Советский век

Глава 20. Ленин: столетье и миры

Во введении было сказано, что поляризация мнений и мощное влияние пропаганды, развернутой в годы холодной войны, породили «контекстуальную критику», необходимую для исторического запроса при достижении других целей и выставлении приоритетов, а также для получения результатов от медиа, идеологии, эмоций.

В отличие от других областей знания исследованиям, посвященным Советскому Союзу, приходилось противостоять широко распространенному и горячо отстаиваемому мнению - хорошо структурированному «общественному дискурсу», который был основан на серии методологических ошибок. Они прошли широким фронтом в различных медиа и были преподнесены как очевидные истины.

Первая ошибка состоит в сосредоточении основного внимания на вождях, главных действующих лицах и идеологии, которые описываются как независимые личности и силы, выдернутые из исторического контекста. Во внимание не принимаются ни условия, создаваемые обстоятельствами, ни прошлое, ни окружающий мир. Для многих все началось с момента «первородного греха», в 1917 г. Другие считают, что все началось раньше, в 1902-1903 гг., с публикации работы Владимира Ленина «Что делать?». Соответственно последующие события были развернуты так, как будто они были генетически запрограммированными, а последствия ленинизма - большевизма - коммунизма преподнесены как неотвратимый рок.

Я, конечно, слегка преувеличиваю, но моя ирония подкреплена тем фактом, что работа «Что делать?» была написана в то время, когда вся российская социал-демократия, включая Ленина, была абсолютно убеждена, что предстоящая революция будет либеральной («буржуазно-демократической» в их терминологии) и надолго отдалит левых от власти. В те годы Ленин считал русский капитализм всепобеждающей силой, которую уже не остановить, и видел ее под каждым кустом.

Когда мы смотрим на события с позиции детерминизма, историческое исследование отходит на задний план; а если в нем присутствует «партийная линия» (левая, правая, центристская), оттуда, как из копилки, можно извлечь только то, что туда было положено, ни копейкой больше.

В случае с историографией советского периода есть дополнительное препятствие - общая тенденция не принимать в расчет произошедшие социальные изменения. Ошибку в изучении общества на протяжении длительного периода и почти стопроцентное внимание, уделяемое описанию властных структур, иногда объясняют формулой: «Там не было общества, был только режим: Кремль, Старая площадь, Лубянка - три адреса, и больше ничего». Но еще недавно термин «номенклатура» преподносился как великое открытие, без упоминания того, что детальные исследования, посвященные поискам значения этого понятия, отсутствуют, что это просто еще одно слово.

Это только один пример среди прочих, которые говорят о предрасположенности многочисленных комментаторов не замечать очевидных лакун в нашем знании советской истории. Знание этих пробелов пробуждает желание заполнить их с помощью старого эпистемологического совета: scio ut nescio.

Контекстный (контекстуальный) подход предполагает необходимость учитывать общую европейскую историческую картину того времени, ее драматические моменты и их последствия. Ситуация менялась стремительно, один кризис следовал за другим. В период с 1914 по 1953 г. мы видим настоящий каскад катаклизмов, которые оказали огромное влияние на историю России. Вожди страны, перед тем как они начинали что-нибудь делать, были вынуждены противостоять целой серии кризисов, многие из которых произошли не по их вине. Ленин не начинал Первую мировую войну, не провоцировал падение царизма, и даже ошибки, совершенные демократами при попытке контролировать хаос в России в 1917 г., - не его рук дело.

Действие или бездействие, недальновидность или интеллект - этого нельзя понять без рассмотрения всего периода истории в комплексе: неровного, охваченного кризисом и страдающего от прошлого. Этот век поглощал людей и определял их приоритеты. Политический стратег par excellence, Ленин был единственным, кто реагировал на то, что воспринимал и понимал как кризисы, через которые прошел. С помощью этого императива мы расширяем границы полотна и помещаем на него людей и ход истории.

Сложность состоит в том, что есть бесчисленное количество факторов, которые могут собираться вместе, разбрасываться в разные стороны или сталкиваться. Их всегда гораздо больше, чем просто действий вождя, правящей группы, господствующего класса или элиты. Для того чтобы лучше понять эти факторы, необходимы более широкие параметры. Даже у истории такого брутального режима, каким был сталинский, больше чем одно измерение. Мы должны задавать истории вопросы «зачем?» и «почему?», отличая ее разные фазы и определяя, когда они были внутри, а когда вне соприкосновения с реальностью.

Какой бы уровень изоляции и автаркии не был свойственен режиму, окружение не должно исключаться из контекста. Следует принять во внимание не только советский мониторинг вещания иностранных радиокомпаний, но и систематическое изучение западных экономических представлений, которые оседали на столах у советских вождей. Разведчики, дипломаты и официальные лица из Министерства внешней торговли служили многочисленными источниками информации о том, что происходит за границей, даже если она и предназначалась только элите. Говоря же о советском обществе, мы не должны недооценивать важности переводов иностранной литературы. Их была масса, несмотря на цензуру; они включали в себя шедевры мировой культуры, которые были блестяще переведены. Советские граждане были известны как самые усердные читатели качественных работ, я не говорю об их страсти к поэзии и специфической политической роли этого искусства. Сегодня эти качества практически исчезли.

Я уже упоминал о других комплексных, трудно разрешимых проблемах. Советская и западная системы оказывали влияние и воздействие друг на друга, ответные действия варьировались по форме и интенсивности вместе с колеблющейся международной ситуацией. Образ Союза, видимый как проекция самого себя - страны, строящей социализм, - находился в самом сердце этого процесса.

При ближайшем рассмотрении этой темы мы можем прояснить несколько аспектов как истории советской идеологии, ее взаимодействия с внешним миром, так и образов, и собственных воображаемых мифов «социализма против капитализма», которые оба лагеря проецировали друг на друга на различных исторических стадиях. Еще один сложный вопрос в этой теме - почему так много западных левых критиков хотели видеть в Советском Союзе то, чем он не был и не мог быть? В то же самое время мы не должны забывать выгоду, привнесенную правом Советского Союза быть тем, чем он не являлся, для того чтобы усилить свое положение в западных сообществах и попытаться подорвать демократические институты.

Претензии Советского Союза на то, чтобы представлять собой контрмодель и альтернативу капитализму, помогли ему мобилизовать не только советских людей, но и значительную внешнюю поддержку. После войны было принято доказывать существование «социалистического лагеря» и украшать его естественные «одежды». Но если голос был Иакова, то руки - Исава. Рассматривая ситуацию с близкого расстояния, видно, что реальность не была идиллической, это был феномен собственного права, весьма похожий на то, что происходит в китайской системе, ставшей сегодня силой, с которой нельзя не считаться.

Последнее препятствие, которое стоит здесь упомянуть, - массовое использование таких концептов, как «тоталитаризм» (я вернусь к этому), внесших вклад в игнорирование важных изменений, произошедших в советской системе. Очевидное безразличие к социальному измерению СССР было доказательством позитивного в концептуальной неадекватности тоталитарной идеологии. Концентрирование на режиме (как будто советское общество было по определению никудышным) привело к пренебрежению глубокими структурными общественными изменениями, ключевыми для понимания успехов, внутренних изменений, кризисов и низвержения режима.

Эти пробелы, усиленные жесткостью идеологической конфронтации и пропаганды, - сами по себе вполне серьезные объекты для исторических исследований. К ним следует добавить вред от советского режима, который был нанесен им самому себе через запрет свободных исследований и дебатов. Идеологические аргументы и постулаты, откуда бы они ни исходили, не могут руководить исследователем; они могут быть лишь одной из его тем - с точки зрения неподтвержденных заявлений, с установлением источника их происхождения и целей. Важная задача - формирование концептуального инструментария и исследовательской стратегии, для того чтобы понять: чем же на самом деле была советская система, как она развивалась (в том числе идеологически) и где она находится на карте политических систем.

Хочу еще раз подчеркнуть следующее: прошлое - а фактически несколько прошлых - были и остаются актуальными, потому что в России их реалии (а не пережитки), унаследованные из ранних времен, сосуществовали одновременно. В отличие от тех периодов времени, когда скорость изменения остается низкой, во время кризиса социальные страты и явления разных эпох сильно сталкиваются, и этот хаос формирует или переформировывает политику и институты. Царская Россия прошла через свою долю переворотов в XX веке. Они продолжились и в советский период со всем спектром явлений, связанных с политическими и социальными изменениями: кризисы, революции, гражданская война, подъемы, упадок и затем распад. Это вовсе не скучное зрелище, хотя и до некоторой степени депрессивное.

Необходимо найти правильные термины для каждого из этих феноменов. Мы не можем использовать одни и те же слова при описании довоенной фазы сталинского периода, с ее опасной индустриализацией в сочетании с социальной динамикой, и «раковой» аномалии послевоенной фазы, с ее быстрым экономическим ростом, но реакционными политическими и идеологическими кампаниями. Наконец, мы не должны упускать из виду ход маятника, характерного для России.

Являясь важной европейской силой в 1913-м, Россия к 1920 г. стала разоренной страной. Мобилизовавшись во впечатляющем военном усилии с 1941 по 1945 г., она стала победоносной сверхдержавой в 1945-м - но снова была разрушена. Приблизительно через 10 лет она стала суперсилой со спутниками и межконтинентальными ракетами, но последующие циклы уже не вызывают удивления. Большая концентрация лихорадочных исторических процессов - и огромное поле деятельности для тех, кто изучает социальные разрушения.

Мы не собираемся играть роль советников процесса обвинения или защиты. Любое историческое исследование хочет занять свое место под солнцем. Там, где есть что-то позитивное - прогресс, - это должно быть выявлено достаточно четко; но и там, где есть патология (в истории - обычное дело), тоже должно быть все ясно видно.

Мы видим, что широко распространенные мнения в политических кругах, банальное восприятие в СМИ представляют собой преграду для серьезного изучения СССР. Научные работы, посвященные этой стране и ее системе, принадлежат как бы к другой категории; к ним применяют другой подход, несмотря на то, что некоторые академики делают свой вклад в формирование стандарта «публичного дискурса» о Советском Союзе.

Во многих странах академические исследования об СССР породили множество разнообразных работ, которые определенно отражали уклон в сторону «великой конкуренции», но некоторые были, тем не менее, результатом серьезной, иногда впечатляющей работы. При отсутствии доступа к советским источникам они использовали разные подходы и сформировали несколько школ. Сегодня, при более простом доступе к архивам, принимая во внимание печальное положение современной России, многие коллеги, возможно, согласились бы, что сбалансированный подход к советской эпохе со всеми ее изъянами и недостатками - не только единственно возможный путь, но и абсолютно необходимая вещь.

Советский Союз был существенной и сложной частью XX века. Он не может быть «декодирован» без четкого понимания той роли, которую он сыграл в драмах века. Эта мысль возвращает нас к следующему трюизму: влияние мировых событий на саму Россию было постоянным и формообразующим.

Революция 1905 г. и Первая мировая война сильно повлияли на программу русских социал-демократов, включая фракцию, ведомую Владимиром Лениным (оформленную в самостоятельную партию в 1912 г.), и направляемую их ожиданиями и стратегиями. Еще раз повторю, что это политическое движение было создано не с целью взятия власти или совершения революции в короткий срок, а для участия в ней и продвижения ее в направлении ожидаемой исторической стадии. Однако когда попытка буржуазно-демократической революции в 1905-1907 гг. провалилась, Ленин усомнился в обоснованности оценок уровня капиталистического развития и его влияния на Россию - как собственных, так и РСДРП в целом.

До этого момента он видел, как везде работает капитализм. Теперь он понял, что силой, готовой свергнуть царский режим, были не либералы, а скорее крестьяне. Следовательно, Ленин начал, экспериментально, искать новые перспективы и новую стратегию. Только во время Первой мировой войны его первоначальная концепция грядущей революции (фактически сформулированная Георгием Плехановым) начала меняться, хотя она казалась вполне обоснованной для большинства членов его партии.

Важно подчеркнуть, что многие члены русской Социал-демократической партии, включая самого Ленина, жили на Западе и участвовали в действиях западных социал-демократических партий, при этом продолжая внимательно следить за российскими делами. Можно сказать, что политически они получили «двойное гражданство» или, если говорить более четко, жили в двух разных политических мирах. Ленин был из их числа. Он был российско-германским социал-демократом и членом Исполнительного комитета II Интернационала. Нет причин сомневаться в его преданности второй стороне уравнения; именно там, как и многие другие, он обрел тот концептуальный инструментарий, который использовал в своих размышлениях о мире. Однако (и это не было тайной) он сформировался в России, и она оставалась центром его размышлений.

Российская вселенная в значительной степени отличалась от Запада. Как обнаружил Ленин, читая историков царской России, страна представляла собой многогранный конгломерат, чьи уклады сосуществовали в одном и том же пространстве, двигаясь с разной скоростью. В тот момент оба его мира входили в длинный период волнений, который начался с Первой мировой войны и продолжился в кризисах и революциях. Эти события застали врасплох всю Центральную и Восточную Европу - экономически неразвитый большой аграрный регион, управляемый или как бы управляемый диктаторскими и глубоко авторитарными режимами (за исключением Германии и Чехословакии, чья демократия была даже более стабильной, чем в Веймарской республике). Все эти факторы должны быть учтены в матрице советской системы.

Еще один ключевой момент не должен быть забыт: немецкая социал-демократия (в каком-то смысле идеологическая alma mater Ленина) сплотилась в достижении целей и военных усилиях своей страны, как и другие социалистические партии в соответствующих странах. II Интернационал, казавшийся таким могущественным до 1914 г., с началом войны раскололся. Это было катастрофой, от которой европейский социализм так и не оправился. Беспрецедентная бойня и экономический упадок, вызванные войной, создали во многих левых кругах ожидание революционного кризиса по всей Европе. Начался поиск прогнозов и стратегий, которые бы вели к общему революционному правительству для Европы. Роль России, ее собственный исторический потенциал (как у отсталой страны) считались второстепенными.

Переписка 1915 г. между двумя эмигрантами-большевиками, Владимиром Лениным и Николаем Бухариным, где они спорили о революционных перспективах и стратегиях, дает возможность ощутить аромат времени, их надежд и образа мыслей. В это время Ленин, как и Бухарин (романтический революционер, на 10 лет моложе его), был абсолютно вовлечен в перспективу будущей революции в Европе или даже в мировом масштабе. Они готовились сыграть решающую роль в ней, со всей серьезностью обсуждая возможность прибегнуть к угрозам «революционного вторжения» в Германию, для того чтобы защитить революцию, расходясь лишь по вопросу, должны ли быть к этому привлечены немецкие левые. Бухарин считал, что это необходимо: иначе существует риск возникновения националистического единения Германии и «вторжение» провалится.

В перспективе европейской революции Россия выглядела для них второстепенной проблемой. И Ленин, и Бухарин хотели понять, действительно ли невозможно установление социализма в России (как это утверждалось большинством)? Согласно Бухарину, это было возможно, если бы революция произошла одновременно в нескольких странах. Но если она должна быть панъевропейской, то России предстояло стать одной из частей более широкой организации; в любом случае национальной идентичности надлежало раствориться[3-1].

Из этой их переписки видно, что революционная стратегия, и не только в России, продиктована... «большевиками», что на тот момент означало объединение европейских революционных партий в новой международной организации, поскольку II Интернационал был мертвым, а его вожди - несостоятельными. Произошел поворот к левым - туда, где такие большевики, как Ленин, руководили процессом.

Философия здесь была скорее утопической и, видимо, подразумевала некий «красный империализм». Но поскольку сцена настоящих и будущих событий была мировой, Россию (в которой, как все соглашались, не было социалистического потенциала) не помещали в центр событий, не ища каких-либо экспансионистских преимуществ от гипотетического иного варианта. Установка Ленина на революционный потенциал Европы просуществовала до запуска НЭПа в Советском Союзе. С отливом революционных идей в Европе лихорадочный поиск союзников, который шел в стране, охваченной кризисом, вызванным отнюдь не силой, а повышенной уязвимостью нового российского режима, был прекращен. Иной ленинизм занял место своего предшественника.

1917-й: основные позиции. Имея все это в виду, мы можем прыгнуть вперед, в 1917-й, - год, в котором была очень славная весна и очень суровая осень. Поражают краткость и интенсивность этих двух времен года, а также контраст между ними, хотя, конечно, в этом сильно концентрированном отрезке истории было больше чем две части.

Искрящаяся революция, которая произошла в России в феврале - марте 1917 г., полна необычных черт. Царскую аристократию на самом деле никто не свергал: она исчезла со сцены посреди войны, без какой-либо очевидной альтернативы. Дума, у которой был нулевой авторитет, не могла претендовать на власть. Она просто создала вместе с представителями Советов рабочих и солдатских депутатов Временное правительство и затем ушла с публичной политической сцены. Правительство не было ей подотчетно и долго не продержалось - каждые два месяца формировался кабинет нового состава.

Поскольку здесь мы касаемся только основных факторов, мы должны сразу отметить появление и последовательное исчезновение трех основных политических игроков. Первый - Советы, чьи руководители - социалисты-революционеры и меньшевики - в мае 1917 г. стали (без либералов или с ними) центральными фигурами при формировании каждого последующего коалиционного Временного правительства. Потом пришли большевики, которые изначально играли вспомогательную роль в Советах, но чья сила быстро росла. Наконец, начали собирать свои силы и будущие белые, практически полностью отсутствовавшие в начале революции, но уже вскоре ставшие третьим центральным игроком. Что касается либералов, то у них оставалась своя повестка, и они привлекали союзников в соответствии с ней.

Советы, впервые возникшие в 1905 г., были фактически единственной структурой, напоминающей государственную власть. Однако их руководители не стремились брать власть в свои руки, потому что, согласно их идеологии и аналитике, будущий режим должен был быть либеральным. Две социалистические партии заняли места в правительстве благодаря Советам, но были сбиты этим обстоятельством с толку. Например, меньшевики (в большинстве традиционные марксисты) строили всю свою стратегию, основываясь на идее невозможности социализма в России. Для них единственным путем развития были капитализм и демократия, а союзником - имущий класс (средний класс, говоря сегодняшним языком).

Как показала Зива Галили, меньшевики делились на несколько течений[3-2]. Некоторые из тех, кто работал в правительстве, пересмотрели свои предреволюционные позиции. Другие работали в Советах и действовали на основании прежних идей. Было также меньшинство, возглавляемое интернационалистами, которые поддерживали Советы, но были против участия социалистов во Временном правительстве, что представлялось им слишком серьезным отступлением от марксизма.

Конституционные демократы (кадеты), возглавляемые историком и политиком Павлом Милюковым, с самого начала хотели сохранить монархию, для того чтобы избежать революции. Начиная с мая они просто «ушли» (как это называл Милюков) либо отказались от ответственности за события как партия, симпатизируя генералу Лавру Корнилову, когда тот совершил попытку свержения правительства Керенского.

Они страстно желали сильного правительства, которое справится с хаосом, угрожающим поглотить страну. Милюков подчеркивал, что оно не должно быть военной диктатурой, однако предлагал, чтобы Корнилов занял место Керенского, которого он считал слабым. Таким образом, кадеты полагались на генерала-монархиста, чтобы восстановить порядок, а затем, когда позволят обстоятельства, перейти к демократической республике. Ключевым моментом здесь можно назвать то, что либералы (или по крайней мере те, кто разделял взгляды Милюкова) верили в необходимость сильной руки - но, конечно, не левой. Они вяло сотрудничали с Временным правительством, даже не как партия, а как отдельные личности, принимающие министерские портфели, чтобы противостоять левым, связанным с Советами.

Советы представляли собой единственную силу, на которую Временное правительство могло рассчитывать. Но поскольку они искали поддержки кадетов, левые демократические партии должны были заплатить определенную цену за участие в работе правительства, то есть отказаться от поддержки Советов. Таковы были противоречия, при которых на основании своих политических и идеологических установок кадеты, с одной стороны, и руководители Советов - с другой оказались запертыми в ловушке. Эти вопросы нужно рассматривать очень тщательно, поскольку они позволяют понять тот калейдоскоп событий, которыми были заполнены первые десять месяцев 1917 года.

Политическое мнение и выбор Милюкова и его сторонников среди кадетов проливает свет на многое. Наиболее сильно критиковавшийся, но разделявшийся другими силами на политической арене тезис ленинской революции - его программа однопартийного диктаторского режима, которая начиналась с того, что было возможно и неизбежно. Нельзя назвать откровением и то, что белые (в основном монархисты) собирались установить военную диктатуру, которая восстановила бы автократию. Они ненавидели такие институты, как Дума, даже ту немощную, которая была при царе. Они не были в восторге от партии Милюкова даже тогда, когда в ответ на критику он утверждал, что сделал все возможное для того, чтобы спасти царизм. Его ошибка заключалась в том, что ситуация для этого была невозможной. Хотя кадеты - либеральная партия - были сторонниками конституционной монархии, они считали, что на тот момент такой уровень либерализации для России исключен, и по этой причине защищали диктатуру.

То же было и с третьей основной силой - Лениным и большевиками. Эта неожиданная параллель между Милюковым и Лениным в оценке ситуации может многое разъяснить.

Описание Милюковым последних дней монархии в его книге 1927 г. «Россия на переломе» такое же мрачное, как и очень подробная книга советского историка Арона Аверха, посвященная сумеркам царизма[3-3]. Главный тезис Милюкова заключался в отсутствии «единства» между разными классами - крестьянством, дворянством и средним классом, то есть между царизмом и остальным обществом. Таким образом, чудовищная хрупкость царской системы выражалась в вялости государства, предрасположенности к восстанию среди широких слоев (страт) населения и утопической философии интеллигенции.

Взгляды Милюкова, включая его формулу о верховенстве государства над обществом, которая представлялась ему единственной защитой перед опасностью распада, повлияли на российскую историографию. Идеи Владимира Ленина и Льва Троцкого о социальной структуре России сходны до некоторой степени с взглядами Павла Милюкова, хотя они используют разную терминологию. Его пессимизм насчет возможности демократического исхода событий 1917 г. основывался на исторической перспективе: военная диктатура или хаос.

Более поздние неопубликованные тексты Милюкова, недавно обнаруженные в архивах, объясняют, почему он надеялся спасти монархию. Ясно, что для него не было другой приемлемой альтернативы в обстоятельствах, где дверь к демократии была закрыта, и это оправдывает его карты при игре в исторический покер.

«Демократические силы», к которым относились все, кроме большевиков, или, если более точно, антибольшевистские левые - меньшевики и социалисты-революционеры - были в принципе преданы демократическому решению. Однако, противостоя реалиям распавшейся страны, некоторые в их рядах, особенно министры Временного правительства, были вынуждены, колеблясь поначалу, обратиться к мерам, ассоциирующимся с чрезвычайным положением: контролю за ценообразованием, нормированию продуктов, обязательной заготовке зерна, отправке военных и полиции для подавления мятежей в сельской местности. Начав действовать без какого-либо умысла, многие из них вскоре уже совершенно сознательно стали сторонниками сильного государства, полностью изменив своим предыдущим установкам и идеологии. Несмотря на то, что они были близки к подлинно демократическому мировоззрению и твердо отвергали диагноз Милюкова и Ленина, они не переставали «жаждать Милюкова». Это было иллюзией, где страстная жажда этим общественным деятелем «железного монархического кулака» - еще одна иллюзия. Неудивительно, что все это выглядело малореалистичным.

Правительство находилось на грани банкротства. Министр финансов Андрей Шингарев описывал приближающуюся катастрофу. Перед войной находилось в обращении 1,6 миллиарда рублей в бумажных деньгах и 400 миллионов золотом. Однако во время войны вместо предполагаемых 6 миллиардов было напечатано 12 миллиардов рублей - это означало очень высокую инфляцию, которую он называл «сладким ядом». Революция породила огромные надежды. Зарплаты у всех выросли, как и пенсии. Расходы повышались, но государственная казна была пустой, ежедневно печаталось 30 миллионов рублей. Как можно было покончить с этим хаосом? Было невозможно печатать больше миллиарда рублей в месяц, но это стоило 1,5 миллиарда из-за инфляции. Десять миллионов человек были призваны в армию: «На фронте проливается кровь, а в тылу у нас пир во время чумы. Страна на грани разрухи. Отечество в опасности!»[3-4]

Полицейские отчеты, приходящие со всей страны, подтверждали растущее беспокойство в сельских районах, ухудшение поставок продуктов и жалкое положение армии. В этом безрадостном контексте Временное правительство, состоящее в основном из социалистов-революционеров и меньшевиков (с символическим участием некоторых собственников), осознало, что оно больше ничего не контролирует, что их законность убывает с каждым днем и их силы иссякли.

Необходимость новой воодушевляющей коалиции привела к созыву 14 сентября 1917 г. Всероссийского демократического совещания, оно должно было избрать Временный демократический совет Российской Республики («Предпарламент»), ответственный за переговоры по формированию нового сильного временного правительства, обладающего (как надеялись) каким-то авторитетом. Но все, кто наблюдал дебаты и шаги в рамках создания предварительного парламента, пришли к заключению, что политическая воля и возможность создать подобную власть отсутствовали.

Предпарламент. Реалии Предпарламента хорошо описаны в мемуарах Николая Авксентьева, одного из руководителей правого крыла социалистов-революционеров[3-5]. На первом Всероссийском съезде крестьянских депутатов в мае 1917-го. он был избран председателем исполкома Всероссийского совета крестьянских депутатов, в июле стал министром внутренних дел второго коалиционного правительства.

Его рассказ передает впечатление от торжественной и чрезвычайно безрезультатной встречи в каком-то роскошном дворце, где собравшихся объединяла только общая ненависть к большевикам, когда снаружи уже зарождалась совершенно другая система. Авксентьев с горечью описывает внутренние разногласия внутри каждой группы и то, как все партии размножались делением.

Ситуация обрела типичные черты патовости и бессилия, те же, что годом раньше на встрече в штаб-квартире Николая II на фронте, где он убеждал не делать ничего, кроме перетасовывания правительства, в то время как все вокруг него распадалось. Можно привести и другие примеры этого «паралича». Сценарий мог быть разным в каждом отдельном случае, но спектакль разыгрывался одинаково: политическое бессилие ключевых игроков в решающий момент. Усилия, предпринятые в сентябре - октябре 1917 г., чтобы восстановить контроль над событиями, - классика жанра.

Авксентьев и его соратники старались стабилизировать ситуацию, призывая представителей Советов принять предложение о формировании так называемого однородного демократического правительства с опорой на партии и организации, представлявшие средний и мелкий бизнес, хотя изначально было не ясно, кто при этом имелся в виду. Принимавшие участие в демократическом совещании большевики, которые работали в нем с самого начала, настаивали на полном исключении из участия в Предпарламенте и правительстве тех партий и объединений, которые замечены в симпатиях к Корнилову. Фактически это было близко к призывам о создании чисто социалистического правительства. Эта позиция представляла интерес только для маленькой левой группы в партии меньшевиков под руководством Юлия Мартова.

Демократическое собрание завершилось избранием Предпарламента, в который было делегировано 250 членов в зависимости от влияния их партий, представленных на совещании; еще 250 членов были определены правительством, проигнорировавшим предварительную договоренность об исключении представителей кадетов. Председателем Предпарламента был избран Николай Авксентьев. Капитуляцию перед нажимом Керенского он объяснял необходимостью политической и моральной поддержки правительству, у которого ее «не было никакой».

Ситуация, описанная Авксентьевым, представляется одним парадоксом, завернутым в другой. Демократический лагерь предлагал собственникам позицию для защиты легитимности правительства, иначе Советы (которые возглавляли представители его партий) оставались единственной реальной силой. Таким образом они искали поддержки среди тех, кто не имел ничего подобного власти Советов. Авксентьев понимал это очень хорошо: он превозносил усилия, совершенные руководителями Советов, чтобы организовать буржуазию и привести ее на политические дебаты, заметив, что «это только поможет подчеркнуть слабость буржуазии», за которую ни демократические силы, ни большевики ответственности не несли. В коалиционном правительстве демократы (то есть социалисты) опирались на массовую поддержку в Советах, а у их буржуазных союзников не было ничего. Но демократические силы поддержали решение о паритетном представительстве с ними в Предпарламенте, несмотря на их крайнюю слабость.

Предпарламент начал работу только в начале октября, чтобы дать кадетам и собственникам достаточно времени на избрание своих представителей. Торжественное открытие первого заседания состоялось 7 октября в 3 часа в Мариинском дворце Петрограда, там, где царь собирал свой Большой государственный совет. Зал был полон; представители дипломатического корпуса находились в специально отведенных для них ложах; Керенского, который открывал собрание, приветствовали аплодисментами. Как записал Авксентьев, «единства не было..., и противоречия остались».

Людей больше заботили слова, чем дела. Левые настаивали на мире и аграрном вопросе, кадеты их не поддерживали. С точки зрения Авксентьева, именно Советы или, другими словами, руководители меньшевиков и социалистов-революционеров, продемонстрировали свое полное бессилие в эти критические минуты. Он обвинял их в отсутствии программной гибкости. На самом деле у них не было независимой политической программы, которая соответствовала бы их реальной силе. У социализма не было будущего, поскольку все были против большевиков.

Когда меньшевики получили ощутимую власть, то не смогли совместить ее со своей доктриной. Они желали объединить «живые силы страны», буржуазия была в замешательстве и не хотела принимать участия в слабом правительстве. Все это рождает вопрос: в чем были правы меньшевики и были ли правы вообще?

Как четко понимал Милюков, «средние классы», на которых все рассчитывали, были в политическом смысле иллюзорной силой, а либералы только и мечтали, что об «укрощении зверя» и нахождении кого-то с «железной рукой». Страна распадалась на части, и у нее уже не было центрального правительства, способного остановить хаос.

Правые монархисты не видели другого пути решения вопроса, кроме как с помощью военной силы и поворота к террору, и не скрывали этого. Но какую систему они рассчитывали создать, как только все мятежники будут повешены на фонарных столбах? Многие из белых генералов искали модель в прошлом - в возвращении монархии, которое, как они верили, возможно. В первые месяцы 1917 г. этим приверженцам старого режима, казалось бы, указали на дверь. Но неудачная попытка переворота (августовский корниловский путч) и тот факт, что либералы его поддержали, должно было стать набатом. Мишенью Корнилова были не только большевики, но и все левое крыло Временного правительства, а также силы, стоящие за ними. Для военных и правых кругов руководители Советов были виноваты в совершении преступления, подобного мифу немецких правых после поражения в 1918 г., - о «ноже в спину», который всадила рука врага. Создание Советов в армии послужило, по их мнению, сигналом к гонениям на офицерский корпус и подорвало «боевой дух» армии. Будущим белым военным силам, включая черносотенцев, требовалось время для перегруппировки. Они мечтали о взятии Москвы, звоне колоколов ее сотен церквей, а затем о реставрации империи во главе с царем.

На тот момент начиная с сентября 1917 г. страной не управляли, и она выглядела неуправляемой. Единственное, что ее могло спасти, - движение, которое поддерживало бы создание сильного государства. Но единственный кандидат на выполнение подобного задания, демократические левые, были в упадке. У них в распоряжении не было вооруженных сил, и они не брали инициативу на себя. Будучи уверенными, что страна готова для либеральной демократии, и ни к чему иному, они не осознавали, что сами либералы не верят в свои идеалы. Они отказывались признать свои ошибки или задавали очевидный вопрос: к чему готова Россия? В свою очередь либералы были очень слабыми и не видели возможности для создания общего дела с левыми, ибо только «железный кулак» мог спасти страну.

Моя цель - не оговорить этих политиков. Большинство из них были благородными людьми, которые оказались в историческом тупике. Многие разбили свои головы (иногда в прямом смысле слова) об эти проблемы, обсуждая все ту же дилемму: к чему готова Россия?

Неспособность Предпарламента достичь хоть чего-нибудь уже была хроникой. Но это было лишь предвкушением того, что произошло в Учредительном собрании после его торжественного открытия 5(18) января 1918 г. под председательством Виктора Чернова, который полностью дискредитировал свою собственную партию (социалистов-революционеров), не говоря уже о других. Силы, поддерживающие Временное правительство, в январе 1918 г., как и в сентябре 1917 г., не смогли создать новой команды. К тому времени их политический потенциал был растрачен, они потеряли поддержку среди военных, особенно после катастрофических результатов наступления по приказу Александра Керенского в июле 1917 г. И когда они собрались на заседание Учредительного собрания, избранного в октябре 1917 г., у них уже не было никаких сил. Такое собрание, бывшее чем-то совершенно новым для России, тем не менее не могло совершить эффективного исторического поворота без объединенной поддержки народа и армии. Оно не получило поддержки Советов, но те, кто был избран в октябре, забыли об этом к январю - так быстро менялись декорации на сцене истории.

Большевики не были единственными, кто хотел разогнать этот форум. Если бы в этот момент объединенные силы представляли белые, они сделали бы то же самое. Кадеты, типичная «буржуазно-демократическая» партия, также не видела в нем пользы: у них было только 17 из 800 мест, и разделившиеся левые, доминировавшие в собрании, не представляли для них интереса[3-6].

В январе 1918 г. Центральный комитет партии кадетов принял резолюцию, в которой говорилось, что «нет ни необходимости, ни целесообразности» искать восстановления распавшегося Учредительного собрания, потому что оно не может выполнить свои обязанности и навести порядок в России[3-7]. Таковой была логика тех, кто страстно желал «сильной руки». Кадеты искали такую фигуру среди правых военных, потому что не верили в демократическое решение вопроса на стадии, когда Россия должна продолжать бороться вместе со своими союзниками и в любом случае не готова к реальным реформам. Их ответом на насущные нужды страны, находящейся в опасности развала, был поиск многообещающего генерала.

Как было сказано ранее, фоном этому анализу послужили милюковские идеи о российской структурной слабости: ее социально смешанном характере, подверженном кризисам, грозящим стране распадом. Но эта идея должна была привести ее автора к мыслям о причинах падения царизма и к большему скепсису насчет потенциала правых военных диктаторов. Одним из милюковских аргументов в поддержку Николая II в 1917 г. было то, что «мы не можем позволить себе менять национальные символы во времена волнений», но царь его разочаровал. Его следующее решение - выбрать диктатора из правых - основывалось на неправильном социально-политическом анализе того, что предполагает такая фигура: обычно диктаторы не перемещаются над социальной реальностью в течение своей восстановительной миссии. Социальные силы у всех генералов, на которых Милюков возлагал свои надежды, были практически утрачены. Позднее он описывал затруднительное положение своей партии во время взаимодействия с белыми: некоторые из членов выясняли свое место, зато остальные чувствовали себя в этом лагере очень свободно - понятная причина, чтобы разделить партию, отказавшись от лояльности.

В сентябре 1917 г. некоторые лидеры большевиков считали, что ситуация безнадежна и что Временное правительство обанкротилось. Но линия действий все еще обсуждалась. После некоторых колебаний в сентябре 1917 г. Ленин объявил, что в России наступила «революционная ситуация», которая не должна быть упущена. Это понятие (то есть ленинское определение этого типа кризиса) было ключевым для его мировоззрения. При отсутствии видимых симптомов революционного кризиса взятие власти было чистым авантюризмом. Верно оценивать такие ситуации, как правило, нелегко, и Ленин ошибался несколько раз: когда всю Европу штормило, «революционную ситуацию» легко было определить как революционную волю.

Но Владимир Ильич признал свои ошибки и попытался их исправить. Осенью 1917 г. положение в России стало яснее: формула революционного кризиса - то есть ситуация, когда правящий класс больше не может править, а народный класс не может этого больше выносить - была найдена. Разрастающаяся пустота могла быть заполнена только силами левых (как мы видим, вывод, категорически отклоненный меньшевиками и социалистами-революционерами); в ином случае должны были вмешаться правые монархисты. Большая группа большевистских лидеров, возглавляемая Григорием Зиновьевым и Львом Каменевым, согласилась с характеристикой кризиса, но в пользу коалиционного правительства, состоящего из партий, работающих в Советах. Любое взятие власти социалистами для них означало sine qua non. Им, однако, не удалось взаимодействовать с меньшевиками и социалистами-революционерами, которые пытались договориться с ускользающей буржуазией.

Ленин и Троцкий не верили в то, что все, что нужно для введения посткапиталистического режима, - это объявить о социалистической революции. В первом пункте теории Троцкого о «перманентной революции» сделано предположение о том, что Россия далека от зрелого социализма. Для Ленина перспективы социализма могли рассматриваться также только в европейском масштабе. После октября он оставил открытым вопрос о характеристике нового режима и того, как тот может и должен развиваться. Вслед за его первым разочарованием в перспективе быстрого капиталистического развития царской России он определенно переключился на гораздо более умеренный тезис о российском «смешанном развитии» (термин Троцкого), включая сосуществование «самого отсталого сельского хозяйства, самого неотесанного сельского населения и передового промышленного и финансового капитализма»[3-8]. Очевидно, что для любого социалистического проекта это не было хорошей отправной точкой: даже после того как бастионы финансового и промышленного капитализма пали, большая часть населения оставалась исторически далекой от первых шагов, ведущих к посткапитализму.

Вторая, более реалистическая ленинская оценка российской социально-экономической системы была «многоуровневой» и, видимо, была создана под влиянием милюковской историографии, что, правда, не облегчает нашу задачу: перспектива социализма осталась по-прежнему отдаленной.

Таким образом, провозглашение «социалистической революции» в октябре означало, что социалисты взяли власть и они верят в то, что международная ситуация является революционной. В случае с Россией существовала декларация о намерениях, относящаяся к далекому будущему при другом международном окружении. Декларация утопическая, но обладающая реальной политической силой: представляя захват власти как социалистическую революцию (даже если та столкнется в будущем с трудностями), она сыграла решающую роль - вынесла на авансцену идею Ленина о том, что отсталая Россия может сработать, как курок или катализатор, на очень беспокойной международной сцене. Прогноз не подтвердился, но в то время в нем не было ничего абсурдного.

Вторым ключевым преимуществом этого утопического видения, происходившего от факта того, что «социализм» символизировал приверженность идеям социальной справедливости и равных прав для разных национальностей - важнейшая составляющая в их мировоззрении с большим резонансом для представителей других народов. Отсутствие русской националистической ориентации было мощным оружием против белых, которые придерживались идеи традиционного господства великороссов - роковая ошибка в многонациональной стране.

Социалистическая концепция разрешила им обратиться к крестьянству; классовые термины им были знакомы. Более того, лозунг «взять землю у землевладельцев и богачей» был в данном случае не подстрекательством, а запоздалым признанием того факта, что крестьяне уже и так делали, причем никто не мог их остановить. Таким образом крестьяне уничтожили землевладельцев, которые представляли собой отдельный класс, и богатых крестьян, кулаков, которых тоже рассматривали как класс (хотя при более тщательном анализе это оказалось не совсем так). Итак, большевистский подход выражал ту реальность, которая была знакома крестьянам, и состоял из запросов на социальную справедливость, которая была близка их основным интересам. Термин «социалист» имел для них смысл и без чтения Маркса. Это было еще одним важным преимуществом над белыми: те восстанавливали дворянство и землевладельцев на завоеванных территориях - роковая, но не случайная ошибка. Итак, сильные в военном отношении белые были обречены на политический провал, как и весь русский монархизм.

В любом случае спустя несколько месяцев после октября и захвата власти большевиками Россия получила ясную альтернативу. С одной стороны были красные, левый лагерь, обладающий значительной привлекательностью и возможностями влиять на государство; с другой стороны - белые, которые, зная, как бороться, были не способны к воссозданию государства - в точности, как и предсказывал Ленин.

Поскольку революция была ориентирована на бедных крестьян, солдат и рабочих, не стань она социалистической, она стала бы ее дальней родственницей - «плебейской» революцией. Это было ключом к победе и позволило большевикам мобилизовать огромную армию, состоящую из народного класса. Состав Красной армии очень показателен. Солдат в основном набирали из крестьян и военнослужащих сержантского состава, которые служили еще в царской армии; другие, подобные Никите Хрущеву, прошли краткие курсы юных командиров. Многие представители интеллигенции заняли военные или военно-политические посты. Картина осложнялась присутствием десятков тысяч бывших царских офицеров, некоторые из которых были дворянского происхождения. Многие ушли к белым, но большинство проявили лояльность к Советам. Это была победоносная комбинация.

Революционная фаза в буквальном смысле (конец 1917 - начало 1918 г.) видела мало кровопролитий. Но ситуация стала куда напряженней, когда в июле 1918 г. разразилась Гражданская война. Она была диким кровавым противостоянием по очень большим ставкам. Она должна была определить, кому принадлежит власть в стране, ввергнутой в неописуемый хаос. Компромисс между двумя лагерями был невозможен: это была борьба насмерть.

Эти события радикально изменили modus operandi партии большевиков, в котором не осталось ничего общего с предоктябрьской ситуацией. Не только сама организация была переформирована, но и членство в партии обновилось с последовавшими волнами приверженцев - каждая из них приносила разные мировоззрения и образ действий. При приближении к мирной жизни последовал новый приток членов, которые хотели сделать свой вклад в решение абсолютно новой задачи: создание государства, управление страной, определение линии в международных отношениях. В это время основные кадры набирались из вступивших в партию во время Гражданской войны, которая их политически сформировала. Это объясняет, почему многие из них поддерживали авторитарную линию и в мирное время. Начиная с 1924 г. партия снова пополнилась новыми членами, которые воспринимались «старой гвардией» как полностью «сырой» материал, то есть люди без политического опыта, которые в отличие от ветеранов Гражданской войны не продемонстрировали свою приверженность режиму. Те старые большевики, которые выжили, занимали высокие посты. Но партию было уже не узнать: она уже не была объединением революционеров, полностью преданных делу социализма. Новых членов не объединяли со старыми ни ценности, ни прошлое. Они все собирались для организации, которая сильно отличалась от прежней, хотя по-прежнему называлась «партией».

Давайте заметим, что ориентация этого состава на людей низкого происхождения оставалась источником силы на протяжении всех 1920-х гг. Политика всеобщей индустриализации в 1930-е гг. принесла партии новую народную страту, на которую режим сделал ставку и которая стала инструментом в победе 1945 года.

Здесь уместно пояснение: все в мире различно для привилегированного человека, который обладает дополнительными преимуществами, и кем-то в самом низу социальной лестницы. Но однажды вдруг тот, кто был внизу, получает доступ к ранее недосягаемому, даже если это что-то очень скромное. Пускай новая власть и не принадлежала «плебеям» из народа, они и их дети (многие из них) получили шанс добиться того положения, которого они раньше не могли достичь.

Для режима этот приток народных масс в низшие и средние уровни бюрократии и технические профессии оставался постоянным источником силы и народной поддержки. Но поскольку «низкое происхождение» отличают низкий уровень образования и склонность к авторитаризму, старые большевики, бывшие, как правило, образованными людьми, изучавшими «Капитал» Маркса (часто в царской тюрьме), могли чувствовать, как почва уходит из-под их ног. Уходит туда, где (шутка, заимствованная в промышленном Бирмингеме) они не смогут отличить Маркса и Энгельса от «Маркса & Спенсера».

Фактически у господства людей низкого происхождения и отношения в сочетании с чувством гордости за то место, которое было предоставлено «техникам» (обученным зачастую прямо на работе или авральным способом), был неясный потенциал: он мог быть социальным фоном для политики и идеологии сталинизма начиная с НЭПа и во время всего последующего десятилетия.. Для тех, кто на себе испытал подобную социальную мобильность при подъеме наверх (и у кого были отношения такого рода), сила государства и его главы была не только приемлема, но и необходима. Даже при этих условиях это не явилось единственным источником для социального фундамента сталинизма, который получил очевидную поддержку масс как в 1930-х гг., так и потом. Как я писал в первой части книги, зерна сталинизма лежат в примечательном образе идеологии «статистиков», которая возникла во время Гражданской войны в рядах бойцов, которые потянулись к Сталину, как только развернулась НЭП.

Глава 21. Отсталость: откаты и рецидивы

Мы уже устанавливали связь между русской революцией и всеевропейским кризисом, разразившимся с начала Первой мировой войны. Некоторые утверждали, тем не менее, что, не случись война, царская система бы выжила. Эта аргументация усиливается, если вспомнить о том, что революция 1905 г. началась после разгрома России Японией. Кто знает, что произошло бы в России, не будь мировой войны или если бы Россия оставалась в стороне от событий? Последний сценарий, конечно, полностью противоречит фактам. Но мы можем говорить с уверенностью лишь об одном - войны не являются главной причиной крушения режимов, которые оказались неспособными победить.

Царский режим уже проигрывал в войнах XIX в., и его поражение в 1905-м от Японии, которая очевидно была гораздо более слабой страной, вдруг повлекло за собой революцию. Изучение причин этого приводит нас к выводу о том, что страна уже находилась в состоянии глубокого кризиса, который мог только обостриться во время катаклизмов 1914-1918 гг. После 1905 г. не было сделано ничего для того, чтобы исправить ситуацию, и даже не последовало адекватной подготовки к любой следующей войне. Социальные проблемы оставлены были загнивать, а сам режим (вернее, способ правления) перешел на новую стадию разложения и утратил связь с реальностью.

Если этот диагноз верен, то не война свергла царизм. Он был подорван предыдущим кризисом, который привел его к военным провалам с последующим распадом. То, что другие, более современные партии и социальные группы, которые должны были взять на себя управление, не предотвратили распад режима, стало еще одним подтверждением серьезного системного кризиса. Это обрекало на бессилие царский истеблишмент, элиты, которые представляли альтернативный средний класс и выражали межклассовые интересы, а также находящуюся в зародышевом состоянии многопартийную систему, столь характерную для развития России начала века.

В обстоятельствах военного разгрома и немощного правительства рассерженные солдаты и униженные офицеры разбитой армии сыграли решающую роль в Гражданской войне, способствовав победе красных. Это же характерно для всего периода 1917-1921 гг., не говоря уже о том, что солдаты были в основном из крестьян.

Важно обозначить влияние военного фактора и в последующем. В 1993 г. результаты Первой мировой и Гражданской войн в Москве обсуждались на круглом столе учеными, которые обнаружили новые данные в архивах. Их выводы представляют интерес.

Первый отмеченный ими парадокс состоит в том, что война, которая поначалу была объединяющим фактором для большинства общественных групп, превратилась в то, без чего не произошла бы революция в феврале 1917 г. Вначале именно война заставляла миллионы солдат сидеть в окопах, но по мере того как она разворачивалась, общество все больше раскалывалось. Породив 2 миллиона дезертиров и вооруженный народ, война плеснула в огонь то масло, без которого не началась бы Гражданская война. В этом отношении бессмысленно указывать на большевиков: они внесли свой вклад в низвержение старого режима, но обстоятельства его распада не были делом их рук.

Более 15 миллионов солдат служили на Восточном фронте, около 3 миллионов из них выполняли вспомогательные работы - это больше, чем французская и британская армии вместе взятые. Эти люди в возрасте от 20 до 40 лет из всех социальных групп представляли собой основную трудовую массу - источник жизненной силы страны. В канун февраля 1917 г. в вооруженных силах было 10 миллионов солдат, 7,2 миллиона из них составляли регулярную армию. Это означало, что за два с половиной года войны около 5 миллионов мобилизованных погибли в сражениях или в результате ранений либо оказались в тюрьме, бежали или стали инвалидами. Почти что каждый третий! Это были ошеломляющие потери - больше, чем понесла любая из воюющих сторон.

Российские солдаты заплатили кровью за технологическую отсталость и неготовность своей страны. Они должны были сильно напрягаться; им пришлось тяжело трудиться, их плохо кормили: при драматической нехватке всех видов продовольствия, обмундирования, вооружения, армия получала не более чем от 30 до 60 % от своих потребностей в мирное время.

Огромные военные потери переменили социально-политическую ситуацию в стране. Массы людей получили доступ к оружию и психологию войск на передовой. Большое число офицеров регулярной армии и резервистов первой категории погибли. Их заменили резервистами второй и третьей категорий, а также людьми, старше призывного возраста, которые не подходили для военной службы и не были готовы рисковать жизнью. Самые большие потери были зафиксированы среди элитных подразделений (казаки, императорская гвардия) и среди регулярных офицеров и сержантов - основной опоры армии. Младший военный состав и резервные офицеры тоже были сильно обескровлены. Так царизм утратил свою основную опору - армию.

Огромная ошибка была совершена Александром Керенским в июле 1917 г., когда он бросил войска в новое наступление, усилив деморализацию этой массы вооруженных крестьян, которые вскоре растворились по стране с оружием в руках. Они расширили простор для банд всякого рода, неважно, зеленых, красных или белых или просто бандитов, обеспечив крестьянство оружием и руководством, достаточным для захвата земли у землевладельцев и ее перераспределения. Вот что стало главным обстоятельством при превращении кризиса в глубокую катастрофу[3-9].

Эти моменты заслуживают внимания. Нет ничего более опасного и разрушительного, чем деморализованная армия, скатывающаяся в бандитизм, как происходило при большом числе дезертиров, которые привлекались обеими сторонами во время Гражданской войны. Если, как мы уже поняли, сержантский состав состоял из рабочих и солдат крестьянского происхождения, то офицеры в основном были из среднего класса, интеллигенции и знати. Белые объединялись вокруг своих офицеров, кадетов и того, что осталось от подразделений казаков; красные полагались на членов партии, заводских рабочих и многочисленный сержантский состав бывшей царской армии и даже, что удивительно, на многих офицеров.

Тот факт, что побежденные солдаты играли такую важную роль в низвержении старого режима и создании нового, есть еще одно свидетельство того, что результат войны был не неудачей, а delapidation режима. Это подтверждает и плебейский характер революции. Правда, те авторы, на которых я ссылаюсь, пишут о «солдатах», не упоминая их крестьянского происхождения. Во введении к «Истории русской революции» Лев Троцкий описывает ее как преимущественно крестьянский феномен, охвативший сельские массы, как одетые в военную форму, так и без нее.

Картина постреволюционной России, которую мы обрисовали в первой части книги (интеллектуалы-марксисты, огромное количество полуобразованных членов партии и кадетов, опасная индустриализация и культ вождя из старинного репертуара), заставляет нас обратиться к вопросу о российской отсталости.

Основным синдромом экономической отсталости стали разногласия (так называемая историческая бездна) между элитами и массами все еще сельского населения. В самой причине кризисов эта дистанция, которая была глубоко укоренена в российской истории, могла только обострить происходивший на самом деле социально-политический кризис. Тенденция государства отвечать на проблемы чаще репрессиями, чем гибкостью и компромиссом, - знакомый сценарий, и нет ничего необычного в том, что Иосиф Сталин размышлял таким же образом.

Другим измерением этой же проблемы стала историческая дистанция между экономически отсталой империей и развитыми странами. В подобной ситуации проблемы, которые нужно решать, определяются как «продвинутыми» странами, так и теми, кто их догоняет. Чем сильнее императив ускорения, тем более важной становится роль государства, особенно когда этот сценарий уже проигрывался в истории страны в прошлом. В России проблема была особенно острой из-за отсутствия «сцепления» (термин Павла Милюкова) между разными социальными слоями, которые географически населяли одну территорию, но жили в экономическом, социальном и культурном смысле в разных веках.

Ленин четко обозначил эту проблему, перечислив пять социально-экономических укладов (или структур хозяйств), начиная с безземельного крестьянина, который все еще работал деревянным плугом, и кончая ультрасовременными финансовыми и промышленными группами в Москве или Петрограде. Эти уклады поминались критически настроенными советскими историками в полемике с тезисом партийных консерваторов 1960-х гг.: то, что революция 1917 г. была социалистической и система развивала социализм a bona fide. Эти историки продвигали другую версию революции и последующих событий. Они начинали с ленинских «укладов», чтобы показать, что революция не была и не могла быть социалистической, намекая на ложность официального представления. Эти дебаты происходили во время конференции 1968 г. в Свердловске, и полагаю, читатели не удивятся, узнав, что эти историки подверглись гонениям под давлением Сергея Трапезникова, о котором нам уже приходилось упоминать.

Основной характеристикой российской экономической и социальной реальности 1917 г. помимо отставания и низкого уровня экономического развития, вызванного Гражданской войной, было огромное количество населения, все еще не перешедшего в индустриальную эпоху, чему мы придаем большое значение.

В условиях, где достаточно сложно просто выжить, стало нормой то, что высшие формы человеческой организации становились и самыми уязвимыми, в то время как большинство простых форм деятельности обеспечивали по крайней мере еду и топливо, то есть более высокую выживаемость. В отношении экономических, демографических, политических и культурных показателей исходная точка режима 1921 г. равнялась фактически 50 годам отставания России. Многие землевладельцы и бизнесмены были уничтожены во время Гражданской войны; еще больше эмигрировало. Класс землевладельцев (около 500 тыс. человек, включая членов семьи) и grand bourgeoisie (125 тыс. человек) исчезли. Только 11-12 % бывших землевладельцев, в основном мелких, остались в деревне и продолжали работать крестьянским методом.

Потери среди интеллектуальных профессий были также велики. В канун Первой мировой войны 136 тысяч человек с университетским образованием и еще большее количество полупрофессионалов работали в экономике. Они были наиболее враждебно настроены по отношению к новому режиму, и большая часть их, предположительно, эмигрировала, хотя у нас и нет точных цифр. Известно, что большинство врачей остались и продолжали работать. Но военные разрушения, революция и Гражданская война значили больше, чем количество перебежчиков.

В результате войны и событий 1917 г. около 17,5 миллиона человек (более 12 % населения) были перемещены и вели рискованное существование, еще несколько миллионов были уничтожены в течение нескольких лет. Крупные города потеряли большую часть своих жителей. Между 1917 и 1920 гг. общее число населения Петрограда и Москвы снизилось с 4,3 до 1,96 миллиона (более чем 2 млн. человек эмигрировали). Во время голода 1921-1922 гг. многие из тех, кто остались, в поисках еды стали беженцами. Около 3 миллионов солдат были убиты в сражениях или умерли от ран и болезней. Около 13 миллионов граждан умерли безвременно, в основном из-за голода 1921-1922 гг. и серии эпидемий, охвативших Россию (особенно испанки, которая ударила и по всей Европе). В январе 1923 г. население СССР достигло самой низкой отметки - на 6-9 миллионов меньше, чем в январе 1914 г. События 1914-1921 гг. погрузили российское население в нищету и принесли колоссальные потери.

Естественно, экономика тоже была разорена. Уровень производства крупной промышленности составлял только 13 % от показателей 1913 г. (железо и сталь - только 4 %). Производство зерна составляло не более двух третей от уровня 1909-1913 гг., но и это было чудом, которое можно объяснить только крестьянской силой и выносливостью. Внешняя торговля была разрушена, и в начале 1921 г. наступил катастрофический кризис топлива, транспорта и еды. Протесты и волнения распространялись среди заводских рабочих, которые считались опорой режима[3-10].

Никогда еще страна не пребывала в таком упадке. Политическим результатом этого регресса стала «архаизация» общества с разрушением многих элементов цивилизации, накопленных в прошлом. Последствия этого очень важны. Подобные условия обычно благоприятны для формирования примитивной аристократии. Однако за короткий промежуток времени они инициировали новую экономическую политику, которая во многих отношениях была удачной и дала новое направление стратегии режима.

В 1917-1919 гг. Ленин, который сам принадлежал (как мы уже говорили) двум мирам, среагировал на кризис социализма на Западе и, как разочарованный участник Второго Интернационала, создал Третий Интернационал (1919). Два года спустя он столкнулся с западным миром, который уже начал восстанавливаться, Россия же отставала еще больше, и едва ли могла стать местом, откуда руководят мировой революцией. Однако теперь она была связана революционными лозунгами и созданием Коминтерна, распространившегося на Западе и Востоке. Так или иначе, все следовало заново переосмыслить в историческом контексте.

Искренний по характеру Ленин осознал глубину изменений в России и мире и начал переосмыслять прежнюю стратегию, составляя абсолютно новую. Вынужденный реагировать на драматическое историческое развитие, он переключился на его перспективы. Это исключает приписываемую его «изму» негибкость, несмотря на широко распространенное обратное мнение.

Ленинизм и последняя проверка. Релевантный «изм» был в большой степени создан круто меняющимися историческими условиями. Предвоенный период, когда считалось, что наступающая революция будет либеральной; кризис, развязанный Первой мировой войной; 1917-й с его совершенно другими перспективами; Гражданская война и военный коммунизм и, наконец, НЭП - каждое явление привнесло собственную конъюнктуру и вызвало изменения не только в диагнозе, но и в стратегии и целях. Может быть, вся суть ленинизма состояла в способности Ленина концептуализировать и инициировать эти повороты. Если так, то существует по крайней мере три разных ленинизма, последний из которых представляет особый интерес.

С наступлением периода гражданского мира Ленин затеял проверку и адаптацию всех аспектов системы, которая должна быть создана, включая ее идеологию. В 1922-м, 27 марта, он объявил XI съезду партии (последнему с его участием): «... машина едет не совсем так, а очень часто совсем не так, как воображает тот, кто сидит у руля этой машины»[3-11]. Это «классическое» ленинское заявление, особенно когда он добавил: «... мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм»[3-12].

За этим последовали другие публичные высказывания в той же тональности в течение всего 1922-го, вплоть до марта 1923 г. Но именно на XI съезде ослабший из-за болезни Ленин выдвинул новую серию идей, которая готовила почву для серьезной проверки прежних концепций и практик, сделав ряд общих рекомендаций: «... Надо уметь начинать сначала несколько раз: начали, уперлись в тупик - начинай снова, - и так десять раз переделывай, но добейся своего, не важничай, не чванься, что ты коммунист, а там какой-то приказчик беспартийный, а может быть белогвардеец, и наверное белогвардеец, умеет делать дело, которое экономически надо сделать во что бы то ни стало, а ты не умеешь». Следует учиться у них, у любого «старого приказчика», у любого капиталиста или даже белогвардейца, если они компетентны: «... Надо учиться сначала. Если мы это сознаем, тогда мы экзамен выдержим, а экзамен серьезный, который устроит приближающийся финансовый кризис, экзамен, который устроит русский и международный финансовый рынок, которому мы подчинены, с которым связаны, от которого не оторваться. Экзамен этот серьезный, ибо тут нас могут побить экономически и политически»[3-13]. ,

Кроме прочего, эти заявления были важны Ленину для демонстрации крестьянству, что новые хозяева страны хотят учиться; что они знают, как управлять страной и делают так, чтобы крестьянству было лучше: «Необходимо дело поставить так, чтобы обычный ход капиталистического хозяйства и капиталистического оборота был возможен, ибо это нужно народу, без этого жить нельзя»[3-14]. За этим следовало суровое предупреждение о грядущем экзамене, который никак нельзя миновать, - соревновании с частным капиталом: «Либо мы этот экзамен соревнования с частным капиталом выдержим, либо это будет полный провал»[3-15].

Не случайно затем Ленин обращается к идее «государственного капитализма», с которой попробовал «поиграть» в 1918 г. и которая уже тогда показалась ему наилучшим решением, пока для него существовали определенные временные рамки. Эта концепция повышала градус реализма и удерживала социалистическую перспективу, даже если та откладывалась на далекое будущее. В своей речи на IV съезде Коминтерна 13 ноября 1922 г. он напомнил аудитории, что уже озвучивал эту идею в 1918-м (она была вдохновлена немецкой военной экономикой Вальтера Ратенау, но сейчас ее надлежало прочно связать с задачами российского социалистического государства).

Ленин все еще видел российскую социально-экономическую систему состоящей из пяти укладов - от частного крестьянского хозяйства до государственных компаний (дубль «социалистических»). Тот вопрос, который он поднял теперь, заключался в том, что «государственный капитализм», который шел вторым по шкале прогрессивных социально-экономических образований, не должен был превзойти социализм в ближайшем настоящем и будущем.

Предмет был сложен, но цель ясна: в рамках своего обращения «вновь задуматься об идеях социализма», Ленин старался представить план на разную по срокам перспективу. Была ли партия социалистической и откуда явилась необходимость такого мышления? Все еще существовало примитивное патриархальное крестьянство с некоторыми отдельными социалистическими формами на вершине. Не будучи социалистическим, государственный капитализм явно представлял бы настоящий прорыв для России: «Мы сделали революцию, но предпочли достичь сначала капиталистической стадии». Ленин вернулся к этому, когда объяснял делегатам IV конгресса Коминтерна причины ввода НЭПа: государственный капитализм был лучшим способом создать союз между крестьянами и правительством, предложив им государство, которое играло бы роль главного продюсера и торговца.

Россия не была настолько современной, чтобы перейти прямо к социализму; поэтому, по Ленину, начать с государственного капитализма было правильным решением[3-16].

Он лихорадочно искал неутопический способ сохранения долгосрочной социалистической перспективы, одновременно приступив к переходу на приземленные цели, посредством которых государство при помощи частного сектора стало бы своего рода коллективным капиталистом.

Это было той формой смешанной экономики с тем разнообразием, что предлагал Троцкий в конце 1921 г. на заседании Коминтерна (или его Исполнительного комитета), не используя при этом термин «государственный капитализм». Троцкий объяснил аудитории, что социализм - это дальняя перспектива (отстоящая на несколько десятилетий) и есть лишь один способ государственным заводам стать социалистическими: пройти через школу рыночной экономики. Ленин прочитал этот текст, опубликованный Троцким крохотным тиражом. Он посчитал его «отличным памфлетом» и написал Сталину и Молотову с просьбой опубликовать его тиражом 200 тысяч экземпляров. Естественно, они этого не сделали[3-17].

Основной характеристикой этого мышления было внимание, уделяемое крестьянству и развитию соответствующей ему стратегии. В текстах, которые составляют «завещание», Ленин утверждал, что радикальная политика была возможна в контексте Гражданской войны. Она должна быть серьезно смягчена в мирное время. Это подразумевало сильную корректировку системы диктатуры.

Таким образом, все элементы были собраны. Ленин был готов заново определить концепцию социализма в российских реалиях, переключить стратегию партии на крестьянство и обозначить тип государства, которое он надеялся увидеть.

Его планы по функционированию партии, ее институциональному переустройству, требовавшему гарантий превосходства партийного съезда над избираемыми структурами (начиная с Политбюро), являлись другим важным измерением его новой доктрины. И в этом контексте нельзя обойти его драматического, хотя и тайного, призыва убрать Сталина с ведущей позиции[3-18].

Готовые к тому, чтобы оценить масштаб и глубину переосмысления, мы должны вернуться к уже обсуждавшемуся в первой части книги конфликту между Лениным и Сталиным по поводу создания СССР. Мы видели, что это повлекло столкновение двух политических лагерей - того, который до сих пор называли «большевизмом», пусть радикальным, но ответвлением российской и европейской социал-демократии, - и новым, позже известным под названием «сталинизм». Это была решающая борьба. От ее исхода зависела природа нового государства: либо диктатура, которая отвергает автократию и ведет политику с учетом реалий общества (в основном крестьянского), ведя с ним переговоры, либо автократия, которая оказывает предпочтение насилию.

Эти два течения на первый взгляд кажутся одним и тем же. Но их на деле смертельный антагонизм подтверждается тем фактом, что победитель сознательно и систематически уничтожал своих оппонентов. Большевизм остался жаргонным словом для части партии, но не ее сущностью. Таким образом, мы должны подробно остановиться на этой политической организации перед тем, как она ушла с исторической сцены.

Большевизм - что это было? На этот вопрос можно ответить, бегло оценив произошедшие в России политические перемены, выбранные методы действия, а также их реалии и возможность создания программы, которую мы только что вызвали к жизни.

Мы не будем касаться дореволюционной деятельности большевистского подполья (насколько я знаю, нет ни одной недавно изданной монографии по этому вопросу). Тем не менее это была организованная политическая партия, которая продолжала действовать как таковая во время Гражданской войны и после нее. Суть большевизма не может быть понята без тщательного изучения его образа действий. Сравнение между текстами материалов ранних и поздних съездов показывает глубину изменений. Ленинизм был стратегией (или скорее серией стратегий) для изменяющегося общества. Большевизм был партийной организацией, состоящей из различных структур, которые обеспечивали ее функционирование. Он искал способ отстоять народный характер государства в развитии, исключая любое сближение с архаическими формами деспотизма.

Политические дискуссии были обычной процедурой; обмен мнениями был зачастую жестким, и решения принимались большинством голосов. Фактически все ведущие, да и многие менее значимые фигуры скрестили мечи с Лениным по ключевым вопросам политической стратегии. Идеологические дебаты были нормой внутрипартийной процедуры, которая проявлялась не только в ограниченном кругу Политбюро, но во время заседаний Центрального комитета и шире - на партийных съездах и конференциях.

Характерно, что даже во время Гражданской войны, когда партийные кадры были мобилизованы и являлись на встречи прямо с фронта, съезды и конференции оставались ежегодным событием, как и требовал партийный устав. Материалы предлагают ясную картину этих собраний: люди не только обсуждали политику, но и сражались за нее с помощью выступлений и контрвыступлений; председатель останавливал представителя большинства, чтобы разрешить представителю меньшинства выразить свои взгляды или опровергнуть позицию большинства. Даже глубокоуважаемый Ленин зачастую был предметом сильных атак и мог вспылить. Но это происходило именно так: таковы были правила.

Несколько лет спустя эти правила исчезли без следа. Принимая во внимание будущее развитие, стоит повторить, что Ленин не был объектом «культа» ни до ни после революции. Но если термин «харизма» можно использовать без метафизических коннотаций, то Ленин ею обладал. Она обернулась для него после смерти, несмотря на протесты жены и семьи, операцией бальзамирования его тела и таким образом «причисления к лику блаженных». На самом деле это погребло его глубже, чем можно было представить.

Основатель и руководитель партии и государства, Ленин никогда не вел себя как деспот или диктатор внутри партии. Он наслаждался настоящим авторитетом, что до некоторой степени делали и другие руководители, бывшие в разногласии с ним по многим вопросам без потери своих постов.

В одном хорошо известном случае, в 1917 г., когда Ленин хотел исключить двух лидеров (Григория Зиновьева и Льва Каменева) из Центрального комитета, председатель заседания Яков Свердлов, по легенде, тихо сказал ему: «Товарищ Ленин, мы в нашей партии так себя не ведем». Если даже все было не так, само существование подобных легенд дает представление о временах, когда один руководитель мог быть призван к порядку другим влиятельным руководителем. Этот образ действия был основополагающим в большевистской традиции и продолжал существовать после революции.

Ленин всегда действовал в рамках партийных процедур: он обсуждал, решительно протестовал, но понимал, что все важные решения должны решаться голосованием, как требует партийный устав, и зачастую бывал забаллотирован. Он был лидером, но не деспотом. Он был высшим руководителем партии, но не ее хозяином. Таким образом, он не может считаться «диктатором России». Более того, если вспомнить, что во время Гражданской войны в глазах мира и России партийно-государственное руководство было объединено до пары «Ленин - Троцкий», интересен сам феномен подобной формулы в партии, основателем которой был только Ленин. Но так как Троцкий руководил революцией вместе с ним, она и была принята - и партией, и самим Лениным.

Большевизм был партией, но он являлся и духом. Дискуссии могли меняться по ширине и по глубине. Мы приведем несколько примеров тех вопросов, которые обсуждались партийными структурами публично. Благодаря публикациям документов Центрального комитета с августа 1917 г. до февраля 1918 г.[3-19] хорошо известны дебаты о взятии власти в 1917-м, вместе или без союзников.

Еще пример: в декабре 1920 г. Н. Осинский (Валериан Оболенский) - один из лидеров оппозиционного течения демократических централистов - опубликовал статью в газете «Правда». Партия была все еще милитаризована, и он сам исполнял военный долг на фронте. Победа, как казалось, была обеспечена, и Осинский считал, что настало время обсудить трудные вопросы будущего. Одним из них, по его мнению, был вопрос о восстановлении партии как политической организации. Предлагались конституционные правила, которые помогли бы большинству вести избранную политику, а меньшинству обеспечили право на критику и перехват управления, если прежняя линия окажется ошибкой. В ином случае, подчеркивал он, - и это было предупреждением руководству и обычным членам - партия погибнет как политическая организация. При Ленине, даже когда дефицит бумаги сокращал ежедневную партийную газету до одной страницы, статьи подобного рода все равно выходили в «Правде».

Еще одним примером дебатов по чувствительному вопросу стал анализ причин неудачной атаки на Варшаву, которые прошли во время партийной конференции в конце 1920 г. Частично дебаты шли на закрытом заседании (нет опубликованных материалов). Но другая часть их была публичной, и именно здесь один из партийных лидеров Карл Радек насмехался над Лениным (материалы подтверждают это): «Мы вас предупреждали!» Как и другие, он действительно предупреждал, что польские рабочие не станут объединяться с российскими войсками и что контрнаступление на Варшаву будет ошибкой. Я не знаю, кем были главные зачинщики польской авантюры, но сам Ленин поддержал ее в надежде на восстание немецких левых. Ему, конечно, не понравились язвительные замечания Радека, но он был обязан их выслушать. Троцкий тоже был против польской кампании (он, видимо, относился к «мы» Радека) и заявил об этом на XI съезде, где ему никто не возражал, - все было приемлемо в те годы. Иными словами, левое крыло партии было против операции, а Ленин заблуждался.

Даже более серьезные вопросы выносились на открытую публичную дискуссию или освещались в партийной прессе - свидетельства этому есть в материалах партийных съездов и конференций. Ленин не был одинок в своем отношении к проблемам, которые досаждали партии. Это была плохо организованная правящая партия, хорошо осведомленная о своей слабости и низком уровне своих кадров и прессы. Она также была истощена ростом внутренних ссор и «клик», особенно в правящих кругах как на локальном, так и на центральном уровне. Основным вопросом стал рост ненасытного аппетита на власть и привилегии тех, кто наверху, перед теми, кто внизу. Это было особенно тревожное явление в партии сторонников равноправия, партии «товарищей», большинство из которых страдало от материальной бедности. Проблема открыто обсуждалась в партийных организациях и партийной прессе; а руководство, осведомленное о глубине болезни, искало пути лечения.

Но протест снизу был не единственным источником дебатов, к которым побуждали сопротивляющееся руководство. Оно само поднимало политические и социальные проблемы и публично обсуждало их, указывая на опасности, которым подвергалась партия. Свидетельство - рефлексии Зиновьева, члена Политбюро, на XI съезде.

Незадолго до этого Ленин затревожился об исчезновении «рабочего класса» во время и после Гражданской войны. Согласно Зиновьеву, проблемы больше не существовало: рабочий класс воссоздавался в деревне, где нашел убежище, но был готов присоединиться к партии. Что беспокоило Зиновьева, так это наплыв в ряды партии еле грамотных рабочих и многих кандидатов в ее члены из других классов. Он поддерживал идею временной приостановки приема новых членов, для того чтобы избежать опасного процесса деградации - своего рода термидора наоборот (мое определение. - М. Л. ).

Эмигранты-меньшевики предсказывали подобную участь как неминуемое будущее, и Зиновьев цитировал их по этому случаю, что было бы уже несколько лет спустя просто немыслимым. В частности, он ссылался на работу одного из членов заграничной делегации РСДРП Давида Далина, вышедшую тогда в Берлине[3-20].

Далин считал, что увеличивающаяся социальная дифференциация из-за наплыва новых членов ведет к возникновению различных идеологических и политических направлений, что облегчает борьбу с большевизмом, ибо из-за отсутствия политической жизни в России вне партии и армии иных возможностей для нее нет. Так как уничтожить большевизм извне невозможно, следует попытаться сделать это на базе внутренних процессов в большевистской России, как в партии, так и в обществе, крестьянская часть которого и разные группы рабочих и мелкой буржуазии медленно осознают свои собственные интересы. А к интеллигенции вернулась ее природная способность создавать идеологические течения: демократическое, имперское, ревизионистское. Все это цитировалось Зиновьевым и отмечено в материалах съезда. Далин насмехался над тем, что наивная идея чисток (в традиционном смысле - исключения из партии) что-либо изменит, когда дело дойдет до неизбежного столкновения с центробежными силами общества.

Зиновьев не появился бы с книгой Далина на трибуне без того, чтобы не выразить свое несогласие. Он важно заявил, что убежден в том, что «существует молекулярный процесс в партии, который не является просто отражением внутренней борьбы, но эхом всего, что происходит в стране - целый спектр постоянно идущей классовой борьбы». Все виды элементов, чуждых миру труда, проникали в партию, но он все еще надеялся, что «пролетарская сердцевина» выдержит испытание временем, поддержит предназначение партии и предотвратит то, чтобы чуждые элементы поднимали на нее руку.

Зиновьев также считал, что на этом перепутье сохранение рабочей демократии оздоровит партийную жизнь. «Рабочая оппозиция» (состоящая из руководителей партийных профсоюзов) сетовала на ее отсутствие, делая ее центральным пунктом своего списка претензий. Они даже требовали, чтобы такая рабочая демократия была бы усилена чистыми белыми воротничками и сумрачной интеллигенцией - достаточно сложный способ создать жизнеспособную партию! Эти позиции не принимались партийным руководством. Культурный уровень и классовое сознание рабочих в то время было слишком низким, чтобы заниматься партстроительством, опираясь исключительно на свои силы.

Фактически партия не смогла дать четких ответов за короткое время на все эти вопросы. Что следовало сделать, чтобы заставить переключиться на НЭП, не теряя контроля над процессом? Улучшить работу партии и ее административного аппарата; осуществлять образовательную работу и одновременно исключать сомнительные элементы. Все это предполагало усиливающийся централизованный контроль и авторитаризм. Какими бы прекрасными ни были намерения, демократические цели оставались недостижимыми даже внутри партии, хотя старая партийная гвардия все еще надеялась сохранить демократический дух и образ действия в своих верхних эшелонах.

Члены старой гвардии оставались преданными дореволюционному духу. Для них членство в партии было не только удобным способом сделать карьеру. Они сжигали себя на службе партии в годы революции и Гражданской войны, и среди руин партия забыла их. Многие лидеры потеряли здоровье, доктора предупреждали их, что они не смогут продолжать действовать с такой же интенсивностью. В нескольких случаях правительство заставляло их уехать лечиться, часто в Германию или еще куда-нибудь за границу. Правда, многие тысячи членов партии, присоединившихся к ней за время войны, строго говоря, не принадлежали к старой гвардии, но все еще были людьми, готовыми заплатить высокую цену за дело. Для наиболее преданных членов партии власть не была главной заботой. Членство было обязательством, которое требовало личной жертвы - и ничего не давало взамен.

Все эти дебаты протекали во время радикального пересмотра Лениным своих идей, который продолжался, пока он мог думать, говорить и диктовать. В его драматическое последнее появление на XI съезде он обрушился на сторонников авторитарных методов - об этом мы еще не упоминали.

В те годы члены партии участвовали в многочисленных публичных встречах в клубах, которые открывались по всей Москве и не только. На них партийная политика свободно критиковалась, а то и полностью осуждалась. Некоторые консерваторы жаловались на такое «нелояльное поведение», обращаясь к Ленину, чтобы пресечь эти нарушения партийной дисциплины. Во время XI съезда один из нелюбимых консерваторами «недисциплинированных элементов» Давид Рязанов, о котором сам Ленин говорил как о любителе «играть в оппозицию», во время ленинского пассажа о характере обсуждений в дискуссионном клубе при Московском комитете партии обронил: «Не всякому слуху стоит верить!»[3-21]

Многословный ответ Ленина был недвусмысленным. Не ссылаясь на дискуссии в московском клубе, он, предложив много примеров фундаментальных дискуссий в партии, провозгласил, что в отсутствие свободных дебатов она не выживет.

Можно сделать главный вывод: большевизм был политической партией, которая предлагала своим членам право на выражение их мнений и участие в развитии политической линии, и Ленин старался сохранить все именно так. В своей речи тому же самому съезду он заявил, что партия должна освободить себя от административных задач и сконцентрироваться в первую очередь на политическом руководстве, оставив администрацию профессиональным бюрократам, силам «государственного капитализма» и кооперативным организациям.

Это были основные элементы последней версии ленинизма. Ситуация для Ленина выглядела тревожной. В своих последних заявлениях и работах он возражал против стиля и сути политики, принятой после его смерти, твердым и четким «нет!». И это нельзя стереть из исторической памяти.

Как мы знаем, программа Владимира Ленина, который осуществил радикальную революцию, но просил о смягчении теперь, когда власть была завоевана, не внедрялась. Возможность свободно реагировать на партийные проблемы, течения, которые в ней были, или угрозы, с которыми она сталкивалась, была прерогативой той политической формации, которая называла себя «большевизмом». До тех пор пока действовали различные органы партии и процесс принятия решения следовал правилам, ставившим условием разделение власти между ними, личной диктатуры не было ни в России, ни в партии. Диктатура была в руках партии, а не Ленина. Когда же она действительно попала в руки личности, большевистской партии вскоре настал конец.

Система однопартийная? Многие из старых партийных кадров были все еще членами партии и продолжали считать себя ими. Но раньше или позже они обнаружили, что это не совсем так. Вскоре после смерти Ленина они перестали признавать партию и покинули ее, приспосабливаясь к новой линии или присоединившись к одному из оппозиционных течений (и в результате погибли). Мы знаем, что система была целостной. Но, как оказалось, именно эта целостность и стала ценой, которую системе пришлось заплатить за произошедшую с ней трансформацию, включавшую массовый террор против партии и изменения костяка системы, в которой стали доминировать классы, зависимые от государства.

Меньшевики (из-за границы) и внутренние партийные критики продолжали продвигать идею, что политическая монополия должна войти в конфликт с неизбежной социальной дифференциацией, происходившей внутри и вне партии. Далин предполагал сокращение ее рядов в более или менее короткий срок. Можно сказать, что кое-что из этого действительно произошло при сталинской абсолютной диктатуре. Но это не было «сокращением» из-за внутрипартийных разногласий. Описывать сталинские чистки в терминах внутрипартийных противоречий 1902-1903 гг. или начала советского периода не имеет смысла.

Политическая сцена полностью изменилась. Термины «партия», «большевик», «социалист» и даже «ленинец» все еще использовались, но были наполнены совершенно другим содержанием. Патологический характер высшего лидера и консолидация его автократической власти - феномен, не знакомый большевизму - теперь определял суть политического порядка. Быстрая индустриализация и движение населения в города создали массовые изменения, а рост дифференциации в обществе сопровождался возникновением новых социальных течений и интересов. Все это усложняло задачу правителей. Сталин видел постоянную угрозу в развитии и в естественной дифференциации, которая на самом деле была позитивным явлением. Все время своего долгого правления он вел войну, заключавшуюся в терроре против кадров и более широких слоев населения, - это было иррациональной сутью его политики, обостренной параноидальным измерением его личности.

XII съезд в марте 1923 г. может рассматриваться как последний, когда партия могла еще законно использовать свое революционное имя. Год 1924-й знаменует конец большевизма. Еще несколько лет одна за другой группы старых большевиков уходили в арьергард в попытках исправить ход событий. Но их политическая традиция и организация, коренившаяся в истории российской и европейской социал-демократии, были быстро отодвинуты в сторону массой новых членов и новых организационных структур, которые создали из большевистской партии совершенно другую. Процесс конверсии партии в аппарат (карьера, дисциплина, ранги, отмена всех политических прав) стал абсолютным скандалом для оппозиции 1924-1928 годов.

Старая партия умерла! Людей нельзя сбивать с толку старыми именами и идеологиями: в потоке политического контекста имена жили дольше, чем содержание.

То, что Россия не готова к любой форме марксистского социализма, было самоочевидной истиной для любого марксиста. Однако масса новых членов партии рекрутировались не для обслуживания подобных теорий. Они вступали в партию, чтобы служить делу, которое им предлагалось, включая устранение старых большевиков. В определенный период «недостижимый» социализм выступал этаким фиговым листом. Даже те события, которые мы изучаем, нельзя описать как «провал социализма», который как практическая цель не был в повестке дня. Разоренной России не подходила ни демократия в милюковском смысле, ни социализм, что хорошо знали и Ленин, и Троцкий. В этих условиях старые кадры обнаружили себя затопленными массой новых членов, которые не разделяли ни их идеологии, ни духа. Правящая партия, проклятая по всему миру врагами социализма и большевизма, изобрела для себя новые задачи и реалии, сохранив для них старые названия.

Рассмотренные с помощью этой «оптики» последние труды Ленина представляют попытку вновь основать большевизм, чтобы предотвратить возникновение абсолютно чужой креатуры. Ленин осознавал, что его оппоненты воодушевлены докапиталистическими формами абсолютного государства и что русская политическая культура, характер кадров, сформированных в Гражданскую войну, и наплыв в партию слабообразованных членов с ничтожным политическим опытом способствуют этому.

Отсталость страны и императив ускорения ее экономического роста стали почвой для строительства отнюдь не абстрактного «сильного государства», которое способно победить и дать смысл служению идеалам для людей, преданных своей стране безотносительно к ее политике. Это становится еще более верным, когда отсталость препятствует успеху страны с имперскими прошлым и потенциалом будущего, а давление более развитых стран столь сильно, что ведет к мобилизации на его защиту. В такой атмосфере формирование деспотического режима не воспринимается как нечто противоположное по смыслу «сильному государству».

Ленин улавливал разницу, называя ее по имени и идентифицируя потенциальных преступников. Большинство его соратников по героическим годам борьбы и революций не поняли этой мысли. Большевизм сошел со сцены вскоре после смерти своего основателя.

Глава 22. Модернизация с вывихом

Мы остановились на институциональном упадке того, что было опорой системы. Эта глава полностью посвящена социальной динамике, изменениям и развитию. Здесь мы снова столкнемся с некими конфликтами и рассмотрим их надлежащим образом.

Мы уже отмечали обострение, которое возникло после серьезного регресса, вызванного Первой мировой и Гражданской войнами. В стране, находившейся в кризисе, любое возвратное движение делало задачу восстановления более сложной, увеличивая нажим с просьбой о помощи, обращенный к «большой дубинке» государства. Говоря это, мы имеем в виду и новую экономическую политику, и ее жизнеспособность, и интерес к возможному продлению на более долгий период времени - идеи, одинаково близкие и Ленину, и Троцкому.

Скоротечность НЭПа продолжает подбрасывать топливо в огонь дискуссии об альтернативах, открытых для России в то время (даже в годы перестройки некоторые серьезно считали, что НЭП мог послужить моделью для постсоветского периода). Очевидно, что одним из наиболее доступных путей развития было создание гипертрофированного, деспотичного государства, которое (мы продолжаем это подчеркивать) нашло благодатную почву в истории страны, почву, ставшую лишь более плодородной в результате недавних катастроф.

В 1921 г. страна стала беднее, чем была перед Первой мировой войной, она еще больше отстала от Запада, что ощущалось особенно болезненно. «Историческая дистанция» между сельским, городским и бюрократическим слоями увеличивалась. Те, кто вступил на путь модернизации после смерти Ленина, начали с ослабления первоначальной политической организации революционеров, которые, придя к власти в 1917 г., создали государство, спасли страну от распада и обещали великое будущее. Теперь они предпочитали свои собственные методы, сочетавшие ускоренное экономическое развитие и выраженную форму политической архаики, что привело некоторых комментаторов при характеристике сталинского государства к термину «аграрный деспотизм». Во всех случаях мы имеем дело с феноменом несовременного модернизирующегося государства - загадкой, повлиявшей на судьбу страны на многие десятилетия.

Это направление размышлений может понадобиться при попытке понять советский феномен и его историческую траекторию в целом. Противоречия, присутствующие в категории «старомодного модернизатора», продолжались и проявлялись под разными масками и после смерти Сталина. Модернизационный аспект в деятельности государства (индустриализация) задал некоторое русло развития (урбанизация, образование, вертикальная социальная мобильность), ставшее освобождением для большого количества людей, хотя этот процесс и сдерживали. Один из ключей к советской загадке - понимание механизма взаимодействия между процессом освобождения и факторами, его ограничивающими.

Развития в обычном смысле этого термина не могло произойти без перехода миллионов крестьян из сел в города, что частично прикрывало пропасть, которая существовала между привилегированными слоями и широкими народными массами. Такая динамика развития сочеталась с плебейским духом и характером революции.

Советское социальное развитие было на самом деле весьма обширным и глубоким, давая эффект, различавшийся от периода к периоду: 1920-е гг., сталинский период и постсталинское время. Часто используемый и иногда критикуемый термин «современность» (modernity) подходит, если мы различаем факты и их идеологическую раскраску, которая присутствует в нижеприведенных источниках.

Индикаторы модернизации в СССР. Одним из этих источников является монография «Социальная история России» в двух томах, недавно опубликованная Борисом Мироновым[3-22], российским историком и специалистом по статистике. Его подход базируется в основном на антропометрических данных, хотя он отводит значительное место и социальным факторам. Его труд отличается хорошим анализом и большим объемом информации. Но читатели должны быть внимательными к очень субъективному и метафорическому характеру некоторых утверждений Миронова, на которые мы иногда будем ссылаться, хотя в основном они говорят сами за себя.

Выбор Мироновым «Запада» не просто в качестве модели, а в качестве абсолютного мерила для исторического развития обезоруживающе наивен. Читатели могут делать выводы сами, а я расскажу о его открытиях. В итоге все сводится к тому, чтобы проинформировать нас о том, что Россия не была Западом. Очевидно, что недостаточно просто перечислить все то, в чем Восток испытывал недостаток при сравнении с Западом. На протяжении веков «Восток» (на самом деле, несколько разных Востоков) основали государства, разрешили проблемы и создали культуры; соответственно, мы должны проверять вещи изнутри, а не просто ссылаться на несуществующее.

Тем не менее мироновский взгляд на развитие СССР, в том числе на период, который мы называем модернизацией, реалистичен и компетентен. Россия отличалась от Запада тем же, чем подросток отличается от взрослого человека: она была эмоциальна, гиперактивна, без достаточного самоконтроля и благоразумия, склонна к экспериментаторству, наивна и абсолютна в своих запросах, но в то же самое время она была наделена природным любопытством и способностью воспринимать новое. В конце концов, подросток не означает «отсталый взрослый». Россияне не создали западных институций, но не потому, что они не могли этого сделать, а потому, что они не чувствовали в них необходимости. Все, что являлось ценным на Западе, раньше или позже появилось и в России, если не в начале XX века, то под его конец.

Миронов выдвигает на первое место секуляризацию социального сознания, которая, как нам это видится с Запада, превалирует до сих пор: российская система ценностей стала полностью светской и гражданской. Демографическая революция освободила женщин от тяжелого бремени рождения детей, обреченных на смерть в младенчестве. Социальная структура получила новую перспективу: социальная мобильность достигла высокого уровня, социальные классы стали открытыми. Общество в целом стало более восприимчивым к влиянию западных ценностей и поведенческих норм. Возникла модель ядерной семьи (nuclear family), где детям уделялось большое внимание, а женщины получали законное равноправие и высокий социальный статус. Развивалась урбанизация: страна стала в основном городской, и ее обитатели переориентировались на городские модели потребления. Они автоматически переключились с сельско-общинных форм социальной организации на другие, более сложные, включающие в себя и сельское хозяйство.

Таким образом, к концу советской эпохи модернизация сделала большие шаги на пути к западным моделям. Была создана хорошая система социального обеспечения (пенсии, здравоохранение, пособие беременным женщинам, пособие многодетным семьям), список можно завершить упоминанием замечательного развития образования и интеллектуальной культуры в целом. Кроме того, империя стала конфедерацией де-юре, а неславянские нации получили опыт подлинного развития. Именно в советский период в России возникло «дисциплинированное» общество (Миронов использует термин Фуко), что дало избежать революционного взрыва при переходе к постсоветскому режиму. В широком смысле дистанция между Россией и Западом, таким образом, уменьшилась, и страна перестала быть частью развивающегося мира. Миронов, конечно, осведомлен о средствах, использовавшихся в начале модернизации, - и он прав, подчеркивая выдающийся результат. Я бы добавил еще несколько черт: личная физическая безопасность, библиотеки, широкая читающая публика, интерес к искусству в целом и поэзии в частности, важность науки. По причинам, мне неизвестным, Миронов не отмечает того факта, что начиная с 1991 г. все эти индикаторы развития ощутимо ухудшились. Между тем это знание необходимо для лучшего понимания советского феномена и его наследия.

Затем Миронов обращается к методу, заимствованному у западных исследователей: использование антропометрического критерия, например, роста молодых людей во время их призыва на обязательную военную службу - он считает, что это хороший индикатор для измерения колебаний социоэкономического положения страны.

Мы видим, что средний рост мужчины начал снижаться с 1850-х гг. (из-за Крымской войны) и продолжил опускаться после освобождения крепостных. Кризис длился 30 лет, и его главными жертвами были крестьяне, находившиеся на грани истощения, поскольку они несли основной груз войн и налогов. В 1880-е гг. условия жизни населения немного улучшились. Различные данные (среди которых не все надежны) говорят, что питание ухудшилось в период между 1850 и 1890 гг., но потом снова улучшалось вплоть до 1910 г. Между 1850 и 1890 гг. уровень смертности был высоким и нестабильным, но после 1890 г. уменьшился благодаря прогрессу в области медицины. После реформ Александра II было много разговоров о вырождении жителей России - велись они на основании физических данных молодых рекрутов и продолжались вплоть до конца века, хотя улучшение началось в 1880-е гг. Миронов приводит оценки национального дохода в 1885-1913 гг., сделанные П. Р. Грегори: они показывают рост потребления на душу населения начиная с середины 1880-х годов.

Как мы знаем из достоверных источников, опубликованных позднее, к 1927 г., население оправилось от разрухи Первой мировой и Гражданской войн. В городах средний рост призывника составлял 1,676 м, в сельской местности - 1,675 м. Их средний вес был 61,6 и 61,9 кг соответственно. Следовательно, индекс массы тела (пропорция вес - размер) был 22 в первом случае и 22,54 во втором. Эти данные показывают то, что Миронов называет «хорошим биостатусом». Вопреки тому, что можно было бы ожидать, уровень рождаемости продолжал увеличиваться в период между концом Гражданской войны (1920 г.) и поздними 1960-ми гг. (и даже между 1985 и 1991 гг.) - это значит, что в этом отношении 1930-е гг. и Вторая мировая война не оказали влияния.

Начиная с поколения 1936-1940 гг. увеличение среднего роста шло быстро как в городах, как и в деревне. За четверть века мужчина в среднем вырос (по разным оценкам) от 47 до 61 мм - беспрецедентный скачок! Это означает, что во время советской эпохи «биологический статус» жителей городов, а также, возможно, и сельских жителей продолжал улучшаться.

«Как же это было возможно, тогда как мы знаем, что государство постоянно ухудшало уровень жизни?» - спрашивает Миронов. Его гипотеза заключается в том, что в 1930-1950-е гг. подушный семейный доход вырос благодаря внутренним ресурсам и частично за счет внешних ресурсов по четырем позициям. Уровень рождаемости сильно уменьшился - и с ним цена воспитания детей. Медицинские расходы также уменьшились для населения в целом и для детей в частности. Многие женщины, которые прежде не работали, теперь могли это делать, потому что, с одной стороны, детей стало меньше, а с другой - потребность в рабочей силе была огромной, а государство предоставляло место для ребенка в яслях и детских садах. Наконец, лучшее распределение материальных ценностей также способствовало улучшению «биологического статуса». К этому мы могли бы только добавить, что это прекрасная, но неизученная тема.

Все это нужно рассматривать в рамках демографической революции, которая произошла в России между 1920 и 1961 гг. (позднее, чем на Западе, где она датируется началом века). Она проявилась в сильном снижении уровня рождаемости (в соответствии с желанием родителей), успешной борьбе против инфекционных заболеваний и уменьшением детской смертности, что в результате дало более современный, рациональный образец воспроизводства населения.

Некоторое снижение уровня рождаемости наблюдалось и после реформ 1861 г., дальнейшее снижение может быть отнесено к разрушительному действию двух мировых и Гражданской войн. К середине 1920-х гг. довоенный уровень рождаемости восстановился. Во второй половине 1920-х гг. появилась тенденция к снижению, которая сохранилась на протяжении 1930-х гг., и рождаемость 1941 г. была на 25 % ниже, чем в 1925 г. Позже Вторая мировая война усугубила упадок. Тем не менее в мирное время довоенный уровень так и не был восстановлен. После небольшого взлета 1949 г. начался острый необратимый упадок.

Две цифры иллюстрируют рамки явления: Россия прошла путь от уровня рождаемости в 206 на тысячу в 1920-х гг. до 29 на тысячу в 1960-х гг. Главной причиной было желание жителей России иметь меньше детей, особенно с помощью абортов (самый высокий уровень в мире). Некоторое значение привнесла тенденция откладывать время заключения брака, высокий уровень разводов и увеличение числа незамужних женщин.

Нисходящая тенденция уровня рождаемости компенсировалась необычайным снижением уровня смертности (39,8 на тысячу в 1880-х гг., 30,2 - в 1900-е, 22,9 - в 1920-е, 7,4 - в 1960-е гг.) и ростом средней продолжительности жизни (28,3 года в 1838-1850-х гг., 32,34 - в 1896-1897 гг., 44,35 - в 1926-1927 гг., 68,59 - в 1958-1959 гг.) и соразмерным ростом числа пенсионеров. В 1926 г. на каждые 100 правоспособных людей приходилось 92 человека из числа неактивного населения (71 ребенок и 16 пенсионеров). В 1959 г. число неактивного населения было равно 74 из 100 (53 ребенка и 21 пенсионер). В период 1926-1959 гг. средняя цифра составила 20 % на семью.

Поскольку большая часть неактивного населения получала пенсии, семьям помогали соответственно. В результате снижения уровня смертности и увеличившейся продолжительности жизни общество и семья получили определенные преимущества. Миронов делает заключение, что все выиграли от демографической революции, которую он называет «рационализацией процесса воспроизводства».

Этот тип современного воспроизводства упорядочивал весь жизненный цикл семьи и отдельной личности, особенно женщины. Детородные функции, которые требовали таких огромных усилий от них в прошлом, от начала брачного возраста до менопаузы, были теперь замкнуты в узкий промежуток их жизни, это позволяло им работать и помогать увеличению семейного дохода. Женщины на самом деле стали важной частью рабочей силы во всех ключевых отраслях. К 1970 г. многие из них были хорошо образованны, выбрали для себя техническую профессию и участвовали в научных исследованиях. Миронов имеет право настаивать на том, что «ни в одной другой стране в мире не было такого высокого уровня женского участия в труде и культуре».

Мы можем остановиться здесь на минутку только для того, чтобы подчеркнуть, что, будучи в принципе верной, эта фраза поражает своим чрезмерно триумфальным тоном. Большинство советских социологических исследований показало, что на самом деле эмансипация женщин была ограничена по двум позициям: чисто символическим присутствием во властных структурах и крепкой патриархальной системой в городе и в деревне. Это усугублялось недостаточными поставками бытовой техники. Поэтому, как и прежде, возвращаясь домой после тяжелого трудового дня, женщина проводила еще три часа, делая домашнюю работу, зарабатывая широко распространенное расстройство - хроническую усталость. В 1960-е гг. государство совершило «героические» усилия по увеличению производства и поставок бытовой техники и получило удовлетворительные результаты. Но этого было недостаточно, чтобы устранить те немалые препятствия, которые мешали равенству женщин.

Несмотря на все эти оценки, индикаторы женской эмансипации неоспоримы, и мы обязаны Миронову своим лучшим пониманием изменений, которые произошли в социальной структуре страны и в формировании того, что я называю «новым обществом», в рекордные сроки и несмотря на прошлые катаклизмы. Данные о демографии влекут нас дальше, к следующей главе, одновременно отражая и подлинное освобождение, и более темные реалии.

На данный момент следует просто упомянуть то явление, которое описано Мироновым как специфическое для советского общества и никогда не было тщательно изучено, хотя его важность подчеркивала известный социолог Татьяна Заславская из Академии наук. Миронов пишет, что «уравнивание доходов широких масс населения до определенного среднего уровня представляло собой еще один внутренний резерв, который советское общество могло мобилизовать». Он делает еще более сильное утверждение по поводу того эффекта, который произвело снижение неравенства между уровнями доходов разных социальных групп, на улучшение «биологического статуса» населения: чем беднее общество, тем более велико неравенство в «биологическом статусе». У нас нет какой-либо надежной оценки этого неравенства в СССР, но государство усердно работало над тем, чтобы снизить материальное неравенство, и в этом, несомненно, преуспело.

Значительная мобильность населения и смешанные браки между людьми из разных регионов и культур сильно повлияли на такие индексы, как рост призывников и феноменальный уровень урбанизации (от 15 % в 1921 г. до 50 % в 1961 г.). Хотя система предлагала своим гражданам гораздо более низкий уровень жизни, чем в западных странах, удивительно то, что по крайней мере до 1980-х гг. рост мужчин в России продолжал увеличиваться приблизительно в таком же темпе, как и в развивающихся странах.

Из работы Миронова мы прежде всего выделяем его идею о том, что улучшение «биологического статуса» (и набора факторов, которые его создали) было «секретом» системы. Секретом, о котором она сама не знала. Известно, что в постсоветский период «биологический статус» населения, без сомнения, пошел на спад, что, возможно, и вызывает тоску по умершей советской системе, которую испытывают многие российские граждане.

Глава 23. Достижения и провалы урбанизации

Наше пристальное внимание к изменению социального ландшафта - бюрократии, политике, экономике и законодательству, всему, что создавало этот ландшафт, то есть к тем аналитическим рамкам, которые дадут нам возможность отличить то, что, с одной стороны, было урбанизировано и модернизировано, и, с другой, было урбанизировано без реальной модернизации. Непростой вопрос выравнивания уровней дохода заслуживает серьезного исследования. Относительное равенство и снижение классовой дифференциации и барьеров среди широких слоев населения - один из незыблемых фактов, нежно вспоминаемый даже многими русскими эмигрантами в США, где экономическое неравенство составляет часть системной этики.

Миронов дает положительную оценку этому феномену, что противоречит его собственным идеям о современности, которую он определяет как приспособление к западной модели. Более того, это подводит его к тому, чтобы рассматривать уходящую старую русскую общинность, унаследованную из сельского прошлого, как знак «зрелости» страны. Но в чем тогда смысл равенства и добрососедства, оказывающих позитивное влияние на физическое и моральное здоровье российских граждан, если не в «несовременной» общинности? Разве ее отсутствие действительно на пользу современным обществам? Всеобщий феномен одиночества в размытой городской толпе является нездоровым продуктом социальной атомизации, которая может быть вылечена только «общинным духом».

Таким образом, если мы в основном остановимся на «механических изменениях» - например, на продолжающейся волне эмиграции, которая по праву называется комплексным феноменом, - важно помнить, что урбанизация дала новое содержание термину «мобильность». Это не означает простого изменения адреса, или места работы, или движения в пространстве. Современная урбанистическая среда, с которой мы имеем дело, включает в себя социальную, культурную, экономическую и психологическую мобильность, которая может быть лучше всего понята при сравнении с традиционным пространственным смыслом термина.

Сложность урбанизации и сила ее изменений состоит в запуске процесса появления множества идей, которые циркулируют по новым каналам коммуникаций и выливаются на население потоками информации, где первое место отдано изобретательности, образованию, интеллектуальной креативности и, кроме того, они порождают новые концепции существования и новые потребности в личной жизни людей.

Все это отстоит на световые годы от сельских ритмов традиционной России, где изменения происходили медленно, и социальный мир, зачастую в виде деревни, с легкостью их усваивал (все знали подробности соседской жизни). Возникало глубокое чувство близости социальной реальности, которое приводило к вере в капризы природы. Цепляние за традиции, ограниченная мобильность и низкие горизонты (часто в буквальном географическом смысле) - вот были их правила.

Без определенного уровня образования и переходных стадий эта сельская цивилизация не была готова к встрече с большими городами и городскими поселениями, важно было получение образования, приобретение профессиональных навыков или изменение профессии. На новоприбывшего горожанина высыпалось огромное количество мировоззрений, личностей, моды, информации и ценностей, приводящих его в смятение, они разрушали знакомые традиционные социальные декорации всех видов. Влияние отдельных идей наряду со стимулом вступить в новые и разнообразные отношения сообществ любого рода - социальных, политических, экономических и культурных - вступали в противоречия с традиционной социокультурной вселенной, преодолевая ее, иногда глупое, сопротивление.

Но не только крестьянский мир впадал в эти противоречия. Городское сообщество испытывало огромное давление государства, просто потому что оно представляло новое, абсолютно другое устройство для управления. Более того, это сообщество было еще очень юным, неопытным в способах самоконтроля и несло большой груз старых традиций. Таким образом, и сейчас это уже очевидно, урбанизацию нужно рассматривать как процесс, равносильный формированию нового сообщества.

Весь переходный период старый крестьянский и новый городской миры сосуществовали бок о бок, а традиции и старые умонастроения перемешивались с волнениями столиц и сложностью «наукоградов». Государство и его основные институты управляли одновременно «несколькими веками» и находились под идеологическим и политическим давлением смешанных групп. Комплекс взаимодействия культур и умонастроений, который на этом этапе отражался в сфере политики и государства, выражался в смешении религиозных и светских элементов, которые можно увидеть как в государственной символике, так в способе проявления силы, а также в реакции народа на проявление силы государства. Культ Сталина, взрыв народного горя после его смерти, принятие авторитарного государства и феномена в лице Никиты Хрущева - не только его манеры руководить и широкомасштабного протеста, который он вызвал у народа и интеллигенции, - все это показывало, что социальный и культурный ландшафт претерпевал большие изменения. Урбанизация развивалась, и городское сообщество становилось доминирующим образом жизни.

Какими бы ни были пережитки прошлых традиций и практик, урбанизация трансформируемого общества вынуждала правительство адаптироваться к этой новой сущности, поскольку в ином случае оно не могло бы управлять страной, которая остановилась бы в своем развитии. Иными словами, государство и правительство сами должны были стать мобильными, чтобы ответить на вопросы совсем другой исторической программы.

Изменения, которые мы уже обозначили, особенно касающиеся репрессий, были реакцией на задачи нового уровня сложности, которые новая реальность поставила перед государством. Старые методы насилия и мобилизации больше не подходили: требовались новые средства и новые, более продуманные стратегии. Зачастую проблемы проявлялись неожиданно, и способность их разрешения придавала гибкости в переговорах с населением.

Бюрократическая верхушка состояла из неофитов, которым пришлось контролировать урбанистический «лабиринт», а он, как правило, был независимым и непокорным. Урбанизация шла рука об руку с модернизацией, диктовала новые тенденции в социальном поведении и накоплении специфических «ресурсов», которые в основном и спасли политику государства. Эта огромная концентрация живой энергии не могла регулироваться теми методами и аппаратом, который был создан, для того чтобы управлять в основном сельским населением и относительно маленьким городским сектором. В этом конкретном случае «зов истории» заставил государство принять новую реальность и измениться, с тем чтобы возглавить активные силы урбанистического сообщества и сконцентрироваться на тех областях, в которых оно было компетентно.

В этом отношении изменения, произошедшие в начале хрущевского периода в области уголовной, трудовой, образовательной и социальной политики, о которых мы писали во второй части этой книги, выглядели многообещающими движениями в правильном направлении. Они означали, что система признает изменение общества в целом и дает возможность появиться новым формам отношений между обществом и государством. Этот процесс продолжился одновременно с «демилитаризацией» общества и режима. Обоюдное перекрывание социальных и экономических факторов стало особенно сложным, и государство старалось этому соответствовать, приспосабливаясь к новым потребностям и настроениям.

С точки зрения рабочих, отношения между сферой труда и государством часто описывались шуткой, которую мы уже цитировали: «Вы делаете вид, что платите нам, мы делаем вид, что работаем». Некоторые принимали это за чистую монету, хотя в этом остроумном замечании была и доля истины - например, существование молчаливого общественного договора, который никогда не был подписан или ратифицирован, где стороны приходили к обоюдному согласию о ведении низкоинтенсивной и низкопродуктивной экономики.

Последствия этого были многообразны и многочисленны. Первым было то, что он касался относительно небольшой группы конфликтов на производстве и, возможно, в обществе. Но он также означал низкий уровень жизни, который побуждал людей искать другие способы зарабатывать деньги легальным и полулегальным образом (частные земельные участки, вторая работа). Последствия этого процесса не обязательно были отрицательными.

В свою очередь, административный слой, который получил хорошее образование и гораздо крепче «сидел в седле», провернул целый ряд операций, законных и незаконных, которые были необходимы для успеха официальной стороны дела. Иногда они меняли направление и просто совершали уголовные преступления (коррупция, черный рынок). Для того чтобы достичь целей, поставленных планирующими ведомствами, министерские органы и руководители отдельных предприятий научились защищать себя с помощью целого комплекса мер.

Фактически они создали систему, базирующуюся на неформальных правилах: наращивание неразрешенных складских помещений, средств производства и рабочей силы; использование толкачей и других посредников для получения необходимых поставок по неофициальным каналам; саботаж и пренебрежительное отношение к официальному следствию и милиции и, наконец, создание могущественной сети союзников и лобби на самом верху. Эти административные структуры избегали реального контроля партии (и любого другого) и были недалеки от того, чтобы стать настоящими держателями «акций» государственной власти.

Реальность урбанистического сообщества и национализированной экономики относится и к изменениям в образе действий самой партии, которая в отношениях с верхними эшелонами бюрократии прибегала к силовым методам. Более низкая ступень общества, рабочие, была частью того же общества, что и административная сеть, в которой они работали. По существу, они были как источником, так и адресатом общественного мнения, настроения, практик и интересов. Интересы группы бюрократов (руководителей экономических отделов, военно-промышленного комплекса, научного сообщества, вооруженных сил) наряду с интересами, мнениями и правами низших бюрократических слоев (все они были членами профсоюзов) были узаконены де-факто. Подобным образом право специалиста торговаться по поводу условий договора на работу было признано де-факто на «рынке труда специалистов». Существование рынка труда дефакто и де-юре стало частью советской реальности, так же как и весь комплекс взаимоотношений между управленцами, рабочими, союзами и партией.

Теперь забота об общественных ожиданиях и желание им соответствовать часто отмечались в правительственной программе, а образ действий правительства дал такой крен, которого не было с конца НЭПа. Партийные и государственные документы, опубликованные в то время или позднее обнаруженные в архивах, рассказывающие о настроениях различных социальных слоев, содержат довольно много информации и предостережений, если правительственные или государственные структуры выражали беспокойство по поводу определенной политики (или ее отсутствия), которая влекла за собой риск создать недовольство. Отношение рабочих было главной заботой власти и часто обсуждалось аппаратом, особенно когда отчеты показывали, что они переставали посещать партийные собрания, молчали или освистывали выступающего, не говоря уже о более выраженных формах протеста, к которым они прибегали (увеличилось количество забастовок).

Новые тенденции и мнения, появляющиеся среди студентов, интеллектуалов и административных кадров, широко обсуждались и записывались. Хотя боевой дух этих слоев был слабым, он зачастую выражался в ненависти к партии. Вот отчего, когда коммунистическая политика провоцировала массовое недовольство, она официально отзывалась или приостанавливалась. Если женщины отказывались выйти на работу до того, как дети будут устроены в ясли, власти совершали ответные шаги: ответственный за такое положение дел получал выговор, проводилась реорганизация, предпринимались шаги по улучшению социальной политики - и предлагалось соглашение. Это означало де-факто и даже де-юре признание разных прав в большом масштабе.

Таким образом, общественное мнение и переговоры с гражданами составляли часть социокультурной сцены. Когда этот процесс прерывался опрометчивыми политическими решениями (как время от времени происходило при Хрущеве), за них в политическом смысле назначалась определенная цена.

Принимая в расчет усилия, совершенные для улучшения гражданского и уголовного кодексов и модернизации юридической системы, можем ли мы говорить о Reichstaat (правовом государстве)? Нет. Если быть последовательным, к этой категории относится только та законность, которая частично, но однозначно принадлежала только самой верхушке власти. Система должна была расширить права критиков, по крайней мере, одарить оппозиционеров правом на справедливый суд. Но этого не произошло. Мы с уверенностью можем говорить о возросшей роли закона и правовой системы, за которыми последовала отмена тайных несудебных процедур и произвола при исполнении закона.

«Массовые беспорядки» в Новочеркасске variety расследовались КГБ, потому что никто не знал, что с ними делать: в этом случае военное вторжение повлекло значительное число потерь. Недавно появилась книга, написанная на основе исследования архивов, в которых содержатся данные о тех событиях, что были главной заботой Владимира Семичастного[3-23].

В брежневский период зафиксировано девять случаев массовых восстаний, семь из которых произошли в первые два года его правления. При Хрущеве общее число восстаний было в два с половиной раза больше. Между 1957 и 1964 гг. оружие использовалось в восьми случаях; при Брежневе - в трех (все в 1967 г.). При Хрущеве количество убитых и раненых среди восставших равнялось 264, а при Брежневе пострадал 71 человек. Общее количество потерь во время восстаний на протяжении 25 лет было равно 335 - большая часть из них раненые (но эта цифра неточна). Таким образом, среднегодовой показатель равен 13,4 раненых или убитых (хотя многие годы свидетельствовали, что восстаний не было). Было бы полезно получить сведения о примерах восстаний в других странах (их охвату и потерям). Была ли советская цифра - 335 раненых и убитых за 25 лет - необычной при огромном размере страны и недемократическом режиме?

Будем надеяться, что та панорама изменений, нововведений и реформ, которые мы описали, даст читателю возможность увидеть разницу между сталинской и постсталинской моделями. Устранение массового террора как средства управления заставило власть, и прежде всего партию, заняться тем, что я называю «переговорами» с основными социальными и бюрократическими действующими лицами, увеличив зависимость режима от них.

«Пересталинизация» (чрезмерное увлечение Сталиным) советской истории, расширение ее в прошлое и в будущее является общей практикой, которая преследует целый ряд целей, но не отвечает на исторический запрос. У нас нет причин игнорировать степень и значение изменений в социальной структуре, стратегический вес отдельных социальных групп (больших или малых), слияние государственного аппарата с партией, конец массового террора - пока, конечно, мы рассматриваем только некоторые идеологические гипотезы, которые сопротивляются попыткам раскрыть комплексную историческую реальность.

Мы не должны забывать, что общество и режим не были защищены от возможности возникновения реакционных идеологических и политических течений, в том числе и среди государственных и партийных руководителей. Здесь мы затрагиваем эту огромную тему исключительно для того, чтобы коснуться трудностей процесса десталинизации и движения за реабилитацию Сталина. Продолжающиеся внутренние дебаты о десталинизации внутри постсталинского руководства и среди хрущевской оппозиции были сосредоточены не на продолжении сталинизма как такового, а на образе Сталина как строителя государства и руководителя державы; на готовности использовать решительные методы, когда на карту поставлены государственные интересы. Неудивительно, что среди руководителей диктаторского режима были несколько человек, защищавших этот взгляд. Тем не менее важно отметить, что, несмотря на все «пробные шары» и полумеры по восстановлению образа Сталина как великого руководителя, реабилитации не произошло, потому что она более не имела смысла. Даже среди сталинистов больше никто не защищал идею кровавых зачисток. Политические аресты, конечно, продолжались, но они были направлены на настоящую критику и реальные политические действия, а не на выдуманные преступления, в которых людей заставляли «сознаваться». У них было мало общего со сталинским периодом как по характеру, так и по размаху.

Но если мы не предложим широкой картины того, чем система была все это время, наш тезис о том, что она изменилась, повисает в безвоздушном пространстве. Снизу все выглядело как настоящий хаос: массы людей и органов действовали так, как они считали нужным, в то время как значительное число декретов и законов, изданных Центральным комитетом или, более торжественно, совместно с Советом министров, не соблюдались или исполнялись только несмелыми. Массовые явления, такие как текучесть рабочей силы, оставались на уровне декларации. Чиновники не теряли работы, даже если они воровали. Одни судьи не соглашались с жестокостью некоторых законов и искали пути уменьшения ответственности, если они чувствовали, что наказание не имеет смысла; другие делали прямо противоположное, в силу того что находили новую политику слишком либеральной.

Все это означает, что история, ограниченная государственной политикой, ведет к неполной и неточной картине. Исторические события, которые мы рассматриваем, приняли форму процессов, лишь частично зависящих от политических мер. На самом деле они в основном и даже полностью произошли спонтанно (мы уже сталкивались со стихией).

«Те, кто наверху», были не только покровителями волюнтаризма. Политбюро управляло с помощью 2-4 миллионов человек, составлявших сильный слой начальников («боссов» в широком смысле слова): около миллиона людей на высших постах, миллион на административных постах меньшей важности и еще миллион руководителей промышленных предприятий. Они составляли широкий социальный слой со своей собственной историей и социологией. Его члены преследовали собственные интересы - так же как и рабочие, крестьяне, интеллектуалы, работавшие под их началом. Таким образом, мы видим, что руководители промышленных предприятий создавали свои фабрики в хорошо развитых регионах, даже если это было формально запрещено, и поддерживали трудовые резервы, накапливая и другие запасы по схемам, которые уже находились вне закона и, что важно, не финансировались. (Так откуда же брались деньги? Секретные фонды?) Даже правила, созданные номенклатурой, обходили для того, чтобы предложить хороший пост или продвижение по службе, создать сеть закадычных друзей вокруг босса с близким сопутствующим кругом, кликой и клиентелой - это просчитал бы любой социолог.

Такое спонтанное развитие затрагивает все социальные группы любого режима: начальники занимаются своими делами, в то время как их подчиненные делают все, что можно, законно или незаконно, для продвижения своих собственных интересов. Соответственно, когда привлекается широкий круг факторов, мы можем показать несколько интерактивных динамичных процессов, которые воссоздают реальность более комплексно, чем клише официальных портретов. Социальные изменения, происходившие во время лихорадочной стадии урбанизации, сопровождались новым уровнем социальной комплексности. Она выражалась в постоянно растущей движущей силе «социального фактора» (большая свобода передвижения для рабочих, создание рынка труда для специалистов, которые стали интеллигенцией). Этот уровень сложности сдерживал их, проверяя границы политический системы.

Социальный фактор, которому мы уделяем внимание на всем протяжении книги, помогает оценить весь комплекс социальной действительности и глубокие изменения, сопровождавшие его. Существование советского режима в постсталинский период было относительно коротким, но исключительным по своей интенсивности историческим опытом. После смерти Сталина мы наблюдаем не только отход от массового террора, но и исчезновение других черт, связанных с «порабощением» населения.

Изменения, последовавшие после конца этого рабства, были очень значительными: они принесли расширение личной свободы - и это нужно признать, а не отвергать с презрением на том основании, что демократическая система обычно предлагает гораздо больше. Судьба режима без увеличения воздушного пространства для народа была бы неясной: улучшение социальных условий, вопросы безопасности труда, более короткий рабочий день, более длинный отпуск в более доступных курортных местах, более высокая заработная плата (хотя и не обязательно) - все это нужно учитывать в нашем критическом анализе системы.

Таким образом, как мы и обозначали во второй части книги, трудовые отношения теперь базировались на трудовом кодексе и правовых гарантиях, которые давали рабочим право на изменение места работы. Права рабочих и служащих были более четко определены и лучше защищены: закон давал возможность ставить под сомнение решение руководства и добиваться решения дела в судах или других специальных органах, созданных для того, чтобы организовывать рабочие слушания, - здесь у рабочих был хороший шанс выиграть.

Этот процесс, конечно, стимулировал повышение образовательного уровня рабочих, частично благодаря потоку выпускников общеобразовательных школ, которые шли работать на фабрики. Они создали значительное социальное давление на руководство и правительство, когда осознали пропасть, пролегавшую между их уровнем образования и стремлениями и все еще относительно примитивными условиями работы на промышленных и других предприятиях, которые внедряли технологические инновации гораздо медленнее, чем ожидала молодежь. Несмотря на то, что многие рабочие из предыдущих поколений приспособились к низкоинтенсивной системе, образованная часть была, конечно, разочарована. Неудовлетворенные монотонным, архаичным и зачастую даже немеханизированным характером своей работы, они были готовы искать более интересную работу где угодно, и сейчас у них было на это право. Для того чтобы удержать их, предприятия должны были улучшить свой технологический уровень. Но для этого нужно было изменить всю систему стимулирования в области промышленности (и в экономике в целом) - эта перспектива поднимала чрезвычайно сложные экономические проблемы и была настоящей головной болью для руководства.

Здесь термин «социология» означает сочетание интересов, взаимодействий и практик социальных групп, а также подходит при описании производства, обмена идей, идеологий, политических тенденций и настроений, которые происходили очень интенсивно. Эта интенсивность была связана с возросшей ролью интеллигенции, растущим весом общественного мнения, которые проникали в бюрократию и партийный аппарат, а также распространялись среди молодого работающего населения. Некоторые считали, что история не может быть политической, только идеологической, в стране, которая не признает права на существование другого политического мнения, свободу самовыражения и организованные формы протеста.

Однако на самом деле в СССР существовали идеологические и политические направления деятельности и даже были найдены способы для того, чтобы они были услышаны, хотя и не предполагали организации, а просто шли по пути свержения режима. Те, кто вступал на этот путь, рисковали попасть под пристальное внимание спецслужб, но они, будучи могущественной силой, оказывались бессильными, сталкиваясь с распространением идей среди молодежи и широких слоев населения, бюрократии, армии или интеллигенции. Когда идеи начинали распространяться, история (или, как предпочитают говорить некоторые, политическая социология) захватывала власть, и милиция была бессильна, особенно если это мнение было популярным среди руководства и даже в рядах спецслужб.

Партия была не просто бессильна, она отступала перед этими идеями и тенденциями: разнообразие (иногда опасное) национализма или этатизм, глубоко укоренившийся в ее круге, выражался почти открыто и безнаказанно, хотя таким образом они помогали подорвать ту власть, которая их терпела. Но антирежимные силы не могли никого серьезно напугать.

Режим не был свергнут: он умер в результате истощения своих внутренних ресурсов и распался под собственной тяжестью - это отдельный прецедент в истории падения империй. Конечно, существовали определенные личности и силы, которые желали его свержения, но они не обладали достаточной поддержкой народа. Мы знаем, что при Юрии Андропове органы арестовали потенциальных оппонентов и заговорщиков (около 8,5 млн. человек), в основном на юго-востоке России, а также среди столичной интеллигенции. Но эти элементы никогда не могли бы стать согласованной политической силой.

Полицейского контроля и информаторов (стукачей) недостаточно, для того чтобы объяснить мощь системы. Граждане должны были сами найти в системе что-то, чего желали или за что испытывали благодарность: живя в стране с международным статусом, относительно социально однообразным населением, возможностью социального продвижения для неблагополучных слоев или относительной новизной дарованных свобод де-юре или де-факто, во время восстановления системы после смерти Сталина и даже во время ее упадка. Все эти свободы были связаны с новой урбанистической реальностью, которая, возможно, была еще слишком незрелой, чтобы учесть появление новых, четких политических стремлений и возможность привлечения к ним широкой народной поддержки.

В контексте расширения урбанистического сообщества возникновение социологии как научного знания было естественным и крайне значительным процессом. Импульс, направленный на развитие до сих пор запрещенной дисциплины, шел не только из академических кругов, но и от разных официальных лиц и аналитиков из Госплана, Министерства финансов, ЦСУ и Государственного комитета по труду - органов, чья сфера деятельности не было ограничена одной отраслью, а охватывала всю экономику, общество и органы управления. Чтобы остаться непревзойденным, КГБ с помощью Академии наук создал институт для социологического исследования разных сред, особенно студенческой, с упором на поведение, которое могло быть названо антиобщественным, реально или потенциально враждебным режиму.

Социология быстро развивалась. Сознательно или нет, социологи стали группой влияния (поддерживаемой академическими институтами и их членами) и быстро оказались востребованными в вопросах лучшего понимания общества, производственных помещений, молодежи и ее стремлений, положения женщин и т. д. Статьи ученых предлагали тот образ действительности, у которого было мало общего с клише и риторикой официальной идеологии. Они создавали эту реальность из сознания обычных людей, а также партийных и государственных чиновников, подстраивая ее к новым реалиям, задачам и подходам.

Государственные органы начали заказывать социологические исследования. Появилось много разных социологов (Татьяна Заславская и ее коллеги в новом академическом центре в Новосибирске, другие в Москве и Ленинграде).

Они, без преувеличения, проводили настоящие исследования, посвященные условиям жизни в сельской местности, фабрикам и ведомствам. Экономисты из разных центров, особенно работавшие в Центральном институте математической экономики, оказались вовлеченными в интенсивные исследования, переходящие в научные работы, которые - опубликованные или нет - передавались правительству (некоторые из них заказывались; другие выполнялись по инициативе исследователей). Политологи также вырабатывали свое мнение, даже если их об этом не просили. Они добровольно посылали меморандумы в адрес руководства, протестуя против некоторых политических шагов (например, ввода войск в Афганистан).

Правительство и партийный аппарат отбирали академических экспертов на роль временных или постоянных советников. Эти академики были той частью интеллигенции, которая лучше всего приспособилась к сложной урбанистической реальности, они искали новый тип анализа, который был далек от официального идеологического дискурса или ретроградного агитпропа. В этом отношении правительственные круги были иногда более открытыми, чем партийный аппарат, который был полон брежневцев, хотя их влияние компенсировалось желанием нескольких отделов создать свой собственный «мозговой трест». Юрий Андропов, который, возможно, инициировал это направление, рекомендовал несколько очень умных, смело мыслящих людей в этот отдел. После падения режима многим из них пришлось продемонстрировать свои интеллектуальные и моральные качества, чтобы вызвать доверие к своей деятельности в прошлом.

Это образованное урбанистическое сообщество испытало гораздо больше, чем мы только что говорили. Политически оно создало не только просвещенных реформаторов, но также реакционеров и сторонников жесткого курса разных оттенков. Но мы здесь сосредоточились на новизне и сложности урбанистической реальности, которой должен был противостоять режим, мы не рассматриваем все политические течения, а тем более те, которые были готовы изменить направление.

Что «говорила» экономика? Функционирование экономической системы страны стало больше чем проблемой. Роковая дихотомия оказалась действенной: новая социальная структура расширялась, а уровень экономического роста продолжал снижаться. Этого достаточно, чтобы определить, что уровень роста национального дохода (согласно западным оценкам) достиг приличного уровня - 5,7 % за год в 1950-х гг. (практически такой же быстрый рост был в первую пятилетку), но, упав до 5,2 % в 1960-е гг., составлял 3,7 % в первой половине 1970-х и 2 % в 1980-1985 годах.[3-24]

Роберт Дэвис подтвердил эту картину. С середины 1970-х гг. советский уровень роста был так низок, что в первый раз после 1920-х гг. ВНП увеличивался медленнее, чем в США, и намного медленнее, чем в нескольких новых индустриализованных странах. За этими данными лежит еще более сложная реальность, которой не коснулись экономические и политические нормы. Экономические учреждения и ученые знали, что ситуация становится все более острой.

Неудивительно, что человек, отвечавший за доктрину, председатель правительства Анатолий Косыгин, уже в 1966 г. попросил Академию наук оценить положение с точки зрения соревновательности с США. Академия создала отдел, занимавшийся «соревнованием с капитализмом», и таким образом могла заниматься исследованиями без постоянных обращений в Госплан или ЦСУ, которые регулярно снабжали правительство сравнительными данными по развитию западных экономик. В 1966 г. поручение Совета министров было выполнено, и соответствующий отчет поступил в правительство в начале 1967 г. Исследование, проведенное в духе косыгинских реформ (официально запущенных в 1965 г. и положивших начало горячим дискуссиям), искало пути передачи состояния крайней необходимости срочных мер, которые могли бы усилить руку реформаторов.

Картина экономики, предложенная правительству и Госплану, была весьма обстоятельной. Отсутствие доступа к архивам Косыгина не дает возможности сказать, что он думал в этой ситуации, но текст, который у нас есть, является еще лучшим ключом, чем его собственные переживания о жизнеспособности системы. В академическом отчете нет ни слова о бремени военных расходов, блокировавших экономическое развитие. Он показывает все более высокие зарплаты, расширение производства товаров потребления, которое было предпосылкой роста всей экономики, двигающейся по курсу ускоренного технологического прогресса[3-25]. Но Косыгин, конечно, знал об этом из других источников.

Мы знаем, что экономисты Академии показали: СССР отстает от США по всем ключевым индикаторам, за исключением тех, которые рассматривались как ведущие отрасли в конце XIX в. Политики, не одобрявшие проекты Косыгина, возможно, считали, что улучшения экономического управления будет достаточно, для того чтобы устранить потери и увеличить ресурсы без вмешательства в систему. Это был путь, в котором за потери предстояло расплачиваться Косыгину. Но если руководитель правительства занимался проблемой, это не означает, что он нес за нее ответственность: потери были эффектом, а не причиной болезни. Исследуя ее вширь и вглубь, можно определить места закупорки более четко. Эта задача была доверена специальной Комиссии по устранению потерь, обладающей значительной властью и, конечно, поддержкой Косыгина, даже если его оппоненты также были заинтересованы в ее работе (она вообще могла быть создана по их инициативе).

Комиссия была сформирована в 1966 г. и после переименования в Комиссию по экономии государственных ресурсов состояла из глав межсекторных министерств и органов (Госплан, финансы, статистика, труд и зарплата, Госснаб). С помощью других органов ее задача состояла в изучении ключевых секторов системы (мы не знаем, включало ли это огромный военно-промышленный комплекс). Работники комиссии создали огромный отчет о работе административных органов в большинстве отраслей (включая науку, инвестиции, экономические отрасли, культуру и здравоохранение), который был похож на результаты медицинского осмотра огромного нездорового тела. И осмотр велся работниками «больницы» по полной программе. Факты и цифры, конечно, уже были известны Косыгину, но, видимо (как мы предполагаем), его инициатива стала «обоюдоострым мечом». Кроме того, «доктора» ничего не говорили о том, как лечить больного.

Среди других данных комиссия использовала материал, представленный Комиссией государственного контроля, которая детализировала, например, износ и потери сырья; огромный вред, наносимый материалам во время транспортировки; потери топлива и электроэнергии; затоваривание непродаваемой продукцией; производство товаров, которые были слишком тяжелыми и (или) слишком примитивными из-за устаревшей технологии и методов производства; дорогостоящее использование угля из отдаленных регионов, в то время как он был доступен гораздо ближе по более низкой цене[3-26].

Вот только несколько примеров. В экономике огромную роль играло производство труб и трубопроводов. Советская экономика продолжала выпускать больше металлических труб, чем усиленных бетонных (например, для водопроводов), хотя они были на 30-40 % дешевле, даже принимая в расчет те инвестиции, которые требовались при переходе к их производству. Их использование предполагало использовать на 80-90 % меньше металла, а их технический ресурс был в три раза больше. По плану 1966 г. предполагалось производство современных труб только малыми партиями, хотя существовала необходимость в 1 миллионе кубических метров.

Еще одним дорогостоящим отклонением были фабрики, на которых складировались запасы материалов (сырья и конечной продукции) в гораздо большем количестве, чем было запланировано. Все это хранилось в неприспособленных помещениях, иногда на открытом воздухе, то есть страдало от плохой погоды и разворовывалось. Предприятия отказывались продать излишки в случае необходимости, хотя у них было право так делать. Зато, если товары были мало востребованы, фабрики, зачастую пренебрегая правилами, использовали значительные ресурсы для выплаты зарплаты в виде сверхплановой продукции. Были предложены меры, чтобы заставить руководителей предприятий уменьшить загрузку складов до приемлемого уровня.

Другой проблемой стали растущие издержки обращения. Они составляли 5,31 % продажи в розницу в 1958 г. и 6,25 % в 1965-м. Более того, в тот же период сильно повысились цены в рабочих столовых, которые страдали из-за потери товаров во время транспортировки или хранения, низкокачественной упаковки и переплаты персоналу (а также из-за уплаты высоких штрафов).

Многие предприятия предлагали увеличение зарплаты, которая обгоняла производительность труда. В первой половине 1966 г. 11 % промышленных, коммерческих и транспортных предприятий действовали таким образом, увеличив превышение кредита по зарплате на 200 миллионов рублей.

Из-за незаконного увольнения рабочих правительство также терпело серьезные убытки. В 1965 г. в 60 % случаев суды требовали восстановления уволенного рабочего; выплачивая зарплату этим людям, они теряли 2 миллиона рублей ежегодно, в то время как чиновники, ответственные за подобное увольнение, не были наказаны.

Потери, отнесенные к нехватке ассортимента и растрате товаров в коммерческих организациях и продовольственной индустрии, оценивались в 300 миллионов рублей. Преступники отправлялись под суд, но процессы затягивались, и возмещение ущерба шло очень медленно. Многие предприятия не торопились подавать в суд на преступников.

Ситуация в коммерции повторялась в сфере науки и культуры, где возможности были недоиспользованы и было слишком много служащих. Более того, предприятия обычно долго мешкали с тем, чтобы подать заявку на патент технического изобретения. В отчете есть список продукции и оборудования, которые были разработаны давным-давно, но все еще не использовались. Повторю еще раз, потери были ошеломляющие.

В свою очередь Комитет государственного контроля исследовал большое количество промышленных предприятий и сделал свой вклад в литанию с жалобами. Особенно когда обнаружилось, что цена продукции, зафиксированная в плане, постоянно завышалась. Определение ее в текущем году не учитывало цен предыдущих лет, это отражалось в завышении заработной платы, некачественном управлении, перепроизводстве и плохом использовании производственных мощностей. Комитет не скупился на описание неэффективности и потерь, но мы должны отметить «претенциозность» его рекомендаций министерствам, которые «проглотили» ресурсы. Он просто «привлекал внимание министерств к необходимости планировать снижение цены производства более четко». Но какой стимул мог заставить их это сделать?

Как всегда, когда для решения проблемы назначается контролирующая или специальная комиссия, она представляет картину полного хаоса, где ничего не работает. Поэтому нужно пояснить, что многие предприятия работали хорошо: в ином случае экономика развалилась бы еще раньше. Но система достигла критического момента, когда «потери» могли привести к историческим аберрациям: структура, которая производила больше затрат, чем товаров.

Если страна продолжала идти, хоть и хромая, то только потому, что она обладала огромными ресурсами. Следовательно, возникает другой парадокс: очень богатая страна с очень низким уровнем потребления. В результате комиссия предложила всем учиться быть более экономными. На самом деле проблема не была только в потерях. Не менее удивителен тот факт, что система планирования сохранялась на протяжении всего времени, даже при обострении, неэффективности и потерях в процессе производства, которые по определению она должна была предотвратить.

На данный момент чистые экономические и технологические меры не дали такого эффекта. Некоторые эксперты считают, что резервы экономического роста могут быть найдены в дорогостоящем военном секторе, поскольку, согласно бюджету Госплана, 40 % всех новых машин, произведенных СССР, были предназначены для «специальных проектов». Было ли это неподходящим временем, чтобы помочь оживить гражданский сектор?

Это был еще один воздушный замок. В военно-промышленном комплексе технологический прогресс был заложен в потери, и никто не обращал внимания на цену. Непомерная секретность (и непомерная власть этого комплекса) усугубляла ситуацию, и какими бы ни были достижения (а их было много, но они оставались в «закрытых городах», которые много брали, ничего не давая взамен), не существовало способов передачи технологий в гражданскую промышленность.

С другой стороны, советская система «планирования», чьи показатели были почти исключительно количественными, не смогла создать продуманных взаимосвязей между этими показателями и системой стимулов; или баланса между основными социально-экономическими факторами, ведущими к научному и техническому прогрессу, и удовлетворением социальных потребностей, которые изменялись и росли. Советские плановики хорошо знали, что самые успешные западные экономики создали такие взаимосвязи, в большинстве случаев по крайней мере. Формула по опережению Запада существовала на бумаге в кабинетах Госплана - она была выработана в ранние годы режима и во время войны. Но это просто означало, что «болезнь» больше было невозможно выносить. С ростом и изменением экономики методы планирования стали препятствием: они не лечили и даже обостряли болезнь. Система планирования была в смятении, она загнивала вместе со всей политикоэкономической статичной моделью.

Вот почему в том, что касалось Алексея Косыгина, задача была гораздо более сложной, чем просто увеличение сбережений каждого предприятия (промышленного, коммерческого и т. д.). Реальная задача была по силам разве что Гераклу.

Глава 24. Ребусы трудовых ресурсов и демографии

Неплохим показателем для оценки и понимания как роста 1960-х, так и упадка 1970-х гг. может стать хитросплетение ряда факторов, которое непредсказуемым образом привело к возрастанию трудонедостаточности.

Как мы поняли из второй части книги, собственное исследование Госплана 1965 г. показало, что главной проблемой страны было неравномерное распределение рабочей силы: в одних регионах ее было слишком много, но при этом рабочие не хотели переезжать; в других районах существовала трудонедостаточность, которую было трудно сбалансировать.

За прошедшие годы стало окончательно ясно, что методы плановой экономики не вышли за границы эффективности модели 1930-х гг. Эта модель состояла из щедрого распределения инвестиций с расчетом на способность системы мобилизовать трудовые ресурсы, когда и где потребуется. Теперь все изменилось.

Во-первых, плановая и образовательная системы должны были выпустить большое количество квалифицированных кадров - техников и специалистов высокого уровня, а также исследователей, - и с этой задачей они справились достаточно успешно. Но в 1968 г. возникла новая проблема: проявились признаки абсолютной трудонедостаточности (для всех категорий) без какой-либо реальной перспективы исправить положение вещей.

Как мы можем объяснить такое положение страны, в которой проживало 270 миллионов человек, больше, чем в США, но чей экономический и национальный доход был гораздо меньше? В предыдущих главах мы довольно подробно анализировали отчет, из которого было видно, что этот «ущерб» занимал центральное место.

Факторы, лежавшие в основании этого процесса, препятствовали производству и предусматривали его рост только через вливание огромных инвестиций, которые предопределяли количественное увеличение, - вот та формула, которая могла бы рано или поздно завести в тупик, если бы ничего не было сделано. Некоторые поняли эту логику еще тогда, когда казалось, что советская экономика находится в хорошей форме. План не был способен обеспечить соответствия между целями инвестиций, производительностью и предложением рабочей силы. Последовательной политики, гарантирующей исполнение запросов, не было, хотя цифры о требуемой рабочей силе существовали.

Это, в свою очередь, потребовало бы соответствующей социальной политики. В прошлом необходимая рабочая сила стягивалась стихийным образом или мобилизовывалась. Но эти механизмы больше не работали, и все усложнялось еще больше из-за демографического фактора.

Сплетение значимых факторов в ситуации, когда рабочий класс больше не может «мобилизоваться», было проанализировано в 1968 г. одним экспертом перед лицом избранной аудитории, состоявшей из начальников управлений. Докладчик, Е.В.Касимовский, возглавлял НИИ Госплана Российской Федерации, его сообщение называлось «Проблемы рабочей силы и уровня жизни»[3-27]. В докладе, написанном на основе множества документов, он поднимал проблемы рабочей силы, производительности труда и территориального распределения трудовых ресурсов. Мы приведем некоторые ключевые моменты из него.

В последние годы большие городские центры ощутили трудонедостаточность, скажем, в десятки тысяч, не только в Ленинграде, но и в Москве, Куйбышеве, Челябинске и Свердловске. Ситуация в Сибири была еще хуже. «Это новый период, - говорил Касимовский, - и прежде мы никогда не видели ничего подобного». Без сомнения, демографический прогноз позволял надеяться, что в следующую пятилетку на рынок труда произойдет большой приток молодых людей; в пятилетку 1966-1970 гг. ожидали 4,6 миллиона и 6,3 миллиона к 1971-1975 гг. Но в пятилетку 1976-1980 гг. цифра опустилась до 4,6 миллиона.

Еще одним фактором уменьшения количества молодых людей, приходящих на рынок труда, стало внедрение обязательного среднего школьного образования, которое исключало трудоустройство на производство 14-15-летних подростков. В 1965 г. в Российской Федерации было 287 тысяч молодых рабочих этого возраста, в 1970-м - 263 тысячи, а в 1980 г. эта цифра упала до 130 тыс. человек.

Очевидно, что демографические факторы создали новую закупорку. Прогнозируемое уменьшение когорты молодежи, приходящей на производство, приписывалось падающему уровню рождаемости, особенно в начале 1960-х гг. В 1950-м коэффициент составил 27 новорожденных на тысячу человек, а в 1967 г. он был не больше 17 (14,5 - в Российской Федерации). Несмотря на снижение смертности в эти годы, падающий уровень рождаемости сократил естественный прирост населения с 17 % в 1950 г. до 10 % в 1967 г. (в России сегодня меньше чем 8 %). Уровень рождаемости снизился в 12 советских республиках, особенно в России, на Украине, в Белоруссии, Молдавии и Казахстане. Явление было особенно тревожным в двух метрополиях Советского Союза: между 1960 и 1966 гг. уровень рождаемости в Москве снизился с 7 до 2,2 на тысячу человек, а в Ленинграде - с 6,4 до 3. По некоторым оценкам, в 1972 г. уровень смертности в Москве был бы на 3 % выше уровня рождаемости, а в 1973 г. в Ленинграде он был выше на 2 %. В 2000 г. уровень смертности был бы в 2,5 раза выше уровня рождаемости - соответственно население сократилось бы на несколько сотен тысяч.

В целом по Союзу падение уровня рождаемости было сильнее в городах, чем в сельской местности. Но потом возникла новая тенденция: общий уровень рождаемости на территории Российской Федерации, где проживала четверть сельского населения всего СССР, стал ниже, чем в городах. Из 71 административной единицы Российской Федерации в 18 уровень рождаемости был выше в городах. Но в таких областях, как Новгородская, Псковская и Калининская, уровень рождаемости был ниже смертности.

Уровень воспроизводства населения стремительно снижался. По всему СССР он снизился с 1,4 в 1938-1939 гг. до 1,12 в 1968 г. и стал ниже, чем в ведущих капиталистических странах (1,56 - в США, 1,13 - в Канаде, 1,38 - во Франции и 1,44 - в Великобритании).

В СССР (и в Российской Федерации) в среднем у женщины было 2,6 ребенка (1,9 в городах и 3,3 в сельской местности). Исследования ЦСУ показывали, что для нормального воспроизводства населения в среднем нужно три ребенка. Это означало, что городское население больше не воспроизводилось, а росло только благодаря притоку из деревни.

Спад уровня рождаемости в СССР происходил быстрее, чем в других социалистических и капиталистических странах. Каковы же были эффекты, оказанные на предложение и состояние рабочей силы? Некоторые демографы считали, что они представляли угрозы уровню жизни. Но Касимовский не соглашался: если спад уровня рождаемости сохранится, то пострадает и уровень жизни рабочих.

Плотность населения в СССР оставалась низкой - 32 жителя на квадратный километр, а в Сибири еще меньше. Падающий уровень рождаемости останавливал всякий рост плотности населения и, таким образом, снижал перспективу заселения Сибири, которое было тогда одной из главных проблем. В результате низкого уровня рождаемости могла наступить стагнация и даже снижение уровня жизни, который и так был слишком низким.

Причины падения уровня рождаемости. Этот показатель резко упал во время войны и так и не восстановился. Структура населения изменилась с точки зрения показателей пола и возраста.

Прежде всего это было нарушение соотношения между мужчинами и женщинами. Существовал провал в группе 30-50-летних. В 1959 г. в группе 20-24-летних было 106 женщин на 100 мужчин в городах и 98 женщин - в деревне. В 1967 г. этот разрыв составлял 98 женщин на 100 мужчин в городе и 95 - в деревне. Таким образом, ситуация нормализовалась в городах и продолжала ухудшаться в деревне. В 1959-м среди 25-29-летних городских жителей было существенно больше женщин, чем мужчин; а в 1967 г. ситуация еще больше обострилась. В деревне соотношение составляло 131 женщина на 100 мужчин. Это нарушение баланса было серьезным недостатком с точки зрения рынка труда и демографии. Очевидно, что оно оказало большое влияние на уровень рождаемости и воспроизводство населения.

Еще одним фактором стало увеличение числа женщин, занятых на производстве (19 миллионов в 1950-м и около 40 миллионов в 1968 г.). В Российской Федерации доля женщин, занятых на производстве, увеличилась вдвое, а уровень рождаемости среди работающих женщин (рабочих и служащих) был на 30-40 % ниже, чем среди тех, которые работали дома или на семейном участке. Главной причиной были сложности, которые испытывали работающие женщины при воспитании детей. У многих из них не было родственников, которые могли помочь, и они не могли позволить себе нанять няню. Во многих городах в яслях и детских садах не было мест.

Тот факт, что зачастую женщины (несколько миллионов) работали на тяжелых, немеханизированных работах в горной промышленности, машиностроении, металлургии, было еще одной стороной дела. Касимовский считал, что настало время пересмотреть список работ, где допускался женский труд, чтобы они могли совмещать работу и воспитание детей. Еще одним хорошо известным фактором было регулирование рождаемости: число абортов превышало рождаемость.

В первой четверти 1968 г. исследовательский институт Госплана Российской Федерации, Министерство здравоохранения, Министерство финансов и Центральное статистическое управление провели исследование причин снижения уровня рождаемости в 13 больших городах и 10 сельских регионах Башкирии, Краснодарского края, Калининской и Псковской областей. Ответы 1600 женщин о причинах, побуждавших их сделать аборт, подтвердили результаты более ранних опросов[3-28]. Пятая часть, 22 %, говорили, что они не хотят ребенка, потому что недостаточно обеспечены жильем, и с его появлением на свет их жилищное положение только ухудшится; 18 % упоминали трудности с яслями; 14 % считали, что они недостаточно зарабатывают и не смогут содержать ребенка. Эти три пункта - половина выявленных причин.

Хотя строительство жилья ускорилось, ситуация во многих городах оставалась неудовлетворительной. Увеличилось количество мест в яслях и детских садах, но удовлетворена была только половина запросов. Более того, несмотря на рост минимальной заработной платы до 60-70 рублей в месяц, доход оставался слишком низким, особенно в случае родителя-одиночки, а это было очень распространено.

Привилегии предназначались только маленькой группе людей. Существенная помощь была предложена многодетным женщинам, рожавшим пятого ребенка: в 1967 г. около 3,5 миллиона женщин получали пособие для многодетных семей, из них у 2,1 миллиона было пятеро и более детей.

Многие женщины делали аборт по причине нездоровья, часто по причине занятости на тяжелых работах. Поскольку период реабилитации после аборта не оплачивался, многие из них выходили на работу сразу после операции, что зачастую вело к осложнениям и даже к стерилизации.

Уровень рождаемости страдал и от возросшей нестабильности в супружеских отношениях. В последние годы число разводов круто возросло, особенно в деревне. В 1960 году один развод приходился приблизительно на девять браков; в 1966 г. - только на три.

В выводах своего доклада Касимовский указывает на то, что за несколько месяцев до опроса в Московском университете была создана лаборатория по изучению населения (институт Академии наук, существовавший до войны, так и не был восстановлен). Меры по увеличению роста рождаемости и исследование всего вопроса были переданы в правительство и Центральный комитет.

Мы можем предположить, что некоторые проблемы относились к уровню жизни в СССР. Такие авторы, как Миронов, склонны замечать эффекты модернизации, явные во всех урбанистических сообществах, но так можно переоценить некоторые социально вредные эффекты модернизации, особенно в советских условиях. Таким образом, мы должны завершить его чересчур позитивную картину, указав на опасные побочные эффекты, которые он упустил.

А были ли трудовые резервы? Снижающийся уровень рождаемости не был единственной причиной отсутствия рабочей силы. Все труднее становилось использовать резервы, состоящие их тех, кто все еще работал на дому или на частных наделах.

В 1960 г. люди с занятостью такого рода составляли четвертую или пятую часть от общего запаса рабочей силы (19 % в России), но к 1970 г. их было не более 8 %. Кроме того, нужно провести границу между теми, кто работал в этом секторе, и реальными трудовыми резервами. Фактически только половина тех, кто работал таким образом, принимали идею работы вне дома (половина из них оговаривала условия). Более того, для подсчета потенциальной рабочей силы был использован некорректный метод, который стал источником разочарования. В 1960-1965 гг. в Российской Федерации 5700 тысяч человек работали на государственную экономику, а общее число, стоящее в плане на следующую пятилетку, составляло 1000 тысяч человек. Прогнозы на следующую пятилетку показали, что максимум составит 500 тысяч человек, зато число людей, работающих на своих участках, может вырасти.

Ситуация отличалась от региона к региону. Мимоходом заметим, что большинство людей, занятых земледелием, домашним хозяйством или животноводством, составляли женщины.

Таким образом, трудовые резервы были практически истощены. Некоторые местные ресурсы все еще существовали, но их было очень сложно высвободить. Многие люди предпочитали работать дома, поскольку так они могли повысить свой уровень жизни.

Другим источником рабочей силы были пенсионеры. Население старело, и доля пенсионеров росла. Многие области, в которых не хватало рук, создавали специальные службы по привлечению людей, вышедших на заслуженный отдых. Но это был ограниченный источник. В 1965 г. 1,9 миллиона пенсионеров работали на государственную экономику; по оценкам экспертов, в 1970 г. их число должно было вырасти до 2 миллионов и, возможно, составить 2,5 миллиона в 1980 году.

Власти, конечно, понимали, что развитие зависело в большей степени от улучшения производительности труда, чем от трудовых резервов. Но уровень производительность труда, измеряемый на протяжении долгого периода времени, был на спаде. Она повысилась на 7,7 % в год в период между 1951 и 1960 гг., и только на 5,6 % в период между 1961 и 1965 гг. В 1962-м был зафиксирован временный подъем до 6 %. В 1967 г. в результате резкого уменьшения роста сельского хозяйства настал новый спад, хотя уровень роста в некоторых ведущих промышленных отраслях оставался высоким.

В целом страна значительно отставала от главных капиталистических стран. В США производительность труда в промышленности и сфере услуг была в 2,5 раза выше и в 4,5 раза выше в области сельского хозяйства (все это по документам ЦСУ СССР). Эксперты били тревогу, говоря о том, что, если производительность труда не повысится, СССР не догонит Запад даже к 2000 г. Улучшение этого ключевого показателя стало главной задачей: нужно было найти меры и средства.

Население и трудовая миграция. Существовала необходимость в более узкой специализации и взаимодействии между предприятиями и промышленными отраслями. Для этой цели были приняты решения для Москвы и Ленинграда, но прошли бы годы для их внедрения и ожидания результатов.

Мобилизация трудовых резервов была безотлагательным делом. Однако дополнительной проблемой было их территориальное распределение. Из 128 миллионов жителей Российской Федерации (которыми мы и ограничимся) только 25 миллионов жили в восточных регионах (в основном на Урале и в Сибири). Это неравномерное распределение вредило экономическому развитию этих регионов, в которых при существующем изобилии природных ресурсов должен был происходить самый сильный рост экономики. Для достижения этой цели нужно было перевезти туда 2,6 миллиона человек (за период с 1968 по 1980 год).

Но за последние 15 лет движение населения в основном осуществлялось в противоположном направлении. Число людей, уехавших из России в другие республики, составляло в среднем до 200 тысяч в год, а цифры для восточных регионов были еще выше. За период с 1950 по 1960 г. из России в другие республики переехали 2,8 миллиона жителей. Еще более обескураживающим был тот факт, что люди уезжали из тех областей России, где их труд был востребован, переезжая в области, где был избыток рабочей силы. Северный Кавказ или Ставропольский край привлекали их своим более мягким климатом и более развитым мелким фермерством.

Село пострадало не меньше. Производительность труда была в четыре или пять раз ниже, чем в США, но с региональными отличиями. Половая и возрастная диспропорция сельского населения становилась все сильнее. Существовала большая незапланированная миграция в город, которая выглядела еще более тревожной, поскольку 73 % мигрантов были в возрасте до 25 лет, а 65 % из них составляли женщины той же возрастной группы. Пропорция между молодыми людьми и 30-40-летними сельскими жителями сжималась, в то время как пропорция между пожилыми и теми, кто уже не работал, расширялась. Те, кто уезжал, были как раз теми, в ком село острее всего нуждалось при обслуживании возросшей механизации и электрификации сельского хозяйства. В 1968 г. на два колхозных хозяйства приходился только один трудоспособный мужчина, средний возраст колхозника был 50 лет, и многие продолжали работать уже после выхода на пенсию.

Ситуация была далеко не спокойной. Опасный перекос возрастных параметров, а также соединение снижающейся производительности труда и миграции в город обескровили село до последней капли. Этот традиционный и, казалось, неиссякаемый источник рабочей силы больше не мог обеспечить даже свои собственные потребности. Трудовые резервы «наскребали по сусекам». Среди тех, кто предпочитал работать на собственных земельных участках (особенно женщин), лишь немногие выходили работать на полную ставку. Их число стремительно убывало, не говоря уже о том факте, что работа, из-за которой они бросили свои наделы, повлекла за собой неминуемый упадок в сфере производства продуктов питания.

Можем ли мы говорить о кризисе? В любом случае он точно приближался. Документы, которые мы приводили во второй части, показывают, что эксперты Госплана предсказывали сложную пятилетку 1971-1975 годов.

С той же скоростью, как рабочая сила становилась редким товаром, росло число исследований, конференций, семинаров. Нескончаемый поток текстов шел из Госплана в Центральный комитет, а из Государственного комитета по труду в Совет министров. Один из экспертов прямо говорил о сложившейся ситуации: «Я думаю, что трудовые ресурсы страны практически истощены». При этом, если мы вспомним, что в это время на многих, если не на всех, предприятиях был переизбыток кадров, абсурдность положения с рабочей силой (не говоря о других сторонах экономической системы) должна была привести руководство в состояние повышенной тревожности. Вдобавок огромный поток информации и аналитики показывал полное отсутствие управления и прогнозировал, что это сверхгосударство быстро движется к точке, откуда нет возврата. Политбюро занималось вырабатыванием бесконечных резолюций, призывающих всех быть более эффективными.

Глава 25. Лабиринты бюрократии

Настало время снова вернуться к тем, кто действительно управлял (мы пока не говорим «владел») экономическими подразделениями и службами. Без обращения к управленческому классу, неважно, к государственным бюрократам, партийным аппаратчикам или к обоим сразу, с их запутанными взаимоотношениями, невозможно понять какую-либо сторону советского общества, экономики и политики. Поэтому мы собираемся снова обратиться к этому феномену, начав с открытий, сделанных Комиссией по ликвидации убытков (позднее, как мы знаем, она была переименована в Комиссию по экономии государственных ресурсов; здесь мы будем ссылаться на нее как на Комиссию по оптимизации расходов), чья деятельность распространилась и на бюрократию.

История государственных и партийных институтов полна постоянной структуризации и реструктуризации: конструкции создавались, раскалывались, упразднялись и создавались заново. Но за последние 15 лет режим, напротив, стал свидетелем большей стабильности в этом отношении. Одним росчерком пера Хрущева были расформированы более ста промышленных министерств, и это стало самой примечательной антибюрократической инициативой - единственной подобного масштаба. Стоит повторить, что все они были восстановлены в 1965 году.

Институциональная проблема, которой мы здесь касаемся, - одна из характерных черт структуры - выражалась в своего рода непрерывном «залатывании», или форме «бюрократического невроза», от которого система излечивалась, только подхватывая другие болезни. Обладая большим весом и влиянием, администрация искала пути «укрощения» деспотической власти Политбюро. Бюрократический «невроз» стал способом уклониться от настоящих реформ, которые появились на основе идеи, дорогой Сталину, что все, что нам нужно, - это «исправить» чиновников.

Все это требует некоторого разъяснения. Отслеживать капризы административной системы - не такая простая задача[3-29]. Несмотря на то, что она является главной движущей силой советской истории, бюрократия (и ее административная сеть) мало изучены.

Ее исследование ведет нас к самой сути системы и показывает, что бюрократия не только управляла государством, а фактически была его хозяином. Изменения в ее структуре, образе и статусе должны быть исследованы не только в рамках истории управления, но и с помощью политической «лупы», вопреки широко распространенному мнению о том, что основные политические черты системы олицетворялись партией. Еще при Иосифе Сталине бюрократия стала незаменимым соправителем, но она была неустойчивой и хрупкой с точки зрения относительной молодости структур и новизны задач. Более того, ее члены «находились под подозрением», потому что Сталин понимал и боялся ее потенциального объединения и жажды власти.

Ситуация полностью изменилась в постсталинский период: изначально отмеченная плебейскими и сельскими традициями страны, бюрократия стала полностью урбанистическим феноменом в сообществе, которое само урбанизировалось в период 1950-1960-х гг. Она прочно основалась в высших эшелонах и жестко отстаивала свое право на власть. Это высвобождение бюрократии было одним из ключевых моментов всего постсталинского периода. Государственная и партийная бюрократия положила конец случайным действиям, которые делали ее положение таким неустойчивым при Сталине. Позднее на смену сталинизма пришла абсолютно бюрократическая модель, «гарантировавшая» им quasi-монополию на всех стратегических постах власти.

Здесь мы должны вспомнить о скорости социальных изменений в 1950-1960 гг. и последующих интенсивных изменениях социоисторического ландшафта. Создание шаткой бюрократии при Сталине и ее объединение в монополистическую силовую структуру сразу после его смерти происходило в основном в аграрном обществе. Ее монополистическая позиция и дальнейшее укрепление власти предварили окончательный переход к урбанистической цивилизации. Здесь снова проявилось старое свойство российской истории, впервые описанное Павлом Милюковым и переформулированное Львом Троцким: учреждение сильного государства предшествовало развитию общества, что и позволяло первому доминировать над вторым. Но советская эпоха видела и обратное: волны успешного масштабного социального развития породили новые свойства системы и целый ряд сложно переплетенных явлений, которые в этой книге мы стремимся распутать.

Феномен бюрократии, бесспорно, станет понятнее, если у нас будет представление о ее численности, внутренней структуре и власти. Мы уже уяснили, что определение точного количества людей, служивших в государственных и других административных органах, не очень простая задача, поскольку многое зависело от критериев, используемых теми, кто их переписывал (в частности, ЦСУ). Возможно, самые лучшие данные появились в результате переписи, проведенной в 1970 г. Перечитывая эти материалы и пересчитывая результаты, можно выявить сложные, «спрутообразные» черты этого феномена. Здесь мы предлагаем краткое обобщение.

Перепись охватывала административные кадры всех государственных институтов и представляла классификацию разных головных административных структур, предприятий и организаций. Все республиканские администрации, так же как и республиканские правительства, были показаны по отдельности. Мы говорим об этом изобилии статистики просто для того, чтобы напомнить читателю о том, что она существует.

Вычислительный центр ЦСУ объяснял, что в этом случае он включил всех, кто был косвенно связан с производственной деятельностью. Там, где ощущалась двусмысленность, они шли на компромисс: например, инженер, работавший в цехе, не считался членом администрации; а инженер, сидевший в фабричном административном здании, считался, если его работа состояла в планировании и проектировании. Другую категорию составлял подсобный и обслуживающий персонал. Охранники тоже шли еще по одной категории, возможно, потому что они зарабатывали больше, чем подсобные рабочие.

На 15 сентября 1970 г. - дату переписи - весь административный аппарат состоял из 13 874 200 служащих, что составляло 15 % от общего числа трудящихся (рабочих и служащих). Руководителей и их заместителей было 4 123 400, включая все институты на центральном, республиканском и региональном уровнях. Еще одна очень важная категория объединяла «главных специалистов» и их заместителей, которые были инженерами, техниками, агрономами и так далее, исполнявшими административные функции: их было 2 080 400. Остаток поделили между бухгалтерами, статистиками, специалистами по вычислительной технике, служащими и подсобным персоналом.

Отдельно для изучения выделили один тип институтов - центральные министерства и их аналоги в республиках, а также другие важные органы такого же статуса и важности (государственные комитеты). В этих организациях работала большая часть трудящихся страны - 49 708 377 рабочих и служащих. Управляли всеми этими людьми 7 996 116 чиновников, из которых 2 539 797 принадлежали к категории руководителей[3-30]. Иными словами, одна треть были «боссами».

Над этим слоем располагались высшие чиновники - несколько сотен людей, отвечавших за гигантские институты. Из другого источника нам известно, что в 1977 г. существовало 32 министерства общесоюзного уровня (25 - промышленных) и 30 союзных министерств, которые относились к республиканскому уровню (10 промышленных). К этому нужно добавить около 500 институтов, которые относились к министерствам, но на самом деле были государственными органами в «автономных» республиках - они важны при изучении локальных элит, но не высшего слоя.

Перед переписью 1970 г. при указании числа служащих в государственных органах обычно фигурировала цифра в 8 миллионов, из них 2,5 миллиона считались начальниками. После проведения переписи картина изменилась в более реалистическую сторону с общим итогом в 13 миллионов, из них около 4 миллиона - начальники. Статистики правильно выделили членов центральной министерской системы в другую категорию - они действительно были правящим слоем, который состоял из шести государственных комитетов союзного уровня (науки и технологии, международной торговли, метеорологии и т. д.), 12 комитетов с двухуровневой компетенцией (союзной и республиканской) и таких органов, как КГБ, Госплан, Центральное статистическое управление, Министерство финансов и так далее. Все чиновники, возглавлявшие эти институты, были членами центрального правительства.

К этому ядру, состоявшему из глав 80 основных государственных институтов, мы должны прибавить членов Политбюро, глав партийных аппаратов (на центральном и республиканском уровнях) и партийных секретарей в регионах и столицах - группу из приблизительно тысячи человек (чуть меньше половины из них - члены Центрального комитета). Все они были основными игроками, которые заботились об интересах 2,5 миллионов человек, работавших на них. Если нас интересует правящая элита, то нам нужна первая цифра (1 тыс. человек); но если предметом нашего исследования является правящий класс, то нам скорее подходит вторая (2 500 человек). В их число входило и некоторое количество интеллектуалов, ученых и художников - некоторые из них принадлежали более узкому кругу, основная часть - более широкому. Но это находится за границами настоящего исследования.

Окружение, сформировавшее правителей. Когда с трудом одолеваешь массу документов, относящихся к деятельности Политбюро, Оргбюро и Секретариата, поражаешься интенсивности контактов между государственными и партийными бюрократами во всех аппаратах. (Руководитель фабрики, который мог считаться бюрократом в официальном и унизительном смысле, ежедневно общался с людьми из других социальных групп - рабочими и техниками. Напротив, высшие руководители встречались с рабочими только во время официальных визитов; обычно они произносили речь, а рабочие аплодировали. Скудость таких контактов типична для правителей, как и то, что их среда состоит в основном из бюрократов и весь политико-административный процесс идет внутри.

Именно внутри партийного аппарата, от Политбюро до партийных ячеек, основную часть времени занимали кадровые вопросы и менее важные экономические и административные тонкости. Главные вопросы решались малым кругом. Таково было окружение и деятельность, в рамках которой действовали Вячеслав Молотов, Георгий Маленков и Никита Хрущев; и она их сформировала. Глубокое знание главных элементов аппаратной «игры» было знаком их превосходства, и они показывали его для того, чтобы произвести впечатление на аудиторию или собеседников.

С другой стороны, как правило, возможность заниматься основными проблемами страны - главная задача руководителя - была полностью ими упущена. Большую часть своего времени они посвящали решению вопросов бюджета и зарплаты, подписывая десятки тысяч постановлений, подготовленных различными органами. Такая деятельность не имеет отношения к настоящему политическому руководству, а скорее напоминает работу въедливого проверяющего, который вводит себя в заблуждение, считая, что владеет ситуацией (в то время как настоящее мастерство состоит в быстром восприятии более широких реалий). В личных играх власти им обычно пригождались дополнительные навыки и умения (проницательность, коварство, способность привлекать последователей). За этим и «страстью контролировать», поглощавшей их самые большие усилия и способности, мы можем разглядеть ущербность их политической силы и огромное желание контролировать все на всех уровнях. Мимоходом заметим, что в 1966 г. могущественный орган государственного контроля, чьи производственные затраты были больше, чем в министерствах здравоохранения и культуры вместе взятых, был расформирован Леонидом Брежневым, просто чтобы противостоять влиянию его очень честолюбивого руководителя - Александра Шелепина.

Формирование руководителей посредством их окружения было тесно связано с советским принципом, который заключался в том, что национальная экономика была государственной собственностью. Этот принцип и был источником монополистической власти бюрократии, того единственного типа управления, которое могло создать такое государство.

Административные напластования претерпели изменения в результате проводящейся в стране урбанизации. Образовательный уровень, профессионализм, уровень жизни и культурные привычки были теми факторами, которые непременно оказали влияние на внутри- и межбюрократическое функционирование. И даже если все еще создавалось впечатление, что генеральный секретарь является абсолютным хозяином (точка!), система уже перестала быть настоящей автократией. Генеральный секретарь мог властвовать в партийном аппарате (хотя он сильно зависел от него), но настоящее осуществление полномочий и реализация политики приняли форму, как уже было сказано, затянувшихся торгов между различными государственными органами.

Эти органы были знатоками манипулирования формальными и неформальными движениями власти. Их официальные и неофициальные права расширялись до тех пор, пока их возражения, контрпредложения и запросы не становились частью политической и административной процедуры, получавшей как бы соответствующий статус, о котором мы мало что знаем. Например, мы уже отмечали, что центр не мог заставить министерства планировать свою работу. Как правило, они вели себя исключительно в соответствии со своими собственными интересами.

Считая, что ничего нельзя сделать без министерств и других подобных органов, события или, если говорить более точно, мощные противоречивые тенденции заставляли руководителей системы приспосабливаться не только к меняющимся социальным реалиям, но и к «социологии» бюрократии. Характерные черты разных направлений бюрократического мира могут быть в данном случае приравнены к «системообразующим». Государственные и административные кадры стали почти неразличимыми.

Формирование комплексных структур этого слоя является наиболее значительным феноменом. Как мы видели ранее, в 1970 г. их количество превысило 2 миллиона, согласно точным подсчетам. Их власть позволяла им диктовать свои ненасытные желания более высокого уровня жизни, большего количества льгот и даже большей власти, а также терпимого отношения к уровню коррупции. Они стали опорой системы.

Следовательно, еще одно направление вело к слиянию верхних эшелонов государства и партии и образованию единого комплекса власти. Самые важные министры являлись членами Центрального комитета, а некоторые (КГБ, иностранных дел, обороны) заседали в Политбюро. Парадоксально, но слияние облегчалось процедурами, выработанными номенклатурой. Восстановленная после войны с целью поставить административного монстра на место, она быстро показала свою другую сущность, которая тянула в противоположном направлении. Государством управляли те, кто получал назначение на номенклатурную должность и в аппарат: это стало формообразующей реальностью советской политики.

Какова же была роль партии или, если более точно, ее руководства в этих обстоятельствах?

Очевидно, что это был мощный аппарат, который при управлении страной полагался на государственные административные органы. При этом сохранялось обманчивое впечатление, будто он контролировал государственный, ведь бюрократия и была номенклатурой. Политбюро и аппарат были также административными органами и, таким образом, образовывали часть более широкого слоя бюрократии. У государственной администрации были рабочие и служащие; у партии были члены и служащие. Настаивать на том, чтобы они ничего не контролировали, было бы слишком. Так как эта «партия» обладала некоторыми любопытными чертами, следует поставить кавычки вокруг этого термина.

От «однопартийной» системы к беспартийной. Парадоксально на первый взгляд, но мы собираемся исследовать гипотезу о том, что «правящая партия» на самом деле не стояла у власти. Это может показаться сюрреалистическим, но советская история полна мифов и подделок, неправильного употребления терминов и бреда. Такие громкие лозунги, как «коллективизация», «диктатура пролетариата», «коммунизм», «демократический централизм», «марксизм-ленинизм» и «авангард», никогда не имели ничего общего с реальной действительностью.

Шли годы, и первоначальная ориентация режима на рабоче-крестьянский класс и массы уступила дорогу другому: ориентации на государственную администрацию, «органы», и различные категории «чиновников». Этот всепоглощающий процесс «этатизации» (statization), с полной централизацией государства, увенчался созданием культа государства, который был представлен в мировоззрении высших эшелонов бюрократии. Как в частных разговорах, так и в публичных дискуссиях мы видим высших партийных чиновников, говорящих, что государственные министерства занимаются только отраслевыми вопросам, и только одна партия заботится о высших интересах государства. Очевидно, что этот «ответ» предназначался министерским кругам, которые утверждали все с точностью до наоборот. Это дает нам возможность более правильно оценить и понять, что означал «этатизм». Партийные чиновники не считали, что только они могут представлять интересы общества: они просто соревновались с другими бюрократами за место главного выразителя интересов государства и искали подтверждения своего превосходства.

В 1930-е гг. организация, называвшая себя «партией», уже утратила свою политическую репутацию; она была преобразована в административную сеть, где рядовые члены подчинялись иерархии. На следующей стадии даже эта административная конструкция была лишена какой-либо власти: при Иосифе Сталине не было смысла говорить о партии у власти, и поэтому ее институты не действовали, ее членов никто не спрашивал об их взглядах, а редкие случайные съезды выглядели, как одно долгое рукоплещущее собрание.

Никита Хрущев отдал власть над партией и государством партийному собранию высшего уровня (Центральному комитету) и его аппарату. Однако это никак не повлияло на ключевые характеристики партии: у рядовых членов так и не появилось никаких политических прав, и она оставалась правящей иерархией без какой-либо реальной политической жизни.

При Сталине партия утратила власть над верховным вождем; после Хрущева она продолжала терять власть, отдавая ее государственной машине, которая вобрала в себя ее управляющую сеть, и нашла в ней - и на этот раз навсегда - своих собственных ораторов и представителей. Таким образом, процесс «этатизации», чрезвычайно важный для советского феномена, который, возможно, стал главной отличительной чертой его политической системы, достиг своей завершающей стадии. Когда система вступила в продолжительную фазу застоя, партия, оказавшись беспомощной и бессильной в навязывании своей позиции министерствам и другим органам, быстро пошла ко дну со всеми остальными.

Теперь мы можем сформулировать первые выводы: «партия» действительно не всегда была у власти; в определенный момент она перестала быть политической партией и стала одним из многочисленных, по сути административных, органов. Поэтому мы и поставили термин «партия» в кавычки.

Можем пойти еще дальше и осмелиться предположить: «однопартийная» система, на которую «потрачено столько чернил», на деле превратилась в «беспартийную». Если бы СССР обладал партией, участвующей в политической жизни и обладающей политической силой, та избежала бы своей жалкой судьбы, а страна была бы избавлена от грандиозного кризиса. Но после долгих лет и многих исторических катаклизмов эта политическая структура, опиравшаяся на мощный аппарат и бесправных членов, поизносилась. Неудивительно, что она распалась так легко, без какого-либо сильного толчка или бури.

Какие же факторы и обстоятельства привели партийную систему к почти фантомному существованию, несмотря на благоговение, вызываемое Старой площадью, и тогда, и сейчас?

Это хорошо известное явление - преобразование партии в аппарат, которое фактически повлекло ее слияние с бюрократической реальностью государства. Процесс начался в тот момент, когда она стала вникать в экономику и другие сферы, которыми, казалось бы, управляли государственные министерства. Министерские чиновники чувствовали, что она больше дублирует их работу, чем концентрируется на собственной. Малоизвестный конфликт между Леонидом Брежневым и Алексеем Косыгиным по поводу того, кто должен был представлять страну за рубежом, - хорошая иллюстрация этому.

«Кризис идентичности» партии - формулировка, которую мы использовали в первой части, для того чтобы описать усилия реформаторов в 1946-1948 гг., - можно дешифровать дальше.

В 1946 г. аппарат был реструктурирован с целью обретения своей новой политической идентичности посредством отхода от прямого управления экономикой. Доводы состояли в том, что министерства «покупают аппаратчиков», и «партия теряет свою мощь». Если она вновь хочет обрести власть, то должна вернуться к своим функциям.

Два года спустя снова произошла реструктуризация, но теперь по обратным причинам: чтобы внедриться и контролировать экономическую политику. Противоречие состояло в следующем: когда партия занималась политикой, она теряла контроль над экономикой и бюрократией; когда она полностью контролировала экономику и прямо вмешивалась в то, чем и как занимались министерства, она утрачивала свои специфические функции, то есть то, ради чего была создана. В жизни превалировала вторая логика, что и способствовало фактическому поглощению партии бюрократическим колоссом.

Не стоит забывать, что Владимир Ленин и Лев Троцкий (он касался этой темы в своем письме к Политбюро прямо перед XI съездом) поднимали эту проблему и предупреждали, что прямое вмешательство в дела экономических учреждений будет способствовать бюрократизации партии, а также повысит безответственность части администрации. Троцкий считал, что точно так же, как они заявляли о том, что профсоюзы не должны участвовать в управлении экономикой, а оставаться профсоюзами, так и партия должна оставаться партией, управляя экономикой через экономические учреждения.

Но ситуация развивалась по другому сценарию, что заставило в 1928 г. Николая Бухарина сокрушаться по поводу фактического fait accompli: «Партия и государственный аппарат слились, и это катастрофа». После смерти Сталина эта ситуация должна была привести к дальнейшему развитию этой губительной тенденции.

Попытки оптимизации производственных отношений. Растущая трудонедостаточностъ вызвала почти «классический» рыночный ответ. Рабочая сила была товаром, а основной работодатель - государство - без принудительного труда становился все более зависимым от нее. Оно должно было противостоять этой недостаточности любыми способами. В результате взаимодействия различных факторов возникли новая среда и новые модели производственных отношений. Но этого было недостаточно для того, чтобы вылечить недуг, разрушавший государственную экономику.

В ответ на давление и стремления различных социальных слоев режим предпринимал все больше разных действий. Как мы уже отмечали, осенью 1966 г. под председательством руководителя Госплана СССР Николая Байбакова была создана Комиссия по экономии государственных ресурсов. В нее входили представители Министерства финансов, Госбанка, ЦСУ, Комитетов по труду и зарплате, материально-техническому снабжению (могущественного органа, отвечавшего за поставку сырья и технологических ресурсов на предприятия), Комиссии государственного контроля. На заседаниях от этих ведомств, как правило, присутствовали первые лица. Некоторые из отчетов о рабочих встречах в рамках комиссии, например от 21 сентября 1966 г., подписаны заместителем председателя Совета министров СССР Дмитрием Полянским[3-31].

Однако, несмотря на настойчивые рекомендации комиссии и многих других органов, режим не мог гарантировать роста производительности труда и тем самым предотвратить накапливание на предприятиях неприкосновенных запасов трудовых резервов и сырья, а также стимулировать скорость технологических инноваций.

Руководители страны столкнулись с дилеммой. С одной стороны, они отчаянно нуждались в рабочей силе и должны были ее привлечь. А с другой стороны, они одновременно должны были оказывать внимание административным органам, которые управляли рабочей силой. Это была сложная игра. «Консенсусный» образ действий был неизбежен: переговоры с министерствами стали общим правилом. В результате, как и всегда в случае с бюрократами, дело дошло до дележа власти.

Никакого разделения власти с трудящимися не было, хотя здесь мы можем указать, как делали и раньше, на множество уступок, улучшений и расширение прав (это распространялось и на интересы других социальных групп). Этот новый способ ведения государственных дел, состоящий из учета и реагирования на любое социальное давление, никогда не был описан теоретиками «тоталитаризма»: по их мнению, зависимость оставалась тотальной и односторонней. (Но кто-то, может, и с пониманием отнесется к их затруднительному положению: по определению, наполовину тоталитарный режим также невозможен, как и наполовину беременная женщина). Это было основное нововведение постсталинского периода, которое определенно внесло свой вклад в жизнеспособность режима в 1960-х годах.

Тот факт, что бюрократия, которая смогла добиться того, чтобы государство получило (или, если сказать более четко, извлекло) больше всех и достигло entente cordiale (сердечного согласия) с политическим руководством, было сложно привести в соответствие с удовлетворением интересов рабочих и других социальных слоев. Любые надежды на поддержание общественного мира и развитие страны срывались инертной, расточительной экономикой. Бюрократическое планирование преуспело в модернизации экономики, и «сделка», заключенная с бюрократией, увеличила ее власть, но не улучшила ее производительность. Неформальные соглашения с бюрократами не были политикой; они вели к «сносу» в направлении, которое ухудшало здоровье системы.

На данный момент читатель уже хорошо осведомлен о неисправной работе структуры и, вероятно, хотел бы узнать, что предложила комиссия Николая Байбакова в качестве мер по улучшению работы государственных министерств и других органов. Для некоторых консерваторов этот путь был понятен: было необходимо принять решение о наведении большей дисциплины - «правопорядка», как они говорили при других политических условиях. Но это было заблуждение.

С самого начала история государственной администрации была полна бесконечных сражений Политбюро за сдерживание (и даже сокращение) ее расширения и рост ее эффективности. Комиссия Николая Байбакова, заново определившая свою функциональную деятельность, теперь занималась не «ликвидацией убытков», а гораздо менее агрессивным делом - «экономией государственных ресурсов», организовывала встречи с представителями центральных и республиканских министерств, для того чтобы на базе большого количества собранных ими данных и информации по каждой отрасли подготовить варианты предложений. Ее попытки найти способы экономии расходов государственной администрации выглядели очень смело. Сокращение разросшейся когорты бюрократов выглядело совершенно невозможным, так как каждой административной машиной управляла одна из самых влиятельных фигур режима. Убедить их сократить свои расходы было нелегким делом. К тому же, как мы видели, некоторые члены комиссии сами возглавляли большие административные учреждения.

Н. Роговский, известный эксперт и глава Управления по труду в Госплане, описал дискуссию, которая состоялась во время заседания комиссии, где ее члены оказались определенно вовлечены в схватку. Сначала предлагалось сократить административные расходы до 1015 миллионов рублей, но после длительного и трудного торга согласились на меньшую цифру в 905,3 миллиона. На центральные и республиканские министерства при этом падало сокращение не более 644 миллионов. Подробные дискуссии по расходованию средств и кадровым вопросам велись отдельно в каждом министерстве, и везде без исключения возникала одна и та же модель: во всех случаях комиссия шла на уступки по необходимым сокращениям, в то время как другая сторона не отдавала ничего или очень мало. Роговский информировал правительство, что большинство центральных министерств и республик не хотят никаких изменений, предпочитая оставить все как было.

Что касается количества государственных служащих (еще один камень преткновения), комиссия хотела упразднить 512 700 позиций - немалый ломоть от всей административной рабочей силы, указанной в плане 1967 г., - что сэкономило бы 590 миллионов рублей в фонде заработной платы. Нет нужды говорить, что министерства притворились, что ничего об этом не слышали.

Чтобы обосновать бюджетные сокращения, которые он посылал правительству, Роговский выделял в качестве самого большого препятствия, стоявшего на пути советской экономики, проблему баланса между доходом населения и поставкой товаров народного потребления. Сокращение административных расходов могло бы помочь изменить ситуацию. Трудно не заметить определенную сложность: ликвидация полумиллиона рабочих мест, конечно, сократила бы сумму общих денежных доходов, но те, кто потерял работу, пополнили бы ряды бедняков.

Что же произошло на самом деле?

Некоторое количество рабочих мест действительно сократили там и сям, но большинство чиновников, которых это коснулось, нашли административную работу в другом месте или даже в том же самом министерстве. Надежда, испытываемая некоторыми людьми, что те чиновники, которые окажутся лишними, займутся физическим трудом (где действительно был дефицит, особенно в отдаленных регионах), оказалась «воздушным замком».

Еще одним ценным источником по истории бюрократического мира является Комитет государственного контроля, который в 1966 г. провел свое исследование и сделал свой вклад в работу комиссии Байбакова. Был внесен ряд предложений по поводу того, как уменьшить административные расходы государства. Мы можем начать с предложения, запрятанного меж других дел, об отмене привилегий для определенных категорий высших чиновников, что, конечно, привело бы к известной экономии. Комитет составил список различных льгот, которыми чиновники наделили сами себя, подсчитав стоимость каждой категории «услуг» в рублях (естественно, в миллионах). Список получился очень показательным. Чиновники и главы департаментов получали содержание на так называемое диетическое питание, выплату (в размере месячной зарплаты) на «социальные нужды», включая путевки в санатории и дома отдыха со скидкой. В их распоряжении были дачи, которые содержались и ремонтировались за государственный счет.

Комитет государственного контроля предлагал упразднить эти и некоторые другие, более возмутительные, привилегии, которыми пользовались высшие военные чины и их семьи. Он бил тревогу в связи с тем фактом, что за последние пять лет число административных кадров выросло на 24 %, составив в общей сложности 7 миллионов человек, а фонд заработной платы вырос до 13 миллиардов рублей. Не будем забывать, эти цифры относятся только к административной сетке центрального аппарата министерства. Уровень роста превышал общую занятость, и его сдерживание с легкостью сэкономило бы миллиард рублей.

Особенно расточительной в сфере кадровой политики была сеть снабженческих аппаратов, которую поддерживало большинство министерств. Комитет государственного контроля приводил некоторые примеры, которыми мы не можем пренебречь, если хотим понять советскую действительность. Без учета тех, кто служил на складах и в столовых, в этих департаментах и дирекциях работали 36 700 «снабженцев», получавших 40 миллионов рублей в год.

ЦК КПСС и Совет министров СССР объявили, что проблема «снабженцев» может быть решена с помощью создания единой объединенной системы, которая обещает быть менее дорогостоящей и более эффективной. Но ряд министерств отказались полагаться на другие организации и предпочли сохранить свои собственные каналы поставки еды, сырья и машин, продолжая создавать и поддерживать свои склады и управления для торговли и поставок. Некоторые из них покупали материалы и продукцию общего производственного потребления прямо на предприятиях и перепродавали через собственные сети в республиках и регионах.

Приведу один пример. Министерство химической промышленности поставляло всевозможное оборудование и полуфабрикаты со своего торгового склада в Свердловске в Москву, Киев, Ленинград и Донецк, даже если эти товары были доступны на местных складах предприятий, ответственных за подобные поставки. Эта система, трудоустроившая многие тысячи лишних людей и породившая подобный абсурд, стала неиссякаемым источником отличных шуток (нам не нужно идти в архивы, чтобы узнать их).

Мы вернемся к вопросам поставок и торговли (снабсбыты - снабжение и сбыт) в связи с одним из непредвиденных последствий. Однако в первую очередь мы обратимся к примерам «излишеств», которым потакала бюрократия и которые осуждались такими органами, как Комитет государственного контроля. Среди них были «служебные поездки» (командировки) в Москву - миллион в год - на семинары или конференции, или даже (в 50 % случаев) без какого либо приглашения и причины, что стоило государству около 600 миллионов рублей в год. Предлагалось уменьшить число таких поездок на 30 %, что было нелегко, поскольку поездка в столицу и получение удовольствия от развлечений, связанных с ней, было одной из самых популярных льгот. Другой формой командировок, занимавших столь же высокое соотношение, что и поездки в Москву, были командировки разного рода посредников (ходатаев и толкачей) для завершения сделок и нахождения материалов. Вообще Комитет государственного контроля жаловался на то, что все меры и усилия, предпринятые для сокращения бюрократической «мобильности», не дали никаких результатов[3-32].

А еще высокопоставленным чиновникам нравилось устраивать праздники. Даже в послевоенное нищенское время у них была веселая жизнь. В 1960-е гг. праздники стали еще более шумными, а возлияния неумеренными. Правительство регулярно получало негодующие письма, осуждающие этот образ жизни, и стало серьезно беспокоиться. По стране началась кампания, направленная против незаконного расходования государственных ресурсов на банкеты и приемы, проведены масштабные следствия, определившие всю серьезность проблемы. Поводом для банкета мог стать любой случай - годовщина, юбилей, конференция, визит высокопоставленного чиновника. Во время празднеств водка, коньяк и вино лились рекой.

У органов, ответственных за финансы и контроль, было много материалов по этим мероприятиям; они хорошо знали, что руководители и их бухгалтерии «хоронили» эти траты в графе «производственные расходы», а министерства и высшие чиновники закрывали на это глаза. Совет министров составил положение, в котором оговаривалось, что в будущем министерские банкеты будут происходить только при исключительных обстоятельствах, по разрешению Совета (или местной администрации в республике) и без алкогольных напитков. Нарушителей предлагалось сурово наказывать, с возмещением убытков из их собственного кармана.

Вариант положения был одновременно предложен министром финансов (Василием Гарбузовым) и председателем

Комитета государственного контроля (Ковановым), после того как они представили своим коллегам по правительству «панораму» подобных излишеств. В 1968 г. состоялась проверка 6500 правительственных организаций на центральном, республиканском и районном уровнях. Она показала, что больше чем в тысяче из них организовывались щедрые банкеты с огромным количеством алкоголя и подарками дорогим гостям.

В Ижевске 12 предприятий (подчинявшиеся разным министерствам) потратили тысячи рублей на приемы и праздники. Между октябрем 1967 и июлем 1968 г. на одном из них осушили 350 бутылок коньяка, 25 бутылок водки и 80 бутылок шампанского, что обошлось в 3100 рублей. Иногда банкеты происходили в ресторанах, которые указывались в документах вместе со счетами за напитки[3-33].

Как мы видим, нет недостатка в информации, рассказывающей об образе жизни чиновников, который финансировался государством, и как руководство искало способы исправить ситуацию. Правда, эффект от предлагаемых или осуществленных мер был весьма сомнителен. В постановлении было «окно», позволявшее проведение банкетов при определенных обстоятельствах (невозможно было запретить все сразу), и можете быть уверены в том, что необходимое разрешение подписывалось. Таков был стиль системы, где все действовали через личные контакты, обмены услугами, сделки, продвижения и т. д.

Это отступление нам было нужно для того, чтобы вернуться к толпе «поставщиков» (снабженцев), для которых еда в ресторане, приемы и попойки были частью рутинной работы. Без этого было бы невозможно представить себе работу, не говоря уже о взятках; это знали все. КГБ и прокурорские органы могли бы рассказать несколько особенно пикантных историй. В любом случае возлияния были только подготовительным этапом в целой «культуре» хитрости и изворотливости, спекуляции и коррупции. Поставщики были основной средой, создавшей эту культуру и распространявшей ее через администрации, особенно их экономические органы. Впоследствии мы увидим «работу» сильных системных источников, которые преобразили всю советскую бюрократическую сцену в постановку другой пьесы.

Госснаб СССР: кадры и деятельность (1970 г.). Названия таких советских учреждений, как КГБ или Госплан, были известны всему миру. Но, за исключением специалистов, никто за рубежом не знал, что такое Госснаб. Для советских экономистов и всего административного класса это учреждение - Государственный комитет по материально-техническому снабжению - было двигателем экономической системы. Наряду с КГБ и Госпланом Госснаб был высшим министерским органом, его возглавлял известный экономист и чиновник Вениамин Дымшиц, который уже покорил вершины Госплана, возглавляя его в 1962 г. (в 1962-1965 гг. - председатель Совнархоза).

Считалось, что Госснаб обеспечивает экономику всем необходимым для ее функционирования. Его товарные склады, базы снабжения и управления были своего рода Меккой для многочисленных толкачей и других посредников из различных министерств, органов и производственных предприятий. Эти эмиссары приезжали, чтобы лично удостовериться в том, что Госснаб действительно доставит то, что им было обещано для выполнения плана. Недополучение, что предполагалось, полное неполучение или запоздалое получение было их главной заботой; и поскольку в Госснабе зачастую не было полного ассортимента товаров, толкачи были ответственны за установление контактов с чиновниками, организацию сделок и получение результатов.

Централизованный поставщик такого масштаба рассматривался ведущими советскими экономистами как противоречие. Даже профессионально управляемый Госснаб испытывал дефицит или нехватку чего-либо наряду со всеми остальными советскими органами. Его проклинали почти все, за исключением тех, у кого была печать государственного приоритета по снабжению (военный сектор или другие любимые проекты руководства).

Несмотря на свою высокую позицию в советской институциональной иерархии, Госснаб должен быть исполнять ту же самую административную рутинную работу, что и остальные, когда дело касалось его бюджета, кадров или структурных подразделений. Знание этих процедур поможет нам понять характерные черты этого аппарата. Переговоры о бюджете с Министерством финансов были не очень обременительными, поскольку министерство хорошо знало о сложных обязанностях и высоком статусе Госснаба.

Дымшиц утвердил список штата Госснаба 8 августа 1970 г. и послал его, как следовало по процедуре, в Министерство финансов на регистрацию, для того чтобы подтвердить необходимое количество персонала и соответствующий бюджет. В документе было указано число высших чиновников и их зарплаты, число специалистов и отдельно каждый специалист со сферой его деятельности, все это утверждалось финансовыми аудиторами. Таким образом, мы знаем, что Госснаб состоял из 34 отделов с 1302 служащими. Среди них мы видим 286 человек на управленческих позициях, 10 из которых составляли руководство. Месячный фонд заработной платы для этих 286 позиций составлял 284 786 рублей. Отдельная таблица показывала зарплату 10 высших чиновников (между 550 и 700 рублями плюс неопределенные льготы), которая равнялась 5 300 рублям в месяц (она исключала зарплату главы Госснаба). С другой стороны шкалы зарплат мы видим служащих, зарабатывающих 70 рублей в месяц безо всяких льгот[3-34].

Как уже было сказано, переговоры шли гладко. На этом этапе у Дымшица была сильная позиция. Инспекторы Министерства финансов проверяли обоснованность кадровой заявки на выставленном руководством Госснаба уровне - 1302 человека, но старались снизить цифры и зарплаты, где это было возможно. Когда Дымшиц запросил среднюю месячную зарплату для управленцев в 219 рублей (в предыдущем году она составляла 215), Министерство финансов предложило 214.

Представители Министерства финансов создавали прецеденты в отношении определенных категорий служащих (начальники, специалисты, старшие специалисты) и придирались везде, где возможно. Потом последовала проверка деятельности управлений Госснаба (кроме аппарата снабжения, у него были свои фабрики, строительные бригады и исследовательские лаборатории). Снабженческая сеть распределялась между специалистами управлений тяжелой промышленности, энергетики, металлургии, строительства и т. д., а также управлением экспорта-импорта и обычными внутренними административными органами.

Перечисление всех управлений и секторов этого влиятельного института заняло бы много места. В нем работали 130 тысяч человек, каждый из которых выполнял свою задачу - а именно организацию постоянного потока всего необходимого для функционирования производственного комплекса страны: машин и оборудования, сырья, топлива, строительных материалов и инструментов и так далее.

Все выглядит очень разумно до тех пор, пока мы не осознаем тот факт, что в СССР один бюрократический орган нес всю ответственность за то, что везде выполняют рыночные механизмы. Как иногда говорили, если бы Госснаб хорошо делал свою работу, то СССР, конечно, представлял бы альтернативу капитализму. Госснаб и Госплан стали бы двумя кафедральными соборами нового мира. Здесь мы должны напомнить читателю, что такой достойный социалист, как Лев Троцкий, объяснял Исполнительному комитету Коминтерна в 1921 г., что социализм - это долгосрочный проект, и тот, кто однажды захочет его реализовать, должен начинать со следования по пути рыночной экономики.

Действительность состояла в том, что ни один другой централизованный орган советской вселенной не создал такое количество «децентрализованных» побочных эффектов. Госснаб, сверхпоставщик, стал фактически одним из «узких мест» системы, поскольку он был одновременно причиной и следствием постоянного дефицита. И неудивительно, что весь экономический аппарат реагировал на дефицит и на очевидную неспособность Госплана согласованно заниматься необходимыми поставками всех видов устройств через создание независимой системы поставки и торговли, упразднившей министерства и важные предприятия. Этому мутному миру снаба и сбыта была нужна своя жизнь, особенно по мере того, как он становился ключевым в экономике и общественной жизни. Ни одно исследование советской действительности не может им пренебрегать, и очень важно не путать этот мир с Госснабом.

«Мутный» - наиболее подходящее прилагательное для описания того мира дельцов, которые действовали за рамками официальной системы. Если в этих условиях режим действительно хотел узнать, как обстоят дела (и даже если он не хотел этого знать), он мог обратиться к проверяющим органам, которые регулярно вели расследования в этом секторе, или (что еще лучше) в ЦСУ, которое 1 октября 1970 г. провело перепись этих «коммерческих» организаций. Хотя она не могла стать исчерпывающим документом - естественно, она не включала военных поставщиков, - цифра получилась впечатляющей. В 11 184 организациях, зарегистрированных в третьем квартале 1970 г., работало 722 289 человек, которые получали по ведомости 259 503 700 рублей. ЦСУ также предоставило информацию о товарных складах, описях товаров и транспортных расходах[3-35].

Перепись была неполной, потому что она не включала неофициального персонала этих снабсбытов. Пресловутые толкачи фигурировали в платежных ведомостях как сотрудники других административных органов или выполняли более или менее фиктивную работу на предприятии. На самом деле большую часть своего времени они проводили, заключая сделки с разными поставщиками на доставку требуемых ресурсов для «ускорения процесса», или просто организовывали необходимые поставки продукции или товаров народного потребления. Нужные поставки редко получались без «толчка локтем» в правильном направлении; это и было задачей толкачей. Их деятельность сурово осуждалась партией, но тем не менее они процветали, поскольку без них экономика совсем бы заглохла.

Существовало еще одно измерение, которое перепись не могла принять в расчет. Обладая множеством ресурсов, эти дельцы часто связывались с дилерами черного рынка, которые реяли вокруг фабричных складов, где запасы проверяли нестрого. Огромная армия людей, занятых в деятельности снабсбытов, формировала естественное окружение для разного рода сделок и, следовательно, для развития простейшей теневой рыночной экономики, которая часто оказывалась насущной и полезной. Во всяком случае, именно она и составляла сюрреалистическую сторону советской действительности.

Глава 26. «Из тени в свет...»

Грегори Гроссман первым начал исследовать феномен, известный под названием «вторая экономика», тогда как другие ученые, включая российских, предпочитали его более таинственное название shadow economy (дословный перевод русского термина «теневая экономика»), которое имеет отношение к гораздо более широкой и сложной реальности, чем легко поддающаяся определению «черная экономика». Это, бесспорно, трудный вопрос с экономическим, социальным, правовым, уголовным и сильным политическим измерениями. Авторы серьезной российской работы, хорошо осведомленные и ссылающиеся на западные публикации по этой теме, предоставили нашему вниманию прежде недоступные российские источники и исследования[3-36] и тем самым усилили полемику.

Непросто дать определение теневой экономике, но попытки обозначить ее рамки приводят нас к некоторым менее широко известным перекосам советской экономики. Некоторые исследователи ищут причины в почти постоянном нарушении баланса между спросом и предложением, в дефиците потребительских товаров и услуг, приводящих к инфляционному давлению. Бюрократическое планирование, по мнению венгерского экономиста Яноша Корнай, создает дефицит капитала и товаров, и теневая экономика возникает как частичная коррекция этой «смирительной рубашки».

По мере того как деньги теряли свою покупательную способность, население стремилось найти другие источники дохода, многие вынуждены были браться за еще одну работу. Эксперты, которые постарались определить рамки теневой экономики за период 1960-1990 гг., предполагают, что она за это время увеличилась в 18 раз: одна ее треть - в сельском хозяйстве, еще одна треть - в коммерции и снабжении и оставшаяся треть - в промышленности и строительстве. В сфере услуг главными видами деятельности в теневой экономике были домашний и авторемонт, частная медицинская практика, репетиторство (уроки на дому).

В своих исследованиях И. Г. Минервин использовал много работ современных западных и российских исследователей. Большинство западных авторов (Гроссман, Уайлс, Шелли) совпадают в выводах о том, что возникновение теневой экономики неизбежно в так называемых социалистических экономиках. Это подтверждается и последними российскими исследованиями.

И все-таки, как можно дать этому явлению точное определение?

Некоторые считают, что она включает в себя всю экономическую деятельность, не учитываемую официальной статистикой, или все формы экономической деятельности, которые велись без соблюдения существующего законодательства с целью извлечения личной прибыли. Другие (в основном западные ученые) рассматривают ее как «вторую экономику» или «параллельный рынок». Однако поскольку зачастую провести границу между законной и незаконной деятельностью сложно, то часть исследователей включают в нее все виды деятельности, которая были приемлемы на практике, но не относились к официальной экономике.

Таким образом, «вторая экономика» Гроссмана состояла из всех видов деятельности, которые были общеприняты в Восточном блоке и Западной Европе. Например, возделывание частных наделов и продажа своих продуктов на колхозных рынках были законны в СССР, но иногда это могло быть связано и с незаконными действиями. Двусмысленная ситуация была и в сфере строительства: строительные материалы из сомнительных источников, взятки, незаконное использование государственного транспорта при строительстве дома или дачи для отдельных граждан или влиятельных боссов. То же самое касается и всех видов ремонтных работ, выполняемых частными лицами или бригадами. Они могли быть легальными, полулегальными или нелегальными (две последних категории входят в «теневую экономику»).

Особенным в этом феномене было то, что он предполагал обращение легальных товаров и услуг на нелегальных рынках. Источники и характер «сделок» были полулегальными или незаконными. Такие полулегальные рынки предоставляли услуги, которые не облагались налогами (сдача частного дома в аренду, медицинское обслуживание, частные уроки, ремонт), а также бартерные сделки между предприятиями, искавшими пути компенсации своих ошибок и достижения целей, заложенных в планах.

Незаконная сфера однозначно включала в себя продажу всех видов дефицитных товаров (запасные детали или товары народного потребления), нелегально произведенных или украденных. Отдельную категорию составляли такие преступные действия, как хищение, контрабанда, торговля наркотиками и так далее, запрещенные во всем мире. Но на самом деле преступная экономика составляла только часть теневой, несмотря на то, что она была самой опасной, и для многих, кто был вовлечен в параллельную экономическую деятельность, была неприемлема.

Американская исследовательница Луиза Шелли предлагала альтернативное определение теневой экономики, которое многое объясняло. В ее рамках она различала законную и незаконную деятельность, но исключала все, что было очевидной уголовщиной. Легальный частный сектор был, по сути, аналогом тому рынку, где крестьяне и другие люди продавали то, что они вырастили на своих участках. Нелегальная экономика была гораздо шире, и в ней было две составляющих - одна работала внутри официальной, другая параллельно. Нелегальная деятельность в официальной экономике состояла из спекуляции дефицитными товарами, взяток влиятельным лицам, коррупции в образовательной системе, формирования рабочих бригад для строительных работ, манипуляций расходами и ложными данными в ответ на следствия (например, вписывание «мертвых душ» в платежные ведомости) и, наконец, строительства нелегальных фабрик внутри государственных, использования их сырья.

Размах теневой экономики. Кроме проблемы поиска дефиниции теневой экономики, мы столкнулись со сложностью при оценке ее размеров. Исследователи согласны с тем, что размах ее был велик, представляя большое количество товаров и услуг.

Исследовательский институт Госплана считал, что если в начале 1960-х гг. в ней было занято меньше чем 10 % от среднегодового количества рабочих, служащих и колхозников, то к концу 1980-х гг. в ней уже была задействована больше чем одна пятая трудящихся (около 30 млн. человек). В некоторых отраслях сферы обслуживания (жилищное строительство, ремонт и авторемонт) она включала в себя от 30 до 50 % всех выполняемых работ - а зачастую гораздо больше, чем предоставляла аналогичная государственная служба (по оценке Меньшикова). Например, количество самогона - важной отрасли частного сектора — оценить было сложно, потому что официальное и неофициальное производство алкоголя оказались тесно переплетены.

Исследователи указывают, что параллельная экономика существовала и на Западе, а выявление ее уровня отражает рост правовых основ оценки. В советском случае теневая экономика могла рассматриваться как реакция части населения на недостатки проводимой государством экономической политики и привыкание к определенным им мерам контроля.

В начале 1980-х гг. Научно-исследовательский институт Госплана предложил следующую классификацию, возможно, самую оптимальную в советском случае:

• неофициальная экономика, включающая в себя большую часть законной деятельности, в том числе производство товаров и услуг, подлежащих налогообложению, но не декларируемых. Это допускалось;

• фиктивная экономика - составление неверных расчетов, хищение, спекуляция, взятки;

• подпольная экономика включала деятельность, запрещенную законом.

Эта картина может быть завершена нашим рассказом о снабсбытах. С их помощью у нас получается более реальная картина советской экономической деятельности, взаимодействия между различными экономическими органами и бесконечным разнообразием частных и получастных инициатив. Теперь мы кратко обратимся к политическим результатам этого комплексного экономического явления.

Весь ряд недостатков и плохого функционирования бюрократической системы - феноменальный системный дефицит товаров и услуг - побуждал и заставлял различные институты искать решения в частных соглашениях, бартере товаров или сырья, а также фальсификации результатов. Даже если личная выгода не была обязательно главной целью, она постепенно становилась мощной движущей силой, особенно в начале 1980-х гг., когда всем стало ясно, что руководство не демонстрирует особого рвения при наказании высокопоставленных преступников. Луиза Шелли отметила: в 1970-е гг. 90 % кадров, обвинявшихся в нарушение закона, получали рядовой партийный выговор.

Двойной стандарт прослеживается и в отношении партии и руководителей государства к неофициальной экономике, которая усложняла поиск оптимальной организации производства и усиление централизованного руководства.

В этом контексте население, естественно, боролось за поддержание и улучшение своего уровня жизни посредством получения дополнительного дохода, но так как потребительский рынок отсутствовал, а явная или скрытая инфляция была высока, обращение к товарам, поставляемым теневым рынком, неустанно росло. Разница между широко распространенной коррупцией в государственной администрации и официальным идеологическим отказом от любого частного предприятия могла лишь «подлить масла в огонь».

Некоторые исследователи считают, что теневая экономика на самом деле помогла системе выжить, частично корректируя ее плохое функционирование и помогая большинству граждан достигать некоторых целей, таким образом, сохранила режим. На мой взгляд, не нужно преувеличивать позитивную функцию неформальной экономики. Те же самые авторы полагают, что эти практики послужили появлению новой мотивации среди руководителей предприятий, дополнившей их официальные обязанности. С одной стороны, существование целого спектра параллельных сетей привело некоторые части советской элиты к отделению от официальной системы и к созданию более тесных связей с неофициальными элитами.

У этих двух элит было много общего. Лидеры неофициальной (которые были вовлечены в черный рынок или напрямую связаны с уголовной мафией) занимали официальные посты или поддерживали тесные связи с официальной элитой, давая возможность им играть второстепенную роль группы влияния в сомнительных или нежелательных случаях. Такая деятельность может характеризоваться как принадлежность к теневому государству.

Советская система гарантировала всем своим гражданам социальное обеспечение, здравоохранение, образование и пенсионное обеспечение, тогда как работа в теневой экономике занимала, как правило, неполный рабочий день и не была отрегулирована. Таким образом, официальный сектор предоставлял социальное обеспечение для неофициальной части и помогал при воспроизводстве трудовых ресурсов для теневой экономики[3-37]. Р. Рифкина и Л. Косалс четко обрисовали ситуацию: на многих предприятиях уже было невозможно различить легальные и нелегальные действия. Возник «черно-белый» рынок[3-38].

Часть исследователей считают, что хотя теневая экономика сильно затрудняла создание современного здорового хозяйства, она все же была лучше, чем дикий, мафиозный капитализм, который опустился на Россию после распада советской системы. Во всяком случае, ее феномен составляет еще одну сторону тех направлений, которые возникли в ней, обуславливая, поддерживая и подрывая ее.

Одно из них сформировали те ресурсы, на которые население могло положиться в борьбе с капризами системы. Низкая интенсивность и низкая производительность, что составляло суть «общественного договора» между рабочими и государством, способствовали работе на стороне (частные наделы и т. д.). Эти ресурсы, официально не признанные, увеличились вместе с ростом теневой экономики, которая не только снабжала дополнительными продуктами питания, но и давала дополнительный доход через частичную занятость, которая стала доступна большему количеству людей. Эти ресурсы не включали преступные действия: они могли привести в тюрьму.

Социологи и жизненные стандарты (1972-1980 гг.). В то время как руководители государственной экономики искали способы, как исправить положение с трудонедостаточностью и упадком производительности труда, социологи и особенно эксперты в экономической социологии подтвердили значение теневой экономики и пришли к некоторым удивительным выводам. Несмотря на плохие новости, объявленные плановиками, и явные признаки упадка системы, уровень жизни во время застоя вырос. Реакция населения и привыкание к меняющимся экономическим условиям создали новые модели поведения и новые ценности, которые не могли быть включены в официальные статистические данные.

Данные, использованные социологами, были получены из двух источников: их собственное исследование 1972 г., проведенное в сибирском городе Рубцовске (Алтайская область), повторенные в 1980 и 1990 гг., и те, которые проводились среди сельского населения в Новосибирской области в 1975-1976 и 1986-1987 годах.

Показатели развития в Рубцовске близки к среднему российскому уровню 1970-х и 1980-х гг., в то время как показатели в Новосибирской области (одной из самых больших в Западной Сибири) близки к среднему межрегиональному по России. Таким образом, данные, собранные во время этих исследований, проведенных Академией наук СССР и ее Новосибирским отделением, могут рассматриваться как честно отразившие национальную ситуацию.

Из них мы узнали, что улучшилась жилищная ситуация; прилично возросло приобретение потребительских товаров длительного пользования; появилось больше мест отдыха и развлечений для городских жителей; многие семьи получили свой участок земли неподалеку от места проживания или в прилегающей сельской местности (хотя спрос сильно превышал предложение). У трети населения был доступ к колхозным огородам. За 20 лет исследований учтено многочисленное строительство гаражей, сараев и разных типов летних домиков. В целом по крайней мере зажиточная часть населения ощущала рост своих доходов, что подтверждало общую тенденцию к приличному минимальному уровню жизни. Явная разница, зафиксированная ключевыми показателями, такими как жилье, доход и личное транспортное средство, значительно сократилась.

Эти выводы дают нам возможность объяснить парадокс тоски среди населения посткоммунистической России по брежневским «былым хорошим дням». «Чудо» улучшения уровня жизни в контексте ухудшающейся экономики произошло из-за существования неиспользованной трудовой энергии, которая не была мобилизована государственной экономикой, и изобилием ресурсов (страна оставалась сказочно богатой). Однако, как подтверждают авторы исследования, за улучшение уровня жизни в 1970-х и 1980-х гг. пришлось дорого заплатить. В то время как экономисты и руководство искали способы, как улучшить результаты и производительность труда, сократить потери и более рационально использовать ресурсы, они систематически грабились.

Будничная жизнь в 1970-е и 1980-е гг. рано или поздно отразила бы упадок государственной экономики в форме увеличивавшегося объема неоплачиваемых работ на частных наделах и дома. Многие люди должны были искать вторую работу; другие говорили, что хотели бы найти. Похожий рост объема работ происходил и в деревне, где мужчины и женщины стали проводить больше времени на своих частных наделах или работая на дому - главный источник дополнительного дохода, который давал возможность поддерживать родственников в городе и менять сельскохозяйственные продукты на промышленные товары.

Ту же тенденцию увеличения объема работ и заниженного денежного дохода можно было увидеть и в период 1972-1980 гг. После распада СССР частные или садовые участки стали играть еще более важную роль, забирая у людей все больше и больше рабочего времени. Садовые участки, место отдыха в развитых урбанистических обществах, были возвращены к своей доиндустриальной функции. Такой же регресс очевиден и в тех сферах жизни, где стратегии выживания приводили к обесцениванию наиболее очевидных успехов предыдущих десятилетий, таких как улучшение образовательных стандартов, которые становились все менее и менее нужными (тенденция, проявившаяся уже в конце 1970-х гг.). Это подтверждалось уменьшением числа тех, кто шел учиться в школы рабочей молодежи после окончания рабочего дня.

Авторы изучили упадок (вследствие прагматического поиска материальных выгод) того, что они называют экономической и культурной функцией высшего образования и профессиональной компетенции. В результате ошибок государственной экономики в 1970-х и 1980-х гг. сократилось время на отдых, что объяснялось необходимостью больше работать, чтобы свести концы с концами.

В заключение можно добавить, что улучшение уровня жизни в последние годы режима не было чудом. В нем было много неправдоподобного, подобно щекам, которые розовеют, после того как их ущипнут, - прелюдия к медленному закату, который стал свидетелем краха многих достижений прошлого.

Приватизация государства? Мы уже выяснили, что в СССР, для того чтобы выжить, населению пришлось увеличить объем работы. А сеть его руководителей, особенно на высших уровнях номенклатуры, напротив, ощущала улучшение своего материального благополучия в силу расширения существующих источников дохода: у них не было необходимости работать больше или менять свои привычки отдыхать. Таким образом, мы должны снова обратить на них свое внимание.

Исследование теневой экономики углубляет наше понимание процессов, происходящих внутри рядов государственных чиновников, особенно в снабсбытах, сетях поставщиков и продавцов, то есть тех производственно-хозяйственных единиц, в которых государство нуждалось больше всего. Несмотря на то, что официально они осуждались, царящие в них полулегальные действия быстро стали незаменимыми, поскольку играли существенную роль для предприятий, которые снабжали. Доступ к частично или полностью скрываемым складам материалов, финансовым ресурсам или даже рабочей силе; увеличение количества сделок и лоббирование; широкое поле деятельности на грани между теневой экономикой и черным рынком - все это показывает возникновение модели или даже системы, которая одновременно была и необходимой, и паразитической.

В поведении руководителей предприятий мы наблюдаем последовательное размывание границ между государственной и частной собственностью. Параллельно размывалась другая граница: между официальными доходами и привилегиями, закрепленными за высшими чиновниками, с одной стороны, и значительным пространством, которое чиновники использовали для собственного роста, используя свои посты в государственной иерархии, - с другой. Этот путь вел к чему-то даже более значительному в поведении некоторых руководителей институтов или предприятий. Одно дело - бороться, чтобы извлечь еще больше льгот из государства. Другое дело - уже не довольствоваться этими льготами и думать об увеличении богатства. Сегодня для достижения именно этой цели сети существуют как внутри государственного сектора в различных формах теневой экономики, так и за границами государственного сектора - в форме черного рынка, порождая мафиозные связи, которые расцвели при Леониде Брежневе как никогда.

Долгосрочная историческая перспектива позволяет нам теперь понять широкие политические изменения и различать этапы в положении бюрократии внутри системы и последствия этого для режима в целом. Однажды административный класс был избавлен от строгости и ужасов сталинизма, получил высокий статус и стал соправителем государства. Но он не остановился на этом: высшие слои бюрократии начали присваивать государство как коллективного представителя своих интересов - и действовали сознательно. Главы министерств или других органов относились к себе как к «тем, кто в ответе за государство».

Автобиография А. Г. Зверева, который служил в Министерстве финансов как при Иосифе Сталине, так и после него, хорошо иллюстрирует это представление о самих себе. Он почти не упоминает партию: членство в ней рассматривалось как очевидная формальность. Для того чтобы это произошло, партия, как мы видели в первой и второй частях книги, должна была сама измениться. Став административным аппаратом и иерархической структурой, она поняла, что находится в положении абсолютной зависимости, и прекратила существование, будучи поглощенной классом высших государственных чиновников, которых мы только что упоминали. Это позволило им совершить следующие шаги на пути к своему «освобождению». Формально являющиеся объектом всевозможных правил, теперь они существовали как неконтролируемая бюрократия, свободная от всех пут, начав атаковать священный принцип государственной собственности на экономику.

Происходившие спонтанные процессы выхолостили все идеологические и политические принципы. Самым важный из них - принцип государственной собственности на фонды и средства производства - медленно разъедался и привел в результате к созданию настоящих феодалов внутри министерств, а затем к фактической приватизации предприятий их руководством. Этот процесс можно назвать его настоящим именем: кристаллизация примитивного капитализма внутри экономики, принадлежащей государству.

Этот момент был четко описан Меньшиковым, экономистом, которого мы уже цитировали в связи с теневой экономикой. Он уделяет особое внимание нелегальным секторам, находящимся внутри государственной экономики, которую называет «внутренней теневой экономикой», ощущавшей сильное влияние официальной. Этот мощный сектор появился из-за разделения функций собственников и руководителей. То, что разворачивалось, было фактически частным присвоением социального капитала государственных предприятий. Процесс включал не только тех, кто действовал в теневой экономике, но и официальных руководителей предприятий в союзе с высшими сферами номенклатуры. Все эти фигуры, как утверждает Меньшиков, играли важную роль в момент, когда капитализм, проникший через поры центрального планирования, созрел и превратился в решающую и могучую силу, которая раздробила систему. Таким образом, получается, что в результате метаморфоз номенклатуры она превратилась из невидимого собственника государственной собственности в ее явного владельца.

Эта интерпретация выводит на авансцену неизбежные последствия предшествующей социальной реальности: поглощение высшим слоем бюрократии всей государственной власти и, следовательно, экономики. Принцип государственной собственности, главная опора системы, последовательно низвергнут, подготовив площадку для перехода от квазиприватизации к вполне созревшему разнообразию.

Сейчас читатель, возможно, поймет, зачем нам было нужно заниматься снабсбытами так подробно: они были теми «термитами», которые помогли выполнить задачу. Неудивительно, что с началом перестройки эти снабженческие управления - склады - магазины стали самыми первыми советскими организациями, назвавшими себя «частными фирмами» и открыто принявшими коммерческий статус. Это выглядело как шаг в правильном направлении. Но они приватизировали то, что им не принадлежало, а первый принцип рыночной экономики гласит, что если кто-то хочет приобрести фонды, он должен за это заплатить, иначе это становится уголовным преступлением. Тесная связь между «приватизацией» и преступными действиями в ходе постсовестких реформ ныне широко известна.

Но мы еще не дошли до фазы перестройки. Мы рассматриваем эпоху так называемого застоя, когда обвалились главные опоры системы. Экономика не только «выпустила пар», главный итог этого процесса - убытки.

Так чем же был на самом деле Госплан? Его коллегия (собрание высших чиновников), казалось, согласилась с выводами его же научно-исследовательского института, обнажившего роковую тенденцию в экономике: экстенсивное развитие опережало интенсивное. Но в 1970 г. эта коллегия издала постановление, безмятежное по тону (хотя оно содержало много тревожных слов), в котором сформулирован достаточно страшный диагноз - и прогноз: проект восьмой пятилетки (1966-1970 гг.), содержащий встроенные диспропорции - «все основные показатели уменьшатся, ухудшатся или останутся прежними»[3-39].

Показатели очень низкой эффективности, на основании которых делались расчеты, вели к двойной диспропорции. С одной стороны, между государственными ресурсами и нуждами национальной экономики; с другой - между денежным доходом населения и выпуском потребительских товаров и услуг (эта ремарка означает, что несколько предыдущих версий плана содержали требуемые пропорции и балансы). Отсюда и страх перед смутным крахом обращения как денег, так и рыночных товаров в ходе девятой пятилетки: следовало предвидеть снижение стимулирующей роли зарплаты при росте производительности труда и других способах управления производством. Это выглядело так, как будто в докладе было заявлено, что восьмая пятилетка запрограммировала ухудшение экономики в ходе последующих. Другими словами, советские экономисты были очень хорошо осведомлены об ухудшающейся тенденции.

«Застой» был отмечен невозможностью извлечения чего-либо из бюрократии и отсутствием наверху воли и идей о том, как остановить гниение. Все попытки уменьшить размеры бюрократии или заставить ее изменить свои привычки выглядели, как многочисленные проигранные сражения. Новые правила игры, появившиеся в постсталинский период, - «заключение сделок» между государственными органами и центральным руководством (Политбюро и Совет министров), позволили бюрократии стать колоссом. Она не только была реальным хозяином государства, но и формировала бюрократические феоды под пристальным взглядом партийного аппарата, который превратился в простого зрителя и постепенно подчинялся неизбежному.

Диагноз был прост и честен: система была нездорова, в то время как бюрократия - в прекрасной форме. Зачем же было нужно реформирование системы, повлекшее реформирование бюрократии? Никто не был в состоянии ей это навязать. Зачем же ей самой понадобилось выполнять такую задачу? Это означало, что «письмена были уже на стене» (вспомним о стенах во дворце Валтасара) - на этот раз на стене кремлевской.

Было необходимо решить проблему роста трудонедостаточности и остановить экономический упадок с помощью увеличения роста производительности труда. Но это означало не меньше, чем революцию. Это не могло произойти без переключения на смешанную экономику, которая была возможна только при определенных политических условиях - но они тоже вели к революции.

Технологические и экономические реформы оказались тесно переплетены с политическими. Партийная машина должна была отторгнуть свою последнюю власть: власть, предотвращающую изменения. Массы, восставшие против государственных институтов, завершили бы процесс, но этого не произошло. Альтернативный путь состоял в реформах изнутри, которые были бы направлены в первую очередь на партию. Только воскрешенная политическая сила могла бы заставить бюрократию перейти на смешанную экономику, оказывая на нее давление сверху и снизу и угрожая ей полномасштабной экспроприацией.

Создание переходной системы позволило бы сохранить минимальный уровень жизни, избежать экономического коллапса и дать возможность реализации индивидуальных и групповых инициатив. Следующей задачей стала бы передача населению политических полномочий. Так как ничего из этого не было сделано, зачем, можно спросить, об этом вообще упоминать? По простой методологической причине - для того чтобы прийти к лучшему пониманию того, что происходило на самом деле.

Политический аспект системы, о котором мы уже много знаем, вновь привлекает здесь наше внимание. Разрушение политических систем при одновременной активизации правящих группировок часто встречается в истории. Каждый отдельный случай представляет собой сочетание общих черт и индивидуальных характеристик. Наблюдатели определяют это как разрушение, если видят, что система застряла в желобе успешного прошлого, но не так, как генералы, которые стремятся использовать ту же стратегию, с помощью которой выиграли последнюю войну. Есть всего один сценарий, периодически возникающий при разных исторических обстоятельствах, и его регулярно наблюдают при крахе режимов. Политики и политические аналитики всегда должны это учитывать, даже если занимаются бурно развивающимися системами.

Советская система была успешна, но в усеченном варианте, когда отвечала на зов истории, мобилизуя богатство страны и население. Непримечательный мыслитель Борис Ельцин однажды сказал, что советская система была не более чем экспериментом, который у всех отнимал время. Это может быть верно для того времени, когда он сам был партийным руководителем в Свердловске и российским президентом в Кремле, но подобные замечания, бесконечно повторяемые без оглядки на исторические реалии, - пустая болтовня.

Я посвятил много страниц тому, чтобы описать падение системы, поскольку это та реальность, которую нужно изучать. Советская система спасла Россию от распада в 1917-1922 гг. Она снова спасла ее, вместе с Европой, от нацистского вторжения, которое растянулось от Бреста до Волги и Кавказа. Давайте вообразим (если осмелимся), что это значит для мира.

К этим достижениям нужно добавить и другие, рассчитанные в критериях XX века, определяющих развитые страны. Советская Россия добилась успеха в области демографии, образования, здравоохранения, урбанизации и роли науки - весомый капитал, который был растрачен тусклыми реформаторами 1990-х годов.

Итак, в какой момент все пошло не так?

Все социальные изменения, которые дали стране возможность «соединиться со своим веком», представляли собой работу, выполненную только наполовину. Другая часть работы - строительство государства - шла в неверном направлении. Когда исторические обстоятельства изменились (частично из-за собственных усилий режима), СССР нашел свое призвание в противостоянии роковой бифуркации и противоречию: социальная сфера взорвалась, а политико-бюрократический мир заморозился. Поворот событий, который я называю «вторым освобождением бюрократии», состоял из фактического поглощения министерскими когортами партийного аппарата. У него было еще одно измерение, о котором мы уже говорили. Советская экономика и все богатство страны формально являлось государственной собственностью; а государственная администрация существовала для того, чтобы служить нации. Но кто был настоящим владельцем всей этой «собственности»?

Идеология и практика национализации вышли из идей Коммунистической партии о том, как строить предположительно социалистическую систему. Именно партия несла ответственность за целостность системы, чьей сердцевиной был принцип государственной собственности. Но огромная бюрократическая машина, которая руководила «общим добром», навязывала свою собственную концепцию государства и сделала себя ее единственным представителем. Она претендовала на статус, равный партийному аппарату, и даже на первое место. С другой стороны, происходило социальное и политическое соединение в единый блок партийного аппарата и государственной бюрократии.

Партия всегда утверждала, что сохраняет главенствующее положение, но в реальности бюрократические дирекции министерств и предприятий стали настоящими хозяевами страны. Не важно, что Конституция продолжала утверждать обратное. Партийные ячейки в министерствах и на предприятиях не преследовали никаких целей, а их центральные органы просто повторяли то, что инициировал Совет министров и сами министерства. Политическая организация только оправдывала происходящее, видя в этом выполнение своей политической функции: как только она соглашалась повторять то, что было решено еще где-нибудь, у нее больше не было какой-либо raison d'etre.

Я отношу этот процесс к категории того, что называю «деполитизацией партии». Роль ее менялась, как только действия политического руководства ослаблялись из-за ее погружения в бюрократическую среду. Можно сказать, что партия и ее руководство были экспроприированы и заменены на бюрократическую гидру, которая и сформировала класс, удерживающий государственную власть. С этого момента любая политическая воля была парализована. Верхушка этого сверхцентрализованного государства сопротивлялась всем реформаторским попыткам, если их отвергали разные отряды бюрократии. Партийные руководители уже больше не могли позволить себе бороться с ней. Наоборот, привилегии тех, кто теперь представлял оплот режима, было разрешено увеличить, для того чтобы они чувствовали себя счастливыми. Еще хуже, что они мирились с низким уровнем политической воли, беззаконием и высоким уровнем коррупции. Периоды застоя и упадка поощряли привилегированных заниматься тем, что называется (отнесемся к этому кротко!) предосудительными практиками. Еще одна сомнительная расплата.

Мы сейчас находимся на таком месте, что можем предложить ответ на вопрос, который уже поднимали несколько раз: может ли бюрократия быть контролируема другой бюрократией или даже самой собой? Наш ответ - нет! Контроль может осуществляться только политическим руководством или гражданами страны. Они должны ставить существенные задачи и предоставлять средства, необходимые для осуществления такого контроля.

Это была та возможность, которую руководство СССР упустило, породив ряд роковых парадоксов: больную экономику, но процветающую бюрократию, преуспевающую в своей праздности; рост ее привилегий, хотя все, даже системные действия разрушены; рост инвестиций наряду с уменьшающимся ростом расходов; явное преследование ряда образованных и компетентных людей, которых режим, не терпящий независимых талантов, исключил - в двух словах, настоящая волшебная формула для развала системы.

Различные явления и процессы, которые разворачивались наверху, оказывали влияние на население, которое ощущало, что фабрики и другие национальные фонды одновременно принадлежали всем и никому, что существовала толпа «боссов» и никто ни за что не отвечал. Это объясняет, почему приход Юрия Андропова на пост генерального секретаря был так хорошо принят большинством социальных слоев: они наконец получили хозяина («босса»).

Задача, стоящая перед ним, была колоссальной: побороть эффекты от процессов, запущенных Иосифом Сталиным, которые отобрали у партии все политические права. Эта ситуация не изменилась и после смерти «отца народов». Партия оставалась организацией, у членов которой не было никаких прав и чьи руководители дурачили сами себя, когда заявляли, что политика была их прерогативой. Они оставались без голоса и парализованными перед лицом административного класса, прекратившего их слушать. Партию нужно было заново учредить, и это стало бы ответом на призыв ее руководства начать реформы. В противостоянии руководству, готовому мобилизовать свои основы, у бюрократии было мало шансов победить. Андропов, казалось, был готов повторить знаменитый ленинский ответ июня 1917 г. на заявление о том, что «... нет такой партии, которая готова одна взять власть». На него Ленин ответил: «Есть!» под хохот большинства делегатов первого съезда Советов.

Я бы охарактеризовал советский режим как «государство без политической системы» - внушительный скелет без какой-либо плоти на костях. Это можно было осознать (по-видимому, не все этого хотели), стимулируя проведение серии инициатив, направленных на постепенное создание того, что отсутствовало: большей свободы запроса, информации и дискуссии, свободных профсоюзов, воссоздание (или реполитизация) партии. Оживление внутренней политической жизни (в форме фракций, программ, разных мнений, уставов), как писал Валериан Осинский (Оболенский) в «Правде» в 1920 г., стало программой, сформулированной Андроповым шесть десятилетий спустя, за год до того, как он умер от болезни.

Бремя истории. То, что происходило с советской системой, начиная с конца 1960-х гг., выявило возникновение целого ряда характеристик, которые мешали царской России на протяжении веков и которые Россия никогда не могла ликвидировать. Это как если бы страна погибала под историческим бременем, от которого, казалось, уже избавилась, но которое затем вернулось, чтобы снова ее мучить. Старая Россия, где развитие государства и его силы всегда предшествовали социальному росту, закончилась: политическая система, что мешала любому экономическому и социальному прогрессу, была блокирована. Это был все тот же повторяющийся сценарий того же века.

Расцвет и упадок советской системы прекрасно виден на примере судьбы космической станции «Мир». В самом начале она представляла беспрецедентный технологический прорыв, но вскоре стала жертвой бесконечных производственных дефектов и неисправной работы. Ее постоянно ремонтировали невероятно дорогостоящие исполнители, которые отвечали за это (это подтверждается моими собственными наблюдениями военных лет за водителями грузовиков, которые могли продолжать ехать на своих машинах, ремонтируя их с помощью шнурков от ботинок). Этот эпизод закончился падением «Мира» в океан, достаточно хорошо сориентированным, чтобы не принести никому никаких разрушений.

С другой стороны, стоит напомнить читателю то, чего так и не произошло. Постсталинская Россия так и не получила опыта вездесущего, всеведущего гиперконтроля, предсказанного многими авторами. Будь он таким или допускал бы все, чем характеризуется любой «приличный» тоталитаризм, это продолжилось бы на века. Устрашающие литературные фантасмагории (некоторые из них были написаны, когда к тому были предзнаменования и правил ужас) одновременно возвращали и не возвращали к прошлому. Евгений Замятин, Олдос Хаксли, Джордж Оруэлл предрекали, что монополистическая сила вызовет тотальное порабощение человека, трансформируя его в пронумерованную шестеренку в огромной машине. Но, несмотря на темные страницы, история избежала этой ужасной человеческой ловушки. На самом деле каковы бы ни были политики и идеологии режима, там работали исторические процессы, которые обычно пропускают, когда единственным предметом исследования становится режим или, как вариант, осуждение режима.

Когда я поднимаю тему возвращения исторического бремени России, то имею в виду те светские исторические тенденции, которые, принеся сначала пользу России, привели к зачумлению большей части ее истории. Российский историк Сергей Соловьев описывал процесс российской колонизации как миграцию малых групп людей, которые населяли огромные территории, и считал характерной чертой российской истории «протяженность». Это подразумевало количественное расширение в пространстве, усложненное любым переходом к качественному, то есть интенсивному и новому образу действия. На некоторое время это выглядело так, как если бы советский режим пережил эту болезнь. Но в сумерках советского века, когда практически все важные знаки угасли, Россия снова застряла с синдромом количественного расширения, предвещавшего неизбежное истощение его экономических, социальных, политических ресурсов. Необычным моментом советского развития стала модернизация страны при сохраняющемся экстенсивном развитии; и эксперты Госплана осознавали это с грустью. Нужно отметить, что эта тенденция российской история никуда исчезла.

И снова наблюдения требуют оценки. Парадоксально, но такое экстенсивное количественно ориентированное развитие в рамках сталинской модернизации сделало возможным победу в 1945-м и спасло Россию и Европу. Другими словами, традиционный импульс сверху - от государства - мог сделать многое. Но и у такого героизма были границы, и он был эффективным в переходе от абсолютно сельской цивилизации к урбанистической.

Незаменимый при размышлениях о прошлом России и ее бремени российский историк Василий Ключевский (который умер в 1911 г.) считал, что такая огромная страна слишком неповоротлива для управления, и будет крайне тяжело менять ее исторический курс. Ключевский не был фаталистом: он лишь фиксировал существование «бремени», которое нужно изучать.

Глава 27. Советская система: как это было?

Представления об СССР искажались и все еще искажаются вследствие двух наиболее часто повторяющихся ошибок. Их нужно прояснить, прежде чем обратиться к вопросу, который мы поставили в название этой главы. Первая ошибка состоит в том, что исследование Советского Союза чаще всего подменяется антикоммунизмом. Вторая является следствием первой и состоит в сталинизации всего советского феномена, словно это был один гигантский ГУЛАГ от начала и до конца.

Однако антикоммунизм (равно как и все его ответвления) отнюдь не может быть основой осмысления советской истории, ибо как таковой выступает своеобразным идеологическим маскарадом. Он не только не относится к реалиям «политического животного», но, размахивая флагом демократии, парадоксальным образом использует авторитарный (диктаторский) режим СССР с точки зрения крайне правого консерватизма, что изначально лишено содержания в силу определенной первоначальной заданности, сводящейся к выхолощенному и пустому истолкованию фактов.

В США как маккартизм, так и подрывная политическая роль, разыгрываемая ФБР под руководством Эдгара Гувера, стояли на одной антикоммунистической «тележке». Отвратительные попытки некоторых немецких правых обелить Адольфа Гитлера за счет жесткости Иосифа Сталина представляют собой подобное использование и злоупотребление историей. Защищая права человека, Запад бывает крайне снисходительным к одним режимам и очень суровым к другим (не говоря о собственных нарушениях этих самых прав). Такое поведение не могло помочь в овладении беспристрастной и потому более глубокой исторической истиной и, конечно, не способствовало восприятию советского опыта и связанных с ним важных явлений.

Дэвид Жоравский особенно жестко критиковал те методы, которые используются на Западе для приукрашивания собственного имиджа - этакого антикоммунистического гимна рыночной экономике и защите прав человека, демократии и свободам, что не способствовало пониманию СССР. Он показал, что понятие «тоталитаризм», служившее исторически неадекватным и чисто идеологическим инструментом, покрывало различные темные страницы истории Запада (начиная с ужасных массовых убийств в годы Первой мировой войны), оправдывало все противоречия и слабости западных демократических режимов, а также преступления империалистической политики, которые все еще имели и имеют место быть[3-40].

Жоравский также подверг критике противоречия и ошибки немецкой социал-демократии: ее хваленое отречение от классового радикализма и трансформацию его, по общему мнению, в так называемые демократические процедуры, что послужило ослаблению немецкой социал-демократии, сделало ее вспомогательной силой, а затем и жертвой ретроградных режимов, с которыми она оказалась не готова сражаться.

Разумный призыв прекратить «наводить тень» на многочисленные ошибки западной цивилизации и ее обширный кризис (усилив темную реальность другой стороны) одновременно стал предложением восстановить достоинство исторического исследования и признать неотвратимую правду. Однако, будучи как бы другой стороной, не отличающейся по своему происхождению от специфических исторических традиций, он явился продуктом кризиса цивилизации, преобладающего на Западе, и его империалистической мировой системы.

Но где же место советской системы в великой книге истории?

Ответ на этот вопрос осложняется тем, что советских систем существует, по крайней мере, две, если не три (исключая период Гражданской войны, когда страна просто была военным лагерем).

Мы уже задавали этот вопрос в связи со сталинским периодом советской системы и предложили свой вариант ответа. Российская история вообще представляет собой замечательную лабораторию по изучению разнообразия авторитарных систем и их кризисов вплоть до сегодняшнего дня. Давайте поэтому сформулируем вопрос немного по-другому, сфокусировавшись на системе после смерти Сталина: была ли она социалистической?

Определенно нет.

Социализм подразумевает, что средствами производства владеет общество, а не бюрократия. Это всегда представлялось как развитие, а не отказ от политической демократии. Упорно продолжая говорить о «советском социализме», мы попадаем в настоящую комедию ошибок. Предположив, что социализм достижим, мы считаем, что это включает в себя социализацию экономики и демократизацию политики. В Советском Союзе мы видели право государственной собственности на экономику и бюрократизацию экономики и политики.

Если кто-то, столкнувшись с бегемотом, будет настаивать, что это жираф, получит ли он или она место на кафедре зоологии? Разве социальные науки настолько менее точны по сравнению с зоологией?

Путаница происходит из-за того, что СССР не был капиталистической страной, то есть право собственности на экономику и другие национальные фонды находилось в руках государства, что на самом деле означало - верхушки бюрократии. Это ключевая определяющая характеристика подтверждает лишь то, что советская система должна находиться в той же категории, что и традиционные режимы, где право собственности на огромное родовое имущество приравнивается к государственной власти.

Таковы были исторические процессы при создании конституции Московии, ее монархической автократии. Там тоже была влиятельная бюрократия, но страна была суверенным государством, в котором абсолютной властью обладал монарх, но не бюрократия.

В советском случае в конечном счете именно бюрократия приобрела коллективную, неделимую и неоспоримую власть. Бюрократический абсолютизм - родственник более старого аграрного деспотизма - намного современнее, чем самодержцы или Сталин. Но он принадлежит к тому же виду, особенно когда мы учитываем политический контроль государства за населением.

Эта линия доказательств исходит из того, что советское бюрократическое государство, несмотря на его революционные инновации как в терминологии, так и в найме персонала из низших классов, унаследовало многое из старых царских институций и, таким образом, неизбежно продолжило царскую традицию государственного строительства.

По большей части это произошло из-за того, что восстановленные советской властью государственные органы после революции могли функционировать только с помощью старорежимных чиновников. Ленин с горечью отмечал, что все части царской администрации остались и при новом режиме, и это привело к гораздо более высокому градусу исторической преемственности, чем предполагалось до октября 1917 г.

Новому режиму предстояло научиться управлять финансами, иностранными делами, военными вопросами, секретными операциями и так далее. За этим нужно было обращаться не только к экспертизе специалистов, а к специальным учреждениям, предприятиям и представительствам, которые во многих отношениях продолжали функционировать согласно установленным процедурам. Старое чиновничество не могло быть воспроизведено или заменено за одну ночь. Новое государство было создано, но его чиновники пришли из прошлого. Проблема, как видел ее Ленин, состояла на тот момент в решении вопроса, как заставить их лучше работать[3-41].

Столь плотная связанность с практиками и традициями прошлого была, конечно, неизбежна, особенно ввиду того, что представлял ее соответствующий персонал, насчитывающий десятки тысяч чиновников, впитавших вековые традиции государственных институтов. Новые власти не знали, как все это реконструировать. Фактически у них не было другой альтернативы, кроме того, чтобы снова взять эти инструменты, заменить некоторые детали и дать профессионалам возможность вести дела, как прежде.

Советская система закончила свое существование возведением достаточно «классического» бюрократического государства, управляемого иерархической пирамидой. Соответственно фаза революционного пожара была пройдена, но реальная необходимость дистанцировать себя от старых моделей так и не появилась - за исключением, возможно, тех институтов, которые никогда не существовали при царизме. Более того, каждый раз, когда создавался новый орган, созывалась специальная комиссия, которая должна была наблюдать за организацией, и общей практикой стало просить специалиста-ученого или опытного бюрократа исследовать, как работал такой же институт в царской России. Если таких прецедентов не существовало, тогда обсуждались западные модели.

Обращение к историческим прецедентам естественно везде, но в советском случае это выражено особенно ярко. На практике сталинская Россия приняла идеологические принципы царского государства на почти официальном уровне. Даже после того как со смертью Иосифа Сталина его специфическая практика демонстрировать старые национальные символы была отвергнута, советская бюрократическая модель сохранила достаточно много черт политики своего почившего вождя, кроме его идеологической зашоренности. Традиция, которую она продолжала, определяла самую суть системы: абсолютизм представлял собой бюрократическую иерархию, на которой и базировался.

У, казалось бы, нового в складывающихся бюрократических схемах поста генерального секретаря оказалось скорее больше, чем меньше общего с образом «царя, хозяина земли». И если символы и сценарии публичного проявления силы отличались, то церемониальные традиции царского и советского режимов происходили из одной культуры, где иконные лики занимали особое положение. Они были направлены на создание образа непобедимой силы, который должен был быть ничем иным, как способом скрыть, изгнать или отвлечь внимание от общей хрупкости. Но царским наследникам следовало более ответственно представлять, особенно в последние годы режима, что кризис и распад системы тоже являются частью исторического репертуара.

Если считать, что с конца 1920-х гг. создание сильного государства составляло самую суть политики большевистских лидеров, возникает вопрос: как его определять?

Наиболее точно для этого подходил старый царский термин «держава», особо любимый государственными кругами консерваторов, среди которых он был чрезвычайно популярен и чаще всего использовался, как теперь говорят, силовиками: военными и органами общественной безопасности. Но в ленинское время сам термин державник стал уничижительным, обозначавшим тех, кто поддерживал деспотический, жестокий великодержавный шовинизм.

Обращаясь к его происхождению, следует заметить, что сам термин держава возвращает нас назад, к происхождению той терминологии, которая использовались для определения царской власти. Понятие самодержец свидетельствовало об абсолютном правителе (автократе), а самодержавие характеризовало режим как автократию. Несомненно, серп и молот заменили золотую сферу, увенчанную крестом, - символ имперской власти, но, к изумлению бюрократии, они вдруг предстали как реликвии революционного прошлого.

Право собственности на землю всей страны, принадлежащую государству в лице самодержца, являлось характерной чертой ряда старых восточных и центральноевропейских государств. В СССР такое право собственности предоставлялось социалистическим мандатом, который был расширен до размера всей экономики и многих других сфер государственной жизни. В отличие от своих царских предшественников, советские бюрократы управляли фабриками, которые выпускали машины, и даже целыми «атомными городами». Однако, вопреки некоторым современным оценкам, сходство со старой моделью собственности на всю землю (основной экономический ресурс в ранние времена) сохранилось и даже усилилось силами государственной власти, вызывая тревогу у производителей.

В ходе наших объяснений природы этого государства мы уже встречались с бифуркациями в модели развития и целым рядом неясностей. Если система принадлежала к старой категории землевладельческой автократии, она, тем не менее, представляла собой задачу XX века, которая выражалась в создании развивающегося государства (мы подробно описывали, как она продолжала модернизировать страну). Именно под эти критерии подпадал СССР на первых стадиях своего существования. Такие государства существовали, и все еще существуют, в нескольких странах - в частности, на огромных территориях Юго-Восточной Азии и Ближнего Востока (Китай, Индия, Иран), где правили древние монархии.

Эта историческая рациональность работала и при строительстве постленинского государства, даже если его трансформация в сталинизм была тем, к чему диктаторские системы с готовностью склоняются. Но переход к деспотической модели не является неизлечимой болезнью, как было продемонстрировано во время уничтожения сталинизма в России и маоизма в Китае. И несмотря на подводные камни, присутствие государства, которые делало возможным и направляло экономическое развитие, оставалось исторической необходимостью.

К 1980-м гг. СССР достиг уровня экономического и социального развития, превосходящего Китай, но система быстро увязла в саморазрушающейся логике. Тот тип реформ, который рассматривал Андропов, мог дать стране то, в чем она нуждалась: активное реформированное государство, способное продолжать развиваться, а также способное отказаться от авторитаризма, который теперь был ненужным, поскольку изменился социальный ландшафт.

Однако возвращение к освященной веками символике державы, которое выражалось в образе мыслей и интересах значительной части правящей элиты, было знаком утраты силы части государственного аппарата, члены которого, застрявшие в узком месте, теперь использовали власть только для преследования своих личных интересов. Это также показывало нарушение реформистской динамики в тот самый момент, когда страна рыдала от реформ. Но вместо того чтобы прибавить компьютер к серпу и молоту, руководство стало искать убежище в консерватизме, вступив на бесславный путь: нельзя пользоваться характеристиками древнего происхождения, живя не в восемнадцатом, а в XX веке. Государство оставалось позади, и подобная бифуркация (общество шло в одну сторону, государство - в другую) была роковой.

Термин «бюрократический абсолютизм», который показался нам подходящим для характеристики советской системы, взят из анализа прусской бюрократической монархии XVIII в. Там монарх был на самом деле зависимым от своей бюрократии, несмотря на то, что был ее главой[3-42]. В советском случае партийные высшие боссы, мнимые хозяева государства, так же утратили власть над «своими» бюрократами.

Некоторые из бывших министров СССР ностальгически писали в своих мемуарах о славе сверхдержавы, которую они потеряли, не осознавая того, что мода на термин держава точно совпала с периодом, когда государство прекратило выполнять ту задачу, которую однажды могло решать - и решило на самом деле. Оно стало тенью самого себя, последний вздох власти, прежде чем слиться в семейной могиле несовременных режимов, с которыми его связывало еще очень много нитей.

Иностранный фактор. Советский феномен превратился в заурядную главу российской истории, не в последнюю очередь из-за роли международного окружения, которое включало использование зарубежных идеологий. Самодержавие, которое было наиболее успешным испытанием российской истории, также поддерживало связи с внешним миром. Будучи страной с очень сложной историей, постоянно вовлекаемой в дружеские или вражеские отношения с близкими и дальними соседями, России приходилось развивать отношения не только на военном, экономическом, коммерческом, дипломатическом и культурном уровнях, но и отвечать идеологически и культурно на ряд вызовов. Она это делала, заимствуя идеи за рубежом, или отвечала, предлагая свои собственные идеи. Это объясняет, почему щупальца ее правителей были устремлены в двух направлениях - внутрь и наружу. Кроме того, внешний мир постоянно помогал определять форму, которую в разных случаях принимал режим. У Первой мировой войны и параллельного кризиса капитализма было много общего с ленинским феноменом и фазами советской России, через которые она прошла в 1930-е гг. Кризис 1930-х гг. и Вторая мировая война тоже напрямую повлияли на сталинский Советский Союз.

«Искажающие зеркала», которых мы касаемся в случае сталинизма, повлияли и на образы, которые население и правители сформировали во вражеском лагере. Так как обе соревнующиеся системы прошли через кризис и фазы развития, кривые зеркала на обеих сторонах создавали и отражали образы, в которых было почти невозможно развести реальность и выдумку.

Если в 1930-е гг. сталинизм на пике своего существования получил большой престиж и благожелательное внимание на Западе, несмотря на страдания и гонения, испытываемые советскими гражданами, то только потому, что существовал негативный образ капитализма, созданный глобальным экономическим кризисом, который особенно затронул Центральную и Восточную Европу.

Россия создала образ своего промышленного толчка, а бедность населения была показана через идею о том, что поразительный прогресс скоро победит ее. Подобный искаженный эффект может быть виден в случае с Иосифом Сталиным и сталинизмом в момент триумфа над Германией в 1945 г., когда страна снова погрузилась в глубокую бедность, в которой были повинны не только разрушительные действия во время войны. Обмен искаженными образами дал значимые политические последствия: разгадывание намерений другой стороны часто становилось игрой в угадайку.

Холодная война стала неожиданным соревнованием. Из Москвы она виделась как драматически развязанная с помощью атомных бомб в Японии. Но если верить мемуарам Валентина Бережкова, она началась раньше, с попытками американцев оттянуть как только можно открытие второго, Западного, фронта. Сталин рассматривал это как заговор США, рассчитанный на вход в гущу сражения только после того, как немецкие и советские противники будут утомлены друг другом[3-43].

Эта задержка в сочетании с использованием атомного оружия в Японии воспринималась как свидетельство американского желания уведомить о том, что началась новая эра международных отношений - декларация, сделанная не для Японии, а для СССР и остального мира, где советское руководство представлялось соответственно. То, что в это время США действительно так думали, не может быть вычеркнуто. Каков был бы эффект для послевоенных отношений от открытия второго фронта годом раньше или от отказа от атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, можно только догадываться. Остается тот факт, что военное и послевоенное развитие усилило СССР в его роли сверхдержавы и втолкнуло в гонку вооружений, которая помогла сохранить худшие и наиболее консервативные черты системы и уменьшить ее возможность реформировать себя.

Среди последствий холодной войны мы должны отметить тот факт, что США обнаружили себя в позиции значительного влияния и давления на образ мышления советского руководства. Старый Свет (Англия, Франция, Германия), который до сих пор служил моделью, был вытеснен Новым Светом: США стали мерилом Советов для оценки их собственных действий, когда дело касалось экономики, науки, военных возможностей, не говоря уже о шпионаже. Влияние этой переориентации на США скрывалось как от советского населения, так и от Запада (эта обширная тема еще ждет исследования). Мы можем предположить, что из-за США советское руководство начало осознавать системную природу хронической неполноценности страны, хотя кто-то из его состава, возможно, отказывался признавать действительность.

Проигрыш в абсолютно бесполезном соревновании при высадке на Луну, неспособность страны начать новую научную и информационную революцию, хотя для этого было создано специальное ведомство, контролирующее решение задачи, породили у части правящих кругов чувство беспомощности, а для консерваторов стали знаком давления и жесткой политики.

Это был все тот же образ США как сверхдержавы, который привел многих бывших членов номенклатуры к попыткам достичь американской помощи после того, как они получили власть в Кремле под ельцинской мантией. Однако последний эпизод принадлежит к постсоветской эре и представляет для нас интерес лишь из-за того, что проливает дополнительный свет на историю системы - системы, которая мертва и похоронена, но все еще присутствует в постоянном поиске национальной идентичности. Успех на этом пути придет только тогда, когда прошлое вместе со всеми изъянами и недостатками будет серьезно заново исследовано и преодолено.