Советский век

Глава 14. «E pur, si muove!»

Шестидесятые, как и тридцатые, оставались годами сталинизма, однако наблюдались и некоторые признаки, свидетельствующие, что конец режима уже близок. Режим продемонстрировал большую жизнеспособность во многих областях, но с начала 1970-х гг. темпы роста в Советском Союзе пошли на спад, а вслед за ним начался период застоя. Хорошим показателем меняющегося состояния здоровья системы являются личности ее лидеров: Никите Хрущеву и Юрию Андропову был свойственен определенный динамизм, в то время как приход к власти Леонида Брежнева, а затем и Константина Черненко знаменовал собой ее упадок.

Подобные исторические повороты сами по себе не являются чем-то новым. Поступательное развитие Советского Союза с самого начала было неустойчивым. Однако здесь мы рассмотрим конечную фазу движения по нисходящей, которая представлялась и новой, и зловещей, и все же не испытывала недостатка в элементах интриги.

Следует повторить то, что стало уже очевидным: Россия, вступив во Вторую мировую войну в 1941 г., только после победы в 1945-м реально встала на путь превращения в индустриальную державу с преимущественно городским населением. Даже обретя некоторые характерные черты современного государства, она все еще оставалась затянутой в трясину своего деревенского прошлого - и социологически, и, во многих аспектах, культурно. «Примитивный» - вот то прилагательное, которое приходит на ум для характеристики послевоенного периода и последних лет жизни Сталина. Все предпринимаемые режимом усилия были сосредоточены на двух направлениях: на достижении довоенного уровня жизни и восстановлении советской системы на обширных территориях, временно оккупированных немцами.

На начальном этапе реконструкции царил невообразимый хаос. Тысячи управленцев, посланных на освобожденные территории, зачастую не были подготовлены к решению ожидавших их проблем. Среди тысяч других, набранных на местах, было немало бывших коллаборационистов. Кроме того, режим столкнулся с многочисленными врагами - на Украине, в Латвии и Литве партизанские отряды нападали на части Красной армии.

Восстановление системы и подавление беспорядков заняло продолжительное время и было сопряжено с большими потерями. Экономическая жизнь оживилась, планы энергично претворялись в жизнь. Но тем не менее, хотя к 1953 г. во многих областях и был достигнут довоенный уровень производства (1940 г.), рост не коснулся сферы потребительских товаров. Если говорить о продовольствии, то в 1945-1953 гг. СССР все еще оставался страной с голодным или по крайней мере плохо питающимся населением.

Следует отметить и еще одну специфическую черту: экономические достижения, довольно впечатляющие в некоторых сферах - прежде всего в области производства вооружений, и особенно атомного оружия, - совпали с восстановлением сталинизма, уже проявившего себя как деградирующая и с трудом функционирующая система. Это означало и возврат к бессмысленному террору - главному политическому инструменту стареющего диктатора, и пропаганду реакционной националистической «великодержавной» идеологии. Открыто принятая диктатором во время войны, она была затем «усовершенствована» по самодержавному лекалу имперской России.

Режим был диктатурой человека, награжденного почти царскими титулами, который, как мы уже отмечали, ввел для высшей бюрократии подобие «Табеля о рангах» Петра Великого. Обращение к «Великой и Святой Руси» как к высшему символу государства и его идеологии в национальном гимне СССР увенчало этот вроде бы новый, но взятый из прошлого риторический формат. Террор обеспечил народное согласие. Ничто так ярко не характеризует эту якобы успешную сторону восстановления советской системы, чем численность ГУЛАГа: сократившись до 800 тысяч во время войны, к 1953 г. она достигла 3 миллионов заключенных. Если к этой цифре прибавить высланных и находящихся в тюрьмах, мы получим в целом 5 миллионов человек - рекорд на все времена.

Иосиф Сталин продолжал производить замены в своем окружении, и никто из входящих в него не знал, какой (и когда) его настигнет конец. Вячеслав Молотов и Анастас Микоян были убеждены, что их вскоре ликвидируют. Бесконечные назначения и реорганизации, напоминающие о «министерской чехарде» последних дней умирающего самодержавия, свидетельствуют о смятении, охватившем верхи. Другими словами, невозможно признать, что в те годы в СССР существовало реальное правительство.

Когда Сталина свалила тяжкая болезнь, члены Политбюро по очереди дежурили у его постели (или в соседней комнате). Осознав, что его положение безнадежно, они взялись за решение своих политических задач. Большинство из них уже вынашивали собственные амбициозные планы и начали искать выгодные позиции и союзников. Но каковы бы ни были складывающиеся комбинации, новые правители унаследовали режим, уже принадлежавший прошлому.

После смерти Сталина перемены последовали почти сразу, и отдельные меры вскоре превратились в последовательные волны реформ.

Об этих реформах мы будем говорить позднее. Сейчас же нам важно понять, что исчезновение Сталина дало возможность другим механизмам системы создать правящую группу, способную оживить режим. Верхи были и оставались сталинистами, так что нет ничего удивительного в том, что одним из первых деяний стало выполненное по классическому сталинистскому сценарию уничтожение одного из своих - Лаврентия Берия, а также значительного числа высокопоставленных работников службы безопасности, которых расстреливали или сажали на основании торопливо сфабрикованных бессмысленных обвинений.

Дело Берии частично объясняется ходом событий. Сталин умер 5 марта 1953 г. В тот же день совместное заседание пленума Центрального комитета, Совета министров и Верховного Совета постановило, что МГБ (Министерство государственной безопасности) и МВД (Министерство внутренних дел) снова сливаются в единое МВД во главе с Берией, который становился заместителем председателя правительства. Эти решения были утверждены Верховным Советом 15 марта. В этот же день Совет министров назначил людей, близких к Лаврентию Берия и Георгию Маленкову, на различные посты: Сергей Круглов, Богдан Кобулов и Иван Серов стали первыми заместителями Берии, Иван Масленников - заместителем министра внутренних дел, и все они были назначены членами коллегии МВД (внутренний консультативный орган, существующий в каждом министерстве).

Доподлинно причина этих назначений остается неизвестной. Но фактически Берия при покровительстве своего мнимого союзника Маленкова получил ключевое положение в правительстве и обрел контроль над всем репрессивным аппаратом и его воинскими соединениями, насчитывающими более миллиона человек.

Что-то в этой быстрой череде событий взволновало Хрущева. Не ясно, как ему удалось убедить Маленкова убрать своего партнера, но Берия был арестован 26 июня на заседании Политбюро; затем произошли аресты других высших чинов МВД. Было принято решение о демонтаже промышленных структур министерства, и 1 сентября были ликвидированы-внесудебные «особые совещания». Последовали и дальнейшие перемены.

Однако подлинная суть дела Берии и его сообщников не была предана огласке. Более того, никто бы этому не поверил. Наоборот, народу была преподнесена классическая сталинистская «стряпня». Точно узнать, собирался ли Берия в самом деле уничтожить всех или некоторых из своих коллег, было невозможно. Ведь большинство - или даже все! - лидеры в свое время подписывали смертные приговоры невиновным и, следовательно, ныне рисковали быть разоблаченными. Верховный вождь - без сомнения, наиболее виновный, - и фигуры меньшего масштаба несли общую ответственность за преступления сталинизма, и они пока еще не знали, чем обернется их кровавое прошлое. Тем не менее факт очевиден: кошмарные следствия, лживые обвинения и судилища - прежде всего печально знаменитое «дело врачей» - были прекращены в одночасье. Подсудимые были полностью реабилитированы, и врачи вернулись на свое место в Кремле. Скоро последовали другие реабилитации и освобождения, но обставленные с меньшей помпой.

Налицо был ясный сигнал - происходит нечто знаменательное. Илья Эренбург назвал эти перемены «оттепелью» в повести под таким же названием; перемены начались, несмотря на то, что на вершине власти все еще находились люди, верные Сталину и так и не пожелавшие покаяться до конца жизни. Когда в 1956 г. Никита Хрущев выступил с сенсационными разоблачениями Сталина на XX съезде партии, советское общество, и особенно интеллигенция, поняли, что время сталинистских показательных судов, произвола, незаконных арестов и казней ушло навсегда. Но «оттепель» не началась с решений XX съезда; интеллигенция, как и все вокруг, была потрясена, а многочисленные сталинисты, находящиеся в этой среде, пребывали в состоянии шока.

Никто не ожидал такой бомбы - и так быстро!

Ответный удар был нанесен год спустя: поддержанная большинством в Президиуме ЦК (новом высшем органе партии, заменявшем какое-то время Политбюро), состоялась попытка дворцового переворота и свержения Хрущева. Ее успеху помешал союз военных и большинства Центрального комитета; новый руководитель страны остался у власти и укрепил свое положение. Далее произошло неслыханное: заговорщикам не были вынесены смертные приговоры, они даже не были арестованы - их просто сместили с должностей. Одного из них, Клима Ворошилова, даже простили, он остался на своем чисто церемониальном посту.

Все это - и многое другое, о чем мы пока не упоминали - не имело прецедентов, но отныне стало правилом для правящих кругов и при Хрущеве, и после его смещения.

Произошла и другая решительная перемена, которой большинство историков еще не дали должной оценки: прекратились бесчисленные аресты по обвинению в «контрреволюционной деятельности». Из Уголовного кодекса исчезла даже эта формулировка; ее заменили на другую - «преступления против государства», эта статья была направлена на пресечение оппозиционной деятельности.

Подавление политической оппозиции продолжалось, но (как будет видно далее) репрессии приняли совсем иной масштаб и стали менее жестокими. Отныне, и это было знаменательно, обвиняемый действительно должен был что-либо совершить, прежде чем оказаться под арестом. Конечно, репрессированным приходилось тяжко, и сравнения с прошлым мало утешали, но факт остается фактом: перемены в системе наказаний были существенными. Выражение протеста больше не было самоубийственным шагом; люди сохраняли жизнь и выходили из заключения после окончания срока приговора. Существовали некоторые общественные и частные каналы для противодействия произволу властей.

Теперь следует обратиться к рассмотрению более глубоких системных перемен. Они являлись частью политики правительства, но были также подготовлены постоянными изменениями в советской действительности. Разговор идет о социальной триаде «милитаризация - криминализация мобилизация», характеризующей сталинистскую власть.

Говоря о масштабах кардинальных изменений тюремной системы, следует упомянуть демонтаж сердцевины прежнего режима - ГУЛАГа - как системы принудительного труда, поскольку он находился в состоянии углубляющегося кризиса (об этом мы уже писали ранее). Эта система продержалась 20 лет. Многие считали, что она существовала всегда, другие не верили в ее исчезновение. К демонтажу ГУЛАГа приступили уже в начале 1954 г., хотя некоторые ключевые структуры прекратили свое существование годом раньше. Самое большое значение имела ликвидация (об этом уже говорилось) экономико-промышленного комплекса МВД, главнейшего элемента империи принудительного труда - ГУЛАГа.

С передачей гражданским министерствам большинства его промышленных объектов (автомагистрали, железные дороги, лесозаготовки, шахты и т. д.) этот зловещий репрессивный комплекс, заинтересованный в постоянном притоке неоплачиваемой рабочей силы, заметно уменьшился. Трудящийся контингент уже состоял не из рабов, а из оплачиваемых рабочих, находившихся под защитой трудового законодательства, значительно обновленного в этот период.

Параллельно столь масштабной «экспроприации» МВД происходило постепенное, шаг за шагом, превращение структуры ГУЛАГа в реформированную тюремную систему под новым именем; оно сопровождалось уменьшением числа заключенных в лагерях (теперь называемых колониями, тюрьмами, поселениями). Их численность упала с 5223 тыс. человек на 1 января 1953 г. до 997 тысяч на 1 января 1959 г. (за исключением тюрем); численность отбывающих наказание за «контрреволюционную деятельность» снизилась с 580 до 11 тысяч. С начала 1960-х несанкционированные аресты перестали быть широко распространенной практикой.

Эти реформы не протекали гладко, но общественное давление, требовавшее ускорить нормализацию ситуации, поддерживалось Министерством внутренних дел и Генеральной прокуратурой, при этом последнюю не устраивало управление тюрьмами МВД и она оказывала давление на это министерство с тем, чтобы заставить его исполнять решения партии и правительства относительно системы наказаний.

В этом смысле чрезвычайно показательны два отчета (разница между ними - четыре года). Первый, датированный 1957 г., был написан министром внутренних дел Николаем Дудоровым (находившимся второй год на этом посту) и посвящался «проблеме лагерей и новой политике в сфере исполнения наказаний». Второй принадлежал заместителю генерального прокурора СССР Александру Мишутину и относился к 1961 г. Начнем с него, поскольку в этом документе перечисляются шаги, предпринятые в 1953-1956 годах.

Остановимся на главных пунктах отчета Мишутина. До 1953 г. администрация лагерей не занималась «исправлением и переобучением» заключенных. Население тюрем рассматривалось прежде всего как рабочая сила, и следовательно, МВД пренебрегало своими основными обязанностями. В продолжение ряда лет законодательства, касающегося сферы исполнения наказаний, фактически не существовало. Доступ в эти учреждения для представителей общественности был закрыт, а надзор прокуратуры ограничен. 10 июля 1954 г. Центральный комитет одобрил резолюцию, обязывающую улучшить положение в лагерях и колониях МВД. Это министерство подверглось критике за то, что оно сосредоточило внимание исключительно на экономических результатах, его сотрудники забыли, что их главная задача - вовлечь заключенных в производительный труд и таким образом подготовить их к возвращению в общество. 24 мая 1955 г. Центральный комитет вскоре вслед за президиумом Верховного Совета одобрил «законодательный акт о прокурорском надзоре» в СССР, пятая статья которого посвящена надзору за местами заключения. Согласно ей лагерные прокуроры должны были обращаться в территориальные отделения Генеральной прокуратуры, а не непосредственно к Генеральному прокурору. Такая мера сама по себе несколько разряжала ситуацию, хотя в лагерях она оставалась все еще неудовлетворительной[2-1].

25 октября 1956 г. было принято совместное постановление Совета министров и Центрального комитета относительно «мер по улучшению работы МВД СССР» и соответствующих министерств союзных республик, которые обвинялись в пренебрежении своими обязанностями по перевоспитанию преступников, свидетельством чему служили многочисленные случаи повторных арестов. Правительство требовало ускорить меры по сокращению числа заключенных, дальнейшему упразднению системы исправительно-трудовых лагерей и созданию совместно с исполнительными комитетами местных Советов органов надзора для наблюдения за жизнью в колониях (такое название теперь получили места заключения).

Протоколы заседания коллегии МВД под председательством Дудорова в начале 1957 г. отчасти освещают сложившееся положение. Типичный аппаратчик, назначенный главой МВД партийными органами с целью улучшить работу этого ведомства, Дудоров не был удовлетворен положением дел в управлениях лагерей и колоний своего министерства, особенно когда дело касалось перевоспитания и использования рабочей силы[2-2].

Почти 6 % заключенных не были заняты на каких-либо работах, поскольку ее для них не было, что же касается работающих, то система вознаграждения за труд находилась в полнейшем хаосе. В 1956 г. МВД уделяло много внимания обеспечению порядка. Министр надеялся, что 1957-й станет годом, когда будут окончательно решены проблемы тюремной системы, чего и требовал от ведомства Центральный комитет партии. Он отметил, что в колониях уже производятся товары повседневного спроса (одежда, мебель, предметы быта, некоторое сельскохозяйственное оборудование) и зеки могут зарабатывать деньги для себя и своих семей.

И все же Дудоров рисовал несколько приукрашенную картину. Опыт показал (и это отметит он сам), что заключенным не следовало выдавать все заработанные деньги на руки, поскольку многие тут же проигрывали их в карты или их просто обворовывали другие заключенные. Некоторые зеки сами предпочитали иную форму оплаты, и Дудуров закончил свой отчет выражением надежды, что управление и коллегия решат эту проблему в 1957 г. (кстати, организация колоний должна была занять немного больше времени).

Возвращаясь к тексту Мишутина 1961 г., можно понять, что начальная либерализация зашла слишком далеко, и это было обусловлено сбоями системы; необходимо было отрегулировать ее работу (кое-что становится ясным из рекомендации Дудорова не выдавать заключенным слишком больших денег).

Местным властям приходилось искать рабочих, которые бы заменили тех, кто подлежал освобождению, и 8 декабря 1957 г. правительство одобрило закон, разработанный совместно Генеральной прокуратурой и МВД, об «исправительнотрудовых колониях и тюрьмах Министерства внутренних дел». Закон требовал строгого разделения различных категорий заключенных, чтобы впервые осужденные не общались с закоренелыми преступниками. Он предписывал пересмотр процедуры досрочного освобождения, основанной на расчете рабочих дней, и резко понижал число заключенных, которым разрешалось выходить за пределы колонии без сопровождения, вводил неденежную оплату, а также предусматривал некоторые другие меры.

С 1953 г. число заключенных регулярно уменьшалось. В 1953-1957 гг. президиум Верховного Совета объявил несколько амнистий для различных категорий заключенных, в том числе одну - в 1955 г. - для лиц, сотрудничавших с немецкими оккупантами.

В 1957 г. в ознаменование сороковой годовщины Октябрьской революции была объявлена новая амнистия, коснувшаяся большого числа осужденных.

В 1956 и 1959 гг. в республиках создавались комиссии для пересмотра дел осужденных за антигосударственные, должностные и экономические преступления, а также за менее значительные проступки непосредственно в тюрьмах. Генеральный прокурор СССР способствовал осуществлению этих мер и контролировал их исполнение.

К январю 1961 г. число заключенных значительно снизилось, а также изменился их состав (по категориям преступлений). В 1953-м 10,7 % заключенных были осуждены за организованные преступления, грабеж, предумышленное убийство и насилие; в 1961-м эта цифра составила 31,5 %. Это означало, что основная доля заключенных приходилась теперь на уголовников, причем костяк составляли рецидивисты и особо опасные преступники. 5 ноября 1959 г. Центральный комитет предписал Генеральной прокуратуре усилить борьбу с такими преступниками и создать для них соответствующий тюремный режим.

Спустя два года правительство все еще не было удовлетворено положением дел. 3 апреля 1961 г. новое постановление Центрального комитета и Совета министров предписывало республиканским министерствам внутренних дел уделять больше внимания тюремной системе, внимательно проанализировать ее состояние и усилить меры по разделению различных категорий преступников. Оно также запрещало досрочное освобождение за хорошую работу. Доступные документы свидетельствуют, что эти и другие меры обсуждались в течение почти пяти лет, но не всегда осуществлялись. Либеральные и консервативные политики и юристы, а их было много, боролись за каждый пункт.

Другой важной мерой было создание 27 февраля 1959 г. коллегии Генеральной прокуратуры и ее аналогов в республиках; вслед за этим последовали многочисленные инспекционные поездки и различного рода лекции и семинары ведущих функционеров Генеральной прокуратуры СССР с целью усиления борьбы с преступностью и совершенствования тюремной администрации.

У нас нет возможности подробно остановиться на том, как различные правительственные органы претворяли в жизнь эти решения - для детального освещения необходимы свидетельства специалистов. Но можно сделать некоторые предварительные заключения. Сталинистская система тяжелого неоплачиваемого рабского труда заключенных, среди которых большинство были уголовниками, но многие и так называемыми контрреволюционерами, не совершившими никаких преступлений, ныне отошла в прошлое.

То же относится и к ссыльным поселениям, где обитали почти 2 миллиона человек. Многие сосланные пожизненно уже в 1960 г. получили право покинуть их. В дальнейшем подобные приговоры уже не выносились. С другой стороны, нормализация тюремного и пенитенциарного комплекса не могла гладко протекать в системе, унаследовавшей склонность наказывать, не удосуживаясь должным образом доказать вину. Эта система не имела ничего общего с юстицией; в 1960-е была сделана попытка создать надлежащую правоохранительную систему. Это ясно видно, если обратиться к интенсивной работе над вариантами уголовного и тюремного кодексов, предлагаемыми пенитенциарными институтами и государственными органами, курирующими их.

Дискуссии и требования дальнейших перемен начались сразу же после начала войны, разгорелись при вхождении Хрущева во власть и продолжались до самого конца советской системы. Беглый обзор законодательства, бывшего в силе в 1984 г., создает картину юридических принципов, на которых основывалось обращение с правонарушителями вплоть до 1991 г.

Следует обратить особое внимание на пенитенциарную политику и «тюремное трудовое законодательство», как оно сформулировано в соответствующих кодексах и комментариях к ним. Это трудное дело, но после открытия кодекса Хаммурапи историки усвоили, сколь содержательными могут быть тексты законов - даже если им не всегда следовали. Изменения, предложенные в этих документах, нельзя недооценивать[2-3]. Это особенно относится к ныне узаконенному праву заключенных встречаться со своими адвокатами без ограничения времени и без присутствия охраны. Это и более широкое понимание прав заключенного, основанное на предпосылке, которой кодексы и юриспруденция уделили много места: заключение не влечет за собой утрату статуса гражданина и, следовательно, гражданских прав. Конечно, наказание ограничивает эти права, но заключенные продолжают оставаться в сообществе граждан. До этого ограничения были серьезными: жена заключенного могла развестись с ним, не дожидаясь его освобождения; он лишался права голоса, не мог свободно распоряжаться своими деньгами и т. д.

Вместе с тем поправки в исправительно-трудовые кодексы (союзный и республиканские) предоставили зекам элементарное право критиковать и жаловаться на тюремную администрацию. Они могли делать это непосредственно в письме администрации, которая была обязана ответить им. Они могли также обращаться в другие инстанции (партийные и государственные) через тюремную администрацию. По всей вероятности, тюремное начальство будет стремиться убедить заключенного не подавать жалобы, но если он будет настаивать, они обязаны уступить, ведь в противном случае заключенный расскажет обо всем семье или друзьям. Тюремная администрация не имеет права вскрывать письма заключенных прокурорам и обязана доставлять их в течение 24 часов.

Как указано, важным достижением было право заключенного встречаться с адвокатом без ограничения времени. Другой источник указывает, что посещения заключенных адвокатами подпадали под рубрику «права на посещения»[2-4]. Но эти права регулировались «исправительно-трудовыми кодексами» республик, а не союзным кодексом. Если не было особых оговорок, встречи с адвокатами имели место по письменной просьбе заключенного, члена его семьи или представителя общественной организации. Они проводились в рабочие часы, и адвокат должен был иметь соответствующие полномочия. По просьбе заключенного или адвоката встреча могла происходить без свидетелей (должен признаться, что с большим удивлением узнал об этих предусмотренных законом условиях из текстов конца 1970-х и начала 1980-х гг.).

Существуют многочисленные свидетельства прокуроров, судов и местных органов о большом числе жалоб заключенных, полученных самим Министерством внутренних дел, правительственными органами надзора (центральными и местными), региональными учреждениями и общественными организациями. Все они были более или менее внимательно рассмотрены или переданы компетентным властям[2-5].

Указание заставить уважать закон в местах заключения было адресовано ряду органов, из которых наибольшими возможностями обладали Генеральная прокуратура и государственные контрольные органы (под любым наименованием). МВД также имело штат внутренних инспекторов, облеченных реальной властью, они могли производить детальные расследования. Понятно, что они подчас смотрели сквозь пальцы на нарушения, поскольку тюремная система подчинялась министерству. Тем не менее высшие министерские чиновники были хорошо информированы о положении дел.

Контроль, осуществляемый высшими судами над соблюдением законности в системе правосудия, оказывал влияние на органы, ответственные за пенитенциарные учреждения. Эти суды рассматривали дела о нарушениях, допущенных тюремной администрацией, апелляции, а также дела, предусматривающие пересмотр судебного приговора. Конечно, их деятельность способствовала оздоровлению атмосферы тюремной системы в целом. Право социальных органов интересоваться судьбой заключенных приводило к аналогичному результату, потому что теперь у заключенных были права и, соответственно, больше возможностей начать новую жизнь.

Политическим заключенным, в том числе и хорошо известным диссидентам, не было полностью отказано в юридическом пересмотре дел, им не перекрывались каналы для подачи жалоб. Протесты ученых и других представителей интеллигенции, адресованные непосредственно Центральному комитету и прочим высшим инстанциям или переданные по конфиденциальным каналам, были хорошо документированы. Некоторые из них производили сильный эффект. Международное давление также оказывало влияние, ускоряло решение властей, заставляя их лишать диссидентов гражданства и высылать из страны, а не гноить в тюрьмах. К этому мы еще вернемся.

Нежелание властей и судей, чтобы совершившие незначительные преступления оказались в одной компании с опасными преступниками, - принцип демократической юриспруденции - привело к созданию учреждений для различных категорий заключенных с соответствующим режимом. Лица, осужденные впервые, были отделены от рецидивистов всякого рода. Существовали специальные учреждения для женщин и несовершеннолетних. Наконец, в тюрьмах особого режима в условиях строгой изоляции содержались осужденные за «особо опасные преступления против государства», «особо опасные рецидивисты» и осужденные на смерть, но получившие помилование или подпавшие под амнистию. Иностранцы и лица без гражданства также содержались в отдельных тюрьмах. Республики имели право потребовать отдельного содержания других категорий. Однако эти различия не распространялись на тюремные больницы, распорядок которых контролировался Министерством внутренних дел совместно с местной прокуратурой.

В целом система состояла из четырех категорий исправительно-трудовых колоний, подразделяемых по внутреннему режиму: общий, усиленный, строгий и особый. К ним следует добавить колонии-поселения различных категорий. Строгий режим предназначался для осужденных за особо тяжкие преступления против государства и для лиц, уже отбывших один срок наказания; особый - для большинства осужденных и женщин, осужденных на смерть, но получивших помилование. В колониях-поселениях находились лица, переведенные из других колоний, чей срок истекал в скором времени.

Тюрьмы составляли шестую категорию; в них по постановлению суда содержались преступники, совершившие наиболее гнусные преступления, и особо опасные рецидивисты. Сюда также направлялись лица из колоний в качестве наказания за плохое поведение; обслуживающий контингент также состоял из заключенных, отправленных сюда вместо колонии. Тюрьмы были двух режимов - общего и строгого (в них заключенный не мог содержаться более шести месяцев, пребывание беременных или имеющих малолетних детей женщин не допускалось вовсе).

В тюрьмах общего режима заключенные содержались в общих камерах, хотя по решению начальника тюрьмы и с согласия прокурора их можно было перевести в одиночные камеры. Им разрешалась часовая прогулка (получасовая при особом режиме). Осужденные из числа обслуживающего персонала могли иметь деньги, получать посылки (согласно нормам общего режима), покупать пищу и получали право на кратковременные посещения.

В исправительно-трудовых колониях для несовершеннолетних, представлявших другой важный сектор, было два режима - общий и усиленный (за особо серьезные преступления).

Наконец, в колониях-поселениях, где существовал надзор, но не было охраны, обитатели могли свободно передвигаться со времени утреннего подъема до вечернего отбоя. В случае необходимости эта свобода простиралась до границ административного района. Поселенцам разрешалось носить гражданскую одежду, иметь деньги и тратить их по своему усмотрению, приобретать ценности. С разрешения администрации они могли жить со своими семьями в колонии; имели право купить дом и обрабатывать участок земли. Состоявшие в браке мужчины и женщины могли жить в одной колонии, хотя первую половину срока они отбывали раздельно.

Все здоровые поселенцы были обязаны работать; при этом учитывалось состояние здоровья. Если представлялась возможность, они трудились по своей профессии. Работа предоставлялась на предприятиях, находящихся в пределах колонии. МВД создавало для поселенцев фабрики и мастерские, но они могли работать и на другие ведомства. Экономические органы были обязаны помогать исправительным институтам достигать своей цели.

В принципе особый режим означал, что обитатели должны выполнять тяжелую работу. На самом деле им предоставлялась работа на ближайших предприятиях, а это означало, что работа не обязательно окажется тяжелой, причем заключенные с физическими недостатками получали более легкую работу. Целью было исправление и перевоспитание, поэтому предполагалось, что труд не должен причинять физических страданий. Чрезмерный труд противоречил положению о том, что работа не является наказанием. Медицинские комиссии оценивали физические возможности обитателей, учитывали состояние их здоровья, предыдущую работу и т. д. В работе по специальности можно было отказать только по приговору суда. Всем следовало выполнять полезный труд и свести к минимуму работу внутренних служб колонии.

Здесь надо отметить, что тяжелый труд в колониях особого режима неоднократно порождал дискуссии, а это свидетельствует, что юристы сами не имели об этом ясного представления. Они пытались так или иначе обойти проблему тяжелого труда.

Неопределенность категории «тяжелый труд» проявляется еще четче при чтении статей внутреннего распорядка о питании заключенных. На особом режиме предусматриваются маленькие, лишенные разнообразия нормы. Возникает подозрение, что эти заключенные обрекались на вечное голодание. Недостаточность питания заключенных, осужденных на тяжелый труд (или даже право налагать такое наказание) постоянно замалчивалась юристами, комментировавшими уголовные кодексы. Однако сколь бы отвратительными ни были их преступления (речь идет о наиболее опасных преступниках), неизбежно возникал широкий простор для произвола. По контрасту, для беременных женщин и больных предусматривалась улучшенная пища. Кроме того, женщинам (особенно при наличии малолетних детей), подросткам и инвалидам предоставлялись лучшие условия, и на них обращалось повышенное внимание. Отсюда, по-видимому, вытекает предписание: причины смерти ребенка должны быть расследованы в обязательном порядке.

Труд в колониях. У заключенных был восьмичасовой рабочий день, выходными были воскресенья и государственные праздники. Но они не имели отпусков, и годы, проведенные в заключении, не учитывались при начислении пенсии. В то же время такие положения законодательства о труде, как ограничения по состоянию здоровья, требования безопасности и т. д., в колониях сохраняли силу. Люди, ставшие нетрудоспособными в период заключения, после освобождения получали пенсии и компенсации. Труд заключенных оплачивался по гражданским нормам, но из этих сумм удерживалась стоимость содержания (пища, одежда) и, в случае особого постановления суда, производились другие вычеты.

Из исследований западного специалиста по советскому законодательству У. И. Батлера можно почерпнуть дополнительную информацию, а также проследить хронологию принятия законодательных актов, регулирующих и регламентирующих трудовые проблемы в пенитенциарных учреждениях[2-6].

26 июня 1963 г. в республиках СССР были созданы дополнительные пенитенциарные учреждения - колонии-поселения для заключенных, доказавших на деле свою готовность вернуться в общество.

3 июня 1968 г. был принят внутренний распорядок трудовых колоний для несовершеннолетних.

Хотя тексты не были доступны заключенным, так как не публиковались, подобные законодательные меры способствовали дальнейшему движению пенитенциарных учреждений в сторону снижения излишней суровости при исполнении приговора. Юристы также сказали свое слово[2-7]. Среди них можно выделить научную школу, стремившуюся направить ход дел в позитивном направлении, но она с очевидностью нуждалась в поддержке сверху.

МВД СССР разработало процедуру направления осужденных в то или иное пенитенциарное учреждение или, при согласовании с прокуратурой, в психиатрические институты. Медицинская помощь в тюрьмах и колониях осуществлялась совместно МВД и Министерством здравоохранения.

В 1977 г. МВД приняло «Правила внутреннего распорядка в исправительно-трудовых учреждениях», действующие на всей территории СССР. Правила, определяющие режим места заключения, могли быть приняты Советом министров СССР или республики, а также министром внутренних дел или его заместителями. Но советские юристы открыто выступали против предоставления прерогатив начальникам отделов внутренних дел среднего уровня или директорам самих учреждений. Их подход был реалистическим, они стремились уменьшить прерогативы МВД при определении тюремного режима, поскольку (это моя гипотеза) многие пенитенциарные учреждения находились далеко от Москвы и их администрация состояла из сторонников суровых методов. Эти юристы знали историю страны и людей, работавших в пенитенциарных органах.

Некоторые принципы, выдвинутые советскими юристами в рамках «социалистического гуманизма», имели целью не только интерпретацию закона. Требуя исполнения закона во имя охраны общества от преступников, они также стремились продвинуть многогранную политику реформ, перевоспитания и ресоциализации заключенных. Соединение наказания с трудом - ключевой момент их credo - представлялся наилучшим путем возвращения заключенного к нормальной жизни.

Уважение человеческого достоинства, снижение приговора за хорошее поведение, соединение принуждения с убеждением, дифференциация наказаний различных категорий заключенных и соответствие суровости приговора тяжести преступления - вот те принципы, которые они всегда отстаивали и за которые боролись. Из шести категорий тюремного режима, которые уже перечислены, два самых строгих применялись к сравнительно небольшому числу заключенных (к сожалению, точные цифры неизвестны). Юристы также продвигали принцип индивидуализации - другими словами, адаптации наказания и перевоспитания к личности каждого заключенного на основе убеждения, что переделать можно любого человека.

Конечно, нельзя думать, что эти принципы были приемлемы для консерваторов всех оттенков. Даже некоторые либерально мыслящие люди не верили, что тюремные стражи и администрация смогут перевоспитать любого; они опасались, что такие меры будут иметь негативные последствия.

Нет смысла останавливаться на других проблемах, относительно которых юристы ломали копья. Но один пункт, о котором уже говорилось, достоин повторного обсуждения: речь идет о базовой предпосылке, что заключенный остается гражданином. Сама по себе она бросает вызов советской тенденции подавления. Категория «врагов народа» и особое обращение, применяемое к тем, кто попал в нее, были косвенно - и часто открыто - осуждены в многочисленных публикациях начиная с 1960-х годов.

Статьи, согласно которым людей репрессировали за «контрреволюционные преступления» или причисляли к «врагам народа», были изъяты из Уголовного кодекса, и сами формулировки исчезли из законодательной терминологии.

В 1961 г. они были заменены в Кодексе шестью статьями, касающимися «наиболее опасных преступлений против государства», которые создали базис для последующего преследования политических оппонентов - но в отличие от неистовых времен сталинизма не предусматривали смертного приговора. Некоторые подобные преступления карались лишением советского гражданства и выдворением из СССР (что, по сути, не было зверством). Виновность должна была определяться согласно советскому Уголовному кодексу. Таким образом, прямой произвол перестал быть правилом. Но сам факт преследования политических оппонентов, даже просто критикующих строй граждан ставил советское правительство в затруднительное положение и на международной арене, и внутри страны.

Нелегко выяснить, насколько дух и буква закона соответствовали практике. Я не знаю достойной доверия монографии о постсталинистской тюремной системе, помимо исследований условий заключения политических узников, прежде всего диссидентов. Они содержались в двух чрезвычайно охраняемых колониях особого режима в Мордовии и на Урале. Условия были крайне суровыми, и непростые отношения между заключенными - а некоторые из них были решительными и непокорными - и жестокой тюремной администрацией делали лагерную жизнь особенно тяжелой. Потребуются исчерпывающие исследования для того, чтобы выяснить истинную картину в этих лагерях: их число, исполнение приговоров, несчастные случаи и т. д.

У нас имеется некоторая информация, любезно предоставленная организацией Amnesty International («Международная амнистия»), но там ничего не говорится о многих правах, которые упоминаются в цитированных нами юридических текстах.

Эта организация приводит данные о нарушениях прав в допуске адвокатов к работе с подследственными, но ее представителям ничего не известно о возможности доступа адвоката к уже осужденным лицам в период исполнения приговора[2-8]. Можно предположить, что осужденные за «особо опасные преступления против государства» и находящиеся в чрезвычайно охраняемых тюрьмах строгого режима политические заключенные имели меньше прав, чем другие обитатели подобных мест. Например, если гуманное положение закона позволяло содержать большинство заключенных в регионе, где проживают их семьи, то относительно диссидентов закон был прямо противоположным. При отсутствии доказательств иного нет оснований полагать, что они рассматривались как полноправные граждане.

Положение большого числа заключенных тюрем ощутимо улучшилось, но, не имея дополнительной информации, трудно сказать, в какой степени это связано с новым законодательством. Из-за разбросанности колоний на обширной территории, низкого уровня и жестоких привычек тюремной администрации - не говоря уже об очевидных трудностях во взаимодействии с закоренелыми преступниками, - вероятно, что в разных местах условия были неодинаковыми, подчас весьма далекими от того, что требовало законодательство.

И все-таки наличие уголовных кодексов и властных институтов, обязанных следить за их исполнением, общественное мнение и большой опыт самих заключенных, научившихся приспосабливаться и использовать соответствующие пункты статей законодательства, - все это заставляет предположить, что в результате реформ возникла система, в корне отличная от сталинской. Это касается и политических заключенных - проблема, к которой мы еще вернемся. Такой вывод сделан на основании громадного объема материалов: жалоб, писем прокурорам и судьям, требований пересмотра дел со стороны заключенных или их семей, направленных в адрес партийных и государственных властей или различным органам следствия (те документы, которые иногда оказывались доступными для западных наблюдателей). Рассмотрение апелляций и вмешательство прокуроров или судов высших инстанций, использующих свою власть для пересмотра решений судов низших инстанций, вносили важные коррективы в судопроизводство и улучшали положение заключенных.

Другое важное направление, обусловленное рационализацией (можно ли говорить о модернизации?) пенитенциарной политики, выражалось в сильном давлении законодательных кругов и их политических союзников на систему с целью умерить ее карательный пыл, который - с этим были многие согласны - не только не решал проблемы, но и создавал новые.

У. И. Батлер изучил эту тенденцию, направленную на вынесение приговоров, пусть и суровых, но не предусматривающих заключения. Он проанализировал весь спектр «условных» приговоров, из которых самыми суровыми были различного рода запреты на проживание и ссылки в отдаленные места. Другие предусматривали исправительные работы (осужденные продолжали работать на прежнем месте, но с удержанием штрафной суммы из их заработка). Он изучал также помощь бывшим заключенным при их реинтеграции в общество. Выносились приговоры, не предусматривающие исправительных работ; они были введены в законодательство СССР и республик постановлением от 15 марта 1983 г., определявшим статус подобных приговоров и обязывающих прокуроров следить за их исполнением. Дополнительно к уже упомянутым штрафным мерам этот вид наказания предусматривал запрет на определенные должности и некоторые виды деятельности, конфискацию имущества, лишение воинского чина или звания, поручительство общественности по месту работы. Реформы судопроизводства 1970-х и начала 1980-х свидетельствуют, что тенденция эта набирала силу, и приговоры, не предусматривающие заключения, выносились все чаще.

Следует помнить, что число политических заключенных и опасных преступников, содержавшихся в тюрьмах или двух категориях колоний особо строгого режима, было сравнительно небольшим. Подавляющее большинство осужденных находились в учреждениях общего режима, и именно они стали объектом экспериментов, за проведение которых выступали отдельные судьи высших инстанций, юристы и некоторые правительственные круги. Целью этих экспериментов была широкомасштабная «депенализация» системы, традиционно склонной к вынесению приговоров, предусматривающих заключение. Борьба за либерализацию началась много ранее, в первые годы после смерти Сталина, а то и прежде. Но эти реформы приняли серьезный характер - и большей частью были успешными - в начале 1980-х. Выражение «в поисках депенализации», используемое Тоддом Фоглесоном[2-9] (у которого я заимствую эту информацию), всесторонне и целостно характеризует этот период.

Данные Министерства юстиции Российской Федерации показывают, что в 1980 г. приблизительно 94 % обвиняемых по уголовным делам были признаны виновными и почти 60 % из них отправлены в места заключения. В 1990 г. эти цифры снизились до 84 и 40 % соответственно. По мнению Фоглесона, подобные сдвиги крайне редки, и этот феномен трудно объяснить, основываясь исключительно на опубликованных материалах и интервью (архивы уголовных судов конца 1970-х и начала 1980-х остаются недоступными). Но позднее он предположил, и не без причины, что здесь сказался дефицит трудовых возможностей для заключенных; к этому мы еще вернемся.

Теперь необходимо обратить внимание на сделанное Фоглесоном важное открытие. В прошлом непосредственный надзор за судьями осуществляли партийные органы и министерства юстиции, а высшие суды сосредотачивались на решении юридических проблем. В 1970-х вовсе не партия развернула кампанию за либерализацию уголовного судопроизводства; она перестала вмешиваться в эту сферу. Министерство юстиции также не было ее движущей силой. Инициатором стал высший эшелон судебной системы - Верховный суд СССР и его республиканские аналоги; этот орган начал оказывать давление на суды низших инстанций, побуждая их выносить больше приговоров, не предусматривающих заключения. Ради этой цели он применял свою власть при рассмотрении апелляций и при надзоре, выступал с критикой и организовывал учебные семинары для судей.

Первые значительные перемены произошли в феврале и марте 1977 г., когда Верховный суд перестал считать уголовно наказуемыми целый ряд незначительных нарушений, которые ранее карались штрафами или заключением на 15 суток (минимальный срок приговора в то время). При рассмотрении дел, которые судьи не считали «социально опасными», они могли выносить приговоры с отсрочкой приведения их в исполнение, а также наказывать обязательным трудом (исправительные работы) на срок менее трех лет. В 1978 г. Верховный суд расширил категорию правонарушений, к которым могли применяться штрафы и приговоры, не предусматривающие заключения.

Следует отметить, что с аргументами в пользу подобного снижения наказаний за незначительные правонарушения выступили советские криминологи, сомневающиеся в эффективности краткосрочного заключения. Один из наиболее выдающихся представителей этого сообщества утверждал в течение ряда лет (начиная с 1967 г.), что рост преступлений связан с семейными неурядицами, разрывом социальных связей, невозможностью интеграции в более широкое социальное пространство и возрастающим давлением социальных привилегий. Тюремное заключение только усугубляет эти факторы. Другие, по словам Фоглесона, поддерживали приговоры без взятия под стражу, поскольку при этом человек не записывает себя в категорию преступников; в противном случае он на самом деле может им стать.

Таким образом, в 1977-1978 гг. выдающиеся юристы ратовали за «большую экономию репрессивных средств» и изменение уголовного законодательства с тем, чтобы эффективнее реализовывались основные задачи системы. Другие подчеркивали, что их поиски были научными, а политика в XX столетии должна базироваться на науке. Некоторые авторы уходили от карательной логики в сторону утилитарной философии; они считали, что возмездие по сравнению с достижением социальных целей вторично.

Хотя Верховный суд оказывал давление на суды низшей инстанции, принуждая их выносить дифференцированные приговоры и более тщательно вести уголовное расследование и поиски доказательств вины, общие результаты этой политики разочаровывали ее проводников. В ноябре 1984 г.

Министерство юстиции пришло к заключению, что некоторые судьи не прислушиваются к указаниям и обращают мало внимания на решения судов высших инстанций. Разумеется, старая политика была более понятной и приемлемой для репрессивного менталитета, распространенного в советских судах низшей инстанции.

Тем не менее должны были последовать другие перемены, поскольку реформа в пенитенциарной сфере задумывалась как широкомасштабная и шла полным ходом.

Стремление порвать с карательными тенденциями определялось не только законодательными, юридическими и идеологическими предпосылками. Растущий дефицит кадров, о котором мы будем детально говорить позднее, стал одним из определяющих факторов этой политики и порождал многочисленные дискуссии. В сталинистской системе «свободный труд» не был проблемой, поскольку трудящиеся были привязаны к своим рабочим местам многочисленными правовыми и юридическими нормами. Ситуация же 80-х годов определялась почти безостановочной спонтанной мобильностью труда, чему власти стремились противопоставить различные законодательные и экономические меры и кампании морального осуждения тунеядцев и летунов.

Здесь мы имеем дело с более широким феноменом естественного развития, которое невозможно было сдержать даже в самые глухие годы сталинизма и который, в конце концов, был легализован и признан в эпоху постсталинских перемен. Это можно назвать десталинизацией труда. Реформа пенитенциарной системы и тенденция выносить «условные» приговоры были частью этого обширного процесса. Мощные волны перемен, охватившие трудовые отношения, принудили пенитенциарную и социальную политику прийти в соответствие с этими переменами. Исследование трудового законодательства и практики его применения на заводах и в учреждениях, к чему мы собираемся приступить, показывает, как трудящиеся успешно добивались соблюдения своих прав de jure и de facto. Эти права были вписаны в законодательные документы, и в первую очередь в Трудовой кодекс.

Трудовое законодательство: исторический обзор. С первых дней советского режима трудовое законодательство было одной из главных составляющих правительственной программы: восьмичасовой рабочий день, двухнедельный оплачиваемый отпуск, пенсии, страхование в случае безработицы, болезни или потери трудоспособности. 9 декабря 1918 г. был обнародован (но никогда не публиковался) Трудовой кодекс Российской Федерации. Все граждане в возрасте от 16 до 50 лет, за исключением нетрудоспособных, были обязаны работать. Провозглашался принцип равной оплаты за равный труд и упорядочивались различные условия труда.

По мнению советских экспертов, условия Гражданской войны 1918-1921 гг. заставили заменить добровольные контрактные отношения трудовой повинностью; а в новом кодексе, принятом 30 октября 1922 г. и вступившем в силу 15 ноября того же года, трудовая повинность, как и обязанность трудиться, были вновь заменены работой по найму; следовательно, трудовые отношения основывались на добровольном соглашении.

Обязанность работать была предусмотрена в исключительных обстоятельствах (природные бедствия, неотложные общественные задачи). Отдельная глава была посвящена коллективным соглашениям и индивидуальным трудовым договорам. Трудящиеся и администрация могли в силу изменившихся условий пересматривать их основные положения. Общими делами занимались профсоюзы; трудовые споры рассматривались народными судами; были созданы различные комиссии по заработной плате, согласительные органы и арбитражные суды. Устанавливался восьмичасовой рабочий день и предусматривались компенсации за сверхурочную работу. Короче говоря, Трудовой кодекс 1922 г. был очень похожим на аналогичные кодексы западных стран, хотя касался в основном государственного сектора.

Переход к государственному экономическому планированию в 1929 г. внес изменения в некоторые положения трудового законодательства. Теперь государство было единственным работодателем, а профсоюзы стали частью экономического менеджмента. Начиная с 1934 г. и далее они уже больше не разрабатывали коллективные соглашения, а следили за обеспечением безопасности и соблюдением инструкций - этим ранее занимался могущественный Комиссариат труда. В 1933 г. его ликвидировали, считая, что он слился с профсоюзами, но они, естественно, не обладали таким влиянием, как комиссариат, входивший в правительство.

Обязательное предоставление работы выпускникам вузов было введено в 1930 г. в качестве одного из аспектов плановой системы.

В 1932-м контроль был ужесточен - один день прогула сразу же влек за собой увольнение. 1938-й вызвал дальнейшее ужесточение административных мер: опоздание на работу или преждевременный уход рассматривались как нарушения. Закон начала 1940-го запрещал уход с работы без согласия администрации. В свою очередь государство могло перемещать трудящихся без их согласия. Коллективные договоры были вновь введены в 1947 г.; несмотря на то, что заключение их прекратилось в 1935-м, они в той или иной форме продолжали существовать, что было доказательством их необходимости.

Рост заработной платы в большой степени зависел от централизованных решений, хотя некоторая гибкость допускалась на местном уровне. Таким образом, за период между 1930-м и 1940-м многие положения Трудового кодекса 1922 г. устарели; а его текст более не публиковался[2-10].

В послесталинскую эпоху некоторые из наиболее драконовских мер были отменены. Рабочие вновь получили право на увольнение и перемену места работы; новая редакция законодательства о труде (1957 г.) ослабляла жесткие положения, введенные во время войны. Началась работа над новым Трудовым кодексом. Первый вариант этого документа был опубликован для обсуждения в 1959 г., но как закон был принят только в 1970 г. и вступил в силу 1 января 1971 года.

Анализ этих текстов и их комментарии позволяют проследить развитие трудового законодательства вплоть до 1986 г. В основу было положено право оставить работу при аннулировании договора наемным работником; администрация не могла отказать. Трудовой договор стал серьезным документом с многочисленными гарантиями для обеих сторон и особыми статьями в пользу работников. Права администрации были ясно прописаны, в том числе и право налагать санкции в случае нарушений, детально оговоренных в Кодексе.

Аннулирование договора наемным работником (в случае постоянного договора) было уже включено в статью 16 Основ трудового законодательства (без изменений повторено в Трудовом кодексе Российской Федерации и далее повсюду). Наемные работники обязаны заранее, за два месяца, подать письменное заявление; если у них чрезвычайные обстоятельства, срок может быть снижен до месяца. Временный договор (раздел 2 статьи 10) может быть прерван работником до истечения срока в случае болезни, потери трудоспособности, нарушения условий индивидуального или коллективного договоров и по другим веским причинам (подробно оговоренным в новых версиях соответствующего раздела, предложенных в 1980 и 1983 гг.).

Версия 1983 г. также позволяла работникам уходить с работы до истечения двух месяцев после подачи заявления. Во всех случаях администрация обязана возвратить работнику его трудовую книжку и выплатить оставшуюся заработанную плату. Эти оговорки были очень подробными, и один комментатор даже добавляет, что работнику вовсе не обязательно объяснять, почему он хочет уйти с работы (в связи с тем, что в тексте 1980 г. устанавливается, что достаточно двух недель для предварительной подачи заявления - и только трех дней для сезонных рабочих). Лишь те, кто хотел уйти с работы в период исполнения вынесенного им приговора, не предусматривающего заключения, должны были получить разрешение органов, контролирующих исполнение приговора[2-11].

Трудовые споры. Много места во всесоюзном и республиканских трудовых кодексах уделялось трудовым спорам. Целостная система, включающая ряд установок и правил, была построена для того, чтобы предусмотреть любые возможные жалобы рабочих (в том числе и по поводу трудовых норм). Таким образом, каждому крупному предприятию или учреждению был нужен комитет по трудовым спорам с равным представительством профсоюза и администрации. На более мелких предприятиях или в учреждениях соответствующим органом были профсоюзные комитеты (профкомы), если они не могли разрешить спор, дело передавалось в местный (городской или районный) суд.

Споры работников высшего звена и технического персонала были в компетенции администрации предприятия. Если решение выносилось в пользу истца, администрация была обязана не только компенсировать ему понесенный ущерб, но и принять меры для искоренения причин подобных споров. Если против администрации выдвигалось обвинение в нарушении прав рабочих, дело могло завершиться в суде. В таких случаях оно рассматривалось в свете гражданского права. Прокуроры должны были принимать жалобы (согласно перечню чрезвычайно точных инструкций); они даже обладали полномочиями инициировать дела, если одна из сторон нарушала закон. Участвовавшие в споре работники одновременно могли апеллировать к администрации более высокого уровня на самом предприятии. Они имели право обращаться в суд, если решение профсоюзной комиссии предприятия не удовлетворяло их. Администрация обладала таким же правом.

Наконец, в случае увольнения работники могли обращаться непосредственно в суды, не проходя через профсоюзную комиссию или комитет по трудовым спорам; но и администрация могла обвинить их в нанесении какого-либо ущерба предприятию[2-12].

Кодекс был тщательно разработан и чрезвычайно детален. Он показывает, что работники могли выступать в судебных разбирательствах как сторона в процессе, если дело касалось производственных проблем; правда, встает вопрос: не были ли судебные процедуры слишком запутанными для рабочих и намного более понятными для администрации? Но доступная статистика позволяет сделать заключение, что рабочие также научились правильно вести дела в конфликтных ситуациях на любом уровне; они в громадном числе обращались в суды, которые гораздо чаще выносили решения в их пользу, чем в пользу администрации.

В любом случае трудовой договор заключался двумя сторонами. И если администрация обладала большой властью, то и работники имели в своем распоряжении гораздо более эффективное оружие, чем обращение в суды: они могли защищать свои интересы путем смены работы.

Феномен текучести рабочей силы детально изучен советскими социологами и статистиками. Администрация - не рабочие - была привилегированным классом; но на горизонте маячил дефицит рабочей силы, и бюрократия была вынуждена принимать меры для того, чтобы удерживать рабочих на своих местах. Крупные предприятия располагали большими средствами, они предоставляли жилье, клубы, ясли и прочие жизненные удобства или выжимали средства на это из городских властей, само существование которых напрямую зависело от этих предприятий (особенно при быстром количественном росте заводских городов - давно забытая глава истории западной индустриализации).

Только что упомянутый более широкий феномен - текучесть рабочей силы - оказывал влияние на все сектора. Статьи Трудового кодекса, сколь бы ни были они всеобъемлющими, имели дело со сложной и противоречивой реальностью: работодатель становился иным, шла миграция на новые места работы и обратно, если производственные, бытовые и климатические условия оказывались слишком суровыми. Такая тенденция ставила экономическое планирование перед серьезными проблемами. Сталинистский подход - мобилизация, принуждение и полицейские методы - теперь исключался. Система ныне должна была иметь дело с тем, что было бы законно назвать рынком труда; возникло молчаливое взаимопонимание между рабочими и работодателем-государством. Это нашло выражение в высказывании: «Ты получаешь столько, сколько ты стоишь» - или его сюрреалистическом варианте: «Они делают вид, что платят, а мы притворяемся, что работаем». Но термин рынок труда более соответствовал реальности, чем насмешки, обожаемые некоторыми интеллектуалами.

На самом деле шел открытый, прямой - и (или) частично неформальный, завуалированный процесс экономического торга, оправдывающий использование этого термина. Рост дефицита труда оказывал неумолимое давление, потому что работодатели не только нуждались в рабочей силе, но также, в силу парадоксальности положения, были заинтересованы в наличии ее резерва. Возникла интересная аномалия: рабочие, бросающие работу в климатически суровых районах на основании того, что государство не выполнило своих договорных обязательств, гарантирующих нормальные жизненные условия, могли вернуться в регионы, где был избыток рабочей силы, - и все же находили работу.

Описанные перемены - новая судебная и пенитенциарная политика, конец ГУЛАГа и массового террора, юридические кодексы и трудовые права - также оказывали влияние на государство, бюрократию и партию.

Возрождение консервативных настроений и сопутствующие им «колебания маятника» (в том числе и в КГБ) были ответом властей на широкие социальные перемены, особенно в мире труда. На фоне нарастающего общественного давления, требующего смягчения режима, кое-кому хотелось бы с помощью КГБ «завинтить гайки». Но еще труднее оказалось отыскать такие «гайки».

Глава 15. КГБ и политическая оппозиция

Теперь обратимся к одному из ключевых правоохранительных органов - службе безопасности - и ее способу действий в отношении политической оппозиции. Еще не существует авторитетной истории КГБ, и его архивы по-прежнему закрыты для исследователей, поэтому мы будем опираться на доступную информацию.

В дохрущевский период служба безопасности носила различные наименования - ЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД, - и историки много и подробно писали о ней. С момента создания Чека (Чрезвычайной комиссии) ее агентов всегда официально именовали чекистами, и такое название сохранилось за ними и в постсоветской России. Столь упорная приверженность к престижному титулу, объясняемая ролью этих людей в революционный период, по-видимому, служит тайной цели отгородить ЧК от периода сталинизма. Чекисты боролись за великую цель, рисковали жизнями и умирали за свои идеи; при Сталине сотрудники НКВД (энкавэдэшники) мучили и убивали массы невинных людей. Они также рисковали своими жизнями, но отнюдь не были героями; хозяин в любой момент мог распорядиться уничтожить их для того, чтобы замести следы преступлений, которые сам заставил этих людей совершить.

Следует помнить, что когда в 1934 г. ГПУ якобы оказалось поглощенным НКВД, на самом деле произошло обратное. НКВД оказался в подчинении ГПУ, которое осталось в неприкосновенности внутри комиссариата как ГУГБ. Таким образом, комплекс политической безопасности и разведывательной службы, внутренней и внешней, мог в любой момент стать независимым ведомством (или МГБ, или КГБ) или составной частью НКВД-МВД. Следует также помнить, что при Сталине их всегда возглавлял глава секретных служб, и поэтому «часть» контролировала «целое».

Экспертам следует ответить на вопрос: зачем понадобились эти постоянные реорганизации? Для нас же ключевым является то, что служба безопасности и разведки оставалась, по сути дела, неприкосновенной, хотя огромные репрессии нанесли им тяжкий урон, а многочисленные перемены, последовавшие после смерти Сталина, влекли за собой беспорядок, иногда даже хаос, в их рядах.

МВД, бюрократическая «сверхдержава», единолично управляла ГУЛАГом, всем разведывательным комплексом и значительными особыми военными формированиями, а также пограничными войсками. Дополнительно это министерство исполняло функции, связанные с внутренними делами, - соблюдение общественного порядка, прописка, контроль за деятельностью местных властей.

После смерти Сталина власть МВД значительно урезали, и в 1962 г. оно было упразднено как союзное министерство. 20 февраля 1954 г. МГБ вновь стало независимым от МВД, на этот раз навсегда. Во главе его был поставлен генерал Иван Серов, ранее заместитель министра МВД; некоторые функции этого министерства были переданы новому образованию. Серов ушел с этого поста 8 декабря 1958 г., став главой военной контрразведки (ГРУ) и заместителем начальника штаба вооруженных сил. Министерство внутренних дел, переименованное в это время в Комитет государственной безопасности (КГБ), было передоверено Александру Шелепину, начинавшему свою карьеру в комсомоле, а затем возглавлявшему один из отделов ЦК партии, отвечающий за руководство республиканскими партийными организациями. По требованию Никиты Хрущева Шелепин упростил расплывчатую организационную структуру КГБ и значительно сократил штат. Историки считают эти перемены кардинальными; их выражением стала знаменитая антимилитаристская фраза Хрущева: «распогоним, разлампасим». Именно поэтому ни Шелепин, ни новый министр внутренних дел Дудоров не получили воинских званий и мундиров, которых домогались многие, рвавшиеся на службу в силовые ведомства.

Процесс шел медленно. В московской штаб-квартире КГБ на Лубянке служба безопасности работала по-прежнему, хотя и не без некоторых новшеств, правда, далеких от того, о чем мечталось либерально мыслящим гражданам, юристам и интеллектуалам. Внутренняя структура КГБ оставалась неизменной с 1958-го до середины 1960-х. Однако в то же время изменившие режим перемены - возрастающее значение законов и правовых кодексов, значительная роль юристов, снижение эффективности сдерживающих мер при росте городского населения - должны были оказать свое влияние. На деле в этой тайной сфере для перемен существовали «естественные» пределы (как и для режима в целом), и важно об этом не забывать. Но все же изменения были, и в чем-то - даже существенные.

Начнем с того, что снижение властных возможностей службы безопасности происходило поэтапно, но результатом стало полномасштабное очищение. Упразднение внесудебных органов - таких как особые совещания, в которых суд и расправу вершила непосредственно сама служба безопасности, или зловещих «троек» на местах - было решительным шагом, за которым последовала обязанность КГБ передавать результаты своих расследований в обычные суды. Это значительно снизило устрашающий потенциал безудержного произвола, который ранее творили службы безопасности согласно инструкциям сверху.

Конец ГУЛАГа, бывшего промышленным резервом рабочей силы спецслужб, и последующее исчезновение его как экономического фактора стали другими поворотными пунктами. Непрерывная кампания против коррупции и произвола в рядах службы безопасности и милиции делала то же дело. В части первой этой книги мы проследили, как в начале 1920-х ГПУ обуздало надзор гражданских прокуроров, которых чекисты высмеивали как «мелочных законников»; сами же они хотели иметь полную свободу для борьбы с врагами режима. Прокуроры на некоторое время утратили свой статус, и многие из них погибли. В конце 1950-х - начале 1960-х гг. восстановление надзора прокуратуры над следственными действиями КГБ шло полным ходом, хотя этот процесс знал и взлеты, и падения.

В числе значимых мер, принятых при Хрущеве для того, чтобы покончить с чудовищной жестокостью сталинистов и изменить климат секретных служб, было введение в их руководство новых людей из партийного аппарата. В своей автобиографии Анастас Микоян, бывший, по сути дела, вторым человеком после Никиты Хрущева, одобряет эти шаги[2-13].

Вместе с тем он же критикует Хрущева за то, что тот назначил руководителем КГБ генерала Серова, который был главой НКВД на Украине с 2 сентября 1939 г. по 25 июля 1941 г., то есть именно тогда, когда Хрущев был там первым секретарем Центрального комитета. Новый правитель Кремля доверял Серову, как никому другому - по меньшей мере если верить Микояну, который писал, что Хрущевым успешно манипулировали ловкие льстецы. Когда, наконец, под давлением неопровержимых аргументов Хрущеву пришлось удалить Серова, последнему предоставили другой почетный пост.

МГБ было перестроено в КГБ - орган, обладающий юрисдикцией по всей территории СССР в 1954 г.; ему был передан ряд функций, ранее принадлежавших МВД, в том числе охрана границ. Однако в отличие от МВД под его контролем не было громадной тюремной системы; имелся только ряд небольших тюрем, в которых содержались подследственные. Возможно, в его распоряжении был более обширный лагерь или колония, но у меня нет подобных данных.

С другой стороны, КГБ представлял собой зловещую машину, объединяющую под одной крышей разведку, контрразведку, службу безопасности и транспорта и связи и оснащенную первоклассными техническими средствами слежения, настоящую службу сыска («наружного наблюдения», или на-ружку на жаргоне его сотрудников); в его составе был ряд других отделов и подотделов, а также многочисленный штат, не считая стукачей, неоплачиваемых информаторов, которых вербовали в любом кругу, представлявшем интерес для КГБ.

Подобная концентрация власти характерна для глубоко укоренившейся у советских лидеров веры в великие достоинства централизации. В заключение этой характеристики отметим, что КГБ нес ответственность за безопасность руководителей страны и, в большой степени, за то, что они знали (или им позволял знать КГБ) об СССР и остальном мире. Понятно, что Комитет госбезопасности был одним из административных гигантов, но отличным от своего предшественника при Сталине.

Наконец, следует отметить, что назначение глав КГБ зависело от расклада сил наверху. Выдвигались те, кто без сомнения был готов поддержать возможного лидера против его соперников. Таким образом, как предполагает хорошо информированный Рудольф Пихоя, КГБ, без всякого сомнения, сыграл свою роль при отставке Хрущева. По его мнению, легкость, с которой был осуществлен переворот, объясняется натянутыми отношениями Хрущева со службами безопасности.

После ареста Лаврентия Берия в 1953-м его заместитель Сергей Круглов стал главой МВД, и многие поняли это в том смысле, что сталинистские методы возрождаются - особенно вследствие того, что различные военно-промышленные отрасли, ранее изъятые из-под контроля МВД, вновь были переподчинены ему. Фактически эти угрожающие признаки свидетельствовали о частичных и временных зигзагах в руководстве; на деле преследования старых сторонников Берия продолжались. В конце августа 1953 г. глава МВД сообщил, что чистка в региональных управлениях закончилась (некоторые их бывшие руководители были осуждены к смерти или к длительному тюремному заключению). С МВД была связана память о «погромах» 1930-х, и поэтому влияние его непрерывно падало; звезда же КГБ стремительно всходила.

Годом позднее было воссоздано МВД РСФСР, упраздненное в 1930-м, когда было решено, что достаточно одного всесоюзного министерства, находящегося в Москве. Это предвещало дальнейшие перемены. В 1956 г. Круглов был заменен в качестве главы МВД Дудоровым, заведующим отделом строительства Центрального комитета партии.

В 1956-1957 гг. из МВД были уволены многие старые кадры, и это было логической прелюдией его кончины, свершившейся 13 января 1962 г., когда его функции были переданы соответствующим республиканским министерствам. В России даже изменилось его название - оно стало Министерством общественного порядка. Однако оно вскоре вернуло свое старое наименование; в авторитарной стране нелегко изживаются подобные традиции деспотизма и насилия[2-14].

Так называемые политические функции КГБ были определены его уставом, одобренным президиумом Центрального комитета 9 января 1959 г. Этот комитет стал политическим органом, ответственным за защиту системы от внутренних и внешних врагов.

После назначения Шелепина вновь было произведено сокращение его кадров, что было продолжением мер, предпринятых при вхождении Никиты Хрущева во власть. В январе 1963 г. Александр Шелепин был введен в Политбюро, и на посту главы КГБ его сменил Владимир Семичастный (старый комсомольский работник). В этом же году новый руководитель комитета заявил, что всего в нем произведено увольнение 46 тыс. офицеров (половина - до 1959 г.), более 90 % генералов и офицеров военной контрразведки «за последние четыре года» переведены на гражданскую работу (возможно, он имел в виду 1959-1963 гг.).

Новые сотрудники ведомства пришли по рекомендации партии и комсомола. С другой стороны, многие бывшие оперативные сотрудники КГБ перешли на работу в партийные и советские органы или в прокуратуру. Предполагалось, что КГБ при Шелепине и Семичастном, укрепленный новыми партийно-комсомольскимими кадрами, вновь станет «вооруженным отрядом партии» (слова Сталина), при этом совсем не обязательно будет прохрущевским. Многие уцелевшие старые кадры были обеспокоены увольнением десятков тысяч сотрудников, уменьшением жалования и лишением прерогатив (медицинское обслуживание, привилегии, положенные за выслугу лет).

КГБ не мог не унаследовать зловещую репутацию сталинистского НКВД, который и в СССР, и по всему миру воплощал образ репрессивного органа репрессивного режима (достаточно обратиться к списку его обязанностей). Однако в действительности по своему образу действий он имел мало общего с тем МВД, каким оно было при Сталине. Ныне мы располагаем данными о числе арестов и о приговорах, вынесенных оппозиционерам. Они приняли иной масштаб, даже если предположить, что уровень репрессий был предопределен решением вождей, а не исключительно КГБ. На Западе были напуганы и поражены абсурдностью репрессий Сталина, о них знали достаточно; поэтому нет ничего удивительного, что восторжествовало мнение о том, что якобы после его смерти репрессии продолжаются в том же масштабе и теми же средствами. Но фактически оба периода несопоставимы, потому что органы безопасности утратили деспотическое право судить свои жертвы и собственноручно карать их.

Расследования КГБ, как и ЧК в начале НЭПа, брались на учет генеральным прокурором или местными прокурорами. Их результаты в обязательном порядке сообщались особому отделу прокуратуры, следившему за подобными расследованиями (то же происходило на местном уровне). Доступные свидетельства, хотя они и скудны, показывают, что все это имело место - хотя можно предположить, что после открытия архивов выяснится его несовершенство. Можно предположить, что само отношение к нему напрямую зависело от удельного веса реформистских и консервативных течений в верхах. Более того, исход острых политических дел и судов напрямую обсуждался Политбюро с точки зрения интересов режима и был заранее предопределен: судьи и прокуроры просто действовали по готовому сценарию, и никаких правовых гарантий не существовало. Поскольку люди, обвиняемые в политических преступлениях, прежде всего диссиденты, больше не приговаривались к смерти, общественное мнение как внутри страны, так и за рубежом, могло сыграть свою роль. Дискуссии внутри режима и соображения высокой политики часто вносили свои коррективы. В делах людей и оппозиционных групп меньшей значимости судебное разбирательство шло нормальным ходом. Ныне имеется огромная информация о числе таких дел и вынесенных приговорах, апелляциях, смягчениях и освобождениях.

Оппозиционеры и критики. Начнем с информации относительно антисоветской политической деятельности, направленной КГБ правительству. Верхи Комитета госбезопасности были обеспокоены ростом оппозиционных настроений в стране[2-15].

В начале 1962 г. дело дошло до «взрыва массового недовольства политикой Хрущева» (это вывод Пихоя, не мнение КГБ). В это время число анонимных антисоветских листовок и циркулирующих по рукам писем удвоилось по сравнению с первыми шестью месяцами 1961 г.: было перехвачено 7705 листовок, написанных 2522 авторами. За первое полугодие 1962 г. раскрыто 60 антисоветских групп, всегда состоявших только из нескольких человек, в то время как за весь предыдущий год их было всего 47. После длительного перерыва начали появляться листовки в поддержку «антипартийной группы» (Вячеслав Молотов, Лазарь Каганович и Георгий Маленков), разбитой в 1957 году.

Чекистам удалось идентифицировать 1039 авторов антисоветских документов из общего числа 6726; среди них были 364 рабочих, 192 служащих, 210 студентов и школьников старших классов, 105 пенсионеров и 60 колхозников. Более 40 % из них имели среднее образование; 47 % были моложе 30 лет, а некоторые были ветеранами партии и вооруженных сил. Пусть читатели сами сделают заключение из этой статистики.

Однако в стране назревали более драматические события, которые окажут серьезное воздействие и на ЦК, и на КГБ. В конце мая 1962 г. в связи с угрожающим положением в сфере снабжения правительство повысило цены на продовольствие и одновременно дало указание директорам заводов поднять разнарядки без дополнительной оплаты. Принимая во внимание, что колхозникам недавно было запрещено выращивать продовольственную продукцию на приусадебных участках, рейтинг Хрущева достиг самого низкого уровня. У КГБ были сигналы растущего народного недовольства. В Новочеркасске, недалеко от Ростова-на-Дону, события приняли особенно драматический характер. 1-3 июня 1962 г. произошел взрыв протеста на крупнейшем заводе и сразу же охватил весь город - начались демонстрации, перекрытия трамвайных путей, нападения на здания горкома партии и КГБ, избиения милиционеров. Местная администрация и военные власти были парализованы: солдаты братались с забастовщиками, офицеры не отдавали приказа открыть огонь. Для них, как и для КГБ, ситуация была неслыханной. Но когда она угрожала выйти из-под контроля, Москва направила войска, и мятеж был подавлен ценой 23 убитых и большого числа раненых. Было произведено много арестов, судебные разбирательства закончились вынесением приговоров[2-16].

Подобные события настораживали, поскольку показывали, что система могла прийти в негодность и утратить контроль над городом: советские чиновники и партийные секретари были высокомерными, не пользующимися доверием бюрократами, от которых не было никакого толка в критический момент. Часто у них не было ни местных корней, ни поддержки населения. Как бы то ни было, последующие волнения разного рода и разного масштаба требовали вмешательства войск.

До этого момента народное недовольство не воспринимали всерьез, но сейчас выяснилось, что оно требует пристального внимания. Были предприняты крутые меры, чтобы предотвратить повторение новочеркасских событий. КГБ не ожидал и не был готов к ним и остро переживал свою неудачу, и Центральный комитет решил усилить службу безопасности. Возможно, Хрущев имел основания сожалеть о своей политике в отношении КГБ и даже, в более широком плане, о своем антисталинизме.

Различные документы конца 1962 - начала 1963 г. позволяют проникнуть в святая святых КГБ, прислушаться к мыслям и постигнуть дела его руководителей. Новый глава этого ведомства Семичастный вернулся к старой жесткой и репрессивной линии в отношении врагов. И сотрудники комитета приветствовали такой подход, полагая, что он в полной мере отвечает традициям чекистов; фактически он вырос из идеологии консерваторов, которую Семичастный разделял в бытность комсомольским функционером. В июле 1962 г. в Центральный комитет поступил меморандум комиссии, состоявшей из семи чиновников высшего ранга (Шелепин, Семичастный, Ивашутин, Захаров, Тикунов, Руденко и Миронов, который курировал в партии руководство КГБ). В меморандуме содержался ряд предложений по усилению борьбы с антисоветской деятельностью и возможными массовыми беспорядками[2-17].

В нем констатировалось, что нет нужды в новых решениях; существующих директив Центрального комитета и лично Хрущева достаточно для выполнения этих задач. Комиссия семи только хотела предложить некоторые дополнительные меры, относящиеся к деятельности центральных административных органов; проект исходил от главы КГБ и генерального прокурора. Кроме того, МВД Российской Федерации намеревалось создать резервные части в составе существующих Внутренних войск, которые в случае нужды будут использоваться для охраны общественных зданий, центров связи, радиостанций, банков и тюрем (при мятежах и беспорядках) и которые будут вооружены специальным оружием и системами связи. С этой целью МВД Российской Федерации представило проект в отдел Центрального комитета, курирующий положение в РСФСР.

Текст документа не должен был возбудить тревоги. Однако этого нельзя сказать о другом, написанном лично Семичастным и отправленным отдельно; он гораздо более «инициативен» - в нем содержалась информация о массовых беспорядках в различных частях страны, которые вызывают беспокойство. Но, вероятно, он имел целью также доказать особую значимость КГБ в складывающейся ситуации, так как приводимые в документе незначительные и малочисленные данные едва ли могли вызвать опасения в масштабах такой обширной страны, как СССР.

Президиум Центрального комитета одобрил проекты решений, которые Владимир Семичастный и Роман Руденко (генеральный прокурор) должны были осуществить в своих ведомствах. КГБ предписывалось завербовать дополнительно 400 агентов для региональных служб контрразведки. Отдельные части текста следовало довести до сведения партийных секретарей регионального и районного уровня. Но только ведущие члены Политбюро и руководители МВД и КГБ могли видеть текст целиком; местным чиновникам не сообщались параграфы 1 и 3, поскольку им нельзя было знать о дополнительной вербовке 400 агентов (они не всегда тесно сотрудничали с местным КГБ).

Текст сопровождается другим документом под грифом «совершенно секретно», содержащим проект приказа Семичастного своим сотрудникам с требованием «усилить борьбу КГБ против враждебных действий со стороны антисоветских элементов». Он начинается с характеристики периода между XX и XXII съездами партии (1956-1961 гг.). Согласно Семичастному, связи КГБ и народа за эти годы укрепились, что позволило улучшить разведывательные и оперативные действия. Конечно, «профилактические» меры (выражение, к которому мы еще вернемся) имели место, но многие подразделения КГБ ослабили бдительность, в то время как нельзя недооценивать факт, что в нашем обществе все еще существуют антисоветские элементы, которые под влиянием враждебной пропаганды из-за рубежа распространяют порочащие слухи о партии и эксплуатируют временные трудности, для того чтобы побудить советских граждан к протестным выступлениям. К их числу были отнесены: погромы административных зданий, уничтожение общественной собственности, нападения на представителей власти и другие эксцессы, инициаторами и исполнителями которых были, большей частью, преступники и хулиганы. Правда, и все типы противников режима также вышли из тени - например, бывшие коллаборационисты или члены неофициальных церквей и сектанты. Отбыв сроки приговора, все эти враждебные элементы, как указывал руководитель КГБ, двигаются в основном к югу и, возможно, именно они играли значительную роль в событиях в Новочеркасске.

Вывод Семичастного состоял в следующем: сложившееся положение требует как усиления борьбы с тайной деятельностью иностранных разведок, так и улучшения операций КГБ против внутреннего врага; для этого надо покончить с благодушием, царящим в некоторых отделениях ведомства, где руководящие и ответственные за оперативную работу сотрудники не приняли требуемых мер, включающих и репрессии.

Семичастный также упомянул и другие недочеты в работе КГБ. На предприятиях военно-промышленного комплекса, где существовали службы безопасности, никто из офицеров госбезопасности не занимался оперативной работой. Не было секретных агентов и надежных информаторов, что снижало возможность сбора данных, представляющих оперативный интерес, то же самое было отнесено и ко многим высшим учебным заведениям страны. Более того, подчеркивалось, что подразделения контрразведки перестали заниматься тем, что было их прямой обязанностью - слежкой за подозрительными личностями, после того как они отбыли срок своего приговора: иностранными агентами, членами националистических организаций, бывшими нацистами и коллаборационистами, членами неофициальных церквей и сектантами. Приводилась масса примеров того, что даже местожительство таких людей не было зарегистрировано, и это делало слежку просто невозможной; многие из них были потеряны из виду.

Семичастный выразил также сожаление по поводу недостаточной кооперации с МВД и отсутствия планов совместных действий против антисоциальных элементов (которые «ведут паразитическое существование»). Указывалось, что у КГБ нет источников информации о том, где собираются эти элементы, не разработаны меры, которые следовало бы предпринять в случае возникновения неподконтрольной ситуации. В этом он видел одну из причин, почему в некоторых случаях не были предотвращены массовые беспорядки, имевшие далеко идущие последствия.

Чувствуется, что массовые беспорядки - самая болезненная тема для шефа КГБ. Он приказывал, не ослабляя борьбы против иностранных агентов, первостепенное внимание уделить внутренней службе безопасности и рассматривать это в качестве приоритетной задачи. К вышеперечисленным потенциально опасным элементам руководитель ведомства добавил осужденных в прошлом за антигосударственные преступления, вернувшихся в СССР эмигрантов и всех иностранцев из капиталистических стран. Обращалось внимание на необходимость улучшения использования технических служб и сети агентов, на повышение политического уровня тайных сотрудников и информаторов с тем, чтобы они были лучше подготовлены к выявлению людей с враждебными взглядами и намерениями, потенциальных организаторов массовых беспорядков и исполнителей террористических актов, а также авторов листовок и прочих анонимных материалов, распространяющих провокационные слухи и побуждающих население к мятежу. Указывалась также необходимость разъяснения сотрудникам того, что превентивные операции КГБ не должны подменять или ослаблять борьбу против врагов, которые уже выявлены.

Длинный приказ заканчивался на бравурной ноте: у нас есть все, чтобы ни один враг не ушел безнаказанным и ни один невинный человек не подвергся несправедливым репрессиям.

Доступные данные все еще не позволяют ответить на вопрос: а насколько серьезными были «рост оппозиционных настроений» и «взрывы народного недовольства», о которых упоминает Рудольф Пихоя?

1963-й стал годом, в котором на основе той оценки положения в стране, которая отражена в рассмотренном нами приказе Семичастного, законодательство против политических преступлений было усилено шестью статьями Уголовного кодекса, теперь они стали называться «преступлениями против государства». На первых порах это привело к некоторому росту числа арестов, хотя и незначительному, а начиная с 1966 г. и далее даже наблюдалось очевидное снижение политических репрессий.

Противостояние оппозиции: законы против критики. Законы, направленные против политической критики, попавшей в число «особо опасных преступления против государства», приобрели печальную известность в период холодной войны, когда проявил себя феномен диссидентства.

Уголовное преследование инакомыслящих основывалось на следующих статьях УК:

• статья 64 (бегство за границу или отказ вернуться в СССР) - акт измены;

• статья 70 (антисоветская агитация и пропаганда);

• статья 72 (деятельность организованных групп, приводящая к особо опасным преступлениям против государства, и участие в антисоветских организациях);

• статья 142 (нарушение закона об отделении церкви от государства, в том числе и в процессе обучения (карается тюремным заключением сроком на один год или штрафом до 50 руб.; в случае повторного нарушения максимальный приговор - три года тюремного заключения);

• статья 190 (распространение или составление текстов, порочащих советское государство или его государственную систему (до трех лет тюремного заключения, или один год исправительных работ, или минимальный штраф 100 руб.);

• статья 227 (нарушение прав граждан под видом религиозных обрядов (карается тремя-пятью годами тюремного заключения или ссылки, с или без конфискации имущества, а активное участие в группе или активная пропаганда в пользу совершения подобных деяний карается тюремным заключением или ссылкой до трех лет или годом исправительных работ; если действия или преследуемые лица не представляли опасности для общества, к ним применялись методы социального воздействия)[2-18].

На основе этих статей дела политического характера классифицировались как «антисоветская агитация и пропаганда», «антисоветская деятельность», «клевета на государство» или (в меньшем числе) «нарушение закона об отделении церкви от государства». Согласно данным КГБ, по поводу антисоветской деятельности в период Хрущева - Брежнева - Черненко (1957-1985 гг.) состоялось 8124 судебных разбирательства, большинство из них - на основании статей об антисоветской агитации и пропаганде или намеренном распространении клеветы против государства, двух наиболее часто применяемых статей[2-19].

Политические аресты и «профилактика» (1959-1974 гг.). За период в 28 лет приведенные выше цифры представляются «огорчительно» низкими. Обратимся к статистической таблице, составленной авторитетным источником, в которой приводятся данные о репрессиях за четыре четырехгодичных периода: 1959-1962, 1963-1966, 1967-1970, 1971-1974 гг. Общее число дел выше, чем данные КГБ за период 1957-1985 гг., поскольку сюда включены все дела о преступлениях против государства на основании шести статей Уголовного кодекса. За четыре периода сведения таковы: 5413, 3251, 2456 и 2424 политических ареста соответственно.

За первый период в среднем ежегодно были выдвинуты обвинения против 1354 человек; за последний - против 606. Большинство обвинялось в антисоветской агитации и пропаганде: 1601 за первый период и 348 - за последний[2-20].

Читатели найдут полные сведения о количестве уголовных преследований против инакомыслящих в приложении, но мы прибавим сюда еще одну категорию - тех, кто не был обвинен или осужден, но подвергся «профилактике»: 58 291 человек за 1967-1970 гг. и 63 108 - за период 1971- 1974 годов.

Основанием для «профилактических» действий КГБ были подозрительные контакты с иностранцами, предательские намерения или опасные политические проявления. «Профилактика» могла проводиться на рабочем месте в форме официального предупреждения, в случае рецидива дела могли передаваться в суды (это произошло в 150 случаях за восемь лет). Некоторые публикации приводят разные цифры, оперируя различными временными периодами и даже приписывая мнимые дела. Данные Рудольфа Пихоя представляются нам наиболее надежными (они, без сомнения, взяты из президентского архива) и также дают информацию относительно категорий правонарушений.

О странной процедуре «профилактики» известно достаточно благодаря данным КГБ за 1967-1972 гг. В тот период комитет возглавлял Юрий Андропов, и хотя его отчеты все еще были полны свирепыми угрозами по поводу уже ставших привычными «преступлений» против режима, упор на профилактическую работу все более давал о себе знать. Он включал «меры по предотвращению попыток организованной подпольной деятельности националистических, ревизионистских и прочих антисоветских элементов» и «изоляцию потенциально опасных групп, стремящихся проявить себя здесь и там».

Этот метод не был лишен двусмысленности и необычности. Он уже использовался при Александре Шелепине или даже ранее; его наименование было заимствовано из медицинской терминологии и предполагало, что тот, кто придерживается политических взглядов, отличных от официальных, нуждается в «лечении». При Андропове это постепенно становилось все более распространенной стратегической методикой, пока вообще не превратилось в господствующую. Нет данных, насколько профилактика оказалась действенной, но определенный интерес в этом отношении представляет отчет Центральному комитету КПСС Юрия Андропова и генерального прокурора Романа Руденко от 11 октября 1972 г., специально посвященный профилактическим действиям[2-21].

В этом документе говорится о профилактике как о широко распространенном явлении. В 1967-1972 гг. было раскрыто 3096 политических групп, и 13 602 человека, входящих в них, были подвергнуты профилактике. Другими словами, они не были арестованы, а вызваны для собеседования с офицером

КГБ, который разъяснил им ошибочность их позиций или действий. Мягко, но не скрывая опасного положения, в которое они попали, офицер советовал им одуматься. В 1967 г. таким образом были «проинтервьюированы» 2196 человек из 502 групп; в 1968-м - 2870 из 625 групп; в 1970-м - 3102 из 709 групп и в 1971-м - 2304 из 527 групп. География также была очень широкой: подобное происходило в Москве, Свердловске, Туле, Владимире, Омске, Казани и Тюмени, а также на Украине, в Латвии, Литве, Белоруссии, Молдавии, Казахстане и т. д. Как правило, группы были малочисленны и состояли обычно всего из нескольких человек.

Благодаря этим превентивным мерам число арестов за антисоветскую пропаганду упало. Большинство вызываемых сразу же покорялись, но кое-кто продолжал упорствовать, что в конце концов могло привести их к совершению «преступления против государства». С целью укрепления превентивных мер против людей, показывающих преступную активность, и более действенного подавления антисоциальных элементов авторы отчета предлагали, чтобы КГБ мог, в случае необходимости, посылать письменные предупреждения этим людям, требуя от них отказа от политически вредной деятельности и предупреждая о последствиях.

Андропов и Руденко верили, что такой способ действий мог повысить чувство моральной ответственности у тех, кто был предупрежден. Если бы они после этого совершили преступления, то были бы арестованы, подвергнуты предварительному следствию и предстали перед судом для установления «степени ответственности».

Авторы прилагали проект решения Центрального комитета и проект постановления президиума Верховного Совета - стандартная бюрократическая процедура подачи предложения - с просьбой рассмотреть их. В отличие от сулящих массовые беспорядки текстов КГБ 1962-1963 гг., на этот раз нет и намека на то, что система находится под угрозой. Упор на «превентивную медицину», звучащий слишком мягко для консервативного уха, был крайне либеральным в стране, подобной СССР. Чувство мгновенной опасности могло бы спровоцировать отход к линии Владимира Семичастного, но так вопрос в обозримом будущем не ставился. Все же долголетний прогноз процветания системы был едва ли обнадеживающим, как вскоре покажет наш экскурс в экономические проблемы.

Один аспект этой «превентивной медицины» все-таки вызывал тревогу.

Что на самом деле означали слова «степень ответственности»?

Значили они следующее: помимо прочего подсудимого можно будет отправить не в тюрьму, а в психиатрическую клинику. В любой цивилизованной стране это показалось бы снисхождением, смягчением наказания, хотя, конечно, и там возможны злоупотребления. Но что касается Советского Союза, то существует много хорошо документированных примеров использования психиатрических больниц для заточения совершенно здоровых людей. Рассматривая политические взгляды как параноидальный бред, этих людей накачивали разрушающими здоровье лекарствами, что свидетельствовало об уродливом и реакционном менталитете некоторых советских лидеров.

На Западе по этому вопросу имеется обширная литература, но в самой России я еще не нашел никаких удовлетворительных источников. К тому же нельзя сказать, как долго существовала подобная практика и сколько людей стали ее жертвами. Мы знаем, что правомочность подобных методов обсуждалась в верхах и не получила единодушной поддержки. Известно, что уважаемые представители академического сообщества и некоторые юристы направляли протесты в Центральный комитет - особенно по делу генетика Жореса Медведева, который был освобожден. Нет сомнений, что проблема обсуждалась и внутри КГБ в окружении Андропова, возможно, дошла и до Политбюро[2-22].

Само по себе не имеет значения, насколько точным будет число преследуемых людей (включая и профилактические меры); оно не изменит того факта, что советская система была политически отсталой и давала много поводов для ее критики. У режима были отталкивающие черты, и это ему дорого стоило на международной арене. Но масштаб репрессий за послесталинский период - в среднем 312 дел ежегодно на протяжении 26 лет за два основных политических преступления (в некоторых случаях имело место смягчение или отмена приговора судом более высокой инстанции) - представляет не просто статистику, но показатель: это уже не сталинизм и не «империя зла».

Каково бы ни было их точное число, диссиденты, из которых самыми известными были Александр Солженицын, Андрей Сахаров и позднее Натан Щаранский, стали объектами пристальной слежки и жестоких преследований со стороны служб Юрия Андропова. На них подбирались компрометирующие материалы, выискивались враждебные свидетельства для предъявления в суд и т. д. Но мы лучше поймем специфический подход Андропова, главы КГБ с середины 1967 года, если сравним с тем, что ожидали от него в каждом конкретном случае «нормальные консерваторы». Они уже не требовали смертных приговоров, но все еще надеялись, что приговоры все же будут достаточно суровыми, виновные уйдут со сцены и будут высланы в отдаленный регион, где их никто более не увидит и не услышит.

Андропов настоял на более милосердном курсе - в частности, он возродил практику высылок и выдворений. Например, Сахаров был отправлен в Горький - большой город, климат и жизненные условия которого не особенно отличались от Москвы, Солженицын - выдворен из СССР (в ФРГ) по сценарию, обкатанному со второй половины 1920-х.

То, каким образом Запад использовал каждое диссидентское дело, да и все движение в целом для своих собственных целей и как разные диссиденты отвечали на призывы Запада, не могло не волновать шефа КГБ, вне зависимости от того, что его чрезмерное «милосердие» могло резко прервать его карьеру.

На Западе существует огромная литература о диссидентах. Мы ограничимся несколькими источниками и в первую очередь займемся делом Солженицына, который вместе с Сахаровым был самым известным из них (хотя трудно представить двух более разных людей). Говоря о Солженицыне, надо также сказать несколько слов об одном из самых знаменательных представителей так называемых внутренних оппонентов системы - а именно о редакторе литературного журнала «Новый мир» поэте Александре Твардовском.

Сахаров, Солженицын и Твардовский представляют определенную типологию политической оппозиции и социальной критики, хотя и не покрывают всех ее различий и нюансов - от открытого протеста и попыток реформ изнутри системы до молчаливой «внутренней эмиграции», отказа от активной позиции, внешней индифферентности.

Феномен Солженицына имеет различные грани. Издалека (то есть из-за границы) он выглядел гигантом, один на один вступившим в борьбу с машиной диктатуры. Со временем картина стала сложнее. Более глубокое проникновение в его личность разъяснит, почему в России у него есть не только поклонники, но и множество критиков среди либерально мыслящих оппозиционеров, вероятно потому, что они не считали и не считают его демократом.

Пока Солженицын вел борьбу внутри России, иностранные наблюдатели полагали, что он сражается за демократизацию системы: дело, которое он защищал, - большая свобода для интеллектуалов и особенно писателей - будет способствовать обретению большей политической свободы всеми гражданами. Однако когда он оказался в изгнании, быстро выяснилось, что, как и во многих других случаях, антикоммунизм не становится автоматически основой демократии. Борьба Солженицына фактически определялась глубоко антидемократической идеологией, соединяющей элементы великодержавности с архаическими чертами православия. Она была враждебной не только по отношению ко злу, исходящему с Запада, но и к самой концепции демократии. Короче, Солженицын воплощал собой глубокую авторитарность собственного изобретения. Это не было заметным, когда он впервые появился на общественной сцене, но развилось в ходе его борьбы, особенно в тот период, когда он почувствовал, что высшие силы призывают его собственноручно «убить дракона», опубликовав «Архипелаг ГУЛАГ».

Столь масштабное проклятие системе, предавшей и свои собственные идеалы, и идеалы гуманизма, создавшей ад на земле для миллионов людей, включая и автора, можно рассматривать и как акт литературно-политической мести, ведь Солженицын ни малейшим образом не намекнул, что ГУЛАГ, каким он его знал, больше не существует. Сказать это было бы актом политической честности и потребовало бы от него более глубокого критического анализа системы и аргументов, отвечавших состоянию постсталинской России. Он же ничего не предложил - и это не имело для него значения. Гораздо проще нападать на режим, ставя ему в вину эпоху сталинизма, и делать вид, что он все еще не изменился. Но эта позиция соответствовала солженицынскому представлению о себе. Он считал себя носителем высших ценностей, унаследованных из далекого прошлого России, и обращался к этому прошлому в поисках лекарств для России современной.

Между тем его знаменитая повесть «Один день Ивана Денисовича», опубликованная в «Новом мире» Твардовского, встретила единодушно горячий прием в России. Сопротивление деградирующей пенитенциарной системе идентифицировалось с не подверженными разрушению человеческими ценностями; оно персонифицировалось в образе простого работяги-крестьянина, обладающего внутренней силой для отпора своим тюремщикам. Другое дело - «Архипелаг ГУЛАГ». Написанный и опубликованный в то время, когда ГУЛАГа уже не существовало, он был плохо воспринят многими внутри страны. Они рассматривали эту книгу как апокалипсическое преувеличение. Без всякого сомнения, очень полезное для врагов СССР, наносящее вред демократической борьбе с системой, которая, даже модернизированная, оставалась во многих отношениях примитивной.

Многие критики советского авторитаризма отвергали и предложенные Солженицыным альтернативы, и его претензии на статус освободителя. Прекрасный писатель, но политически беспомощный, с преувеличенным сознанием собственной значимости, Солженицын не был способен воспринимать действительность через призму политики. В этом отношении он составлял резкий контраст с такими личностями, как Андрей Сахаров, Рой Медведев и Андрей Синявский.

Его автобиографическое творение «Бодался теленок с дубом» позволяет познать некоторые ключевые черты его личности - прежде всего его ощущение собственной избранности для выполнения некой мистической миссии. Эти и некоторые другие, менее привлекательные качества побудили его начать злую (и совершенно неожиданную) атаку на Твардовского и его коллег по «Новому миру». Они самоотверженно боролись за Солженицына и настаивали на том, что он должен работать в Советском Союзе. Они вывели его на национальную - и, понятно, международную - сцену. Он же обвинил редакцию в трусости, саморекламе, неспособности и двуличии.

Ответ бывшего заместителя Твардовского Владимира Лакшина - выдающегося литературного критика и эссеиста - был резким, полным негодования и уничтожающим. В своем психологическом портрете Солженицына он выдвинул на первый план черты, которые помогли тому пережить лагеря, подчеркнув, что Солженицын слишком хорошо усвоил уроки ГУЛАГа и навсегда сохранил ментальность зека[2-23].

В этом столкновении - вся горечь и сложность времени, драма ее участников. Никто не выиграл - но каждый был прав. Солженицын вернулся в свою страну, освобожденную от коммунизма, и нашел ее «In a state of collapse» (таково название его книги, изданной в 1998 г.). Замечательный журнал «Новый мир», последовательно травимый после советского вторжения 1968 г. в Чехословакию, боролся до тех пор, пока Союз писателей не назначил новый редакционный совет без консультации с Твардовским, что заставило его уйти со своего поста (февраль 1970 г.). И вскоре последовала смерть этого человека, сломленного, но оставившего по себе память как о великом поэте и благородной личности.

Власть яростно боролась с инакомыслием, но и это не должно бросать тень на некоторые позитивные тенденции в жизни Советского Союза тех лет. Одно дело, когда рабочий не может уйти с работы или выразить свой протест против несправедливости на рабочем месте; совсем иное - когда он может это сделать. Система, отрицающая любые права, была вытеснена системой законности, прав и гарантий.

Изъятие термина «контрреволюционное преступление» и замена его «особо опасным преступлением против государства» могло показаться просто косметической операцией. На первый взгляд, это вроде бы не имело никакого значения для тех, кого преследовали и будут преследовать за подобные преступления. В таком контексте личная судьба значит больше, чем история. Но для историков эти изменения знаменуют переход на новую ступень.

Мы уже писали, что советские лидеры имели чрезвычайно плохую репутацию за границей, и это напрямую отражалось на их политическом представительстве. Но когда в Уголовный кодекс было введено понятие условного наказания, отменен рабский труд, а заключенные получили некоторые права и возможности противостоять тюремной администрации, когда сама система проявила интерес к закону - стало ясно: мы имеем дело с иным режимом. Некоторые скажут: «Какое мне дело до того, что десятью годами ранее наказание было более суровым?». Конечно, любое пребывание в тюрьме за политические убеждения неизбежно порождает чувство несправедливости, и личный опыт приобретает исторические масштабы. Однако историки, со своей стороны, не могут не учитывать того, что происходило с заключенными - и их семьями! - десятью годами ранее.

Служба безопасности, еще недавно не знавшая никакого удержу - совершавшая погромы, аресты, пытки, бросавшая людей в тюрьму и расстреливавшая их по своей прихоти, - ныне находилась под контролем: КГБ больше не мог самолично судить и выносить приговор; его следственные действия на всех уровнях проводились под наблюдением специально созданных подразделений Генеральной прокуратуры. Генеральный прокурор ныне применял свою власть в самом сердце диктаторской системы, которая во времена Сталина расправилась не с одним «назойливым прокурором». Начиная с марта 1953 и до конца 1991 г. отдел Генеральной прокуратуры, ответственный за надзор над КГБ, получал информацию о каждом начатом службой безопасности деле и одновременно открывал дело и у себя. Он имел право пересматривать дела в случае апелляции осужденных или их родственников. Генеральная прокуратура могла вернуть дело в суд (и примеры смягчения приговоров были довольно частыми) или инициировать процесс реабилитации осужденных или пересмотр дела на основе уже другой статьи Уголовного кодекса[2-24].

К этим фактам и тенденциям, а также и ко многому другому, следует подходить с двух точек зрения. С одной стороны, надо сравнивать Советский Союз с другими странами. Здесь налицо неспособность режима принять все возрастающую политическую дифференциацию общества, его страх перед выражением независимых мнений (главное право человека в современном цивилизованном обществе); это показывает неполноценность системы, не способной примириться с существованием более одного мнения, предпочтительно консервативного. На международной арене Советский Союз заплатил за это высокую политическую цену. Для кого-то может явиться откровением, что не только советские интеллектуалы были этим обеспокоены: такие люди были также в рядах КГБ.

Но вряд ли вызовет удивление то, что советские власти прибегали к политике «вперед-назад», то заглушая, то оживляя весь спектр законов, направленных на подавление тех критиков, кого явно или тайно поддерживал Запад. С точки зрения «ущербности» системы (ее диктаторского характера), законы против «антигосударственных преступлений», нацеленные защитить ее от оппонентов, сами являются свидетельством ее провала - testimonium paupertatis. Когда правители хотели, чтобы критики замолкли, всяческие законодательные гарантии отбрасывались, и судьи, служба безопасности и прокуроры работали рука об руку.

С другой точки зрения, надо провести историческое сравнение с собственным прошлым страны. Законы против антигосударственных преступлений были опубликованы, любой мог с ними ознакомиться; и люди действительно должны были их нарушить, чтобы подвергнуться преследованию. Намерение совершить преступление уже не могло стать основанием для ареста. Новая версия Уголовного кодекса и укрепление законодательных институтов представляли резкий контраст с тем, что было до этого, пусть даже вся конструкция в целом оставалась недемократической. Этот аспект политического подавления был предметом постоянных дискуссий в верхах, среди юристов и в КГБ; этим объясняются протесты различных, в основном академических, кругов, считавших, что режим не уважает собственные законы. Такие феномены были частью политической жизни, и именно в этом смысле их и следует воспринимать.

Дальнейший анализ должен проходить в историческом контексте. Мы подчеркивали, что исторические перемены проходили во всех аспектах социального бытия, включая сам характер режима. Не будь феноменов, свидетельствующих о способности системы приспособиться к новым реалиям, в том числе и в сфере репрессивных практик, мы не смогли бы объяснить, как и почему режим исчез с исторической сцены без единого выстрела.

Объективный исследователь, не отмахивающийся от нежелательных фактов, обязан признать: и демократии, обретшие мощь и опыт, не всегда уважают права и не всегда сугубо демократичны. Страны, где нет демократии, не обязательно виновны лишь по этой причине. Демократия не растение, которое цветет всюду. Исторические реалии не всегда соответствуют идеалам или требованиям пропаганды. Запад хорошо знает, чьи права следует защищать, а чьи не принимать во внимание или даже ограничивать. Пламя демократических свобод разгорается и затухает в зависимости от глобальных стратегических соображений. Холодную войну не придумала советская паранойя; Запад мобилизовал весь ее сложный комплекс (в котором разведывательные службы играли ведущую роль) на то, чтобы отыскать малейшую брешь в лагере противника. И он ничем не помог маленьким группам или отдельным личностям в СССР, стремящимся сделать режим более либеральным.

Глава 16. Лавина урбанизации

Рассмотренные нами перемены в жизни советского общества, особенно в сфере пенитенциарной политики и так называемой десталинизации рабочих мест, происходили на фоне все возрастающей урбанизации. Это был влиятельный фактор, превалирующий в истории СССР.

После войны, конечно не сразу, урбанизация начала оказывать могущественное влияние на общество, культуру, менталитет и даже государство. Ускоренный переход от преобладающего деревенского общества к городскому где-то на пол-пути прошел через фазу, когда оба типа общества перемешались. Часто несовместимые, они сосуществовали как взрывоопасная смесь, и историческая дистанция между ними оставалась очень значительной. Советский Союз стал «полугородским» в начале 1960-х, но Российская Федерация пересекла этот порог ранее.

До 1958 г. не существовало официального определения таких образований, как город или поселок городского типа, которое было бы принято на всей территории Советского Союза. Каждая республика определяла это по-своему. В 1958 г. официально было принято: город должен насчитывать не менее 12 тысяч жителей, а поселок городского типа - не менее 2 тысяч, причем 50 % процентов населения в них не должны были быть напрямую связаны с сельским трудом. Эту промежуточную фазу можно рассматривать как историческую стадию и для страны, и для режима. Сельское население, представлявшее основную массу нового городского населения, привнесло «деревенскость» в города, и лишь потом они «переварили» сельчан. Это произошло только в послесталинский период, не без трений и многочисленных побочных эффектов.

Хотя и не без вмешательства правительства, но все же эти процессы были спонтанными. Они обязывают нас временно отойти от идеи жесткого партийно-государственного доминирования и контроля буквально всего и вся и указать на то, что было упущено в большинстве исследований: спонтанность (стихийность - термин греческого происхождения) этого явления. В любом серьезном исследовании истории СССР стихийность должна учитываться, хотя это и представляется неприемлемым для аналитиков, чьи воззрения всецело политизированы.

Действительно, урбанизация, едва ли гладкий процесс, была кардинальной новацией российской истории XX века; можно считать, что она закончилась в середине 1960-х гг. К этому времени большинство населения России, Украины и Прибалтики стали горожанами. Некоторые города были старыми, но большинство возникло недавно.

Один наугад взятый показатель свидетельствует об условиях этой урбанизации: в советских городах 1960-х гг. 60 % семей жили в государственных квартирах с общими кухнями и туалетами. Свидетельствуя о низких жизненных стандартах, эта статистика также подчеркивает чрезвычайно быстрый и, можно спокойно сказать, «внеплановый» темп урбанизации.

Как всегда в таких случаях, последствия были многообразными и несхожими. Но, несмотря на специфические особенности этого процесса в СССР, он все-таки в некоторых чертах напоминает то, что происходило в других странах при столь же стремительной урбанизации. Мы вернемся к этому, когда будем рассматривать другие данные, но рискнем уже сейчас утверждать, что на данном стыке истории страна вступила в новую стадию: она стала новым обществом, чьи взаимосвязи с государством приняли различные формы. Наложение этих двух тем приводит нас к рассмотрению параметров, оказавшихся решающими для жизненности, долголетия и смерти системы.

Мы уже имели дело с мобильностью труда и появлением рынка труда, ставшего общепризнанной реальностью. Чтобы представить картину всего общества, следует учесть важнейшие проявления спонтанности в действии: мощные миграционные потоки, которые власти уже не могли контролировать прежними рутинными запретами и ограничениями. В условиях массового движения народа следовало прибегнуть к иным стратегиям.

Следующие статистические данные о подобных потоках населения в 1965 г. могут укоротить длинное повествование.

Во все города СССР прибыли 8 026 572 человека, из них: 4 321 731 человек прибыли из других городов, 793 449 - из сельской местности, 2 911 392 - неизвестно откуда.

Из всех городов СССР убыли 6 414 887 человек, причем 4 338 699 человек - в другие города, 1 423 710 - в сельскую местность, 652 478 - неизвестно куда.

Итак, баланс сложился в пользу города: 16 968 человек, сельской местности - 1 487 682 человека, неизвестно кого - 140 971, всего - 1 611 685 человек.

Эти цифры не представляются особенно высокими, но нужно внести ясность исходя из специфики Советского Союза: данные включают только тех, кто был зарегистрирован милицией. Но многие приезжали в города, иногда оставались на долгий срок и не регистрировались; другие вообще переселялись навсегда, ничего не сообщая административным властям.

Миграция населения за 1961-1966 гг. только в Российской Федерации впечатляет: почти 29 миллионов человек уехали в города, а 24,2 миллиона их покинули; таким образом, в целом получается 53,2 миллиона мигрантов. В Западной Сибири их было всего 6 миллионов; в Восточной Сибири - 4,5 миллиона; на Дальнем Востоке - 4,5 миллиона.

Из этих цифр становятся понятными некоторые тревожные явления. Подчас люди ехали на восток страны, не намереваясь там осесть. Они потоками возвращались из этих регионов, где испытывали суровую нужду, прежде всего из-за отсутствия жилья, а иногда и крайне низких заработков. Согласно многочисленным справкам с мест, 82 % одиноких людей и 70 % женатых пар уехали по причине плохих жилищных условий: одни снимали комнаты, другие - только угол.

Такое положение было проблемой для всей страны. Изменение передвижений населения с неизбежностью ставило вопрос улучшения жизненных условий в бедных регионах. Но, несмотря на постоянные усилия, жилищная проблема повсеместно оставалась критической. В 1957 г. в Российской Федерации на человека в среднем приходилось 6,7 квадратных метра жилой площади: на Дальнем Востоке - 5,9; в Восточной Сибири - 6,1; в Западной Сибири - 6,3; на Урале - 6,3. Таким образом, на востоке страны, куда правительство стремилось привлечь рабочую силу, было меньше жилья, центрального отопления и водоснабжения, чем в среднем по России, и даже этот средний уровень для Центральной России был крайне низким.

Советское руководство и элиты всеми силами стремились побудить рабочую силу мигрировать на восток и селиться там. Проблема была в том, что такие передвижения населения невозможно было проконтролировать милицейскими или «тоталитарными» методами - об этом никто не думал всерьез. Новые социальные условия и реальности делали ситуацию крайне запутанной. С одной стороны, Сибирь обладала несметными богатствами, способными обеспечить процветание системы, и необходимая для их добычи рабочая сила в избытке имелась в населенных регионах. С другой стороны, было невозможно привлечь людей на восток и побудить их осесть. Населению Европейской части СССР были гарантированы хорошие заработки и достаточное снабжение; из бедных же регионов - например, из республик Средней Азии - никто не хотел уезжать из-за сильной привязанности к своей культурной среде.

Позже мы перейдем к другой, представлявшейся неразрешимой неразберихе, поскольку она проявляла себя на системном уровне. Однако пока следует остановиться на проблемах урбанизации, уделив особое внимание состоянию рабочей силы в период между 1953 и 1968 гг.

В середине 1960-х и еще в течение нескольких лет представлялось, что ситуация поддается разрешению благодаря улучшению координации и планирования рабочей силы, другими словами, коррекции избытка ее «здесь» и дефицита «там», путем подключения наличных резервов в некотором секторе и месте. Страна еще не столкнулась с общим острым недостатком рабочей силы, которую мы будем обсуждать в третьей части нашей книги.

Собственный Научно-исследовательский экономический институт Госплана СССР, замечательное междисциплинарное учреждение, был в состоянии понять и предсказать сложности и предусмотреть их при планировании. Он стремился понять настоящее для того, чтобы подготовиться к будущему. Его сотрудники были подготовлены интеллектуально лучше, чем прочие плановики и политики, для разрешения запутанных социально-экономических обстоятельств; и именно они объявили, что тучи сгущаются. В феврале 1965 г. в ответ на запрос Госплана они представили отчет по всему комплексу проблем состояния рабочей силы и демографии. Глава института Анатолий Ефимов уже не однажды ломал копья и возбуждал пыл реформаторов в сфере экономики. Но это были внутренние, неопубликованные тексты, которые часто подвергались критике со стороны других плановиков и чиновников. В год, ознаменовавшийся наиболее жаркими дискуссиями, Ефимов, бывший, вероятно, ставленником Алексея Косыгина, составил всесторонний обзор советской промышленности, представив веские аргументы в пользу перемен. Он предлагал детальное рассмотрение механизмов комплексного управления состоянием рабочей силы[2-25].

Ефимов останавливался на проблемах центра и регионов, не скрывая возникающих напряженностей; он вносил различные предложения, иногда ясно сформулированные, иногда намеками, о путях их преодоления. Его обзор чрезвычайно насыщен и эмпирически, и аналитически. Он содержит четкий диагноз и предупреждение о возможных тяжких последствиях в случае отсутствия реформ.

Вот нарисованная Ефимовым картина. Для начала он привлек внимание к растущему дисбалансу между наличной рабочей силой и ее использованием. Оказалось, что на протяжении 1959-1963 гг. потребность в работающем населении составляла 9 миллионов, в то время как наличная рабочая сила равнялась 1,7 миллиона. Другими словами, большинство работали дома или на частных участках. Основной объем дефицита (81 %, или 7,3 млн. дополнительных рабочих) покрывался именно ими, но это число продолжало сокращаться. Таким образом, этот источник скоро должен был иссякнуть.

На фоне общей картины были представлены регионы с дефицитом и избытком рабочей силы. В Средней Азии естественный демографический прирост поднялся до 27-33 % за последние годы, в два раза превысив средние союзные показатели. С 1959 по 1963 г. число людей, занятых в государственной экономике или проходящих обучение, росло в темпе 2,2-4,4 % ежегодно; вне государственного сектора было занято от 20 до 26 % (в среднем по всему Советскому Союзу 17,2 %). В большинстве среднеазиатских республик основная масса не занятых в государственном секторе принадлежала к этническому большинству. Демографический рост в Казахстане был ниже, но тоже большой процент населения работал в частном секторе: 21,8 %. Во многих регионах темпы роста населения и экономического развития расходились.

Подобные несоответствия вытекали из плохого использования трудовых ресурсов. Республики Средней Азии, Армения и Казахстан постоянно пополняли их переизбыток, в то время как республики Прибалтики, особенно Латвия и Эстония, вследствие низкого роста населения и быстрого темпа развития были вынуждены всюду выискивать рабочих. Значительный естественный прирост населения наблюдался также в Молдавии, на Западной Украине и Северном Кавказе, одинаково в городах и селах. В то же самое время происходил большой отток населения из Сибири в регионы с избытком рабочей силы.

Темпы роста занятости также различались в зависимости от величины городов - больших, средних или малых. В отчете, на котором Ефимов строил свой обзор, с сожалением констатировалось: при планировании регионального распределения промышленных объектов не учитывалось наличие рабочей силы. В результате складывались нестерпимые ситуации (это мои слова: автор отчета не прибегал к такому языку, адресуясь к вышестоящему начальнику). Крупнейшие индустриальные предприятия находились в регионах с незначительной рабочей силой; там, где было много женщин, строились предприятия, на которых требовались прежде всего мужчины.

В малых городах в поисках работы находилось 2,3 миллиона человек. Реальная цифра, вероятно, ближе к 3 миллионам, поскольку большие предприятия стремились иметь рабочий резерв. Большинство искавших работу имело минимальное образование и нуждалось в профессиональном обучении. С целью обеспечения рабочими местами женщин создавались детские ясли, иначе они могли бы работать только на дому. В республиках Средней Азии беседы с безработными людьми в малых и средних городах свидетельствовали, что они не хотят трудиться вдалеке от дома даже при наличии работы. Большинство из них - молодые женщины с детьми, не имеющие образования и профессии.

Особое внимание должно было быть обращено на молодежную занятость - но не только тех, кто достиг 16 лет, но и на четырнадцати- и пятнадцатилетних подростков, оставивших по разным причинам школу раньше. Часто для них не было работы, и рабочее законодательство запрещало прием на работу молодых людей, только что закончивших обязательное образование, в то время как лишь 60 % выпускников школ поступали в вузы. По данным ЦСУ, на 1 июля 1963 г. около 2 миллионов подростков в возрасте от 14 до 17 лет не учились и не работали. Дальнейшее исследование, проведенное тем же учреждением, дало на 1 октября 1964 г. даже большую цифру.

Ухудшение ситуации в сфере занятости за последние годы, по выводам вовсе не желающего называть виновных Ефимова, «частью было связано с просчетами планирующих и экономических органов, частью с ошибками в экономической политике». Эти дефициты снижали эффективность инвестиций, прежде всего в результате неправильного распределения регионами активов. Последние годы наметилась было переадресовка инвестиций на восток в добывающую промышленность и выработку электроэнергии (особенно в связи со строительством громадных гидроэлектростанций). Но эта политика не была поддержана соответствующими инвестициями с целью переместить рабочую силу на восток. В то же самое время регионы с избыточной рабочей силой испытывали недостаток инвестиций - другая ошибка.

Создание рабочих мест зависело от капитальных инвестиций, но их возврат сокращался, поскольку громадное количество ценностей было «заморожено»; неустановленное оборудование и брошенные стройки выливались в огромные суммы. Одно завершение этих проектов и открытие новых предприятий дало бы работу 15 миллионам человек, 10 миллионам из них - в промышленности. Эта цифра превышала в два раза число рабочих мест, созданных за всю пятую пятилетку. Плохое использование инвестиций вытекало также из того, что большая часть направлялась в региональные и республиканские центры; кроме того, крупные промышленные города уже начали испытывать недостаток в резервной рабочей силе. Результатом стало их расширение за счет сельской местности и малых и средних городов. Быстрый рост городов потребовал больших инвестиций в инфраструктуру и строительство жилья, хотя некоторые города имели его в достаточном количестве и не всегда могли должным образом использовать местную рабочую силу и даже разбазаривали ее.

Рациональному использованию рабочей силы препятствовало введенное Никитой Хрущевым ограничение размера приусадебных участков, результатом которого, по данным ЦСУ, стала потеря работы 3,5 миллиона человек в этом секторе, а также серьезный рост продовольственных проблем как в городах, так и в сельской местности. Оценки показывают: чтобы восполнить существующие ранее благодаря приусадебным участкам уровни потребления мяса и молочных продуктов, надо было повысить производство молока и молочных продуктов на две трети, мяса и жира - на три четверти, яиц - на 150 %, картофеля - на 50 %, овощей, дынь и тыкв - на две трети. Эти цифры подчеркивают, каким важным источником продовольствия и дохода государства были приусадебные участки (приблизительно половина того, что население получало от колхозов). Ограничение семейных участков административными мерами, особенно в малых и средних городах, где они играли очень большую роль, усилило проблему рабочей силы. Люди лишились ранее получаемого дохода, им потребовалась работа, которую нелегко было найти в городах. Безрассудное решение Хрущева вызвало недовольство и привело к волнениям, которые КГБ не сумел предотвратить.

Стихийный, экстенсивный приток сельского населения в города еще больше усложнил положение на рынке труда. За период с 1959 по 1963 г. около 6 миллионов сельских жителей перебрались в города. Большинство из них была молодежь в возрасте менее 29 лет. Само по себе это было положительным явлением, но оно совпало с замедлением роста производительности на селе. Большинство приезжало из регионов, где ощущался недостаток продовольствия, а вовсе не из мест с переизбытком рабочей силы.

Другая нелепость: миграция из деревни в город привела к тому, что горожан постоянно отправляли работать на полях, особенно в период уборки урожая. В некоторых районах этот сельскохозяйственный труд принял форму «шефства» города над деревней: феномен стал привычным. «Шефы» (большей частью заводы) брали на себя значительную часть сельскохозяйственного труда - обработку земли, сбор урожая и т. д. Они отдавали государству часть продукции, выполняли строительные работы и ремонтировали технику. Вследствие этого промышленные предприятия были обязаны содержать резервную рабочую силу для сезонных работ. В некоторых регионах все это не привело к подъему сельскохозяйственного производства, поскольку руководители колхозов и совхозов попали в зависимость от посторонней помощи. В то же время такая координация негативно отразилась на промышленных предприятиях, препятствуя им проводить мероприятия по подъему производства. В конце концов, результаты оказались плачевными для каждой из сторон.

Создание трудового резерва на городских предприятиях для сезонного использования в сельском хозяйстве повлекло за собой ненормальный процесс обмена рабочей силы. Многие колхозники, ранее трудившиеся на полях, предпочитали искать работу на заводах в близлежащих городах. Причина была простой: зарплата на промышленных предприятиях того же региона была в два-три раза выше, чем в колхозах.

Следует особо отметить один вариант решения этой проблемы, предложенный Научно-исследовательским экономическим институтом Госплана. В республиках Средней Азии, Казахстане и Грузии были высокие темпы роста населения, но не было экономических активов, кроме сельского хозяйства, семейных участков и мелких промыслов. Кроме того, их преимущественно мусульманское население не имело желания мигрировать. Именно сюда и требовались инвестиции, а не в более развитые регионы с низким ростом населения и недостатком рабочей силы.

Сам по себе встает вопрос: разве не требовалась рабочая сила для подъема богатой природными ресурсами Сибири? Вероятно, ученые предполагали, что их стратегия переадресования инвестиций в Среднюю Азию и на Кавказ даст значительный экономический эффект, который позволил бы государству предложить хорошую оплату рабочим в Сибири и привлечь их туда.

Можно представить, какие дебаты должны были разгореться по поводу этого предложения. Еще не преодолена была оппозиция исламистов, не желавших, чтобы женщины работали за плату. Языковые проблемы и профессиональное обучение было дополнительной головной болью. С другой стороны, приоритет развития нерусских регионов и отсрочка до лучших времен разработки богатств Сибири встретили бы жесткую реакцию со стороны русских националистов, сторонников централизованного государства, а также других аналогичных течений, с которыми нельзя было не считаться. Однако автор отчета без тени сомнения распространяет свое обследование на все регионы, в каждом отдельном случае предлагая специфическое решение, являющееся частью всесторонней политики - как бы говоря советскому руководству: «Если вы на самом деле хотите планировать, вот то, что вам надо делать».

Читателям уже ясно, насколько сложным был вопрос рабочей силы и к каким социально-экономическим результатам привели бы накопившиеся извращения. Необходимы были скоординированные меры, включая материальное стимулирование, которое должно было бы стать основой планирования. Институт Госплана резко заявлял, что «проблема не в отсутствии информации, а в том, что фактор занятости еще по-настоящему не учитывается при работе над планом экономического развития страны». Другими словами, Госплан не знал, как планировать занятость, ее распределение и стабилизацию; поэтому он ничего подобного не планировал. Он как бы застыл в эпохе, когда рабочей силы было с избытком и достаточно было определить капиталовложения и выставить цели; рабочая сила направилась бы в нужном направлении - или ее направили бы силой. Но времена были другие, и задачи постоянно усложнялись.

Здесь мы можем рискнуть сделать предварительное заключение. Вопрос о назревающем кризисе еще не стоял. Однако правительство должно было избрать иные методы планирования, которые не ограничивались бы постановкой количественных задач, а координировали, подсказывали и корректировали усилия производителей, которые сами знали, чего хотят и что им надо делать. Госплан и правительство пришли к выводу: рост рабочей силы является жизненно важным. Его нельзя игнорировать или пустить на самотек, иначе экономике грозит застой.

По следам этого анализа проблемы рабочей силы в 1965 г. мы можем дополнить нашу картину данными, относящимися к 1968-1972 гг.

16 сентября 1968 г., спустя три года после обзора Анатолия Ефимова, начальник отдела рабочей силы Российской Федерации Госплана СССР Касимовский (возможно, связанный с научно-исследовательским институтом Ефимова) произнес доклад для узкой аудитории правительственных экспертов. Изложим вкратце его главные пункты. Экстраординарная концентрация населения в городах за последние 20 лет значительно усложнила проблемы наличия и распределения рабочей силы. Повышенный рост наблюдается в больших городах; доля населения малых городов уменьшается. В период с 1926 по 1960 г. население городов с более 500 тысячами жителей выросло в 5,9 раза (в Российской Федерации - в 4,5 раза). Во многих случаях малые города и поселки городского типа, которые могли бы играть жизненно важную роль для населения региона, оказываются дестабилизированными неконтролируемой урбанизацией. Население всего района стекается туда в поисках работы; результатом становятся демографические проблемы.

Число малых городов не растет, и их население снизилось до 17 % в России (и до еще меньшего уровня по всему Союзу в целом). В Российской Федерации доля населения, живущего в городах с менее 10 тысячами жителей, снизилась с 9 до 1 % за период с 1926 по 1960 г.; одновременно в городах с населением от 100 до 200 тысяч жителей эта доля в целом выросла. В США наблюдается иная картина: количество малых городов и численность их населения остаются стабильными; средние города (10-50 тыс. жителей) растут; в больших городах население уменьшается. Американский путь, без сомнения, предпочтительнее, поскольку возделывание гектара земли значительно дешевле в малых городах. В России его стоимость 45-47 рублей против 110-130 в крупных городах.

В 28 крупнейших городах страны строительство новых заводов было запрещено. Министерства, либо получив льготы, либо просто нарушая постановления, возводили там предприятия для того, чтобы использовать улучшенную инфраструктуру, и тем провоцировали дефицит рабочей силы и в этих городах. Их население быстро растет, но создание новых предприятий (и, я рискну сказать, не только предприятий) опережает этот процесс. В более мелких городах картина иная: предприятия еще строятся, но уже очевиден избыток рабочей силы. Это порождает ряд сложностей, особенно проблему социально негативного дисбаланса между мужским и женским трудом[2-26].

Эта сложная ситуация была детально проанализирована вновь четыре года спустя другим специалистом по труду. В малых и средних городах тревожные экономические и социальные проблемы накапливались, что напрямую отражалось на использовании рабочей силы. Дисбаланс между занятостью мужчин и женщин вновь был подчеркнут.

В городах с новыми предприятиями пропорция неиспользованной рабочей силы снижалась. Наоборот, в тех из них, где не намечалось экономического развития, имел место отток населения в малые и средние города, страдавшие от дефицита рабочей силы. Кроме того, во многих городах односторонняя специализация приводила к превалированию женской или, наоборот, мужской занятости, и в результате образовывался дисбаланс полов. В одной России около 300 городов испытывали более или менее серьезные трудности такого рода при формировании состава населения. Исследование указывает на 70 городов в 20 крупных регионах, где стояла эта проблема.

В городах, где преобладала однополая занятость, другой пол не находил работу и трудился дома или на частном участке. Невозможность создать семью была причиной мобильности труда; возникал дефицит рабочей силы, отражавшийся в первую очередь на важнейших экономических предприятиях и нарушавший пропорциональное распределение профессий и квалификаций. Исследование показывает, что в городах с высокой женской занятостью безработица среди мужчин составляла 27-57 % при среднем показателе по стране в 13 %. Текучесть рабочей силы здесь была выше, чем где-либо еще, и автоматически сопровождалась исходом и дефицитом рабочей силы. Многие текстильные фабрики были вынуждены импортировать женщин - в основном молодых, в возрасте от 15 лет. Все меньше было местных женщин-работниц: не более 30 %, в то время как мужчин - 90-100 %. Но из-за неблагоприятного демографического баланса женщины в этих центрах не задерживались. Социологическое исследование крупного текстильного центра Иваново-Вознесенска указывает на это как на главную причину нестабильности женской рабочей силы в возрасте до 29 лет. Другим иррациональным моментом, характерным для городов с преимущественно женской занятостью, было то, что квалифицированным рабочим было нечего делать, кроме культивирования своих частных участков, - работа не требовала никаких повышенных навыков. В городах Владимирской области 20-30 % занятых в торговле или пищевой промышленности были мужчинами, в то время как в Российской Федерации эти данные составляли всего 15,1 процента.

В сумме все эти дисбалансы, особенно в распределении поколений и полов, производили негативный демографический эффект: низкий уровень естественного прироста населения, высокий автоматический отток населения и снижение роста населения в целом. В малых городах приходилось 125 женщин на каждые 100 мужчин (118 на 100 по всем городам Российской Федерации). В среднем избыток женщин проявлялся в возрасте более 40 лет, но в малых и средних городах он был уже очевидным с 15 лет и старше.

Следствием замедления демографического роста было старение населения: люди в возрасте от 20 до 39 лет составляли только 30 % жителей российских городов, в целом по республике, включая сельскую местность, они составляли 33 %. Этот отчет также касался проблем создания семей и семей с одним родителем.

Согласно автору отчета, решение этих сложных проблем было за пределами возможностей республиканских властей. Меры, предпринятые с целью выправить положение, оказались недостаточными. В числе причин указывалось плохое планирование, нежелание министерств создавать предприятия в малых городах, нестабильность планов и слабость строительных возможностей. Правительство Российской Федерации старалось убедить Госплан СССР помочь преодолеть это положение путем разработки специального плана для 28 «феминизированных» городов и пяти «мужских», но ничего не добилось. Госплан имел другие приоритеты[2-27].

Мы можем видеть, что эти сложные проблемы рабочей силы и демографии привлекали большое внимание и вызывали беспокойство; социологи и небольшая группа социальных психологов также приняли участие в дискуссиях. Национальные и этнические перспективы также создавали повод для тревоги.

Была ли советская система готова справиться с этой ситуацией? Конечно, она доказала свою способность определять приоритеты вроде ускоренного развития ключевых экономических секторов, обороны (связанной с ними многими нитями) и массового образования. Но в каждом случае было едва ли просто выделить специфические задачи. В 1960-х гг. особое значение приобрели вызовы совсем иного порядка, требующие ясной формулировки сразу нескольких планов. Другими словами, задача сама по себе усложнилась. Занятость стала частью социальной, экономической, политической и демографической головоломок, и ее именно так и следовало рассматривать.

Другие пороки экономической модели. После смерти Иосифа Сталина в экономике были произведены важные перемены, давшие положительные результаты. Крупные инвестиции в сельское хозяйство (особенно в целинные земли Казахстана) и рост цен на его продукцию удвоил денежный доход коллективных хозяйств за 1953-1958 гг. Прирост сельскохозяйственной продукции составил 55 % в 1960-м по сравнению с 1950-м; только одно производство зерна выросло с 80 до 126 миллионов тонн, причем три четверти - за счет урожая, собранного на целинных землях. Но они не представляли собой стабильного источника зерна на долголетнюю перспективу.

Для повышения стандартов жизни были сделаны инвестиции в жилищное строительство и производство потребительских товаров. За время с 1950 по 1965 г. объем городского жилищного фонда удвоился и сузилась пропасть между инвестициями в тяжелую промышленность - приоритет периода сталинизма - и инвестициями в производство потребительских товаров.

Большие достижения были и в области здравоохранения. Уровень смертности упал с 18 умерших на тысячу населения в 1940-м до 9,7 в 1950-м и 7,3 в 1965 г. Детская смертность, лучший показатель стандартов общественного здоровья, снизилась с 182 на тысячу новорожденных в 1940 г. до 81 в 1958-м и 27 в 1965-м.

Образовательный уровень также повысился: число учащихся, продолжающих свое образование после четырех классов средней школы, выросло с 1,8 миллиона в 1950-м до 12,7 миллиона в 1965-1966 гг. За эти же годы утроилось число студентов в высших учебных заведениях - оно выросло со 1,25 миллионов человек до 3,86 миллиона.

Доходы крестьян, крайне низкие в 1953 г., росли быстрее, чем у городских жителей. В городе установился приблизительно равный уровень; минимальные доходы и пенсии повысились, уменьшилась разница в заработной плате.

Но сохранялись старые приоритеты тяжелой промышленности и вооружений, и хотя делались попытки повысить жизненные стандарты и стимулировать технологический прогресс, проблемы все нарастали. В эти же годы Япония сравнялась с Советами по темпам роста и преуспела как в улучшении жизненных стандартов, так и в модернизации экономики. По контрасту, советские экономисты и плановики знали и говорили - по секрету, но также и в опубликованных работах - что экономическая модель страны, которая оставалась в своей основе сталинистской, чревата опасной неустойчивостью. Тем не менее Советский Союз достиг внушительных успехов, особенно в космосе. По словам Р. У. Дэвиса, «в 1965 г. Советский Союз уверенно смотрел в будущее, а капиталистические державы наблюдали за ним с заметным опасением»[2-28].

Но архивные материалы Госплана и других учреждений свидетельствуют, что плановики начали испытывать серьезное беспокойство, поскольку ближайшее будущее было много сложнее и тревожнее.

При анализе целей восьмого пятилетнего плана (1966-1970 гг.) некоторые просчеты уже были очевидными. Коллегия Госплана предупредила правительство, что эти изъяны окажут влияние на дальнейший план[2-29]. Хотя инвестиции из всех источников выросли на 1,7 % (10 млн. рублей), главный инвестиционный план, по которому устанавливался объем новой продукции (особенно в тяжелой промышленности), снизился до 27 миллиардов рублей (10 %). Сверх этого дополнительные 30 миллиардов должны быть потрачены на покрытие выросшей стоимости строительства производственных единиц, что не увеличит их производительную отдачу. Таким образом, цели плана относительно постановки на поток новых единиц были обеспечены на уровне 60 % угля и стали, 35-45 % химической промышленности, 42-49 % тракторов и грузовых машин, 65 % цемента и 40 % целлюлозы. Все это оказало бы влияние на рост показателей последующего плана.

Госплан обязал правительственные министерства найти резервы для расширения производства. Но большинство их не предусмотрело в своих планах на 1971-1975 гг. перестройку соответствующих секторов - и это несмотря на многочисленные предписания правительства поступить именно так и отыскать резервы.

Непрерывный рост экстенсивных факторов в экономике. Еще более ясный диагноз вновь был предложен Научно-исследовательским институтом Госплана. Его директор Котов 19 ноября 1970 г. направил письмо заместителю председателя Госплана Соколову. Он писал: в своих директивах к девятому пятилетнему плану (1971-1975 гг.) XXIV съезд КПСС постулировал, что экономический прогресс должен базироваться на интенсивном росте и введении новых технологий (это также относилось к сельскому хозяйству). Но данные свидетельствуют (прежде всего в сельском хозяйстве), что расходы, уже затраченные в ходе трудового процесса на заработную плату и социальные фонды, растут быстрее, чем продуктивность. Эта тенденция противоречит императиву экономического развития - а именно получению соотносительных сбережений в ходе общественного труда[2-30].

Перспективы следующего пятилетнего плана были далеко не благоприятными, и это следовало из снижения продуктивности капитальных активов. Существующий показатель возврата инвестиций был неполноценным, и экономисты из отдела сельского хозяйства не имели надежного инструмента определения этих активов и планирования требуемого капитала.

Котов сделал ряд расчетов, которые мы здесь приводить не будем; но на них основывается его предупреждение в адрес Госплана: «Экстенсивные факторы становятся сильнее в развитии советской экономики, прежде всего потому, что рост капитальных активов опережает рост производительности. Эта тенденция даже более очевидна в сельском хозяйстве, чем в других секторах».

Ученые были обеспокоены, потому что эта тенденция шла вразрез с современным промышленным и научным развитием. Нет сомнения, что те руководители страны, которые несли ответственность за прогресс экономической политики, также осознавали проблемы и то, что они предвещали.

Глава 17. Администраторы: «битые», но процветающие

«Сделка». Теперь мы можем вернуться к советской бюрократии, чью судьбу при Иосифе Сталине мы проследили. То, что произошло с ней после его смерти, можно без малейшей гиперболизации определить как «эмансипация бюрократии». Сталинизм стоил ей дорого, и даже если бюрократы лезли вон из кожи, система не позволяла им вести себя так, как им хотелось. Поэтому они делали все возможное, чтобы изъять ненужные им элементы сталинизма. Заглядывая вперед, можно сказать, что феномен бюрократии приобрел такие масштабы, каких не было никогда ранее, и modus operandi советской системы в корне трансформировался под его влиянием. Следовательно, процесс принятия решения был «бюрократизирован» - другими словами, он не принимал формы категорического приказа, а представлял собой сложный комплекс переговоров и координаций (согласования) между высшим политическим руководством и административными органами.

Этот новый modus operandi уже существовал и ранее, но кровавые репрессии всегда могли с легкостью положить ему конец. При Никите Хрущеве вопрос об этом не стоял. Даже если он безапелляционным образом прекращал деятельность большого числа правительственных органов и учреждений одним росчерком пера, это не имело ничего общего с тем, как действовал Сталин. Более того, хрущевская реформа, по сути дела, закончилась провалом, как мы детально увидим далее.

Два термина особенно характеризуют исследования советской бюрократической вселенной. Первый - уже упомянутое согласование, этот термин чрезвычайно точно определяет бесконечный процесс переговоров и координации, напоминающий заключение сделки между отделами министерства, а также между государственными и партийными чиновниками. Второй - управленцы - определяет административные кадры, занятые в управлении, и означает что-то вроде «менеджмент - руководство - командование».

Напомнив о депрессивном состоянии партийного аппарата после войны и о влиятельности и высокомерии министров - причине горьких сетований партийных аппаратчиков, - мы далее проследим за инициированной Хрущевым политикой. Ее целью было оживить партию, восстановить статус и власть ее аппарата, укрепив его идеологическую роль (эта политика и порожденные ею надежды постепенно увяли). Но до самого конца Хрущев прилагал большие усилия для переформулирования одновременно старых и новых социалистических ожиданий.

Он делал упор на такие практические меры, как поднятие жизненных стандартов не только всего населения, но и самих аппаратчиков, чтобы они достигли уровня материального комфорта министерских чиновников - критерий благополучия партийных боссов и аппаратчиков нижестоящего ранга. Это касалось не только оплаты, но прежде всего набора привилегий, бывших предметом вожделения высших слоев. В их глазах такие привилегии были единственным показателем их подлинного статуса (это присуще не только советской бюрократии).

ЦК КПСС должен был что-то предпринять для удовлетворения персонала партийного аппарата в центре и на республиканском уровне, чтобы они больше не чувствовали себя второсортным контингентом. Существовал единственный способ предотвратить уход лучших и умнейших аппаратчиков работать «на конкурентов»: создание гарантии того, чтобы они вновь ощутили себя в седле как представители правящей партии.

Государственное администрирование. В очерке государственного администрирования (он содержится в первой части нашего исследования) проведено отчетливое различие между управленцами с одной стороны и аппаратчиками - с другой.

Очевидно, могущественная государственная администрация любого сектора, как и все общество, представляла собой крайне чувствительную к подземным колебаниям различного рода социальную, культурную и в некоторых аспектах политическую организацию. Бюрократия должна была и реагировать на постоянные волны перемен, и при этом сохранять свое собственное «постоянство» - противоречивые внутренние тенденции. Она усвоила новое поведение, создала свой имидж и научилась блюсти собственные интересы. Наше исследование будет касаться последнего пункта: доминирующей ориентации бюрократии, особенно в верхних эшелонах, на собственные интересы и ее оценки своего положения внутри системы.

История советской бюрократии остается малоизвестной. Сложный, полный драматических изломов и поворотов процесс конструирования административных структур государства и привлечения персонала постоянно, с того самого дня, когда Владимир Ленин впервые заговорил о проверке чиновничества после окончания Гражданской войны, имел теневую сторону: создание новых органов для контроля этой администрации.

Подобно самим административным структурам, они постоянно расформировывались и заменялись иными. Нет необходимости входить в детали. Достаточно сказать, что история советской администрации демонстрирует удивительную склонность к «бюрократическому творчеству», благодаря которой создавались бесчисленные структуры; она иссякла только в последние годы режима. Но, как говорили злые языки, старые бюрократы не ушли: они умерли в креслах своих кабинетов.

Определить, классифицировать и подытожить численность и цену чудовища само по себе трудно. За первые два десятилетия режима происходили многочисленные исчисления, инвентаризации и классификации. Но подойдем прямо к 1947 г., когда Центральное статистическое управление произвело полную перепись различных административных слоев и представило руководству точные цифры. Понятно, это было только началом. Оценка стоимости административных органов, установления правил вознаграждения, разработки организационных структур, регулирования назначений (номенклатуры, или скорее номенклатур, так как их было несколько) - все представляло собой титанический труд.

Одна политика заработной платы (учитывая желательность ее упорядочения) требовала огромной работы по определению затрат труда, шкалы оплат (при специальном выделении приоритетов и привилегированных секторов), контроля за использованием фондов заработной платы (не говоря уже о более широкой проблеме действительного использования министерствами бюджетных ассигнований). Каждая из этих задач требовала много времени и большого труда со стороны органов надзора; и высшее руководство также с головой погружалось в это дело. «Круговращение» (один аппарат контролирует другой) было таково, что так называемый государственный контроль не мог эффективно надзирать над постоянно расширяющейся бюрократической вселенной.

Среди контролеров на первом месте всегда стоял Наркомат (затем министерство) финансов, словом тот, кто контролировал расходы. Затем шел Госплан, который предписывал министерствам их экономические задания и поэтому должен был знать численность, структуру и стоимость их персонала[2-31]. ЦСУ, чьи службы нуждались в получении различных данных, периодически проводило генеральные или частичные проверки. Затем были органы государственного контроля (их постоянно реорганизовывали и переименовывали за весь период истории). Они внимательно следили за административными органами, фиксировали их количественный рост, в свою очередь способствуя созданию многочисленных подразделений с перекрещивающимися функциями, а то и вообще неизвестно для чего. Наконец, прокуратура, милиция и КГБ занимались всякого рода нарушениями и уголовными делами.

Партийные организации, особенно их аппарат, вносили свой вклад в анализ этого феномена и формулировали предложения по текущей политике. Они часто инициировали расследования или создавали комитеты для анализа проблем административной системы в целом или некоторых специальных органов. Русский термин для всего этого бюрократического феномена - административно-управленческая система (административно-командная система) - полностью отражает ее сущность. Но он охватывает одновременно государственную администрацию и партийный аппарат.

Бюрократию постоянно инспектировали, изучали и реструктурировали. Каждый административный орган имел собственный штат инспекторов. Но ничто не могло удержать эту все более усложняющуюся структуру от расширения под воздействием собственных внутренних сил в направлении, никому не нужном.

Нельзя недооценивать способность руководства размахивать топором и начинать атаки на бюрократию - достаточно упомянуть сталинские репрессии. Но попытки уменьшить и рационализировать бюрократию, сделать ее более эффективной, менее дорогой и более ответственной как перед руководством, так и перед общественным мнением, не дали никакого результата, а таких попыток было множество. Это, по-видимому, объясняет, почему напористый, самоуверенный Никита Хрущев избрал фронтальный удар для того, чтобы решить проблему одним махом, даже не продумав стратегии. Сначала подобная шоковая терапия производит сильное впечатление, поскольку она не нуждается в доводах разума.

Административная перестройка Хрущева (1957-1964). Ее целью было заменить громоздкую пирамиду экономических министерств (большей частью промышленных), сверхцентрализованных, пренебрегающих и местными интересами, и экономическими административными органами. Поскольку основная деятельность происходила на местном уровне, эти шаги должны были развязать инициативу, ввести в дело новые ресурсы, яснее представляющие себе местные условия, чем находящиеся в Москве бюрократы. Тогда, излечив болезни пирамидальной структуры, можно было заняться управлением и координацией экономики.

Дело доходило до анекдота. У одного из двух промышленных предприятий, находящихся напротив друг друга на одной улице в Казани, на складе были товары, нужные другому предприятию. Но они не могли напрямую работать друг с другом, не запрашивая свои министерства в Москве. Когда последние давали согласие, из Москвы в Казань шли поезда, груженые товарами, уже в избытке имевшимися на местных складах.

Неповоротливость министерств вынуждала перенести менеджмент ближе к производству, придерживаясь скорее территориальных, чем отраслевых принципов. 10 мая 1957 г. ЦК КПСС принял решение, что далее невозможно руководить 200 тысячами предприятий и 100 тысячами строек, разбросанных по всей стране, из министерских кабинетов в Москве. Пришел момент наделить республиканские и местные органы большей властью и передать менеджмент непосредственно экономико-административным регионам.

Программа, в основном имеющая в виду промышленность и строительство, охватывала и другие сектора. В мае - июне 1957 г. Верховный Совет образовал 105 экономических регионов (70 в Российской Федерации, 11 на Украине, в некоторых случаях ими стали республики целиком). Всего было расформировано 141 министерство центрального, центральнореспубликанского и республиканского уровня, освобождено 56 тысяч чиновников, и в результате экономия составила 56 000 миллионов рублей.

Эти органы были заменены экономическими советами (совнархозами), ответственными за некоторые отрасли на своей территории. Первоначально их персонал был крошечным - только 11-15 чиновников. В ходе реорганизации, в 1960-м, были привлечены руководители крупнейших предприятий и строек и образовались дополнительные отделы с отраслевыми подразделениями. Позднее были созданы технические советы, в которые входили ученые, инженеры и так называемые экономические рационализаторы.

В 1959 и 1960 гг. экономические успехи не вызывали сомнений: темпы роста составляли 8 % ежегодно. В крупнейших республиках были образованы республиканские советы народного хозяйства для координации работы более мелких и для обеспечения их материально-технического снабжения. В конце 1962 г. разные совнархозы слили, число их упало со 105 до 43, а 24 ноября 1962 г. был создан Всесоюзный совет народного хозяйства в Москве. Его задачей стала разработка плана в масштабах всей страны, создание системы снабжения сырьем и оборудованием и управление работой республиканских министерств, совнархозов и отдельных министерств. Совет министров СССР занимался только тем, что не было включено в этот план. Таким образом централизованный уровень оказался вновь воссоздан, хотя кое-что и осталось за его пределами.

13 марта 1963 г. Совету народного хозяйства СССР был придан двойной союзно-республиканский статус; он стал центральным органом с республиканскими филиалами. В 1963-1965 гг. под его юрисдикцию передали Госплан, Государственный комитет по строительству и отраслевые комитеты Совета министров в ключевых секторах. Но вслед за успехами 1957-1960 гг. последующие четыре года ознаменовались замедлением экономического роста, и пороки новой системы стали очевидными.

Намерение децентрализовать и демократизировать управление экономикой было благом, но совнархозы оказались неспособными руководить многоотраслевой экономикой в условиях быстрого технологического развития. Они считали приоритетными интересы предприятий своего региона, пренебрегая проблемами межотраслевой связи[2-32].

Многие понимали с самого начала реформы 1957-го, что территориальные и отраслевые принципы должны работать совместно. Для этой цели в Москве под эгидой Совета министров стали создаваться государственные производственные комитеты. Другой аномалией, нуждавшейся в исправлении, было то, что научно-исследовательские институты оказались отрезанными от производства. Они не подчинялись совнархозам, и государственные производственные комитеты не имели власти внедрять их разработки в производство - они могли только давать рекомендации.

Кроме того, совнархозы были склонны блюсти прежде всего местные интересы, стремясь образовать своего рода экономическую автаркию, где все производится здесь же. Это создавало местничество, при котором каждый стремился продвинуть исключительно собственное дело. В этих условиях отраслевые комитеты центрального правительства (как объяснил в 1965 г. председатель Совета министров СССР Алексей Косыгин) не могли способствовать технологическому прогрессу; они были просто консультативными органами. Непродуманная реформа Хрущева расползалась по швам.

Неудача совнархозов вызвала новую волну критики «волюнтаризма» и «администрирования», сводящегося к выпуску различного рода инструкций. Такая критика часто раздавалась в адрес старой системы. Однако после падения Хрущева прежнее положение было восстановлено: совнархозы упразднены, а вертикальная министерская система воссоздана.

Реставрация вертикальных министерств после отставки Хрущева не была случайностью. Режим чувствовал себя увереннее, контролируя централизованные административные пирамиды; ему труднее было иметь дело с системой, объединявшей оба принципа, которая, помимо прочего, не работала. Пленум ЦК КПСС 1965 г. извлек уроки из семи лет реформы и одним росчерком пера покончил с различными центральными, республиканскими и местными «совнархозами». В конце 1965-го вновь заработали 35 экономических министерств. Госплан, прошедший через сожительство с Советом народного хозяйства, вновь обрел свои прежние полномочия; то же произошло и с могущественным, но пользующимся дурной славой Госснабом (Государственным комитетом по материальному и техническому снабжению).

Эта реорганизация не была счастливым выходом из создавшегося положения, хотя даже Косыгин выступил за возвращение к вертикальной пирамиде централизованных министерств. В отличие от других руководителей он не идеализировал их и в том же году без фанфар запустил новый экономический эксперимент - последний эксперимент режима, нацеленный на изменение системы экономического инвестирования, а не командно-административной системы.

Быстрота возвращения к громадному комплексу дохрущевской экономической администрации выглядит чудом. Однако фактически старая система никогда по-настоящему не исчезала. Очень скоро после образования совнархозов была создана система подмены в форме промышленных отраслевых комитетов, подчиненных Совету министров, по сути дела, соответствующих старым министерствам. Численность чиновников различных центральных промышленных ведомств достигло к концу 1964 г. 123 тысяч, превзойдя цифру 1956 г. Более того, о чем еще не упоминалось, многочисленные отраслевые комитеты снабжения, вытеснившие расформированное сверхминистерство снабжения, влились непонятно почему в Госплан. В них работали многие бывшие кадры, сохранившие know-now; они были готовы восстановить прежние структуры по первому же сигналу.

Кое-кто из министерского официоза при хрущевской перестройке лишился привилегий и даже был вынужден, покинув Москву, перебраться в провинцию, но это вовсе не были репрессии. В бюрократических кругах хорошо знали, что «своих» не бросят на произвол судьбы. Уйдя с одного поста, они быстро окажутся на другом, обычно того же уровня. Московский мегацентр был мастером этого искусства «бюрократической системы безопасности»; дело не в том, что они были незаменимыми специалистами, но они проявили себя социально активными и обросли связями; впрочем, вновь повторим, все это присуще не только советской бюрократии.

Восстановление министерств, произошедшее к радости многочисленных бюрократов, также повлекло за собой возрождение всех проблем, вызвавших реформу Хрущева. Книга воспоминаний родственников и друзей Косыгина, который возглавлял экономику и стремился сделать ее эффективной, позволяют понять, сколь безнадежным он считал положение. Косыгин горько жаловался на то, что Совет министров перегружен множеством дел, которые должны решаться на низшем уровне в многочисленных административных органах, специально для этого и существующих: «Почему правительство должно ломать голову, какое количество песка нужно стекольной промышленности и прочим отраслям? Существуют министерства и государственные комитеты стандартов: почему они не могут этого решить?»

Представлял ли Косыгин, почему дела идут через пень-колоду? Раздумывал ли он о скрытых причинах этого феномена? Не имея доступа к его архиву, с уверенностью ничего сказать нельзя. Но можно уловить ответ в самом факте запуска в 1965 г. реформы экономического механизма, носящей его имя. Это была крупнейшая экономическая реформа после войны, и она была начата осторожно, без официальных фанфар. Ее главными целями было облегчение тяжести центральных плановых показателей и внесение новых стимулов в систему снизу, прежде всего созданием фондов вознаграждения для менеджеров и рабочих за хорошие результаты или технологические новации.

Сначала метод был опробован на ограниченном числе заводов. Затем, когда он дал хорошие результаты, его распространили на большее число предприятий и отраслей. Однако он быстро столкнулся с препятствиями, которые можно было преодолеть, только предприняв другие шаги для расшатывания существующих структур. Это открыло бы дорогу дебюрократизации и изменило бы взаимоотношения между плановыми показателями (подлинная смирительная рубашка) и материальными стимулами как для производителей, так и потребителей. Консервативные критики были правы, утверждая, что это переделало бы систему до неузнаваемости. Именно это и было нужно. Однако политическая воля, способная довести дело до конца, отсутствовала. Оппонентам Косыгина удалось смазать реформу, даже не провозгласив ее.

Эти оппоненты образовали коалицию или, точнее сказать, блок высших эшелонов государственной и партийной бюрократии. Термин номенклатура прекрасно их определяет. Они все были членами партии, некоторые одновременно и занимали высокие административные посты, и заседали в Центральном комитете.

Но есть много достаточно веских причин, чтобы провести различие между административными кадрами и партийными аппаратчиками и изучать их по отдельности. В первой части книги мы попытались показать, что во время и после войны два пласта бюрократии откровенно соперничали, оспаривая друг у друга власть. Одним из побудительных стимулов Хрущева было восстановление преобладания партии, прежде всего ее аппарата, для того чтобы он стал инструментом его личной власти. Вот почему следует вернуться к некоторым ключевым чертам этого аппарата.

Партийный аппарат. Начнем с некоторых цифр. На 1 октября 1949 г. в стране было 15 436 партийных комитетов (или организаций). Кроме собственной администрации Центрального комитета, штатных (то есть оплачиваемых) аппаратчиков насчитывалось 138 961 человек, 113 002 из которых были политическим персоналом и 25 959 - техническим[2-33].

У нас есть данные о местных партийных органах за период с 1940 по 1 ноября 1955 г. по этим двум категориям и положению организации в административной структуре страны (республики, области, района, участка и предприятия). Вот некоторые показатели (см. таблицу).

Надежный источник относительно состояния партийного персонала на 1 декабря 1963 г. - самый последний, который мне удалось получить, - приводит следующие цифры численности аппарата, включая Центральный комитет: 24 290 партийных организаций со штатом 117 504 человека, 96 909 из которых - политический персонал и 20 595 - технический. Ежемесячная ведомость заработной платы достигала для первых 12 859 700 рублей, для вторых - 1 054 100 рублей. Сравнительно низкая пропорция технического персонала обусловлена давлением сверху, требующим не превышать бюджетные лимиты. В результате политический персонал оказался без квалифицированного подсобного штата, прежде всего секретарей и машинисток[2-34].

В 1958 г. персонал Центрального комитета - московское сосредоточие власти - насчитывал 1118 чиновников и 1085 технических работников, или 2203 человека; то же относится и к чиновникам партийного комитета внутри Центрального комитета (подобно другим предприятиям, члены партии, работавшие в нем, имели свою партийную ячейку).

Можно видеть, что ЦК нуждался в большем техническом персонале и мог себе его позволить. Ежегодная ведомость заработной платы за 1958 г. составляла 57 039 600 рублей[2-35]. Пять лет спустя эта цифра достигла (судя по отчету) 65 миллионов рублей - рост оправдывался приходом новых аппаратчиков в новые структуры и на новые посты[2-36].

Две тысячи с лишним сотрудников, из которых 1100 выполняли политические задачи: таков был контингент рабочей силы Старой площади в Москве - знаменитого квартала, где размещался Центральный комитет, правивший Советским Союзом. Но эти цифры не отражают подлинной конфигурации центральной власти. К ним следует прибавить центральную администрацию правительства СССР и министерств, или примерно 75 тыс. человек, которые также пребывали в Москве (партийный аппарат Москвы и Московской области не включен в эти цифры, но относится к той же категории). Не нагромождая больше данных, надо упомянуть, что верхи республик и административных регионов, особенно богатейших, также должны учитываться, поскольку они приобретали все большую власть по мере того, как центр сталкивался с лавиной, по видимости, неразрешимых проблем.

Это сравнительно небольшое число людей, составлявших высший эшелон, не следует путать с гораздо более многочисленным пластом руководителей (чиновниками, выполняющими управленческие функции), которые были распределены по всей стране в экономических, административных и партийных органах. Их численность составляла примерно 2 миллиона человек.

Конечно, московские аппаратчики хорошо оплачивались. Однако в Советском Союзе заработная плата не была критерием стандартов жизни и способом воздаяния достойным. Все это определялось системой привилегий и прерогатив; именно они были предметом вожделений и подлинным вознаграждением. Эта система заслуживает краткого исследования.

Привилегии и прерогативы. Возможность получить лучшее медицинское обслуживание была одной из самых вожделенных привилегий. Список благодеяний находился в особом главном управлении, четвертом, Министерства здравоохранения, на которое также была возложена ответственность за лучшие медицинские центры. Оно заведовало тремя диагностическими центрами и тремя главными больницами, а помимо этого особым диагностическим и лечебным центром для членов Центрального комитета, правительства и их семей. Первый и второй диагностические центры, университетская больница и центр скорой помощи обслуживали руководителей центральных и местных партийных комитетов, советских органов и промышленных предприятий[2-37].

Список привилегированных пополнялся по мере принятия новых решений Центральным комитетом и Советом министров и отражал рост экономики, общественных организаций и средств массовой информации. В конце концов в этом списке оказалось около полумиллиона человек. Таким образом, чиновники высшего ранга (и их семьи) получали наилучшее медицинское обслуживание. Узкий круг Политбюро и Совета министров имел собственную поликлинику в Кремле под эгидой Министерства здравоохранения.

Простое замечание, что кто-то «прикреплен к кремлевке» красноречивее, чем что-либо, служило доказательством его статуса (и составляло предмет гордости). Таким образом, архивы Министерства здравоохранения - лучший источник для исследователя, желающего выяснить, кто принадлежал к немногим привилегированным. Из них также можно узнать, кто утратил эти прерогативы, и не только после смерти.

Но больницы и медицинские учреждения были только частью целого. 19 апреля 1966 г. заместитель начальника отдела финансов Центрального комитета направил в ЦСУ список санаториев, домов отдыха и гостиниц, находящихся в его распоряжении на 1 января того года. Это были 12 санаториев, пять домов отдыха (в том числе однодневных) и две гостиницы. Документ указывал, кто мог пользоваться ими (взрослые и дети), сколько человек пребывали в них за летний сезон и где они расположены. ЦСУ должно было вести учет этих разнообразных привилегий. В документе также содержались аналогичные данные по Министерству обороны и КГБ. Каждое уважающее себя министерство имело такие восстановительные учреждения, не говоря уже о дачах для важных персон.

Партийные чиновники низшего уровня на предприятиях также имели стимулы для своей работы. Партийные, комсомольские и профсоюзные аппаратчики (то есть оплачиваемые функционеры, не занятые на производстве) также были наделены экстраординарными привилегиями. В марте 1961 г. Центральный комитет рассмотрел вопрос об их премировании наряду с инженерами и администраторами. Это не было бы чем-то необычным, если бы премии не выдавались за внедрение новой технологии в различных отраслях производства, включая оборонные[2-38].

Эти премии партийных функционеров (вероятно, были и другие) не должны были превышать зарплаты за три года, в то время как премии инженеров и администраторов могли достигать зарплаты за шесть лет[2-39]. Но даже в таком случае это было значительной суммой.

Таким образом, декларируемое убеждение (или вымысел), что труд партийных секретарей необходим, было поддержано вознаграждением их «вклада» в технологические новации инженеров предприятий и исследовательских отделов. При отсутствии подобных механизмов партийные чиновники на заводах были бы бедными родственниками. Не будь им гарантировано право на эти премии, их бы работу вообще никто не принимал во внимание.

У меня нет точных сведений, что это постановление выполнялось. Сомнительно, что такая затея могла стать идеальным способом восстановить престиж партийных функционеров в глазах технического персонала. В любом случае это заставило вспомнить, если кто-нибудь забыл, что большинство секретарей партийных организаций были чиновниками (а вовсе не людьми, осуществляющими политическую миссию), которые хотели получить свою долю, как и все остальные люди, даже если их подлинный вклад в производство фактически был нулевым.

Деликатный сюжет - пенсии. Мы не касаемся вопроса о пенсиях аппаратчиков из верхнего партийного эшелона - можно предположить, что они зависели от поста, на котором те находились в конце своей карьеры. Удивительно, но для перегруженной привилегиями бюрократии это оставалось слабым местом. В основном от этой проблемы уклонялись, чтобы не фиксировать возраст перехода «на заслуженный отдых», что могло бы иметь неблагоприятные последствия.

Этот возраст был произвольным и зависел от каприза вышестоящих инстанций. Такое отсутствие правил создавало массу трудностей для чиновников высшего ранга, уходящих (или отправляемых) на пенсию. Несмотря на возраст, многие секретари обкомов не покидали своих кресел, блокируя прилив новой крови. Они страшились резкого и радикального снижения своих жизненных стандартов.

При Леониде Брежневе размер пенсий зависел от связей с членами Политбюро, даже с самим генеральным секретарем или его окружением. Этот законодательный вакуум только углублял подчиненность местных руководителей центру. Часто заслуженные местные руководители, не стремившиеся к близким отношениям с вышестоящими, при выходе на пенсию значительно проигрывали по сравнению с различного рода лизоблюдами[2-40].

Нашим источником по этому вопросу является Егор Лигачев - член Политбюро, преданный партии и известный своей личной честностью. Нам хотелось бы спросить его: достойно ли подобные люди и окружавшие их именовались «коммунистами» и почему он так упорно отстаивает такое название своей партии?

Стремясь закончить этот раздел на мажорной ноте, мы можем добавить, что Совет министров СССР в конце концов принял закон о пенсиях для высшего государственного и партийного чиновничества. Это случилось в 1984-м, за год до прихода Горбачева к власти.

Государство благоденствия... для партийных и государственных «шишек». Даже при наличии странных лакун, когда дело шло о пенсиях, прерогативы правителей, дарованные им режимом (между тем эти люди были партийными и государственными служащими на жалованье, они не были владельцами или совладельцами предприятий, которыми руководили), означали, что можно со спокойной совестью говорить о государстве благоденствия. Очевидно, оно существовало и для более бедных слоев населения; но когда дело касалось привилегий, в советских условиях они выглядели просто роскошью.

Экономика постоянно страдала от нехватки всего на свете, и поэтому хорошей зарплаты было недостаточно. Требовался особый доступ к товарам и услугам, а их было немного, и они предоставлялись немногим привилегированным. Отсюда развитие порочного механизма, в недрах которого оказались служащие высшего ранга. Они тяжко трудились ради привилегий, которые были условием хорошей жизни, а их могущественные работодатели (Центральный комитет, Совет министров, министерства) применяли эти привилегии, как морковку (предоставляя их) или палку (соответственно отнимая).

Существовала угроза, что однажды благ потребуется больше, чем система может себе позволить. Она вращалась, перераспределяя существующие ресурсы, но не создавая новые - между тем у обеих сторон неизбежно появлялись новые запросы, аппетиты бюрократов росли, превышая пределы возможностей системы. Легко объяснить, почему некоторые из аппаратчиков высшего уровня остались горячими адептами своего «социализма» - никакая другая система не могла бы дать им столь многого. Мы можем судить об этом по нескольким примерам степени материального комфорта, предоставлявшегося им по мере того, как они поднимались по лестнице центрального аппарата.

Не скрывая скептицизма, секретарь Центрального комитета повествует о дарованных ему привилегиях. Дело происходило в 1986 г., но все соответствует положению дел, существовавшему ранее. Речь идет о бывшем после в Вашингтоне Анатолии Добрынине[2-41]. Этот функционер хорошо знал руководство, но смутно представлял себе жизнь партийного аппарата. В марте 1986 г. он стал секретарем Центрального комитета и начальником его международного отдела. На следующий день он встретился с представителем девятого управления КГБ, которое несло ответственность за личную безопасность руководящих фигур и материальные привилегии членов Политбюро и Секретариата (часто их называли няньками).

«Я оказался в особом мире», - запишет Добрынин. Согласно существующим правилам, ему предоставлялись три телохранителя, лимузин ЗИЛ и дача вблизи Москвы в Сосновом Бору - Сосновке (ее раньше занимал маршал Георгий Жуков), с прикрепленным штатом: два повара, два садовника, четыре горничных и охрана. Здание было в два этажа, с большой столовой, гостиной, несколькими спальнями и кинозалом. Поблизости было другое строение с теннисным кортом, сауной, оранжереей и фруктовым садом. «Какой контраст с жизнью москвича, к которой я привык!» - поразится высокопоставленный дипломат, а ведь он стал всего лишь одним из секретарей Центрального комитета, не членом Политбюро, не говоря уже о генеральном секретаре. Что же было положено членам Политбюро? Добрынин об этом не пишет. Очевидно, больше, чем секретарю Центрального комитета, но несколько меньше, чем генеральному секретарю. В любом случае стоит отметить (без сомнения, искреннее) удивление этого (и прежде привилегированного) москвича.

Каких бы радостей жизни они ни удостаивались, члены Политбюро могли потребовать большего. Но некоторые из них - возможно, большинство - по-настоящему не были заинтересованы в роскоши и, конечно, в показной роскоши, помимо Брежнева, о чем было хорошо известно.

Личный опыт Егора Лигачева позволяет нам бросить взгляд на работу Политбюро в сумерках 1980-х гг. После смерти Юрия Андропова Центральный комитет избрал генеральным секретарем Константина Черненко. Его предложил председатель Совета министров СССР Тихонов и поддержал министр иностранных дел Громыко. Выборы прошли без затруднений. Через год Черненко кого-то слегка напугал, предложив, чтобы Михаил Горбачев - протеже Андропова - председательствовал на заседаниях Секретариата, т. е. стал второй фигурой режима. Образовалась оппозиция, но Черненко, хотя он и не был близок с Горбачевым, настоял на своем. Статус человека номер два не был формальным. Лигачев вспоминает, что в 1984 г. были люди, собиравшие компромат на Горбачева с того времени, когда он был секретарем обкома в Ставрополе, но не называет их.

Компрометирующие документы были излюбленным оружием при тайной войне в руководстве: одна сторона конфликта стремилась облить другую грязью. Милицейские материалы или информация из «подполья» представляли большую ценность. Черненко получал подробные справки о состоянии здоровья других лидеров от Чазова, министра здравоохранения. Но здоровье самого генерального секретаря было окутано завесой непроницаемой секретности, даже другие члены Политбюро мало что знали. Такая секретность была питательной почвой для слухов и позволяла тем из руководства, кто имел доступ к больному генеральному секретарю, манипулировать им в личных или групповых интересах.

Здание Центрального комитета на Старой площади само по себе было сугубо секретным. Но посвященные рассказали бы вам, что традиционно кабинет № 6 на девятом этаже был кабинетом генерального секретаря. Кабинет № 2 был известен как «кабинет Суслова». Именно отсюда (я полагаю) управляли Секретариатом Центрального комитета.

Политбюро собиралось каждый четверг точно в 11 часов утра либо в Кремле, либо на Старой площади. В Кремле, на третьем этаже старой части здания, находились кабинет и приемная генерального секретаря. Здесь же был «ореховый кабинет» с большим круглым столом, за которым лидеры неформально обсуждали вопросы до начала заседания Политбюро. Кандидаты в члены и секретари Центрального комитета присутствовали тут же, но не принимали участия в неформальных дискуссиях.

При Брежневе заседания Политбюро были короткими. Они продолжались час, иногда 40 минут; одобрялись решения, уже заранее подготовленные. При Андропове Политбюро работало более серьезно и обсуждения длились часами. Политбюро должно было обсуждать важные назначения - это быстро делалось при Брежневе и более внимательно при Андропове.

Краткий отрывок из воспоминаний Лигачева добавляет интересный штрих к этому коллективному портрету. Однажды, вероятно в 1983 г., один из самых могущественных представителей консервативного крыла, долговременный министр обороны Дмитрий Устинов (умерший в 1984 г.), сказал неофиту Лигачеву: «Егор, ты один из нас, часть нашего круга». Фактически Устинов дал понять провинциальному новичку, что в Политбюро существуют фракции. Сам Устинов входил в группу консервативных «патриотов-государственников», и после его смерти отсутствие поддержки «наших» со стороны Лигачева, который к тому времени был уже в лагере Горбачева, ощущалась ими болезненно. Впоследствии, во время перестройки, он вернулся в консервативную фракцию. В своих мемуарах Егор Лигачев полагает, что Андрей Громыко, Дмитрий Устинов и Константин Черненко - фигуры предыдущего поколения - совершили многочисленные ошибки; они несут ответственность за то, что государство оказалось «над пропастью» в 1980-х. Однако в их пользу говорит то, что они не продолжили линию Брежнева, а оказали поддержку Горбачеву. В этом плане все они оказались выше тех ренегатов, кто в последнюю минуту ушел из политики ради собственных интересов. Громыко, например, стал первым членом Политбюро, предложившим Горбачева на пост генерального секретаря и обеспечившим ему единодушную поддержку не только в Политбюро, но и со стороны секретарей Центрального комитета. Согласно Лигачеву, положение могло быть совсем иным.

Относительно modus operandi Политбюро при Горбачеве существует интересное свидетельство в мемуарах Добрынина. Он остался почти без изменений. Главное различие было связано с личным стилем Горбачева; он стал более современным, чем при упомянутых Лигачевым фигурах. В период больного Черненко атмосфера имела гораздо больше общего со священнодействием мистического культа, чем с руководством современным государством.

Как секретарь Центрального комитета Добрынин принимал участие в заседаниях Политбюро. Он имел право излагать свою точку зрения, но не голосовать. Присутствие секретарей Центрального комитета было обязательным. Время от времени Горбачев проводил особые заседания. Голосования по спорным вопросам проводились редко: новый выдвиженец не допускал их, заявляя, что вопрос требует дальнейшего изучения и к нему следует вновь вернуться на следующем заседании. Он использовал перерыв, чтобы подготовить нужное ему решение, любил пространно ораторствовать, и заседания иногда продолжались до шести и даже восьми часов вечера. Но Горбачев вместе с тем разрешал своим коллегам высказывать собственную точку зрения; в этом плане атмосфера была более демократичной.

Во время обеденного перерыва, продолжавшегося час, все сидели за длинным столом в маленьком рабочем зале. Выбрать обед можно было из двух простых меню, алкоголь отсутствовал. За обедом беседа была более свободной и не стенографировалась, хотя персональный помощник Горбачева делал «личные» пометки.

Официально в письменном виде существовали только решения Политбюро; они передавались узкому кругу для исполнения и руководства. Наиболее важные решения хранились в особой папке. Повестку дня определял генеральный секретарь, но члены Политбюро могли дополнять или уточнять ее, но этим правом пользовались редко. Документы для каждого заседания рассылались заранее, за день или два, «главным отделом», основным исполнительным органом Секретариата. Этот отдел занимал особое место в партийном аппарате, его всегда возглавляла правая рука генерального секретаря: Константин Черненко при Леониде Брежневе и Анатолий Лукьянов, сменивший Валерия Болдина, при Михаиле Горбачеве.

Лукьянов был образованным, умеренным человеком; Болдин же узколобым бюрократом, имевшим влияние на Горбачева. Это многих озадачивало, особенно после того, как этот функционер показал свое подлинное лицо, став одним из главных участников заговора против Горбачева в августе 1991 г.

Международный отдел, возглавлявшийся Добрыниным, не занимался никакими иностранными делами. Его 200 чиновников имели дело с коммунистическими партиями и другими левыми организациями за границей; но связь с партиями стран народной демократии была обязанностью другого отдела. Добрынин просил Горбачева пересмотреть старое, еще времен Коминтерна, решение и разрешить его отделу заниматься иностранными делами. Он достиг этого 13 мая 1986 г., когда Горбачев также санкционировал перевод нескольких дипломатов из Министерства иностранных дел в международный отдел в помощь Добрынину[2-42]. Следует добавить, что эти шаги были продиктованы и некоторыми соображениями внутренней политики. Как можно увидеть из мемуаров Добрынина, Горбачев стремился свести до минимума влияние Громыко на внешнюю политику и даже полностью вытеснить его из политической жизни. С этого времени, с профессиональной подачи Добрынина, генеральный секретарь монополизировал иностранные дела.

В контексте этого краткого очерка функционирования Политбюро важно понять, что при всем его так называемом современном стиле Горбачев оставался классическим генеральным секретарем. Его карьера в партийном аппарате сформировала его концепцию власти, и прежде всего взгляд на роль генерального секретаря как человека, возвышающегося над другими членами Политбюро и правящего по собственным правилам. Если Добрынин и не говорит об этом открыто, то его описания подтверждают: Горбачев манипулировал своими коллегами с помощью простейших уловок, для того чтобы продвинуть свою политику. Горбачев был не в состоянии избавиться от «синдрома генерального секретаря»; ему потребовалось время понять, что система власти с подобным, «без плоти и крови», центром уже изживает себя.

Глава 18. Некоторые лидеры

Продолжим наше исследование проблем и бедствий страны с помощью иной оптики; обратимся к людям, возглавлявшим ее или руководившим ключевыми сферами. Выбранные нами фигуры не типичны среди членов Политбюро - Леонида Брежнева, Андрея Кириленко, Михаила Суслова, Константина Черненко и иже с ними. Некоторые из них были хорошими исполнителями, но политическими и интеллектуальными посредственностями, и они-то в конце концов и правили бал. Их можно назвать «болотом», и сам факт, что они захватили власть, является симптомом упадка системы.

Из их числа выделяются личности, доказавшие свою способность влиять на систему - или по крайней мере на область своей деятельности - и готовые к попыткам изменить ее. Многие из них разделяли наше мнение относительно «болота», которое привело к застою.

Объем книги позволяет рассмотреть лишь некоторые фигуры - прежде всего Хрущева, которым начинается интересующий нас период, и Андропова, которым он завершается.

Никита Хрущев. Он был наделен уникальной смесью черт характера. Я все еще не представляю, как он ужился с Иосифом Сталиным и питал ли он в отношении вождя какие-либо сомнения в то время, когда делал карьеру под его руководством. Его простонародность и умение танцевать гопак во время сталинских банкетов («когда Сталин велит тебе танцевать, ты танцуешь!» - вспоминал он), возможно, смешили вождя в той же степени, как амбиции и претензии этого «простака». Трудно найти два более разных характера.

Конечно, он стал сенсацией на мировой сцене, и не только из-за сцены с ботинком в ООН (не слишком дипломатичной) или из-за слов в адрес американцев: «Мы вас похороним!». Скорее всего, их смысл был искажен плохим переводом; по всей видимости, они означали: «Мы вас переживем!»

Хрущев умел рисковать по-крупному, особенно в 1962 г. во время Карибского кризиса, когда он ничего не выиграл, но и не проиграл. Он также был искренним сторонником мира во всем мире. Те, кто вместе с ним принимал участие в международных встречах, никогда не отрицали его делового подхода к проблемам.

Он любил поговорить и иногда, даже будучи трезвым, раскрывал, к ужасу КГБ, государственные секреты. Никита Хрущев был реформатором, а не строителем государства. Нетерпеливый, напористый лидер, склонный к крупномасштабным - и иногда рискованным - действиям. В критических ситуациях он был по-настоящему смелым.

«Закрытый доклад» о Сталине на XX съезде партии был сделан по его собственной инициативе. Он выступил с ним вопреки возражениям упрямых коллег, пренебрегая правилами игры и соображениями осторожности. Таким образом съезд узнал, что икона и идол партии, прославленный символ могущества страны был кровавым массовым убийцей. Для многих это стало ужасным открытием. Сталинисты различных оттенков были более чем смущены и заявили, что картина преувеличена, хотя на самом деле она была крайне неполной. Для наиболее закоренелых сталинистов самым странным было то, что многие высокопоставленные партийные лидеры разделяли удивление тех, кто говорил, что ничего не знал: как могли они притворяться, что ничего не знали о масштабе зверств? Но я вполне допускаю, что реально лишь немногие представляли подлинный размах репрессий: личный секретариат Сталина, ручное Политбюро и руководство МВД, проводившее операции.

Развенчанию Сталина и его культа предшествовала волна реабилитации невинных жертв, впоследствии восстановленных в партии. Это сделало сталинский террор главной темой первого съезда, собравшегося после его смерти. Еще до «закрытого доклада» решением Центрального комитета от 31 декабря 1953 г. его президиум создал комиссию для расследования преступлений сталинского режима в составе Петра Поспелова, П. Т. Комарова, Аверкия Аристова и Николая Шверника (она стала известной по имени председателя Поспелова). Узкой задачей комиссии было выяснить, в какой степени массовые репрессии затронули членов и кандидатов в члены Центрального комитета, избранного на XVII съезде партии в 1934 г. Помощь в работе комиссии Поспелова оказывали глава КГБ Иван Серов и начальники отделов этого органа: секретариата, архивов и особого надзора. Прокуратура была представлена заместителем главного военного прокурора[2-43].

Накануне съезда президиум ЦК заслушал свидетельство заключенного Бориса Родоса, который был следователем в некоторых особо деликатных делах и ключевой фигурой политических судилищ конца 1940-х. В своих письменных показаниях он рассказал, что Сталин лично руководил ходом дел и требовал применения усиленных мер следствия.

Хрущев настаивал на обнародовании личной ответственности Сталина и требовал, чтобы этот вопрос был поднят на заседании XX съезда. Во время дебатов члены президиума Вячеслав Молотов, Клим Ворошилов и Лазарь Каганович возражали против умаления величия Сталина, несмотря на его преступления. Но Анастас Микоян и Максим Сабуров придерживались прямо противоположной позиции. «Если все это правда, прощать нельзя», - сказал Сабуров.

8 февраля 1956 г. комиссия представила президиуму ужасающую картину систематического истребления Сталиным бесчисленных партийных и государственных кадров. После свержения Хрущева в 1964 г. восторжествовала более консервативная линия, и реформистские круги заволновались, не намечается ли реабилитация Сталина. Но вопреки некоторым шагам в этом направлении, сделанным членами новой команды, ни дух Сталина, ни сталинизм так уже и не воскресли.

После смелых действий Хрущева термин «сталинизм» уже не годился для характеристики советской системы. Его решение вынести тело Сталина из Мавзолея и захоронить в другом месте предотвратило возврат злого духа - доказательство того, что народные верования иногда сбываются. Даже если сталинисты, находящиеся на вершинах власти, все еще лелеяли тайные надежды и если некоторые зловещие черты старой системы давали себя знать, сталинизм как таковой уже принадлежал прошлому.

Шоковая терапия, примененная Хрущевым, политически стоила ему дорого. Но он пережил различные отголоски десталинизации, хотя не без трудностей, и, возможно, даже вновь раздумывал над всем произошедшим. В любом случае развенчание Сталина не ограничивалось словами; и до и после оно было подкреплено делами: полномасштабным процессом реабилитации, расформированием промышленного комплекса МВД, который, как мы видели, был сердцевиной сталинской машины репрессий.

Стиль и страсть Хрущева можно объяснить его популизмом, но также и эмоциональностью, которую он не всегда сдерживал. Но, даже шутя по поводу «социализма гуляша» (на самом деле он говорил, что гуляш лучше пустых фраз о народном процветании), он был убежден, что улучшение жизненных стандартов стало больше чем политическим императивом - это было делом справедливости и «социализма». Его простонародность была подлинной. Он гордился своим происхождением из рабочего класса и даже деревенскими корнями: мальчишка-подпасок стал рабочим-металлистом и шахтером. Существовала прямая связь между его прошлым и его образным языком публичных выступлений, нелюбовью к армии, отвращением к бюрократии и желанием реформировать среднюю школу, ориентируя ее на связь с производством. Саму школьную реформу он (как утверждал сам) затеял оттого, что существующие средние школы, по его мнению, готовили белоручек, ничего не знающих про работу на заводе или в поле. Реформа была отставлена под давлением общественного мнения - точнее сказать, более образованных кругов, а также бюрократов, пылавших негодованием по поводу «индустриализации» средней школы. Судя по тому, как реформа проводилась, они были правы. Но можно с уверенностью сказать, что было множество людей, никогда не державших лопаты в руках, до которых он не добрался.

Та же ментальность срабатывала и в его бурных взаимоотношениях с творческими личностями. Ему понравились повесть «Один день Ивана Денисовича» и рассказ «Матренин двор» Александра Солженицына, и он разрешил их опубликовать. Оба произведения с большой глубиной рисуют духовные качества русского крестьянства. Матрена, крестьянская женщина, - сильный и яркий человек; Иван, также крестьянин, сохранил свое человеческое достоинство, несмотря на жуткую реальность лагерей.

Здесь опять надо вспомнить Александра Твардовского, редактора литературного журнала «Новый мир», первым опубликовавшего Солженицына и боровшегося за дальнейшие публикации его работ. Дружеские отношения между Хрущевым и Твардовским возникли на общей почве в буквальном смысле слова. Твардовский был сыном раскулаченного и сосланного крестьянина. Он знал мир деревни и сохранил с ним связи, несмотря на свое высокое положение в интеллектуальной элите Москвы. Ему нравилось, что Хрущев воспринимал политическую критику, если она исходила из среды простых людей «от земли» - но не от городских интеллектуалов, слишком сложно выражавших то же самое. Он был способным на грубые, даже непристойные взрывы по поводу произведений, которых не понимал, или по адресу писателей, которых подозревал во враждебном отношении к режиму.

Хрущев всегда отличал Твардовского. Во время войны тот написал поэму о солдате Василии Теркине и после войны вернулся к своему «демобилизованному» герою в поэме под заглавием «Теркин на том свете». В ней герой после смерти попадает в преисподнюю, где имеет дело с потусторонней бюрократией; в результате решает вернуться на землю, где можно дышать, поскольку бюрократы остаются «на том свете». Узнав об этой злой сатире на советскую бюрократию, Никита Хрущев дал по телефону указание Алексею Аджубею, мужу своей дочери, который в то время был редактором «Известий», срочно напечатать ее. Если бы эта поэма была написана модным интеллектуалом, он, возможно, набрал бы другой номер.

Здесь следует обратить внимание на симптоматичную деталь. Известный кинорежиссер Михаил Ромм и не менее знаменитый скульптор Эрнст Неизвестный оба стали объектами гневных вспышек Никиты Хрущева; оба реагировали резко и бескомпромиссно. Однако позднее они сердечно вспоминали о нем, отдавая должное его исторической роли. Эрнст Неизвестный сделал надгробие Хрущеву (бесплатно) вопреки желанию стоящих у власти, высказывания Ромма были весьма и весьма теплыми. Хрущев был крайне противоречивым, но эти художники подчеркивали его положительные стороны. Анастас Микоян, взвесив все за и против, пришел к заключению, что Хрущев был: «Нечто!»

Теперь следует вернуться к двум важным историческим фактам, о которых говорилось в первой части книги. В 1945 г. Советская Россия была могущественным государством, но, по сути, больной сверхдержавой. Непрочной, голодной, опустошенной, изможденной, полной страха, управляемой загнивающей властью. При Хрущеве она претерпела резкие улучшения. Не следует преувеличивать их результаты, поскольку стартовая позиция была крайне низкой, но советские граждане почувствовали, что их жизнь изменилась. Россия вновь обрела статус великой державы, залечила раны Второй мировой войны и преодолела жестокости сталинизма. Она нашла резервы для обеспечения своего роста в будущем и функционирования ее учреждений на всех уровнях. Таким образом режим обрел мускулатуру и набрался сил: подобное воскрешение из праха требовало громадной жизненной энергии. И она у Хрущева была.

Однако, без сомнения, талантливый, умный и способный, Хрущев все же оставался вариантом хозяина, а не государственным деятелем и политическим стратегом нового типа.

Модель хозяина вообще была еще широко распространена среди руководства; считалось само собой разумеющимся, что управлять государством все равно что управлять фермой, и это проскальзывало в каждой детали. Хрущев и большинство других лидеров были продуктами трудно преодолимой патриархальщины, что чувствуется, например, по их резкому неприятию чужого мнения. Это подтверждается такими свидетелями, как Федор Бурлацкий, проработавший много лет в аппарате и партийной прессе. Напористый популистский лидер Хрущев хотя и не был деспотом по сравнению со Сталиным, но стремился всем управлять лично - одинаково и учреждениями, и людьми.

В конце концов, Сталин был единственным шефом Хрущева и прочих, кого они знали; и он должен был служить образцом, даже если Никита Сергеевич и отказался от многих его приемов. Например, в отличие от генералиссимуса он не любил военных и приводил их в ярость, особенно высших чинов КГБ, обожавших форму, своими высказываниями вроде упоминавшегося ранее: «Мы их распогоним и разлампасим!». Некоторые из его идей представляли большую опасность для аппаратчиков, особенно предложение об обязательной ротации чиновников на всех уровнях при достижении определенного возраста. Кое-кто считает, что это облегчило сторонникам Леонида Брежнева организацию его изгнания. С другой стороны, консерваторы никогда не простили ему десталинизацию и произошедшую в результате этого утрату престижа и ориентации в коммунистическом мире. Конечно, сработали оба этих фактора. Но были и другие - особенно «опрометчивые» идеи сокрушения мощи бюрократии, которые заговорщики 1964 г. задушили в зародыше.

Анастас Микоян. Этот человек был замечательной личностью, верноподданным советского режима «без страха и упрека». Член Политбюро на протяжении почти 40 лет, Микоян приобрел репутацию «непотопляемого».

Об этом свидетельствует прекрасный образец устной народной политической сатиры: «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича!» Это намек на безнаказанную близость к вождям советского политического Олимпа от Владимира Ильича Ленина до Леонида Ильича Брежнева.

Мастер искусства выживать, Микоян оказался способным сохранить некоторую степень человечности и чувство реальности, несмотря на свое участие во многих зверствах, чего он, естественно, избежать полностью не мог. В своих мемуарах он с самого начала предстает сталинистом. Его воспоминания о первом времени в верхах власти свидетельствуют, что он искренне и наивно во всем верил Сталину, был враждебно настроен к любой антисталинской оппозиции и смутно представлял, что в действительности было поставлено на карту.

Как член Политбюро Микоян не выжил бы, если бы он не подписывал смертные приговоры, выносимые Сталиным, или задавал лишние вопросы относительно «контрреволюционных предателей». В своих мемуарах он признается, что был вынужден делать это, потому что ему представляли убедительные «доказательства».

В Политбюро он был ответственным за торговлю, и в условиях страны, страдавшей от постоянного дефицита самых разных товаров, достиг громадного успеха в своей сфере, которая хотя и была жизненно необходимой, но не рассматривалась как приоритет. Его талант организатора не вызывает сомнений, но он был и искусным политиком. Принимая во внимание микояновскую гибкость, вызывает удивление его стойкая поддержка хрущевской десталинизации. Он даже претендует на то, чтобы считаться ее инициатором. Во всяком случае именно Микоян, будучи председателем Верховного Совета, руководил работой комиссии по реабилитации. Он также был единственным, кто поддержал Хрущева во время заседания Центрального комитета, на котором генерального секретаря отправили в отставку: единственный голос среди воющей стаи. При чтении его персонального досье становится ясно, что консерваторы не выносили его в 1970-х - но он для них был слишком сильным.

Книга Микояна подробно рассказывает о последних днях Сталина. Вождь решил убрать, а возможно и казнить, и Молотова, и Микояна: оба были в этом уверены. Возможно, здесь кроется объяснение антисталинского пыла Микояна в последующий период. Когда Сталин умирал в марте 1953-го, главные игроки из Политбюро почти постоянно были в контакте, собираясь в Кремле или на его даче. Происходили дискуссии, и альянс начал обретать форму. Микоян не был тем, кто сделал первый шаг, и лидерство захватило трио Георгий Маленков - Лаврентий Берия - Никита Хрущев.

Рассказ Анастаса Микояна об игре, происходившей в комнате заседаний Политбюро, достоин пера Эжена Ионеско. Присутствовало все Политбюро, но тяжеловесы - Хрущев, Маленков и Берия, соответственно генеральный секретарь, председатель Совета министров, заместитель председателя и глава службы безопасности и громадного военно-промышленного комплекса - уединились в углу комнаты для обсуждения повестки дня. Остальные были вынуждены наблюдать, не без волнения, за тем, как создается новая клика, которая будет решать их судьбу.

Неопределенность длилась некоторое время, потому что альянс не состоялся: Маленков и Хрущев пригласили в союзники Молотова для того, чтобы спихнуть Берия. И это было только начало. Непрочность личностных союзов была болезненным наследием modus operandi Сталина.

Микоян с одобрением писал о выступлении Хрущева против Берия, как и против других группировок и коалиций. Его рассказ освещает еще одну особенность работы Политбюро: оно было неспособно придерживаться твердых правил, предусматривающих открытые дебаты, в ходе которых могли бы выявиться разногласия до принятия решения большинством; только после этого можно было бы перейти к следующему пункту повестки дня. Опять же это было частью наследства Сталина. Начать спор и проиграть его было смертельно опасным при Иосифе Виссарионовиче, намеренно державшем всех в состоянии постоянной тревоги.

Когда наконец Политбюро освободилось от зловещего гнета, оно не знало, как построить работу, как осуществить на деле коллективное руководство, которое оно провозгласило. Все продолжало вертеться вокруг генерального секретаря (именуемого тогда председателем президиума), и никакая политическая мера не могла быть принята без одобрения его и его сторонников.

До Сталина руководящие органы - и прежде всего Политбюро - определенно имели устав (письменный или устный), в сложных ситуациях большинство прибегало к нему. Когда Ленин оставался в меньшинстве, он излагал свое мнение, иногда письменно, от руки. Это была совсем другая система отношений. Мы еще вернемся к отсутствию какого-либо устава в Политбюро со времен Сталина.

Основная задача мемуаров Микояна - его оценка Сталина и сталинизма. Он был твердым сторонником этого человека, его идеологии и политики. Имел с ним хорошие отношения, считал выдающимся лидером и часто спорил, большей частью по экономической политике. Но когда вождь стал устранять близких людей, особенно после гибели Сергея Кирова, Микоян начал задавать вопросы, обращаясь к Сталину по поводу арестованных людей, которых знал лично. Возможно, он говорил ему. «Но ты же прекрасно знаешь, что он не мог быть шпионом», а Сталин в ответ показывал ему мнимые «признания» или, иногда, соглашался с его ходатайствами о милосердии.

На страницах микояновских мемуаров поражает неискренность в описании времен «большого террора» конца 1930-х гг.: «Мы, другие члены Политбюро, не знали правды (им всегда показывали документы, выдаваемые за «доказательства». - М. Л.) или масштаба репрессий». Он утверждал, что узнал подлинные факты только от комиссии по реабилитации, работу которой курировал. Еще более настораживает то, что Микоян не выразил никакой критики по поводу сталинского правления или «партийного руководства» (что, по сути дела, уже не было одним и тем же). Он утверждает, что во время войны Сталин проявил высокий ум и величие, но вновь стал «непредсказуемым» после ее окончания, отказав победившему народу в ожидаемой демократизации. Не продолжая своей критики далее, он просто заявляет, что после смерти Сталина постоянно надеялся на демократизацию, которая так и не наступила.

Возможно, такой критики и не следует ожидать от политика, который не был политическим мыслителем. Может быть, более уместно идентифицировать характерные черты, отличающие один тип сталиниста от другого. Короче, «структурный» сталинизм не был присущ всем сталинистам. Благодаря своему высокому положению молодой Микоян был вовлечен в систему до решительного триумфа сталинизма. Следовательно, ему не было трудно отказаться от практики и позиций такого взгляда на жизнь и искренне принять другую перспективу, даже другое мировосприятие. «Структурные» сталинисты вроде Молотова и Кагановича полностью идентифицировали себя со сталинистской моделью и лично со Сталиным и никогда не отрекались от своих идеалов. Третья порода сталинистов могла изменять - или притворяться, что изменили - «принципам», оставаясь сталинистами по своей сути и в своих проявлениях. Не допускающий исключений догматизм, осуждение всего и вся, жесткая аргументация и стремление всюду видеть заговоры были неотъемлемой частью их личности. Микоян был не из этого теста.

Показательно то, что Микоян писал о Хрущеве (мы опустим его слишком предсказуемые высказывания о Брежневе). Пересматривая предложенные Хрущевым нововведения после его вступления во власть, он принял некоторые из них, но отверг прочие. Естественно, он также возражал против того, что Хрущев написал о нем в своих воспоминаниях, где о достоинствах Микояна нет ни слова. В них он даже подвергся критике. Даже при этом оценка личности и деятельности Хрущева является взвешенной и учитывающей все его достоинства и просчеты.

Никита Сергеевич часто раздражал Микояна, который дотошно вел счет его ошибкам. Однако его окончательный вывод положительный. Остается фактом и то, что Микоян поддерживал Хрущева по многим кардинальным вопросам и в трудных ситуациях, - но он рисует портрет непостоянного, не внушающего доверия человека, который не один раз утрачивал ощущение реальности.

Микоян досконально перечислил зигзаги Хрущева. Он хорошо понимал, что тот всех настроил против себя и стремительно двигался к падению. Но он защищал этого хаотичного генерального секретаря, сделавшего много полезного и создавшего ситуацию, когда обратного хода уже не было. Именно Микоян, как мы уже отмечали, пришел к заключению, что Никита Сергеевич был «Нечто!». Микоян даже отметил, что после свержения Хрущев вполне мог бы применить свои способности на другом посту.

Эти слова заставляют вспомнить малоизвестный эпизод. Незадолго до своего ухода Хрущев, утративший все иллюзии относительно партии, размышлял об оживлении Верховного Совета, который бы трансформировался в подобие эффективно работающего парламента. Первым шагом должно было бы стать избрание Анастаса Микояна президентом (именно так, а не просто председателем) Верховного Совета с последующим наделением этого органа реальной властью. Хрущев сделал некоторые начальные шаги в этом направлении, вызвавшие энтузиазм Микояна. Но падение генерального секретаря означало похороны этого проекта. Возможно, что этот эпизод проясняет завершающие замечания Микояна. В конце концов, если эта последняя инициатива и не состоялась, то другие необратимые перемены воплотились в жизнь лишь благодаря Хрущеву.

Один аспект критики Микояна заслуживает особого внимания. Он ставил в упрек Хрущеву, что тот уступил консерваторам (или испугался) и резко оборвал политику реабилитации жертв сталинизма, которую Микоян курировал в президиуме Верховного Совета. И сам автор мемуаров, и либеральное общественное мнение хотели увенчать этот процесс реабилитацией жертв показательных процессов: Николая Бухарина, Льва Каменева, Григория Зиновьева и т. д. Но Хрущев уклонился от этого, несмотря на настойчивость Микояна. С точки зрения Анастаса Ивановича, все обвинения были надуманными и казни относились к категории преступлений Сталина. Однако партия была лишь минимально десталинизирована, для стойких партийцев все эти обвиняемые были лидерами «антипартийной» оппозиции.

В одной из первых глав своей книги Микоян сам презрительно высказался о них и не скрывал того, что поддерживал Сталина в борьбе с ними. Мечтая довести до конца десталинизацию, Микоян, по-видимому, не понял, что реабилитация означала восстановление этих оппозиционеров - прежних «троцкистов», «правых» - в статусе критиков Сталина и сталинистов. И здесь можно только посочувствовать Хрущеву. Он столкнулся с множеством проблем десталинизации, которую сам же запустил. Пересмотр показательных процессов был бы для него непосильным. Помимо прочего, он никогда не допускал возможности фракций и дискуссий внутри партии.

Андрей Громыко. Это был человек больших достоинств, который казался бесцветной личностью - непривычная комбинация несовместимых свойств. Он стоял у руля советской внешней политики в течение 28 лет. О его реформистских инициативах ничего не известно, но он был столпом системы в этой важнейшей области. Многие находили его крайне скучным и занудливым. Однако если обратиться к имевшим с ним дело иностранным дипломатам, таким как Генри Киссинджер, нам дадут понять, что он, возможно, был «номером один» международной дипломатии, заслужившим в среде равных себе репутацию неутомимого работяги. «Если вы можете провести с Громыко час и выжить, тогда вы вправе считать себя дипломатом», - говорил Киссинджер.

Одним из «выживших» был президент Рональд Рейган. Проведя час с Громыко, он возвратился в Белый дом возбужденным, и это событие было должным образом отпраздновано: ему казалось, что он добился полного превосходства. Он не знал, что Анатолий Добрынин писал Громыко о Рейгане и советовал ему быть с ним покладистым по дипломатическим причинам. Главы делегаций Израиля в ООН (включая Давида Горовица) никогда не говорили в своих воспоминаниях о так называемом кислом выражении лица Громыко, когда он был там полномочным представителем СССР и на повестке дня стоял вопрос о создании государства Израиль. Каждый день он спрашивал их: «Что я могу для вас сделать сегодня?»

Как бы ни оценивать личность Громыко, но под его эгидой советская дипломатия в лице экспертов и старших послов была блестящей; и это свидетельство его личной незаурядности. Чтение его писем, аналитических записок и рекомендаций относительно положения в мире подтверждает его глубокие знания. Другое дело - прислушивались ли к ним члены Политбюро. Но качество информации, предоставляемой руководству, непрерывно улучшалось - и не только в дипломатической сфере - что, без сомнения, свидетельствует о «модернизации» системы. Если и сейчас встречаешь какого-нибудь русского дипломата, сформировавшегося в этой школе (кстати, он почти наверняка свободно говорит на нескольких иностранных языках), то сразу замечаешь, как он гордится своей alma mater. Советские послы в крупнейших странах мира всегда пользовались глубоким уважением, особенно их старейшина Добрынин или посол по особым поручениям Юлий Квицинский, знаменитый своими достижениями на переговорах во время «прогулок по лесу» со своим американским партнером Полом Нитце.

Главная характеристика Громыко - он полностью идентифицировал себя с интересами государства и честно служил ему. Этим объясняется доведенная до совершенства обтекаемость его личности - чрезвычайно редкое качество для человека, который был одним из главных действующих лиц международной дипломатии в течение 28 лет. Политический деятель Западной Германии Эгон Бар, руководивший иностранными делами с 1968 по 1972 г., не скрывает своего пусть и критического, но восхищения Громыко.

В завершение этого беглого очерка о Громыко следует упомянуть о его решительном политическом шаге. Будучи одним из ведущих членов Политбюро при Брежневе, Андропове и Черненко, он сыграл главную роль в избрании Горбачева на пост генерального секретаря, ясно понимая, что это означает продолжение того реформаторского курса, который, возможно, вчерне был набросан Андроповым. Как поведал Лигачев, исход заседания Политбюро мог быть совсем иным...

Глава 19. Двойное портрет в интерьере эпохи: Косыгин и Андропов

Алексей Косыгин. Он никогда не был главным политическим игроком и не отличался особой яркостью. Более того, никогда не стремился участвовать в «гонках» за пост генерального секретаря. Тем не менее именно Косыгин был абсолютно незаменимым благодаря своим исключительным административным способностям. В высших сферах было общепризнанным, что экономика покоится на его плечах - ни у кого другого таких широких плеч не было.

Карьера этого феноменального администратора прочитывается как история советского правительства. Он работал с ранних лет и достиг высших постов, в его биографии есть ряд по-настоящему героических глав, относящихся к годам войны. В их числе, как уже упоминалось, были эвакуация промышленных предприятий с территорий, захваченных немцами, и создание «дороги жизни» через Ладожское озеро, по которой снабжался осажденный город.

Он был также последовательно министром финансов, председателем Госплана, заместителем председателя правительства, его председателем и членом Политбюро; он был предметом восхищения и зависти многих генеральных секретарей, потому что лучше кого бы то ни было знал, как заставить работать административную машину. Люди из его окружения действительно работали! Но в правительственных кругах также было известно, что только он бросил вызов Леониду Брежневу, поскольку оспаривал право генеральных секретарей представлять страну за границей, считая это функцией главы правительства, как в любой другой стране. И некоторое время так и было - до тех пор пока Брежнев, не особенно жаловавший Косыгина, не положил этому конец. Конец был положен и запущенной им интересной экономической реформе; ее свели на нет консерваторы, затаившие против него зло.

Уже упоминавшийся нами сборник воспоминаний о Косыгине дает возможность многое понять в его жизни и ходе мыслей[2-44]. Преданный системе, он также хорошо сознавал, что она нуждается в реформе; и в 1964-м ему она еще казалась возможной. Он верил в полугосударственные компании и кооперативы, сознавал превосходство Запада и необходимость учиться у него, надеялся начать постепенные перемены, состоящие в переходе от «государственно-административной экономики» к системе, при которой «государство сохраняет за собой только ведущие предприятия».

Косыгин выступал сторонником многообразия форм собственности и менеджмента - и старался объяснить их преимущества Никите Хрущеву, а потом и Леониду Брежневу, но безуспешно. Хрущев полностью национализировал производственные кооперативы, и зять Косыгина Джермен Гвишиани был свидетелем, как тот пытался убедить Брежнева выработать подлинную экономическую стратегию и обсудить ее на заседании Политбюро. Как обычно, Брежнев прибегнул к тактике проволочек, которая в конце концов похоронила идею. После таких бесед Алексей Николаевич чувствовал себя полностью деморализованным, остерегал от слепой веры в мощь СССР и говорил об опасности «некомпетентной политики».

Косыгин резко критиковал опрометчивые планы «поворота сибирских рек» и был против вторжения в Чехословакию и Афганистан. Он громко заявлял, что громадные военные расходы или «помощь дружественным странам» не по средствам СССР. Однако Политбюро отказывалось решать реальные проблемы и вместо этого занималось «чепухой».

При Брежневе многие важные вопросы, включая внешнеполитические, решались на Старой площади, но там трудно было найти человека с большими интеллектуальными возможностями - значительную роль играли «серые кардиналы» вроде Михаила Суслова и Андрея Кириленко. Присутствовавший на многих заседаниях ЦК или его комиссий Гвишиани утверждает, что там никто ни слова не говорил. Все покорно сидели и молчали, пока не появлялся документ, начинающийся словами: «Политбюро (или Секретариат) считает, что...»

Никто и не думал приписывать роль проводника «интеллектуального подъема» или «ренессанса» такому сдержанному, не отличающемуся блеском человеку, как Косыгин. Однако именно такую роль он сыграл в связи с экономическими реформами в середине 1960-х (фактически с конца 1950-х). Осторожный Косыгин, никогда не сказавший на публике ничего еретического, вызвал, поддержал и взял под защиту настоящий ренессанс в экономической науке. Появилась фундаментальная экономическая литература с обширными данными; были опубликованы под невинными заголовками тексты, ранее считавшиеся подрывающими устои. Это вызвало настоящий творческий взрыв в области общественных наук, совпавший с экономической дискуссией, бросающей вызов различным «священным коровам» и их политической подоплеке. Все это происходило благодаря протекции председателя Совета министров СССР.

Дискуссия разобрала по косточкам все аспекты экономической системы. В 1964 г. академик Василий Немчинов, экономист и статистик, опубликовал в журнале «Коммунист» обвинительный акт системе материально-технического снабжения в СССР, показывая, что она является главным препятствием экономическому развитию страны. В дискуссии приняли участие многие широко известные экономисты, в их числе Виктор Новожилов, Леонид Канторович, Анатолий Ефимов, а также группа математических экономистов. Они напрямую атаковали Госснаб, показывая, что он просто отросток административно-плановой системы, управляющий экономикой на основе физических единиц и произвольно фиксированных цен. Инвестированный капитал предлагался бесплатно - отсюда мощное давление со стороны министерств, предприятий и местных властей, требующих все больше инвестиций, но без всяких гарантий относительно их продуктивного использования.

Это уже само по себе препятствовало расширению воспроизводства капитала на более высоком технологическом уровне. Сверхинвестиции были причиной падения темпов роста, и как неизбежное следствие один дефицит сменялся другим. При таких условиях планирование неизбежно выродилось в рутину.

Оживленные дискуссии 1960-х нашли отражение в многочисленных публикациях. Хотя их авторы избегали делать прямые политические выводы из своего анализа, они как бы подразумевались. Все знали о существовании политического «стража» экономики и системы, но держать джинна в бутылке было уже невозможно. Письмо в Центральный комитет трех диссидентов - Андрея Сахарова, Валентина Турчина и Роя Медведева - попало в Le Monde и было напечатано 12-13 апреля 1970 г. Оно предупреждало о маячащих на горизонте опасностях, если политические реформы задержатся слишком надолго. Производство оказалось в тупиковой ситуации; положение граждан было тяжелым; стране угрожала опасность превратиться во второстепенное государство.

По меньшей мере одна книга (Шкредов В. П. Экономика и право, опубликована в 1967 г.) содержала прямую критику государства и его идеологического фундамента. Это было тем более знаменательно, что автор оставался на позициях марксизма. Согласно Шкредову, государство - политико-юридический институт, претендующий быть собственником экономики, - забывает, что политико-юридический аспект (хотя и играющий важную роль в экономической жизни) отходит на второй план перед лицом подлинного состояния социальноэкономического развития страны. Следовательно, претензии собственника налагать свое видение на экономику, планировать и управлять ею непосредственно по своему желанию неизбежно принесут большой вред, если уровень экономического и технологического развития не позволяет еще (если вообще это возможно) административно планировать. Производственные отношения нельзя смешивать с юридическими формами, а именно таковой и является собственность. Это был бы прудонизм, а не марксизм. Государство-узурпатор, присвоившее себе право пренебрегать экономической реальностью, способно только порождать бюрократию и ставить преграды на пути экономического развития. Шкредов подчеркивал, что основные формы собственности не менялись на длительном промежутке истории, в то время как формы производства - и это показал Маркс - проходили различные стадии при становлении капитализма.

Книга получила положительную рецензию в «Новом мире» (№ 10, 1968); она была написана В. Георгиевым, сторонником Косыгина. Рецензент ставил в заслугу Шкредову то, что он взялся за главную проблему сегодняшнего дня - «преодоление волюнтаризма в управлении производственной системой страны» - и ввел ее в рамки более широкой теоретической проблемы - «взаимосвязи объективных производственных отношений и субъективной, волюнтаристской деятельности людей». Никто не был столь наивным, чтобы не уловить в этих словах заявления о том, что государство, управляющее экономикой по-старому, приносит громадный вред.

Не только экономика переживала в этот период расцвет. Другие области знаний также были на подъеме, открывая новые перспективы социальной и культурной жизни, ставя злободневные вопросы и опасно вторгаясь в политику. Журнал «Новый мир» стал рупором критически мыслящих людей во многих областях, не только в литературе. Его тираж достиг 150 тысяч экземпляров, и каждый очередной номер с нетерпением ожидали в самых отдаленных уголках страны. Он содержал богатую информацию, анализировал положение на Западе и был колыбелью социал-демократического мировоззрения в Советском Союзе. Сначала его патроном был Хрущев, Косыгин, как мог, покровительствовал ему, по меньшей мере до 1968 г. Уже сказано, что Твардовский был снят с поста главного редактора в 1970-м и в следующем году умер. Он был похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве под маленьким неприметным могильным камнем, окруженный роскошными надгробиями увенчанных лаврами ничтожеств.

Социологи также ломились в двери со своими исследованиями труда, молодежи и многих других тем, которыми ранее пренебрегали, особенно проблемами урбанизации (миграция, семья, женщины). Они поднимали проблемы становления нового общества, требовавшие новых подходов и новых решений.

Судебный мир, особенно криминалисты и юристы, выступали за реформу уголовного законодательства, которое больше не должно было быть только карающим инструментом. С этой целью была образована комиссия в составе трех полномочных министров и шести либеральных судей и ученых (в том числе члена-корреспондента АН СССР Михаила Строговича), которые, таким образом, составили большинство. Можно справедливо предположить, что кто-то в верхах позаботился о таком составе комиссии.

В 1966 г. уже упомянутый Строгович - представитель небольшой, но воинственной группы - выпустил свою книгу «Фундаментальные вопросы советской социалистической законности», в которой решительно выступал за соблюдение закона без поблажек и исключений. В книге были приведены четкие аргументы, подтвержденные многочисленными конкретными примерами, в защиту прав граждан в случае произвольных посягательств. В этой области предстояло многое еще сделать. Автор ополчился против отсталого, крайне репрессивного законодательства, скорее склонного карать, а не искать решения проблем, и не использующего иные доступные суду способы борьбы с преступностью. По сути дела, тюрьма превращает своих обитателей в закоренелых преступников.

Расцвет эконометрии и кибернетики, создание Государственного комитета по науке и технике (во главе с Джерменом Гвишиани), в основном укомплектованного реформаторами и пользующегося большим влиянием, - таковы были многочисленные знамения времени с его новыми идеями и надеждами. Можно предположить, что Косыгин был не против этого, даже если никогда открыто не выступал против status quo.

Говорили другие, и официальные средства массовой информации не смягчали их высказываний. Так, академик Немчинов заявил, что «система, которая настолько скована сверху донизу, опутает узами технологическое и социальное развитие; и она рано или поздно сломается под давлением реальных процессов экономической жизни».

Таким образом, неверно утверждение, что якобы никто не предсказывал коллапса системы, как часто говорят в последнее время. Слова Немчинова датируются 1965 годом[2-45]. Читатели уже поняли, что последующие годы стали известными как «период застоя»; а теперь знают, что этим годам предшествовало сильное интеллектуальное и иного рода брожение как в среде элиты, так и простых людей (последнее еще требует своего исследования). Прежде всего имеются в виду «шестидесятники», питавшие большие надежды однажды захватить контроль над партией и переделать Россию. Но все это закончилось, когда наступили «брежневизм» и «расслабленная зрелость». Когда Михаил Горбачев запустил перестройку, «шестидесятники» уже исчерпали себя.

Юрий Андропов. Юрий Владимирович Андропов, завершающий изучаемый нами период, остается малоизвестным политиком. Здесь мы коснемся различных аспектов истории режима, которые напрямую связаны с его личностью, затем кратко обрисуем его короткое пребывание на посту генерального секретаря, хотя архивы этого времени все еще остаются закрытыми.

В мае 1967 г., когда Андропов перешел с должности начальника международного отдела Центрального комитета на пост председателя КГБ, он стал щитом системы. Его биографы сообщают, что сцены, свидетелем которых он был в 1956 г. во время восстания в Будапеште, где находился в качестве посла, часто приходили ему на память. Возможно, что венгерский лидер Янош Кадар оказал на него большое влияние.

При Андропове звезда КГБ достигла своего зенита. Через год после того как он возглавил ведомство, 5 июля 1968 г., КГБ был преобразован в государственный комитет, непосредственно подчиненный Совету министров СССР, - это возвысило его над другими комитетами и министерствами - и его председатель стал членом правительства. Кандидат в члены Политбюро с 1967-го, Андропов в 1973-м стал его полноправным членом.

Юрисдикция находящегося в Москве КГБ распространялась на весь Советский Союз; во всех республиках существовали аналогичные органы. Его компетенциями были шпионаж, угрозы государственной безопасности, охрана границ, охрана государственных секретов и документации особой важности, расследование актов измены в верхах, терроризма, контрабанды, крупномасштабных валютных преступлений, защита всех линий связи от шпионажа, в том числе и электронного. Неизвестно, какие из этих многочисленных задач требовали большего внимания и ресурсов, но можно смело держать пари, что ими были разведка и контрразведка.

Начиная с 1960-х до 1980-х гг. Комитет ГБ оказывал большое влияние на все сферы жизни. Он следил за государственным аппаратом, милицией и церковью; занимался военной контрразведкой, инициировал судебные процессы над противниками режима и воевал с интеллигенцией. Такая деятельность принесла ему репутацию чудовища, поскольку ею руководил мастер, оказавшийся способным свести на нет диссидентское движение и добиться побед на фронтах холодной войны. Следовало бы добавить к этой картине использование психиатрических клиник в качестве мрачного спасительного средства - возможно, самое постыдное деяние режима.

Андропов был лояльным сторонником Брежнева, но кем еще он мог быть?

Тем не менее заслуживающие доверия свидетельства делают его образ значительно более сложным. Почему этот рыцарь ультраконсервативной системы пользовался репутацией либерала? Неужели он просто дурачил людей? Может быть, да, а может, и нет. С самого начала, в отличие от других шефов КГБ, Андропов прежде всего был политиком, а не «детищем» своего ведомства.

Еще когда он был начальником одного из отделов Центрального комитета, ведавшего иностранными делами, его помощники (он подобрал блестящую команду) характеризовали его как человека, готового вести дискуссию, великого книгочея, способного глубоко анализировать внешние и внутренние проблемы. Его сотрудников (Георгия Арбатова, Федора Бурлацкого и других) работа под началом Юрия Андропова обогатила незабываемым опытом. В самом центре бастиона догматизма, на Старой площади, кабинет Андропова был «свободным миром». Они с полной свободой обсуждали с ним любые темы и открыто выражали свое несогласие. Если он не одобрял точки зрения одного из своих помощников, это не имело никаких последствий. Он сам говорил им: «Помните, что в этом кабинете вы можете говорить все что угодно. Но не дальше: выйдя за дверь, вспоминайте, где вы находитесь».

Такое заявление политика, заинтересованного в интеллектуальном споре, но также реалиста, показывает его двойственность: он достаточно умен, чтобы свободно говорить, но осторожно действовать. Многое можно понять относительно этого «другого» Андропова из воспоминаний Маркуса Вольфа, бывшего главы службы безопасности Германской Демократической Республики, который его хорошо знал и восхищался им[2-46].

В 1950-х КГБ играл зловещую роль в странах Восточного блока. Но Вольф утверждает, что положение радикально изменилось к лучшему, когда Андропов возглавил его: «Наконец-то появился человек, которым я восхищался и который не был связан протоколом и был вдали от мелких интриг своих предшественников». У Юрия Владимировича не было высокомерия, присущего советским лидерам, которые считали свою империю неуязвимой. Он понимал, что вторжение в Венгрию и Чехословакию было признаком слабости, а не силы.

Как политик и человек он резко отличался от своих предшественников и наследников. Благодаря своим широким горизонтам и умению понять основные проблемы внешней и внутренней политики он был убежден, что реформирование Советского Союза и его блока хотя и чревато риском, но неизбежно; и он намеревался приступить к решению этой задачи. Во время официальных визитов в Восточную Германию и на банкетах в его честь Андропов был раскован и вежлив, и небольшое количество алкоголя не влияло на его поведение. В беседах на политические темы, такие как Чехословакия или отношения с социал-демократами Западной Германии, он отвергал сугубо идеологический подход. Он считал, что чехословацкие коммунисты слишком поздно осознали степень недовольства и не знали способа исправить ситуацию. Он также приветствовал диалог с немецкими социал-демократами и спокойно относился к тому, что шел вразрез с позицией лидеров Восточной Германии. Вольф оценил такую откровенность «на форуме, где лесть и риторика были в порядке дня».

Нас меньше интересуют мысли Андропова о методах внешней разведки и о большей отчетности и новых управленческих структурах, которые он создал в КГБ. Однако следует отметить его недовольство высокомерием сотрудников этого ведомства в отношении советских дипломатов и правительственных учреждений в странах Восточного блока. Он произнес жесткие слова об «имперских замашках» некоторых из его офицеров.

Из многочисленных разговоров Андропова и Вольфа ясно, что он сознавал отставание Советского Союза от Запада. Чрезмерная централизация, повышенная секретность и полная несогласованность между военными и гражданскими секторами препятствовали СССР извлекать большие дивиденды из достижений военной технологии, как это было в странах Запада. Наблюдая царящий вокруг застой, Андропов размышлял о социал-демократическом «третьем пути», по которому шли Венгрия и некоторые фракции в ГДР, а также о формах политического и экономического плюрализма.

Беседы Андропова и Вольфа подтверждают ключевое положение: средства массовой информации Запада и Советского Союза заставили Андропова прийти к заключению, что страна нуждается в глубоких структурных преобразованиях. Один из его заместителей, Филипп Бобков, считает даже, что пропагандистская война укрепила его убеждение, что перемены неизбежны. Неизвестно, когда Андропов стал думать о том, что именно ему предназначена эта миссия. Но он был поглощен этой мыслью и, выполняя свои обязанности в КГБ и Политбюро, готовился к наступлению своего часа.

КГБ представлял собой сложную организацию; временами его сотрудники бывали и легкомысленными, и недисциплинированными. Но Андропов превратил эту организацию в высокоэффективный инструмент, чему имеется много свидетельств, хотя я и не могу сделать определенного заключения. Юрий Владимирович имел собственные взгляды, но делился ими только с близкими союзниками и людьми вроде Маркуса Вольфа.

Все знавшие его и работавшие с ним единодушно утверждают: он был убежденным антисталинистом. Это необычная черта для человека из окружения Брежнева, и она отразилась в его стиле и методах работы. При реорганизации КГБ и совершенствовании его репрессивных методов на первое место он ставил «профессионализм». Он всегда очень интересовался Западом, особенно Соединенными Штатами, и его эрудиция в этой области вызывала восхищение у лучших советских дипломатов и даже у некоторых критиков системы.

Для Юрия Андропова политика репрессий была способом разрешения проблемы. При столкновениях с Александром Солженицыным, Андреем Сахаровым, Роем Медведевым и другими диссидентами он избрал подход, имеющий целью свести до минимума политический вред, который они могли бы принести - но не уничтожить их, как поступил бы сталинист или державник любого сорта. Андропов был аналитиком, а не палачом. Сторонники жесткой линии стремились изолировать Солженицына, отправив его в Сибирь, но он предпочел выслать его на Запад. Неизвестно, что сыграло роль в деле Сахарова, но решение Андропова - ссылка в Горький - не представляло угрозы ни его здоровью, ни продолжению интеллектуальной работы.

Часто можно услышать, что Андропов был просто старорежимным полицейским - консерватором, сторонником репрессий и поэтому ничуть не лучше, чем другие боссы КГБ. Однако здесь кое-что не принимается во внимание. Конечно, он был щитом системы и отправлял в тюрьму ее политических оппонентов. Но как еще он мог поступать, находясь под пристальным наблюдением «ястребов» из Политбюро и своего собственного ведомства? Андропов честно и старательно выполнял свои обязанности. Для него на первом месте стояла безопасность страны, и он был твердо уверен, что ее враги, которые часто оказывались пособниками Запада, не могут быть терпимы. Он попал в своего рода мышеловку, поскольку его личное положение и безопасность были в руках Брежнева.

Тем не менее аналитический ум и политическая направленность сделали Андропова необычным главой КГБ. На столе у его предшественника Владимира Семичастного с одной стороны лежал перечень опасностей, а с другой - список врагов, которые автоматически считались виновными, а репрессии против них должны были быть беспощадными. Андропов задал себе другие вопросы: какова природа этих опасностей? В чем причины? Как бороться с ними, зная, что они могут создать большие проблемы? Ответ он нашел в политических решениях и реформах.

Поскольку в верхах Андропов имел репутацию сторонника жесткой линии, его положение было твердым, что позволяло ему нейтрализовать некоторых влиятельных «ястребов» или даже заручаться их поддержкой и таким образом разбивать ряды. Это произошло во многом благодаря его хорошим отношениям с ультраконсерватором Дмитрием Устиновым.

Он отдавал предпочтение анализу, а не репрессивному подходу; это становится очевидным из двух отчетов о положении в студенческих кругах, которые он направил в Политбюро: первый 5 ноября 1968 г., второй - 12 декабря 1976 г.[2-47] Они различны по характеру.

Первый отчет, содержащий пространный анализ «групповой психологии» - ментальности, ожиданий и политических позиций студентов города Одессы, был написан студентом, работавшим на КГБ. Андропов рекомендовал членам Политбюро внимательно ознакомиться с ним, поскольку, несмотря на некоторую наивность молодого автора, тот сумел сказать нечто важное. Его главным выводом был полный и сокрушительный провал партии, ее идеологического арсенала в студенческой среде. Аргумент был неопровержимым: студенты хорошо знали свой город и ясно видели, что местные руководители захватили материальные привилегии; они были шокированы цинизмом, с которым они использовали власть в личных целях. Приводились документы, данные и цитаты, демонстрирующие глупость комсомола и партии вузов. Автор подчеркивал полное интеллектуальное убожество партийных функционеров, читавших стандартные «идиотские» лекции и не способных логично и последовательно отвечать на вопросы. Уровень преподавания общественных наук был крайне низким, поэтому студенты отдавали предпочтение естественным наукам и технике. Общественные науки были в пренебрежении - ими интересовались лишь те, кто собирался делать партийную карьеру. Предпочтение, отдаваемое в студенческой среде всему западному, едва ли может вызвать удивление, поскольку критики Запада не пользовались никаким уважением.

Это Андропову хотелось донести до членов Политбюро, которых он уже достаточно изучил. Неизвестно, сколько времени потребовалось ему, чтобы понять, что его первый заместитель, генерал Семен Цвигун, назначенный одновременно с ним, на самом деле был приставлен к нему Брежневым, чтобы следить (и докладывать) - таковы были обычаи этого времени; и Цвигун не был единственным.

Второй документ восемь лет спустя вышел из недр пятого отдела КГБ, боровшегося с идеологическими диверсиями (его возглавлял уже упоминавшийся нами Филипп Бобков, который и подписал этот документ). Он также посвящен настроениям студенчества. С самого начала в нем подчеркивалось, что разведывательные и пропагандистские органы Запада прежде всего нацеливаются на советскую молодежь, и это соответствовало истине; затем был приведен статистический анализ «происшествий» политического характера в студенческой среде за последние годы: распространение листовок, мелкие демонстрации и т. д. Согласно Бобкову, наиболее тревожным был рост числа много пьющих молодых людей, отличающихся и другими «аморальными» привычками. Некоторые сотрудники КГБ считали, что такое поведение непосредственно приводит к политической оппозиции. Неизвестно, как Андропов оценил этот документ и почему он позволил пятому управлению выйти за пределы компетенции контрразведки. В любом случае этот шаг отвечал настроениям сторонников жесткой линии.

Разница подходов в обоих текстах бьет в глаза. Подобно Семичастному, Бобков обрушивается с ругательствами на Запад и на самих обвиняемых молодых людей; он ничего не говорит об ответственности системы. Андропов направил отчет без каких-либо комментариев, перечислив фамилии пяти адресатов (среди них Суслова, «серого кардинала» Политбюро). Он просто прикрепил записку, поясняющую, что КГБ собирается прибегнуть к своим обычным методам («профилактика» и аресты в случае существования подпольных организаций). И пять адресатов просто расписались на документе, возможно, только для того, чтобы показать, что они его прочитали.

Если Андропов подавал отчет без комментариев, это означало, что он не одобряет его содержания. Однако Бобков в своей книге, написанной после падения режима, утверждает, что КГБ и пятое управление часто были против любых «преследований», которых требовали от них разного рода критиканы[2-48], они просто выполняли приказы Политбюро и партии. Его главный аргумент, который можно было часто услышать и от самого Андропова, заключался в том, что на интенсивную антисоветскую пропаганду Запада лучше всего отвечать, а не просто переворачивать обвинения обратно в сторону Соединенных Штатов. Сражение можно выиграть, выявив слабости и просчеты системы и преодолев их. Аналитики из пятого управления часто отстаивали такую линию, но руководство не принимало их во внимание, как если бы КГБ совал нос не в свое дело. Согласно Бобкову, Андропов был единственным лидером, по-настоящему попытавшимся радикально изменить советскую внутреннюю политику.

Ясно оценив стратегию противоборствующей стороны, направленную на подрыв системы, он предложил широкие контрмеры, разработанные различными учеными (психологами, военными специалистами, экономистами, философами). План заключался в том, чтобы радикально изменить характер пропаганды, по-иному подходить к любым проявлениям религиозной и политической неортодоксальности, начать борьбу с коррупцией и националистическими тенденциями и, самое главное, энергично взяться за решение насущных экономических проблем. Пятое управление тщательно готовило аргументы для отчета Андропова Политбюро, «которые могли бы привести к демократизации партии и государства».

Юрий Андропов представил отчет на заседании Политбюро. Леонид Брежнев, Алексей Косыгин, Кирилл Мазуров, Александр Шелепин, Владимир Щербицкий и даже главный идеолог Михаил Суслов выразили согласие с этой двойной программой реформы и контрпропаганды. Бобков исповедуется, что он не знал, восприняло ли все это Политбюро всерьез, но факт остается фактом: ничего не произошло, несмотря на то, что текст ходил в аппарате по рукам. Таким образом, единственный оставшийся шанс был упущен.

Не ясно, почему Бобков не указал даты этого заседания. Представляется невероятным, чтобы опытный генерал КГБ просто выдумал этот эпизод. Отчет должен находиться не только в одном архиве. Если все правда, то маневр был элегантным: бросить на стол предложения о реформе, подсластив их для консерваторов указанием на то, что они также предпринимают сильные пропагандистские контрмеры в той фазе холодной войны, когда положение Советского Союза стало неустойчивым. Феноменальная популярность Горбачева в мире в начале перестройки показывает, что мировое общественное мнение оглушительно аплодировало бы реформам в Советском Союзе.

Но даже сама мысль об этом была недоступна для членов Политбюро с их интеллектуальным уровнем; или, наоборот, они были слишком проницательными, чтобы пойти на собственное самоубийство. В конце концов лучшие стратеги КГБ поняли, что их надежды напрасны; Бобкову оставалось лишь сожалеть о том, что, имея на руках козырные карты, власть-имущие не знали, как ее разыграть. Это событие, которому не суждено было произойти, подтверждает уникальность личности Андропова. Но все было бы более убедительным, если бы нам удалось самим прочитать упомянутый отчет.

Аресты и диссиденты. Сейчас у нас есть данные о репрессиях против политических диссидентов в 1960-х и 1970-х гг., включая виды наказаний и число арестов, и мы уже писали об этом раньше. При Юрии Андропове предпочтение отдавалось превентивным мерам: он выбрал «профилактику». Она коснулась множества людей, но массовые аресты отошли в прошлое. Многие подтверждают, что начиная с 1960-х гг. страх перед службами безопасности и их произволом, столь хорошо знакомый в эпоху Сталина, постепенно испарился. Это само по себе сделало возможными многие формы политической деятельности, в том числе и те, которые шли вразрез с партийными установками.

Андропов, знавший лично некоторых из диссидентов (включая Роя Медведева), изучал их характеры, читал их работы и часто высоко отзывался о них. Однако у главы службы безопасности забот было гораздо больше. Его органы должны были нарисовать точную карту источников потенциальных неприятностей. Согласно его оценкам, число людей, могущих составить активную оппозицию в стране, равнялось примерно 8,5 миллиона, многие из которых были бы готовы действовать в подходящий момент. То есть если бы некоторые ведущие диссиденты оказались катализатором процесса, у них был бы шанс объединить вокруг себя недовольных.

С точки зрения Андропова, только полицейские меры могли предотвратить это - ведь большинство диссидентов открыто ставили себя «по другую сторону баррикад». В любом случае существование системы было его главной заботой. Расхождение между растущими нуждами и скудными средствами (дело касалось не только материальных проблем, но и ограниченных интеллектуальных ресурсов руководства) все углублялось. И это касалось не только экономики, но и политических основ системы.

Новый босс. Парадоксально: получив шанс добиться успеха в 1982-1983 гг., лидер (или лидеры) вынуждены были признать, что система не только больна (это и раньше было понятно Андропову и Косыгину), но и некоторые ее жизненно важные органы уже мертвы.

В начале 1965 г. академик-экономист Василий Немчинов предвидел опасность, обрушившись на «окостеневшую механическую систему, в которой основные параметры неподвижны, так что вся система парализована снизу доверху». Умершего человека нельзя воскресить. Но если дело касается способа управления, возможны демонтаж и перестройка. Это может звучать странно, но управленческие модели перестраивались, используя большое число старых компонентов.

Понятно, что Косыгин и Андропов знали положение лучше, чем любой из историков Запада, поскольку они читали отчеты, ставшие доступными нам только 25 лет спустя. В их числе был солидный неопубликованный труд, направленный Отделением экономики Академии наук СССР Косыгину в бытность его председателем Совета министров. Спустя три года после предупреждения Немчинова сотрудники академии провели систематическое сравнение американской и советской экономических структур - производительность, жизненные стандарты, технологический прогресс, системы стимулов, направление и характер инвестирования. Их вердикт был следующим: СССР проигрывает на всех фронтах, за исключением добычи угля и производства стали. Последнее было гордостью системы, но одновременно свидетельством отсталости страны, поскольку этот сектор считался передовым лишь в XIX веке.

Сигнал был очевидным, подобно арабским письменам на стене дворца Валтасара в Вавилоне, только с единственным различием: угроза исходила не от Бога, а от Соединенных Штатов. Нельзя было терять ни минуты.

Основой застоя, но также его главным симптомом являлось омертвевшее Политбюро, сгруппировавшееся вокруг «живого трупа» Брежнева: унизительный тупик в глазах всего мира. Убрать Леонида Ильича было невозможно, поскольку (в противоположность делу Хрущева) невозможно было сформировать большинство, которое поддержало бы нового лидера.

Другим аспектом была опутавшая всех и вся коррупция, которая просто захлестнула Россию. К ней были причастны члены семьи Брежнева - несчастный генеральный секретарь ничего об этом не хотел слышать. Стали привычными мафиозные сети, ключевыми фигурами которых были некоторые высокопоставленные партийные чиновники (даже кое-кто из вождей). Ничего подобного ранее не бывало. Без сомнения, КГБ располагало самой подробной информацией.

Именно в том момент, когда страна узнала об открытом походе КГБ против этой мафии и даже о туче, сгустившейся над семьей Брежнева и другими тяжеловесами, неожиданно на политической сцене прозвучал выстрел: 19 января 1982 г. покончил жизнь самоубийством Семен Цвигун - тень Брежнева за спиной Андропова. Вскоре последовали и другие выстрелы. Спустя несколько дней умер (естественной смертью) самый влиятельный партийный консерватор - «серый кардинал» Суслов. Такое стечение обстоятельств изменило баланс сил внутри Политбюро не в пользу «болота».

Это кажется сценарием политического триллера, но так и происходило на самом деле. В КГБ Цвигун (под контролем Суслова) был ответственным за расследование коррупции, к чему были причастны многие высокопоставленные фигуры, в том числе семья Брежнева. Лично Суслов был выше подозрений, но он, тем не менее, запретил Цвигуну показывать кому-либо компрометирующие материалы. Таким образом, Андропов, по-видимому, не имел к ним доступа. Когда и Цвигун, и Суслов скончались, Андропов получил их в свои руки и стал копать дальше. Как выяснилось, сам Цвигун был замешан в коррупции наряду с другими людьми, близкими к членам Политбюро. Мы опустим детали.

Брежнев умер как раз в это время - в ноябре 1982 г. Антикоррупционный натиск парализовал «болото» и нарушил баланс сил внутри Политбюро и Центрального комитета. Таким образом, странный шеф КГБ Андропов почти случайно стал генеральным секретарем. Он был у власти только 15 месяцев - другая случайность, - но за этот краткий период были подняты интересные проблемы, которые следует внимательно рассмотреть, частично в качестве прогноза событий, которые могли бы произойти (если... если....).

Несколько человек, портреты которых мною набросаны довольно бегло, выделялись динамичным характером и большими способностями. Остальные, ничем не примечательные, составляли «болото» или просто мертвый груз; рассказ о них не входит в наши планы.

Но стоит на мгновение задержаться на одном аспекте внутренних маневров в Политбюро. Генеральный секретарь ведал всеми назначениями: он мог кооптировать или вывести из состава кого угодно по собственному желанию. Его сторонникам надлежало обеспечить одобрение его решений Политбюро или Центральным комитетом. По другому сценарию, который уже был опробован, группа, стремящаяся избрать нового генерального секретаря, могла свергнуть прежнего при наличии достаточного большинства в Центральном комитете и при поддержке армии и КГБ. Фактически достаточно было только поддержки армии, а с КГБ при таких обстоятельствах можно было не считаться.

Наоборот, и это парадоксально, слабые лидеры, вроде Брежнева и Черненко, могли заблокировать ситуацию, если большинство посредственностей в верхах нуждалось в обессилевшем генеральном секретаре, чтобы сохранить свое положение. Таким образом, Брежнев, хитрый, но не зловредный человек, стал цементирующим гарантом status quo: он не представлял угрозы, и «болото» чувствовало себя в безопасности. Ситуация становится еще более парадоксальной, когда такой генеральный секретарь все еще остается на посту, но практически его нет, так как он годами болеет.

Когда Микоян критиковал «непоследовательную» политику Хрущева, он опирался на факты. Но такую непоследовательность нельзя объяснить только его характером. Просчеты руководителя страны частично были следствием отсутствия установленных правил работы Политбюро, которое рассматривалось как всемогущая вершина сверхцентрализованной системы. В отсутствие надлежащего устава стремление генерального секретаря проводить определенную политику или даже просто сохранить свое положение неизбежно должно было привести к попытке захвата всей полноты власти с помощью своих личных сторонников (на которых никогда нельзя полностью положиться). Старая модель личной диктатуры вновь давала себя знать, словно институционный вакуум мог быть заполнен только одним человеком.

Это заставляло членов Политбюро поддерживать диктатуру или самим рваться к диктатуре, словно никакого иного modus operandi не существовало. Поэтому оказался возможным «невозможный» Хрущев, который в иной ситуации мог быть нужным игроком команды, играющей по правилам. Такая квазиструктурная слабость, заставляющая генерального секретаря вести себя подобно диктатору или по меньшей мере позволявшая ему это, была врожденным качеством, унаследованным от Сталина, частью его еще живого наследия.

Однако не все было предусмотрено на шахматной доске власти наверху (Политбюро, Центральный комитет, министерства). Верховенство, конечно, мог получить посредственный и слабый человек (Брежнев или Черненко). Но оно могло оказаться и в руках сильной и динамичной личности (в лучшем или худшем смысле) - Сталина, Хрущева или Андропова. Отстранить посредственность и изменить курс было невозможно в течение некоторого времени до наступления подходящего момента: время подошло, по моему мнению, когда коррупция своими щупальцами опутала различных людей «болота», сделав их уязвимыми и податливыми.

Таким образом, если система была близка к параличу и по-настоящему у руля никто не стоял, это не означало, что не мог бы появиться энергичный штурман, способный изменить курс, начав с перетряски наверху. Конечно, для начала сыграл свою роль счастливый случай. Но в результате стало возможным быстро осушить «болото» методами насильственной очистки партийного аппарата. За появлением новых руководящих кадров последовали новые инициативы. Именно так произошло с Андроповым.

Один из его ближайших сотрудников по КГБ, Вячеслав Кеворков, высокопоставленный офицер контрразведки, добавил штрихи к нашему портрету Андропова[2-49]. Он выполнял различные международные задания - в том числе руководил «тайным каналом» связи с лидерами Западной Германии, поэтому часто встречался с Юрием Владимировичем. Его книгу можно считать первоисточником.

Согласно Кеворкову, Андропов раздумывал о возможности соглашения с интеллигенцией; с ее помощью он собирался реформировать систему. Образцом для него был Анатолий Луначарский, который при Ленине знал, как общаться и сотрудничать с этой социальной группой. Высокоинтеллигентный человек, Андропов отчетливо сознавал, что партия страдает от низкого интеллектуального уровня многих кадров высшего эшелона, а также и лидеров. Частые насмешки по поводу его верности Брежневу не стоят большого внимания; ведь последнему он был обязан своим постом.

Мои слова о том, что Андропов знал истинную цену советскому руководству, подтверждаются Кеворковым. Он приводит мнение своего шефа: «Никто из нынешних партийных или государственных лидеров не принадлежит к числу талантливых политиков и не способен решить проблемы, стоящие перед страной». С точки зрения Кеворкова, новый генеральный секретарь был из их числа; он заканчивает свою книгу следующим заявлением: «Без сомнения, Андропов был последним государственным деятелем, который верил в жизненность советской системы. Но не системы, которую он унаследовал, придя к власти: он верил в систему, которую надеялся создать путем радикальных реформ».

Существует много свидетельств того, что интеллигентные политики, подобно Андропову, понимали, что система нуждается в реконструкции, ибо ее экономические и политические основы ныне оказались в угрожающем состоянии. Реконструкция могла означать только поэтапную замену ее.

Действительно ли он так думал?

Хотя его личные архивы остаются недоступными, решения, которые он принял (или намеревался принять), позволяют ответить на этот вопрос положительно.

Андропов пришел к власти быстро и беспрепятственно. Он начал осторожно, но страна вскоре поняла, что в Кремле затеваются серьезные дела. Первые шаги были предсказуемыми: восстановление дисциплины на рабочих местах. Но это не означало, что рабочие будут перевоспитывать элиты; они сами отнюдь не были ярким примером трудовой этики, и контроль за соблюдением рабочего времени охватывал все аспекты нарушений, включая прогулы и опоздания, привязанность к даче, водке, пиву и другим прелестям жизни.

Андропова узнавали все больше и лучше. Его популярность росла. Страна обрела руководителя, это было очевидно. Реформы требовали подготовки и времени: были поставлены задачи и созданы комиссии. Некоторые меры были временными; другие необратимыми - особенно быстрая чистка всего слоя могущественных, отсталых аппаратчиков, бывших инструментами прежнего руководства. Некоторые подробности можно почерпнуть у одного из тех, кто был назначен на их место[2-50].

Увольнение министра внутренних дел Николая Щелокова, протеже Леонида Брежнева, было встречено всеобщим одобрением. В аппарате Центрального комитета начальники таких отделов, как организация торговли, партийных организаций, научно-исследовательских и академических институтов и главного отдела, составлявшие так называемый малый рабочий кабинет (или иногда «теневой кабинет»), предопределяли большинство из важнейших политических шагов. Андропов положил конец их всевластию.

Интеллигенция была в восторге от того, что на пенсию отправился Сергей Трапезников, другой протеже Леонида Брежнева, почитавший себя идеологическим светилом партии. Великий инквизитор и закоренелый сталинист, он преследовал писателей и академических ученых, чьи высказывания не нравились ему. Такие люди составляли костяк партийного руководства: низвержение их одним ударом стало мощным сигналом.

При Андропове возросла роль Михаила Горбачева. Новые люди пришли на ключевые позиции в партийном аппарате. Андропов пригласил Вадима Медведева возглавить отдел научно-исследовательских и академических институтов. Этот человек был в немилости у прежнего начальства, поскольку «не соблюдал субординацию», стремясь превратить партийную Академию общественных наук, где он был ректором, в серьезное научное учреждение. Андропов сказал ему, что нужны новые подходы для ускорения технологического и научного прогресса и для улучшения состояния общественных наук, переживавших тяжелое время при Трапезникове. Академия должна заняться серьезными исследованиями, а не выпускать пустейшие идеологические тексты.

Андропов ввел Виталия Воротникова в Политбюро в 1983 г. В своем опубликованном дневнике тот добавляет некоторые штрихи к нашему портрету нового генерального секретаря[2-51]. На него произвела сильное впечатление интеллигентность Юрия Владимировича, которая проявлялась во время их деловых бесед. В заметках, которые он делал во время заседаний Политбюро, фигурирует сильный язвительный Андропов, не чуждающийся крайне серьезных проблем - от дисциплины на рабочем месте до функционирования экономики и поиска ее новой модели.

Андроповский подход был сугубо прагматичным: он хотел постепенно расширить масштаб реформ. Первым важным шагом в экономической сфере стало разрешение заводам работать на полном хозрасчете, то есть оперировать ценами и прибылью. Однако Воротников - неофит, еще не полностью постигший характер работы Политбюро, - ничего не сообщает о комиссиях высокого уровня, созданных для подготовки этих шагов; ему также неизвестно о планах Андропова реформировать партию. К ним мы еще вернемся.

Первые начинания Юрия Владимировича были умеренными, но он готовился предпринять и другие; своим сотрудникам он говорил: «Мы должны изменить экономический механизм и плановую систему». Задача ускорения, по-видимому, вставшая еще до того, как он был избран генеральным секретарем, вышла на первый план. В то же время различного рода заговоры, которые Хрущев преодолевал или подавлял, вновь дали себя знать. Государственная администрация отмечала: отделы министерств не являются примером эффективной организации и не способны создать условия для «нормальной, высокопродуктивной рабочей атмосферы».

Эти инициативы были знаменательными, даже предсказуемыми; еще большее число их маячило на горизонте. Но выдержки из протоколов заседаний Политбюро, ставших доступными, проливают новый и поразительный свет на избранную стратегию. Приближалось переизбрание партийных органов, как обычно, поступали отчеты, и Андропов неожиданно заявил в официальном документе партии в августе 1983 г.: «Партийные предвыборные собрания проходят по заранее написанному сценарию, без серьезных и откровенных обсуждений. Декларации кандидатов изданы загодя; любая инициатива или критика подавляется. Отныне ничто подобное не может быть терпимо»[2-52].

Это был взрыв бомбы. Критика в адрес безынициативных, погруженных в собственные интересы партийных боссов ясно показала, что их можно легко сместить в ходе избирательной кампании; для всего правящего слоя создалась абсолютно новая ситуация. Многие из них были ex officio членами «выборных» партийных органов всех уровней от парткомов и обкомов до самого Центрального комитета. Смена этой структуры была бы важным шагом. Создалась бы совсем иная атмосфера, отличная от той, когда «избрание» фактически означало «назначение». Андропов открыто сказал, что ему хотелось бы видеть настоящие выборы. Следовательно, он знал, что так называемая партия фактически труп, который невозможно воскресить и следует уничтожить. И стоящие у власти это хорошо поняли. Пресловутая «неприкосновенность кадров» (неприкосновенность должности вне зависимости от реального дела) могла вот-вот исчезнуть, и с ней - безнаказанность «старого доброго времени». Уютное паразитическое существование класса партийно-государственных бюрократов подходило к концу.

Подлинные выборы внутри партии означали появление политических фракций и приход новых лидеров; и это была бы уже новая партия, независимо от того, какое название она бы носила. Такая партия, все еще стоящая у власти, но уже планирующая реформы, могла бы управлять страной в период трудного перехода к новой модели.

Конечно, все это осталось в проекте. Юрий Андропов, страдавший от неизлечимой болезни почек, сошел со сцены в 1984 г. Его сменил другой очень больной человек, Константин Черненко, - безликий аппаратчик, правление которого продолжалось всего 13 месяцев. Затем «партия» пошла на ряд театральных экспериментов. Прежде всего в 1985 г. к власти пришел молодой генеральный секретарь Михаил Горбачев, наследник Андропова, разделявший большинство его здравых идей; он был обречен пасть, и это прискорбно, поскольку его возвышение было подобным полету метеорита. Затем государственно-партийная (вернее, партийно-государственная) система исчезла без пролития крови; ее жестокие силы безопасности были в целости и сохранности, но не получили приказа стрелять. Это было другой заслугой Горбачева, но не спасло его от бессилия и потери власти. Фактически не в кого было стрелять, поскольку система не была повержена под натиском яростных масс. Налицо было соскальзывание в «реформы», которые превратили Россию в неразвитую страну.

Диагностические заметки. Такие слова, как «парадокс» и «ирония» с исчерпывающей полнотой характеризуют историческую судьбу России. Но сразу же возникает образ тяжкого груза, который люди волокут за собой, подобно тому, как бурлаки на Волге тащили громадные баржи и думали: «Хитроумному англичанину легко; за него тяжести волокут машины». У русских же были только песни, придававшие им мужества.

Полная тревог история, с ее изгибами и переворотами, породила в душе многих русских (или, точнее сказать, жителей России) глубокую экзистенциальную боль, которую лучше всего определить словом тоска, с ее богатством оттенков от меланхолии, печали и страха до депрессии. Можно еще добавить и уныние, когда хочется пожалеть самого себя. Это полный горечи напиток - и его можно утопить только в другом напитке... Подобную сентиментальность плюс невыносимую дозу цинизма легко найти в народных разбойничьих песнях с их слезливым культом ножа - инструмента разрешения споров и символом всего жизнеустройства. Накануне перестройки Булат Окуджава, Александр Галич, Владимир Высоцкий редко пели бодрые песни; они выражали настроение - свое и своей страны: нечто среднее между неприятием, состраданием, мольбой и отчаянием. Не потому, что люди в СССР не знали радости (ее было много), но потому что эти поэты поняли, что страна идет по неправильному пути и история не будет к ней ласковой. В эпоху заката, упадка, застоя богатой партии барды впадают в отчаяние.

Наши данные извлечены из архивов Госплана и Центрального статистического управления, которые были недоступными в то время, когда песни бардов кочевали по России. Но теперь, сравнивая оба источника, понятно, что они, по сути дела, рассказывают одну и ту же повесть...