Современная норвежская новелла

Тюлень _{Перевод Л. Горлиной}

Последние годы своей жизни рыбак Матеус каждое лето проводил на узком каменистом берегу. Ширина берега не превышала дюжины метров.

Там у Матеуса был рыбацкий домик.

Эта узкая, продуваемая насквозь полоска земли поднималась над поверхностью моря метров на шесть, остальная часть берега лежала значительно ниже. Полоска Матеуса служила своеобразной дамбой между морем и озером.

Озеро это было так же необычно, как и сам Матеус. Оно лежало на два с половиной метра выше уровня прилива. Верхний слой воды был пресный и там, по слухам, водились сиг и форель, тогда как в глубине, где вода была соленая, обитали сельдь и пикша. Своей причудливой двойственностью озеро было обязано капризам природы. Сильные штормы громоздили тяжелые валы и захлестывали в озеро соленую воду, а вместе с ней и множество существ, обитающих обычно среди взморника и ламипарии, — вот и встретились виды, привыкшие к разным условиям жизни, в одном водоеме.

Озеро лежало в громадном черпаке, образованном высокими отвесными скалами, казалось, оно заполнило этот черпак еще во времена потопа.

Там, где края черпака, точно срезанные, полого спускались к полоске Матеуса, ее рассекала река — самая короткая река на свете.

Здесь-то мы и увидели Матеуса в первый раз.

Он стоял, словно вросший в высокие резиновые сапоги, на том месте, где когда-то было селение с церковью и жило пятьсот душ; четыре столетия штормов и бурь стерли селение с лица земли, и оно кануло в забвение. Время непробудно спало на берегу этого одинокого полуострова, окутанного тишиной.

Впрочем, не совсем так.

С отвесных скал неслись оглушительные крики бакланов и глупышей, полярных уток и клуш. Однако птичьи крики составляли лишь частицу того, что материализовалось в свисте ветра, в шорохе волн, играющих с галькой, в рокоте короткой реки и… в тишине. Это был огонь, освещающий только одну сторону того неповторимого единства, какое являло собой это место, где одно было неотделимо от другого. Слитые воедино звуки вырывались из зева этой колоссальной глотки, и мозг воспринимал их, как колдовство.

Если бы не море и ветер, не река и домишко, если бы не сам Матеус, мне бы казалось, что я перенесся в первобытную эпоху и стою пород кратером, похожим на лунные.

Когда я увидел чахлую зелень, пробившуюся на этом суровом, каменистом берегу, меня поразило, до чего же ничтожна граница между жизнью и смертью. Столь же ничтожной показалась мне разница между началом бытия и этим мгновением. Однако та же трава, что упрямо пробивалась среди гальки, помогла мне понять, как существенна все-таки эта разница. Не менее выразительным примером был и сам Матеус, смешавший свой раскатистый голос с криками птиц и обратившийся к нам на свой особый манер:

— Какой черт принес вас сюда за спиной у господа бога?

Эта реплика не предназначалась для истории. И не содержала никакого скрытого смысла. Она была скупа, как эти чахлые кустики травы. Но выражала суть дела. В этом месте существовала только бутылочная почта. А мы, не положившись на нее, на течение, на ветер и не сообщив о своем прибытии, отдались во власть моря на старой, взятой напрокат моторке. Мы — это я и Йоуна Пер, которого до глубины души поразил сей Робинзон Крузо, живущий на удаленном морском мысу. Я-то знал Матеуса раньше. Они пожали друг другу руки. У них наверняка было что порассказать друг другу: Йоуна Пер — житель гор, привыкший к бесчисленным речкам и озерам, Матеус — сын моря, такой же исхлестанный ветрами, как и окружавшие его скалы.

Мы вошли в домишко, который был срублен из сплавных бревен, старых и выбеленных морской солью, но закаленных немыслимыми штормами. Море приложило свою руку к каждой частичке этого дома, и внутри и снаружи, — к столу, к табуреткам, но прежде всего к опорным балкам. Они, без сомнения, выдержали бы любую нагрузку.

Как-то через несколько дней мы сидели и беседовали о всякой всячине, и я спросил у Матеуса, не одиноко ли ему жить здесь, где нет ничего, кроме моря и скал, и где даже побраниться не с кем.

Одиноко? Чепуха! Среди рыбы и птицы он никогда не чувствует себя одиноким. Он избороздил все моря, видел множество стран и городов и нигде не чувствовал себя более одиноким, чем там. Здесь ему составляют компанию бакланы и чайки, чистики и тюлени, здесь есть все, что нужно. Вот так-то.

Сперва я не придал особого значения тому, каких именно представителей фауны он перечислил, но потом убедился, что это были не пустые слова.

У Матеуса были две лодки, одна — в лагуне со стороны моря, другая — на озере. Мы отправились на озеро проверять сети. Там оказалось в избытке самой разной рыбы.

Вытащив улов, мы вернулись в дом и принялись готовить обед из пресноводной рыбы. Пока мы с Йоуной Пером возились с обедом, Матеус куда-то исчез, и его долго не было. Я взглянул в грязное оконце, чтобы узнать, куда он подевался, и увидел его на берегу моря у самой кромки воды. Поведение его показалось мне странным, и я обратил на это внимание Йоуны Пера. Мы соскоблили со стекла грязь, чтобы лучше видеть, и, как две рыси, уставились на Матеуса. Он стоял, склонившись над чем-то, и был, по-видимому, очень поглощен своим делом.

— Да он никак рыбу выбрасывает? — сказал Йоуна Пер.

— Ты дальнозоркий, не видишь, что там лежит у его ног? — спросил я.

Йоуна Пер переместил жевательный табак за другую щеку и медленно покачал головой:

— Это выше моего разумения.

Но что именно было выше его разумения, я узнать не успел, потому что Матеус быстро зашагал к дому. Мы поспешили покинуть свой наблюдательный пост, нам не хотелось, чтобы такой человек, как Матеус, счел нас нескромными. Он был гостеприимным хозяином, и нам стало стыдно, что мы подглядывали за ним.

Матеус вошел в дом, в руке у него была пустая железная миска. Он поставил ее в угол и, как ни в чем не бывало, начал помогать нам, впрочем, ведь и действительно ничего не произошло. Мы поели в глубоком молчании и потом, как подобает благодарным гостям, похвалили его рыбу, хотя сами вместе с ним вытаскивали ее из сетей.

Обед был закончен, и за кофе я попросил Матеуса рассказать что-нибудь про это место.

Он сказал, что ему известно не так уж много, но что поблизости имеется несколько старых строений. Они стоят то ли с 1500 года, то ли с 1600-го. В те времена людям приходилось селиться поближе к рыбе, ведь лодки были только открытые. На них предпочитали далеко не заплывать — не ровен час настигнет непогода, а тогда уж беды не миновать. Когда-то на этом берегу было намного больше рыбацких селений, чем теперь.

— А что за люди здесь жили?

— Что за люди? Да всякие. Наверно, его родственники, — сказал Матеус и добродушно кивнул в сторону Йоуны Пера.

Йоуна Пер — типичное дитя природы, привыкший к лесам и горным просторам, — не имел особой склонности к рассказам о прошлом и потому не мог ни подтвердить предположение Матеуса, ни оспаривать его. Зато он с большим интересом разглядывал серебряное кольцо на ноже Матеуса, ибо к подобным вещам он имел склонность, и наверняка вспомнил о резьбе по рогу, которой украшал свои ножны.

Собираясь к Матеусу, я просил местных жителей отвезти нас на лодке, но желающих не нашлось. Боялись привидений, которые водятся тут на старом кладбище.

— Дурацкие выдумки, — проворчал Матеус.

— И кладбище тоже выдумка?

— Нет, кладбище есть, — согласился Матеус.

Оно лежало по ту сторону реки. И там никто, кроме Матеуса, не бывал.

Высокий рыжеволосый Матеус с оттопыренными ушами и руками, усеянными веснушками, шагал к кладбищу впереди нас. Кладбища почти не было видно, оно все заросло густой травой. Кое-где гнулись на ветру высокие седые колосья. В этом месте они производили странное впечатление. Матеус считал, что зерна принесло на берег с обломков кораблей. Мне стало интересно. На этом старом обиталище мертвецов все живое, по-видимому, чувствовало себя прекрасно. Под этой освященной землей, поросшей колосьями и цветами, покоились закаленные люди. Они поселились здесь, у самого моря, чтобы тут и умереть. И наградой им было полное одиночество, которое и манило и пугало. И именно тут, на этой узкой полоске, покрытой галькой и скудной почвой, Матеус в полном одиночестве принял их наследство.

Что значит тысяча атомных бомб по сравнению с тем огненным ураганом, который на заре времен вырвался из этого кратера, этого гигантского черпака, образованного тяжелыми горами? В затишье, наступившем после урагана, время диктовало свои условия — и той жизни, что пришла сюда, и той, что исчезла, истлела в могилах, которые с такой любовью питают теперь траву и колосья.

Одиночество Матеуса дало мне новые темы для размышления. Я решал вопрос, возможно ли жить без близкого друга?

Однажды, это был понедельник, Йоуна Пер разбудил меня:

— Вставай! Хватит дрыхнуть! Теперь мне все ясно!

Я открыл глаза и спросил без особого интереса:

— Что тебе ясно?

— Ступай посмотри сам. Я уже давно обо всем догадался.

Он ухмылялся во весь рот.

— О чем это, черт побери?

Ответа не последовало. Вместо ответа он выглянул в окно и подмигнул, как заговорщик.

Я заковылял к окну: в спешке я натянул брюки задом наперед. Но я успел вовремя. Мне пришлось долго тереть глаза, чтобы убедиться, что картина, которую я вижу, не галлюцинация. Там, на мокрой после отлива гальке, на старом рыбацком сундучке сидел Матеус и опускал рыбку за рыбкой в глотку блестящего гладкого тюленя. Тюлень, как заправская русалка, терся о его колени.

— Вон, завел себе любовь, — усмехнулся Йоуна Пер.

Так и сказал. Здесь, на море, все было выше его разумения. Он, без сомнения, уже прикинул, какие великолепные подошвы получились бы из этой тюленьей шкуры.

А я подумал, что где-то человек все равно найдет близкое существо, если даже и не нашел его среди людей. Здесь у Матеуса были бакланы, чистики и тюлени. Тюлень, как щенок, ел у него из рук. Непонятно только, какими хитростями Матеус этого добился.

Я оделся и нарочно не спеша зашагал, чтобы взглянуть на это поближе. Йоуна Пер был не из тех, кто отстает.

Дул легкий бриз, погода стояла мягкая и ясная, как в тот день, когда мы причалили к пирсу старого морехода. Его плавание по морям было долгим и подчинялось капризу волн, всю жизнь он провел на волнах, держа в руках руль или канат. И вот волны вынесли его сюда. Они же дали ему и товарища, с которым он может делиться своей рыбой, той, которую не потрошит и не сушит для продажи. Его присутствие здесь было триумфом моря, забросившего его сюда, где береговая полоса была так узка и отношения так просты.

Звук наших шагов заставил Матеуса поднять голову. В то же мгновение мы услыхали всплеск, и тюлень исчез. Вскоре поодаль в зеленоватых волнах вынырнула его круглая голова, очень похожая на человеческую, два круглых глаза смотрели на нас со сдержанным любопытством.

В первый раз я почувствовал, что Матеус был недоволен нашим присутствием. Конечно, он предпочел бы, чтобы его не беспокоили во время свидания с тюленем. Поэтому мы сочли благоразумным сделать вид, будто ничего не заметили.

На том все и кончилось. Но когда мы вытягивали сети с ночным уловом, на берегу раздались громкие всплески. Это тюлень бил хвостом по воде.

Матеус повернул голову:

— Видишь, как злится. Оно и понятно. Не каждый день он видит сразу столько людей.

— Может, тюлень ревнует?

— Конечно, — сказал Матеус. — Звери даже очень могут ревновать.

Матеус оттаял и уже без всяких просьб стал рассказывать про тюленя. Начиная с весны тюлень приплывает к нему каждый день. И Матеус считает, что его надо угощать рыбой за такое внимание. Тюленю нравится пресноводная рыба, очевидно, он рад некоторому разнообразию в пище.

— А как ты приучил его есть из рук?

Но этого Матеус не пожелал рассказывать. Он просто заговорил о другом, сказал, что тюлень каждую ночь спит тут на берегу. Частенько он дремлет на гальке, а когда Матеус кормит его рыбой, тюлень радостно хмыкает.

Да, да, и у животных есть свой язык.

Йоуна Пер тоже вспомнил случай, который произошел с ним самим. Дело было зимой. Он преследовал двух оленей, один из которых был старый, а другой — молодой. Старый был большой, могучий, настоящий король. В тот день снег был глубокий, и олени шли с трудом. А Йоуна Пер на своих горных лыжах бежал легко. Он догнал оленей на опушке леса и схватился за ружье. Вот тут-то оно и случилось. Могучий король посмотрел ему в глаза, потом нагнул голову и, подогнув передние ноги, опустился на колени, моля пощадить их. Йоуна Пер был так тронут, что закинул ружье за спину и дал оленям уйти. Он стоял, опершись на лыжные палки, и смотрел им вслед, у него рука не поднялась убить таких животных.

Матеус кивнул. Он мог подтвердить, что животные по-своему умеют разговаривать. Это так же верно, как часы у него на стенке. Он много раз с этим сталкивался. И уж конечно, он предпочтет делить свой хлеб с животным, а не с человеком.

Я понимал, что за его словами кроется горький опыт. Будто невзначай я спросил его, как ему удалось так подружиться с тюленем, что они стали встречаться ежедневно.

Матеус помедлил.

— Да вы же все равно не поверите, — сказал он.

— Трудно верить или не верить, пока не знаешь, в чем дело.

— Ну ладно, — сказал Матеус, — слушайте.

Он быстро закрепил на сети порванные петли и поведал нам наконец об этом сказочном случае.

Дело было весной. Матеус угодил в гигантскую воронку, какие возникают, когда ветер и течение сталкиваются друг с другом в устье фьорда. Сперва все было в порядке, но потом мотор заглох. Пока Матеус пытался наладить мотор, лодку, как пробку, носило по кругу. Матеус долго возился с мотором, и ему понадобилась тряпка, которая лежала на корме. В эту минуту лодка накренилась, он потерял равновесие, не удержался и упал в воду. Вода была ледяная. Ноги и руки у него застыли сразу же, он барахтался, пытаясь скинуть тяжелые резиновые сапоги, намокшая одежда тянула его вниз. Лодку относило все дальше и дальше. Матеус был уверен, что пробил его последний час. Неизвестно, сколько времени он так пробарахтался, как вдруг увидел, что к нему плывет что-то темное. Он похолодел, если только застывший человек может еще похолодеть. Сперва это темное посмотрело на него круглыми глазами, потом нырнуло, и он вдруг почувствовал, что плывет на чьем-то теле. Потом это существо оказалось у него за спиной и стало толкать его вперед. Матеус был озадачен. Он ничего не понимал. К тому же он уже так обессилел, что не вполне сознавал, что происходит, однако видел, что они приближаются к берегу. Его явно толкали с того места, где он свалился за борт, к берегу, где стоял его дом.

Последним сильным толчком животное выбросило его на гальку. От усталости Матеус ненадолго потерял сознание. Но вскоре он пришел в себя настолько, что смог добраться до дому и переодеться. Потом он взял легкую лодку и поплыл искать моторку. Она покачивалась на волнах за южным мысом. Он на буксире притащил ее к дому.

Матеус с изумлением думал о своем чудесном спасении. Он ни секунды не сомневался, что только благодаря тюленю сидит сегодня с нами. Что он мог бы сделать? Ведь он сдался еще до появления тюленя. Без его помощи Матеусу никогда бы не выплыть.

— Но «рука» у него тяжелая, — добавил Матеус и тихонько засмеялся.

Я не знал, верить ему или нет.

Если он придумал эту историю, то придумал здорово. А если все правда, значит, времена чудес еще не миновали.

Во всяком случае, Матеус поступает благородно, вознаграждая эту русалку ежедневным обедом из своего двухслойного озера. Тюлень проводит ночи на его берегу, и Матеус частенько стоит и смотрит, как тюлень рассекает волны своим сильным хвостом, как его крапчатая шкура мелькает в темноте вод, и ждет следующего дня, когда тюлень снова приплывет, чтобы есть из его рук, или выплывет вечером на берег и разляжется на гальке и солнце будет отражаться в его мокрой серо-желтой леопардовой шкуре и в больших доверчивых глазах.

Старый мореход не мог желать ничего лучшего.

Телеграфная линия Соловоми _{Перевод Л. Горлиной}

Люди спросонья барахтались в провисшей парусине палатки, было еще очень рано и по-декабрьски темно. Точно слепые, они шарили руками в ледяных предрассветных сумерках. Гора была скрыта туманом; рабочим чудилось, что на них обрушился грохочущий океан: буран яростно и неистово хлестал Соловоми.

Юллус был зол как черт: вот уже четвертый раз он просыпался оттого, что провисшая парусина касалась его лица, а спину запорошил снег. Хорошо еще, что на этот раз оттяжки закрепили на совесть, не то бы палатку сорвало совсем…

— Сатана! — Этот возглас принадлежал лопарю Равдоле, который был так же зол, как и Юллус.

Они обменялись в темноте крепкими выражениями, но их никто не слышал; слова разлетались в клочья, едва вылетев из глотки, кувыркнувшись в воздухе, они успевали царапнуть сознание лишь каким-нибудь одним неузнаваемым звуком. И вдруг обычные человеческие слова, точно таинственное заклинание, заглушили кипение ветра:

— Карманный фонарик!

Чья-то заботливая рука вытащила карманный фонарик и зажгла его. Светящийся конус, как волшебная палочка, пробуравил снежную мглу. Люди выпутывались из парусины, снег ледяными иглами вонзался в кожу; согнувшись на ветру, они прикрывали глаза рукавицами. От оглушающего грохота им казалось, что они находятся в шлюпке, которую ураган швыряет по волнам океана. В луче, прорезавшем темноту, было видно, как мимо мчатся снежные хлопья, похожие на протянутые горизонтально трепещущие белые ленты, сверкающие, как стекло.

Наконец все, хотя и с большим трудом, выбрались из палатки. За ночь парусина провисла под тяжестью снега, одна из оттяжек отвязалась и стойка упала. Стены палатки то надувались от ветра, напоминая щеки трубящего из последних сил трубача, то обвисали и втягивались внутрь. Палатку чуть не унесло, пока люди заново крепили ее: один из углов вырвался и забился, как крыло птицы. Рабочим удалось поймать и закрепить его. Повернувшись спиной к ветру, они трудились как одержимые. Стены палатки прижали к земле санями, на которые для тяжести насыпали снег. Дверь завязали с обеих сторон, оставив лишь маленькое отверстие, чтобы пролезать внутрь.

Было пять часов утра.

Буран бесновался весь день, и всю ночь им был слышен противный свист телеграфных проводов, напоминавший заунывную мелодию, выводимую множеством музыкальных инструментов, будто сама жар-птица выпорхнула из рук Стравинского, чтобы вовлечь их в свои затейливые танцы. Время от времени свист затихал, но потом возобновлялся с новой силой. Снежные комья отбивали на стенках барабанную дробь.

Наконец погода переменилась, стало тихо и повалил мокрый снег.

Бригада линейных рабочих продвигалась по горному массиву вдоль плоскогорья Бескадес. Красные, обветренные лица выглядывали из-под тюленьих шапок, словно маски из папье-маше. Сапоги покрывала ледяная глазурь, кое-кто был в катанках, делавших походку неуклюжей. Куртки от мороза затвердели, как гипс. День за днем люди по очереди тащили тяжелые санки. Мотки металлического провода, инструменты, провиант и палатки должны были двигаться вперед. Все время вперед.

Рабочие бились над поваленными телеграфными столбами. Наперекор непогоде, ветру и темноте, в мороз и в метель они трудились над обожженными динамитом столбами, час за часом, день за днем, месяц за месяцем. Всегда одна и та же история. Солдаты, отступая, взорвали телеграфную линию и превратили эту часть страны в «ничейную землю». Линейным рабочим пришлось начинать заново на голом месте.

Бригада с трудом продвигалась от одного взорванного столба к другому, один за другим сращивала она обломки столбов.

— О-о-ой-ой!

Равдола со стоном отшвырнул веревку саней; сверкнув желтыми от табака зубами, он повернулся к напарнику. Дыхание белым облаком вырывалось изо рта. Это Равдола раздобыл для бригады ездовых оленей, когда бригада работала осенью на западном склоне. Но с началом снегопадов оленей пришлось отпустить, толстый слой снега скрыл мох и вынудил оленей уйти на восток на зимние пастбища, там снега выпадало гораздо меньше. Лопарь пропустил сквозь зубы табачную слюну, выразительно сплюнул, вытер тыльной стороной ладони уголки рта и зашел за скалу. После него на снегу осталось табачное пятно, похожее на розу.

Юллус прицепил к сапогам кошки — снова, бог знает в который раз, ему предстояло подняться на столб. С самого рассвета мел густой снег, монотонно гудели натянутые провода. От их заунывного гудения у Юллуса кружилась голова. Мотки провода лежали приготовленные на носилках, изоляторы болтались у Юллуса на поясе и тихонько позвякивали при каждом движении, как колокольчики на оленях. Ему недоставало оленей.

Бригада работала в полосе густого снегопада. Юллусу было видно, как она тянулась за перевал на несколько километров. По его расчету уже наступил полдень, воздух был холодный, подернутый дымкой, с моря долетали порывы ветра. На севере над вершинами гор светилось слабое синеватое сияние. Взбираясь на столб, Юллус чувствовал телом упругую тяжесть ветра; кошки стали держать крепче, когда он миновал шов. Неожиданно ему в нос ударил запах горящей бересты.

— Колдун этот Равдола, разжег-таки огонь! — крикнул Юллус вниз.

Внизу из-под капюшона меховой куртки вырвался смех.

— У этого Равдолы и голая скала загорится, — сказал Педер Евнинген, невысокий человек со светлыми прозрачными мальчишескими глазами; он поморгал и негромко засмеялся в рукавицу. У Педера не хватало двух передних зубов.

— Вот дьявол!

Это уже Равдола, его крик пробился к ним сквозь вой ветра. Лопарь прибегал к крепким выражениям, когда у него что-нибудь не ладилось. Из-за метели голос Равдолы казался похожим на блеяние овцы. Но огонь уже весело пылал, Равдола сидел в яме и наполнял снегом закопченный кофейник.

Ветер намел на склоны снег, оставив голыми лишь вершины. Легче всего двигаться было вдоль гребня хребта. Правда, на основных перевалах было небезопасно из-за мин, в районе Соловоми олени уже не раз подрывались на минах.

Склоны не предоставляли людям убежища от непогоды. Кругом было голо и пустынно. Легкое позвякивание проводов, как аккомпанемент, сопровождало работу бригады. По сравнению с ветром, свистящим над головой, это были мирные рабочие звуки.

Юллус закрепился на верхушке столба и бросил испытующий взгляд назад, на длинный ряд столбов. Столбы уходили вдаль. Телеграфная линия тянулась через поселки и пустоши, подобно нити Ариадны. Юллус расправил плечи. Все правильно. Он попытался разглядеть товарищей, работавших под ним, но не увидел их, можно было лишь догадываться, в какой точке снежного вихря они сейчас находятся. Юллус обмотал крюк изоляцией, откусил провод щипцами и закрепил его, потом отер с лица снег. Снег толстым слоем покрывал козырек шапки, попадая на кожу, он таял и тек по шее. Здесь наверху, между проводами, ветер был еще злей.

Юллус прижался лицом к столбу и почувствовал запах креозота.

— Эй-эй! — заорал Равдола, размахивая руками. — Кофе-е!

Это был долгожданный призыв. Он означал недолгий отдых и тепло. Крик прокатился по склону от человека к человеку; как белые медведи, рабочие выныривали из снежной круговерти, подходили к костру и рассаживались вокруг. Бригадир Юллус, Педер Евнинген, Торсен — серьезный, как пастор, легкомысленный Маркус, светловолосый великан Длинный Крестиан, Хенриксен с темными цыганскими глазами. Вся бригада.

— Ну вот, опять!

Хлеб замерз. Так было каждый день. Нож скользил по корке. Люди грели хлеб над огнем, и он начинал благоухать, как свежеиспеченный, но был не мягче сухаря. Педер Евнинген обмакнул кусок в горячий кофе и отвернулся от товарищей.

— Не лейтенантская пища, — проворчал он.

— А ты и не лейтенант, — усмехнулся Юллус и налил в кофе сгущенного молока.

Педер Евнинген поморгал, провел указательным пальцем под носом и поправил шапку.

— Это точно, — сказал он. — Будь мы военными, нас бы снарядили не так. Тех, кто выучен разрушать, снаряжают куда лучше. А мы что, тянем провод, и все дела. — Он горько усмехнулся, обмакнул хлеб в кофе и шумно отхлебнул.

Равдола вытащил из своего кожаного мешка несколько поленьев и подбросил их в костер. Языки пламени взметнулись вверх и зашипели, лизнув снежинки. Погода постепенно прояснилась, снегопад прекратился, и воздух вокруг рабочих вдруг сделался сверкающе чистым.

— Тот, кто разрушает… — подхватил Юллус, отложив в сторону нож; он смотрел на огонь, и в глазах его появился странный светлый блеск. — В мире всегда есть кто-то, кто разрушает, — медленно произнес он, — но, по-моему, надо радоваться, что мы из тех, кто не разрушает, а строит. Нам нечего стыдиться! — Он вытащил трубку, табак и, прежде чем набить трубку, смочил языком щепотку табаку. — Мы здесь тянем провод, — сказал он, — и можете не сомневаться, что сейчас в мире тысячи наших товарищей тоже тянут провод…

Юллус втянул в трубку пламя спички, и его худые щеки ввалились; он поджал колени к животу и обвел людей отсутствующим взглядом, будто смотрел сквозь них на ту белую дорогу, по которой они пришли.

— Мы протягиваем провода между людьми, чтобы они не потеряли связи друг с другом, — прибавил он, и голос его был спокоен и тверд, как у человека, который уверен в своей правоте.

— Вот именно, черт побери!

Темные глаза Хенриксена сверкали, он долбил пятками снег, не отрывая глаз от длинного ряда столбов, а мысли его по невидимым проводам летели вдаль, неслись над разрушенными дорогами, над руинами и толпами бездомных, несчастных людей, над сгоревшими городами и деревнями, над концлагерями и запретными зонами. Юллус мог бы сказать и об этом. Настанет день, и вокруг всего земного шара вновь запоют провода и все люди будут приветствовать друг друга, как старые знакомые.

Маленький сухощавый Торсен глубоко вздохнул; согнувшись над костром, словно нахохлившаяся птица, он грел натруженные, посиневшие от холода руки.

— Все во власти высшей силы… — сказал он.

Его тонкие губы шевелились, как будто он бормотал молитву, на бледном лице не было и намека на бороду, хотя Торсен был далеко не молод. В его глазах появилось какое-то теплое выражение, которого товарищи никогда прежде не замечали.

Длинный Крестиан, светловолосый великан, поднялся, хохотнул, расправляя свое гигантское тело, потом сказал низким и спокойным голосом:

— Кто-то в этом мире должен тянуть провода, а тот, кому больше делать нечего, пусть полагается на господа бога…

Помолчали. Торсен промычал что-то себе под нос; искры осветили его лицо, когда он подливал себе кофе. Потом он отставил кружку и взмахнул над огнем руками, словно разорвал красный занавес. Голос его прозвучал ненавязчиво, словно он читал вслух.

— Даже воробей на землю не упадет, коли не будет на то воли божьей, — произнес он. — А люди все-таки больше, чем воробьи. Ведь верно же?

Спросил, и все.

Лицо черного лохматого человека с дерзкими горящими глазами, одетого в грязную меховую куртку, побагровело. Маркус как гроза налетел на Торсена:

— Значит, это по воле божьей матросы с подлодки изнасиловали мою жену в моем же доме на глазах у детей, а после и дом сожгли? Выходит, так?

На мгновение все затаили дыхание. Потом кто-то очень тихо сказал:

— Опять…

И в ту же минуту голос Торсена прорезал мерцающие от мороза сумерки:

— Наказание за грехи…

— За грехи… в пять-то лет… младшему было всего пять… Он стоял и смотрел, что они с ней делают, как они сорвали с нее кофту и… и…

Наверное, Маркус рассказывал это уже много раз. Много-много раз. Брови сошлись в густую черную линию, глаза бегали.

— Тьфу! — сказал он, отер рот и махнул рукой. — Катись к чертовой матери со своим наказанием! — буркнул он и тяжело зашагал прочь по холму, расстегивая ремень.

Юллус сидел неподвижно и следил за ним, потом взгляд его остановился на большом безжизненном плоскогорье, где черные, обожженные обломки столбов торчали из снега, как застывшие привидения; длинной шеренгой растянулись они по всему восточному склону.

— Верно, только через неделю мы встретимся с той бригадой, — невозмутимо сказал он, сдвинул меховую шапку на глаза и почесал затылок.

Педер Евнинген посмотрел в том же направлении и рассеянно кивнул.

— Еще слава богу, что немцы ленивы и не пожелали гнуть спину, когда валили столбы. — Он ткнул указательным пальцем. — Осталось хоть, что чинить. — Он добродушно заржал и снова принялся за еду.

Стало темнеть, но столбы были еще видны. При каждом порыве ветра угли потрескивали и искры взметались вверх, как сверкающие насекомые. Юллус выбил трубку и поднялся.

— Давайте-ка еще поработаем, ребята, ждать помощи от высших сил нам не приходится, хе-хе!

Рабочие засмеялись, разом поднялись и снова зашагали на свои места, проваливаясь по пояс в снег. Палатку было еще хорошо видно: если ясная погода продержится, ночью, возможно, будет луна.

Одинокий золотой гвоздик продырявил высокое вечернее небо: медленно выплыла Полярная звезда…

Они преодолели плоскогорье и спустились к закрытой ложбине, где вдоль реки гнулись на ветру чахлые березки. Снег стал тверже, но все-таки время от времени лыжи проваливались.

После сурового, безжизненного плоскогорья вид речной долины, поросшей кустами и мелколесьем, так подействовал на людей, что они остановились как вкопанные и долго смотрели по сторонам. Узкий перевал вел к невысоким круглым вершинам, вдали на юге можно было разглядеть Ладнатьярве, длинное озеро лежало среди белых склонов в кайме березок и рябин. Незамерзающая быстрина реки тянулась на запад, точно сверкающий просмоленный канат.

Лопарь Равдола хрюкнул от удовольствия и прищурил глаза, длинные лыжные палки впились ему в подмышки. Неплохо спуститься вниз, в защищенные от ветра долины. Вдруг он замер, заслонив глаза ладонью, на переносице появилась глубокая морщина.

— Смотрите! — Он снова хрюкнул и поднял палку. — Туда смотрите!

Они посмотрели в том направлении, куда он указывал, но ничего не увидели. Их глаза не имели такой привычки к горам, как глаза Равдолы, с годами зрение Равдолы еще обострилось, и он отлично знал здесь каждую вершину и каждый перевал. Остальным потребовалось несколько минут, чтобы разглядеть крохотные точки, которые двигались по берегу реки вдоль узкой полоски льда. Сюда наверх шла оленья упряжка цугом — кажется, в ней было трое саней. Равдола черкнул лыжами по насту и помчался вниз, точно ветер, над его черными волосами колыхалась съехавшая набекрень лопарская шапка.

— Ну, дает наш Равдола! — засмеялся Маркус и снова начал тянуть провод.

Теперь рабочие тянули провод вниз, к перевалу. Торсен закреплял несущий трос в точках подвеса. Юллус стоял наготове. На склоне, выше их, стоял Длинный Крестиан и ждал сигнала.

— Тяни!

Крик рывками перебегал от человека к человеку — линия продвигалась вперед. Она должна была двигаться вперед. Все время вперед.

Бригада проработала почти целый час, пока упряжка приблизилась настолько, что они отчетливо услышали колокольчики на оленях. Только Юллус отстегнул кошки, как увидел, что от упряжки к ним поднимаются несколько человек из другой бригады. Он понял это, услыхав их разговор. Они говорили на южном диалекте. Вскоре он хорошо разглядел их, рабочих сопровождали два оленевода — проводник и подросток.

— Неужто они уже домой? — удивился Юллус.

— Домой! — заржал Педер Евнинген. — Этот дом еще надо построить, а то придется им ставить палатку, как и нам.

Один из вновь прибывших что-то крикнул, но слов было не разобрать: ветер дул в противоположную сторону. Равдола поднялся к своим, лоб у него блестел от пота, изо рта валил пар.

— Оуле подорвался на мине, — тихо сказал он.

— Уле?

Все с испугом взглянули на Равдолу и начали спускаться к упряжке, потом побежали.

На последних санях лежал человек, завернутый в тряпье и шкуры, это был Уле, старый линейный рабочий, ветеран гор, самый надежный товарищ. Один глаз Уле был закрыт, как будто он спал, другой был завязан красным от крови шарфом. Уле везли к врачу.

Рабочие сгрудились вокруг саней и тихонько переговаривались, взгляд всех был прикован к бледному лицу на санях. Голова раненого покоилась на охапке березовых веток. Он застонал и повернул голову, тело его уже горело в лихорадке, он все время бредил. Взрыв повредил Уле обе ноги.

Ветер пел в проводах тихую жалобу, олени встряхивались и били копытами снег, на шеях у них позвякивали хомуты.

А рабочие все стояли и беспомощно переглядывались, напуганные случившимся. Наконец Уле открыл глаз, живой, блестящий, этот глаз смотрел прямо на них, потом скользнул с человека на человека, как будто Уле увидел или нашел что-то вдали, за высокими вершинами. Вдруг Уле встряхнул головой и прислушался.

— Послушайте, — тихо сказал он. — Опять гудят провода над Соловоми.

Товарищи с трудом разобрали его слова.

Юллус наклонился к нему.

— Скоро связь будет налажена, — сказал он. — На западном склоне уже все в порядке, остался только восточный…

Рабочие молча измерили взглядом ряды столбов, а потом повернулись и медленно стали подниматься наверх, держась поближе друг к другу.