являет поистине сложную картину. К тому же свидетели часто меняют свои оценки, возможно потому, что наблюдают одного и того же человека в самых разных ситуациях.

Для многих Сталин остается лишь патетической фигурой, не заслуживающей шума, который не прекращается вокруг его имени.

Такие диаметрально противоположные свидетельства (некоторые из которых действительно отражают натуру Иосифа Сталина) озадачивают. Но принимая во внимание, что мы имеем дело с человеком, тщательно следившим за каждым своим шагом, можно сделать вывод, что портреты тирана, столь различные на первый взгляд, на самом деле идентичны.

В любой из предложенных трактовок следует установить очевидное: сталинский феномен имел временные границы, обусловленные не просто банальным фактом его рождения и смерти, но и тем, что системное умопомрачение, которое претерпел СССР под его игом, тоже имело свои пределы.

Личность Сталина нельзя рассматривать вне исторического потока, из которого он вышел и которому был всем обязан. Его мучительный, кровавый, драматичный и глубоко индивидуальный путь был компонентой исторического «материнского дома». Другими словами, предводитель огромной страны был обезличенным продуктом своего времени. Некоторые из этих аспектов будут освещены в данной части книги, другие - в ее третьей, заключительной части.

Начнем с того, что обычно считается неоспоримым: Сталин был членом большевистской партии, ленинистом, подобно любому другому из числа партийных вождей.

Так ли это, или только кажется очевидным?

Безусловно, Сталин принадлежал к правящему кругу. С 1912 г. он был членом Центрального комитета большевистской партии, а позднее, с 1919-го - членом Политбюро. Во время Гражданской войны Иосиф Сталин неоднократно выполнял специальные поручения Владимира Ленина. Однако уровень его интеллекта и его политическая позиция заметно отличались от уровня главных фигур большевистского движения, политических аналитиков, подолгу живших на Западе и хорошо ориентировавшихся в вопросах западной политики. Более «европейские», образованные, «книжные», они были погружены в теоретические проблемы и интеллектуально значительно превосходили Сталина, не получившего удовлетворительного образования и почти не знакомого с миром за пределами России.

Сталин умел дискутировать и даже побеждать в спорах, но оратором не был. Его крайне чувствительное эго могло умиротворить только ощущение собственного величия, при условии, что окружающие беспрекословно таковое признают. По этой причине он был скрытен, осторожен, сосредоточен и схематичен. Обретение личной власти казалось ему вернейшим способом добиться положенного ему признания. Несмотря на высокое положение, он долгое время оставался в тени самых выдающихся большевистских лидеров Владимира Ленина и Льва Троцкого, а также плеяды других вождей, которые не знали (и не догадывались), что скоро станут всецело ему подвластными.

Сталин должен был компенсировать относительную приниженность, мобилизуя манию величия. Приписывать себе большую роль, чем играл на самом деле. Он собирал вокруг себя неизменно расширявшуюся группу безличных прислужников и доносчиков, подобных Климу Ворошилову и Семену Буденному; более способному, но «неотесанному» Серго Орджоникидзе; умелому, но очень молодому Анастасу Микояну, а несколько позднее - Вячеславу Молотову, который стал, возможно непреднамеренно, главной опорой будущего диктатора и жрецом его культа.

Такие черты сугубо авторитарной личности проявились и получили право на существование еще во времена Гражданской войны. Именно опыт военных лет во многом определил сталинское видение нового государства, возникшего после февральской революции 1917 года на развалинах старой России, и способа управлять им. Эти идеи были неотъемлемым «ингредиентом» психопатологической страсти самовозвеличивания. Но разница между Сталиным и другими членами «старой большевистской гвардии», включая Ленина, оказалась разительной.

Внутренний мир Сталина был сформирован традициями родного Кавказа и дополнен опытом жизни социального «дна» народной России. А вот влияние на него Социалистического, а затем и Коммунистического Интернационалов можно считать минимальным, если вообще их следует принимать в расчет. Неудивительно, что, вернувшись с Гражданской войны, Сталин и его товарищи придерживались совершенно иной точки зрения на происходящее в России, нежели Владимир Ленин, Лев Троцкий, Лев Каменев и т. д. Принципиальная разница во взглядах касалась концепции социализма и природы нового государственного строя, которому предстояло управлять страной.

Таким образом, внутри направления, именуемого «большевизмом», на самом деле сосуществовали две разные политические и культурные вселенные. После победы над «белыми» разные мировоззрения предстали во всей своей очевидности. Одно имело в перспективе создание государства, защищающего интересы большинства населения; другое ставило во главу угла интересы самого государства - и этот подход разделяло большинство русского народа и, конечно, ветераны Гражданской войны.

На этой стадии диктатура была только одним из наиболее предпочтительных вариантов, казавшихся возможными во время Гражданской войны. Но до его реализации было еще далеко. Диктатура приходит в разных одеждах, маскируясь под другие политические режимы, в том числе и под демократию, которые часто колеблются между авторитарным, либеральным и социал-демократическим вариантами.

Обе антагонистические модели проявили себя, когда война закончилась и наступило время строительства государства. Обустройство России, определение типа власти, которая будет в состоянии решать поставленные задачи развития и социального преобразования страны, национальные вопросы, вопросы кооперации, крестьянства, партийной структуры - по поводу каждого из этих аспектов существовали разные мнения. В недрах некогда монолитной партии проявились два противоборствующих политических лагеря. Было ясно, что тот, кто победит в этой борьбе, будет вынужден сохранить (хотя бы на некоторое время) старое название партии и ее прежние лозунги. Мы знаем, что так и произошло - и произошло быстро.

Сталин маскировал свои цели, поэтому переиграл остальных партийцев. Когда они осознали, что попали в ловушку, приготовленную ими для своих противников, было поздно. Ленин тоже оказался среди одураченных. Он понял, что произошло, когда оказался бессильным что-либо изменить. Тем более в начале 20-х годов он был серьезно болен и фактически исключен из активной политической жизни страны, что тоже способствовало возвышению Сталина.

Однако, как отмечалось ранее, проблема сталинизма глубже, чем «разгадка» личности Сталина, поскольку он всего лишь воплощал определенное видение политической линии партии на грядущие годы. В течение некоторого времени она обходилась без четких формулировок и не проявлялась в открытых действиях. Две программы были обнародованы лишь в период «последней битвы Ленина» - это событие находит подтверждение в так называемом завещании Ленина.

Позиция Сталина, занявшего в апреле 1922 г. должность Генерального секретаря партии, обозначилась благодаря его плану конституционного образования СССР. Документы, касающиеся этого события, содержат материалы, свидетельствующие, что столкновения между Лениным и Сталиным имели место не только по вопросам национальной политики. Причина их разногласий была глубже и существеннее. Они касались комплекса строительства системы в целом: идеологии, взаимодействия партии и государства, экономической политики и, особенно, стратегических основ политики в отношении крестьянства[1-1].

Архивные материалы, ставшие доступными после перестройки, позволили не только представить глубину разногласий по этим проблемам, но и выявили откровенную враждебность Сталина к Ленину, а также постоянно растущее раздражение Ленина в отношении Сталина. О глубоком личном и идеологическом неприятии, существовавшем между ними, но до времени остававшемся тайным для всех, кроме немногих близких свидетелей, можно судить или, по меньшей мере, догадываться по ранее неизвестному письму Сталина к Ленину, написанному в 1921 году[1-2].

Это письмо не имеет точной даты и касается устройства партийного аппарата. Оно дает редкую возможность понять, как Надежда Крупская, жена Владимира Ильича, и Политбюро оценивали политику Сталина.

Все началось с жалобы Крупской, по воле необходимости оказавшейся в роли главного информатора больного мужа, на то, что Сталин создал в ЦК большой отдел агитации и пропаганды (агитпроп), фактически представлявший собой самостоятельное министерство - «целый комиссариат». Цели и задачи агитпропа полностью совпадали с целями и задачами отдела политического просвещения (в Комиссариате просвещения), возглавляемого Крупской, и этим как бы производили «подкоп» под ее работу. Внимательно прочитав письмо жены, Ленин направил его Сталину со своими комментариями, посоветовав не связывать себя с агитпропом.

Ответ Сталина был ответом кинто - грузинского уличного плута (одно из прозвищ, полученных им в юности). Сталин повел себя как мелкий лукавый интриган, умело использовавший болезнь адресанта, и нагло отрицал даже тот факт, что ряд названных Крупской лиц был приглашен им для работы в агитпропе ЦК. Сталин утверждал, что был «вынужден» создать этот отдел, но в то же время отказывался его распустить. Он пытался убедить Ленина, что, поступая так, делает это в его интересах. В противном случае Троцкий может прийти «к выводу», что агитпроп распускают «только из-за Крупской». Сталин не уступил, прибегнув к ряду дешевых уловок.

Понятно, что вопрос вовсе не сводился к тому, что мог бы по этому поводу сказать Троцкий. Сталин намекал Ленину: ему известно, что вопрос инициирован Крупской. Одновременно он напоминал о фигуре «зловещего Троцкого», именно в это время конфликтовавшего с Лениным по поводу ряда вопросов, и ослабевший после болезни Ленин не был уверен, что сможет обеспечить себе большинство в Политбюро без помощи Сталина.

1921 год был свидетелем многих подобных схваток, и ныне это впервые становится известным полно и широко. Сталин разыгрывал карту Троцкого для того, чтобы сдерживать Ленина в период, ознаменовавшийся довольно умозрительной дискуссией о роли профсоюзов между меньшинством Троцкого и большинством Ленина в Политбюро. Троцкий предлагал перейти к системе, напоминающей НЭП, но единственную возможность преодолеть экономическую разруху видел только во временном введении военных методов и мобилизации рабочей силы. Именно по этому вопросу он получил отпор. Владимир Ильич, со своей стороны, все еще не решался провозгласить новую экономическую политику и хотел придать профсоюзам, связанным с рабочим классом, большую независимость.

Обе фракции (ленинская и троцкистская) маневрировали, стремясь заручиться голосами делегатов открывающегося XI съезда партии. Как свидетельствует Микоян в своей автобиографии «Так было», Ленин лишь изредка принимал участие в заседаниях, на которых вырабатывалась тактика противодействия Троцкому, осуществление же операции, спланированной Григорием Зиновьевым, полностью принадлежало Сталину, считавшему, что натравливать Ленина на Троцкого - наилучший способ манипулировать обоими. Именно эту цель он преследовал и в случае с письмом Крупской. Возможно, что подобные махинации (Сталин завидовал Ленину) и ранее имели место с его стороны, но остались незамеченными, поскольку главной угрозой на тот момент были военные проблемы. Кроме того, центральной мишенью сталинских интриг периода Гражданской войны был Троцкий. Вообще нехватка уважения, а позднее ненависть Сталина к Ленину (это моя собственная точка зрения. - М. Л. ) подспудно вскормлены жгучей ненавистью к Троцкому, оказавшемуся препятствием на пути к признанию за Сталиным качеств выдающегося военного и государственного деятеля.

Являясь объектом многочисленных уничижительных (зачастую просто непечатных) эпитетов, которыми забрасывали Троцкого Сталин и его сторонники, Троцкий оставался признаваемым создателем Красной армии, народным комиссаром по военным делам и вождем Октябрьской революции и не имел ничего общего с карикатурой, которую рисовали его враги. Имя Льва Троцкого ассоциировалось прежде всего с именем Ленина, который против этого никогда открыто не возражал, что еще сильней выводило Сталина из равновесия. Постоянные интриги и давление на Ленина с целью сместить Троцкого не только с военного, но и с любого иного поста (об этом хорошо известно любому биографу Ленина и Сталина) делают, как мне кажется, подобную интерпретацию сталинской позиции вполне правдоподобной.

Если не принимать во внимание минуты колебаний, такая «осада» Ленина не имела успеха. Ленин всецело полагался на Троцкого и его престиж. Он работал с ним рука об руку - и не только в военной сфере. Кроме того, он поддерживал ежедневный доверительный контакт с Эфроимом Склянским, правой рукой Троцкого по Реввоенсовету и комиссариату обороны, игравшим, без сомнения, роль преданного связного между двумя лидерами. Документы периода Гражданской войны раскрывают принципиальную значимость этой ежедневной работы, однако о самом Эфроиме Склянском известно довольно мало, кроме того, что смерть настигла его во время прогулки на лодке в Америке в 1925 году.

Тесный контакт Ленина с Троцким и его окружением все сильнее разжигали враждебное чувство Сталина к вождю. Но открыто эта вражда проявилась только тогда, когда Ленин был уже при смерти, а Сталин практически полностью овладел командными высотами. Открытая атака на больного Ленина не отвечала расчетливому, осторожному характеру Сталина, но во время болезни (Сталина информировали о подробностях ее протекания) положение изменилось. Центральный комитет возложил на Сталина как на генерального секретаря партии ответственность за лечение Ленина, что и позволило Сталину неотрывно шпионить за больным человеком.

Не исключено, что секретарь Ленина Лидия Фотиева сообщала Сталину обо всем, что Ленин ей диктовал, хотя он и требовал конфиденциальности. Можно представить состояние Сталина, когда он понял: Ленин намерен лишить его занимаемого положения и, возможно, поставить крест на его дальнейшей политической карьере. Если же не Фотиева была первой, кто поставлял Сталину информацию о планах «патрона», Сталин имел возможность узнать о них из письма Ленина XII съезду партии. В этом документе Ленин открыто потребовал снятия Сталина с его поста и объяснил причины своего требования. О письме Ленина стало известно и в Политбюро. Но Ленин был сильно болен, практически недееспособен, поговорить с ним и получить консультацию оказалось невозможным. Долгие годы этот документ тщательно скрывали от широкой публики, и только по указанию Никиты Хрущева через 35 лет с момента написания письмо было опубликовано и вошло в полное собрание сочинений Ленина.

Так же тщательно скрывались дебаты по поводу национального вопроса, разгоревшиеся в кабинетах и коридорах власти при появлении на свет СССР. И не только потому, что эта информация вскрывала глубину разногласий относительно нового государства и предполагаемой структуры его построения, но и потому, что она вызвала со стороны Ленина чрезвычайно бурную реакцию. Больной, фактически обреченный Ленин с удивительной ясностью сформулировал свои идеи, сумев беспощадно раскритиковать сталинскую позицию и показать опасность его подходов и решений.

Создавая концепцию будущего советского государства, Сталин исходил главным образом из своего послереволюционного опыта, когда он возглавлял Комиссариат по делам национальностей. Этот пост ему доверили благодаря тому, что первая из книг Сталина, опубликованная задолго до событий 1917 г., написанная по просьбе Ленина и при редакторской помощи Бухарина, была посвящена национальному вопросу. Именно этот теоретический труд, пусть поверхностный и неглубокий, и последующее погружение в практику бесконечно сложных национальных конфликтов и проблем, возможно, убедили Сталина, что разнохарактерные, неуправляемые и воинственно настроенные «национальные интересы» способны в любой момент расстроить деятельность центрального правительства.

Последнее выступление Ленина по национальному вопросу стало манифестом, содержащим сильный и четкий анализ развития, предстоявшего стране после Гражданской войны. По мнению Ленина, Сталин хотел предложить нерусским национальностям окраинных народов бывшей империи «автономию», при этом подразумевая, что они останутся составной частью России, но откажутся от уже существующих договорных отношений равноправия с РСФСР или Российской Федерацией. Дискуссия по этому поводу, а также по другим предложениям о формах будущего государства была крайне жесткой. Ее эпицентром стал конфликт Ленина и Сталина по национальному вопросу, последствия которого отразились на будущем советской политической системы. И об этом следует рассказать подробнее.

Глава 2. Автономизация против федерализации (1922-1923 гг.)

Русские редакторы документального сборника[1-3], являющегося для нас основным источником информации по данному вопросу, в предисловии отмечают, что идеи Владимира Ленина о месте и роли национальностей в государстве претерпели существенное видоизменение - от твердой убежденности в достоинствах централизма к «признанию неизбежности федерализма».

Сначала Ленин верил, что задачи пролетарской борьбы лучше решать в рамках унитарного государства, и выступал категорически против даже культурно-национальной автономии. Но после того как в ходе Гражданской войны национальные окраины и анклавы внутри чисто русских губерний и регионов стали театром боевых действий, он впервые согласился с тем, что создание национальных автономий и самостоятельных национальных государств более предпочтительно. Правда, принимая подобное решение, Ленин и его соратники всячески стремились подчеркнуть условность и временный характер образований такого рода. Это видно уже из названий республик: Татаро-Башкирская республика в Поволжье и на Урале; Литовско-Белорусская - на западе; Горская - на Северном Кавказе.

К концу Гражданской войны у границ бывшей Российской империи сформировались самостоятельные независимые национальные советские республики - Украинская и Белорусская. После советизации Закавказья появились Азербайджанская, Армянская и Грузинская республики. Все они находились в договорных отношениях с Российской Федерацией, имели единое военное командование и единое представительство на международных дипломатических конференциях. Несмотря на аморфность и зыбкость подобной конструкции, она служила сплочению народов страны и усиливала нарастающие центростремительные тенденции.

От резкого неприятия национально-культурной автономии Ленин постепенно склонялся к формальному признанию права наций на самоопределение в рамках бывшей Российской империи. При этом провозглашение независимости Финляндии и образование на этнической основе самостоятельных государств в Прибалтике, Закавказье и Средней Азии были все-таки скорее вынужденными актами, чем результатом последовательной целенаправленной политики. Но чем больше проходило времени, тем очевиднее становилось, что мнение Ленина эволюционировало в сторону признания национально-территориальных аспектов автономии при сохранении руководящей роли единой и наднациональной большевистской партии. Мысли Льва Троцкого, Христиана Раковского, Буду Мдивани, Николая Скрыпника, Филиппа Махарадзе, Мирсаида Султан-Галиева и других близких к Ленину людей развивались в том же направлении. Будучи практиками, работая в национальных регионах или разрабатывая единые основы внешнеполитической, экономической, военной и культурной политики, они, как правило независимо друг от друга, приходили к одному выводу - классовая политика в национальных вопросах является ограниченной, если она не учитывает национальные особенности того или иного народа. Все эти люди позже стали жертвами режима.

За исключением Ленина, никто из них не умер естественной смертью. Они оказались в числе тех, кто решительно и безапелляционного воспротивился жесткому унитаризму, сторонником которого являлся Сталин. Его доклад о проблемах федерализма, сделанный на Всероссийском съезде Советов в январе 1918 г., явился страстной защитой вышеозначенной национальной доктрины.

В письме Ленину Сталин писал: «Наша советская форма федерализма устраивает нации Царской России как их путь к интернационализму... Эти национальности никогда не были государствами в прошлом или же давным-давно перестали быть ими. Вот почему советская (централизованная) форма федерации принята ими без особых колебаний». Письмо датировано 12 июня 1920 г. Оно не только не вошло в сталинское собрание сочинений, но и до начала 1980-х гг. никогда не публиковалось.

В период с 1918 по 1920 г. при каждом удобном случае Сталин подчеркивал предпочтительный централизованный характер Советской Федерации, что являлось демонстрацией прямого наследования политике царской России, «единой и неделимой». Сталин постоянно твердил, что «автономия не означает независимости» и не предполагает обязательного «отделения». По его мнению, центральная власть никогда и ни при каких обстоятельствах не должна упускать из рук рычаги власти.

По мнению редакторов и авторов вводной статьи упоминавшегося ранее сборника, гарантированная Сталиным автономия была административным инструментом навязывания социалистического унитаризма. Свою политику нарком (министр) по делам национальностей выводил из мессианской роли России, аргументируя ее великорусской идеей «сверхгосударства» - державы (термин, которым мы будем пользоваться в дальнейшем), являющейся типичной концепцией экспансии, согласно которой присоединение других наций всегда служит делу прогресса. При этом следует отметить, что русские исследователи, включая авторов и редакторов часто цитируемого мной сборника, возможно, не поняли, что и другие империалистические страны страдали и страдают от мессианства подобного рода. В постреволюционной России новым аспектом этой концепции являлось лишь то, что Сталин, оспаривая ленинские выводы и взгляды, делал упор на сверхрусскостъ своей империалистической политики. Мнение Ленина он именовал не иначе как националистическим уклоном, безусловно вредным для интересов советского государства.

10 августа 1922 г. Политбюро приняло решение создать комиссию для рассмотрения взаимоотношений Российской Федерации с другими республиками, имевшими статус независимых государств или, как их тогда называли, «договорных республик». Сталин, считавшийся главным экспертом по национальным проблемам еще с дореволюционных времен и ставший незадолго до этого заседания Политбюро генеральным секретарем ЦК РКП (б), заявил о готовности представить свой план уже на следующий день.

Как было отмечено раньше, пятью независимыми советскими государствами, связанными с РФ договорами, являлись Украина, Белоруссия и три закавказские республики -Грузия, Армения и Азербайджан. Сталин предложил им план автономизации, согласно которому им предстояло стать частью Российской Федерации. Статус прочих независимых республик - Бухары, Хорезма, Дальневосточной республики - на тот момент оставался неопределенным. С ними предполагалось заключить договоры относительно условий внешней торговли, таможенных правил, ведения иностранных дел, обороны и прочего.

В этом случае все институты государств, оказывающихся в рамках нового союза, поглощались правительственными институтами Российской Федерации - ЦИКом, Советом Народных Комиссаров, Советом Труда и Обороны. Национальные комиссариаты иностранных дел, внешней торговли, обороны, путей сообщения, финансов и связи тоже должны были стать частью соответствующих комиссариатов России. Комиссариаты юстиции, образования, внутренних дел, сельского хозяйства и государственного контроля оставались под юрисдикцией республик. При таком решении вопроса никого не удивляло, что местная «политическая полиция» сливалась с ГПУ России.

Знакомя Политбюро со своими соображениями, Сталин отмечал, что на данный момент они не предназначены для публикации. Предполагалось, что их сначала обсудят республиканские партийные центральные комитеты, а затем формально узаконят советы республик на специальных сессиях исполнительных комитетов или на съездах Советов.

Как всегда прямолинейно, Сталин заявил, что согласно предлагаемому им проекту принцип так называемой независимости республик должен быть устранен, поскольку, по его мнению, является не более чем «пустыми словами» - ведь все республики становятся частью единой административной системы централизованного российского государства.

Такая политика вызвала бурю протеста на местах. 15 сентября 1922 г. Центральный комитет Грузии отверг сталинский план автономизации, назвав его «преждевременным». Против решения грузинского ЦК голосовали только Серго Орджоникидзе, Сергей Киров, Миха Кахиани и Леван Гогоберидзе. Все они были людьми Сталина из так называемого Закавказского краевого партийного комитета (Заккрайкома) - органа, созданного Москвой для партийно-государственного контроля над тремя закавказскими республиками и ставшего источником бесконечных конфликтов с национальным партийным руководством Грузии.

1 сентября 1922 г. глава грузинских коммунистов Филипп Махарадзе пожаловался Ленину: «Мы живем в обстановке неразберихи и хаоса». Он заметил, что во имя соблюдения пресловутой «партийной дисциплины» Закавказский комитет навязывает свои решения силой, и это подрывает независимость Грузии. «Грузия, - как счел нужным заметить Махарадзе, - не Азербайджан и не Туркестан».

В свою очередь Сталин столь же энергично жаловался на «полнейший хаос» в отношениях центра и периферий с их бесконечными конфликтами и недовольствами. Это видно из письма, адресованного Ленину 22 сентября 1922 г. Сваливая ответственность за происходящее на своих противников, Сталин яростно ополчился на тех «коммунистов», «которые приняли всерьез нашу игру в республики». В результате, подчеркивал он, «единая федеральная государственная экономика становится фикцией». Альтернативу происходящему Иосиф Виссарионович видел в следующем.

Первый вариант - признание полной независимости договорных республик. В этом случае центр окончательно лишался возможности вмешиваться в их жизнь, предоставляя им управлять железными дорогами, торговать, вести дела с зарубежными государствами. При этом решение любых общих проблем требовало постоянных контактов и взаимодействия между юридически равными республиками, а решения верховных органов Российской Федерации считались необязательными для других.

Второй вариант - договорные республики создадут абсолютно новое межгосударственное объединение, образовав единый экономический союз, при котором другие республики подчинятся высшим инстанциям Российской Федерации. Другими словами, мнимая независимость будет заменена подлинной внутренней автономией республик, но это коснется только области национального языка, культуры, юстиции, внутренних дел и сельского хозяйства.

«Если мы теперь же не постараемся приспособить форму взаимоотношений между центром и окраинами к фактическим взаимоотношениям, в силу которых окраины во всем основном безусловно должны подчиняться центру, то есть если мы теперь же не заменим формальную (фиктивную) независимость формальной же (и вместе с тем реальной) автономией, то через год будет несравненно труднее отстоять фактическое единство советских республик», - констатировал Сталин.

В этих строках он представил основные черты проекта автономизации. Однако Сталин не предугадал реакцию Ленина. А Ленин оказался не просто недовольным меморандумом Сталина - а не на шутку встревоженным. В записке Каменеву, датированной 26 сентября 1922 г., Владимир Ильич просил рассмотреть предложения об интеграции республик в Российскую Федерацию. К тому моменту он уже обсудил эту проблему с Григорием Сокольниковым, предполагал встретиться со Сталиным, а на следующий день увидеться с грузинским лидером Буду Мдивани, обвиняемым сторонниками Сталина в уклонизме. «Сталин стремится разрушить слишком многое», - добавлял Ленин, считая, что план Сталина требует серьезных коррективов.

Некоторые из своих предложений Ленин тут же отослал Сталину, который согласился с первой и, пожалуй, наиболее важной из поправок, заменив свою формулировку («присоединение к Российской Федерации») ленинской - «официальное объединение с Российской Федерацией в Союз Социалистических Республик Европы и Азии».

Мы не должны уничтожать независимость республик, мы должны строить объединение более высокого уровня, представляющее собой федерацию независимых республик, пользующихся равными правами, объяснил Ленин.

Эта записка была всего лишь первым наброском: имелся ряд поправок, которые Ленин после разговора с Мдивани и другими политиками собирался внести в проект (поправки были предварительными; ознакомить с ними всех членов Политбюро предполагалось после того, как документ будет окончательно разработан).

Реакцию Сталина на предложения Ленина нельзя было назвать восторженной. В записке, направленной им 27 сентября 1922 г. членам Политбюро, он отметил, что согласен с ленинскими поправками первого параграфа. (Мы считаем, что у него просто не было выбора.) Однако остальные предложения Сталин отверг, снабдив их язвительными замечаниями вроде «абсурдно», «беспочвенно», и в свою очередь обвинил Ленина в ненужной спешке («Его поспешность поощряет уклонистов») и попытался красочно изобразить ошибочность ленинского «национального либерализма».

Аргументы Сталина нельзя назвать безупречно логичными. Вынужденный снять свой проект автономизации, Сталин был откровенно зол. Неспособный сдерживать себя, он поторопился перехватить инициативу, заострив внимание на «уклонизме» («национальном либерализме»), что, по его мнению, могло бы сплотить его сторонников против Ленина. Сталин не мог легко смириться с поражением. Однако до него было недалеко.

На заседании Политбюро 28 сентября 1922 г. Каменев и Сталин обменялись записками. Каменев сообщил, что Ленин «решил начать войну по вопросу независимости» и поручил ему «поехать в Тбилиси для встречи с вождями, оскорбленными сторонниками Сталина». Сталин ответил: «Нужна, по-моему, твердость против Ильича (Ленина. - М. Л.). Если пара грузинских меньшевиков воздействует на грузинских коммунистов, а последние на Ильича, то спрашивается - причем тут «независимость»?». «Я думаю, что если В. И. (Ленин. - М. Л.) настаивает, хуже будет сопротивляться (подчеркнуто Каменевым. - М. Л.)», - предупреждал Каменев. Из этой переписки трудно однозначно определить, какой позиции на самом деле придерживался Каменев. Можно ли считать его двуличным, поскольку он одновременно соглашался с Лениным и информировал Сталина? Или он полагал, что Ленин вскоре сойдет со сцены?

На последнюю записку Каменева Сталин ответил следующим образом: «Не знаю. Пусть делает по своему усмотрению». Маневрировать, изображая свое отступление в наиболее благоприятном свете, - это была практика, в которой Сталин особенно преуспел. Он информировал всех членов Политбюро, что готовит «несколько измененную, более точную формулировку решения Комиссии» и вскоре представил ее Политбюро.

Исправленный текст фактически принадлежал Ленину. Согласно этой формулировке все республики (включая Россию) объединяются в Союз Советских Социалистических Республик, но сохраняют право выхода из него. Высшим органом государства считается «Исполнительный Комитет Союза», в котором республики представлены пропорционально количеству населения. Комитет назначает Совет Народных Комиссаров Союза.

Поскольку нас в первую очередь интересует игра Сталина, мы не будем детально рассматривать процесс формирования правительственной конституции. Сталин был вынужден снять свой проект автономии, но не прекратил обходными методами добиваться собственных целей. Он умело манипулировал языком, определяющим прерогативы будущих комиссариатов, находящихся в Москве, и таким образом, какими бы ни были конституционные тонкости, в зародыше душил любое стремление к независимости. Республики тоже сознавали, что было поставлено на карту. Без надлежащих, четко определенных конституционных гарантий находящиеся в Москве министерства фактически оказывались подчиненными Российской Федерации, проще говоря, оказывались в руках русских.

Эта точка зрения была оглашена в пространном меморандуме, направленном Сталину 28 сентября 1922 г. Христианом Раковским, являвшимся главой украинского правительства. Суть меморандума сводилась к следующему: «В проекте говорится об обязанностях независимых республик, о подчинении директивам центра, но ничего не сказано о правах, которыми пользуются их ЦИК и Совнарком и находящиеся при них наркоматы и управления объединенных комиссариатов. Практика доказала, что центральные органы в некоторых независимых республиках живут при полном неведении, что им позволено предпринять и что запрещено, и часто рискуют быть уличены в отсутствии инициативы или в действиях, имеющих сепаратистский характер».

Раковский полагал, что центральное правительство только выиграет от соблюдения интересов республик и четкой регламентации их прав. В планах Сталина он видел не что иное, как проект автономизации, предусматривающий ликвидацию республик. Он считал, что это только повредит СССР как в плане внутренней политики, так и в международных отношениях. Ленина терзали те же сомнения, он был готов сражаться. Так называемый грузинский инцидент окончательно побудил его к действию.

Во время выступлений руководителей ЦК грузинской компартии против насильственного включения в Закавказскую Федерацию вспыльчивый сторонник Сталина - Орджоникидзе - затеял драку с одним из своих оппонентов. После этого случая руководство грузинской компартии в полном составе подало в отставку, подвергнув резкой критике новый проект образования СССР. Скандал мог принять затяжной характер.

Сначала Ленин не понял, что произошло, но, наведя справки, предложил Сталину направить Дзержинского в сопровождении двух человек нерусской национальности для изучения конфликта. Однако Сталин безоговорочно принял сторону Орджоникидзе. Глубоко обеспокоенному Ленину не оставалось ничего, как прийти к выводу, что Сталин и его соратники ведут себя как «великодержавники». Не исключено, что этот термин, часто используемый Лениным, был подсказан ему грузинами, находившимися с ним в постоянном контакте. 6 октября 1922 г. Владимир Ильич направил Каменеву письмо. Оно начиналось полушутливо, а заканчивалось в серьезном тоне. «Великорусскому шовинизму объявляю бой не на жизнь, а на смерть... Надо абсолютно настоять, чтобы в союзном ЦИКе председательствовали по очереди: русский, украинец, грузин и т. д. Абсолютно!»

Ленинский программный текст по национальному вопросу, продиктованный 30-31 декабря 1922 г., содержал новое понимание государственной системы. Этот уникальный документ[1-4] выдержан в духе критики и самокритики. Таким образом Ленин говорил о своей вине перед рабочим классом страны. Он считал себя виновным в том, что не вмешался «достаточно энергично и достаточно резко» в пресловутый вопрос об автономизации, и объяснял, что до недавнего времени сделать это мешала болезнь.

Суть сказанного состоит в следующем: да, единство аппарата управления выставляется предварительным условием объединения, но о каком именно аппарате идет речь? Об аппарате, унаследованном от самодержавия, смеси из монархических и мелкобуржуазных шовинистов, орудия угнетения, традиционного во времена царизма. По меньшей мере следует повременить, пока ситуация не изменится. В противном случае широко разрекламированный принцип права выхода из Союза станет только листом бумаги, не защищающим другие национальности от истинно русского человека, бюрократа, насильника, великорусской швали - такими словами характеризует Ленин русского националиста. И Ленин выносит вердикт: в проекте Сталина не существует никаких реальных мер для защиты этнических меньшинств (инородцев) от истинно русского держиморды.

Важно понимать, почему Ленин с такой страстью начал разоблачать изуверские качества русской бюрократии и русских ультранационалистов. Угнетение народов началось много веков назад - поэтому советской власти предстояло рассеять недоверие этнических меньшинств, пострадавших от несправедливости такого рода; Ленин настаивал, что они (меньшинства) особенно чувствительны к любой форме дискриминации и что Сталин с его увлечением административными методами, не говоря об озлоблении по поводу «социал-национализма», лишь сильнее разожжет это недоверие. «Озлобление вообще играет в политике обычно самую худшую роль», - подчеркивал Ленин. Так он впервые дал понять, что Сталину нельзя доверять ведущее положение во власти.

Что, по мнению Ленина, следовало сделать? Оставить и укрепить Союз, ибо он необходим. Сохранить единство дипломатического аппарата, «исключительного в составе нашего государственного аппарата». Гарантировать полноправное «употребление национального языка в инонациональных республиках». В качестве примера наказать Орджоникидзе «за рукоприкладство», а политическую ответственность «за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию переложить, конечно, на Сталина и Дзержинского».

Проект формирования СССР следовало пересмотреть и, если необходимо, переписать к следующему съезду Советов. Центру оставались военные и дипломатические функции; все остальные возвращались республикам. Ленин подчеркивал, что фрагментации власти бояться не надо. Если придерживаться закона и справедливости, авторитета партии будет достаточно для достижения необходимого единения. Ленин писал: «Надо иметь в виду, что дробление наркоматов и несогласованность между их работой в отношении Москвы и других центров могут быть парализованы достаточным партийным авторитетом, если он будет применяться со сколько-нибудь достаточной осмотрительностью и беспристрастностью».

В наше время очевидно, что атака Ленина на Сталина была частью наступления на те явления, которые Ленин считал пережитком старой великодержавной империалистической идеологии (великодержавничества). Мы можем не сомневаться, что Ленин брал на заметку и затем атаковал своих политических врагов. Он понимал, чем чревато будущее (пожалуй, в этом случае мы можем говорить о предвидении и даже предчувствии). Ленин осуждал сталинский путь, который при надлежащих условиях мог стать официальной политикой государства. Неудивительно, что в своем «завещании» Ленин дал ясно понять, что Сталина следует сместить с его партийного поста.

Сознавая свою физическую слабость, Ленин в записке от 5 марта 1923 г. просил Троцкого взять на себя защиту «грузинского дела» в Центральном комитете. В тот же день в письме, посланном грузинам Буду Мдивани и Филиппу Махарадзе, он подчеркивал, что принял их дело близко к сердцу. Но политическая активность Ленина резко оборвалась четыре дня спустя, 9 марта.

В этот роковой день очередной «удар» окончательно приковал его к постели. До своей смерти, которая наступила 21 января 1924 г., он был лишь в состоянии слушать газетные статьи, которые читала ему Надежда Крупская. Он понимал прочитанное, но, лишенный речи, мог высказывать свое мнение только нечленораздельными звуками и движением глаз.

6 марта 1923 г. Троцкий, выполняя ленинскую просьбу, направил в Политбюро меморандум, в котором резко заявил, что ультрагосударственнические тенденции должны быть отвергнуты, и раскритиковал тезисы Сталина по национальному вопросу, которые тот готовил к предстоящему XII партийному съезду. Троцкий подчеркивал, что значительная часть центральной советской бюрократии рассматривает создание СССР как способ сведения на нет всех национальных и автономных политических образований (государств, организаций, регионов). И делает это под прикрытием создания так называемых объединенных комиссариатов по экономике и культуре, фактически игнорирующих интересы национальных республик.

Но при личном обращении к Каменеву Троцкий занял довольно странную позицию. Отметив, что предложения Сталина чреваты непредсказуемыми последствиями и необходим «кардинальный поворот» (что всецело согласовывалось с позицией Ленина), он заявил о готовности не выступать против Сталина, если тот исправит свои тезисы.

Можно ли сказать, что Троцкий строил замки на песке? Да, можно - если он предполагал таким образом упрочить единство партийных рядов.

7 марта 1923 г. Каменев информировал Зиновьева, что Ленин заявил о несогласии с позицией Сталина, Орджоникидзе и Дзержинского, солидаризовался с Мдивани и направил Сталину личное письмо, в котором разорвал с ним отношения из-за грубости последнего с Крупской. Каменев добавил, что Сталин ответил коротким кислым извинением, которое вряд ли удовлетворит старика. Ленин «не будет доволен мирным разрешением вопроса в Грузии и, очевидно, захочет, чтобы некоторые организационные меры были приняты наверху» (курсив Каменева. - М. Л.). По его мнению, Зиновьеву надлежало «быть в Москве в это время».

Эта ситуация могла стать для Сталина критической. Ему пришлось отступить. Он велел Орджоникидзе вести себя с грузинами более сдержанно и попытаться найти компромисс. В тот же день он написал Троцкому, что принимает его замечания к своим тезисам «как бесспорные». Вечером этого дня он получил от секретаря Ленина, Лидии Фотиевой, распечатку диктовки по национальному вопросу. От себя Фотиева добавила, что Ленин намеревался переслать документ в президиум будущего съезда, но не дал ей по этому поводу никаких официальных указаний. Также Фотиева послала текст диктовки Каменеву и Троцкому, проинформировав их, сколь важное значение придавал Ленин и этому документу, и национальному вопросу, и спрашивала, как ей поступить с этой бумагой. Так сложилась обстановка, благодаря которой Троцкий смог бы заметно ослабить претензии Сталина на лидерство, ведь у него была возможность добиться публикации ленинской диктовки. Но Троцкий этой ситуацией не воспользовался.

Сталин поступил иначе. Он принял предложенную Фотиевой подсказку. В очередном письме членам Политбюро (6 апреля 1923 г.) она обратила их внимание на то, что Ленин не считал текст диктовки законченной, готовой к публикации статьей, да и Мария Ульянова (сестра Ленина) заявляла, что Владимир Ильич не дал ей никаких указаний относительно печати. Возможно, Сталин сам подсказал Лидии Фотиевой и Марии Ульяновой необходимость таких заявлений. Но это из области предположений. Как бы то ни было, Сталин добился того, чего хотел. Письмо не было опубликовано в канун съезда, а Троцкому инкриминировали «сокрытие важнейшего ленинского документа» от партийного руководства. На самом деле с текстом ленинского обращения на съезде был ознакомлен лишь узкий круг лиц, входивших в совет старейшин. Их также проинформировали о решениях пленума Центрального комитета по грузинскому вопросу.

Слух, будто кто-то в руководстве партии намеренно утаил ленинский документ от других, был объявлен откровенной клеветой. Троцкий остался доволен, что с него сняли подозрение в нелояльности, а Сталин - что удалось миновать беду, которая могла стоить ему карьеры.

Пререкания - что делать с текстом, кому его показывать, а кому нет - вылились в мелкие интриги и склоки, однако ставки в этой игре были крайне высокими. Кто останется у власти? Какова будет форма власти? Будет ли диктатура преследовать популистские и социальные ориентации большевизма? Или же примет глубоко консервативную великодержавность?

Симптоматично, что именно «национальный вопрос» привел к таким грандиозным столкновениям. Именно в этом пункте так называемый большевизм (ленинизм) оказался наиболее уязвим, оказавшись в замешательстве из-за грандиозности задач послевоенного возрождения страны и негативных сторон режима, не очевидных до этого времени. Положение требовало тщательного обдумывания, перегруппировки и адаптации. Другими словами, разыгралась классическая ситуация, когда личности вождей могли обусловить выбор направления дальнейшей жизни страны.

Деятельность Ленина в этот момент можно считать уникальной. В области политики и на чисто человеческом уровне она производит неизгладимое впечатление. Умирающий парализованный человек в крайне запутанных обстоятельствах сумел до последнего фатального «удара» сохранить ясность ума.

Что касается Сталина, его в первую очередь интересовал не столько национальный вопрос, сколько выбор стратегического направления. Сталинский проект автономизации предусматривал безальтернативный вариант развития режима. В отношении характера государственной власти у них с Лениным были разные приоритеты.

Конечно, диктаторские амбиции не были чужды и Ленину, но он считал, что в области национальных отношений нужно исходить из уважения прав национальностей и что государство должно защищать эти права. Таким образом, хотя в обеих программах речь шла о диктатуре, в вопросе практики они расходились. Многочисленные союзные министерства, предложенные Сталиным, были яблоком раздора и источником обид. Республики не сомневались, что они будут поглощены Россией. И это действительно было целью Сталина. Его головной болью стали роль, которую он надеялся сыграть на вершине власти, выгодное для него устройство партии, а также путь достижения командных высот.

Глава 3. Кадровые еретики

Приведенные выше документы позволяют достаточно глубоко понять личность Сталина и суть его политических проектов. Следующие аспекты прояснят их еще нагляднее.

Спустя несколько лет после указанных событий Сталин окончательно сосредоточил в своих руках всю полноту власти. Он продолжал считать себя великой личностью и вождем, но при этом знал, как важно выдавать себя за скромного и нетребовательного человека, обыкновенного последователя гениального основателя партии. Молчаливый, осторожный, он казался хладнокровным - современники и соратники его таким и считали.

Сталин последовательно разыгрывал непритязательную простоту, представляясь всего лишь незначительным наследником гиганта. Но его политические шаги, как существенная часть разгадки его характера, позволяют понять: за личиной незначительности и спокойствия скрывался совершенно иной человек.

Из первых рук мы кое-что знаем о том, какое государство намеревался создать «простой» ленинский «преемник». Более того, его высказывания о роли и задачах государства и партийных кадров раскрывают, как он на самом деле представлял себе и действия власти, и собственное участие в этих действиях. Сталинские заявления выглядят откровением, даже если его современники (как соратники, так и рядовые члены партии и сторонние наблюдатели) не обратили на их значение должного внимания. Свою позицию он ясно и открыто высказал на XIII съезде партии в 1924 году.

«Если ясно для нас, что наш госаппарат по своему составу, навыкам и традициям негоден, ввиду чего угрожает разрывом между рабочими и крестьянством, то ясно, что руководящая роль партии должна выразиться не только в том, чтобы давать директивы, но и в том, чтобы на известные посты ставились люди, способные понять наши директивы и способные провести их честно. Не нужно доказывать, что между политической работой ЦК и организационной работой нельзя проводить непроходимую грань».

И далее: «... После того как дана правильная политическая линия, необходимо подобрать работников так, чтобы на постах стояли люди, умеющие осуществлять директивы, могущие понять директивы, как свои родные, и умеющие проводить их в жизнь. В противном случае политика теряет смысл, превращается в махание руками. Вот почему учраспред, то есть тот орган ЦК, который призван учитывать наших основных работников как в низах, так и вверху и распределять их, приобретает громадное значение»[1-5].

Однако упоминание о кадровом департаменте ЦК (учетно-распределительном отделе) отнюдь не означает, что Сталин придавал партии такое уж особенное значение. Ситуация станет понятнее, если мы вспомним одно из его заявлений в обращении к «будущим кадрам», студентам Университета имени Свердлова[1-6]. В этом обращении Сталин безапелляционно подчеркивал: «... для нас объективных трудностей не существует. Единственная проблема - кадры. Если дело не движется или движется плохо, причину не следует искать в объективных условиях: это ошибка кадров»[1-7].

Объективных условий для этого «марксиста» не существовало: по его мнению, вождь волен ставить любые задачи, но не может считаться ответственным за их неудовлетворительное решение и результаты. Эти короткие тексты во всей полноте живописуют философию и практику сталинизма, такими, как их определял сам Сталин: с хорошими кадрами нет ничего невозможного; политика, определенная наверху, всегда правильна; ошибаются лишь окружение вождя или его подчиненные.

Очевидно, что суть сталинской концепции личной власти состояла в идее, что такая власть должна быть «обнаженной, открытой». Иосиф Сталин никогда не писал трудов наподобие Mein Kampf, книги, которая каждому желающему дает возможность понять, что за личность представлял собой Адольф Гитлер, и которую для этого не обязательно читать от корки до корки. Сталинская концепция всеохватывающей личной власти, в которой вождь ответственен только перед самим собой, его концепция «беспредельной диктатуры» надежно укрыта от посторонних глаз среди отдельных фраз и предложений, которые могли легко остаться незамеченными даже для умудренных опытом членов партии.

Между тем сталинская концепция была уже испытана на практике в крайних ситуациях - когда партия находилась в подполье во времена революции и Гражданской войны. В тех условиях солдаты должны были просто исполнять приказы. Теперь эта же логика оказалась перенесенной на совершенно иную почву - в условия рутинной ежедневной работы без чрезвычайных происшествий - и стала повсеместной практикой бюрократии, государственного администрирования, работы различных партийных аппаратов. Ныне, как и во время войны, когда Красная армия была осаждена со всех сторон, вождь требовал вести себя, как в военное время. Подобная «чрезвычайщина» - «неограниченная диктатура» могла привести только к уродствам, причем самого примитивного уровня.

Чрезвычайно яркий пример можно найти в воспоминаниях Валентина Бережкова, переводчика Сталина. Не знакомый с подробностями текста речи Сталина в Свердловском университете 9 июня 1925 г., Бережков вспоминает эпизод, произошедший во время войны, когда он работал в Министерстве иностранных дел под началом Вячеслава Молотова. Молотов, достаточно хорошо знавший Сталина, разъяснил переводчику суть «нелогичной логики» Иосифа Виссарионовича. Когда что-то происходило не так, Сталин требовал «найти виновного и сурово наказать». Единственная возможность спасти собственную шкуру состояла в том, чтобы указать на кого-то, и Молотов неоднократно поступал именно подобным образом. Когда выяснилось, что на телеграмму, направленную от Иосифа Сталина Франклину Рузвельту, не был получен ответ, Молотов дал указание Бережкову найти виновного.

Бережков провел расследование и пришел к выводу, что с советской стороны виноватых не было. По его мнению, ошибка была допущена со стороны Государственного департамента США.

Выслушав доклад, Молотов попросту высмеял Бережкова. И объяснил ему, что любой просчет всегда совершается кем-нибудь определенным. В данном случае инцидент касается только советской стороны, и конкретно того, кто был ответственен за передачу и доставку телеграммы. Сталин приказал найти виновного. Раз так, «козлом отпущения» должен стать человек, отвечавший за данную операцию. Найти такого человека поручили заместителю Вячеслава Молотова Андрею Вышинскому, и тот проделал это без особых затруднений. Невезучего руководителя шифровального отдела немедленно сняли с должности, исключили из партии, и в дальнейшем он исчез без следа[1-8]. Приказ Сталина выполнили буквально.

Источник этой безумной логики ясен: если на низшем уровне нет виновного за ошибку, то ее могли совершить только в верхах. А этого, по мнению Сталина, не могло быть просто потому, что «не могло быть никогда».

Методы, используемые Сталиным для формирования «образа» своей власти, имели некоторые специфические черты. Сталин придумывал и разрабатывал различные сценарии и следовал им, как правило, ничего не меняя.

Одной из самых простых сценарных разработок такого рода являлось присвоение самому себе тех побед и достижений, которые до того ассоциировались с именами Ленина и Троцкого.

В дьявольской фантасмагории Сталина Троцкий вообще выступал неизменным фигурантом. Его поносили, обливали грязью, громоздили всевозможную клевету. Без сомнения, Троцкий занимал особое, специфическое положение в сознании Сталина, и именно поэтому простая политическая победа не могла удовлетворить последнего. Сталин не чувствовал себя спокойно до тех пор, пока не был приведен в исполнение приказ об убийстве Троцкого. Но даже после его смерти он стремился начисто вычеркнуть это имя из советской истории, во-первых, используя цензуру, и, во-вторых, приписывая заслуги Троцкого себе (на это стоит обратить отдельное внимание). Населению страны были явлены «художественные» фильмы, в которых военные достижения заклятого врага - например, заслуги Троцкого в организации обороны Петрограда (Санкт-Петербурга) против армии белого генерала Николая Юденича в декабре 1919 г. были отданы Сталину. И это только один из возможных примеров его неукротимой зависти и беспрецедентной мелочности.

В отношении Ленина гонения приняли более изощренные формы. Решение забальзамировать тело вождя, несмотря на резкие протесты членов его семьи, стало одним из центральных эпизодов причудливо-фантастичного сталинского сценария. Что касается «клятвы верности Ленину», произнесенной на заседании съезда Советов 26 января 1924 г. накануне дня похорон, то она вылилась в продолжительное шаманское действо. Сталин довольно сухо перечислил указания, которые Ленин якобы завещал партии, но торжественно и патетично «заверил» усопшего от имени всех партийцев, что партия будет им следовать свято и беспрекословно.

Сегодня, когда мы лучше понимаем истинное отношение Сталина к Ленину, становится очевидным, что этот «апофеоз скорби» и сусальной верности вовсе не был жестом искреннего уважения, а являлся «стартовым запуском» собственного культа. Как сразу же отметили некоторые противники Сталина, в клятве ничего не говорилось о положениях и идеях подлинного завещания Ленина. «Клятва» была произнесена для собственного блага и по сути дана не партии и стране, а самому себе.

Сталинизм и синдром ереси. Апеллирование Сталина к символике православной церкви также хорошо известно. Иностранные биографы «отца народов» неоднократно отмечали этот факт, обращая внимание на литургическую форму «клятвы». Возможно, речь в форме литургии явилась следствием его обучения в православной семинарии, где Сталин получил свое единственное образование.

Влияние религиозных форм на построение структуры власти еще раз проявится позднее, когда Сталин заставит поверженных политических врагов проходить через ритуалы исповеди и покаяния, с точки зрения здравого смысла в данных обстоятельствах совершенно бессмысленные. Прощенный грешник все равно оставался грешником.

Исходя из религиозного контекста действий Сталина следует уделить внимание его концепции ереси, а также ее использования в политике. Эквивалентом «греха» при сталинизме стали всевозможные «уклоны», которые нужно было искоренять, подобно отклонениям от господствующих религиозных догматов.

«Синдром ереси» - подходящий термин для сталинской пропаганды, для ее многочисленных ритуалов и неумолимого преследования тех, кто имел (или, возможно, мог иметь) убеждения, отличные от сталинской «тотальной» веры.

В одной из речей Сталин «объяснит» это в своей характерной манере: «уклон» возникает тогда, когда любой из правоверных партийцев начинает «испытывать сомнения». В связи с этим позвольте мне процитировать слова Жоржа Дюби, изучавшего причины возникновения ереси и ее модификации, появившиеся в Средние века - период, когда для блага конформизма были выработаны изощреннейшие методы выкорчевывания инакомыслия.

«Мы видели, что церковь стимулировала появление ересей, указывая на них и проклиная. Но мы также должны добавить, что церковь, карая, поскольку речь шла об охоте за людьми, создавала целый арсенал, который затем обретал собственную жизнь и который часто оживлял ереси, казавшиеся побежденными. Историки должны обратить пристальное внимание на эти контрольные органы и специалистов, составлявших их персонал, которые часто были раскаявшимися и получившими прощение еретиками.

Преследуя и карая людей, церковь также порождала особый умственный настрой: страх ереси, распространенное среди верующих убеждение, что ересь лицемерна, поскольку она скрытна, и, как результат, то, что она должна быть выявлена любой ценой и любыми средствами. С другой стороны, подавление ереси провоцировало различные способы ее проявления в качестве инструмента сопротивления и контрпропаганды; и действовали они очень долго... Позвольте нам также показать, гораздо более открыто, политическое использование ереси, еретических групп в качестве козла отпущения, в любых желаемых смешениях в каждый данный момент»[1-9].

Этот анализ, относящийся к Средним векам, звучит так, словно разговор идет о сталинизме и его «чистках». Преследование ереси являлось основной составляющей стратегии Сталина и становления его культа. Использование термина «культ» в том же значении, как, скажем, в католицизме и православии, оправданно. И не только потому, что речь идет не просто о приписывании сверхчеловеческих качеств верховному правителю. А также вследствие факта, что фундаментом технологического построения данного культа являлось преследование «ересей», которые, конечно же, изобретались и подавались Сталиным таким образом, будто бы система не могла выжить без такого фундамента.

Демоны мщения и кары, выпущенные на еретиков, словно сторожевые собаки, на самом деле представляли собой оптимальную психологическую и политическую стратегию оправдания массового террора. Другими словами, террор не был результатом существования «еретиков»; «еретики» были выдуманы, чтобы оправдать террор, нужный Сталину.

Параллель с церковными стратегиями станет еще более очевидной, если мы примем во внимание, что Троцкий был идеальным воплощением так называемого вероотступника для множества людей - верующих, безбожников, националистов и т. д. Одобрение его уничижения было данью лести и поклонения Сталину.

Закоснелая ненависть к Троцкому даже после распада Советского Союза оказалась чрезвычайно распространенной среди современных сталинистов, националистов, антисемитов и мракобесов. Возможно, стоит задаться вопросом: не правильнее ли считать эту ненависть квинтэссенцией ненависти к «еретикам», «чужакам», свойственной социализму в целом? А может, она была присуща и интернационализму? Или антисемитизму? Внимательное изучение аргументов приверженцев Сталина показывает, что именно делает Троцкого столь ненавистным для многих представителей советской идеологии, которые редко подходили к тому или иному факту хотя бы с минимумом беспристрастности.

Помимо православной религии к культу Сталина взывали и другие явления прошлого. Сравнение Сталина с царем возникло не на пустом месте. В то же время решение строить «социализм в одной стране» (причем с заявлением, что «мы в состоянии сделать это собственными средствами») свидетельствовало, что идеологией можно манипулировать, направлять ее в сторону «великодержавного шовинизма», в котором Сталина и обвиняли его противники.

Этот лозунг сразу стал чрезвычайно соблазнительным для аудитории, состоявшей главным образом из победителей Гражданской войны, даже до того, как он превратился в идеологический и политический наркотик. Господство над церковью, практиковавшееся самодержцами, было тесно связано с церковным символизмом, придававшим царской власти божественную легитимность.

При этом дело Сталина и его культ нельзя считать религиозным феноменом. Это была чисто политическая конструкция, позаимствовавшая и приспособившая к себе многие из символов православия, вне зависимости от того, как сам Сталин относился к религии и к психологическим условиям ее возникновения. Мне кажется, нет никаких данных, которые позволили бы ответить на вопрос о религиозности Сталина. Судя по всему, он был атеистом.

Надо обязательно понимать, что Сталин проводил последовательную политику превращения партии в инструмент контроля над государством. И это ясно из его «философии кадров». Маячивший ранее проект установления полного партийного контроля над государством был практически завершен к концу эпохи НЭПа, в 1929 г. Это логически следовало из по-гусарски лихого заявления Сталина, что «объективные трудности для нас не существуют». Подобная концепция роли кадров требовала больше, чем простая трансформация партии.

В любом случае к этому времени РКП (б) сильно изменилась из-за массированного притока новых членов и изгнания убежденных оппозиционеров. Не говоря о значительном числе выходов из рядов партии, о которых официально не сообщалось.

Эта «лихорадка» обусловила расширение партийного аппарата, который ранее был небольшим и не представлял опасности для старых большевистских кадров, рано или поздно переходивших в открытую или молчаливую оппозицию к Сталину и его режиму личной власти.

Маленький, но необходимый для налаживания четкой организационной работы, аппарат Центрального комитета, созданный в 1919 г., в то время не зависел от численности членов партии. Однако в руках Сталина, особенно после того как в апреле 1922 г. он был назначен на пост генерального секретаря, аппарат начал играть другую роль.

Сталин обладал безошибочным ощущением градации власти. Если «старые большевики» предпочитали работать в государственной администрации (комиссариатах и других правительственных учреждениях), он усиливал контроль над Секретариатом ЦК - инструментом, необходимым для ассимиляции «сырых» новобранцев, для доминирования над партией и ее ветеранами. А им потребовалось время, чтобы осознать суть этого процесса.

Известно, что до 1923 г. в отношении растущей мощи «машины секретариата» не высказывались ни критики, ни сожаления. Но довольно скоро стало понятно, что с помощью этой машины в соответствии с пожеланиями Политбюро мастерски комплектуются составы делегаций партийных конференций и съездов. Большинство историков готовы согласиться, что XIII съезд партии, на котором Сталина переизбрали генеральным секретарем, был «укомплектован» именно для решения этой задачи. Партия, в том виде, в котором ее знали ветераны и те, кто вступил в ее ряды в Гражданскую войну, быстро исчезала. Лишь так называемые партийные выдвиженцы были не просто «карточками» в картотеке, но «кадрами» - другими словами, работали и занимали определенное место в иерархии аппарата дисциплинированных функционеров.

Первое время некоторая видимость внутрипартийной демократии еще сохранялась, как в случае с Центральным комитетом, в течение нескольких лет продолжавшим избираться, заседать и принимать резолюции. Но вскоре и его состав был полностью выведен из-под контроля членов партии.

Таким был путь, которым Сталину удалось претворить в жизнь свой «мастер-план» единоличного правления. Прежде всего он лишил партию возможности менять руководство путем выборов. Большевизм - это непременно надо подчеркнуть - имел такую возможность. Именно уничтожение механизма выборов стало необходимым предварительным условием сталинского успеха. И этот факт противоречит широко распространенному убеждению, что Советский Союз «управлялся Коммунистической партией». Колокол сталинизма прозвонил по всем существующим в то время политическим партиям, в том числе и по той, что находилась у власти. При Ленине еще существовало некое подобие однопартийной диктатуры. При Сталине правительство и партия проводили политику, которая предписывалась им как «кадрам», до тех пор, пока делали это удовлетворительно.

Все означенные сюжеты требуют подробного изучения. Диктатура приходит под разными масками. Некоторые «однопартийные системы» сохраняют возможность вершить собственную судьбу или по меньшей мере формировать свое руководство. Когда этого нет, система представляет собой сцену, на которой действие как таковое отсутствует. Главные роли разобраны и разыгрываются представителями аппарата, правящего страной, а ими, в свою очередь, командуют «верхи». История советской системы безгранично интересна тем, что демонстрирует радикальные изменения в принципах власти, а не просто ее временные колебания. Именно это предстоит рассмотреть более детально.

Глава 4. Партия и ее аппарат

История государственной и партийной бюрократии на данный момент не описана достаточно отчетливо. Поэтому, характеризуя бюрократию, выделим лишь ее некоторые определяющие черты. Ради ясности будем употреблять одни и те же термины для обоих руководящих образований.

Государственная и партийная бюрократия в советских источниках именуется администрацией, а ее верхний эшелон (эквивалент так называемых менеджеров) - управленцами. Для партийной администрации лучше всего подойдет название аппарат. Соответственно лицо, занимающее определенный пост в партийной администрации, - это аппаратчик. К сожалению, эти две категории не всегда можно различить с достаточно четкой определенностью, но в любом случае даже такая условная терминология, безусловно, принесет пользу.

Мы уже упоминали, что в чрезвычайных обстоятельствах аппарат неизбежно создавал проблемы для всех членов партии. Жалобы на возрастающее неравенство верхов и низов раздавались уже в 1920 г., и это серьезно волновало как рядовых членов партии, так и ее вождей. Через несколько лет процесс расслоения завершился - для депутатов Советов всех уровней и для внешних наблюдателей это было очевидным фактом, однако для тех партийцев, которые, несмотря ни на что, оставались большевиками-ленинцами, стало шоком.

В бедственный 1920 г., к которому я еще вернусь в третьей части книги, вожди были серьезно озабочены проблемой расслоения, тем более что она вышла на страницы партийной прессы. В 1920-х неравенство и отсутствие демократии в партийных рядах явились одним из ключевых вопросов, поднятых оппозицией - это было время, когда оппозиция еще могла заявлять о себе более или менее открыто. Но попытки поговорить о насущных реальных проблемах натолкнулись на демагогический отпор со стороны государственной и партийной бюрократии.

До конца 1920-х гг. (и позднее) борьба с бюрократическими тенденциями, так называемой бюрократизацией государственной администрации, официально инициировалась и внешне поддерживалась высшим партийным руководством - ведь в случае необходимости были нужны «козлы отпущения». Атаки же на бюрократизацию в самой партии были совсем иным делом, особенно когда критика раздавалась из среды последовательной оппозиции. Партия, насчитывающая к концу 1920-х гг. более миллиона членов и тысячи аппаратчиков, не могла не реагировать на бюрократизацию в собственных рядах, даже тогда, когда оппозиция была практически подавлена. Стало ясно, что любая администрация взимает дань, используя свое положение, даже если представляет собой эффективный рабочий инструмент.

Проблема во всем объеме встала перед Центральной контрольной комиссией партии в июне 1929 г., когда председатель президиума Яков Яковлев только намечал контуры своего доклада по вопросу бюрократизации, с которым намеревался выступить на XVI партийной конференции. Не все из того, на что он хотел обратить внимание, оказалось в последующем включенным в опубликованный текст, но и то, что было опубликовано, достаточно информативно.

Яковлев - один из представителей так называемой старой гвардии, по-прежнему занимающий свой пост, не скрывал тревоги: предстояла жесткая борьба с бюрократизацией, проникшей внутрь партии. По его мнению, данный феномен объяснялся тем, что многие члены партии работали в государственной администрации, приобретая там пагубные привычки, которыми «загрязняли» и «заражали» партию.

Чтобы противостоять этой тенденции, партии надлежало бороться за демократический дух внутри советских правительственных органов и институтов, которыми фактически командовали «ответственные лица», сосредоточившие в своих руках «всю полноту власти». Яковлев считал, что демократизация является единственным способом побороть эту болезнь в зародыше.

Такое высказывание старого большевика, известного в качестве умного и умелого администратора, свидетельствовало о наступлении времени, когда партия стремилась снять с себя бремя ответственности за любые негативные явления. Яковлев понимал, что если он, как часто бывало ранее, займется реальным анализом проблемы, не прибегая к конкретике, то рискует быть обвиненным в принадлежности к той или иной оппозиционной группе. Призывы к большей демократии и снятию бюрократических преград, в том числе и в самой партии, громко звучали в многочисленных материалах, направляемых местными партийными организациями в Центральную контрольную комиссию и другие руководящие органы с жалобами на партийных боссов. Эти жалобы суммировались Информационной службой партии (1920-е гг.) и сводились в специальный бюллетень, информировавший о происходящем партийную верхушку[1-10].

Бюллетень также включал материалы, которые представляются нам особенно важными - те, что поступали из профсоюзов и ГПУ. По меньшей мере дважды в месяц в нем публиковался обзор настроений и взглядов определенных социальных групп, в первую очередь - рабочего класса. Бюллетень фиксировал факты забастовок и реакцию участвовавших в них партийцев.

В 1929 г. газета «Правда» больше не считалась источником, где можно было прочитать жесткие обвинения со стороны рабочих - членов партии в адрес собственных начальников. Но вожди знали о недовольстве и постоянно обсуждали возможные ответные меры, что, как правило, не предавали широкой огласке. В 1920-х отчеты ГПУ о рабочих собраниях в партийных информационных бюллетенях представляли собой прежде всего критику в адрес администрации и партийных боссов, обвиняемых в безразличии и некомпетентности, когда вопрос касался законных производственных жалоб. Из материалов отчетов видно, что забастовщиков нередко брали под защиту, а поведение профсоюзных лидеров критиковали. Партийные информационные бюллетени 1920-х гг. переполнены материалами подобного рода.

Поэтому не вполне корректно утверждать, что только государственный аппарат загрязнял партию. Это утверждение более верно скорее в отношении партийного аппарата, хотя он и делал все возможное, чтобы предотвратить взрыв негодования против так называемых партбюрократов.

Центральный комитет неоднократно проводил грандиозные и эффектные кампании, направленные на защиту, а также на прославление партийного аппарата, кадры которого стали называть политработниками и даже «преданной гвардией» партии. Особенно часто это случалось в период борьбы против различных оппозиций в 1920-х гг. В то же время беспартийные и те из членов РКП(б), кто оставался верным большевистским идеалам, продолжали объединять оба типа кадров в категорию «бюрократов». И для этого имелись веские основания.

Партийный контрольный аппарат был создан и предназначен для наблюдения за другими, более обширными аппаратами. Не удивительно, что он работал в атмосфере умалчивания собственных планов, действий и умонастроений.

Слово «товарищ» утрачивало свою первоначальную магию, когда «товарищем» оказывался вышестоящий начальник, отдающий приказы, устанавливающий ваш оклад и оценивающий ваши служебные перспективы. Новая реальность, ставшая отныне частью повседневной жизни, выглядела буднично просто: «Мы не рядом, товарищ Иванов, а на разных ступенях лестницы, товарищ Иванов, и я не ваш товарищ, товарищ Иванов».

Машина секретариата представляла собой пирамиду, основание которой составляли партийные секретари со своими собственными секретариатами на уровне районов (самых нижних административных единиц). Вершиной было Политбюро, Секретариат и Оргбюро. Это была система, предназначенная для обеспечения приоритета партийного руководства при контроле двух еще более грандиозных пирамид: советской и правительственной - от Совета народных комиссаров до органов на местах.

Все Советы - от Верховного до местных низовых - представляли собой сложную и разветвленную организационную структуру. Их единственным предназначением было решение местных административных задач. Но в форме пирамиды, увенчанной Верховными Советами каждой республики и Верховным Советом СССР, они были едва ли не фикцией, сохраняемой лишь для того, чтобы подтвердить верность революционному прошлому и гипотетическому народному суверенитету. Местные Советы от центра до союзных и автономных республик были фактически подчинены Советам народных комиссаров (в 1946 г. их переименовали в министерства) и их отделам. Эта сложнейшая бюрократическая конструкция из всевозможных «пирамид» и «ступеней» параллельно контролировалась партаппаратом.

Разделение между двумя высшими административными сферами было довольно прозрачным, поскольку председатель правительства (премьер-министр), а иногда и один из его заместителей являлись также членами Политбюро. Аналогичным образом строились и соответствующие партячейки, входящие в партийную организацию, охватывающую собой любое учреждение или министерство. Учитывая факт, что большинство важнейших постов в администрации были заняты членами партии благодаря системе так называемой номенклатуры (к которой мы вернемся позже), можно лишь поразиться тому, какой пристальный надзор и контроль требовались, чтобы эта сложная система находилась в рабочем состоянии. Если допустить, что некая всемирная страховая компания предложила свои услуги землянам, она, возможно, взяла бы за образец вышеописанный советский метод.

Тем не менее на каждом шагу нашего путешествия по 1930-м гг. мы будем сталкиваться с рецидивами «постоянной неустойчивости» системы, тень которой постоянно нависала над аппаратом, предназначенным как для управления партией, так и для стратегического контроля над управленцами. Во имя решения этих задач приходилось преодолевать многочисленные изъяны системы. Мы не раз должны будем задать себе вопрос: может ли аппарат, взявший целью установить контроль над всем обществом, расти и обновляться быстро и эффективно?

Теперь самое время ознакомиться с некоторыми данными о партийном аппарате и аппаратчиках.

Едва появившись на свет, «бюрократизация», несмотря на то, что ее постоянно клеймили и проклинали, быстро приобрела такие масштабы, что стала определяющей в любых правительственных и прочих органах.

Это явление, регулярно критикуемое инстанциями ad hoc должными исправлять ошибки, свелось в глазах народа к многочисленным отказам со стороны бюрократов, сопровождавшимся утешительными словами и уверениями в том, что в один прекрасный день проситель сможет добиться правды. В то же время следует отметить, что неопубликованные документы (особенно постсталинской эпохи) часто совершенно откровенно и глубоко дают анализ состояния дел. Очевидно, что влияние бюрократии на жизнь советских граждан - рядовых членов партии и беспартийных, честных и карьеристов - весьма многообразно.

Партийный аппарат и его скука (1924-1934 гг.). Многие, особенно идеалистически настроенные члены партии, готовые служить стране на ответственных постах в центре и на периферии, нередко бывали обеспокоенными тем, что бюрократизация сотворила с партией и с ними самими. Некоторые не осмеливались выступать с открытой критикой и только говорили своим непосредственным начальникам, что на другом месте могли бы работать лучше.

Но были и другие люди, делавшие более далеко идущие выводы. Несколько примеров из этих мириад «других» показывают, как трудно приходилось партаппаратчикам еще до того, как система окончательно окрепла. Тот, кто ранее вел революционную борьбу в подполье, в тюрьме и на полях сражений и ныне был призван решать почетную задачу строительства социализма, вдруг осознавал (или постепенно догадывался), что работа в иерархическом аппарате далека от высоких идеалов коммунистического строительства, что здесь царит скука удручающей рутины.

Приведем два примера, относящихся к разным годам. Они указывают на наиболее характерные симптомы этой болезни. Известный чекист Иван Ксенофонтов обратился 4 ноября 1924 г. к Лазарю Кагановичу, в то время кандидату в члены Политбюро, с просьбой освободить его от занимаемой должности управляющего делами ЦК партии.

Большевик-ленинец с 1903 г., Ксенофонтов в период с марта 1919 по апрель 1921 г. был заместителем председателя ВЧК, в 1920-1921 гг. представлял ВЧК в Верховном трибунале при ВЦИК, принимал участие в подавлении Кронштадтского мятежа, а позже - «наводил порядок» в стране. В аппарате Центрального комитета партии Ксенофонтов проработал более трех лет. Внешне все выглядело благополучно, но поскольку его работа сводилась к сплошной рутине, он хотел получить другое назначение, где угодно, только не в области экономики, торговли или кооперации, которые его не привлекали[1-11]. В то время с подобными просьбами еще можно было обращаться, не опасаясь последующих репрессий, - хотя, вероятно, писать Кагановичу о том, что партийная работа крайне неинтересна, было не особенно осмотрительно. Дело кончилось тем, что Ксенофонтова назначили на работу в сферу образования.

Второй случай произошел десятью годами позднее, в ноябре 1934 года. Некто Хавинсон, заместитель заведующего отделом пропаганды, сообщил своему начальству о неком «товарище Слепченко». Дисциплинированный и вполне надежный работник, отвечавший в парткоме «за списки членов», Слепченко просил перевести его на производство. По словам Хавинсона, он заявил, что «работа в аппарате» угнетает его. И это было сказано именно тогда, когда Слепченко получил предложение стать помощником заведующего отделом промышленности Центрального комитета, что могло бы решить все его личные бытовые проблемы. Но так же, как Ксенофонтов, он обратился к Кагановичу с письмом, утверждая, что за три года аппаратной работы так и не смог к ней привыкнуть. «С каждым ушедшим днем, - смело писал Слепченко, - я теряю свою личность». Хавинсон, пересылавший Кагановичу эту просьбу, высказал мнение, что следует пойти человеку навстречу и отпустить его[1-12].

1934-й год был (как мы увидим) благоприятным для просьб и высказываний подобного рода, несмотря на то, что они содержали скрытую критику работы партийного аппарата. Но оба приведенных примера являются всего лишь выразительным дополнением к третьему случаю, который содержал откровенную, скрупулезную и хорошо аргументированную критику всей системы власти.

Автором этого документа был Христиан Раковский, член ЦК партии с 1919 по 1927 г. Мы уже упоминали его имя, когда он, являясь главой украинского правительства, в 1923 г. выступил против сталинского плана автономизации образования СССР. Обвиненный в троцкизме, Раковский был снят с дипломатической работы (в 1923 г., обвиненный в «строптивости», направлен в Англию полномочным представителем СССР, а в 1925 г. получил эту же должность во Франции). В 1927-м Раковского выслали в Астрахань, климат которой был вреден при заболевании сердца, которым страдал Раковский. Он пробыл в Астрахани до 1934 г., занимаясь критическим исследованием советской государственной системы, но в конце концов был вынужден «капитулировать», поскольку остро нуждался в лечении. Однако не болезнь убила Раковского: в 1941-м он оказался узником орловского централа и вместе с другими заключенными был расстрелян при спешном отступлении Красной армии под натиском гитлеровских войск.

Суть вынесенного Раковским диагноза тяжелейших недугов, поразивших партийно-государственный аппарат СССР, состояла в следующем. По его мнению, Коммунистическая партия, представлявшая совокупность сотен тысяч людей, объединенных не столько общей идеологией, сколько тревогой за собственную судьбу, была по сути абсолютно аморфной и могла быть излечена только благодаря восстановлению внутрипартийной демократии. Правда, Раковский прекрасно понимал: надежды на исцеление бесполезны, возрождение старой партии - иллюзия. В другой части своего письма, возможно, написанного несколько позднее, он прокомментировал проходящую в партии дискуссию о перспективах второго пятилетнего плана (1933-1937 гг.), который, согласно официальным заявлениям, должен был стать «умеренным пятилетним планом». Точка же зрения Раковского состояла в том, что за годы «умеренной» пятилетки произойдет «окончательное отделение бюрократии от рабочего класса» и обнаружится ее превращение в «правящий слой, поддерживаемый государственным аппаратом»[1-13]. Спустя 30 лет в широко известной книге югославского публициста Милована Джиласа этот факт как бы оказался обнаруженным заново - теперь в качестве теоретической новации, что СССР управлялся так называемым новым классом[1-14].

Случаи утраты иллюзий в среде влиятельных кадров, близких к коридорам власти, следует дополнить сведениями о том, каким образом освобождение от энтузиазма происходило в среде простых людей. Принято считать, что при Сталине выйти из партии было невозможно без того, чтобы не навлечь на себя репрессии. Но после открытия партийных архивов выяснилось, что случаи выхода из партии все-таки были, и немало, однако их так упорно замалчивали, что долгое время об этом никто ничего не знал. Доступные ныне архивные материалы свидетельствуют, что за период с 1922 по 1935 г. партию покинуло около полутора миллионов человек[1-15].

Некоторые просто отказывалась платить партийные взносы.

Другие меняли место работы и жительства, но не вставали на учет в местных партийных организациях.

Большинство и тех и других впоследствии оказались в числе исключенных, но можно считать, что они сами покинули партийные ряды.

На многих предприятиях число выбывших из партии превышало число тех, кто в ней остался. Вместе с партийцами, исключенными из ВКП(б) при проверке членских билетов на волне чисток 1935-1936 гг. они стали мишенями атаки «большого террора». Полтора миллиона человек сыграли роль колоссального резервуара «врагов народа», в который НКВД регулярно забрасывал свои сети.

Несколько замечаний по поводу партийной и государственной администрации. На протяжении 1930-х гг. структура партийного аппарата разрослась и значительно усложнилась. Поскольку на любом заседании и в любой инстанции за Сталиным оставалось первое и последнее слово, в некотором смысле это упрощало принятие решений и их исполнение. Но упрощение - каким оно представлялось прежде всего вождю и учителю - на деле оборачивалось обманом. Партийный аппарат продолжал разбухать, мешая результативности и качеству рассмотрения принятых к производству дел.

Количество народных комиссаров также непрерывно росло. В 1924 г. их насчитывалось десять, в 1936-м - восемнадцать, а в 1941-м - сорок один. Это же относилось к так называемым государственным комитетам со статусом народных комиссариатов - Госплану, комиссариатам по закупке зерна, высшему образованию и по делам искусства. Их штат разрастался в темпе, характерном для всего партийно-государственного аппарата.

Логика партийного контроля того времени требовала, чтобы новички приспосабливались к соответствующей работе. На каждом уровне, и особенно в центре, любая партийная организация создавала свой аппарат, имевший собственный персонал: председателей, заведующих отделами, всевозможных заместителей, инструкторов, технических работников.

К 1939 г. аппарат Центрального комитета включал в себя обширные управления по каждой из областей государственной администрации, а также огромный отдел кадров (управление кадров). К тому времени, когда Григорий Маленков стал секретарем Центрального комитета, ЦК состоял из 45 отделов, контролировавших практически любую сферу государственной деятельности.

На республиканском уровне партийные аппараты также постоянно расширялись, однако здесь принцип соблюдения иерархии был еще более жестким.

Ведение любых внутрипартийных дел оказалось к концу 1930-х гг. строго централизованным. Все дела, представлявшие даже незначительную важность, включались в повестку дня Политбюро, на котором принималось окончательное решение. При менее централизованной системе многие сотни вопросов никогда бы не получили разрешения на таком уровне.

При этом очевидно, что, имея перед собой столь широкий спектр проблем, Политбюро не имело времени и возможности по-настоящему вникать даже в наиболее значимые из них. Был найден следующий выход из ситуации: передать дела из Секретариата в Оргбюро. Одновременная перегруженность «наверху» и неудержимое расширение партийного аппарата и государственной администрации представляли собой заколдованный круг. Эффективность системы неизбежно оказывалась чрезвычайно низкой. Очевидно, что при росте штата, предназначенного для контроля за многообразной, неуправляемой действительностью в условиях постоянного недостатка продовольственных запасов и низкого жизненного уровня людей, этот заколдованный круг не мог быть разорван. Понять и уяснить себе справедливость такого «бездействия» очень легко, если принять точку зрения тех, кто находился на нижней ступени иерархической лестницы.

В крайне мрачном письме, написанном Александром Щербаковым, в то время (1932-1936 гг.) бывшим заместителем заведующего и заведующим отделом кадров Центрального комитета, образно отмечено, что увиденное им напоминает «железнодорожный вокзал в состоянии полнейшего хаоса». Это письмо было написано после поездки с целью проверки краевой партийной организации Дальнего Востока (Далькрайкома).

За один год (с 1 января 1933 по 1 января 1934 г.) численность членов партии в регионе упала с 44 990 до 23 340 человек; из них 7651 человек был исключен из партии; 1892 - понижены до уровня «сочувствующих»; 1557 уехали при наличии разрешения и 6328 - без разрешения (просто исчезли). Среди последней группы были люди с солидным партийным стажем, а также незаменимые специалисты, необходимые для работы на местах.

По мнению Щербакова и сопровождавшего его в поездке инструктора ЦК, причинами столь вызывающего бегства стали «крайний бюрократизм», царящий в областном партийном комитете по отношению к рядовым членам; а также - отсутствие возможностей для отдыха и удовлетворения культурных потребностей и нечеловеческие условия жизни рабочих и специалистов. Некоторые размещались в землянках, одна семья жила в общественной уборной, другие семьи занимали «отвратительные помещения; пять человек ютятся в одной комнате на шести квадратных метрах» и т. д. В регион ежегодно направлялись квалифицированные рабочие, строительные материалы, но положение с возведением жилья по-прежнему оставалось достойным сожаления. Общественные службы - бани, детские ясли, больницы, театры - полностью отсутствовали. Ситуация с продовольствием была также очень плохой. Но областной партийный комитет ничего не предпринимал. Он просто постоянно перебрасывал людей с места на место и исключал из партии тех, кто уехал. На тот момент никто точно не знал, какова в действительности численность членов партии[1-16].

Аппаратчик, написавший столь мрачный отчет, требовал, чтобы ситуация была изучена Оргбюро ЦК или включена в повестку дня ЦК с целью найти меры для ее исправления.

Весьма неприглядным оказалось положение дел в отдаленном, не имеющем большого значения регионе, руководство которым было возложено на второстепенных и даже третьестепенных партийных лидеров. Но столь же прискорбными и болезненными были подобные срывы в местных партийных организациях, административных органах и многих центральных регионах.

Постоянное увеличение числа задач и трудные жизненные условия заметно опережали возможности партийных кадров решать возникающие при этом проблемы. Почти все регионы жили в условиях постоянного чрезвычайного положения, с которыми местное партийное руководство справлялось как получится, примерно так же, как упомянутый ранее Далькрайком.

Аппарат контроля за партией постоянно расширялся, но единственное, что он умел - писать отчеты, и был бессилен что-либо исправить по существу.

Мы уже видели, что путаница, часто провоцируемая политикой центра, безжалостно вменялась в вину нижестоящим кадрам. Любая неудача, трагедия, катастрофа или хаотичная ситуация могла легко и быстро интерпретироваться как саботаж. Когда речь заходила о саботаже, партийные аппаратчики не имели никаких привилегий. Как любые другие кадры, их считали потенциально виновными, и чем более солидное положение они занимали, тем больше была предполагаемая степень вины. Чем выше уровень ответственности, тем больше вреда от них ожидалась. Вполне естественно, что их держали под постоянным неусыпным подозрением.

Система управления, основанная на такой параноидальной подозрительности, имела дополнительный «вывих». Считая опасным и опрометчивым ждать, когда гипотетическая опасность материализуется, верховное руководство предусмотрительно занималось «превентивным лечением». Уже рассмотренный анализ сталинской «кадровой философии» - разруха и человеческие страдания в период до 1933 г., ставшие следствием провалов коллективизации, головоломной индустриализации, голода на Украине и в некоторых областях России - свидетельствуют о том, что применению «превентивного лечения» в форме кровопускания в масштабах страны удивляться не приходилось.

Такая политика партии и правительства порождала бурю протестов, в фокусе которых оказался и Сталин. Такое положение вещей явилось для него настолько невыносимым, что для повсеместного подавления недовольства была запущена театрализованная кампания массовых репрессий. Через некоторое время подобные кампании стали обыденным явлением - и тогда на горизонте замаячило нечто более грандиозное. На заседании Центрального комитета в январе 1933 г. в речи о положении в стране Сталин заговорил о банде врагов, подтачивающих, подобно термитам, основы социалистического режима. Пока это был только зловещий сигнал - «интерлюдия» 1933-1934 гг. оказалась более неожиданной и значительной, чем можно было предположить.

Испытывающая муки голода страна не хотела мириться с мыслью, что глава правительства ничего не предпринимает. Предстояло исправить экономическое положение и восстановить престиж Сталина до того, как будет развязан массовый террор, намеченный в качестве демонстрации силы государства. Вождь планировал оргию убийств и методично готовился к ней.

«Интерлюдия». XVII съезд партии был собран в апреле 1934 г. Окрещенный «съездом победителей», он вознес ритуальные хвалы главному победителю - Сталину и наметил инициированную годом ранее линию на умиротворение внутренней ситуации в стране. Возможность высказаться перед делегатами съезда предоставили даже бывшим оппозиционерам, правда, в основном для того, чтобы они на публике покаялись в собственных ошибках.

Знаменательным событием съезда стало решение существенно снизить темпы второго пятилетнего плана (1933—1937 гг.), а также призыв к соблюдению законности в стране. Эту «новую линию» провозгласили под гром фанфар. Ее следовало считать сигналом, что режим твердо встал на ноги.

В том же году прошел I Всесоюзный съезд писателей, на котором не только обсуждали проблемы литературы, но и выбрали секретариат Союза писателей СССР. Увлекшись зрелищными выступлениями Николая Бухарина, Карла Радека, Ильи Эренбурга и других, немногие обратили внимание на короткую речь Андрея Жданова, обязавшего представителей «всех видов искусств» придерживаться линии «социалистического реализма».

Между тем фигура нового секретаря ЦК была знаменательной даже для тех, кого мы условно называем аппаратчиками. Член партии с 1915 г., Жданов прошел все ступени аппаратной карьеры. Кандидат в члены ЦК с 1927 г., член ЦК с 1930-го, в 1934 г. он стал секретарем ЦК, не гнушался должностями заведующего сельскохозяйственным и планово-финансово-торговым отделами. После убийства Сергея Кирова в течение десяти лет (1934-1944 гг.) Жданов числился первым секретарем Ленинградского обкома и горкома. С 1935 г. Жданов стал кандидатом в члены Политбюро, а с 1939-го и до своей смерти - членом сталинского ареопага. Его карьера знаменовала торжество явных возможностей для тех, кто демонстрировал усердие и преданность. А из материалов I съезда советских писателей наиболее востребованной и «изучаемой» долгие годы оставалась именно речь этого «серого кардинала», затмившая интеллектуально глубокие и эмоционально яркие выступления коллег-партийцев и писателей, жизнь и судьба которых оказалась во многом зависимой от слова и дела этого партийного «червя».

Ряд шагов, предпринятых сталинским партийным руководством в начале 1930-х гг., стал составляющим «новой линии». Ее появление сигнализировало о своеобразной стабилизации и более эластичной внутренней политике власти. Как показывает письмо Ильи Эренбурга, написанное Сталину 13 сентября 1934 г.[1-17], часть советской интеллигенции серьезно отнеслась к этим сигналам.

В своем письме Эренбург отмечал определенный поворот внешней политики СССР - присоединение к Лиге Наций, создание «единого фронта» коммунистов и социал-демократов перед угрозой надвигающегося фашизма. Но вместе с этим жаловался на советские организации, ответственные за связь с иностранными литераторами. В этих организациях процветали чинопочитание и ссоры, неизбежно отталкивавшие писателей с мировым именем. Только некоторые из них, в том числе Андре Мальро и Жан-Ришар Блок, были приглашены на съезд советских писателей. По мнению Эренбурга, других и приглашать было не надо. Он сообщал Сталину, что в обстановке роста агрессии фашизма считает целесообразным создать на Западе антифашистскую ассоциацию писателей, которая бы привлекла в свои ряды крупнейшие фигуры мировой литературы и способствовала защите Советского Союза. Такая инициатива, настаивал Эренбург, ныне более реальна, чем прежде. Серьезный открытый обмен мнениями между коммунистами и беспартийными произвел большое впечатление на иностранных участников съезда, убедил их в том, что в СССР процветают культура и литература. Эренбург подчеркивал, что во главе новой организации не должно быть вероотступников.

В указании Кагановичу, написанном от руки, Сталин согласился с тем, что создать на Западе антифашистскую ассоциацию писателей, пожалуй, стоит. Ее деятельность надлежит сосредоточить на двух направлениях: движении антифашизма и защите СССР. Со своей стороны, Сталин предложил имена тех, кого, по его мнению, надлежало привлечь к данной работе, и указал, что ждет незамедлительного ответа.

Этот эпизод позволяет увидеть «делового Сталина», резко отличающегося от того, который всюду искал «термитов». Интерлюдия 1934-го шла своим чередом, и Лазарь Каганович, второй человек в Политбюро, активно проводил «новую линию», направленную в том числе на укрепление уважения к закону. В то время довольно часто цитировали следующее заявление Кагановича: «Мы можем ныне наказывать людей, не прибегая к чрезвычайным мерам, как в прошлом. Многие дела, ранее рассматривавшиеся ГПУ, теперь будут переданы в суды».

Это заявление Каганович сделал 1 августа 1934 г. на специальной конференции в Генеральной прокуратуре, сферой деятельности которой была объявлена именно «законность». В заявлении Каганович подчеркивал, что ГПУ претерпело соответствующие изменения и преобразовано в новую правительственную структуру - Народный комиссариат внутренних дел. А центральным институтом системы правосудия отныне является Генеральная прокуратура, в которой после образования НКВД количество рассматриваемых дел должно резко возрасти. С этого момента главная задача партии - научить население и юридический персонал уважать закон.

Именно это, сказал Каганович, характеризует линию Сталина, однако главным препятствием на пути ее реализации является отсутствие образованных юристов внутри правовой системы. Даже приговоры отдельных судей, которые должны принимать решения исходя из статей Кодекса, на деле иногда выглядят сомнительными. Теперь каждый обязан изучить текст закона. «Граждане, - заметил он, - должны знать, что существуют законы, и что они также относятся и к аппарату».

Заметим также, что в связи с увеличением загруженности аппарат правосудия потребовал значительного увеличения жалования. Реакция Кагановича была резкой: новая линия не предусматривает поощрение таких эгоистических шагов...

Излияния по поводу умеренности, уравновешенности и здравого смысла не давали ни малейшего намека на процессы, которые затевались и оглушительно взорвались после убийства Сергея Кирова в начале декабря 1934 г. «Либеральная интерлюдия», которую, как правило, связывают с именами многих партийных лидеров, на самом деле была делом Сталина. Как, впрочем, и то, что за ней последовало.

Доступные сегодня документальные свидетельства указывают, что Сталин никогда не забывал и не прощал критики в свой адрес. Взять хотя бы дело Николая Бухарина. Его, казалось, простили и назначили главным редактором газеты «Известия». Он продолжал дружески переписываться со Сталиным и считал возможным публиковать любые мнения по поводу индустриализации, коллективизации и НЭПа, зачастую давая аналитические оценки, отличные от официальных установок. Например, делал упор на тот факт, что высокий темп инвестиций в тяжелую промышленность чреват пагубными экономическими последствиями, в то время как другие, на первый взгляд, менее многообещающие альтернативы могли бы позволить их избежать.

Можно сказать, что в 1928 г. Бухарин увидел Сталина таким, каким тот был на самом деле, но в 1934-м вновь начал играть с огнем, быть может, действительно поверив, что временное затишье означает желание Сталина исправить негативные последствия, на которые указывал Бухарин, за что и пострадал.

Возможно, Бухарин искренне считал, что «новая сталинская линия» узаконивает его оппозицию Сталину (1928— 1929 гг.)

Более того, возможные предположения Бухарина действительно соответствовали тому, как сам Сталин оценивал ситуацию. Но Бухарин не подозревал, что ему готовят ловушку. С одной стороны, Сталин поощрял других выступать в печати против Бухарина[1-18], с другой - распространял о нем в Политбюро ядовитые замечания, но тщательно скрывал, что на самом деле думает об этом человеке.

Наслаждаясь игрой, Сталин был абсолютно убежден, что каждый, включая его нынешнее окружение, был либо им когда-то «обижен», либо входил в различные оппозиционные фракции, либо говорил о нем пренебрежительно, либо, наконец, просто хорошо отзывался о Троцком. Все это отпечатывалось в его недоброй памяти. Что касается дела Бухарина, нельзя исключать, что именно его речь на съезде писателей и произведенное ею впечатление вызвали негодование Сталина.

Поэтому, кто бы ни был ответственным за убийство Кирова, ясно, что Сталин был к тому времени готовым в одночасье поменять «свою» линию и написать главу под названием «сталинизм» - самую кровавую и раскрывающую его истинную суть. Мысль о том, чтобы руководить страной «по-своему», уже созрела в его голове и готова была стать реальностью. Интерлюдия явилась ничем иным, как паузой между спазмами. Можно только предполагать, являлись ли подъемы и спады политической напряженности и террора отражением неустойчивости психики Сталина...

Глава 5. Социальные перемены и «системная паранойя»

Социальная структура. Оставим на время проблемы личности и обратим внимание на отношения, существовавшие в советском социуме 1930-х гг. Вкратце мы уже касались этой темы, рассказывая о положении рабочих на Дальнем Востоке.

Государство и его «душа» продолжали противостоять феноменам, характерным для этих бурных годов. Именно они создали матрицу отношений, которые мы сейчас можем назвать «социальной паранойей» (подробнее этой темы коснемся в дальнейшем).

1930-е годы были временем беспрецедентных социальных перемен, вызванных коллективизацией крестьянства и такими бурными темпами промышленного развития, что им удивлялись даже «плановики», составлявшие план пятилеток. Эксперимент экономического строительства новой державы был запущен с мощностью, не имевшей аналогов в истории мировой экономики. Однако прогнозы последствий эксперимента не составлялись. В итоге страна осталась без продовольствия - все силы были брошены на беспрецедентный индустриальный рывок. Решение провести коллективизацию было по сути обусловлено той же идеологией «большого строительства», требовавшей принести еще одну жертву промышленному скачку.

Казалось, стоит поставить сельское хозяйство на индустриальные рельсы, как отсталость России уйдет в прошлое и запасы продовольствия, как при царизме, будут переполнять закрома. При этом была оставлена без внимания одна «маленькая деталь» - многомиллионный класс крестьянства. Между тем именно крестьянам предстояло решить задачу, направленную против них самих. В итоге это привело не к индустриализации сельского хозяйства, а к его национализации государством. С таким видом прогресса, свойственным сталинизму, мы уже сталкивались.

Население и рабочая сила. Для того чтобы представить очерк «социальной панорамы» 1930-х и ее трансформации, следует, пожалуй, начать со статистики. Но простого воспроизведения цифр двух переписей народонаселения - 147 миллионов на 17 декабря 1926 г. и 170,6 миллиона на 17 января 1939 г. - явно недостаточно. Механическое подведение итогов только наводит глянец на драматические коллизии и утраты, выпавшие за эти годы на долю жителей огромной страны.

По указанию руководства первая перепись была проведена в 1937 г. Однако ее данные оказались ниже ожиданий - всего 162 миллиона человек. Статистиков обвинили в искажении «лучезарной действительности», их ряды «подчистили», а на повестку дня поставили организацию новой переписи. Казалось, ее результаты заранее предопределены.

Можно сказать, что выжившие статистики совершили настоящий подвиг. Несмотря на явно неблагоприятные условия для работы, они и на этот раз привели данные в 167 305 749 человек - ни одним человеком больше, ни одним меньше. Когда в 1992 г. итоги этой переписи были пересмотрены, эксперты представили несколько большую цифру - 168 870 700 человек, опираясь на незначительные статистические поправки и дополнения. Согласно им опубликованные ранее данные не были искажены. Цифры соответствовали расхождениям, обычным в ходе любой переписи[1-19]. Несмотря на то, что руководству страны было что скрывать, дабы избегнуть ответственности за гибель людей при раскулачивании, чистках и голоде 1932-1933 гг., знаменательно, что демографам все-таки удалось убедить Кремль, что вопиющая фальсификация скомпрометирует власть сильнее, чем правда.

Следующие цифры касаются стратегически важной категории граждан - имеющейся в наличии рабочей силы. В 1928 г. приблизительное число несельскохозяйственного трудового контингента достигало 9,8 миллиона рабочих и 3,9 милллиона служащих, что составляло 17,6 % населения (12,4 % рабочих и 5,2 % служащих). В промышленности оказалось занято 3 593 000 рабочих и 498 000 служащих - инженеров и технического персонала, подпадающего под категорию ИТР (где «р» означает работники в противоположность рабочим).

Картина принципиально изменилась к 1939-1940 гг. К этому времени рабочие и вольнонаемные составляли от 31 до 33 миллионов человек, из которых более 21 миллиона были рабочими и 11-12 миллионов - служащими. Вместе они представляли более половины трудового контингента нации. Доля служащих выросла с 5,2 % до 16 %. В основном секторе промышленности число рабочих увеличилось с 3,5 миллиона до 11 миллионов, а служащих - с 400 тысяч до 2 миллионов. Аналогичная ситуация наблюдалась в сфере транспорта, строительства и связи.

Такие глубокие структурные сдвиги вывели на сцену категории работников, существенно изменившие трудовой контингент и обусловившие непредусмотренные изменения классовых отношений с властными структурами. К этому следует добавить массовое вхождение женщин в мир труда рабочих. Этот пункт необходимо подчеркнуть, поскольку участие женщин в производстве выходило далеко за пределы их традиционной занятости в текстильной промышленности и в качестве обслуживающего персонала. В 1913 г. в крупной промышленности, главным образом в текстильной отрасли, женщины составляли 24,5 % рабочей силы. В 1928 г. число женщин в категории «рабочие-служащие» возросло до 2 795 000 и достигло 13 190 000 в 1940 г., или 39 % среднегодовой рабочей силы (43 % в промышленности). Аналогично их число увеличилось в тяжелой и добывающей промышленности. Можно сказать, что роль женщин в индустриализации страны стала решающей.

Но эти знаменательные перемены, на первый взгляд кажущиеся прогрессивными, были искажены явлениями, делавшими эмансипацию сомнительной. Новое положение в промышленном секторе, преобладание в медицине, начальной школе и средней школе, одинаковая возможность (наравне с мужчинами) получить образование, увеличение числа женщин-лаборанток в научно-исследовательских лабораториях - были, конечно, достижением. Но вместе с тем женщины практически не имели доступа к административной власти, в том числе в больницах и школах, где составляли подавляющую часть служащего персонала; они были всецело исключены из политики (помимо отдельных постов, ради чисто символического присутствия во власти).

Неравенство полов было очевидным. Более того, многие работы в тяжелой промышленности и других отраслях производства часто производились без механизации и требовали немалых физических усилий. Непосильные для женщин условия труда оказывали вредное влияние на рост рождаемости и увеличивали число абортов. Ситуация была отягчена еще и тем, что ничего не было сделано для того, чтобы снять с женщин тяготы ежедневного труда в семье. Цена, которую женщины заплатили за выход на рынок труда, оказалась чрезвычайно высокой. Патриархальные традиции в обществе были очень глубокими и в равной степени пронизывали весь советский истеблишмент, день ото дня становившийся все более консервативным.

Статистические данные за период 1928-1929 гг. представляют собой более «трезвые» оценки, чем результаты переписи 1926 года. Но поскольку наша цель - прежде всего показать интенсивность перемен, а не их статистическую «физиономию», мы будем (здесь и далее) пользоваться сведениями разных авторов[1-20], взятыми из различных источников, даже если эти данные и оценки не всегда совпадают между собой.

Служащие - специалисты - интеллигенция. Qui pro quo. Термин служащие широко применялся ко всем, кто не вписывался в категории рабочих и крестьян, и был достаточно неопределенным. Адекватно он подходил лишь для тех, кто трудился в учреждениях.

К служащим причисляли специалистов, чья работа была стратегически важной для развития страны - специалистов, имевших высшее техническое образование, и специалистов средней квалификации.

В 1928 г. прослойка служащих насчитывала 521 тысячу человек (из них 233 тысячи - с высшим образованием и 288 тысяч - со средним специальным). К 1 января 1941 г. их число достигло 2,4 миллиона (приблизительно 4 % от всех людей, получавших зарплату) и составляла 23 % от общего числа служащих. Из них 909 тысяч имели высшее образование и 1492 тысячи - среднее. В промышленности они представляли 310 400 человек, главным образом это были инженеры и техники. За двенадцать лет численность служащих возросла в пять раз.

У нас имеются аналитические данные по этой категории «специалистов». Эти сведения, относящиеся к концу 1940 г., представляют информацию о лицах технических профессий, медиках, экономистах и юристах, но почти не касаются учителей, библиотекарей и людей других профессий этой категории, не включают также ученых, артистов и писателей. Если принимать в расчет и эти профессии, мы сможем в первом приближении оценить реальную численность «советской интеллигенции» - «лукавой» категории государственной статистики и пропаганды.

Прибавив к полученной нами цифре данные из других источников о людях, работавших в сфере культуры (на 1 января 1941 г.), мы получим, что к категории «специалистов» можно отнести примерно 2 539 314 человек[1-21]. Некоторые официальные источники, правда, говорят о 5 миллионах - видимо с целью показать, что провозглашенная партийным руководством «культурная революция» была реальностью. Для этого «на круг» вывели еще одну новую группу— «людей, занятых интеллектуальным трудом», категорию более широкую и еще более неопределенную.

Относясь к интеллигенции вне всякой логики, эта категория позволяла свободно манипулировать цифрами, дабы продемонстрировать так называемый культурный подъем страны. В начале 1937 г. на основе этих данных Вячеслав Молотов заявил о громадной численности советских «интеллектуалов». На столь же неопределенных показателях основывались, вероятно, и преждевременные заявления советских исследователей (которые, впрочем, были обязаны их делать) о том, что «к началу 1940-х проблема народной интеллигенции была решена». Но большинство из них хорошо знало, что люди, имевшие диплом о высшем образовании, составляли весьма скромный процент среди тех, кто был «занят интеллектуальным трудом». Многие «интеллектуалы» в действительности являлись практиками, то есть овладевали профессией в процессе работы или на курсах интенсивного обучения и не имели профессионального образования, несмотря на то, что их работа требовала специальных знаний.

К началу 1941 г. принципиально разный уровень образования был широко распространенным явлением среди тех, кто работал в промышленности и числился «инженером». На каждую тысячу рабочих приходилось 110 инженеров и техников, но только 19,7 % из них имели высшее образование и 23 % - среднее школьное; 67 % являлись практиками, возможно, так и не окончившими курса средней школы.

Аналогичная картина наблюдалась и в других профессиональных группах. Все они были вовлечены в процесс роста численности образованных людей, превосходящего реальные возможности страны дать своим гражданам означенное образование.

Основной причиной фальсификации, равно как и других экономических и социально-культурных недочетов описываемой нами панорамы, явился ускоренный темп индустриализации. Если в 1929 г. промышленные рабочие имели за плечами в среднем 3,5 года начального школьного образования, увеличившегося к 1939-му до 4,2 года, то уровень образования «занятых интеллектуальной работой», или, проще говоря, тех, кто служил в учреждениях, не существенно от них отличался, особенно, если «интеллектуалы» не подпадали под категорию «специалистов». На самом деле считаться «специалистами»[1-22] могли только 3,3 % «служащих», составлявших 16,6 % работающего населения. Большинство из них имели неполное среднее образование, что, впрочем, нимало не смущало некоторых «бытописателей» послесталинской эпохи, причислявших их к «интеллигенции».

Общие данные относительно образовательного уровня активного населения городов и деревень в 1939 г. помогают прояснить проблему. Статистика показывает, что из каждой тысячи рабочих 242 человека получали начальное или среднее образование в городах, среди населения деревни эта цифра достигала 63 человек. Из этого количества высшее образование получили 32 жителя городов и трое жителей деревни; среднее образование соответственно - 210 и 60 человек. Но и эти показатели сомнительны. Ведь статистика предусматривает полное и неполное среднее образование. Естественно предположить, что большинство людей, скорее всего, полного образования не получили.

Выход на сцену новых социальных групп с широким образованием и численный рост тех, кого можно законно включить в эту престижную категорию, сомнений не вызывает[1-23]. Тем не менее мы не можем выбросить из поля зрения тот факт, что режим, в определенных пределах, завышал эти цифры. Целью манипуляций (возможно, как следствие самообмана) было приукрасить куда менее привлекательную, разочаровывающую реальность: в целом низкий образовательный уровень рабочих, служащих и тех, кто занимал ответственное положение. Об этом не следует забывать, ибо низкий культурный уровень советского общества составлял реальный социальный фон сталинизма. Думаю, что высшее руководство страны достаточно ясно отдавало себе в этом отчет. Завышенные цифры - 5 миллионов интеллигентов - также выявляют одну из основных характеристик советского эксперимента, особенно характерного для периода сталинизма, а именно - стремление к количественному преувеличению.

Перепись 1939 г. оценила число «занятых интеллектуальным трудом» людей в 13 821 452 человека. Анализ образовательного уровня в каждом секторе занятости снижает эту цифру примерно до 5 миллионов (по самой точной оценке - 4 970 536 человек). Но и это число включает в себя каждого, кто имел хотя бы минимум среднего образования. Большинство из «занятых» занимали посты, требующие специального, даже высшего образования, которого у них не было. Следовательно, они являлись просто практиками, самой массовой социальной категорией тех лет. Это положение в большой степени сохранялось и после войны. С подобным мы столкнемся и после смерти Сталина, хотя к тому времени картина начинала меняться.

Итак, за годы между двумя переписями в советском обществе возникли весьма широкие слои малообразованных служащих - торговых работников, кассиров, телеграфистов, - труд которых оплачивался выше (иногда значительно), чем труд рабочих. В 1940 г. средняя ежемесячная зарплата рабочего фабрики или завода составляла 30,7 рубля, в то время как служащий в учреждении получал 53,5 рубля. То же самое имело место по отношению к инженерам и техникам (ИТР). Но работник учреждения все же получал больше. Поэтому можно сказать, что даже низшая квалификация или простое умение читать и считать было великим преимуществом на фоне громадного трудового контингента, способного выполнять лишь черную работу, и еще более обширного сельского населения, которое было еще менее грамотным, чем городские рабочие. Но даже в этой категории образование так называемых интеллектуалов редко превосходило семь классов школы[1-24].

Данные о денежном преимуществе служащих учреждений, завышенные цифры численности так называемой интеллигенции свидетельствуют об одном - страна имела чрезвычайно невысокую стартовую позицию. Низкий образовательный уровень не означал социальной уравниловки, особенно в бюрократических учреждениях. Здесь социальная дифференциация набирала обороты, и люди остро ощущали это на себе. Когда жизненные стандарты низки, даже сравнительно небольшие преимущества возбуждают среди «отверженных» слезливое чувство несправедливости. Так же, как в среде «допущенных к благам», они порождают солидарность и, одновременно, неприязнь к тем, кому эти блага недоступны. Для бедняка даже кусок хлеба может стать вопросом жизни или смерти - эта истина стара как мир.

Социальный слой, получивший название служащих, в свою очередь был далек от однородности. Фактически он представлял собой «не смешиваемые жидкости» - социальную реальность, включавшую в себя как «специалистов», так и иерархию официоза любого ранга всех сфер жизни, постоянно и резко выявлявшего собственную значимость. Они обладали привилегиями и значительной властью. В повседневной жизни неравенство, растущее внутри правящего слоя, рано или поздно должно было проявить себя, особенно вследствие того, что еще к середине 1920-х и в начале 1930-х гг. мощная и устойчивая тенденция его роста стала осознанной мотивированной политикой контроля над обществом.

В 1930-х гг. социальное и идеологическое расслоение усилилось, черпая силу в социальной политике, которую лучше всего определить как «статусную революцию». Для служащих она означала лихорадочную заносчивость и жажду привилегий, при том что пиетет в отношении «интеллигенции» и руководителей (начальников учреждений) был выражен довольно ярко. Категории «интеллигенции» и «руководителей» постоянно перекрещивались, но по идеологическим соображениям это тщательно скрывалось. Ведь политика была направлена на нормализацию социального климата и придание устойчивости режиму.

Но никто из оказавшихся в привилегированном положении не знал покоя в те годы. Отношения «счастливчиков» с верховной властью были, мягко говоря, неровными. Высшие и низшие слои официозных учреждений служили козлами отпущения и приносились в жертву народному негодованию при любом политическом и идеологическом просчете лидеров государства. Выкопать пропасть между простыми гражданами и привилегированными чиновниками было легче легкого, особенно если чиновники несли политическую или экономическую ответственность. «Привилегии», которых страстно добивались те, кто жаждал подняться по социальной лестнице, становились опасной ловушкой в условиях политической жизни того времени.

Рассмотрев категории служащих, специалистов и интеллигенции, попробуем нарисовать облик тех, кто ими руководил - менеджеров, или чиновников.

Чиновники. По советской статистической классификации, чиновники или руководители, облеченные ответственностью, именовались руководящими работниками, иногда от-ветполитработниками, а позднее просто ответработниками. Чтобы попасть в эту категорию, нужно было возглавить структурную единицу с несколькими подчиненными в административном органе государства, партии, профсоюза или другой официальной организации.

Согласно переписи 1926 г., в сфере торговли, строительства, в административных органах и их отделах таких работников было 364 816 человек. По данным переписи 1939 г. - 445 244 человека. К ним надо добавить 757 010 человек, занимавших начальственные посты на низовом уровне: 231 000 директоров фабрик, а также другие крупные должностные лица в промышленности; 165 191 начальник цехов и менее значимых подразделений; 278 784 председателя и заместителя председателя колхозов (совхозные администраторы проходили под грифом «торговля»), В целом - 2 010 275 человек (из них в сельской местности - 924 009 человек).

В высших инстанциях партии и государства республиканского и районного уровня мы обнаруживаем примерно 67 670 человек, возглавлявших различные организации в городах, и 4968 - в деревнях, то есть всего 72 638 начальников по всей стране. У них в подчинении находились руководители, о которых мы упоминали; под началом последних - должностные лица низшего звена, а также технический и служебный персонал (транспорт, ремонт, уборка).

Теперь нам предстоит вернуться к «интеллигенции» и выявить ее составные компоненты - писателей, ученых, архитекторов, изобретателей, экономистов и других экспертов, в которых (помимо прочих отраслей экономики) испытывал острую нужду военно-промышленный комплекс. Этот слой социально и политически все сильнее сближался с теми, кого мы только что обозначили как начальников высшего уровня, и становился их элитой, а точнее - одной из главных составляющих элиты страны.

Категории руководителей и «интеллигенции» важны, потому что дают возможность идентифицировать социальные слои, обладавшие влиянием, способные четко сформулировать собственные интересы, оказать давление и зачастую добиться требуемого. Сталин с беспокойством наблюдал за появлением этих социальных групп, способных овладевать ступенями власти и отстаивать свои интересы, и стремился к предотвращению таких потенциально опасных явлений.

Неудержимая урбанизация: города, трущобы, бараки. Перемены социопрофессионального ландшафта, которые, как мы видели, включали рост числа рабочих и интеллектуалов, расширение административных и технических слоев были очевидны во всей экономике, в том числе, хотя и в меньшей степени, и в сельском хозяйстве. Промышленность, строительство и транспорт, образование и наука всегда напрямую связаны с урбанизацией. Индустриализация страны выступила столь же мощным фактором урбанизации СССР, как увеличение образовательных, научных, медицинских и административных институтов.

В свою очередь урбанизация стала двигателем всеобъемлющего процесса, обозначившего критическую фазу русской истории: исчезновения одного типа общества (изучением которого мы, собственно, занимаемся) и рождения другого общества, совершенно отличного от того, каким оно было раньше.

Наблюдение за изменением численности городского и сельского населения помогает нам войти в курс дела. После непродолжительного осмысления сложившегося положения был совершен быстрый, решительный поворот, на начальных стадиях которого (в 1930-х гг.) обнаружился ряд феноменальных проявлений, характерных для переходной эпохи и обусловленных столкновением и смешением социальных слоев и культур. Их суть могла проявиться лишь с течением времени, хотя бы и незначительного. Как бы то ни было, 1930-е гг. стали периодом дестабилизирующего импульса, воздействие которого повсеместно ощутила вся система.

Вероятно именно поэтому постоянным предметом горячей дискуссии статистиков, демографов и политиков стали численность и сравнительный вес сельского и городского населения. Согласно результатам переписи 1926 г., городские жители составляли 2 631 114 человек (17,9 %), в то время как сельское население достигало 120 718 801 жителя (82,1 %). Известный специалист по истории советского крестьянства Виктор Данилов считал, что реально это соотношение было выше (84 %). Он утверждал, что переписчики и демографы включали в перечень «городов» населенные пункты, которые в то время были большими деревнями, таким образом искусственно увеличивая вес городского населения. Его поправка свидетельствует об одной из характерных черт этого периода: непрерывная урбанизация происходила на фоне самой настоящей деревенской жизни, уходящей корнями вглубь истории России[1-25].

Это отмечалось и многими иностранцами, наблюдавшими в конце 1920-х гг., как в городах (в том числе в Москве) «город и деревня все еще играют в прятки» (Вальтер Беньямин). Среди городского населения повсеместно отмечалось преобладание выходцев из деревни, и эта социоисторическая реальность была весьма далекой от того, чтобы сойти на нет, несмотря на коллективизацию и другие стратегии «модерна».

Преувеличение численности «интеллигенции», велеречивые заявления об успехах планирования, триумфальный гром фанфар по случаю строительства «социализма», провозглашение 1937 г. «годом чудес» (Сталин) указывало на решимость, по крайней мере на словах, ускорить завершение исторической стадии построения социализма, все еще укорененной в прошлом. Это ускорение ни в коей мере не убавляло напряжения и мучительности переходного периода, скорее наоборот.

Перепись, проведенная в январе 1939 г., констатировала: население СССР (в границах до сентября 1939 г.) составляло 170,5 миллиона человек, из них 114,4 миллиона проживало в сельской местности (или 67 %) и 56,1 миллиона - в городах (или 33 %). Согласно этим данным, за 12 лет городское население страны удвоилось, увеличившись на 30 миллионов человек. Эти цифры являлись показателем чрезвычайно быстрого темпа урбанизации. Ежегодный прирост городского населения тоже говорил сам за себя: 2,7 % за период с 1926 по 1929 г.; 11,5 % - с 1929 по 1933 г.; 6,5 % - с 1933 по 1939 г. В среднем за годы между переписями 1926 и 1939 гг. прирост городского населения составил 9,4 % в год.

Столь же красноречивыми являлись данные так называемой неупорядоченной статистики: с 1926 по 1929 г. городское население увеличивалось на 950 тысяч человек в год; с 1929-го по 1932-й - на 1,6 миллиона в год; с 1932-го по 1939-й - на 2,34 миллиона человек. В 1940-м население городов составило 63,1 миллиона (эта цифра включает 7 миллионов, проживавших на недавно присоединенных территориях).

В результате коренных перемен в жизни деревни рост городов и бегство крестьян в города приняли гигантские размеры. За три года (1936-1939 гг.) города пополнились на 29,6 миллиона жителей, из них 18,5 миллиона были вновь приезжими; 5,3 миллиона пришлись на естественный прирост; 5,8 миллиона прибавилось как следствие административных решений, преобразовавших крупные сельские поселения в города. Только в 1939 г. новых горожан, только что приехавших из деревни, насчитывалось 62 %; рождаемость в городах и «сельских населенных пунктах» составила 17,8 %; оставшиеся 19,5 % граждан стали городскими обитателями благодаря административным преобразованиям; примерно 5,8 миллиона крестьян приобрели этот статус, не трогаясь с места[1-26].

Этот процесс не ограничивался 640 городами, унаследованными Советами от царской России. На протяжении 30 лет после 1917 г. в стране появилось около 450 новых городов. Население от 100 до 500 тысяч человек насчитывалось в 71 городе, в то время, как в 1926-м таких городов было всего 28. В восьми городах страны численность жителей превысила 500 тысяч человек (против трех в 1926 году).

В период с 1897 по 1926 г. наиболее быстрорастущими были крупные города. В 1926-1939 гг. вследствие индустриализации стали бурно развиваться средние города с населением 50-100 тысяч человек. Многие из них строились «на пустом месте», вокруг новых промышленных объектов. В 1926 г. городское население составляло 17,4 %, спустя 13 лет его доля выросла до 32,9 процента[1-27].

Однако ни цифры среднего ежегодного роста, ни общее число - более 30 миллионов новых городских жителей - не могут передать того напряжения и беспорядка, которые явились следствием бурной урбанизации. 18,5 миллиона крестьян не просто переезжали с места на место, оседая в городах. Эта громадная цифра говорит о том, что население двигалось в разных направлениях. Миллионы крестьян уходили в города; богатые крестьяне, «кулаки» искали там убежище от преследований. В то же время массы людей бежали из городов. Это был настоящий человеческий водоворот.

Страна оказалась не готовой к массовой миграции. Из-за плохих урожаев и кризиса заготовок зерна жизненные стандарты упали. Одновременно возникшая жилищная проблема приобрела поистине драматический характер. Часто люди находили приют в бараках или в углу чьей-нибудь комнаты. Если же семье удавалось заполучить собственную комнату в перенаселенной коммунальной квартире, это считалось чудом.

Но подобные трудности не останавливали переселенцев. Серьезность положения подтверждают цифры учета жилья: рабочие бараки (часто просто крыша над головой, без «удобств») и растущее число коммунальных квартир (одна комната на одну семью и одна кухня на четыре и более семей) стали на многие годы отличительной чертой жизни советского мегаполиса.

В 1928 г. жилище считалось «нормальным» и соответствующим санитарным нормам гигиены и комфорта, если на человека приходилось 6 квадратных метров жилья. Но даже это скромное пространство оставалось мечтой: цифра как норма была заложена в первый пятилетний план, но так и осталась на бумаге. Рабочим приходилось довольствоваться жалким пристанищем или снимать углы в соседних деревнях далеко от места работы. Жилье приходило в негодность и даже приблизительно не соответствовало минимальным стандартам гигиены. На 6 января 1936 г. жители новых городов Европейской России в среднем имели 4,4 квадратных метра на человека, в Сибири - 3,2 квадратных метра.

Данные о сфере услуг и санитарном состоянии жилья были еще более ужасающими. В Европейской России и Сибири уровень обеспечения канализацией, водоснабжением и центральным отоплением оставался до чрезвычайности низким. Исключением стало лишь электричество: электрическое освещение было подведено к 92,3 % домов России (70 % в Западной Сибири). По контрасту, только 22,8 % домов в России и 5 % в Сибири имели канализацию и лишь в 43 % и 19 % соответственно - подавалась вода.

Эти данные наглядно живописуют стандарты бытовой жизни тех лет. Они дают представление о трудностях совместного проживания в перенаселенных квартирах, где уединение было невозможным, а личная и семейная жизнь оказывалась напряженной до предела.

Рождаемость и смертность. Недоедание, плохие жилищные условия, отсутствие гигиены, физическое и нервное истощение женщин из-за слишком короткого отдыха, не говоря об общественном труде, участие в котором женщины делили наравне (если не больше) с мужчинами, - все это объясняет упадок рождаемости в 1930-х годах.

В первые годы этого десятилетия экономические трудности, особенно голод 1932-1933 гг., и другие тяготы снизили рост населения. Скудное питание, карточная система, интенсивная миграция, «раскулачивание», постоянный приток и отток городского населения расшатывали традиционный семейный уклад и внутрисемейные отношения.

С 1923 по 1928 г. прирост населения был беспрецедентно высоким - 4 миллиона человек в год - благодаря низкой смертности и высоким темпам рождаемости, особенно в деревне. В 1928 г. уровень рождаемости составил 42 человека на тысячу, смертности - 18 при темпе роста населения в 24 %. Совершенно иную картину можно увидеть в 1928-1940 гг.: темпы роста населения упали, особенно в 1930-1931 гг., и продолжали неуклонно снижаться. В 1932 г. рождаемость превышала смертность всего на 5,6 %. А в 1933 г. в городах Европейской России впервые был зафиксирован отрицательный демографический баланс. Период с 1930 по 1935 г. был в этом плане особенно тревожным.

Только в 1938 г. темпы роста населения в этих регионах вернулись к уровню 1929 г. и составили 20 %. Затем они вновь упали до 19,2 % в 1939-м и 13,2 % в 1940-м из-за угрозы войны и небольшого числа людей брачного возраста, что явилось эхом людских потерь во время Первой мировой и Гражданской войн[1-28].

Трудно сказать, насколько соответствует истине данная статистика, взятая из советских источников. Действительно, спад рождаемости может быть частично отнесен на счет определенной тенденции. Но факт, что правительство принимало резкие меры для того, чтобы сдержать и выправить этот спад, говорит о том, что оно располагало более тревожными цифрами. Даже попытка улучшения жизненных стандартов к концу 1930-х не привела к нужным результатам. Жесткий упор на драконовские меры вроде запрещения абортов (27 июня 1936 г.) также оказался неэффективным. Не принесла желаемых изменений и неуклюжая попытка государственного стимулирования рождаемости путем создания образа «матери-героини». Матерям, воспитавшим не менее десяти детей, вручались специальные удостоверения и медаль, дающие право без очереди совершать покупки в магазинах, - но это лишь породило множество шуток. Рождаемость несколько возросла, когда было введено жесткое наказание за подпольные аборты, о чем официально объявили на пике массовых репрессий «большого террора» в 1937 г., однако на короткое время. В 1939-м последовал новый спад до уровня 1935 г., когда к уже перечисленным причинам добавился новый фактор - объявление о мобилизации мужчин в Красную армию.

Глава 6. Удар коллективизации

Индустриализация оказала на советское общество поистине сокрушительное воздействие. (Дело было, конечно, не только в ней: политический строй государства, запущенный в 1928-1929 гг. новым руководством страны во главе с Иосифом Сталиным, до этого не имел прецедентов.) Мощный экономический рывок был предпринят в то время, когда проблема закупок зерна стала особенно острой. Господствовало мнение, что без радикальных преобразований в сельскохозяйственном производстве индустриализация обречена на провал. Как и в промышленной сфере, в сельском хозяйстве предстояло обеспечить кардинальный скачок к качественно новым отношениям, обусловленным применением индустриальных методов. Индустриальный подход к сельскому хозяйству представлялся наикратчайшим путем революции в аграрной экономике страны. Казалось, как только трактор заменит плуг (в то время обычно ручной), впечатляющие результаты непременно последуют.

К концу 1939 г. 29 миллионов, или 46,1 % работающего населения, числились членами коллективных хозяйств (колхозов). К этой цифре следует прибавить 1760 тысяч работников совхозов - государственных сельскохозяйственных предприятий - и 530 тысяч работников машинно-тракторных станций (МТС)[1-29]. Но если промышленные рабочие продолжали трудиться в системе фабрик и заводов, сформированной еще в царской России, то новая социальная и производственная система сельского хозяйства стала совершенно иной, нежели прежде. Ее «реконструкция» методом принудительного бюрократического нажима без согласия производителей сельскохозяйственных продуктов привела к экспроприации собственности многочисленных масс крестьянства. Непредусмотренные последствия этой политики незамедлительно обнаружили себя и оказали негативное влияние и на советское сельское хозяйство, и на советское государство и продолжали сказываться до последних дней жизни СССР.

Одна из передовых (редакционных) статей сельскохозяйственного журнала, на который мы уже ссылались выше, неожиданно точно выявила главный синдром этого нездорового состояния. Статья подвергала критике секретаря партийной организации Матвеево-Курганской МТС Ростовской области товарища Кривцова за то, что он не провел надлежащей политической работы в бригадах трактористов, без чего, по мнению редакции журнала, успехов в уборочной кампании добиться было нельзя. Так случайно выяснилось, что трактористы не только не читали газет и ничего не знали о постановлениях партии и правительства, но и не были в курсе, что им полагается двойная оплата за первые 15-20 дней жатвы, правда, при условии выполнения нормы.

Журнал поспешил опубликовать предостережение Андрея Андреева, члена Политбюро (с 1932 г.) и секретаря Центрального комитета партии (с 1935 г.), провозглашенное им в речи на XVIII съезде партии. Андреев резко выступал против тех, кто полагал, что сельское хозяйство сможет успешно развиваться и продвигаться вперед само собой, без вмешательства со стороны государства. Как справедливо подчеркнул Андреев, «национализированное» сельское хозяйство неспособно надлежащим образом функционировать без усиленного политического давления.

Для опытного партаппаратчика и практика (Андреев еще в начале 1920-х гг. занимал крупный пост в ВЦСПС и с тех пор стабильно двигался вверх по партийно-государственной лестнице) политическое давление на массы деревенского населения не ограничивалось простым агитпропом, а означало готовность оказать силовой нажим на производителей сельхозпродукции. Местные органы исполнительной власти и партийного представительства должны были руководить сельским хозяйством теми же методами, которыми пользовались отраслевые народные комиссариаты (министерства) в разных видах промышленного производства, то есть отдавая «сверху» приказы для исполнения. И народный комиссариат земледелия оказывал давление на всех уровнях. Он «нажимал» на отдельный колхоз или совхоз точно так же, как государство и партия давили на сам комиссариат, а местные партийные, полицейские и государственные органы - непосредственно на крестьян.

Все это предусматривало работу по детальному плану, предложенному или одобренному центром для каждого района на всех стадиях сельскохозяйственного производства. Согласно ему, рой эмиссаров, подобно саранче, налетал на районы и колхозы для надзора за сезонными работами, приравниваемыми к государственным кампаниям.

Особенное внимание обращали на молотьбу. Именно на этой решающей стадии «борьбы за урожай» в деревни командировали представителей власти и специально мобилизованные бригады, чтобы контролировать сбор необходимого государству количества зерна, при этом, как правило, не учитывая интересов крестьян. К еще более негативным последствиям приводила работа многочисленных «особых комиссий», устанавливавших налоги на ожидаемый урожай. Распространенным явлением были и статистические манипуляции, когда члены той или иной прибывшей из города комиссии заранее «определяли» размер будущего урожая и обкладывали крестьян налогами на основании предполагаемых, взятых с потолка цифр.

Все возраставший со стороны власти нажим лишь отвращал людей от работы на земле, способствовал ослаблению и искоренению естественной привязанности крестьянина к земле и сельскохозяйственному труду. Отныне крестьянин стремился экономить силы для работы на собственном семейном наделе. Несмотря на смехотворно мизерные размеры этих наделов, они играли главную роль в снабжении продовольствием городов и деревень. Не будет большим преувеличением, если мы скажем, что без них не только крестьяне, но и вся страна погибла бы от голода. Семейные наделы оказались единственным, что позволило советскому крестьянству сохраниться как классу, а деревне - не утратить жизнеспособности.

Наследие этой волюнтаристской политики проявилось вновь спустя годы, уже в постсталинский период, несмотря на многочисленные улучшения и реформы, нацеленные на оживление сельскохозяйственного производства. Колхозы, обладавшие обширными полями пахотной земли, мощными парками сельскохозяйственной техники и объединяющие значительное число сельского населения, не могли обеспечить зерном ни себя, ни город. Страна была вынуждена импортировать зерно из США.

Такое состояние советского сельского хозяйства представляло собой драматический пример вышедшей из-под контроля модернизации. Решив руководить всем сельскохозяйственным производством сверху, государство создало механизм чудовищного силового давления, объединявший в одно целое контроль, стимул и репрессии. Основная масса народа страны - крестьянство - решала свои производственные задачи из-под палки. Колхозная система превратилась в соединение принципиально несовместимых структур, где колхоз, МТС и частный надел с трудом сосуществовали бок о бок, не имея возможности стать кооперативом, фабрикой или частной фермой. Термин «коллективное» ни в коей мере не отражал сути этой системы хозяйства.

Подобного рода «коллективизация», в которой не было ни капли чего-либо коллективного, в свою очередь, оказала глубочайшее воздействие на государственную систему СССР. Как мы уже отмечали, диктаторские режимы существуют в разных формах и масштабах. В случае Советского Союза режим создал громадный аппарат принуждения, необходимый для того, чтобы заставить народные массы выполнять работу, которую до этого они делали естественно и как бы незаметно.

Однако сколь бы плачевной ни была судьба советского сельского хозяйства как способа производства, все же его новые методы существенно ускорили перерождение социального ландшафта России. Еще бы - вроде бы плавно протекавший переход из тысячелетнего аграрного прошлого к новой эре оказался подобным смерчу.

Можно с уверенностью говорить о доминировании индустриально-урбанистической компоненты в сельскохозяйственном производстве, однако последнее, несмотря на стагнацию и, одновременно, радикальные изменения, все-таки в полной мере продолжало свое существование. Переход к новым принципам хозяйствования на селе характеризовался взрывоопасным смешением крупномасштабных технико-административных структур и аграрного общества, которое вело традиционное существование (в социологическом и культурном аспектах) со свойственными им ритмами и приоритетами.

С аналогичными противоречиями сталкивалась и самодержавная Россия. Волны интенсивного капиталистического развития, нахлынувшие на сельскую страну, управляемую абсолютистским режимом, принесли с собой разные виды кризисов и неурядиц. Однако в советский период поистине «девятый вал» индустриализации был еще более мощным и, по контрасту с царской Россией, его силу решительно пыталось отрегулировать всесильное государство, готовое к репрессиям и управляемое группой строгих «лидеров», осознающих свою силу. При этом нельзя не принимать во внимание, что развивающееся индустриальное общество в свою очередь наталкивалось на определенные реакции со стороны крестьянства, а также воздействие этого сложнейшего конгломерата на весь политический режим, начиная с 1917 г. определявший ход российской и советской истории XX века.

Следует еще раз отметить: сельское население страны, насильственно согнанное с привычных мест обитания, «отомстило» режиму тем, что заставило сильнее укреплять машину административно-репрессивного воздействия. В противном случае режиму было бы довольно непросто справляться с крестьянством, тяжело поддающимся внешнему воздействию. Другие аналогичные метаморфозы также во многом были связаны с перемещением населения. Среди них следует выделить процесс, который можно назвать «деревнезацией» городов: поток ищущих работу покидавших деревню крестьян поставил режим перед проблемой аграрного «перекоса» урбанизации.

Бегство сельского населения в города представляло собой массовый исход крестьянства, осознавшего, что колхозная система слаба, не подходит для жизни и не решает насущных проблем. Чувствуя приближающуюся опасность, некоторые крестьяне старались заранее обезопасить себя - крестьян насильно высылали в настолько отдаленные регионы страны, что городская жизнь казалась им единственной возможностью дальнейшего существования. Значительную часть беглецов составляли трактористы, комбайнеры и другие «специалисты села». Получив профессию и приобретя профессиональный опыт, они любой ценой стремились найти работу в городе. Это было следствием противоречия, заложенного в моральном и материальном стимулировании работы в сельском хозяйстве: государство обучало людей для работы в поле, но они предпочитали город, потому что труд в городе считался более престижным, а вознаграждение было выше.

«Деревенская» урбанизация, барачная культура, ставшая типичной для ментальности и образа жизни городского населения, тяжелые условия труда на строительстве и в колхозе - все это становилось факторами непрерывного перемещения населения и нередко приводило к абсурдным ситуациям. Например, именно тогда, когда строительные объекты или мастерские больше всего нуждались в рабочей силе, наблюдался быстрый отток рабочих, что приводило в отчаяние фабричное руководство. Бегство с рабочего места даже в мирное время рассматривалось как акт дезертирства, но прячущуюся по родным деревням молодежь местная администрация укрывала по тем же причинам, по которым городская власть принимала самые строгие меры против дезертирства, а также увольнения рабочих.

Терпимость судов в таких случаях представляется еще более удивительной (и изучена она, кстати, значительно меньше). Считаясь с интересами местной власти и просто не видя в молодых людях, отказывавшихся работать против собственного желания, злонамеренных правонарушителей, прокуроры зачастую не возбуждали против них дела, а судьи выносили мягкие приговоры, не предусматривавшие тюремного заключения.

Сталинское государство восстановило традицию, бытовавшую при царском режиме (существовавшую по меньшей мере до отмены крепостного права в 1861 г.) - прикреплять рабочую силу к строго определенному месту. Это также стало одной из характерных черт сталинизма. При этом следует отметить, что социальные и административные органы прибегали к различным уловкам и нередко снижали суровость диктаторского государства исходя из складывавшихся условий и собственных интересов. Не стоит пренебрегать фактом ослабления железной хватки диктатуры, тем более что репрессивная политика Сталина в 1930-х гг. строилась с оглядкой на этот феномен. Формула «безопасность плюс террор», являвшаяся едва ли не основной компонентой развития системы сталинизма, включала в себя критическое внимание и к этой стороне дела.

Когда мы описываем ужасы режима, всегда надо помнить о том, что любое явление не так категорично и однозначно, как может показаться на первый взгляд. Случай со специфическим отношением власти к дезертирам - яркий тому пример. Бывает, что спектр террористических и репрессивных мер часто занимает все внимание исследователей, наверное потому, что предоставляет более широкий, панорамный взгляд на социальные перемены и государственное строительство. Но этого ни в коем случае нельзя допускать, если мы действительно хотим постигнуть глубину и противоречивость многочисленных и многообразных взаимодействий внутри монументального здания под названием «сталинизм». Вот почему мы пытаемся рассмотреть по меньшей мере некоторые элементы, позволяющие расширить наши представления о социальных процессах, протекавших в те годы.

Внешними признаками климата этого периода можно считать урбанизацию, индустриализацию, коллективизацию, репрессии и показательные политические процессы; рост образования и откровенно демагогическое уничижение культуры; мобилизацию народа и криминализацию многих сторон жизни, а также лихорадочное создание все новых административных структур и т. д. Эти процессы, происходившие в одно и то же время, взаимодействовали, влияли друг на друга, подгоняли друг друга, так что в результате исторические перемены происходили с невиданным доселе темпом, в атмосфере неразберихи и хаоса.

Ни одну политическую систему нельзя понять, если не учитывать обратные эффекты, провоцируемые ею самой. Строй, запустивший маховик крупнейшего социального переворота в истории человечества, в конце концов принял иную форму - проявился в виде диктатуры, специфической как по форме, так и по содержанию. Для исследователя это может означать только одно: нельзя игнорировать историю социального развития страны, даже если имеешь дело с ее жестко очерченной политической системой или, конкретизируя, с рожденным ею (системой) сочетанием партии и государства.

Слово текучка (которое можно трактовать как «непрерывное движение рабочей силы») точно и образно передает характер масштаба перемещений населения, особенно в первые годы преобразований. Миллионы людей бродили по стране. Одни стремились в города и на крупнейшие стройки, другие почти в таком же количестве их покидали. Люди бежали из деревень, подчас из-за угрозы раскулачивания с последующей высылкой «кулаков» и членов их семей. Значительная часть тех, кто сорвался с насиженного места, стремилась получить специальность или найти новую работу. Однако и бросали они ее с такой же стремительностью. Текучка во всех своих формах выливалась в грандиозный поток, пронизывающий социум. Поток, трудно контролируемый, поскольку он находился в постоянном движении, и «впадавшие» в него людские ручейки тоже жили движением: на дорогах, в поездах, в городах и селах - по всей стране. Атмосфера была откровенно предгрозовой, ситуация - взрывоопасной.

Введение внутренних паспортов и прописки (обязательной регистрации в городских отделениях милиции ради соблюдения правил общежития) стало лишь одним из способов наведения порядка в стране. С одной стороны, это было маскировкой административных и репрессивных мер; с другой - экспериментом в области социальных и экономических стратегий.

Упущения в планировании среды городской жизни уже на начальной стадии стали неотъемлемой частью и источником социальной нестабильности. Даже позднее, когда удалось достигнуть определенной устойчивости, общество сохраняло важную особенность: помимо частично «деревнезирован-ных» городов, 67 % населения сталинской России проживали в сельской местности, и громадный контингент работающего населения, несмотря на трактора МТС, все еще был таким же, как и до индустриализации.

Жизненной средой людей оставались деревни средней величины, иногда несколько деревень, часто отстоявшие друг от друга на огромные расстояния. В степных регионах и на Северном Кавказе существовали и более крупные села с большой численностью населения, но количество их было невелико. Но сильнее, чем расстояние, отдалял деревню от города уклад жизни. Система социальных отношений на селе основывалась на соседстве; экономическая деятельность определялась сезонным ритмом; глубоко религиозная культура оставалась проникнутой магическими верованиями, которые оказывали глубокое влияние на повседневную жизнь и поведение жителей села.

Создание городской культуры, и тем более адаптация к ней - процесс длительный. В течение того короткого периода, который мы исследуем, переход от одного образа жизни к другому даже при более благоприятных условиях был бы чрезвычайно рискованным экспериментом. Городская жизнь, особенно в крупных городах, оказывалась непреодолимо сложной для людей, приехавших из деревни, даже для тех, кто вроде бы прижился в новой среде. Достаточно одного примера, чтобы представить резкий контраст этих миров: в то время в крупных городах можно было выбирать из 45 тысяч профессий, а на селе - освоить не более 120 специальностей.

Недостаток продуктов и жилья - самые очевидные и тягостные аспекты городской жизни - усугубляли трудности, ожидавшие мигрантов в городском промышленном мире. В деревне человек жил среди родной знакомой вселенной - свой дом, домашняя скотина, инвентарь, хозяйство, соседи, каждого из которых он знал лично. Анонимная толпа в городах представлялась сельскому жителю откровенно враждебной. Бытовые трудности, о которых мы упоминали, делали адаптацию к городской жизни еще более тягостной. К тому же в больших городах в те годы оказывалось множество молодых людей, поведение которых было далеким от сдержанности (феномен молодежного буйства, захлестнувший города, именовали с исчерпывающей краткостью -хулиганство). Правда, это же облегчало ассимиляцию деревенской молодежи: они забывали заветы стариков быстрее, чем усваивали городские нравы.

Для многих крестьян единственным способом ответить на вызов жесткого окружения стало сохранение сельских традиций. Это защитное поведение способствовало оживлению «деревенского» характера городов, унаследованного от городского быта прошлой России, представлявшего собой гибрид городской среды и патриархального образа жизни и на долгое время остававшегося одной из наиболее жизнестойких черт советской урбанизации.

Вывод, который мы должны сделать, состоит в том, что, вступая в войну 1941-1945 гг., Советская Россия вовсе не была значительной промышленной силой, хотя и находилась на этом пути. С точки зрения социологии и культуры, она во многих отношениях оставалась продолжением аграрной страны, только-только ступившей на путь преобразования в современное государство.

Глава 7. Между законностью и вакханалией

Мы до сих пор ничего не сказали о волнах критики, выражении несогласия и недобрых отзывах со стороны низших классов, выказывавших свое недовольство в виде писем, анонимных записок и листовок, оказывавшихся в почтовых ящиках высокопоставленных партийцев и даже членов правительства. Политика кнута и пряника в отношении администрации и советской интеллигенции была направлена на то, чтобы превратить эти слои населения в своеобразную крепость, охраняющую режим, и одновременно в «кузницу кадров» государственной машины. Любое выражение народного недовольства (тем более крупномасштабное) и острая критика тех или иных государственных стратегий считались опасными, даже если за ними не следовали уличные беспорядки и демонстрации, которые позволили бы нанести открытый удар против «контрреволюции». Широкое недовольство среди населения проявилось еще до начала пятилеток. Реакции членов партии, работавших вне аппарата, также тревожили лидеров страны. И не напрасно.

Члены партии участвуют в забастовках (1926 год). Отчеты ГПУ и отдела информации ЦК партии свидетельствуют, что с января по сентябрь 1926 г. члены партии участвовали в 45 из 603 забастовок, зафиксированных в стране[1-30]. Причем, как оказалось, некоторые из партийцев не только инициировали волнения, но и возглавляли забастовочное движение. В отчетах выражалось сожаление по поводу негативного поведения партийцев с различных заводов и подчеркивалось, что экономические трудности порождают так называемый крестьянский уклон - таким образом были определены проявления пассивности в общественной жизни и на производстве, религиозные, националистические предрассудки и неприязненная либо открыто враждебная реакция на решения партийной ячейки.

В отчетах нередко приводились наиболее жесткие критические заявления членов партии. Например: «Ныне нас больше эксплуатируют, чем раньше. Тогда была буржуазия, теперь - наши директора». В другом отчете сообщалось, что после того как партийная ячейка решила остановить забастовку, одна работница-коммунистка заявила: «Что вы хотите? Накормит меня партия? Стало невозможно жить». Приводились и более горькие слова: «Мы зажаты до последней степени. Наш профсоюз подлаживается к администрации завода и не обращает внимания на требования рабочих».

На стекольной фабрике в Красноярской области рабочие начали забастовку, требуя повысить оплату с 42 до 52 рублей. Среди тех, кто возглавлял забастовку, был член партии. Все участники были уволены, возможно потому, что их число было небольшим. Когда забастовки принимали более солидные масштабы, требования чаще всего удовлетворялись.

На Невской судоверфи в Ленинграде два члена партии, пользовавшиеся среди рабочих доверием и уважением, могли бы предотвратить начало забастовки. Но когда дирекция попросила их вмешаться, они отказались.

В отчетах ГПУ обильно цитировались критические высказывания отдельных членов партии, касающиеся разных аспектов партийной политики. Сообщалось, к примеру, о том, что два партийца пришли к секретарю своей ячейки, положили партбилеты на стол, уплатили взносы за последний месяц и сказали, что выходят из партии. Они мотивировали свое решение следующим образом: «Ваша ячейка работает на дирекцию. Вы помогаете угнетать рабочих».

Отчеты об избирательных кампаниях в профсоюзах и других организациях свидетельствовали о росте пассивности даже в среде рабочих-коммунистов. Однажды на одном из совещаний беспартийные рабочие решили покинуть зал и, когда их стали останавливать, заявили: «Почему не даете нам уйти, если члены партии ушли первыми?» В отчетах ГПУ имели место и антисемитские изречения членов партии из рабочей среды. Эти высказывания звучат знакомо: «Вся власть в руках евреев», «Жиды во власти и угнетают рабочих», «Среди жидов нет честных людей», «Мне не терпится идти громить это ненавистное племя».

Однако надо с осторожностью подходить к этим фрагментарным свидетельствам. Даже если такие случаи были достаточно частыми, отчеты ГПУ и информационного отдела ЦК партии не дают возможности определить истинный масштаб протеста. Встречаются документы, которые свидетельствуют, что партийцы редко отказывались исполнять постановления своих ячеек. Но это вовсе не означает, что они не сочувствовали бедам рабочих или не разделяли мнений, открыто выражаемых только явным меньшинством. Их опасения открыто выказать солидарность с теми, кто был готов к активным формам протеста, откровенно враждебного власти, нередко бывало вызвано страхом перед дисциплинарными партийными взысканиями, которые могли привести к потере работы. Ныне также стало известно, что рядовые члены партии, подобно прочим служащим любого завода, находились под надзором стукачей (неоплачиваемых информаторов) и тайных агентов.

Проанализированные нами материалы свидетельствуют, что требования «демократизации» в производственной и партийной жизни рабочей среды были широко популярными. Однако задачей режима было движение в противоположном направлении. И это вызывало неоднозначную реакцию даже среди аппаратчиков, подчас позволявших себе не соглашаться с политическими решениями высшего руководства.

Проблема была не только в критических настроениях внутри этого слоя. Облеченные доверием старые большевики и идеалистически настроенные неофиты тоже заявляли о глубоком разочаровании и отвращении к своей работе, не желали далее служить партийным ортодоксам, их экстремистским лозунгам и необдуманным планам.

Некоторые аппаратчики, лишенные карьерных амбиций, ощущали себя винтиками партийной машины, в которой их личные способности и политические перспективы вместе с будущей судьбой страны оказались утопленными в «бюрократической вермишели» (термин, возникший в XIX веке в среде итальянских революционеров и взятый на вооружение ветеранами русской революции). Мы уже цитировали выдержки из соответствующих документов. Но большинство негативных высказываний в отношении системы и прямые обвинения в ее адрес передавались из уст в уста или ходили по рукам в виде анонимок.

По сравнению с режимом 1920-х гг. режим тридцатых овладел более впечатляющими и разнообразными инструментами для оказания давления на инакомыслящих, включая членов партии. Среди инструментов воздействия на первом месте оказались Уголовный кодекс и «тайная полиция». Последняя превратилась в феноменальную организацию, которая переросла свои первоначальные рамки и фактически превратила партию в свой придаток, несмотря на то, что Сталин, скорее всего, не ставил перед собой подобной задачи, а в 1940-е даже придумывал радикальные проекты перераспределения властных полномочий. Полагаю, что вопрос - встал ли Сталин на этот путь в 1933 г. или раньше - можно считать второстепенным. Важно, что задачи репрессивных органов, их модернизация, соответствующий идеологический лексикон, оправдывающий массовые репрессии, были обусловлены вступлением страны в полномасштабную индустриализацию и коллективизацию и то, что они сделали неизбежным окончательное выхолащивание партии: отныне, лишенная революционного духа, она превратилась в удобный для власти инструмент.

С этого времени категория «контрреволюционные преступления» приобрела в Уголовном кодексе иное толкование, нежели в эпоху революции. Один из сотрудников Главной военной прокуратуры В. А. Викторов, проявивший чрезвычайную активность при реабилитации жертв сталинских политических репрессий, начатой Никитой Хрущевым, критически описывал террористические тенденции и практики «сталинизма». Одной из первых он подчеркнул негативную роль «поправок», введенных «с далеко идущими последствиями» в Уголовный кодекс страны в 1926 г., несмотря на энергичный протест «в самых разных кругах»[1-31].

Первоначально новая статья УК, касавшаяся «контрреволюционных преступлений», предусматривала, что карательные меры осуществляются лишь при наличии неопровержимых доказательств «намерения, сопровождаемого действием». Однако нечеткие формулировки самого Уголовного кодекса в сочетании с ловкими манипуляциями сталинского ГПУ способствовали манипулированию законом - аресты и допросы нередко проходили без санкций прокуроров, призванных следить за соблюдением законности. Поправки, внесенные в Уголовный кодекс, а также новые права, предоставленные ГПУ правительством, давали возможность преследовать и наказывать людей без наличия ясных доказательств их вины - то есть без «преступника», на самом деле совершившего преступление. Следствие больше не должно было заниматься поисками доказательств «намерений, сопровождающихся действием».

Анализ, произведенный Викторовым, показывал, что именно это и открыло путь для «законности» массовых репрессий 1930-х гг., когда единственным востребованным доказательством стало само обвинение. Сколь бы странно это ни звучало, но виновность априори признавалась до вынесения вердикта.

Комбинация этого псевдозаконного манипулирования Кодексом и «синдрома ереси» привела к сюрреалистической ситуации, когда потенциально виновными оказались все граждане, которые в любой момент, произвольно, могли подвергнуться репрессии. Парадоксально, но этот юридический абсурд, облаченный в туманную терминологию, в скором времени оказался орудием борьбы не только с противниками режима, но и с самой партией, именем которой, как предполагалось, проводились операции «чистки». Члены партии и большой контингент ее бывших членов стали мишенью «охоты за ведьмами» именно тогда, когда никакой серьезной оппозиции Сталину не наблюдалось - если не принимать за оппозицию тех, кто по собственной воле покинул партийные ряды, или жалобы и критику, исходившие от партийцев разного ранга.

По мере того как положение Сталина на вершине власти становилось более крепким, категория «контрреволюционных преступлений» становилась все более неопределенной. Это касалось как УК, так и практики. Органы безопасности старались выйти из-под контроля закона и юридических властей и расширяли спектр деспотии и карательных мер. Настоящая машина террора была создана и в любой момент могла обрушиться на каждого. Членство в партии вне зависимости от стажа не приносило желаемого результата и становилось опасным. У Сталина были свои счеты со многими членами партии, в том числе и с теми, кто помогал Сталину выковывать инструменты его могущества.

Прибегая к поддержке «прирученной» партии и «тайной полиции», пользующейся неограниченными полномочиями и непосредственно подчиненной «вождю», Сталин без ложной «сентиментальности» или каких-либо сдерживающих факторов открыл для себя путь к единоличному правлению мощным централизованным государством. Фактически государство представляло собой военную машину, готовую к бою и располагавшую всеми необходимыми для войны средствами.

Знаменательно, что «старая партийная гвардия» (за исключением, пожалуй, только Ленина) долго не могла осознать, что Сталин способен фактически на все.

Можно ли сказать, что они оказались слишком «европеизированными», чтобы разгадать эту темную душу, определившую психологию режима?

Или просто были близорукими?

Или (это кажется более вероятным) были настолько пропитанными социалистической идеологией, что не смогли осознать, что на самом деле находятся не на пути к прогрессу, а к самым глубинам «матушки России», и что это путешествие требует иных средств, чтобы предотвратить худший сценарий развития событий?

Каким бы ни был ответ на эти вопросы, но различные внутрипартийные течения, некогда бывшие в оппозиции Иосифу Сталину, - сторонники Льва Троцкого, Григория Зиновьева и Николая Бухарина, «пробуждаясь» лишь после того, как кто-то из них терпел фиаско, сражались с полной отдачей сил в течение четырех лет. Многие кончили тем, что сдались «на милость победителя» (Сталина). Троцкий, насильственно отправленный в изгнание, стал исключением.

В период между 1929 и 1932 гг. после поражения главных оппозиционеров лишь небольшие группы разочаровавшихся из круга высшей официальной власти пытались выступить с критикой Сталина, но и они вскоре были нейтрализованы.

Среди них следует особо отметить чрезвычайно смелую нелегальную организацию, возглавляемую бывшим секретарем одного из московских районных комитетов партии Мартемья-ном Рютиным. Он распространил документ в 100 страниц, озаглавленный «Сталин и кризис пролетарской диктатуры», в котором обвинил Сталина в предательстве партии и революции. Существует информация, что Центральный комитет не позволил Сталину физически уничтожить Рютина, после того как в 1932 г. он был арестован. Говорят, что на допросах Рютин вел себя мужественно, бескомпромиссно и заявил следователю, что «не встанет на колени». Его бросили в тюрьму, где он провел около четырех лет, а в 1937-м тайно расстреляли.

Другой оппозиционер, о котором мы упоминали, - Христиан Раковский. Находясь в изгнании, он продолжал писать блестящие критические исследования о политике Сталина и его режиме вплоть до 1934 г., когда, наконец, «раскаялся», был возвращен в Москву и восстановлен в партии (1935 г.), что, однако, не спасло его в январе 1937-го от повторного ареста, а в 1941-м (мы уже писали об этом) - от расстрела на основании подписанного Сталиным постановления Государственного комитета обороны.

После репрессий, направленных против оппозиционеров, критику режима продолжали только небольшие группы и одиночки, которых, впрочем, насчитывалось довольно много. Высшие партийные и государственные органы получали компрометирующую информацию либо после того, как при обыске обнаруживались соответствующие материалы, либо если они поступали по почте в прессу, партийные органы и даже самому Сталину - естественно, без подписи. В открытых ныне архивах исследователи находят большое количество таких анонимок.

Открытые и нелегальные формы организованной оппозиции стали невозможными. Но индивидуальные демонстрации, а также коллективные выступления с политическим подтекстом - беспорядки, стачки, выход из партии (под уважительным предлогом) - позволяют думать, что народ и партийцы все-таки не молчали.

Эта тема требует более подробного исследования, однако уже сейчас существуют новаторские работы и публикации документальных сборников, выполненные Олегом Хлевнюком либо под его руководством. Благодаря им впервые стало известно о многообразных формах оппозиции и протеста, существовавших даже тогда, когда, казалось, это было абсолютно исключено.

Одной из форм сопротивления стала волна самоубийств. Официальная пропаганда внушала, что самоубийство подозреваемого служит доказательством вины или свидетельством его трусости, но меры, предпринятые с целью уменьшить число подобных случаев, действия не оказали. Беспомощные перед лицом государственного террора, люди не видели иного выхода. Согласно одному источнику, самоубийств насчитывались тысячи. В 1937 г. только в рядах Красной армии (не считая флота) их было 782, на следующий год цифра выросла до 832. Самоубийства не всегда были поступками отчаявшихся людей - скорее они являлись актами мужества и протеста.

Две стратегии режима. Социальные бури, вызванные «великим скачком», - массовые перемещения населения, текучка, необходимость контролировать те сектора, где кризис проявлялся наиболее остро, - принудили режим придерживаться двух стратегий поведения с противоречащей друг другу динамикой.

Во-первых, обращение к различным формам репрессий, для определения которых иногда употреблялся термин штурмовщина. Под этим словом подразумевалась организация больших кампаний для того, чтобы добиваться поставленных целей любой ценой.

Во-вторых, создание гипертрофированной бюрократии для контроля потоков населения с помощью перераспределения и отправки по соответствующим направлениям.

Следование этим стратегиям представлялось неизбежным, однако они явно противоречили друг другу. Мобилизация репрессивных сил шла параллельно с попыткой «регулировать» происходящее (или подменяла ее собой). Можно сказать, что «мистер Хайд» террора противостоял «доктору Джекилу» бюрократии, который был увлечен планированием и стабильностью, но сильнее всего желал сохранить за собой свой пост. И оба - «Хайд» и «Джекил» - были «винтиками» режима.

Политика кнута и пряника продолжалась и на пике террора. Кровавым эксцессам 1937-1939 гг. соответствовали свои колебания маятника. Неспособность придерживаться стабильного курса и прирожденная склонность к силовому ускорению заканчивались потерями, которые перед следующим витком мобилизации нужно было каким-то образом возместить. Упор на сконцентрированный силовой удар стал своеобразным знаком качества, подтверждавшим приверженность избранному курсу[1-32].

Какой бы ни была избранная линия, жесткой или умеренной, режим не ослаблял централизма, считая, что так и надо действовать в ситуации социального хаоса. У этого принципа была своя логика: гигантским предприятием нельзя руководить «снизу», на уровне местного управления невозможно достичь нужного результата. Однако централизм подобного масштаба, в свою очередь, оказывался источником неустойчивости. Сталинистский централизм сам по себе являлся порождением специфической ситуации: сильный центр сформировался в конце 1920-х, и его верхушка была слишком небольшой. Конфигурация власти была такой, что оценка текущего положения, диагноз, восприятие реальности и политическое устройство страны зависели от мнений и точек зрения крайне незначительного числа вождей. По мере осуществления «великого скачка» уже нельзя было управлять страной так, как до 1929 г., старые методы оказались «слишком простыми». Ведь то, чем надо было управлять, пребывало в постоянном движении.

«Текучка» в обществе и учреждениях была результатом набранной скорости и масштаба перемен. Избежать ее вряд ли бы удалось: ситуация могла измениться только с течением времени. Однако режим (особенно в начале 1930-х гг.), противостоя бурному социальному брожению, должен был немедленно решить грандиозные экономические задачи. Безудержный рост административного аппарата - в таком масштабе новое явление - оказался чреватым неминуемыми социальными последствиями. Административный персонал проявлял удивительную способность соблюдать и следить за собственными потребностями, желаниями и интересами и находил средства, чтобы их удовлетворять, еще до того, как научился должным образом выполнять свою работу. Таким образом, тот, кому надлежало заниматься решением проблем, порождал новые проблемы и беспорядки, и этот процесс соответствующим образом отражал происходящее в те бурные годы.

Теперь поговорим о бюрократических структурах государства.

Бюрократический «ген». Документ, относящийся к началу 1929 г., и два других письменных свидетельства, датируемые 1940 г., позволяют прояснить некоторые ключевые аспекты бюрократического государственного строительства или, по меньшей мере, взгляды вождей на эту проблему, имевшие место в период между указанными датами. Первый документ представляет собой речь Валериана Куйбышева, члена Политбюро и главы Государственной инспекции, которая состояла из членов Центральной контрольной комиссии партии и Рабоче-крестьянской инспекции и имела статус комиссариата.

Речь, которую Куйбышев произнес в начале 1929-го перед начальниками отделов, звучала по меньшей мере тревожно: «В нашем новом государстве ничто так не напоминает старый царский режим, как наша администрация». Он перечислил ее пороки (о которых нам уже известно) и пришел к тому же выводу, что и Ленин, а именно - побороть порочность этой администрации крайне трудно.

Злоупотребления и скандалы, связанные с дефектами административной работы, приняли такие масштабы, что встал вопрос о применении крайних мер. Но крайние меры помогли бы избавиться от нескольких жуликов, на месте которых тут же появлялись бы другие. Честных людей из Рабоче-крестьянской инспекции эта безысходность приводила в отчаяние. Ведь изначально предполагалось, что именно их комиссариат станет образцовым и именно поэтому будет обладать большей властью, чем другие комиссариаты. Оказалось, что и он абсолютно не отвечал требуемому стандарту.

Произнеся это, Куйбышев подчеркнул, что в его комиссариате внутренние разногласия тоже стали типичным явлением, что отделы не соглашаются с решениями друг друга, если считают их хотя бы в малейшей степени неудобными для себя. Органы высшего государственного руководства, которым надлежало координировать работу нижестоящих подразделений, оказались заложниками похожих склок. Их решения зачастую представляли собой не что иное, как результат деятельности «напористого большинства». Как заметил глава ЦКК-РКИ, высшие управленческие органы государства вроде Совета труда и обороны или экономических советов на региональном уровне, тоже не имеют достаточной власти в борьбе с административным ресурсом, поскольку обиженная сторона апеллирует в вышестоящую инстанцию - Совет народных комиссаров - и, как правило, добивается отмены решений.

«Словом, вы не найдете ни одной неоспоримой власти в этой системе», - подытожил Куйбышев. - И добавил: «... люди все еще надеются, что Рабоче-крестьянская инспекция может стать такой властью».

Может показаться невероятным, но, говоря об отсутствии неоспоримой власти, Куйбышев в качестве исключения не упомянул Политбюро, хотя, возможно, это было простой случайностью.

Политбюро самостоятельно искало способы исправить ситуацию, но исключительно путем вытеснения из аппарата старых кадров и подготовки новых людей. Это в наше время мы знаем о Сталине достаточно много, чтобы понять, что в его глазах «порочная практика» выглядела подобием саботажа, хорошо известного по первым годам революции, но только в более грандиозном масштабе.

Между тем даже в 1940 г., когда великие репрессии вроде отошли в прошлое, коммунизм «без искажений», особенно «без бюрократизации», все еще ожидаемый отдельными идеалистами, по-прежнему находился очень далеко.

В «Известиях» можно было прочитать изречения, звучавшие эхом слов Куйбышева, сказанных 12 лет назад: «Великое множество отделов и органов возникли в нашей государственной администрации, бесчисленные сверхструктуры, где служащие только пишут, выдают справки, отвечают на письма. И слишком часто этот бумажный поток абсолютно ни к чему не приводит».

Приведенную здесь цитату из передовой известинской статьи продолжало перечисление невероятного числа агентств по снабжению. В качестве примера был взят город Горький (Нижний Новгород). Именно в нем был выявлен явный переизбыток этих организаций - шестьдесят. Достаточно сказать, что каждый союзный комиссариат имел в нем несколько собственных агентств по снабжению с большим штатом и неуклонно растущими расходами. Эти агентства дублировали друг друга, поскольку, по сути дела, выполняли одинаковые задачи. В целом текущие расходы в Горьком возросли в два раза, и выпускающий редактор «Известий», писавший передовицу, никак не мог понять причины этого.

Однако сильнее всего тревожил факт, что подобное явление стало широко распространенным. Режим, породивший его, независимо от того, являлось ли это «прискорбное» явление следствием так называемой социальной мобильности или издержками роста бюрократии, в свою очередь подвергся испытанию и был вынужден реагировать на следовавшие одно за другим «чрезвычайные обстоятельства», каждое из которых воспринималось как угроза.

Подобное восприятие происходящего стало главной движущей силой сталинизма. Нельзя сказать, чтобы эти угрозы очень кого-то беспокоили; они были необходимыми режиму для мобилизации преданного ему контингента советских бюрократов и для оправдания террора.

Террор не оказывал явного дестабилизирующего фактора на систему. Лагеря и репрессии лишь увеличивали чувство нестабильности и беззащитности в обществе, постепенно охватившее все государство.

Руководство не имело возможности управлять системой и все основательнее утрачивало контроль над состоянием социальной «магмы». Контрмерами, которые оно могло предпринять, были укрепление государственного контроля над «большинством» (если не над всем населением), над всеми аспектами жизни людей, усиливающаяся централизация и превращение системы в укрепленный лагерь, рост бюрократического слоя на каждом административном уровне - то есть в конечном итоге именно то, на что с осуждением обращала внимание популярная газета «Известия».

Мы знаем, что бюрократию - эффективна она или нет - нельзя назвать удобным инструментом. Сталинизм надеялся решить свои проблемы, мастеря «мастеров», то есть постоянно воспроизводя «верхи» бюрократии. Но тут высшее руководство страны неожиданно для себя оказалось в собственной ловушке: оправдываясь грандиозностью задач, «верхи» бюрократии сосредоточили в своих руках громадную власть, а их стратегией стало мощное давление на «нижележащие» слои.

Конечно, это имело свою логику. Сам факт, что множество кардинальных решений зависело от способностей и психологической подготовки небольшой правящей группы, и каждый из ее рядов мог столкнуться с необходимостью принимать важное решение, объединяло и консолидировало членов этой группы. Чем больше партийно-государственное руководство страны повышало контроль и укрепляло власть, тем сильнее становилось ощущение, что наиболее важные дела выходят из-под контроля. Читая отчеты, посещая заводы, деревни и города, руководство понимало, что множество людей работают не так, как хотелось бы, по возможности скрывают реальные результаты, не выдерживают навязанного им темпа. Руководители понимали, что тысячи их директив и постановлений, не дойдя до архива, растворяются в небытии. По этой причине в высших эшелонах воцарилось убеждение, что их власть и влияние менее прочны, чем было на самом деле. Думаю, что многие оказались дезориентированными и, возможно, чувствовали себя беззащитными. Это заставляло отдельных руководителей сомневаться в правильности всей линии.

Подобный феномен можно назвать «социальной паранойей». Этот термин означает ненадежность власти и является одним из основных элементов сталинистской автократии и стратегии ее «самопревознесения».

Перегруженный проблемами и обуреваемый сомнениями, высший эшелон власти становился все более подверженным влиянию одного из его членов, который казался достаточно сильным и решительным перед лицом бюрократического наводнения. Его жесткость и безжалостность казались желанными личными качествами, необходимыми для конструктивного решения текущих задач. Так возник классический момент благоприятного стечения обстоятельств для того, чтобы мастер интриг и тайных манипуляций сосредоточил в своих руках всю власть, в том числе и над судьбой остальных вождей. Можно сказать, что в этот момент автократия достигла своего пика. Судьба страны оказалась в распоряжение личности параноидального склада. На плечи именно этого человека легла тяжесть всех 1930-годов.

Именно поэтому первая часть книги носит название «Режим и его душа».

Коллективное руководство страной, если бы таковое сложилось, могло бы смягчить эффект. Но когда власть оказывается всецело персонифицированной, вспышки иррациональности, включая приступы кровожадности, можно считать предопределенными.

«Системная паранойя» (на политическом уровне) кристаллизовалась в соответствующие тенденции поведения личности (на психическом уровне). Злоба, преступный умысел, зависть, ярость - стали составляющими modus operandi государственной системы.

Но именно сейчас надо подчеркнуть, что система, которую создавал Сталин, упорно сопротивлялась своему творцу, несмотря на то, что именно в образе «творца» он хотел предстать перед гражданами своей страны и за ее пределами. Когда крайняя степень централизации власти была достигнута, двигаться стало некуда; осталось лихорадочно цепляться за эту высшую власть.

Данная ситуация порождала проблемы и побочные эффекты: чем меньше власти ты даешь своим подчиненным, тем больше ее утекает в руки «маленьких Сталиных» местного значения. Чем сильнее монополизируешь информацию, тем больший ее объем оказывается скрытым. Чем жестче контролируешь учреждения, тем меньше управляешь ими. Как мы уже говорили, подобная конфигурация была по определению нестабильной и постоянно подвергала опасности саму себя. Неудивительно, что главной чертой сталинизма стала борьба с ордами разных «врагов».

Мы можем с очевидностью утверждать, что Сталин не вел борьбу с отрицательными проявлениями сверхконцентрации власти - таковая была его сущностью. «Враги» не считались людьми, поскольку личной безопасности диктатора никто никогда не угрожал. Подлинными противниками были объективные ограничения (которые, как мы знаем, Сталин объявил несуществующими для своих сподвижников еще в 1924 г.): социальные тенденции и перемены, административные трения, изменения в структуре психологической и культурной жизни людей. Позднее мы увидим, как эти ограничения сказывались на его работе.

Установив, что сущностью сталинизма было сосредоточение всей полноты власти в руках Сталина, мы можем перейти к рассмотрению того, каким образом он правил Россией. Не будь он столь одержимым «одиночеством власти», мы, возможно, позаимствовали бы заглавие следующей главы из работы Мерле Файнсода: «Как управлялась Россия?». Но исследование этой проблемы вынуждает нас сформулировать вопрос иначе.

Глава 8. Как правил Сталин?

Позвольте начать с простого, но удивительного открытия. Перед нами человек, для которого семья значила чрезвычайно мало, ибо он фактически не испытывал к ней интереса. Человек, чья личная жизнь оказалась чрезвычайно запутанной, хотя вряд ли его это по-настоящему волновало. Именно этот человек избрал способ правления, при котором верховная власть оказалась предельно персонифицированной, а затем повсеместно отданной на откуп в форме личной власти.

Власть - и ничто иное - была его жизнью. При осуществлении своего проекта он прибег к методу дробления ключевых политических институтов, вследствие чего они утратили свое значение.

Сначала поговорим о том, что происходило в партии. Здесь, на мой взгляд, дело представляется наиболее ясным. При Сталине партия утратила статус автономной организации, которым обладала при большевизме. Можно сказать, что ее фактически ликвидировали, трансформировав в бюрократический аппарат. Относиться к ней стали соответственно - с некоторой долей пренебрежения.

Симптоматично, что в начале 1932 г. отменили партмаксимум (право, по которому член партии, какую бы должность в иерархии он ни занимал, не мог получать больше, чем квалифицированный рабочий), а также некоторые другие «реликты» эгалитаризма прошлого. В ходу появилось новое словцо с пренебрежительным оттенком - уравниловка.

Причина происходящего была очевидной: по сути, эгалитарный аппарат представлял собой круг равных. Теперь аппаратчикам предстояло взбираться по лестнице, ведущей к привилегиям и... к ответственности. С одной стороны - стимул, с другой - контроль.

Нижестоящие партийные и государственные администраторы (как правило, члены партии) тоже перестали играть в «пролетарское братство». Верхам требовались жесткие авторитарные исполнители (Сталин называл их «командирами»), они и сформировали правящий слой (начальство), структурная иерархия которого стала определять систему должностных продвижений в стране.

«Командиров» всячески поддерживали и восхваляли, но не позволяли им закрепляться на определенном месте и таким образом укреплять свое положение. Это было одной из черт сталинской диктатуры, отошедших в прошлое вместе с окончанием сталинизма.

По мере того как Сталин сжимал тиски личной власти, он упразднял и многие консультативные органы, ранее периодически создаваемые Политбюро. Впрочем, он лишал политического веса любые властные институты, включая то же Политбюро, что немало поражало тех, кто не успел осознать смысл происходящего.

Политбюро в руках вождя. Назначение и структура этого главнейшего института остаются малопонятными, поэтому следует специально обратить внимание на его деятельность. Особенно в период 1935-1936 гг., ставших годами сильных политических сдвигов, предшествовавших настоящему землетрясению - 1937 году.

1 февраля 1935 г. пленум ЦК ввел в члены Политбюро Анастаса Микояна и Власа Чубаря. Андрей Жданов и Роберт Эйхе стали кандидатами в члены Политбюро. Шла формальная процедура заполнения пустых мест - об «умеренных» и «радикалах» временно забыли. Микоян и Чубарь сделались членами Политбюро, потому что до этого принимали участие в его работе в качестве кандидатов (с 1926 г. они занимали ответственные посты в партийной иерархии). Анастас Микоян заменил Сергея Кирова (он был убит), Влас Чубарь - скончавшегося Валериана Куйбышева. Жданов обязательно должен был попасть в число кандидатов: с 1934 г. он числился секретарем Центрального комитета, фактически исполнял обязанности члена Политбюро, кроме того, предполагалось, что он заменит Кирова в качестве секретаря партийной организации Ленинграда. Что касается Эйхе, то он, как руководитель обширного региона в Западной Сибири, не мог регулярно принимать участия в заседаниях.

Перераспределение функций и ответственности внутри Политбюро 27 февраля 1937 г. стало знаковым. Возможно, решение о нем было принято на предварительном совещании членов этого руководящего партийного органа со Сталиным. Андрей Андреев покинул пост комиссара путей сообщений и стал секретарем Центрального комитета. Лазарь Каганович принял его пост в комиссариате и остался секретарем Центрального комитета, но вышел из Центральной контрольной комиссии и Московского комитета партии. Андреев вошел в важнейший партийный орган - Оргбюро (готовивший материалы для заседаний Политбюро) и возглавил его. Но составлять повестку Оргбюро он должен был совместно с Николаем Ежовым, руководившим Центральной контрольной комиссией.

Андреев также отвечал за работу отдела промышленности ЦК (где сменил Ежова), курировал отделы транспорта и текущих дел. Одновременно Ежов был назначен на важнейший пост - стал главой отдела «главных органов партии». Другие отделы, в том числе отделы культуры и пропаганды, остались под непосредственным руководством Сталина. Кагановича оставили на должности куратора Московского городского и областного комитетов партии, но также вменили в обязанность работу в Комиссариате путей сообщения. Каганович умел жестко подавлять любые, в том числе едва назревающие конфликты, а в этом секторе требовалась твердая рука.

Эта реорганизация якобы свидетельствует об активности Центрального комитета, и прежде всего его важнейших отделов и главных представителей. Наш источник (данные Олега Хлевнюка) показывает, что подобное перераспределение обязанностей являлось продуманной политикой Сталина, стремящегося с помощью непосильных нагрузок истощить силы ближайших соратников.

Каганович, ранее считавшийся вторым человеком в команде Сталина, утратил свой статус. Формально он был заменен Андреевым, который в некоторых областях разделил обязанности с Ежовым. Андреев занимал важнейшие должности в Политбюро, но руководил наименее значимым отделом (промышленности), в то время как Ежов, который не был членом Политбюро, стоял во главе основных отделов и поэтому принимал участие в заседаниях. Сталин возложил на Ежова ответственность за работу Комиссариата внутренних дел, и тот умело организовал суд над Григорием Зиновьевым. Курируя НКВД, Ежов разработал директивные положения этого комиссариата, создал отдел контрразведки ГУГБ (Главное управление государственной безопасности) и в течение 18 месяцев эффективно контролировал НКВД, пока официально не стал комиссаром внутренних дел. Его первой работой в качестве главы ЦКК стала организация обмена партийных билетов - своего рода начало массовых репрессий, которые не заставили себя ждать и длились на протяжении полутора лет, за которые Ежова можно считать ответственным персонально. Жданова перевели «секретарствовать» в Ленинград, однако обязали каждый месяц проводить десять дней в Москве.

Следуя политике напрасного растрачивания сил ближайших соратников, Сталин решил, что достаточно трех секретарей Центрального комитета (Каганович, Жданов и Сталин собственной персоной) - до этого их было пять. Пост «заместителя» Сталина также упразднили. С этого момента, согласно жесткому расписанию, Сталин видел членов Политбюро гораздо реже и меньше времени проводил с Молотовым и Кагановичем. Нельзя сказать, что их статус понизили, но в 1935-1936 гг. Каганович по любому вопросу норовил заручиться советом (одобрением) Сталина. Его письма вождю полны подобострастия, а ведь раньше он сам принимал окончательные решения и обращался к Сталину без тени раболепия.

Сервилизм высшего уровня власти явственно отражает процесс потери влияния членов Политбюро и возрастание авторитаризма главы государства. Многие решения стали приниматься только на основании подписи Сталина, подтверждающей личное одобрение, а не путем голосования, как раньше. Время критики и оговорок, в прежние времена считавшихся обычными в кругу высокопоставленных вождей, подошло к концу. Просьбы об отставке, отказ подписать некоторые отчеты, ультиматумы в целях защиты интересов каких-либо органов исчезли без следа. Часто документы, содержащие важные решения, оставались в единственном экземпляре. На многих резолюциях стоит только печать Молотова. Другие решения принимались немногими членами Политбюро, посещавшими Сталина на отдыхе в Сочи.

Иногда для резолюции достаточно было телеграммы от Сталина. Знаменитое письмо о назначении Николая Ежова на пост главы НКВД и снятии Генриха Ягоды, который уже четыре года готовил грандиозные репрессии, было подписано Сталиным и Ждановым. Каганович получил копию 25 сентября 1936 г. «Бедный» Ягода, так и не понявший, что же он «опоздал» сделать в 1932 г., был казнен в 1938-м.

Власть Сталина стала могущественной и непререкаемой - с ним не отваживались спорить, «глотали» любую блажь. Обвинение против Ягоды - показательный пример: в 1932 г. Ягода не смог бы развернуть широкомасштабные репрессии без соответствующего указания Сталина.

Работа Политбюро была примером техники фрагментации, применяемой даже в этом немногочисленном органе власти. Согласно прихоти Сталина, оно функционировало не в полном составе - на заседания созывались трое, пятеро, семеро человек. Из посторонних приглашали лишь тех, у кого были особые дела к главе государства. Часто заседания происходили на даче верховного вождя во время обеда, в кругу «друзей». По словам Микояна, до 1941 г. в Политбюро существовал квинтет (Сталин, Молотов, Маленков, Берия и сам Микоян), руководивший внешней политикой и всеми текущими делами[1-33]. После войны в эту группу вошел Андрей Жданов, а позднее - Николай Вознесенский. Клим Ворошилов, ставший «избранным» в начале войны, был выведен из их числа в 1944 году.

В означенном составе существовало так называемое узкое Политбюро. В него не входили Лазарь Каганович, Михаил Калинин и Никита Хрущев, занимавшие ответственнейшие посты вне Политбюро. «Привычка» собираться маленькой группкой надежных соратников возникла во время борьбы триумвирата (Иосиф Сталин, Григорий Зиновьев, Лев Каменев) против Льва Троцкого. Она укоренилась во время идеологической битвы против возглавлявшего Совнарком Алексея Рыкова - правда, уже в ином составе.

В 1930-х гг. Сталин неоднократно направлял Молотову письма, в которых просил рассмотреть очередной важный вопрос и обсудить его с «друзьями». Не все члены Политбюро попадали в категорию «друзей», никто не надеялся остаться в ней навсегда. Перед войной на эти «интимные» тайные собрания не приглашали ни Яна Рудзутака, ни Михаила Калинина, ни Иосифа Косиора и Андрея Андреева, хотя они, наверное, знали об этих заседаниях.

Можно сделать вывод, что Политбюро состояло из людей, которых Сталин назначал лично и использовал по собственному усмотрению.

Партийный аппарат. По мере того как партия теряла свое партийное лицо, ее аппарат - главная цитадель системы - все более усложнялся. С целью «упрощения дела» и обеспечения большего контроля был создан «сверхаппарат». В разное время его именовали его по-разному: «особый» отдел, «политический» отдел, «генеральный» отдел. Но как бы ни называли «сверхаппарат», ему надлежало обслуживать лично Сталина - без ведома остальных. Штат отдела постоянно рос и требовал значительных расходов, которые покрывались безропотно. Возглавлял его личный секретарь Сталина, вездесущий и осмотрительный Александр Поскребышев, приобретший благодаря своему посту большое значение.

Достаточно мощным учреждением выглядел Совнарком с его отделами, специалистами и консультантами, однако его реальный статус был значительно слабее. В результате подковерных игр, конспиративных технологий, принятых в верхах, Совнарком оказался фактически отстраненным от дел: решения принимались в другом месте непосредственно Сталиным и Молотовым. Способ общения между ними можно назвать образцом конспиративной коммуникации: Молотов передавал свои предложения Сталину, тот их поправлял, одобрял или отвергал и по тем же каналам отправлял Молотову ответ, имевший силу приказа, чрезвычайно скрытно! Мы знаем о таких деталях только благодаря Олегу Хлевнюку и его команде исследователей советских архивов.

Делая обзор сложной и постоянно расширяющейся системы власти Сталина, можно прийти к выводу, что мы имеем дело с «государством безопасности», возглавляемым человеком, организовавшим свой собственный «культ» и тщательно, до малейших деталей, разработавшим систему контроля и управления всем гигантским предприятием. Требовалось не только обеспечить его бесперебойную работу, но также на любом уровне закрыть другим представителям официальной власти возможность присваивать себе реальные властные полномочия. Это достигалось дроблением высших институтов государства, обессмысливая их работу. Такой способ управления - в противоположность ожидаемому при данных обстоятельствах - приводил, как и следовало ожидать, к провалам, на которые центр отвечал чрезвычайными мерами.

Стремясь быть в контакте с жизнью, правительство - лично Сталин, Политбюро, Оргбюро и Секретариат - увязали в мелочах повседневной жизни того или иного района, области, города или даже отдельного завода. Это выглядело как попытка при помощи микроскопа управлять из центра, расположенного в Москве, целым континентом.

Пробуя разобраться в том, как вожди и их команды исходя из сиюминутных локальных проблем могли распоряжаться социальными группами, учреждениями, народами и материальными ресурсами, остановим внимание на двух главных органах Центрального комитета - Секретариате и Оргбюро. Их обязанностью была подготовка материалов для заседаний Политбюро, в которых из-за множества дел и документов, которые надлежало обработать, они постоянно запутывались.

Лучшей иллюстрацией того, чем на практике оказалось управление, построенное на преувеличенном внимании к мелочам, является масса телеграмм, написанных или подписанных Сталиным в адрес партийных или государственных органов во все концы страны. Телеграммы полны указаний, как поставить партию гвоздей на стройку, которая в них остро нуждается, или проложить внутреннюю железнодорожную линию на заводе, или найти колючую проволоку, которой в те годы всегда не хватало. Добавим, что эти бесчисленные поручения облекались в форму ультиматума.

Секретариат и Оргбюро работали, контролируя подобным образом дела до малейших деталей. Их труд впечатлял - особенно попытки обучить и переучить рабочих, специалистов и вообще решить проблему подготовки профессиональных кадров всех профилей: создавать курсы, школы и академии, пополнять списки студентов и преподавателей. В ЦК сходились все нити обеспечения страны необходимыми кадрами с последующим направлением специалистов в те области и районы, где их не хватало.

По сути функции высокоцентрализованного государства сводились к контролю за массой мелких задач, часто оказывавшихся невыполнимыми. Система страдала от патологической «сверхцентрализации». Единственным лекарством от нее могло стать делегирование власти на нижестоящие уровни, в то время как за центром осталась бы разработка главной политической линии. Но в данной системе верховный правитель отождествлял собственную безопасность с безопасностью страны и считал, что любой провал или ошибка наказуемы, а такой вождь, бесспорно, должен был казаться всемогущим. В результате страна, остро нуждавшаяся в кадрах, получила заведомо ложную формулировку - «незаменимых нет».

Власть над талантами. Перечисленные выше способы управления, в том числе и «практический менеджмент», в равной степени применялись и к политике, и к управлению культурой, и, как следствие, к взаимоотношениям правительства с наиболее выдающимися деятелями науки и культуры. В этом плане диктатура Сталина пошла на некоторые нововведения.

Чувствуя, что уверенно сидит «в седле», Сталин позволил проявиться другой черте своего характера: странной очарованности - на грани притяжения и отталкивания - гением или великим талантом; страстным желанием управлять, использовать, унижать и в конце концов уничтожать - подобно ребенку, который приходит в восхищение от хорошей игрушки, а потом ломает ее.

Взаимоотношения Сталина с писателями, учеными и военными свидетельствуют об этой разрушительной склонности. Некоторых из них он пощадил (что было совершенно непредсказуемо), но сам факт интереса с его стороны всегда оказывался зловещим и представлял опасность.

Эти странные отношения с деятелями культуры помогают почувствовать другую грань неутолимой страсти Сталина к созданию собственного мира - он обратился к людям искусства, обладающим возможностью проникать в умы и души, в эмоциональный склад характера человека благодаря художественному мастерству романа, пьесы или фильма. Сталин понимал (и завидовал) могуществу писателя, способного сильнее овладевать мыслями и чувствами миллионов людей, чем любая агитация и пропаганда. Он видел в искусстве инструмент, который мог бы напрямую служить ему при условии, что творцы будут соответствующим образом выдрессированы, а их творения лично просмотрены вождем. Сталин выступал в качестве редактора и советчика, обсуждал с авторами поведение их героев. Читатель, без сомнения, поймет, что герои должны были повиноваться... Объяснять писателю «почему», необходимости не было.

Сталин не был ученым, однако лично редактировал для печати лекцию Трофима Лысенко в Академии наук. Его слово было последним в дискуссиях по экономике и лингвистике, а также в истории России. Здесь было нечего возразить. Раз Сталин сам вершит историю, почему бы ему не отредактировать школьный учебник? Можно сказать, что труды Сталина обрели патологические пропорции: его целью стало создание некой сложной универсальности, причем собственными силами и на своих условиях, чего до этого еще никому не удавалось. Может быть, он считал себя гением?

Мы уверенно можем сказать, что его очаровывали великие таланты. Утешало ли его зависть сознание, что он при желании мог бы уничтожить всех талантливых людей? Или он просто испытывал удовольствие, доказывая, что в состоянии находить ошибки и давать советы? Представить однозначный ответ означало бы спрямить ситуацию. Можно только сказать, что все это имело прямое отношение к патологии политического властвования, которая и является нашей темой.

Сталинская «апология» Тухачевского. Его расправа с блестящим маршалом Михаилом Тухачевским в 1937 г. - первый пример резкой перемены отношения к талантливым людям.

Мы знаем, что Сталин был высокого мнения о себе как о военном стратеге. Когда в 1929-1930 гг. Тухачевский поставил перед руководством вопрос о новых военных технологиях и грядущих изменениях характера ведения войны, Сталин поддержал негативную реакцию Ворошилова и даже написал ему, что Тухачевский «погряз в антимарксизме, оторванности от жизни, даже красном милитаризме»[1-34]. В то время три тысячи бывших царских офицеров были уволены со службы и арестованы. У одного из них НКВД вырвало «свидетельство», что Тухачевский, сам бывший царский офицер, принадлежал к организации правых уклонистов и участвовал в заговоре.

Все сведения такого рода Сталин брал на заметку. И хотя ему было тяжело вспоминать кампанию против Польши (1920 г.), когда в его адрес сыпались обвинения, в том числе и со стороны Тухачевского, что он является виновником поражения, час мести еще не настал.

Сталин написал Молотову и другим, что он лично проверил обвинения против Тухачевского и пришел к выводу, что последний «на сто процентов чист». В 1932 г. Сталин даже оправдал Тухачевского, изменив формулировки в письме к Ворошилову, посланном в 1930 г. (было снято упоминание о «красном милитаризме»). Иосиф Виссарионович даже обвинил себя в том, что поступил крайне несправедливо - редкий случай, не сказать больше. Фактически Сталин принял точку зрения Тухачевского относительно технологии ведения войны, хотя в этой области, как и во многих других, цели, поставленные в 1932 г., оказались далекими от осуществления. В апологии не упоминались обвинения, сфабрикованные НКВД против маршала в 1930 г. Она была откровенно неискренней, и двуличность Сталина не ускользнула от внимания Тухачевского. Этот жест, по сути дела, означал: «Ты мне нужен в настоящее время, но над твоей головой занесен меч...».

Было ли это наивностью или безрассудством, но Тухачевский оказался единственным, кто на XVII съезде партии в 1934 г. закончил свою речь, не вознеся обязательной «хвалы вождю». Время сведения счетов наступило в 1937-м, когда Сталин уничтожил высшее военное командование. Особая участь была уготована и Тухачевскому, возможно, самому яркому уму среди прочих. «Информация из немецких источников» - полнейшая фальшивка - была предъявлена как «доказательство», что цвет армии предал свою страну. Зверски избитого Тухачевского доставили к Сталину для очной ставки со своими обвинителями. Его вина была заранее очевидной, поскольку ее предъявлял маньяк, ломающий дорогую вещь только ради того, чтобы показать, что ее можно сломать. Отдав предпочтение бездарному, но льстивому Ворошилову и уничтожив высшее военное командование, Сталин совершил грандиозную ошибку. Одно это оправдало бы смертный приговор...

Невозможно узнать, мучили ли Сталина воспоминания о его жертвах. Но стратегии Второй мировой войны были блестяще предсказаны Тухачевским, который забрасывал вождя меморандумами и статьями о необходимости готовиться к войне и создавать массированные технологические ресурсы, а также о том, что мобильные армии, предназначенные для прорыва и окружения, будут играть в этом сражении первостепенную роль. Все это требовало новой системы командования и координации войск. Как известно, немцы в начале войны применили эту стратегию против советской армии и добились громадного успеха. Конечно, никто не задал Сталину неудобные вопросы: почему он погубил самых блестящих генералов? Кто был настоящим предателем? С военачальниками, подобными Михаилу Тухачевскому, Василию Блюхеру, Александру Егорову, трагедии 22 июня 1941 г. можно было бы избежать.

Можно только упомянуть один случай, когда Сталин получил «моральную пощечину», хотя неизвестно, было ли это замечено окружающими. После ликвидации высшего военного командования Сталин и Ворошилов присутствовали на совещании командного состава военно-воздушных сил, где обсуждались способы их вывода из тяжелого положения, в котором они оказались вследствие репрессий. Офицеры высказывались резко. Они утверждали, что самолеты, вооружение, запасные части, горючее, провизия, финансы и администрация - все находится в плачевном состоянии, а то, каким образом обучают летчиков, внушает настоящий страх. Сталин внимательно слушал, требовал подробностей и задавал конкретные вопросы, для того чтобы показать компетентность и знание предмета.

Ворошилов играл менее активную роль, но именно он закрыл совещание, гневно заявив в лицо офицерам, что они забыли «очевидный факт»: ситуация спровоцирована саботажем и предательством старого высшего командования, понесшего справедливое возмездие. Между тем во время всего совещания никто из выступавших офицеров не произнес слова «саботаж». Такое молчание с очевидностью свидетельствовало, что военные имели иную точку зрения: ужасное состояние военно-воздушных сил было следствием гибели самых способных офицеров. Яростное негодование Ворошилова, возможно, было вызвано тем, что умалчивание подразумевало осуждение его как руководителя, а также, видимо, боязнь перед вероятной реакцией Сталина на то, что его подчиненные утратили бдительность по отношению к врагам СССР.

Мы не знаем, что Сталин сказал Ворошилову. В конце концов, он, без сомнения, понял, что воздушные силы далеки от состояния боеготовности, но сохранил невозмутимость.

Еще один случай, также касающийся авиации, показывает характер Сталина с иной стороны. Произошедшее упомянуто в воспоминаниях писателя Константина Симонова. В начале войны Сталин присутствовал на совещании высокого уровня, посвященного огромному числу аварий и большим потерям среди летного состава. Выйдя вперед, один из молодых генералов военно-воздушных сил очень просто объяснил причину происходящего: самолеты сделаны плохо и являются «летающими гробами». В то время Сталин уже был Верховным главнокомандующим. При таком прямом обвинении его лицо исказилось от гнева. Он сдержался, но тихо сказал: «Вам бы лучше промолчать, генерал!». В тот же день смелый молодой человек исчез навсегда[1-35].

Не тихо течет Дон. Обратимся к свидетельству писателя Михаила Шолохова, ставшего после смерти Иосифа Сталина рупором националистических и консервативных кругов, чем вызвал сильную антипатию. События, о которых будет рассказано, произошли в 1933 г., когда Кубань, столь дорогой Шолохову казаческий регион, оказалась в тисках голода, подобно многим другим областям России и Украины.

Шолохов послал Сталину письмо, в котором жестко обрисовал трагедию кубанских крестьян, у которых заготовительные отряды силой отобрали зерно, несмотря на подступающий голод. Писатель высказался отчаянно смело, но вождь по какой-то причине терпимо отнесся к драматическому описанию результатов собственной политики.

Здесь, видимо, скрывался расчет. Сталин буквально заставил себя прочитать яростные обличения Шолохова - описание обреченных на голод крестьян, притеснений и произвола местной администрации, провокационной деятельности НКВД. После этого он приказал снабдить регион зерном в том количестве, которое, по мнению Шолохова, смогло бы предотвратить бедствие. Сталин даже стал защищать писателя от гнева местных властей (в том числе и от НКВД), которые делали все, что было в силах, дабы дискредитировать прямую связь этих двух людей, причиняющую им множество неприятностей.

Эту игру можно назвать поистине дьявольской, и Сталин с блеском провел ее до конца. Он устроил фальшивую очную ставку, сделал вид, что лично проверил все факты, и распорядился освободить друзей Шолохова. Он сделал это для того, чтобы получить в собственное распоряжение писателя, обладавшего высоким авторитетом у русского народа. Михаил Шолохов был настоящим русским казаком - Сталин не был ни русским, ни казаком; Шолохов являлся великим писателем и хорошим оратором - эти качества тоже не были сильными сторонами Иосифа Виссарионовича. Поэтому вождь сделал вид, что прислушался к фактам и критике, хотя вся эта история вызывала у него откровенное раздражение.

Когда игра окончилась, в коротком пассаже (выдержке из, по-видимому, дружеского письма) Сталин дал выход своему гневу. И это был подлинный Сталин.

Обратившись к другой стороне вопроса - кто кого морил голодом в 1933-м, - мы прочтем в этом письме (и Шолохов тоже это увидел) выражение подлинной политики Сталина - политико-идеологический призыв к оружию против саботажа «уважаемых хлеборобов». В аналогичных выражениях этот крестовый поход был объявлен вождем в январе 1933 г. на совещании в ЦК, когда он призвал партию и страну мобилизоваться против «скрытых врагов», которые «ловко подкапываются» под самое основание режима. В письме Шолохову он намекал, что крестьянство, как еще более сильный враг, объявило системе войну до победного конца.

Похоже, что Шолохов понял ненадежность своего положения. По сути дела, Сталин инкриминировал ему защиту «скрытых» врагов, которых ненавидел всем своим существом. Могущественный адресант Шолохова дал понять, что жизнь этого сочинителя может оборваться в любой момент.

По всей вероятности, Сталин ненавидел Шолохова, но тот был ему необходимым для осуществления собственных идей.

Сталина не волновали страдания народных масс. Однако он знал, что несет за них ответственность и что его авторитет серьезно пострадает, если крестьянство выступит против него. Это вызвало бы мгновенный отклик в армии и милиции, где в основном служили молодые люди из деревни, которые вряд ли стали бы молчать, узнав, что их родители умирают от голода или терпят притеснения от властей.

Сталин забавлялся тем, что творил собственный образ. Положение над схваткой, на пьедестале, гарантировало его безопасность и власть лучше, чем ватага телохранителей. Чем еще можно было во времена голода и преследований крестьян сильнее способствовать созданию собственного образа, как не вынужденным публичным заявлением защитника вроде Шолохова, что Сталин лично приказал направить тонны зерна для спасения жизни людей? Таковой была суть дела, и именно эту информацию Шолохов сообщил прессе, причем ни на йоту не солгав.

Жизнь наверху (1940-е). Сталин работал над созданием и другого портрета: вождь в образе рачительного хозяина. Отчасти это соответствовало его подлинному характеру: даже в кругу ближайших соратников он был нетерпимым к человеческим слабостям вроде пьянства, внебрачных связей, любви к роскоши. Он хотел, чтобы окружающие были уверены - ему известно обо всем, что происходит в их домах и квартирах, благодаря слежке, установленной за членами Политбюро, он знает их подноготную и, когда будет необходимо, использует эту информацию.

Воспоминания Алексея Косыгина позволяют заглянуть в планы Сталина (конец 1940-х гг.). Звезда Косыгина взошла в конце Второй мировой войны - он имел за плечами достижения, обеспечившие ему кредит высочайшего доверия: эвакуацию промышленных предприятий с территорий, оккупированных нацистами, и организацию снабжения осажденного Ленинграда.

Косыгин не пользовался особой популярностью среди аппаратчиков, поскольку его стремительная карьера вызывала зависть. Сталин взял его под свое крыло и поручил деликатную задачу - составить список привилегий, которыми пользовались члены Политбюро. Впоследствии Косыгин рассказывал своему зятю Джермену Гвишиани, что Сталин однажды сказал ему во время заседания Политбюро, что имеет подробные данные о том, сколько семьи Молотова, Микояна, Кагановича и другие тратят на себя, охрану и обслугу, и в гневе обронил: «Это просто отвратительно». Именно в то время члены Политбюро получали сравнительно небольшую зарплату, но имели неограниченный доступ к товарам потребления. Естественно, когда Сталин поручил Косыгину навести порядок, это не могло не вызвать ярости...

Очевидно, что никто из названных лиц не возразил Сталину. Отдельные руководители, в том числе Микоян, понимали, что это попытка поставить их по стойке «смирно». Возможно также, что это был предлог, отложенный с тем, чтобы при необходимости избавиться от некоторых из них. Сталин всегда строил такие козни.

Косыгин также рассказал Гвишиани, что одним из пунктов обвинения против Вознесенского, председателя Госплана и заместителя председателя союзного правительства (до ареста в 1950 г.), было хранение оружия. Тогда Косыгин и Гвишиани осмотрели свои квартиры на предмет находившихся в них ружей и пистолетов и выбросили их в озеро, попутно они стали искать прослушивающие устройства и нашли их в квартире Алексея Косыгина (хотя, возможно, они были установлены для слежки за маршалом Георгием Жуковым, который ранее занимал эту площадь). Неудивительно, что в эти годы (1948-1950) каждое утро Косыгин - кандидат в члены Политбюро - прощался с женой и напоминал ей, что делать, если он вечером не вернется. Однако скоро семья пришла к выводу, что ему ничего не грозит[1-36]. Сталин чувствовал к Косыгину своего рода симпатию, и тот вскоре понял, что может считать себя счастливчиком. Да и другие вожди, наивные или чересчур самоуверенные, сделали соответствующие выводы, проанализировав собственный опыт или опыт своих коллег.

В 1934 г., после убийства Кирова, статус членов высшего партийного руководства (по отношению к положению Сталина) резко изменился. Члены руководства поняли это практически сразу. Прийти к такому заключению можно благодаря переписке Сталина с Кагановичем, «вторым номером» в Политбюро. С указанного времени самоуверенный и крайне прямолинейный Каганович полностью сменил свой тон, заявив, что в высшей степени «благодарен судьбе», подарившей ему такого друга, вождя и отца. «Что бы мы делали без него?» - вопрошал он в послании к одному из своих соратников.

Очевидно, что несколько ранее Каганович сделал еще одно «открытие». Он понял, что Сталин был информирован обо всем, что содержалось в любой «дружеской» переписке. То, что высокопоставленные государственные деятели оказались в подобном положении, по-своему уникально, - в анналах истории нет аналогичных ситуаций. Даже в окружении Адольфа Гитлера после «ночи длинных ножей» (речь идет о расстреле в ночь на 30 июня 1934 г. руководителей штурмовых отрядов СА, потенциальных политических соперников Гитлера) не было ничего подобного. Мы видим в этой ситуации инициированный в верхах тщательно разработанный деспотический режим.

Формируя свой образ, Сталин прибегал к разным методам. Для фильмов, речей и биографий он лично подбирал в свой адрес хвалебные слова. Следил за тем, чтобы использовались его любимые выражения, запрещал восхваления, придуманные другими, дабы продемонстрировать скромность. Выбирал для себя титулы и ордена. Ритуалы съездов и других публичных мероприятий разрабатывались им до мельчайших деталей. Наконец, история была переписана так, чтобы все события вращались вокруг его персоны.

Сталин ощущал себя самодержцем и не желал ни с кем делить ни своего положения, ни своих заслуг перед историей, прошлой и будущей. В его глазах другие вожди не были с ним одного ранга, их можно было не принимать во внимание и заставлять раболепствовать. Начиная с 1934 г. Сталин превратил их в подобие смертников, ожидающих исполнения приговора, откладываемого со дня на день. Когда придет время казнить, обвиняемому будет представлен необходимый компрометирующий материал. Иногда Сталин преследовал членов семей своих соратников, чтобы испытать их верность: трое братьев Кагановича были расстреляны, жены Молотова и Калинина, так же как и сыновья Микояна, - арестованы.

Иногда на своей даче Сталин разъяснял гостям: «народ» хочет генералиссимуса, царя. Можно предположить, что именно этого он и хотел.

Спектакль с клятвой у гроба Ленина в 1924 г. стал началом культа Сталина. Суть фетишизации становится более ясной, когда мы рассматриваем отношение вождя к собственному революционному прошлому. Бесспорно, он пытался его стереть, чтобы создать другую систему, других богов и другое прошлое. Иосиф Виссарионович постоянно находился в поисках того, что можно назвать историческим алиби, и стремился придать этому алиби историческую и юридическую законность. В отличие от Гитлера он излагал свою стратегию и программу отрывочно, а не целиком. Нам также известно о его злобе и зависти по отношению к другим лидерам большевистской партии, не удостаивавших его признанием, на которое он рассчитывал.

История свидетельствует, что подлинным вождем партии был Ленин. В глазах партии Сталин не принадлежал к категории отцов-основателей, да и его заслугам не давали рассчитывать на этот статус. Поэтому прошлое надлежало искоренить. И Сталин с завидным успехом добивался ошеломительного признания результатов своего труда.

Глава 9. Репрессии и их «обоснование»

Необходимость обеспечить себе историческое алиби было, без сомнения, в числе причин, заставивших Сталина начать в 1937 г. репрессии против партийных кадров. Ему казалось необходимым уничтожить в памяти народа предшествующий исторический период и избавиться от тех, кто помнил, что происходило в те героические годы. Тщательно подготовленная месть не всегда осуществлялась хладнокровно. Иногда внутренняя энергия репрессий достигала огромного напряжения.

Проклятие Бухарина. Ликвидация такой фигуры, как Николай Бухарин, - политически слабого, но интеллектуально развитого человека, с уровнем образования, бесспорно, выше сталинского, виновного в том, что (несмотря на молодость) он оказался в числе отцов-основателей партии и ее «любимцем», - проливает свет на склад мышления вождя и на его подход к делу. Все происходило в соответствии с детально расписанным сценарием - начиная с длительной духовной пытки, предшествовавшей публичному бичеванию, и заканчивая показательным судом и казнью[1-37].

Первые «маневры» начались в 1936 году. Бухарин был напуган, но не покорен, и его реакция на происходящее дает возможность понять один немаловажный аспект разворачивающейся драмы. Сначала Бухарин полагал, что у него наверху еще остались друзья, и даже написал Климу Ворошилову отчаянное письмо, прося помощи и поддержки. В письме он заявлял о своей невиновности, заканчивая послание словами: «Я обнимаю тебя, потому что не чувствую за собой никакой вины».

Клим Ворошилов был совсем не тем человеком, к которому в тот момент надлежало обращаться. Он показал письмо Вячеславу Молотову, и тот посоветовал возвратить его Бухарину с припиской: «Тебе следовало бы лучше покаяться в своих черных делах перед партией» и оговоркой, что если Бухарин не подчинится, Ворошилов будет считать его «негодяем». Ворошилов так и поступил.

Отчаявшись, осознав, что стал жертвой чудовищного заговора, Бухарин 15 декабря 1936 г. написал Сталину. Вспомнив один из его псевдонимов времен нелегальной деятельности в дореволюционной Грузии, он, как в добрые старые дни, обратился к Сталину: «Дорогой Коба!» - и писал, как подействовало на него знакомство со статьей в «Правде», направленной против «правых», а значит, и против него самого. «Она сбила меня с ног!» - откровенно признавался Бухарин.

Письмо заканчивалось так: «Я погибаю из-за негодяев, человеческих отбросов, отвратительных мерзавцев. Твой Бухарин». Эта напоминающая проклятие тирада, будто бы направленная против анонимных поганцев, всецело относилась к Сталину - трудно вообразить, что Бухарин, как бы ни был угнетен, не знал, кто держит в руках все нити. И вождь, конечно, понял, кого именно автор письма считал «отвратительным мерзавцем». Его мстительный ответ на мольбу о помощи и завуалированные обвинения в адрес Бухарина прозвучали во время тщательно спланированного спектакля - февральско-мартовского пленума ЦК 1937 года.

То, как Сталин срежиссировал этот спектакль и какую роль он отвел себе, воскрешает в памяти полусумасшедшего актера, заставляющего партнеров и публику (аналогично - членов Центрального комитета и гостей пленума) погрузиться в атмосферу коллективного безумия и навязывающего им собственные фантазии. То, что говорил Сталин, было бессмыслицей. Но предстояло не только уничтожить «врага». Существовала еще одна негласная цель: испытать членов ЦК при помощи хорошо замаскированной уловки.

На голосование поставили три варианта резолюции относительно «виновности» Бухарина. Первая предусматривала «арест и передачу дел НКВД». Очевидно, именно она была для Сталина наиболее предпочтительной, ибо влекла за собой смертный приговор, который, не исключено, последовал бы после пыток. Вторая резолюция не требовала ареста, но обязывала НКВД провести расследование. Третья означала фактическую реабилитацию и освобождение Бухарина. Здесь и была ловушка для членов Центрального комитета. Ни один из них не посмел проголосовать за третью резолюцию, а тем, которые предпочли вторую, пришлось поплатиться жизнью.

Это лишь одна из иллюстраций невероятного кошмара репрессий 1937-1938 гг. Тех, кто несет ответственность за оргию арестов, показательных судов и приговоров без суда, происходивших в невероятных масштабах, лучше всего было бы назвать человеческими отбросами. Но имеются твердые основания считать, что события этих чудовищных лет готовились долгое время, возможно с 1933 г., и тщательно разрабатывались рядовыми партийцами. Олег Хлевнюк считает, что «пересмотр действительности», стоявший в повестке дня Центрального комитета в феврале - марте 1937 г., очень напоминает повестку пленума ЦК в январе 1933-го[1-38]. Уже тогда многие ораторы говорили то же, что, по сути, лишь повторили в 1937-м, надеясь доказать свою бдительность и правоверность.

Похоже, что Сталин уже в 1933 г. был готов объявить войну обществу и, можно добавить, - партии, при поддержке своих прислужников и репрессивного аппарата. Но, вероятно, были причины, заставившие его немного повременить. Тогда, как мы уже говорили, он выбрал «интерлюдию», несмотря на ненависть к своим врагам, включая «уважаемых хлеборобов», которые (как Сталин сообщил Шолохову) своим мельтешением напоминают ему «термитов».

Подготовка «железных» чекистов. Когда пришло время террора, потребовалось принять некоторые подготовительные меры. Помимо чистки административного аппарата, заключавшейся в проверке списков членов партии и их членских билетов, к решению гигантской и страшной задачи было необходимо подготовить «тайную полицию» (секретные службы), ее руководство и персонал. Наряду с материальными стимулами в ход пошли идеологические и этические мотивы. Пока пропаганда превозносила героизм чекистов, новый комиссар внутренних дел Николай Ежов поднял заработную плату работников НКВД всех уровней. Глава республиканского НКВД стал получать 1200 рублей в месяц (подобно другим высшим чиновникам), в то время как средняя зарплата рабочего не превышала 250 рублей. Руководящая верхушка союзного НКВД теперь зарабатывала до 3500 рублей в месяц. Ранее они делили с другим партактивом общие дачи и санатории, теперь получили индивидуальные загородные дома и значительные премиальные выплаты, называемые «больничными»[1-39].

Известный приказ НКВД № 0047, одобренный членами Политбюро 31 июля 1937 г., положил начало кампании и содержал план действий. Были определены категории жертв и предписаны меры их наказания: предстояло расстрелять 75 тысяч человек и 225 тысяч отправить в лагеря.

Существует несколько черновых вариантов этого приказа, и цифры в них несколько разнятся. Но находящиеся в нашем распоряжении документы показывают, что все «нормы» были перевыполнены по меньшей мере в два раза. Бюджет операции составил 85 миллионов рублей.

«Подкормка» аппарата НКВД подросла еще больше, когда в своей речи Сталин придал ему высший статус, назвав «вооруженным отрядом нашей партии»[1-40]. По словам Олега Хлевнюка, культ НКВД как особой, стоящей выше закона секретной службы достиг апогея именно в эти годы. Руководитель государства использовал верхушку НКВД, щедро награждая ее за верную службу, но одновременно контролировал ее железной рукой. И материальные награды, и суровые кары он распределял по своему усмотрению. Некоторые авторы усматривают в этом прямую аналогию с тем, как Иван Грозный использовал опричнину в борьбе против бояр.

Такое двойственное отношение - в природе Сталина. Чекисты - почетный термин, до сих пор не вышедший из употребления, как и опричники, были отделены от других членов партии и служили «государю» словом и делом. Но чекисты в отличие от опричников были автономны, отрезаны от общества, в том числе и социально, поскольку с этого времени имели свои дачи, клубы и места досуга. В декабре 1937 г. по всей стране прокатились праздничные мероприятия в честь славных традиций ЧК - ГПУ - НКВД в связи с двадцатилетним юбилеем этой одиозной организации.

Кремль призвал региональные партийные комитеты организовывать общественные суды над «врагами народа» в сельском хозяйстве, и НКВД дало указание «срывать маски» - фактически поставлять обвиняемых для этих судов. Подобным образом действовали в третью годовщину убийства Кирова (29 ноября 1937 г.). Сталин отправил телеграмму местным партийным властям с приказом «мобилизовать членов партии для безжалостного искоренения троцкистско-бухаринских агентов». Хлевнюк подчеркивает, что карательный аппарат и широкие слои общества оказались охваченными настоящей психопатической охотой за врагами: «тайная полиция» рано утром стучала в дверь, забирала свои жертвы и увозила их в зловещих черных фургонах навстречу неизвестной судьбе.

Преступление и наказание в НКВД (1935-1950). В недрах партии Народный комиссариат внутренних дел представлял собой символическую корпорацию, подчинявшуюся лично Сталину и стоявшую выше других партийных институтов. Отныне партия имела свою железную гвардию - крестоносцев, щедро осыпаемых почестями и наградами. Но сама партия, и особенно ее аппарат, стали «полицейским» органом с оговоркой, что секретные службы подчинены исключительно Сталину и никому больше. Они стояли над партией и представляли собой оружие, готовое в любую минуту нанести удар.

Можно задать дерзкий вопрос: если чекисты были доблестным отрядом на службе морали и идеологии, почему руководители этого отряда оплачивались в десять раз выше, чем рабочие? И настоящие чекисты эпохи Гражданской войны, неоднократно рисковавшие жизнью, получали гораздо меньше? Действительно ли было необходимо одаривать идеологический авангард страны деньгами, товарами, привилегиями? Ленин перевернулся бы в могиле - но его предусмотрительно забальзамировали...

Ирония истории зашла совсем далеко, когда превознесенный до небес НКВД стремительно стал превращаться в обычную бюрократическую организацию с присущей ей рутиной. Специальные инспектора усердно наблюдали за тем, чтобы он функционировал надлежащим образом. Их отчеты свидетельствуют, что внутри учреждения один за другим происходили бесчисленные сбои, нормой были профессиональная непригодность, недобросовестность и воровство; и мы имеем длинные списки преступлений, которые после расследования передавались в вышестоящие инстанции с требованием сурового наказания. Ряд примеров могут пролить свет и на эту сторону их деятельности.

В докладной записке начальнику отдела кадров НКВД товарищ Вейншток, принадлежавший к верхам государственной безопасности, перечисляет мелкие и крупные преступления, совершенные сотрудниками НКВД в 1935 году. Согласно данным, предоставленным органами, за первые 10 месяцев этого года было отмечено 11 436 правонарушений, около половины которых составляли обыкновенные проступки: по его сведениям, их насчитывалось 5639. Большая часть - 3232 - пришлась на счет городских отделений НКВД. Но самым тревожным был факт, что 2005 из них были совершены руководителями отделений. Проступки и преступления совершали все категории чиновников разных подразделений - военные, транспортники, главы администрации, их заместители, высший состав. Согласно Вейнштоку, административная политика региональных и местных органов НКВД страдала столь обширным набором недостатков, что проблему следовало обсуждать особо.

Докладная записка содержала и перечень принятых санкций. Из 3311 человек руководящего персонала городских и районных отделений были наказаны 2056 - 62 %. Вейншток считал этот факт неимоверным. 60 % санкций против региональных сотрудников были вызваны небрежностью, плохой работой, пьянством, дебоширством и другими проступками, дискредитирующими НКВД. Особое внимание следует обратить на высокий процент наказаний за неисполнение приказов (13 %), нарушение дисциплины (8,5 %) и несоблюдение процедурных норм (5 %). Были зафиксированы случаи растраты и незаконного присвоения средств, сокрытие социального происхождения (67 случаев), антипартийные и антисоветские поступки (17), убийства и изнасилования (78), утрата необходимой чекисту и члену партии бдительности (76), а также откровенная ложь.

Большинство наказанных были молодыми людьми, в основном из вспомогательных служб, и это должно было послужить сигналом для остальных. Но среди основного костяка сотрудников НКВД со стажем двенадцать и более лет службы число сотрудников, на которых были наложены санкции, также было слишком высоко (1171)[1-41].

Следующий отчет отдела кадров за период 1 октября 1936 г. - 1 января 1938 г. сообщал о «потерях» ГУГБ (независимого органа внутри НКВД). Среди причин этих «потерь» - 1220 арестов, 1268 увольнений и 1345 переводов в резерв. К этому следует добавить 1361 случай наказаний за принадлежность к контрреволюционным группам и контакт с контрреволюционерами (троцкистами), правыми националистами, предателями и шпионами; 267 - за «плохое содержание рабочего места» и 593 - за «моральное разложение». Наконец, 547 человек оказались «социально чуждыми» или служили в прошлом в Белой гвардии. В числе прочих причин ухода из ГУГБ были болезнь (544), смерть (138) или переход в другие органы (1258).

Отчеты показывают, что ничего не изменилось и после смерти Сталина. Органы инспекции продолжали свою работу, и подразделение финансового контроля по-прежнему могло многое сказать о частых случаях воровства и растрат, подделки счетов и фальшивой бухгалтерии. Особое внимание обращалось на хранилища и склады. В качестве дополнения велись ежегодные специальные бухгалтерские отчеты для нужд властей (и современных исследователей!) - по меньшей мере за период «сталинизма». С точки зрения профессиональной вменяемости, честности и уважения закона, органы безопасности были не лучше остальных. Предпринимались усилия улучшить качество персонала путем привлечения тысяч кадров из собственных школ НКВД. Но позитивные результаты сказались лишь спустя много лет.

Подобные документы собственной службы безопасности партии, призванной спасти страну от внутренних врагов, по-новому освещают мрачный период: секретные службы были переполнены элементами, сомнительными с точки зрения морали и профессиональной пригодности. Начальство подкармливали, однако оно было деморализовано и дезориентировано самим характером поставленной перед ним задачи. Ведь вести следствие и «доказывать» вину фактически было не нужно, от них требовалось выполнять и перевыполнять нормы в рамках плановой системы СССР, получать за это премии, награды и повышения по службе. Но дамоклов меч, под которым жило советское общество, висел и над их головами - отнюдь не по причине пьянства и дебоширства. Все службы безопасности, включая внешнюю разведку, постоянно жили на грани катастрофы, таящейся в недрах режима, что было гораздо опаснее разведки или охоты за шпионами, поисков и задержания вооруженных контрабандистов, бандитов и прочего риска, связанного со спецификой их работы.

«Охота на человека». Впервые подробности массовых арестов и казней вышли на свет благодаря работе специальной партийной комиссии, возглавленной секретарем ЦК Петром Поспеловым. Комиссия была назначена Никитой Хрущевым в 1955 г., до его «закрытого доклада» (1956 г.), но после начала процесса реабилитации (1954 г.). Об итогах работы комиссии стоит поговорить для того, чтобы оценить, как мало было известно об этих чудовищных событиях не только широким слоям населения, но и политической элите.

Комиссия Поспелова располагала документами из архивов секретных служб и показаниями многих следователей о том, какими способами они добывали признания у подследственных. Прокуратура, в свою очередь, также предоставила в распоряжение членов комиссии достаточное количество материалов. Личный вклад Сталина в массовые репрессии был задокументирован: материалы свидетельствовали, что многочисленные «тройки» (секретарь местного комитета партии, глава секретной службы и местный прокурор), которыми без суда и следствия было вынесено основное число приговоров, испытывали давление Москвы, требующей повысить квоты на аресты и казни, и успешно действовали в этом направлении. Когда Поспелов представил открытия своей комиссии Президиуму ЦК партии, «выяснилась жуткая картина, поразившая всех присутствующих»[1-42]. Можно предположить, что их реакция не была напускной.

Немногие имели представление о механизмах и масштабе тайных операций. Статистика в первую очередь учитывала вождей партии, обвиненных в измене, а также широкую категорию людей, арестованных за «антисоветскую деятельность», - главным образом государственные и партийные кадры. Отчеты за судьбоносные 1937-1938 гг. сообщали о 1 548 366 арестованных, из которых 681 692 были расстреляны. Верхи государства и партии оказались опустошенными на всех уровнях. Сменившим их, в свою очередь, тоже не удалось удержаться. Большинство делегатов XVIII съезда партии («съезда победителей») - 1108 человек - были арестованы, 848 из них - расстреляны. Уже одни эти факты ошеломляли, хотя Поспелов не приводил данных об основной категории репрессированных - «социально чуждых элементах».

В отчете комиссии приводились приказы НКВД, предписывающие сотрудникам, как и какими методами проводить репрессии. Среди них - откровенная фабрикация всевозможных антисоветских организаций и центров; чудовищные нарушения закона со стороны следователей; мнимые заговоры, устраиваемые самими сотрудниками НКВД; полный провал попыток прокуратуры осуществить должный надзор над НКВД; судебный произвол Военной коллегии СССР, не принимавшей во внимание «незаконное ведение следствия».

Комиссия Поспелова указала, что этому беззаконию положил начало ЦИК в декабре 1934 г., после убийства Кирова легитимировавший действия, выходящие за рамки юридических правил. В качестве прямолинейного приказа о развязывании массовых репрессий приводилась телеграмма Сталина и Жданова Кагановичу и Молотову, подготовившая почву для пленума Центрального комитета в феврале - марте 1937 года.

Персональная ответственность Сталина за широкое применение пыток была подтверждена многочисленными свидетельствами. Среди них были показания офицеров МВД, которые сами стали жертвами репрессий, и три документа, приложенных к отчету: телеграмма Сталина от 10 января 1939 г., подтверждающая законность «физических методов», докладная записка, дающая разрешение на казнь 138 высокопоставленных лиц, и письмо Роберта Эйхе (члена Политбюро), перед казнью написанное им Сталину. За 1937-1939 гг. Сталин и Молотов лично подписали около 400 списков приговоренных к смерти (всего на 44 тысячи человек).

Целью отчета Поспелова было не просто сделать обзор событий прошлого. Содержание отчета разожгло дебаты относительно политики и стратегии, которые станут предметом исследования во второй части нашей книги.

Глава 10. Масштаб репрессий

Единая история репрессии 1937-1938 гг., возможно, никогда не будет написана. Но если мы хотим как можно полнее охватить этот феномен, смысл которого превосходит самую смелую фантазию, нам надо проанализировать ряд данных, собранных разными организациями. Иногда результаты трудно интерпретировать, поскольку они исходят из разных источников, опираются на разные расчеты, цифры и даты. Тем не менее они позволяют приблизительно представить картину происходящего. Для оценки основной фазы репрессий - 1937-1938 гг. - мы обратимся к отчету комиссии, созданной в 1963 г. Центральным комитетом под председательством Николая Шверника.

Согласно ряду источников, в 1937-1938 гг. были арестованы 1 372 392 человека, 681 692 из которых расстреляны. Цифры, приведенные Никитой Хрущевым на пленуме Центрального комитета в 1957 г., несколько иные. Они сообщают, что в этот период было арестовано более 1,5 миллиона человек и 680 692 - расстреляли (разница определяется критериями, которыми оперировала статистика КГБ). За 1930-1953 гг. эти же источники приводят следующие цифры: арестовано 3 778 тысяч человек, расстреляно - 786 тысяч[1-43].

Другие цифры касаются исключительно категории «административных репрессий», то есть тех, которые проводились несудебными органами - Особым совещанием НКВД в Москве и вышеупомянутыми «тройками» - на более низких административных уровнях.

Созданное 10 июля 1934 г. Особое совещание НКВД действовало радикально: в 1934 г. оно осудило 78 989 человек, в 1935-м - 267 076, в 1936-м - 274 607, в 1937-м - 790 665 и 554 258 - в 1938 г. Возможность проделать столь «грандиозный труд» была следствием выверенного до последней детали процессуального регламента. Рассмотрение дела могло занять 10 минут, вердикт при этом мог предусматривать от 10 до 25 лет лагеря или смертную казнь, которая следовала сразу же после оглашения приговора. Большинство жертв обвинялись в контрреволюционной деятельности - отсюда немногословность судов и количество казней.

«Историческое» постановление Центрального комитета 2 июля 1937 г., о котором мы уже упоминали, предписывало НКВД уничтожать «группы врагов». Квоты на арест устанавливались заранее и направлялись в административные регионы для исполнения, совсем как при зернозаготовительных кампаниях. Эти квоты подразделялись по категориям преступлений и, соответственно, приговорам. Первая категория включала арест и казнь 72 950 человек (цифра также была поделена между различными регионами). Вторая категория насчитывала 186 тысяч человек для отправки в лагеря. Для этой цели создали дополнительные так называемые лесные лагеря, но они быстро оказались переполненными. Процедура выглядела поистине кафкианской: число врагов заранее обусловлено в квоте, но ее разрешалось превысить. Оставалось только назвать виновных.

Политических узников, осужденных по «контрреволюционным статьям» Уголовного кодекса, насчитывалось около 28,7 % от общего числа, или более 420 тысяч человек. Число заключенных также выросло за счет новоприбывших с недавно аннексированных территорий, к которым следует добавить людей, арестованных после этих аннексий. Применение законов, направленных против воровства и несанкционированного ухода с рабочего места, изданных в 1940 и 1941 гг., также способствовали росту этого числа[1-44].

Опустошение, произведенное репрессиями, особенно среди партийных и государственных кадров, нелегко выразить численно. Ценный источник - данные перетряски персонала Комиссариата путей сообщения в 1937-1938 гг. - свидетельствует, что 75 % руководителей и технических управленцев (кадры высшего и среднего звена) были заменены именно в эти годы[1-45]. Эти цифры невозможно экстраполировать на работу всей правительственной машины, но они позволяют говорить о текучести кадров даже в стратегически важнейших органах.

Последствия террора ощущались повсеместно: в экономике, бюрократии, партии и культуре. К середине 1938 г. человеческие, экономические и политические потери и их цена были такими, что смена курса стала жизненно необходимой и почти предсказуемой. «Нормализацию» предписали и провели привычным образом: кто-то должен был понести наказание за «искривление линии». Сделать это оказалось нетрудно, поскольку невинных не было. Сигналом стало увольнение 25 ноября 1938 г. с поста в НКВД Николая Ежова и замена его Лаврентием Берия (бывшего до этого его заместителем). Ежова арестовали в апреле 1939 г. и обвинили по стандартной форме: как «главу контрреволюционной организации». Его казнили в феврале 1940 г. - все произошло тем же образом, которым в 1936 г. был устранен его предшественник Генрих Ягода. О дальнейшем развитии сценария можно было только догадываться.

В контексте «новой линии» из ГУЛАГа освободили несколько сотен тысяч человек, но это были в первую очередь уголовные преступники, а не политические заключенные[1-46]. После XVIII съезда партии реабилитировали и некоторых репрессированных. Однако эта косметическая операция касалась опять же ограниченного, по сравнению с масштабом репрессий, числа людей - достаточного лишь для того, чтобы Сталин предстал в облике поборника справедливости, покаравшего виноватых.

Подобное «благодушие» пошло еще дальше, когда арестовали значительное число сотрудников НКВД, обвиненных в том, что они проявили слишком много усердия в преследовании членов партии и невинных граждан: от 22 до 26 тысяч из них присоединились к своим жертвам в лагерях и могилах. Часть из них казнили. Никто не знал, на самом ли деле эта когорта состояла из самых худших чекистов? Но все же это несколько успокоило людей. Хлевнюк придерживается мнения, что в 1939 г. руководящие круги партии вновь обрели уверенность: им повысили оклады, и аресты теперь производились на основании более серьезных обвинений. Ощутимое падение значимости ведомства Ежова после его снятия с поста убедило партийные кадры, что оно им больше не угрожает, несмотря на то, что ряд региональных и городских партийных руководителей были репрессированы вместе с «недостойными» чекистами, сошедшими с правильного пути.

Хлевнюк также предполагает, что отход от массового террора оказался обусловленным тем, что, по мнению Сталина, он достиг своей прозаической цели: омоложения партийных кадров (стоит отметить, что такой способ продвигать молодые таланты выглядит несколько необычным). На XVIII съезде партии в марте 1939 г. он заявил, что после апреля 1934 г. более 500 тысяч кадров вдохнули новую энергию в государственную и партийную администрацию, особенно на высших уровнях. В начале 1939 г. из 32 899 ответственных работников сформировалась часть номенклатуры под эгидой Центрального комитета (от народных комиссаров до партийных аппаратчиков, назначенных на важные посты Центральным комитетом), причем 15 485 из них были назначены в 1937-1938 гг. Эта цифра интересна, поскольку охватывает когорту, пришедшую после репрессий: так называемых сталинских выдвиженцев. Быстрота их подъема была феноменальной, подчас они даже не успевали закончить образование. Среди них были и те, кто возглавил СССР после смерти Сталина.

В результате террора экономика понесла тяжелейшие потери. Новые кадры нашли в своих учреждениях только пустые столы и свободные стулья - понятно, что их предшественники не смогли ввести их в ход текущих дел. Репрессии подорвали дисциплину и снизили производительность (хотя многие в России утверждают противоположное). Правительственные органы оказались переполненными сомнительными типами всех сортов.

Ради исправления ситуации некоторых «честных специалистов» реабилитировали (если они были живы) и освободили из лагерей. Среди них были военные - будущие генералы и маршалы, штабисты, ученые, инженеры - например, Константин Рокоссовский, Кирилл Мерецков, Александр Горбатов, Иван Тюленев, Георгий Холостяков, Андрей Туполев, Лев Ландау, Владимир Мясищев и другие. Выдающийся ракетостроитель Сергей Королев ждал освобождения из лагеря до 1944 г., многие другие оставались в заключении до 1956-го. Но те, кто получил свободу в 1939-м, представляли собой уже другой контингент. Некоторые из них после освобождения были в плохом состоянии и были не в силах сразу приступить к работе и таким образом помочь исправить вред, нанесенный армии уничтожением высшего командного состава и потерями в офицерском корпусе.

Летом 1941-го 75 % старших офицеров и 70 % политических комиссаров служили на своих постах менее года, так что костяк армии не имел необходимого опыта командования крупными соединениями. Красная армия находилась в плохой боеготовности, что ясно показала трагическая война с Финляндией в 1940 году. Высокоточный анализ этого «победного поражения», проведенный военными и политическими лидерами, выявил откровенно жалкий уровень командования, обучения офицерского корпуса и координации действий различных родов войск. Но главный виновник - Сталин - в отчетах не упоминался.

Безумие 1937-1938 гг. никогда не повторялось в таком масштабе, хотя и продолжилось на более скромном уровне. В 1939 г. в партию вступил миллион новых членов и создалась видимость, будто бы все пришло в норму.

Этот резкий отход от массового террора, сигналом чему, как мы уже говорили, послужила ликвидация Ежова, на которого и взвалили все прегрешения, никогда не афишировался. Даже более того, была предпринята целая серия маневров, чтобы его скрыть. Объявили, что множество саботажников понесли наказание, как и те, кто оказался виновным в эксцессах в ходе борьбы с ними. Пропаганда, направленная против «врагов народа», продолжалась, временами - шумная и коварная, поскольку режим не хотел, чтобы создалось впечатление их полного искоренения. Машина государственного терроризма и ее деятельность были окутаны завесой тайны даже для высших официальных лиц. Политбюро провозгласило борьбу с «искривлениями», но в манере, превратившей ее в абсурд, поскольку она проводилась скрытно, и постоянно отрицалось, что нечто подобное существует.

Некоторые новые открытые документы из президентского архива немного приподнимают завесу тайны. На заседании Политбюро 9 января 1938 г. заместителю Генерального прокурора СССР Андрею Вышинскому было дано указание проинформировать Генерального прокурора о том, что неприемлемо увольнять человека с работы только потому, что его родственник арестован за контрреволюционные преступления. Это выглядело движением в «либеральном» направлении и должно было положить конец бесчисленным страданиям множества людей. Но на деле, даже если родственник был реабилитирован - то есть, другими словами, даже если государство вдруг признавало свою ошибку, - никто не мог об этом узнать.

В том же направлении действовало и предложение Верховного суда СССР Сталину и Молотову от 3 декабря 1939 г. о том, чтобы пересмотр приговоров за контрреволюционные преступления проходил через законную процедуру (долгожданная перемена!), но при заседании трибунала в упрощенном формате. Другими словами, даже если трибуналы признают совершенные ошибки, все должно было происходить таким образом, чтобы не привлекать внимания общественности к этим делам. Знаковой стала инициатива Генерального прокурора СССР Михаила Панкратьева, обратившегося 13 декабря 1939 г. к Сталину и Молотову с предложением не сообщать родственникам о пересмотре приговора в тех случаях, когда жертвы уже казнены.

Главным образом власть не хотела, чтобы методы, применяемые при следствии, вышли наружу. Стремясь избежать этого, Берия 7 декабря 1939 г. обратился к Сталину и Молотову с предложением, чтобы адвокаты и свидетели защиты не присутствовали во время «предварительного следствия» (где и применяли противозаконные методы), мотивируя это необходимостью «предотвратить раскрытие того, каким путем производится следствие». Но даже в этом документе с грифом «совершенно секретно» Берия явно хитрил. На самом деле он хотел сказать: предотвратить разоблачение того, что следствие все еще велось по-старому.

Сам факт, что людей пытали (по личному приказу Сталина!) и заставляли насильно подписывать «признательные показания», никогда не упоминался даже в самой конфиденциальной переписке. Доверить это бумаге означало рисковать тем, что кто-нибудь из официальных лиц наткнется на эту информацию и ее разгласит. Все сказанное выше означало только одно: нельзя никому говорить о том, что кто-либо из тех, кого объявили врагами и саботажниками, а, тем более казнили за это, могли оказаться невинными. Нельзя было раскрывать и то, как были получены их признания, и то, что кто-то из реабилитированных уже казнен.

Два следующих решения Политбюро, о которых пойдет речь, указывали границы возможного «отступления». 10 июля 1939 г. начальникам лагерей НКВД запретили за хорошее поведение смягчать приговор уголовникам и некоторым политическим заключенным. Приговоры должны были быть исполнены в полной мере. Одновременно относительно политических заключенных следовало указание неукоснительно придерживаться жесткой линии[1-47]. В это же время печально знаменитый председатель Верховного военного трибунала Василий Ульрих предложил Иосифу Сталину и Вячеславу Молотову, чтобы при рассмотрении дел «правых троцкистов, буржуазных националистов и шпионов» адвокатов не допускали к материалам и не позволяли им появляться в суде. Попавшие в эту категорию продолжали служить мишенями и подвергаться такому же обращению следователей, что и их предшественники, но без подобных методов разве удалось бы выявить «правых троцкистов»?

Итак, завеса секретности оставалась непроницаемой. Адвокаты не имели права допуска на заседания трибуналов, даже если закон требовал их присутствия. Ничего не было известно об ошибках режима, его методах и жертвах, даже если дела были пересмотрены.

Парадоксы неизбежны: широко разрекламированная борьба с врагами народа фактически являлась организованным правительством заговором, причем правительство прекрасно сознавало, что оно творит беззаконие в массовом масштабе, и намеревалось сохранить в секрете совершенные ошибки. Конечно, нужны были некоторые перемены для того, чтобы ободрить глубоко деморализованную и перепуганную элиту. Иногда это делалось открыто, иногда по тайным каналам. Однако в отличие от репрессий «отступление» надлежало тщательно контролировать. Соблюдение баланса требовало большой ловкости. Ближайшие соратники Сталина восхищались его мастерством - или только так говорили.

Сталин не без причины был удовлетворен результатом репрессий. Ныне, когда большинство старых кадров оказалось истреблено, он наконец создал новую собственную систему. Большинство из тех, кто не воздавал ему хвалы или считал его предателем дела Ленина, были уничтожены. Правящая элита почти полностью обновлена. Общество в целом - покорно. Все прислужники Сталина, старые и новые, - запуганы. Политбюро как правящий орган фактически утратило власть. Мы видели, что ранее Сталин работал с небольшой группой, состоящей иногда только из четырех человек. Другие не имели информации о «секретных делах», а большинство дел являлись засекреченными. Лидеры партии ранее снабжались регулярными бюллетенями по широкому спектру проблем; теперь они их не получали. Центральный комитет, хотя иногда и созывавшийся для «обсуждения» уже решенных вопросов, утратил свое значение.

Глава 11. Лагеря и промышленная империя НКВД

Документы, к которым мы теперь обратимся, сделают более понятными масштаб и характер лагерей принудительного труда и их органическую связь со сталинской системой. «Отступлению» здесь не было места. Мы постараемся очертить контуры так называемой экономической империи НКВД и кратко охарактеризовать ее основные черты и направления.

Студенты, в 1920 гг. изучавшие юриспруденцию и тюремную систему, были уверены, что лагеря являются более гуманной формой изоляции, чем «клетки», как они называли тюрьмы. Труд в условиях, приближенных к «нормальным», считался лучшим средством перевоспитания и реабилитации людей. В то время условия в лагерях были вовсе не строгими, за исключением тех, где содержались политические заключенные, прежде всего знаменитые Соловки на Белом море, единственный лагерь, находившийся под юрисдикцией ГПУ. Конечно, серьезные преступники всегда находились под пристальным наблюдением. Некоторые из «находящихся под стражей» днем работали в лагере, а ночь проводили дома. Суды стремились по возможности не приговаривать к тюремному заключению, предпочитая наказывать «принудительным трудом» (на Западе это звучит как «насильственный труд»). Это фактически предусматривало выполнение некоторой работы при оплате, сниженной на срок приговора. Пенитенциарная система ставила эксперименты; литература и дискуссии по проблеме преступления и наказания были открытыми и полными новаций.

Однако либерализм системы наказаний эпохи НЭПа оказался ограниченным по объективным причинам: в то время было слишком мало общественно значимой работы. В стране существовал высокий уровень безработицы, и именно безработным в первую очередь давали приоритет доступа к труду.

Ситуация изменилась в конце 1930-х, хотя либеральные представления еще просуществовали некоторое время. Судьи и криминалисты вели заранее проигрышную войну против лагерей, ставших инструментом наказания посредством труда (фактически насильственным трудом) и, следовательно, утративших свою первоначальную цель перевоспитания через труд. Новая тенденция представляла собой «побочный эффект» сверхиндустриализации. Заключенных можно было легко мобилизовать, их труд был дешев, дисциплина - суровой, убывающее количество рабочей силы - легко восполняемо. Старомодные либералы, все еще работавшие в Комиссариатах юстиции и труда (последний вскоре упразднили), отчаянно боролись с правительством и партией, противясь превращению тюремной системы в откровенное рабство. Но центр избрал курс и собирался его придерживаться, пусть даже он вел в болото. Передышка, случавшаяся время от времени, не означала перемены политики, а просто консолидацию и координацию действий.

НКВД и секретные службы оказались крайне заинтересованными в том, чтобы играть ключевую роль в индустриализации страны, и поставили целью превратить тюремную систему в громадный промышленный сектор под их административным контролем. Очевидно, что заключенные представляли собой рабочую силу, и ее требовалось как можно больше.

Статус простой политической структуры не придавал НКВД блеска. Но когда индустриализация стала национальным делом, этот комиссариат мог надеяться поднять свой престиж, благодаря ГУЛАГу играя важную роль в экономическом развитии страны. Политбюро если и не инициировало новую линию, то все равно было крайне заинтересовано в этом. Комиссариат юстиции перестал нести ответственность за карательные институты, и она постепенно перешла к НКВД. Процесс завершился в 1934-м.

Теперь следует рассмотреть некоторые детали сложной административной системы того времени. Официально секретные службы, ОПТУ, входили в состав НКВД. Но в те годы безопасность понималась иначе. Фактически ГПУ, переименованное в ГУГБ[1-48], изнутри целиком захватило НКВД, и его глава полностью контролировал Комиссариат внутренних дел. Это переплетение показывает запутанность советских административных практик.

Для надзора за тюремной системой - лагерями, колониями, тюрьмами - создали новый административный орган, названный ГУЛАГ, - Главное управление лагерей. ГУЛАГ также руководил тюрьмами и колониями для мелких преступников и малолетних правонарушителей. Его специальный отдел занимался людьми, приговоренными к разным срокам высылки в отдаленные места, например кулаками. Таково начало истории. Совместно с ГУЛАГом НКВД создало обширную сеть промышленных административных органов для строительства автомобильных и железных дорог, гидроэлектростанций, шахт и металлургических заводов, лесного хозяйства и развития Дальнего Востока (Дальстрой). Исследовательские и инженерные работы в сфере вооружений, включая атомное оружие, проводились в специальных тюремных лагерях, так называемых шарашках, где содержались специалисты высшей категории, в том числе Андрей Туполев (авиаконструктор) и Сергей Королев (ракетостроитель).

Первым показательным достижением НКВД стало строительство Беломорско-Балтийского канала, начатое под гром фанфар и после завершения объявленное подвигом заключенных и их надсмотрщиков. Выспренние оды труду и трудящимся прикрывали иную реальность: строительство производилось неоплачиваемыми работниками, лишенными всех прав, по сути за счет рабского труда.

Примерно в это время секретные отчеты информировали вождей о бурном росте еще молодого ГУЛАГа и о значимости его крупных строительных проектов. В 1935 г. общее число заключенных достигло почти миллиона. В числе крупнейших проектов значились строительство железных дорог (в Забайкалье, вдоль реки Уссури, на линии Байкал - Амур); ряд каналов, один из которых соединял Москву-реку с Волгой; многочисленные заводы, колхозы и лесопильни.

Со временем отчеты ГУЛАГа становились более подробными. В 1936-м создали его карту. На нее было нанесено 16 пунктов, помеченных лагерь и носящих разные названия (Дмитровский лагерь, Ухто-Печерский лагерь, Байкало-Амурский лагерь и т. д.). Это были не тюрьмы, а административные центры, вокруг которых размещались подчиненные ему лагеря и колонии. Каждый центр имел представителя прокуратуры, иногда с небольшим штатом. Но, несмотря на значительное жалование, их присутствие не оказывало влияния на происходящее в лагерях.

Следует принять во внимание, что в системе оказалось задействовано значительное количество персонала, административного и оперативного, в центре и на местах. Подобно любой бюрократической системе, она жаждала роста. В начале 1940 г. административную структуру ГУЛАГа проверила бригада экспертов Комиссариата финансов и пришла к заключению, что аппарат чрезвычайно громоздок[1-49]. Руководству ГУЛАГа предписали создать собственную комиссию для реорганизации структуры и персонала с помощью инспекторов Комиссариата финансов. Из отчета видно, что центральная администрация ГУЛАГа включала 33 отдела со штатом 1697 человек, к которым следовало прибавить вспомогательные подразделения. В целом ГУЛАГ состоял из 44 управлений и отделов, 137 секций и 83 служб - всего 264 структурные единицы, раздутый штат, люди, дублирующие работу друг друга.

Бригада предложила провести сокращения, слияния и другие организационные изменения, позволяющие упразднить 511 постов, или 30 % штата. Органы снабжения в Москве и Ленинграде также предполагалось сократить на 110 постов. Кроме того, бригада выразила желание уменьшить число административных подразделений с 264 до 143, а численность персонала - с 1696 до 1186. Она также считала, что местные структуры, насчитывающие 4 тысячи административных и оперативных работников, должны быть проинспектированы подобным же образом, упрощены и сокращены. Приложения и списки показывают, что система ГУЛАГа действительно страдала непомерной сложностью. Мы не знаем, изменилось ли что-нибудь после этих предложений.

Нет сомнения, что, не начнись война, аппарат ГУЛАГа продолжил бы расти. Число лагерей, принадлежащих крупным региональным единицам, не менявшим своего географического названия, составляло в начале 1941 г. 528 и предполагало, с благословения Москвы, дальнейшее расширение управлений, начальства и персонала. Подобно другим административным структурам, руководство ГУЛАГа находило любые предлоги для создания новых служб (снабжения, финансов, координации и т. д.) при попустительстве тех, кому трудовые лагеря были необходимы. Также наметилась тенденция создавать новые органы в Москве и некоторых других крупных городах. Это делалось для того, чтобы - по словам Государственной контрольной комиссии, смущенной тем, что они обнаружили, - сотрудники ГУЛАГа имели места, «где могли бы спокойно работать, не думая о лагерях». Следует добавить, что этим функционерам нечего было делать в Москве и крупных областных центрах, и без того переполненных бюрократами.

Любая администрация способна свести дело к рутине, какие бы зловещие функции ни выполняла. Гулаговская администрация хотела быть такой же, как прочие. Однако она возглавляла гигантскую промышленную империю.

МВД как промышленная организация. В 1940 г. Комиссариат финансов получил от НКВД (который, как и прочие комиссариаты, впоследствии получил наименование министерства и стал Министерством внутренних дел - МВД) отчеты и докладные записки по каждой из промышленных и других областей экономики. В данном случае это, возможно, делалось впервые. Сложная административная система, о которой уже говорилось, стала еще более запутанной: 42 органа подали отчеты, но только два из них имели отношение к лагерям и поселениям ГУЛАГа, остальные представляли собой промышленные управления (бумага, лесоматериалы, горючее, сельское хозяйство и т. д.). Отчеты составили в обычном формате промышленного министерства, планирующего свои финансы, цены, бюджеты, рабочую силу и, конечно, продукцию[1-50].

Во время войны из-за уменьшения числа зеков (зк) - заключенных - эта деятельность стала менее интенсивной: многих из них мобилизовали, часто в так называемые штрафбаты - штрафные батальоны, отправляемые на самые опасные участки фронта. Выжившие в боях на передовой зачислялись в обычные соединения и считались «реабилитированными». Многие являлись закоренелыми преступниками, и легко представить, как они вели себя в отношении жителей освобожденных от фашистов территорий или, тем более, других стран. Многие из них получили смертные приговоры или вернулись в лагеря.

Как прямой производитель или подрядчик, ГУЛАГ испытал подъем после войны (см. приложения). Здесь я просто подведу итоги достижений НКВД как «промышленной организации», основываясь на данных Марты Кравери и Олега Хлевнюка.

После принятия решения об использовании труда заключенных лагерей для решения экономических задач НКВД (переименованный в МВД) стал ключевым компонентом сталинизма. В 1952 г. его капиталовложение (12,18 биллиона рублей, или 9 % валового внутреннего продукта) превосходило совместное капиталовложение Министерств угольной промышленности и горючих материалов. В феврале 1953-го валовой продукт промышленности МВД оценивался в 17,18 биллионов рублей, что составляло только 2,3 % всей продукции страны. Но это министерство было ведущим производителем кобальта и олова, давало треть добычи никеля и значительный процент золота, дерева и пиломатериалов (12-15 %). План на начало 1950-х увеличивал его вес, и одно из последних указаний Сталина касалось добычи кобальта[1-51].

Внимательное изучение подробнейших регулярных отчетов о производительности, финансах и рабочей силе не оставляют места для сомнений в процветании этого комплекса, испытывавшего настоящий бум. Однако несколько предложений с жалобами на недоплату со стороны других министерств (из-за чего стало невозможным надлежащим образом кормить заключенных) заставляют задуматься. Фактически этот громадный, крайне архаичный полицейско-промышленный конгломерат находился, несмотря на подъем отдельных отраслей, в глубоком кризисе. Условия труда зеков и их балансирование на грани жизни и смерти не могли способствовать росту производительности. Рано или поздно, тем или иным образом, но от этой системы пришлось бы отказаться. Сам Берия в отчете Молотову в 1940 г. нарисовал достаточно реалистическую картину лагерных проблем[1-52].

Согласно этому отчету лагерная рабочая сила, занятая на строительстве огромных заводов, железных дорог, портовых сооружений и «специальных», для нужд обороны, объектов или на лесозаготовках и производстве древесины на экспорт, использовалась не в должной мере, потому что в суровых климатических условиях заключенных слишком скудно кормили и плохо одевали. На 1 апреля 1940 г. 123 тысячи изможденных заключенных оказались не в состоянии работать из-за недостаточного питания и несколько десятков тысяч - по причине отсутствия одежды. Это создавало в лагерях дополнительную напряженность и приводило к массовым потерям рабочей силы. Причина, по мнению Берии, состояла в том, что директивы партии и правительства об улучшении пищи и поставках одежды не выполнялись Комиссариатом торговли. Больше того, поставки пищи и одежды сокращались каждый квартал. Так, было поставлено только 85 % муки и зерна, что касается остального, то поставки оказались выполненными лишь наполовину, а одежды - едва на треть. Отсюда постоянный рост больных и неработающих заключенных.

Положенные на заключенных нормы требуют рассмотрения. Ежедневный расход на зека оценивался в 4,86 рубля, в то время как в план было заложено 5,38 рубля[1-53]. Очевидно, цифры не совпадают. Но как их вообще следует воспринимать? Можно сделать только косвенные оценки. Стоимость вооруженного охранника была 34 рубля в день - в шесть раз выше, чем заключенного. Поскольку у нас нет точных статистических данных, прибегнем к следующему сравнению: немецкий генерал, находившийся в советском лагере в качестве военнопленного, в 1948 г. стоил 11,74 рубля в день, при том что он не привлекался к труду.

Плохая пища и одежда, тяжелый неоплачиваемый труд, голод и болезни - все это сделало большинство зеков непригодными для работы. Некоторые, наиболее смелые и отчаянные, отказывались выполнять ее. К этому следует добавить большую внутрилагерную преступность и высокий уровень смертности, не говоря уже о феномене доходяг - вконец обессилевших заключенных, являвшихся, по сути дела, человеческими обломками.

На этом фоне администрация ГУЛАГа представляла собой отвратительное зрелище. Это была обширная империя, государство в государстве, со своими сложными экономическими интересами, «тайной полицией», разведкой и контрразведкой, педагогической и культурной деятельностью. МВД также несло ответственность за деятельность обычной милиции, охрану границ, точность демографических данных, миграцию населения и ряд аспектов местного управления. Короче, по величине и степени централизации оно представляло собой классический продукт советского администрирования. Если смотреть с высоты, то простейшим способом управления такой сверхцентрализованной системой должны быть административные пирамиды, координирующие множество агентств под верховенством единого руководителя с четырьмя или пятью заместителями. Но надежность «пирамид» оказывалась крайне дорогой иллюзией, угрожавшей привести к параличу всей структуры.

В условиях того времени вмешательство в деятельность такого чудовища, как МВД, оказывалось почти невозможным. Но в то же самое время проблем внутри самого ГУЛАГа становилось все больше - прежде всего в администрации. Воровство, растраты, приписки, преступное обращение с зеками (избиения, даже убийства) - все это облегчалось удаленностью лагерей и окружавшей их секретностью. Обильная поставка дешевой рабочей силы приводила к тому, что МВД беззаботно относилось к ее неэффективному использованию. Генеральная тенденция бюрократического разрастания и переизбытка кадров вскармливала безответственность. Это министерство стремилось возглавить «строительство коммунизма», провозглашенное сталинской пропагандой; что понималось как необходимость построить по всей стране множество громадных заводов, в одинаковой мере бесполезных и дорогостоящих.

Однако другие центральные правительственные органы, такие как Министерство финансов, Госплан, Генеральная прокуратура, инспекции (например, горная), не были слепыми. Они обращались к правительству с просьбой снять завесу секретности, прикрывающую безответственность, неэффективность и массу серьезных нарушений закона. Возможно, им стало известно об отчете министра внутренних дел Сергея Круглова, констатировавшего, что, как бы ни была низка стоимость содержания зека, она, тем не менее, выше стоимости того, что он производит. Согласно словам министра, единственной возможностью достичь баланса является увеличение продолжительности рабочего дня и повышение норм. Вывод в комментариях не нуждается.

Вожди партии и государства, генеральный прокурор, президиум Верховного Совета и многие другие в руководстве хорошо сознавали, каково истинное положение дел. Они, подобно многочисленным партийным и государственным учреждениям, получали потоки писем от зеков с жалобами, обращениями, обвинениями и политической критикой. И, помимо прочего, честные партийцы, служившие в лагерях или в близлежащих регионах, и даже некоторые лагерные администраторы, сознающие свою ответственность, тайно направляли отчаянные письма и отчеты об ужасных условиях жизни заключенных, их истощении и уровне смертности. Таким образом, о проблеме знали; правительство было информировано о ситуации до малейших деталей. Однако наверху преобладала философия безразличия, от ситуации просто отмахивались.

Однако здесь, как и в других сферах, появились признаки некоторого беспокойства, предвосхищавшие перемены. Даже на пике сталинизма они постоянно, хотя и тайно, присутствовали в правительственных органах. Все знали, что низкая продуктивность зеков была главной проблемой правительства. Центральный комитет получил пространный интересный анализ, сделанный одним из зеков. Он доказывал, что тюремный труд расточителен и у администрации нет возможности повысить его продуктивность. Автор, некий Жданов, предложил содержать в лагерях только опасных преступников, все остальные осужденные должны отрабатывать приговор на своем рабочем месте в обязательном порядке, но без оплаты. Круглов пытался оспорить эти аргументы (а также те, которые содержались в других письмах), но вскоре большинство руководства производительными отраслями МВД потребовало разрешить частичную оплату труда заключенных, для того чтобы повысить их производительность. В некоторых лагерях заключенные получали даже полную оплату. Наконец, 13 марта 1950 г. правительство постановило, что оплата в любой форме вводится повсеместно.

МВД продолжало трубить о своих достижениях, как если бы ничего не случилось, но многие руководители экономики поняли, что лагеря не в состоянии эффективно организовать труд зека и, соответственно, полагаться на такую рабочую силу означает простое расточительство ресурсов.

«Планирование» в МВД отличалось мрачной бесперспективностью. Даже не платя зеку почти ничего, бюджет всегда оказывался в дефиците. Перед лицом этой аномалии экономическая система во имя дальнейшего прогресса должна была признать превосходство промышленности, основанной на оплачиваемом труде. Контроль со стороны органов общественного правопорядка как компонент индустриальной системы стал не просто неэффективным - он отжил свой век. Подобно своему создателю, он вступил на путь саморазрушения и вместе с собой угрожал уничтожить все остальное. Это являлось очевидным для многих администраторов, экономистов и политиков, некоторые из которых понимали, что вскрытие этого нарыва - необходимое предварительное условие оживления системы.

Поиски путей оживления сектора принудительного труда с помощью стимулирования начались еще до прихода во власть Никиты Хрущева. Некоторые лагерные администраторы вводили умеренные изменения с крайней осторожностью задолго до того, как серьезность проблемы и необходимость вмешательства были признаны наверху - Министерством финансов и юстиции, Госплана, а также внутри аппарата партии. Некоторые предлагали зекам сокращение тюремного срока - например, зачет одного дня продуктивного труда за три. Такая практика существовала до войны, но от нее отказались в 1939 году. К 1948-му она была восстановлена во многих областях промышленности. 19 января этого года заместитель главы Госплана Григорий Косяченко писал Вячеславу Молотову о том, что желательно снова обсудить эту практику[1-54].

Явилось ли это следствием данного обращения или нет, но более радикальная реформа труда была поставлена на рельсы. Тюремное заключение отменили, осужденных заняли на их собственной работе, но без оплаты. В апреле 1952 г. Совет министров изучил эти меры и постановил освободить некоторых заключенных до истечения срока их приговора при условии, что они продолжат работу на объектах МВД уже за деньги. Само министерство стало отдавать предпочтение сравнительно свободной рабочей силе, таким образом признав неэффективность принудительного труда. Различные частичные изменения в отношении большого числа зеков происходили в разных местах, и было очевидно, что следующим шагом станет полный отказ от подневольной работы.

Новые «проекты» Дальстроя (ноябрь 1948 г.). Одним из первопроходцев на пути поисков интенсификации труда зеков стал громадный комплекс МВД на Дальнем Востоке - Дальстрой, где работали 120 тысяч заключенных. Для стимулирования роста производительности труда там уже была введена оплата и предприняты другие аналогичные меры, причем под давлением Министерства цветных металлов Дальстрой сыграл пионерную роль во введении всех этих новшеств. Почти тогда же подобные шаги были предприняты и на строительстве Волго-Донского канала, так что можно говорить даже о своеобразном соревновании между этими «великими стройками». Комплекс Дальстроя полностью перешел на самофинансирование, и его методы были введены повсеместно[1-55].

Согласно исследованиям Марты Кравери и Олега Хлевнюка, в этих переменах, происходивших независимо от расчетов и маневров верховных вождей, уже маячила «оттепель» эпохи Хрущева. Причиной «дегулагизации» (мой термин - М. Л.) был кризис всей системы принудительного труда и, соответственно, ГУЛАГа.

К тому времени у МВД начались трудности в управлении лагерями. Самые последние волны арестов в дополнение к закоренелым преступникам привели за колючую проволоку множество непокорных (в особенности боевых офицеров Второй мировой войны). Отказы от работ принимали массовый характер, и бывшие офицеры умели хорошо справляться с информаторами и тайными агентами в лагерях, подрывая проверенную систему шпионажа и затрудняя вербовку новых информаторов. Более того, не хватало охранников, и именно в тот самый момент, когда число актов неподчинения, даже бунтов, постоянно увеличивалось (первый произошел в 1942 году).

МВД стремилось сохранить все в тайне, несмотря на потоки протестных писем в Москву. Но ныне критика и осуждение исходили уже от самой охраны, а также от прокуроров; министерство же просило у правительства все больше людей в вооруженную охрану для того, чтобы поддержать лагерный режим, что являлось косвенным признанием своей неспособности решить проблему. В 1951 г. число «отказов от работы» выросло до миллиона дней в 174 лагерях, колониях и других пенитенциарных учреждениях. Банкротство ГУЛАГа, как экономическое, так и пенитенциарное, было не за горами.

Сразу после смерти Сталина перемены стали происходить быстрее, и в конце концов было принято неизбежное решение уничтожить саму основу системы принудительного труда МВД. 18 марта председатель правительства Георгий Маленков передал большинство промышленных управлений МВД гражданским министерствам, пенитенциарные учреждения возвратили Министерству юстиции и с помощью этой меры восстановили положение, существовавшее до 1934 г. Далее, 27 марта, последовал новый закон, освободивший 1 миллион заключенных из 2,5 миллиона. В этом же месяце поступило указание закрыть некоторые крупные проекты МВД: большой Туркменский канал, Волго-Балтийскую водную сеть, несколько крупных гидроэлектростанций и больших ирригационных систем. Эти громадные стройки, особенно каналы, требовали огромного количества рабочей силы, и в своих отчетах МВД всячески превозносило свою роль в создании этих химер, отвечавших склонности Сталина к гигантомании.

Хлевнюк предполагает, что высшие правительственные круги понимали разорительность подобных проектов. По той же причине уже в 1950 г. Берия, курировавший МВД как заместитель председателя правительства, наметил реформу огромного министерства. Но пока Сталин оставался жив, никто не осмеливался официально включить этот вопрос в повестку дня. Единственная возможность состояла в том, чтобы не мешать факторам, продолжающим подтачивать гулаговскую систему, делать свое дело и не душить мужественные протесты несправедливо брошенных в заключение людей. Только со смертью Сталина большинство этих прославленных затей, бесполезных для экономического развития, было ликвидировано, и это нанесло решительный удар по системе принудительного труда.

Зловещие цифры. Сейчас мы знаем о ГУЛАГе вообще, и прежде всего о численности заключенных, гораздо больше, чем раньше[1-56]. Долгое время этот вопрос порождал самые невероятные предположения, и иногда имели место поразительные преувеличения. Сегодня можно статистически оценить не только человеческие потери, обусловленные лагерной системой, но и число арестов и приговоров по политическим мотивам в до- и послесталинистский периоды.

Гораздо труднее, не впадая в противоречия, более-менее точно оценить потери человеческих жизней при чрезвычайных обстоятельствах, таких как голод, насильственное выселение кулаков и вследствие других бедствий. Лучшее, что можно сделать, - это прибегнуть к демографическим сведениям, предоставляющим данные об уровне смертности за каждый интересующий нас период. Такие сведения имеются в отношении всех подобных эпохальных событий и политических мер, которые могли бы повлиять на подобный исход. Они также позволяют выделить потери, обусловленные не ростом смертности, а падением рождаемости. Это тоже потери, но тех, кто не родился, нельзя непосредственно причислить к жертвам режима, поскольку формально они не подверглись террору. Читатель может обратиться к статистике и другим данным в приложении к нашей книге.

Я не буду синтезировать статистический материал за период 1921 - середина 1953 г. (подробности можно найти в приложении). За эти 33 года общее число арестованных по чисто политическим мотивам (обвинения в «контрреволюционных преступлениях») составило 4 060 306 человек. Из них 799 455 были приговорены к смерти; 2 634 397 - отправлены в лагеря, колонии и тюрьмы. Далее: 423 512 человек сослали - другими словами, запретили жить в некоторых определенных местах (высылка) или депортировали в отдаленные регионы (ссылка), и 215 942 человека подпадали под категорию «прочие».

Отмечая резкий рост арестов с 1930 г. и далее, мы можем на законном основании за 1921-1929 гг. выделить цифры из жертв именно «сталинизма». В 1929-м арестов производилось больше, чем за предыдущий год, число случаев достигло 54 211, причем было вынесено 2109 смертных приговоров. Но эти цифры много меньше сведений за следующий год, когда произвели 282 926 арестов и вынесли до 20 201[1-57] смертных приговоров.

Мы также располагаем другими данными. По расчетам КГБ, сделанным при Хрущеве, за 1930-1953 гг. «за контрреволюционные преступления» было арестовано 3 777 380 человек, число смертных приговоров достигло 700 тысяч - большей частью в период репрессий 1937-1938 годов.

Интенсивность преследований, объявление преступной деятельности, которая ранее считалась законной, и раздувание числа заведомо фиктивных преступлений, без сомнения, являются показателями «социального мира», достигнутого системой, и уровня спокойствия, царившего в стране. Но, несмотря на волну репрессий в 1928-м и, особенно, в 1929 г. в целом цифра за 1921-1929 гг. ниже - или только слегка выше - цифры за один лишь 1930 год.

В первой половине 1953 г. репрессии неожиданно приостановили, и цифра этого года оказалась сравнительно небольшой: 8403 ареста, 7894 приговора к тюремному заключению на различные сроки, 38 - к высылке или депортации, 273 «прочих» и 198 смертных приговоров. К моменту смерти Сталина в лагерях и тюрьмах все еще находилось 600 тысяч политических заключенных. К концу 1954 г. их число уменьшилось до 474 950 человек.

По инициативе Хрущева режим стал пересматривать сталинскую политику террора.

Согласно некоторым оценкам, с 1934 по 1953 г. около 1,6 миллиона заключенных, включая уголовников, умерло в неволе. Среди политических заключенных смертность оказалась несколько выше: 0,5 миллиона за 20 лет. Таким образом, за период в 33 года около 4 миллионов человек были приговорены за политические преступления, 20 % из них расстреляны, в основном после 1930 года.

Детальная оценка других жертв Сталина более трудна, но, тем не менее, имеются надежные данные.

В 1930-1932 гг. примерно 1,8 миллиона крестьян, объявленных кулаками, были сосланы в специальные «районы поселения» (кулацкая ссылка) под надзор секретных служб. К началу 1932 г. их там оставалось 1,3 миллиона, остальные 0,5 миллиона умерли, бежали или были освобождены после пересмотра приговора. С 1932 по 1940 г. в «кулацких поселениях» зарегистрировано 230 тысяч рождений и 389 521 смерть; 629 042 человека бежали, из которых 235 521 были пойманы и возвращены в свои поселения. С 1935 г. уровень рождаемости превысил уровень смертности: с 1932 по 1934 г. зарегистрировано 49 168 рождений и 271367 смертей, а с 1935 по 1940 г. отмечено 181 090 рождений против 108 154 смертей[1-58].

Не вдаваясь в подробности, можно добавить, что основная масса кулаков не погибла. Многие бежали из своих деревень и рассеялись по всей стране среди русских и украинцев. Они завербовались на громадные стройки первой пятилетки, где постоянно не хватало рабочих рук и где готовы были взять каждого, не задавая слишком много вопросов. Ссыльные постепенно вновь обретали свои права, и их дела закрывались. Некоторые нашли выход в службе в армии, другие были просто реабилитированы. К1948 г. кулацкие поселенческие колонии под надзором тайной полиции были ликвидированы.

Таким образом, мы имеем дело со значительным числом жертв террора, и эту цифру нет нужды раздувать, фальсифицировать или манипулировать ею. Остается прибавить к этому мартирологу еще одну печальную категорию: демографические потери в широком смысле. Желающим представить себе сложнейшую динамику происходящего в этом отношении в России за период между двумя мировыми войнами - 1914-1945 гг. - рекомендуем познакомиться с прекрасной работой крупнейшего специалиста в области исторической демографии Роберта Дэвиса[1-59].

Цифры, приведенные Дэвисом, относятся к истории населения России за весь указанный период, но фаза сталинизма в них ясно различима. В России - СССР воевали два мира, и Гражданская война принесла с собой больше демографических потерь (или недостатка населения), чем что-либо иное. Они измеряются «избытком смертей» насильственных, от голода, эпидемий, временными спадами уровня рождаемости. За Первую мировую и Гражданскую войны «избыток смертей» оценивался в 16 миллионов, а недостаток рождаемости - примерно в 10 миллионов. За Вторую мировую войну - 26-27 миллионов и 12 миллионов соответственно. Сталинская индустриализация также привела к «избытку смертей» порядка 10 миллионов или более, многие из которых следует отнести на счет голода 1933 года.

Таким образом, общие потери населения с 1914-го по 1945-й от преждевременных смертей и недостатка рождаемости возрастают до 74 миллионов: 26 миллионов в 1914-1922 гг., 38 миллионов - за 1941-1945 гг. и 10 миллионов в мирное время.

Дэвис не приводит цифры дефицита рождаемости за последний период, но его работа помогает нам произвести фиктивный расчет за весь период, в который «коммунизм» упражнялся в кровопускании. Но на заявление, что у его двери лежит 80 миллионов трупов, мы можем с удивлением спросить: почему не в два раза больше?

Глава 12. Эндшпиль

После окончания войны страна была истощена. Обширные территории, на которых происходили военные действия или подвергнувшиеся оккупации, стояли опустошенными. На освобожденных землях не существовало ни экономической жизни, ни управления. Предстояло полностью реконструировать советскую систему, не имея экономической базы, с населением, изобиловавшем бывшими коллаборационистами. Я ограничусь рассмотрением одной стороны восстановления советской системы в этих регионах.

Первостепенной задачей стал подбор кадров для освобожденных территорий, и в условиях полнейшего хаоса ее надо было решить. Вновь назначенный персонал несколько раз меняли по причине его ненадежности, некомпетентности, а иногда из-за того, что в администрацию проникали криминальные элементы. Кадры из районов, не оккупированных немцами, часто не отвечали необходимым требованиям и всеми силами стремились оставить сложную работу и вернуться домой. На Украине, в Литве и Латвии советская армия и силы госбезопасности столкнулись с сильным сопротивлением националистических партизанских отрядов; в упорных боях обе стороны несли тяжелые потери. Режиму требовались и время, и большие усилия для того, чтобы подавить инсургентов. Но в конце концов работа пошла, заводы восстановили. Жизнь медленно возвращалась к нормальному ритму.

Социально-экономические показатели довоенного уровня, особенно в сельском хозяйстве, были достигнуты еще при жизни Сталина. Но уход со сцены вождя не избавил СССР от его наследия, поскольку послевоенная реконструкция включала в себя возрождение загнивающей сталинской модели со всеми ее искривлениями и присущей ей иррациональностью.

Наступление мира поставило государство и партию, ранее всецело занятых войной, перед неожиданными реалиями. Государственная бюрократия - основной организатор в дни войны - оказалась лицом к лицу перед проблемами реконверсии. Положение партии и ее аппарата было еще сложнее. Что бы ни твердила пропаганда, но в 1941-1945 гг. партийный аппарат играл только вспомогательную роль. Конечно, члены Политбюро управляли военной машиной посредством Государственного комитета обороны, но они трудились под железной пятой Сталина уже как лидеры государства, а не партии. Центральный комитет временно прекратил работу, и партийные съезды не созывались.

Чтобы навести порядок в партийном доме, Иосиф Сталин пригласил из Ленинграда Алексея Кузнецова. Тот стал широко популярным в дни ленинградской блокады, когда считался вторым человеком в городе после Андрея Жданова.

Кузнецова назначили секретарем Центрального комитета по кадрам и ввели в Политбюро. Говорили, что Сталин видел в нем своего правопреемника. Это не являлось завидным жребием для неофита, оказавшегося в сетях сложной аппаратной борьбы, идущей вокруг вождя. Прерогативы Кузнецова были значительными, но и стоящая перед ним задача - весьма обширной. Зоной его ответственности являлся подбор высококвалифицированных и политически надежных руководителей для всех важных государственных органов. Чтобы решить эту проблему, ему предстояло четко контролировать работу реорганизованного управления кадров партии. Приоритетом являлось выдвижение компетентного контингента на ответственные роли в жизненно важных отраслях экономики по всей стране.

Реорганизация партии, стоящая вторым пунктом повестки дня, пугала количеством аспектов и непредсказуемостью результатов. Персонал партийного аппарата постоянно менялся, но его структуры, несмотря ни на что, оставались более или менее стабильными. Вот почему следовало внимательнее приглядеться к тому, какими они стали.

Главе управления кадров предоставили пять заместителей, вместо бывших 50 отделов оставили 28. Делами самого управления стал заниматься специальный отдел с несколькими подразделениями, находившимися у него в подчинении.

Одному из вновь созданных отделов предстояло заниматься кадрами партийных организаций, второму - обучением и переобучением кадров, третьему - кадрами вооруженных сил, внутренних дел, внешней торговли, службы государственной безопасности, прокуратуры и органов юстиции. Началось создание отделов транспорта и всех отраслей экономики, а также сельского хозяйства, финансов, высшего образования и науки, печати, искусств и т. д. Так новое управление обретало контуры громоздкой и неповоротливой машины, в которой должны были найти себе место не менее 650 чиновников высшего ранга, без которых это, возможно самое большое и функционально направленное учреждение Центрального комитета, скорее всего, забуксовало бы. Впрочем, оно вообще не успело сдвинуться с места. Два года спустя структуру управления вернули к старой форме - отраслевой, и все пошло по наезженной колее.

Должность нового секретаря позволяла Кузнецову надзирать буквально за всем и вся, включая засекреченные институты - поскольку они нуждались в кадрах, которые поставляло и контролировало его управление. Или по крайней мере начало поставлять и контролировать.

Выступления Кузнецова (в том числе и неопубликованные), его беседы с подчиненными позволяют сделать вывод, что он был образованным человеком. Организаторские способности и легкость, с которой ему удавалось завоевывать уважение аппарата, свидетельствуют о неоспоримых достоинствах его личности.

Попытка перестроить и оживить партию и аппарат была, конечно, согласована со Сталиным, но когда дело касалось организационных проблем, Кузнецов считался всецело самостоятельным, правда, в идеологической сфере он должен был беспрекословно подчиняться принятым правилам.

Соответственно, прежде чем продолжить обсуждение реформ партийного аппарата, нам стоит обратиться к «идеологическим аспектам» задач по его реорганизации и активизации, особенно к новациям, проистекавшим из начатого Сталиным во время войны возрождения старой державной символики. Новая идеологическая линия непосредственно касалась центральных кадров партии, которым предстояло переучиться, подобно прочим социальным группам и административным учреждениям.

Ждановщина и «суды чести» (1946-1950 гг.). Политика «борьбы за чистоту идеологических основ», названая ждановщиной по имени ее главного проводника - Андрея Жданова, в то время секретаря ЦК партии, стала одной из самых обскурантистских глав сталинизма. Она буквально опустошила культурную жизнь страны послевоенных лет[1-60]. Мы попытаемся охарактеризовать ее исключительно на основе неопубликованных документов партийного аппарата.

Основной мишенью ждановщины, как казалось на первый взгляд, являлась «творческая интеллигенция», обвиненная в «низкопоклонстве перед Западом» и «космополитизме». Борьба с «низкопоклонством» должна была оградить писателей и композиторов, режиссеров и актеров от «тлетворного влияния» буржуазной культуры. Борьба с «космополитизмом» - от «проводников» этой культуры определенной национальности, что вполне соответствовало тщательно маскируемому антисемитизму режима. Однако дух ждановщины витал всюду, в том числе и в аппаратной среде, состоявшей из значительного числа людей с высшим образованием. Она атаковала широким фронтом. Так называемые суды чести защищали ее позиции. Архаическое звучание этого словосочетания - «суд чести» - словно возвращало во времена Средневековья с его кодексом чести. Отныне патриотизм включал в себя гордость за множащиеся под перьями бойких борзописцев достижения сталинского фатерланда и неприязнь к патентующим их евреям.

Выражая крайний русский национализм, ждановщина атаковала проявления национализма в союзных республиках. Подсудимые обвинялись в любых низостях - передаче западным ученым секретных материалов, пропаганде «сумбура вместо музыки», абстракционизма вместо живописи. В высших партийных и правительственные сферах их появление противоречило любой минимально разумной административной логике и существенно препятствовало попыткам поднять культурный и. профессиональный уровень партийного аппарата.

Но число судов чести лишь росло, и скоро они заполонили все административные учреждения. Однако ни их реальное число, ни количество лиц, прошедших эти чистилища, пока не установлены. Известно одно: хотя эти суды рассматривали преступления, близкие к измене, подсудимые не подлежали уголовному преследованию. Закрывались творческие коллективы, шельмовались талантливейшие люди, ломались карьеры, но все это не вело к лагерям и казням.

Суть этой практики Кузнецов разъяснил в докладе аппарату ЦК партии 29 сентября 1947 г. Никакой аппарат не имел иммунитета от этого явления, и доклад Кузнецова был сделан на собрании, посвященном избранию суда чести самого аппарата Центрального комитета. Он аргументировал его необходимость следующим образом: поскольку жизненная активность страны напрямую зависит от качества партийного аппарата, суды чести в нем призваны играть решающую роль. В аппарате работает большое число сотрудников, совершивших антипатриотические, антисоциальные и антигосударственные проступки. До настоящего времени, когда о таких проступках сотрудников становилось известно, они считались внутренним делом и рассматривались, по возможности, кулуарно. Это проистекало из широко распространенного мнения, что тому, кто стал членом аппарата, больше не нужны бдительность и политическое самосовершенствование. Но многие сотрудники, по-видимому, не оценили то, что их труд в центральном аппарате, этой «святая святых» (выражение докладчика), - не рутинная работа, а партийный долг. Кузнецов отметил, что недостойное поведение даже в среде высших лиц является абсолютно несовместимым с пребыванием в партийных рядах, тем более в аппарате Центрального комитета.

Наиболее часто упоминаемыми проступками были пьянство, дебоширство, небрежное обращение с секретными документами. Оказалось, подобные нарушения считались чрезвычайно опасными еще и потому что Центральный комитет получал сведения обо всех аспектах жизни страны, включая оборону и иностранную политику, а лучшим оружием партии против ее врагов являлась бдительность. Именно она должна была стать нерушимым принципом жизни страны. Работа аппарата на любом уровне обязана оставаться тайной.

Однако в этом докладе обнаружилось подводное течение, вселяющее тревогу. На собрании было официально подтверждено, что новая линия - продолжение методов великих репрессий. В качестве полезного напоминания цитировались некоторые из ключевых документов 1930-х гг., среди них - «секретные» письма членам партии, фактически ознаменовавшие запуск массовых репрессий: письма от 18 января 1935 г. о мерах против «убийц Кирова», от 13 мая 1935 г. о проверке партийных билетов, циркуляры от 29 июля 1936 г. относительно «троцкистско-зиновьевского террористического блока», от 29 июня 1941 г. сотрудникам партийных и государственных учреждений, работающих вблизи линии фронта. Также цитировалась речь Сталина о бдительности на поистине бредовых заседаниях Центрального комитета 1937-1938 гг., другая «классика», посвященная проблеме борьбы с вражеским окружением.

Все эти документы или предшествовали, или следовали за развязыванием волн террора против населения и кадров. Тень этой темной эпохи обдуманно вызвали из небытия, чтобы она служила предупреждением потенциально нелояльной интеллигенции.

Подобным же образом создавался суд чести в Министерстве государственной безопасности (МГБ). Узнав о недовольстве его оперативных сотрудников, Кузнецов заявил им, что если подобные суды оказались нужны для центрального партийного аппарата - цитадели страны, - то нет причин делать исключение для МГБ. В стенах этого министерства тоже надо учиться патриотизму и «духовной независимости» - единственному, что могло бы продемонстрировать превосходство советской культуры над культурой Запада.

Таков был дух кампании, приведенной в действие с целью внушить не что иное, как «духовную независимость». Так же был задействован и фактор иностранного шпионажа: аппаратчиков проинформировали, что иностранная разведка ищет пути проникновения в партию, а на их семьи нельзя положиться: «Вы что-то говорите жене, она говорит соседу - и ветер разносит государственные секреты». Каждый, кто хоть немного знаком с манерой Сталина критиковать партийных вождей и чиновников, распознает здесь его неподражаемый стиль. Фактически проклятие по адресу «семейных спален» сотрудников аппарата было вызвано недавним эпизодом: в 1948 г. правительство решило в обстановке строжайшей секретности поднять цены, но население заранее узнало об этом и результатом стал чудовищный погром магазинов.

Репрессии, сопровождавшие «ждановщину», не достигали масштабов 1936-1939 гг. Но они, тем не менее, вылились в такие зверства, как казнь писателей из Еврейского антифашистского комитета, убийство великого актера Соломона Михоэлса (инсценированное под автомобильную катастрофу), многочисленные аресты и казни деятелей культуры, не говоря уже о разбитых судьбах, уничтоженных научных и художественных работах.

1950-й был ознаменован так называемым ленинградским делом, в результате которого прежние партийные и государственные лидеры Ленинграда, включая самого Кузнецова и заместителя председателя правительства и главу Госплана Николая Вознесенского, отправили на казнь, более ста человек погибли или были отправлены в лагеря.

Идеология ждановщины являлась, конечно, идеологией Сталина - кульминацией его идеологических озарений. Отныне он пребывал в очаровании «славным» имперским прошлым России. Суды чести не были единственным, что он заимствовал из истории. Сменив название высшего органа исполнительной власти Совета народных комиссаров (Совнаркома, СНК) на привычное - Совет министров, он облачил все высшие министерские чины в форму. Их должности соответствовали непосредственно «Табелю о рангах» Петра Великого. Но гораздо хуже, что внешней оболочкой всего этого стал крайний русский национализм, вскормивший протофашизм, типичный для загнивающего сталинизма. Сталин хотел, чтобы этот дух пережил его. В конце концов Сталин лично отредактировал текст нового советского гимна и, пренебрегая многонациональностью страны, превратил его в шовинистский гимн «Великой России».

Следует добавить, что суды чести и архаические титулы и униформы (вместе со смехотворными эполетами) отменили или забыли при Никите Хрущеве, поскольку администрация не имела времени думать о таком антике. Но гнилостные дымы ждановщины курились долго, костер тлел в ожидании новых поленьев.

Все это важно для понимания атмосферы, которой дышала страна, когда Кузнецов энергично взялся за разрешение важной задачи рационализации кадров, в первую очередь партийных. Он хотел быть твердым, но справедливым, и ожидал соответствующего ответа. Отличие тона и духа между публичным провозглашением ждановщины в 1947 г. и его откровенными и умными беседами с коллегами в 1947-1948 гг. поразительно. Нельзя не задать вопрос: а лично он в каких пределах одобрял ждановщину?

Новый подход. Новые источники - в особенности протоколы закрытых совещаний управления кадров, возможно, наиболее беспрецедентные документы в истории аппарата, дают намек на то, как Политбюро намеревалось привести в порядок свой собственный дом. Прежде всего предусматривалась попытка вновь определить функции всего аппарата, прояснить разделение труда внутри его и, что не менее важно, изменить методы, которыми центральный аппарат руководил экономикой. Может показаться удивительным, но его предполагалось лишить возможности прямого вмешательства в экономику.

Сферы деятельности и функции партии и государства с этого момента были пересмотрены и разделены. Согласно новой организационной доктрине, Центральный комитет стал органом, определяющим политическую ориентацию, которой надлежало следовать правительству. Сосредоточив в своих рядах наиболее активный контингент, партия получила ответственность за руководящие кадры страны. Ее роль сводилась к идеологическому воспитанию нации и контролю за своими местными организациями.

В сущности, не было ничего нового, но аппаратчиков поразило, что Центральный комитет больше не будет непосредственно заниматься вопросами экономики. Отделы транспорта и сельского хозяйства ликвидировали. Основной задачей аппарата стало управление самой партией и контроль кадров в каждой области, но без вмешательства в подробности деятельности и методы работы. Центральный комитет, конечно, продолжал направлять правительству директивы, в том числе и по экономике. И, вследствие своей ответственности за кадры в правительственных структурах, он косвенно осуществлял экономическую политику. Наконец, местные органы партии, такие как областные комитеты, наделенные «исполнительными функциями», продолжали, как и в прошлом, руководить экономической деятельностью. Их нельзя считать просто «копиркой» Центрального комитета.

С целью внести некоторую ясность в еще более малопонятное разделение труда между двумя органами, находящимися непосредственно ниже Политбюро, - Оргбюро и Секретариатом - было принято решение, что первый станет нести ответственность за местные партийные органы. В обязанности Оргбюро входило приглашать их в Москву, заслушивать отчеты и вносить предложения по улучшению работы, хотя это и не соответствовало тому, как ранее партийные постановления определяли роль этого органа. Такие совещания назначались регулярно, даты их проведения определялись заранее.

Секретариат являлся постоянным органом, который собирался каждый день. Даже несколько раз в день, если возникала необходимость. Он готовил повестку дня и текущие материалы для совещаний Оргбюро и следил, чтобы его решения, а также решения Политбюро выполнялись надлежащим образом. Он нес ответственность за распределение ведущих кадров по определенной системе через соответствующие отделы.

Главными обязанностями высшего органа партии считалась помощь местным партийным организациям при осуществлении эффективного контроля за государственными и экономическими органами, их критика и ответственность за политическое руководство массами. Обязанности определялись именно такими словами.

Доступные нам источники проливают свет на причины отхода от экономических проблем. Местные партийные органы, стоящие ниже Центрального комитета, были далеки от здорового состояния; и даже сам ЦК вызывал беспокойство. Главную тревогу вселяла все большая зависимость партийных чиновников от экономических министерств и, соответственно, подчинение им.

Основным аспектом зависимости служило так называемое самоснабжение, облеченное в различные формы. Главы правительственных учреждений, прежде всего экономических министерств и их местных ответвлений, предлагали партийным боссам незаконные стимулы в виде премий, наград, бонусов, ценных подарков и всяческих услуг - постройки дачи, ремонта дома, путевок в комфортабельные санатории для местных партийных секретарей (и, конечно, их семей), все это, разумеется, за государственный счет. Согласно нашему источнику, подобная экономическая подкормка партийной элиты «приняла широкие масштабы».

Информация об этом извлечена из другой бумаги, составленной Кузнецовым и датированной концом 1947 г. В этот момент Политбюро только что выпустило суровое постановление относительно вознаграждений, предлагаемых партийным чиновникам экономическими управленцами. Такая практика являлась широко распространенной во время войны, затем стала повсеместной «сверху донизу». В дни распределения продовольствия, при низких стандартах жизни ситуация скорее напоминала голод, чем обыкновенный ежедневный недостаток жизненных ресурсов. Многие члены партийной иерархии оказывались замешанными в незаконной реквизиции, даже вымогательстве продуктов и других товаров у представителей экономических отраслей. Конечно, это являлось преступлением.

Согласно Кузнецову, происходящее было «в сущности формой коррупции, создававшей зависимость представителей партии от экономических предприятий». Он считал, что партийцы ставили свои личные интересы выше государственных, которые им надлежало блюсти. Но если бы защита государственных интересов была на первом месте, как бы партийные кадры это обеспечили, если улучшение их собственного материального положения зависело от милостей и премий со стороны экономических менеджеров?

Подобные коррупционные дела, в которых экономические министерства «хорошо вознаграждали» партийных чиновников по всей стране - некоторые из них занимали высокое положение в аппарате, - были вскрыты и доложены Иосифу Сталину его правой рукой Львом Мехлисом, министром государственного контроля. Понятно, что Кузнецов имел доступ к этой информации. Собранные мной многочисленные документы свидетельствуют, что многие местные аппаратчики и их начальники тратили массу энергии на приобретение жилья, товаров и на взятки, если не устраивали бесстыдные кутежи, где алкоголь тек рекой за счет местных советских и правительственных учреждений. Инспекционные власти сообщают о бесчисленных попойках, их стоимости, чудовищных ресторанных счетах и перечисляют учреждения, которые все это оплачивали. Взятки не просто предлагались - их выпрашивали, даже требовали. Генеральная прокуратура была завалена документами, связанными с делами партийных начальников, обвиняемых в должностных и уголовных преступлениях.

Местное партийное руководство явно находилось в плохой форме после войны. Центральный аппарат адекватно представлял себе ситуацию, но не предавал ее огласке, поскольку не считал ее чем-то из ряда вон выходящим: такой образ жизни был широко распространен, к нему все привыкли. Однако, как мы уже говорили, Сталин считал, что такое разграбление национальных ресурсов является преступлением.

С точки зрения Кузнецова, взятки создавали теплые «семейные» отношения, делающие партийные организации игрушками в руках экономических управленцев. На одном из собраний он заметил: «Если положение не переломить, это приведет партию к концу». По его мнению, было необходимо, чтобы «партийные организации вновь обрели независимость». У тех, кто считал верховенство партии непреложным, эта фраза могла вызвать только удивление. Ясно, что он повторял то, что было сказано на закрытом совещании управления кадров в 1946 г., вскоре после его назначения.

Консультации подобного рода с представителями всех уровней аппарата, по-видимому, никогда ранее не проводились. Кузнецов просил участников высказываться откровенно и внимательно слушал: главы отделов управления были сверхбюрократами, недоступными для своих подчиненных; они создавали клики и пользовались особыми привилегиями; иерархия выстраивалась чрезвычайно жестко и не оставляла места для партийного товарищества; наконец, климат секретности попросту душил. Однако показательно, в каком тоне аппаратчики говорили о министрах, возглавляющих важнейшие отрасли, - они являлись подобием феодалов, свысока и презрительно взирающих на чиновников. Кто-то подал голос: «Когда вы последний раз видели министра у нас, в Центральном комитете?». И еще кто-то добавил: «Даже замминистра!»

Интересно отметить, что и сам Кузнецов чувствовал, как много деловой конструктивной критики раздавалось из среды молодых аппаратчиков уровня инструкторов. Они были полны идеализма и с горечью ощущали, что их надежды не оправдались. Кузнецов даже услышал фразу, которой совсем не ожидал (как и историк 50 лет спустя!): «Мы (партия) потеряли власть!». Все это запротоколировано в отчете совещания 1946 года. Итак, год спустя едва ли могли вызвать удивление слова Кузнецова, сказавшего, что партийным организациям нужно вновь обрести «независимость». «Экономизация» партии стала ее проклятием, волновавшим руководство, как никогда ранее.

На кону находилось само существование партии как правящего института. Во время войны ее трансформация в министерский придаток ускорилась, что сопровождалось значительной утратой власти. Неудивительно: министерства несли ответственность за ход военных действий, завершавшихся блистательными победами. Партийный аппарат оказался коррумпированным и «купленным» управленцами, которые все чаще имели дело исключительно с Советом министров и игнорировали Центральный комитет и его номенклатуру. Имеется много свидетельств пренебрежения «правилами номенклатуры» (термин, к которому мы вернемся).

Единственным средством представлялось освобождение центрального аппарата от прямого вмешательства в экономику и работу предприятий, исключение составляли контроль кадров и соблюдение руководящей линии. Но целью ждановщины было разрешение более сложных проблем. В прошлом Управление кадров при направлении на партийную работу отдавало предпочтение людям с техническим образованием, теперь преференции предоставлялись выпускникам гуманитарных вузов, для того чтобы избежать таких идеологических ляпов, как цензурное разрешение «идеологически чуждых» пассажей в опере или издание недостаточно подчищенной биографии Ленина и т. д.

«Технари» считались неспособными самостоятельно обнаруживать идеологические подкопы. Угроза, подобная экономизации, - более прозаическая, но менее очевидная, чреватая началом утраты партией идеологической зоркости, находилась за пределами их интеллектуальных возможностей.

Что же представляла собой идеологическая конструкция, которая, по-видимому, теряла жизненную силу? Что можно было противопоставить влиянию капиталистического Запада?

Здесь мы касаемся уязвимого места идеологического оружия партии. На этой стадии сталинизм характеризовался нежеланием, даже неспособностью критиковать капитализм с социалистических позиций. Как мы уже сказали, выбор сделали в пользу воинствующего русского национализма - это будет рассмотрено в третьей части книги, где мы попытаемся развернуть достаточно широкое полотно истории становления сталинской идеологии.

Решение более узкой практической проблемы возрождения контроля партийного аппарата над министерствами и самим собой связывалось, повторяем, с пресечением бесполезного прямого вмешательства в экономику, что развязывало управленцам руки. Поэтому реформа аппарата 1946 г. состояла в ограничении этого вмешательства и приостановке экономизации партии.

Однако сама по себе такая «линия» не могла заменить крепкого идеологического цемента, утраченного сталинизмом. Алексей Кузнецов неоднократно намекал на это во время общего партийного собрания аппарата ЦК. «У партии нет программы», - заявлял он, констатируя, что единственными действенными программными текстами являлись «сталинская» Конституция и пятилетний план.

Эти слова являлись отчаянно смелыми, поскольку намекали, что при Сталине партия лишилась своей исконной идеологической мощи. Они были бы самоубийственными, если бы сам Сталин (мы подозреваем) ранее не произнес их, а Кузнецов, в свою очередь, просто процитировал.

Когда этот секретарь Центрального комитета говорил о необходимости отхода партии от решения экономических проблем и об обретении ею независимости, он, по-видимому, повторял доводы Сталина или, по крайней мере, декларировал то, что им одобрялось. Вождь сам сознавал, что эрозия большей части изначальной идеологии стала причиной экономизации партийных кадров. Политика ждановщины, проводившаяся по указанию Сталина, свидетельствовала, что он сознавал идеологическую слабость режима и поэтому решил скрепить его новым идеологическим цементом. Мы видели, что входило в его состав - компоненты являлись еще одной частью проблемы, а не частью ее решения.

Как бы то ни было, теперь «экономика» объявлялась причиной упадка главного аппарата партии. Одобренные меры основывались на убеждении, что четкое разделение труда между Центральным комитетом и Советом министров может исправить положение. При этом Совмин продолжал управлять страной, а ЦК утверждал назначение чиновников на ключевые посты и контролировал отделы кадров всех государственных институтов. Но эта линия - «отойти от экономики и вернуться к партийной работе» - не могла долго продолжаться. Менее чем через два года реорганизация, рассчитанная на длительный срок (даже если бы ее цель оказалась недостижимой), была отменена.

Отступление. Остановка произошла в конце 1948 г. Позвольте кратко проанализировать ее последствия. В начале 1949 г. специализированные сектора Управления кадров стали обособленными отделами, курировавшими различные сферы государственной деятельности. Официально они имели дело лишь со специальными кадрами, а не с их профессиональной работой. Волей-неволей отделы Центрального комитета постоянно вовлекались в дела управленческих структур экономики. Причина скрывалась в характере отраслевой системы - в том, что реформа 1946 г. должна была бы преодолеть. Таким образом, «поворот» превратился в отступление.

Один документ суммирует характерные черты новой фазы. Периодические колебания маятника являлись специфической особенностью советской административной практики и, следовательно, ничего нового здесь не наблюдалось. Вместо громоздкого Управления кадров и специализированных подразделений, курировавших партийные органы, предполагалась новая организационная структура.

Аппарат Центрального комитета, подчиняющийся прежде всего Секретариату и, в меньшей степени, Оргбюро, был обязан курировать министерства и другие правительственные органы. Эту задачу поручили новым отделам Центрального комитета: отделу агитации и пропаганды, отделу «партия - комсомол - профсоюзы», отделам иностранных дел, тяжелой промышленности, промышленности потребительских товаров, машиностроения, транспорта, сельского хозяйства, а также новому, чрезвычайно могущественному административному отделу, курировавшему службы безопасности и учреждения планирования, финансов и торговли (три последних вскоре были выделены в особое подразделение).

Короче говоря, реорганизация состояла в превращении структурных подразделений старого управления кадрами в независимые отделы и перераспределении между ними, более или менее логично, 115 министерств и всех партийных органов (республиканских и региональных). Это не было легким делом. Каждое государственное учреждение находилось под контролем сверху и, в свою очередь, руководило множеством местных ответвлений - прежде всего сложной снабженческой сетью, представлявшей собой сплошную головную боль для органов инспекции. Такая спутанная вязь была еще более сложной, чем та, с которой мы имели дело при рассмотрении структуры государственной администрации.

Каждый отдел Центрального комитета представлял собой более или менее сложную структуру; он имел постоянное помещение. Также существовали службы, предназначенные для всего ЦК в целом, - например, Центральное статистическое бюро и координационные отделы («особое подразделение» генерального секретаря, шифровальная служба и отдел «конфиденциальных дел»). Помимо этого были еще и различные группы или специальные отделения, неизвестные посторонним, в том числе служба приема иностранцев, «Особый отдел Центрального комитета» (возможно, вспомогательный секретариат Оргбюро), главный «генеральный отдел», через который проходили все основные документы прочих подразделений. Кроме того, имелись «деловой отдел», «почтовое отделение» для приема писем от населения, отделение регистрации партийного членства, «комиссия заграничных командировок», особое отделение по надзору за Кремлем и подразделение «вспомогательного хозяйства» (возможно, часть делового отдела, заведовавшего также гаражом и сервисным обслуживанием).

Мы исследуем единый механизм, и читателю не следует приходить в отчаяние от его сложности (простота часто является следствием мастерской разработки деталей). В конце концов выясняется, что при всем стремлении напустить как можно больше административного тумана, он оказывается не столь уж непроницаемым. Сравнение советской и прочих бюрократий может смутить, но результаты ее функционирования неизменно оказываются блестящими - и иногда просто удивительными.

Номенклатура Центрального комитета. Попытку реорганизовать центральный аппарат партии в 1946-1948 гг. можно охарактеризовать термином номенклатурная реорганизация - он достаточно ясно определяет механизм партийного контроля над кадровой элитой.

Номенклатура всегда порождала проблемы и являлась источником побочных эффектов, обуревавших режим до последнего дня.

Управлению кадров и трем высшим органам, Политбюро, Оргбюро (распущено в 1952 г.) и Секретариату, потребовались большие усилия для того, чтобы в 1946 г. создать номенклатуру Центрального комитета. Слово «номенклатура» возникло от латинского пошепс1аШга - «перечень, роспись имен», то есть необходимых, четко определенных вещей. Внимательно рассмотрим этот перечень, чтобы понять, каким он должен был (по замыслу составителей) оказаться на практике.

Документ, подписанный 22 августа 1946 г. Андреем Андреевым, главой Управления кадров, и его заместителем Ревским, был направлен четырем секретарям Центрального комитета (Андрею Жданову, Алексею Кузнецову, Николаю Патоличеву и Попову). Он представлял на их рассмотрение версию номенклатурного перечня, содержавшего 42 894 главных поста партийного и государственного аппарата. (В разных вариантах проекта, но это находится вне зоны нашего интереса.) Подчеркнем еще раз, что перечень разработали и неоднократно перепроверили в Центральном комитете.

В начале текста констатируется очевидный факт: трудно осуществлять контроль над кадрами, когда более половины назначений на министерские посты, перечисленные в данной номенклатуре, а также увольнений с них происходит без одобрения Центрального комитета. Поэтому крайне необходимо, чтобы ЦК формально утвердил новый список, который является только проектом, но гораздо более, чем предыдущие версии, отвечает потребностям пятилетнего плана 1946-1950 гг. Указывалось, что управление продолжает работать над более необходимым перечнем, так называемым резервным реестром, содержащим вспомогательный список кандидатов на номенклатурные посты. В случае возникновения потребности в новых кадрах он помог бы быстро их удовлетворить.

Последняя версия номенклатуры уменьшена примерно на 9 тысяч позиций по сравнению с предыдущими списками, но вводит некоторые новые. Подобные изменения учитывают экономический и технологический прогресс и обусловленное им непостоянство значимости тех или иных постов.

Потребовалось около трех месяцев, для того чтобы первая послевоенная «номенклатура постов Центрального комитета» была одобрена во всех инстанциях. В конце ноября 1946 г. ЦК обладал текстом, который мог бы служить базовой сеткой для перемещения руководящих кадров.

Основной перечень постов, которые должны заполняться в соответствии с правилами номенклатуры, сопровождался детализированным списком чиновников, занимающих эти посты в данное время. Он состоял из 41 883 позиций и имен, что позволяло нарисовать целостную картину руководства системой.

Классификация чрезвычайно подробна. Перечисление начиналось с «постов в партийных организациях» по уровням: секретари Центрального комитета и их заместители, начальники отделов и их заместители, начальники «особых секторов» и т. д. Далее шли партийные чиновники на республиканском и региональном уровнях, затем - директора партийных школ и заведующие кафедрами марксизма-ленинизма и политэкономии. Перечень продолжали высшие позиции государственного аппарата, от центрального уровня к республиканским и районным: министры, заместители министров, члены коллегий министерств, начальники отделов. Перечень охватывал всю иерархию административных постов в правительственных органах, а также параллельный аппарат советских органов вплоть до низшего ряда, над которым Центральный комитет считал необходимым осуществлять опеку.

В перечне была воспроизведена численность каждого министерства, но внимательное изучение данных по иерархическим слоям более наглядно проясняет положение. Из 41 883 номенклатурных позиций на верхний слой (министерства и партия) приходилось 4836, или 12 % перечня. (Читатели уже понимают, что подобный экскурс в номенклатуру дает возможность представить полотно всей советской административной системы.)

Для полноты анализа эти цифры следует сравнить с данными Центрального статистического управления, которые детально характеризуют государственный аппарат в целом. В сумме номенклатура составляет около трети из 160 тысяч высших постов, из которых 105 тысяч приходятся на центральный правительственный аппарат в Москве, а 55 тысяч - на республиканские административные органы (министерства и учреждения). Можно отметить, что в то время государственная администрация насчитывала примерно 1,6 миллиона управленческих постов, или 18,8 % от общего числа работающих. Более реалистичный расчет уменьшает последнюю цифру до 6,5 миллиона, исключив из категории «администрация» уборщиков и другой низший технический персонал. «Высшие управленческие кадры» состоят из чиновников, возглавляющих административные единицы, низшие по должности в той или иной степени им подчинены. Здесь также существует категория под наименованием «ведущие» или «старшие специалисты» (возможно, что это соответствовало их подлинной роли).

Вновь возвращаясь к номенклатуре Центрального комитета, можно обнаружить характерный разрыв, обусловленный областями деятельности разных категорий. Самым важным контингентом считались партийные и комсомольские чиновники: 10 533 человека, или 24,6 %.

Далее следовали:

• промышленность: 8808 человек, или 20,5 %;

• главные административные органы: 4082 человека, или 9,5 %;

• оборона: 3954 человека, или 9,2 %;

• культура, искусство и наука: 2305 человек, или 5,4 %;

• транспорт: 1842 человека, или 4,4 %;

• сельское хозяйство: 1548 человек, или 3,6 %;

• государственная безопасность и общественный порядок: 1331, или 3,1 %;

• карательные органы и юстиция: 1242 человека, или 2,9 %;

• иностранные дела: 1169 человек, или 2,7 %;

• строительство: 1106 человек, или 2,6 %;

• снабжение и торговля: 1022 человека, или 2,4 %;

• социальные службы: 767 человек, или 1,8 %;

• профсоюзы и кооперативы: 763 человека, или 1,8 %;

• государственное планирование, регистрация и контроль: 575 человек, или 1,3 %;

• финансовые и кредитные институты: 406 человек, или 1 %.

Анализ профессиональной принадлежности чиновников из перечня середины 1946 г. показывает, что 14 778 постов занимали инженеры различных специальностей. Многие из них имели образовательный уровень существенно ниже необходимого, но это компенсировалось (по крайней мере, так было объяснено) продолжительным стажем их работы: 70 % имевших только начальное образование занимали руководящие посты более 10 лет. В целом 55,7 % номенклатуры центра имели служебный стаж более 10 лет; 32,6 % - от шести до десяти лет; 39,2 % - от двух до пяти лет; 17,25 % - от года до двух лет; 22,1 % - менее года.

К номенклатуре также принадлежали 1400 чиновников, которые не являлись членами партии (3,5 % от общего числа). Наконец, последнее, но не менее важное: из общего числа постов русские занимали 66,7 %, украинцы - 11,3 %, евреи - 5,4 % и т. д. («и т. д.» значится в самом документе).

Читатели, испытывающие особый интерес к проблемам бюрократии, найдут здесь пищу для размышлений относительно методов контроля, а также логики и алогичности политики подобной централизации. Запутанность номенклатурной иерархии доходит до той степени, при которой методы контроля бюрократии становятся нереальными. Дальнейшее изучение показывает, что этот перечень фактически был только частью более обширной системы. Центральный комитет контролировал - или пытался контролировать - высший слой чиновничества. Но находящиеся наверху властвовали над нижестоящими, несмотря на то, что должны были действовать в кооперации с соответствующими партийными комитетами на каждом уровне.

В свою очередь низший эшелон выполнял аналогичные функции по отношению к подконтрольным институтам либо единовластно, либо опять-таки с ведома партийных органов и т. д.

Следовательно, система, представляющаяся сверху простой, на самом деле состояла из различных иерархий, принимающих решения, прерогативы которых были весьма туманными и допускали многочисленные нарушения. Бесконечные жалобы аппарата Центрального комитета в адрес министерств свидетельствуют, что они вовсе не стремились следовать правилам номенклатуры. Они назначали, переводили или увольняли чиновников без консультаций с Центральным комитетом или делали это задним числом. Подобное свидетельствует о том, что в реальности номенклатура не работала как система одностороннего движения. Когда пост оказывался вакантным, ЦК мог искать кандидата в своем резервном перечне, но он поступал так только в тех случаях, когда соответствующее министерство оказывалось в кризисной ситуации. Обычно он просил министра назвать своего кандидата и впоследствии утверждал его назначение.

Далее, во второй и третьей частях книги, мы вновь поставим вопрос, кто же кого в конце концов контролировал в этой системе, и попробуем дать на него ответ. Но уже можно видеть, что логистика контроля системы находилась, по сути дела, в зависимости от самой системы. На внутрипартийных дебатах открыто говорилось об опасностях экономизации и утраты контроля над правительственной машиной и ее администрацией, причем практически этими же словами.

В заключение хотелось бы подчеркнуть две черты сталинской системы. Имея дело с методами Сталина-правителя, мы попадаем в царство произвола и тиранического деспотизма. Говоря о советском правительстве, мы оказываемся в цитадели бюрократии, вернее, двух ее ответвлений, одно из которых (партийный аппарат) количественно меньше, а другое (государственная администрация) - существенно крупнее.

Глава 13. Аграрный деспотизм?

После окончания войны Сталина по-прежнему захватывала мысль о необходимости доктрины, которая явилась бы своего рода его историческим алиби и представила бы сталинский режим исторически закономерным. Требовалось нечто чрезвычайно весомое, чтобы полностью порвать со своим политическим происхождением.

Казалось, война, набросала контур третьего панно, которым должно было бы завершиться создание исторически правдоподобного «триптиха», однако оно еще требовало работы. Первое полотно было посвящено ликвидации ленинизма и укрощению партии, второе - уничтожению исторической партии и переписыванию истории. В третьем предполагалось возместить прошлому идеологический долг и резко повернуть в сторону националистической великодержавности наподобие самодержавия, вернув к жизни его атрибуты.

В продолжение этих трех фаз погибло множество граждан, среди которых были ценные, независимо мыслящие люди. Общество существовало в атмосфере террора. И все же и сталинизм, в свою очередь, оказался на краю могилы. Ошибочно думать, что смерть диктатора являлась здесь решающим фактором. После окончания войны система пришла в упадок, и Сталин, несмотря на то, что казался всемогущим, упорно искал средство придать ей новый жизненный импульс.

Основная причина упадка системы крылась во внутренних противоречиях режима. Его абсолютистские черты, заимствованные из прошлого века, не сочетались с результатами насильственной индустриализации, он не был в состоянии дать ответ на вызов новой эпохи. Правительство, породившее на свет фурий, оказалось не в состоянии реагировать на изменяющуюся реальность, примирять групповые интересы и сглаживать обусловленные процессом развития шероховатости во взаимоотношениях социальных структур и слоев. Патологические чистки подтверждали сказанное: сталинизм не мог ужиться с плодами собственной политики, прежде всего со своей собственной бюрократией; однако и без нее он тоже не мог обойтись.

Сталин вступил на свою стезю, опираясь на опыт, приобретенный в Гражданскую войну. Его взгляды на настоящее и будущее России изначально предопределялись особенностями его личности и интеллекта, а также - жизненными обстоятельствами. Но нельзя игнорировать и тот факт, что во всем этом весомую роль сыграла специфика русской истории: она не только создала Сталина, но и позволила ему захватить власть, повести страну по особому курсу.

Политическая система старой России имела многочисленных предшественников как на ее обширной территории, так и в прилегающих регионах (Средний Восток, Дальний Восток, а также Восточная Европа). Здесь господствовал аграрный деспотизм. Трансформация Московии в централизованное государство являлась объединением ряда отдельных княжеств в единое целое. С одной стороны, это означало борьбу со средневековым феодализмом, поскольку крупные земельные владения раздроблялись. Но с другой стороны, возникла новая форма строя, сопровождавшаяся закрепощением крестьян, поскольку государство наделяло дворян землей с правом наследования. В результате образовывались классы владельцев (слуг государства) и крепостных.

Россия складывалась при расширении личных владений правителя Москвы, что совпадало с формированием самодержавия и образованием нации на громадной территории, присоединенной посредством колонизации. Выдающийся русский историк Сергей Соловьев охарактеризовал этот процесс как непрерывное распространение власти Москвы на новые земли. Процесс мог быть успешным только при наличии высокоцентрализованного государства, управляемого монархом, получившим полномочия свыше.

В XVIII и XIX столетиях самодержавие столкнулось с трудностями, вызванными тем, что возникла необходимость тщательно завуалировать его происхождение, основанное на земельной собственности. Таковое препятствовало новым методам управления и роняло лицо империи. Перемены, происходившие на протяжении столетий, постепенно сделали эту государственную конструкцию непригодной. Однако даже Николай II демонстрировал крайнюю приверженность к самодержавной модели, что уводило его назад, к эпохе, когда монарх считал государство личным владением и управлял им как семейной собственностью. В связи с этим можно вспомнить древнегреческих деспотов, почитавшихся главами семейных кланов и окруженных многочисленными слугами и рабами.

Но в XX столетии крепостного права уже не существовало, и крестьянский патриархальный уклад, при котором старший в роду являлся в народном представлении аналогом самодержца - sui generis опорой народной монархии, - отходил в прошлое. Глава крестьянской семьи мог испытывать крепкую приверженность к самодержавию уже оттого, что ощущал свое положение мини-монарха твердым лишь при условии, что над ним возвышается Великий Государь-батюшка. Но основания этого примитивного деревенского монархизма подтачивались по мере того, как крестьяне стали задаваться вопросом о смысле такой аналогии.

Сталин все глубже идентифицировал свой режим с имперским прошлым России и стремился использовать старые традиции для его поддержания. В принципе это не может не озадачивать: ведь царизм довольно быстро пришел к глубокому упадку. Но неверно преуменьшать действенность феномена и сводить его лишь к инструменту мобилизации сил народа против немецких захватчиков во время войны или просто ссылаться на расхожее мнение: «Русские не могут без царя». Это отвечало глубоким политическим и психологическим потребностям: и сам Сталин, и его режим нуждались в радикальном переосмыслении своей политической и идеологической сущности.

Сталин, по-видимому, хорошо понимал историческую эволюцию титулов правителей Руси. Первоначально правитель назывался князем, что было не особенно престижно, поскольку князей было много. Потом Василий III принял титул государя, но все это слишком напоминало титулы других правителей того времени. Титул царь - русский эквивалент германского кайзер и римского цезарь, - обретенный Иваном Грозным, впечатлял сильнее, а по отношению к Грозному он звучал даже зловеще. Наконец, Петр Великий остановил выбор на императоре, как на самом престижном титуле из всех возможных. Его наследники сохраняли за собой весь перечень титулов, начиная с императора. Сталин хотел найти свое место в этом списке. Однако выше императора никого не было, и ему пришлось остановиться на генералиссимусе - звании, которым не обладал никто из царей.

Мы не тратили бы время на ироничные экскурсы, если бы страсть к оглушительным титулам была присуща исключительно Сталину, однако ее разделяли и другие генеральные секретари. Это говорит о том, что при правителях, не знающих, что делать со своей властью, превалирует политическое пустословие.

Подобные политические и психологические заимствования из прошлого не должны заставить нас забыть главное: генералиссимус двигался в никуда. Утверждение своего родства с империей и, прежде всего, с ее царями, безжалостными строителями государства, должно было позволить ему отказаться от обязательств, которые он принял на себя, обещая построить социализм, что оказалось невозможным.

Ощущение державности в ее имперском обличье дало Сталину силу и возможность раз и навсегда покончить с большевизмом, основатели которого выступили против него: Ленин охарактеризовал Сталина как «великорусского держиморду» и потребовал снять с поста генерального секретаря, которому он не соответствовал. И он действительно гордился своей грубостью, резкостью и ставил целью стать подлинным представителем великой нации, не стесняясь выглядеть «держимордой».

Именно в этой ипостаси отождествление с русским национализмом требовало от Сталина резкой смены идеологической ориентации. В этом смысле нет ничего более показательного, чем утверждение нового шовинистического гимна во славу мифической «Великой Руси», оскорбившего нерусские национальности империи и явившегося худшим проявлением великорусского национализма, развязанного во время послевоенной кампании против космополитизма. Для этого было мало просто устранить большевистские кадры.

Речь не шла о первой, второй или второй с половиной фазах построения некого «изма»: это пустые слова. Реальным успехом Сталина стала созданная им сверхдержава, которой он никому не обещал, и аграрный деспотизм, который можно причислить к самым поразительным историческим феноменам XX века. Сталинская система возродила старинные исторические модели (скорее империю Ксеркса, чем Николая I или Александра III); она воплотилась в жизнь путем сокрушительной индустриализации, на которую ни Ксеркс, ни Николай не были способны.

На ум приходит «восточный деспотизм» - термин, предложенный ориенталистом Карлом Виттфогелем. Этими словами определяется бюрократическая система, в которой центральную роль играет каста священнослужителей (эквивалент партии?). Во главе стоит монарх с неограниченной властью, которому приписывается сверхъестественное происхождение. Экономическая и социальная база такой системы - многочисленный сельский пролетариат. Сходство поражает, особенно если учесть, что Сталин присвоил себе деспотические «права», его жестокие страсти диктовали политику, и ему постоянно нужны были враги, которых он «клеймил», перед тем как напустить на них развращенные секретные службы. Но в данном случае термин «восточный деспотизм» неприменим. Старые деспотические режимы крайне медленно изменяли деревенские общества. Относительно сталинской системы гораздо более пригоден термин «аграрный деспотизм».

Действительно, эта система не только вышла из деревенского прошлого, но и осталась укорененной в нем. В эпоху НЭПа крестьянство составляло 80 % населения России; но движущей силой режима была индустриализация, внесшая громадные перемены в общество и возвестившая новую эру. С самого начала брак двух авторитарных систем - старой статичной модели и новой индустриальной - способствовал формированию режима с деспотичным и репрессивным характером, поскольку они перемешивались в управляемой государством экономике, полновластным владельцем которой являлось то же государство.

Подобная амальгама позволила реконструировать институт личной диктатуры. Он основывался на культе верховного вождя, корни тянулись в отдаленное прошлое, но силу и устойчивость ему придавала новая характеристика - индустриализация. Фактически то же самое, хотя и в значительно меньшем масштабе, имело место в эпоху авантюристической модернизации, предпринятой Петром Великим. На этом фоне и в этих обширных рамках существовали и принудительный труд (ГУЛАГ), и бредовые припадки деспотизма (чистки, рабство, массовые депортации), и громадный репрессивный аппарат.

Здесь следует вспомнить, что чистки и показательные суды были подготовлены лично Сталиным и осуществлялись под его контролем (с помощью Вышинского и его подручных). Сценарий и постановка требовали большого мастерства. Но тот, кто в XX веке правит империей на манер кукольного театра, - примитивный властитель.

Созданная Сталиным сверхдержава была, и должна была быть, бюрократической. Таково определяющее качество государства, владеющего всеми ресурсами страны. Это объясняет громадную власть, приобретенную бюрократией, но одновременно ставит вопрос: как мог вождь сосуществовать с могущественным комплексом, выходящим из-под его повиновения? Ответ одновременно иррационален и патетичен: неизбежные массовые репрессии были средством приостановить или по крайней мере задержать его развитие.

Для Сталина чистки стали основным методом работы и оставались таким до конца. Он рассматривал их как наиболее эффективную стратегию. Они были лекарством и приводили к успеху. Располагай Сталин реальными врагами, система, оставаясь диктаторской, была бы иной. В 1953 г. планировались новые чистки, и по-видимому, только смерть Сталина спасла от казни его ближайших помощников - Берию, Молотова, Кагановича, Микояна и других.

По сути дела победа 1945 г. возродила на мировой сцене сталинизм в еще большем масштабе в тот самый момент, когда система и сам Сталин вступили в фазу потрясений и упадка. Фактически он утратил способность эффективно управлять страной. Казалось, он достиг своих целей, но дорога, независимо от состояния его здоровья, вела в одном направлении - назад! Достаточно упомянуть ждановщину, чтобы стало ясно, куда направлялась страна, - и ничего иного предложить Сталин не мог.

Теперь следует обратиться к последнему пункту нашего исследования: почему культ Сталина был столь успешным? Несмотря на темные стороны, культ этого человека, его легенда, аура, личность нашли широкое признание в России и во всем мире; он был вождем без всяких исторических параллелей. И в России этот культ не умер даже после развенчания Сталина Хрущевым и разоблачения его зверств. Реакция народа в России при известии о смерти Сталина хорошо известна. Море стенаний, горе, отчаяние и ощущение незаменимой утраты перед лицом невероятного - смерти бессмертного.

Существует множество причин такого положения вещей. Если их кратко свести воедино, следует начать со старинного патриархального образа деревенского хозяина, который всегда суров и справедлив - традиция, имевшая в России глубокие корни. Победа над нацистской Германией как ничто иное «узаконила» режим, несмотря на его шаткость. Еще одним фактором явилось умелое создание собственного образа, перед которым не устояли многие проницательные умы.

У нас еще будут основания вернуться к этому образу - вызывающий благоговение основатель могущественной империи - и его патриотической значимости. Надо отметить, что это в значительной степени соответствовало действительности и, следовательно, вызывало отклик. Все было задействовано: отсутствие информации, необъятные просторы страны, окружающая вождя тайна... Любое появление на публике этого человека тщательно обставлялось, он знал, как ободрить, очаровать или внушить ужас.

Следует подчеркнуть факт нехватки информации: когда какие-либо сведения появлялись на свет, они всегда сопровождались красноречивыми пропагандистскими нюансами. Многие люди просто не знали о происходящих ужасах и не могли предположить, что во главе государства стоит маньяк, выдумывающий врагов и проливающий кровь невинных. Как мог этот невероятный образ ужиться с образом человека, каким Сталин предстал в своей знаменитой речи по радио в самый критический для страны момент?

«Братья и сестры, я обращаюсь к вам, мои друзья. Они пришли, чтобы обратить в рабство нашу мать-родину, но наступит другой священный день на нашей земле. Враг будет сокрушен. Мы победим!» - я цитирую по памяти то, что сам слышал по радио. Это же слышали советские граждане, забывшие об одержимом яростью Сталине, подписывавшем бесконечные списки обреченных на смерть.

Но если бы они даже знали больше, какая потребовалась бы информация, чтобы убрать его в тот момент, когда судьба России и Европы была под вопросом?

Трудно сказать.

Наконец, в нашем исследовании нельзя опустить религиозные элементы - элементы «достоевщины». Впрочем, их не следует и переоценивать. В любом случае, много, если не большинство, честных, умных, творческих людей прошли через сталинизм, приняв его или навсегда, или временно. Их список обширен. Но можно также привести список тех, кто, участвуя в этом процессе, никогда не принимал ни Сталина, ни его Россию.

В заключение следует сделать ударение на одном из аспектов сталинизма, присутствовавшем во всем, о чем до сих пор говорилось. Читатель уже знает о заблуждениях Сталина, но необходимо должным образом оценить то, что сталинизм воплотил в жизнь исторический императив: индустриальный скачок как предварительное условие построения сильного государства.

Надо должным образом оценить, что образ и реальное существование могучего государства - победоносной державы, признанной великой всем миром, являлись могучими гипнотизирующими факторами. Этот образ гипнотически воздействовал не только на граждан, но и на политиков, в том числе тех членов Политбюро, которые ненавидели Хрущева, сбросившего с пьедестала строителя государства, беспрецедентного по своим масштабам в российской истории. Ход их мысли был примерно следующим: «Если цель достигнута, стоит ли волноваться из-за того, что дела не всегда шли гладко?»

Так думали и думают не только в России. Равнодушие к жертвам зверств, совершаемых сильным государством во имя своих стратегических интересов, широко распространено в правительственных кругах всего мира. «Могучее государство» является высочайшей ценностью для многочисленных адептов национализма и империализма.

Все сказанное никоим образом не влияет на конечный вывод: сталинизм иррационален, поэтому он не только безнадежно стар, но и жалок. Надо прибегнуть к шаманизму, чтобы избавиться от него; и именно так поступил Хрущев, следуя народным верованиям. Когда тело Сталина выносили из Мавзолея для захоронения в другом месте, его выносили ногами вперед. По крестьянской демонологии, это означает, что злой мертвец уже никогда не вернется к живым. Изгнав призрак, «Никита» намеревался предложить Советской России иной, более действенный шанс, даже если он окажется недолговечным.