Современная австралийская новелла

На западе — Ветряная мельница

Солдат заступил на этот пост у рубежа две недели назад. Никто пока не появлялся. Ограда — проволока под током — рассекает пустыню, тянется с севера на юг, с юга на север, все прямо, прямо, насколько хватает глаз, никуда не сворачивая, не меняя направления. Днем дальние участки ее мерцают, парят в знойном мареве. Лишь в сумерки все становится на свои места. Ограда высотой в десять футов, и нигде никаких разрывов, проход только у солдатского поста. Хотя, может, дальше, милях в двадцати, есть и еще такой же пост. А может, и нет. Может, этот разрыв единственный, и никакого другого входа-выхода в ограде нет — кто его знает, ему ничего не сказали. Кроме одного — что он не должен задавать вопросов. Инструктируя солдата, офицер сказал лишь то, что счел необходимым: территорию к западу от рубежа следует считать Соединенными Штатами, хотя на самом деле это не так, а к востоку — Австралией, что так и есть; пересечь рубеж в этом пункте можно позволить лишь американским военным, имеющим специальный пропуск Южного командования. Солдату дали фотокопию старого, двухлетней давности, пропуска и на грузовике доставили на пост. Вот и все.

В Соединенных Штатах никто не инструктировал солдата по поводу рубежа, солдат про него и слыхом не слыхал. Никто нигде не объяснил, идет ли рубеж на всем протяжении по прямой или то, что видно с поста, лишь часть огромного кругового ограждения; никто не потрудился упомянуть, какова общая протяженность рубежа. Может, он идет через всю Австралию с севера на юг и делит ее пополам — почем знать. Но даже если итак, солдат понятия не имел, где проходит рубеж, не мог бы прочертить его на карте. Вместе с двумя поварами, пятью джипами и прочими припасами его самолетом перебросили из Америки, прямо с военно-воздушной базы в Иелламби. После того как они приземлились, никто не объяснил ему, где он находится, и карт никаких не было, и про него самого вспомнили только через пятнадцать часов.

В общем, этот рубеж где-то в Австралии, а где именно — кто его знает, может, параллельно идет и еще одна такая ограда, а может, их несколько сот, и от одной до другой тридцать миль. Может, даже один рубеж получше, другие похуже, и не все проходят по этой пустыне, где уныло звенит тишина и в проволоке гудит ветер.

Дорога пересекает рубеж почти под прямым углом. Но угол не совсем прямой, и от этого уже две недели разбирает досада. Первую неделю он не понимал, что же это ему досаждает — какая-то маленькая, но упрямая помеха, будто камешек в башмаке.

Угол между асфальтовой дорогой и рубежом не в точности прямой. Примерно восемьдесят семь градусов. А через месяц недостающие три градуса, пожалуй, будут досаждать еще сильней.

Стоя на двойной белой полосе, бегущей посреди дороги, солдат с размаху отфутболивает с асфальта красный осколок булыжника назад, в пустыню.

Долговязый солдат сонно покачивается в кресле на пороге своего дома-фургона, невидящим взглядом смотрит сквозь запыленные стекла солнечных очков. Три недели назад ему объявили: можно взять с собой ящик определенного размера с личными пожитками. И он смутно представил, что его ждет впереди. Не первый год он служит, побывал в разные времена в разных странах и уж кресло подобрал как раз под размер ящика. В оставшееся место засунул журналы, детективы и еще Библию. О Библии подумал в последнюю минуту. И сам тогда удивился, но с тех пор ни разу и не вспомнил о ней, не заглянул в нее.

Когда укладывался, был уверен, рано или поздно из-за кресла придется выдержать бой. Ему-то виделся лагерь. А оказалось, нет тут никакого лагеря, один только фургон у проволочного рубежа.

Солдат чистит, протирает стекла солнечных очков, которые сделаны по рецепту в Далласе, штат Техас, и встает с кресла. И как всегда, стукается головой о притолоку. Очень высокий и оттого сутуловатый, он теперь из предосторожности сутулится больше прежнего. Сколько раз уже стукался головой, теперь на самой макушке, где в коротко стриженных волосах просвечивает плешь, точно на старом рыжем ковре, образовалась незаживающая ссадина.

Нет, это не дом-фургон, никакой не дом-фургон. Скорее алюминиевый гроб, — алюминиевый гроб на эдаком вертящемся основании, вроде тяжелого орудия на вертлюге. Зачем такое придумали, не поймешь, но уж он воспользовался устройством, поворачивает фургон то так, то эдак — чтоб дверь не приходилась против ветра. Сменяет поле обзора — вот как он это называет, сменяет поло обзора.

Но как ни поворачивай фургон, перед глазами все то же. Только одно и меняется — расстояние, на какое видна проволочная ограда. Ведь ничего другого тут нет — ни гор, ни трав, один только ветряк на запад от рубежа. Капрал, который привез его сюда на грузовике, говорил, в пустыне хоть что-то растет, когда пройдет дождь. Капрал говорил, дождь прошел два года назад. Он говорил, тогда по всей пустыне зацвели мелкие цветочки и трава повылезла.

Раз-другой солдату вздумалось сходить к ветряку, просто так, ни с того ни с сего. Ему все одно, зачем она тут стоит, эта ветряная мельница, а только она вроде дороги — досаждает.

Солдат запасся патронами, прихватил две гранаты, автомат и, пока шел по раскаленной каменистой пустыне, все оборачивался на фургон и на просвет в проволочном рубеже, где его пересекает дорога. Еще не дойдя до ветряка, он валится с ног от усталости — может, ветряк оказался дальше, чем думалось, а может, и другое — чего ради надрываться, ни черта нового там не найдешь.

Позавчера он подошел довольно близко, даже слышал лязг — в тишине пустыни донеслось до него эдакое металлическое позвякиванье. Только он один в целом свете и мог сейчас слышать этот лязг. Он плюнул наземь и смотрел, как плевок испарился. Потом дал в сторону ветряка несколько очередей из автомата. А потом повернулся и поплелся назад, по шее — мурашки.

Когда он забрался в фургон, термометр там показывал сто двадцать по Фаренгейту.

Стены были хорошо изолированы: примерно один фут три дюйма толщиной. Но он просто не мог держать дверь закрытой, а при распахнутой двери аппарат для кондиционирования воздуха забарахлил и наконец вовсе перестал работать. Солдат не доложил о поломке, виноват-то он сам. Ну даже приехали бы из Иелламби, починили кондиционер, все равно он опять будет оставлять дверь настежь, и тот опять выйдет из строя. И из-за двери пришлось бы спорить.

Ему нужен воздух. Так повелось с детства, в четырех стенах он задыхается. Без свежего воздуха у него болит голова, а кондиционер совсем не то, что свежий воздух. Может, другие солдаты на других постах у этого рубежа — если есть тут еще солдаты — сидят в фургонах и ведут наблюдение за пустыней через толстые оконные стекла. А он так не может. Он любит свежий воздух.

Свежий воздух нужен был ему в детстве, нужен и по сей день, и теперь, на сорок третьем году, своими боями за право держать окна открытыми он даже в некотором роде прославился. Он длинный и тощий и вовсе не рожден бойцом, но волей-неволей выучился воевать, потому что без свежего воздуха ему не житье. Воюет он не по-честному, и многие сочли бы его приемы подлыми, но он умеет добиться своего, а только этого ему и надо.

Скоро он выйдет из фургона и наберет еще ведро скорпионов. Делается это проще простого. Пустыня чуть не сплошь изрыта ямками, от одной до другой два-три дюйма. Если залить ямку водой, скорпионы выползают наружу. Вот потеха, как будто хотят напиться. Он тихонько смеется и заговаривает с каждым скорпионом, едва тот покажется из норки. Когда скорпионы всплывают, он зачерпывает их кофейной кружкой и вываливает в синее ведерко. Потом, собрав побольше, ошпаривает весь улов кипятком из артезианской скважины. Так вот у него и набирается ведерко скорпионов.

К северу от дороги он разметил на глазок сетку координат. По его подсчетам, в каждом квадрате (он выложил их пустыми бутылками и пивными банками) примерно ведерко скорпионов. Каждый день, пока он здесь, он будет очищать пустыню от ведерка скорпионов, вот какой у него план, план этот родился только вчера. Сейчас, можно считать, один квадрат уже очищен.

Солдат обувает тяжелые форменные башмаки, встает с кресла и идет на поиски вчерашнего ведерка. Снаружи солнце так и слепит, даже в темных очках поневоле прикрываешь глаза. Сильней всего слепит алюминиевый фургон. Все вокруг будто на одной из тех передержанных обесцвеченных фотографий, которые получились у него в Вашингтоне. Синее ведерко стоит там, где он оставил его вчера вечером, — возле генератора. Теперь, когда кондиционер не работает, генератор угомонился, его почти не слыхать.

Солдат берет ведерко, в котором когда-то был земляничный джем, и вываливает темную кашу из скорпионов на дорогу, на самую середину, на двойную белую полосу. Еще через две недели посреди дороги будет пятнадцать аккуратных кучек. А если исхитриться набирать по два ведерка в день, их будет тридцать. Пожалуй, займись он этим делом всерьез и работай не покладая рук, посреди дороги, на двойной белой черте, может выстроиться несколько сот скорпионьих кучек. Но рано или поздно его сменят с поста или придет грузовик с довольствием, и тогда, едва он появится, надо будет скорпионов убрать.

Солдат идет медленно, башмаки шаркают по дороге, синее ведерко мягко ударяет по ноге; он входит в фургон и принимается искать кофейную кружку. Скоро он выйдет и опять наполнит ведерко скорпионами.

Солнце уже низко, и все притихает, а может, так просто кажется, оттого что шумней стал ветер, только-только поднявшийся ветер. Внезапные порывы взметают, крутят песок, которым покрыт твердый каменистый грунт пустыни. Изредка небольшой песчаный вихрь налетает и на него, жалит лицо, руки. Но, несмотря на шорох песка, на шум ветра, чудится, будто вокруг мертвая тишина…

Ссутулясь, он стоит посреди дороги, в опущенной руке номер «Плейбоя», и глядит, глядит вдоль дороги, всматривается в даль. Где-то там, на западе, у самого горизонта — еле различишь — какой-то зверь переходит дорогу. Нет, это не кенгуру. Кто-то другой, а кто — не поймешь.

Солдат глядит на запад, за ветряк, смотрит, как медленно темнеет небо. Он поворачивает голову, поворачивается всем телом, только ноги не сдвинулись с места, охота поглядеть, как в восточном краю неба медленно садится солнце.

Он чуть приседает, наклоняется лишь настолько, чтоб бережно положить журнал на дорогу. Медленно идет к фургону, опять взглядывает на ветряную мельницу, которая медленно сливается с темным небом на западе.

Автомат — в фургоне, на койке. Солдат вкладывает в магазин новую обойму и, неспешно переступая длинными своими ногами, возвращаете на прежнее место на дороге. Тяжёлый шаг по асфальту отдается в голове, напоминает о бесчисленных парадах. Он нажимает спуск и разряжает всю обойму прямо в солнце, которое медленно садится на востоке.

В жаркой тьме он лежит на койке полуголый, в шортах и мягких белых носках. Такие носки он всегда закупает впрок, у Фиша и Дедженхарда, в Далласе, — толстые белые носки со ступней из полотенечной ткани, чтоб впитывала пот. Три недели назад он купил там дюжину пар. Отдал по четыре доллара двадцать центов за пару.

Он лежит на койке и слушает, как гудит на ветру проволока ограды.

Надо кое в чем разобраться, но сейчас лучше не думать об этом. Неохота ему думать про запад и восток. Где запад, где восток, можно определить в два счета. На полке над головой — компас установленного образца. Можно прямо сейчас взять электрический фонарь, выйти из фургона и определиться.

Но в голове что-то перепуталось. Может, территорию, которая по-здешнему на востоке, следует считать частью Соединенных Штатов, а ту, которая на западе, — Австралией. А может, все, как ему помнится: на запад — Соединенные Штаты, а на восток — Австралия; может, так оно и есть, и просто он перепутал, где запад, а где восток. Вот ветряк, тот в Соединенных Штатах, это точно. Капрал вроде что-то сострил на этот счет, но, пожалуй, он не понял остроты.

А можно рассудить и по-другому — солнце-то здесь заходит на востоке. Юркая, вороватая мыслишка эта нет-нет да и мелькнет в мозгу, но солдат старается ее отогнать, затыкает уши.

Ему велено было никого не пропускать внутрь, но не понимает он теперь, что считается «внутри». Если б ему потрудились сказать, где «внутри», а где «снаружи», он знал бы, какова его задача.

Может, позвонить на базу, спросить… Ну нет, от одной этой мысли вмиг начали гореть уши.

Жарко, до чего жарко. Солдат приподнимает голову с подушки, вытягивает шею, пытается разглядеть во тьме голенькую на обложке «Плейбоя». Сухими от жары пальцами поглаживает глянцевую бумагу, а думает о рубеже. Хоть бы ему сказали, какой он, этот рубеж, целиком — круглый, квадратный или еще какой. Тогда было б легче разобраться. Совсем бы неплохо знать, какой он.

Сейчас, во тьме, это просто рубеж, который тянется через пустыню, насколько хватает глаз. Ухватившись крупными сухими руками за мягкие носки, солдат подтягивает колени к животу и перекатывается на бок.

Ветер снаружи вроде стих. В иные минуты, кажется, издали слышен лязг ветряка.

В четыре тридцать утра звонит будильник, солдат мигом просыпается, но голова еще полна путаницей снов. Лучше бы их не помнить, эти сны. Из пупка у него все тянулась и тянулась нескончаемая шелковая нить, он сам же ее вытягивал и никак не мог остановиться. Еще и сейчас ощущает в желудке пустоту. Не ту, какая бывает, когда оголодал, а хуже, словно та нить утащила у него что-то дорогое.

В темноте он бродит по фургону, натыкается на все подряд. Свет зажигать неохота. Он и прошлой ночью обошелся без света. В темноте уютней. Опрокинулся пузырек с жидкостью против насекомых, но рядом нашелся кофе. С помощью зажигалки солдат разжигает примус.

Можно бы выйти, взять кипящей воды прямо из артезианской скважины, да неохота, уютней вскипятить самому. Так уютно булькает вода, а то в фургоне всегда тишина, оглушающая тишина, будто это номер в роскошном отеле.

Скоро рассветет. Взойдет солнце, но солдат об этом не думает, не думает он ни о солнце, ни о рубеже, ни о том, что же рубеж разделяет, окружает или отгораживает; только об одном он думает — как булькает закипающая вода.

Отблески голубого пламени пляшут на изрытом жизнью лице, на впалых щеках, на запавших глазах и висках. В зеркале для бритья лицо его будто поверхность какой-то планеты, будто фотография лунной поверхности в журнале «Лайф». Чужое, незнакомое лицо. Солдат проводит по нему ладонями — не столько чтобы ощутить на ощупь, скорее чтоб закрыть свое отражение.

Кофе готов, и, пока он стынет, солдат одевается. Почему-то сегодня он надевает парадную форму. Просто для разнообразия, говорит он себе. Форма чистая, отутюженная, он достал ее со дна чемоданчика. Ее отутюжили в Далласе, штат Техас, и она все еще пахнет американским крахмалом и чистым паром больших жарких прачечных с автоматическими гладильнями.

Здесь, посреди пустыни, запах этот — точно старая моментальная фотография. Одеваясь, солдат озадаченно, умиленно улыбается.

Он стоит на дороге. Еще холодно, он топает ногами, а сам смотрит туда, где положено быть горизонту. Ничего не разглядишь, одни только звезды, незнакомые звезды. Да он все равно никогда не мог разобраться в звездах, никогда не знал, где Большая Медведица, а где Телец, прекрасно обходился и так.

Он стоит на дороге и медленно поворачивает голову то вправо, то влево, вглядывается в еле различимый горизонт. Рано или поздно где-то вдалеке посветлеет, словно на самом краю земли вырос город и в нем зажжены огни. Свет станет разливаться все шире, а потом начнется жара, но до тех пор надо разобраться, где же все-таки запад, а где восток.

Он поворачивается к востоку. Смотрит на дорогу, в сторону, которую две недели считал востоком, — считал востоком, пока не взбрело в голову поглядеть на закат. Стоит неподвижно, руки за спиной, будто связаны, по затылку, по шее — мурашки.

Стоит на двойной белой полосе, расставив ноги, словно по команде «вольно». Так и стоит, покуда впереди на дорогу не ложится четкая тень. Его собственная тень, длинная, тощая, ее отбросило солнце, которое восходит на «западе». Он медленно поворачивается — на ясном утреннем небе четко вырисовывается ветряк.

Немного погодя — может, через пять минут, а может, через полчаса — откуда-то появляется маленький самолет. Он летит с «севера», как раз над проволокой, совсем низко. Пожалуй, так низко, что и радар не засечет, приходит на ум солдату, — ни сигнала тревоги не было, ни какого-либо предупреждения. Скорей всего, инспекционный полет, обычная проверка, а может, он доставляет припасы. Побывал на других постах рубежа, подальше к «северу».

Лишь когда самолет оказывается совсем близко, солдат понимает, что это не военная машина. Вот самолет уже над ним, над фургоном, виден гражданский номер. Самолет делает круг, заходит на посадку, сейчас приземлится на дороге, солдат со всех ног кидается в фургон за автоматом. Сует обоймы в карманы и выскакивает в ту самую минуту, когда самолет садится ярдах в десяти от фургона.

Все последующее он ощущает как бы издали. Словно наблюдает за собой со стороны. Однажды он попал в автомобильную аварию — на автостраде в Калифорнии у него лопнула шина. По сей день помнит он, как наблюдал тогда за собой, пока обуздывал машину, — наблюдал спокойно, без страха.

И вот он делает пилоту знак выйти из кабины, показывает, чтоб тот стал у крыла и поднял руки вверх. Привыкший служить в чужих странах, он умеет обходиться без слов. Выразительно что-то буркнул, для пущей ясности помахал, а потом и ткнул автоматом. Пилот что-то говорит, но солдат не слушает, ему это без надобности.

Пилот уже немолод, с брюшком. Он весь в белом — белые шорты, рубашка, носки. Туфли черные, а сам по-городскому бледный. Похоже, он чем-то озабочен. Солдату нет до этого дела. Самыми простыми словами, всякий поймет, он спрашивает, что тому надо.

Пилот отвечает торопливо, объясняет, что сбился с пути и горючее на исходе. Он летит в миссию, и называет, где она находится, но солдат пропустил название мимо ушей, оно для него пустой звук.

Он знаками позволяет пилоту сесть в тень под крыло самолета. Пилот, видно, в сомнении, наверно опасается за свою белую одежду, но, поглядев на солдата, неуклюже залезает под крыло, кое-как там съеживается.

Потом солдат объясняет, что пойдет звонить по телефону. И объясняет еще, что, если пилот двинется с места или попробует удрать, он заработает пулю.

Солдат набирает номер телефона, который никогда прежде не набирал. И тут соображает, что неизвестно, с кем у него связь: с базой в Иелламби, которая находится «снаружи» охраняемой территории, или с кем-то «внутри». Где-то там снимают трубку. На проводе офицер, майор, имени которого он прежде не слыхал. Солдат объясняет, что произошло; майор спросил, какое именно горючее требуется самолету. Солдат вышел за дверь, узнал, вернулся к телефону.

Прежде чем повесить трубку, майор спрашивает, с какой стороны проволоки он сейчас находится.

Солдат отвечает — снаружи.

Грузовик пришел лишь через два часа. За рулем капитан. Странно, однако солдат не удивился. Правда, досадно: он-то надеялся расспросить, где же тут «снаружи», а где «внутри». А теперь вот не удастся.

Короткий разговор. Солдат и капитан сгрузили несколько бочонков с горючим и ручной насос. Капитан отчитал солдата, зачем невежливо обошелся с пилотом. Солдат отдал честь.

Пока он закрывал откидной борт грузовика, капитан и пилот разговаривали — похоже, пилот о чем-то спрашивал, по ни вопросов, ни ответов не разобрать.

Капитан разворачивается, съехав с дороги на скорпионью сетку, и медленно уезжает, откуда приехал.

Пилот машет солдату из открытой кабины. Солдат стоит у дороги и в ответ тоже неторопливо машет. Пилот включает мотор, рулит по дороге, разворот, сейчас он оторвется от земли.

И тут солдат спохватывается: а вдруг пилот перелетит рубеж, окажется над территорией Соединенных Штатов? Этого допустить нельзя, на то и пост. Солдат машет пилоту, чтоб садился, но тот, видно, занят своим, а может, не понял знака. Самолет набирает скорость, он все ближе. Солдат машет, бежит навстречу. Откуда ему знать, где «внутри», а где «снаружи». Не мог же он спросить у офицера. Его бы за это под суд.

Солдат стоит у дороги, маленький самолет приближается, уже оторвался от асфальта. Может, уже футах в шести над дорогой, и тут солдат прицеливается и стреляет. Пилот уронил голову. Крылья самолета чуть качнулись — влево, потом вправо. В зоне, которая считается «западом», маленький самолет завалился на левое крыло, перевернулся — взрыв, сноп огня, дым.

Солдат стоит посреди дороги и смотрит, как горит самолет.

У него есть заступ, кирка и лопата. Что можно, он сплющивает, что поддается — разбивает. Потом принимается рыть яму, надо закопать останки самолета. Земля твердая, каменистая. А яма нужна большая. Форма, парадная форма потемнела, перепачкалась. Солдат копает упорно, пальцы и ладони уже в пузырях, кровоточат. Кругом полно скорпионов. Но не до них ему, некогда. Некогда сейчас, говорит он скорпионам.

Жарко, до чего жарко.

Солдат копает и тихонько скулит от усталости.

В иные минуты, копая, он, кажется, слышит лязг ветряка. Солдат протяжно скулит — интересно, а ветряк его слышит?