Современная норвежская новелла

Лотерейный билет _{Перевод Ф. Золотаревской}

Когда поезд остановился, он первым выскочил из вагона и торопливо устремился к выходу, передергивая плечами, точно после холодного душа. Впечатления минувшего воскресенья все еще преследовали его, как ночной кошмар. Тем не менее он с беспечной улыбкой приветствовал встречных знакомых. А их было немало. Вот уже много лет разъезжал Пауль Ульсен по побережью со своими пылесосами и рекламными проспектами стиральных машин и холодильников. Нрав его был хорошо известен на сотню миль вокруг. Звучный грудной смех, который он тщательно отработал, должен был свидетельствовать о светлом мироощущении. И агенты по продаже, чью работу он приезжал проверять, обычно старались приосаниться, заслышав этот смех в своих конторах. Жизнелюб Пауль Ульсен. У него были и другие прозвища, не менее показательные, но все под общей этикеткой — неистощимый оптимист.

Когда Пауль Ульсен шел по улице со своей респектабельной тонкой папкой под мышкой, незнакомые принимали его за судовладельца выше среднего тоннажа.

Он был не слишком высок, но зато его ровные покатые плечи с умеренным разворотом плавно переходили в мощные бицепсы, гармонировавшие с широкой грудной клеткой, обычной для людей его сложения. Руки у него доходили чуть ли не до колен, огромные ручищи, но с красивыми, подвижными пальцами. В походке его ощущался особый ритм, как у лыжника на дистанции, который, сознавая свое мастерство, любуется собою и все тело которого — торс, руки, мускулы — словно поет на бегу. Когда Пауль Ульсен шел по улице, женщины, и молодые и старые, оборачивались.

Напевая что-то под нос, Пауль Ульсен направился к ресторану, где его уже поджидал брат. Они с братом были близнецы и в течение многих лет почти не расставались.

Пока не обзавелись семьями.

С тех пор все пошло по-другому. Заветы старшего поколения все еще тяготели над ними, и суровые законы матриархата продолжали властвовать в их среде. Поэтому надутые физиономии супруг стали теперь тем барометром, который определял, как следует вести себя, чтобы получить свою порцию нежных улыбок, поцелуев, пылких ночей, когда можно вообразить, что ты все еще помолвлен и что душа и тело переживают полное обновление, а не просто выполняют одну из гигиенических функций…

Как мы уже сказали, Пауль Ульсен напевал что-то себе под нос. Но мелодия этого напева не вязалась с веселым взглядом, беспечной улыбкой, звучным смехом. Внутренний самоконтроль действовал безотказно, пока Пауль Ульсен шел по улице. В мелодии же слышались горькие, тоскливые нотки. Так бывало всякий раз, когда он возвращался к родному очагу после удачной инспекционной поездки. Вот и теперь все обошлось благополучно. С плеч долой! Можно отдыхать до следующего раза. В песне же был подтекст. В порядке ли машина? Какой счет пришел от зубного врача, ведь на этот раз пришлось делать мост? Есть ли надежда на новую квартиру? Не произошло ли чего-нибудь такого, что помогло бы сократить расходы или урвать солидный куш, чтобы разом сделаться свободным человеком? О, тогда он основал бы свое небольшое, но надежное предприятие, о котором мечтает вот уже шесть лет и мысль о котором не покидает его ни на один день, вызывая рези в желудке, повышение кислотности, боли под ложечкой, а в перспективе обещая язву желудка. Невыносимо думать о том, что он упускает свой шанс, и это в нашито дни, когда все имеющее хоть малейшую продажную ценность может принести чистые сто процентов прибыли любому, кто сумеет поставить на верную лошадку. А какой из нынешних коммерсантов этого не умеет? О, эти чертовы аристократы от торговли! Они присосались к покупателям как пиявки и пьют из них кровь, подобно средневековым феодалам, которые взимали дань на дорогах с проезжего люда. Да, должно быть, чертовски скверно у него на душе, раз уж ему приходит на ум старая острота, которую он часто повторяет, знакомясь с кем-нибудь из своих коллег: в наше время куда ни плюнь — попадешь либо в торговца, либо в агента по продаже. Продается все, от шнурков для ботинок до оружия и бульдозеров.

Пауль Ульсен со страхом думал о возвращении домой, где ему будет выдан месячный отчет, представляющий собой, по сути дела, завуалированный упрек в том, что она вынуждена сидеть дома и за все отвечать: вести неприятные телефонные разговоры, отворять двери людям, которые с натянутой улыбкой подают ей какие-то бумаги, выслушивать школьных учителей, соседей, друзей, знакомых, заниматься кухней, посудой, стиркой, стряпней, сплетнями, ссорами… ох! Силы небесные и дьяволы преисподней! Пропади она пропадом, эта серая повседневность; где запастись бодростью, чтобы бороться с ней, сокрушить ее одним ударом? Даже его хваленый оптимизм стал иссякать с каждым годом все ощутимее. Особенно за последние несколько лет нервы сдали. Глаза бы не смотрели на эти пылесосы! Век бы больше не стоять ему у чьего-нибудь порога вместе с агентом-новичком, дрожащим от страха и унижения!

Пауль Ульсен толкнул дверь недавно открытого ресторана, где все было с иголочки новым, и только кельнеры — старые. Здесь Пауль Ульсен предстал во всем блеске, небрежно и элегантно неся свое могучее тело между столиками. В зале уже сидело довольно много знакомых, которые с улыбкой кивали ему, а затем снова утыкались носами в тарелку и продолжали жевать. Черный кофе быстро исчезал в глотках. Все они — из одного зверинца. Все тот же обезьянник, тот же аквариум, те же рыбки, мечущиеся от стены к стене. С усилием сохраняя на лице улыбку, Пауль Ульсен подошел наконец к одному из столиков и очутился перед своим двойником. Сознание, что ему незачем больше следить за лицом, согнало улыбку, точно чья-то грубая рука стерла ее влажной тряпкой. Улыбка превратилась в гримасу, и сходство между братьями мгновенно стало полным.

Уле Ульсен чуть приподнял брови.

— Мы ждали тебя еще вчера днем, — негромко произнес он своим низким звучным голосом и бросил рассеянный взгляд на ручные часы. Золотые, показывают не только час, но и день и, разумеется, полностью автоматические. Костюм сидел на нем как влитой. От лучшего в городе портного. «Униформа», — обычно говорила Магда, когда бывала благодушно настроена и пускалась в самокритику.

Пауль заказал кофе, только кофе. Сигарета, десятая за это утро, никак не раскуривалась. Он долго возился с ней, в то время как Уле продолжал:

— Ну как, удачная была поездка?

— Ничего, — ответил Пауль. — Бьешься, бьешься, чтобы что-нибудь продать. День и ночь заботы одолевают. А тут еще шеф берет за горло, и постоянно дрожишь, что тебя уволят. Ну а как мать с отцом поживают?

— Ничего, — в тон ему ответил Уле. — А что, небось здорово это выгодное занятие — торговать пылесосами и электроприборами в наше время?

— Ну, это как сказать! Живем пока старой закваской, — ответил Пауль, — великие золотые годы процветания — точно опара под нами. Конечно, стараемся удержаться на волне, но кругом-то мели! Разобьется волна, отступит назад, ну и остаемся на мели оглушенные, раны зализываем. А то, бывает, и в пучину утянет. Тогда уж поминай как звали! А ты вроде завидуешь, что мне удается заработать кое-что на этой холуйской должности?

— Ну что ты, Пауль! — возразил брат. — Просто так, с языка сорвалось. Собственно, это Магда где-то слыхала о твоих фантастических заработках.

При этом имени улыбка Пауля словно застыла. Он сухо ответил:

— Ну конечно, у Магды всегда были фантастические представления о моих заработках. Можно подумать, невесть какое счастье! Она же знает, что меня могут вышвырнуть за дверь в любую минуту. Ничто тебя не спасет, если не справляешься с делом.

— Но ты ведь пока справляешься, — сказал брат, разглядывая свои ухоженные ногти. — Язык у тебя подвешен неплохо, так что ты небось всю жизнь продержишься. Вот с наследством, которое мне досталось, дело куда хуже. Не могу же я пускаться в авантюры в поисках дополнительных прибылей, хотя ты, видно, меня в этом подозреваешь. Приходится тихо-мирно стоять за прилавком и поджидать покупателей — в основном из числа старых отцовских клиентов. Иной раз чертовски туго приходится!

— Странно, — протянул Пауль, качая головой. — А старый Юнсен в Тронхейме говорил мне, что торговля твоя процветает как никогда и что дело тут не в буме и не в инфляции.

— Ерунда! — раздраженно бросил брат. — Посмотри мои бухгалтерские книги, сам убедишься.

— Да мне-то какой интерес? — удивился Пауль и испытующе взглянул на сердитое лицо брата, к которому лишь постепенно возвращалось обычное выражение спокойного достоинства, бывшее, по его мнению, признаком аристократичности. — В чем дело, Уле? Что-нибудь случилось? Или Магда все продолжает пилить тебя за то, что вам не угнаться за вашими светскими знакомыми и их подражателями? — Пауль игриво усмехнулся, скривив губы.

Но на сей раз старая, испытанная острота не помогла. Никакой реакции. Обычная доверительная затаенная улыбка не появилась на лице брата.

— Оставь Магду в покое, — резко сказал он. — Сперва умерь амбиции собственной бабы.

— Да ладно тебе! — примирительно сказал Пауль. — Ты что, шуток не понимаешь? Ведь бабы-то у нас, так сказать, одного поля ягода. Чего же ты взбеленился? Конечно, угнаться за всеми не так-то легко. Бог знает, может, наши половины сидят, вот как сейчас мы с тобою, и чешут языки на наш счет. О тебе — с твоими золотыми часами и униформой. И обо мне — с моим фасадом судовладельца. Знаешь, иной раз мне хочется просто стоять у станка, который требует пары проворных рабочих рук. Или прокатывать стальные листы, из которых потом построят корабль, и ты сможешь назвать его своим, когда он сойдет со стапелей в безбрежное море, на вольный простор. О, как мечтал я о небольшом, но надежном заработке; мечтал жить скромно, без особых потребностей, но и без забот о завтрашнем дне и о будущем своих внуков. Но теперь золотые часы и модная «униформа» вытеснили рабочий комбинезон, добрались до станков, до стапелей, мешают нам видеть вольный морской простор. Прости меня, Уле, я сегодня не в своей тарелке. Все воскресенье я провел на ногах, выискивал нерадивых агентов или тех, кто уже не справляется с делом, людей, заработавшихся и измотавшихся больше меня самого в этом аду. Половину пришлось уволить. Иной раз это было все равно что ударить по лицу ребенка. Славные парни! Толковые! Умные! Но они выдохлись. Не справляются. Им бы сменить работу на три-четыре месяца, и они бы опять были в полном порядке и смогли бы еще долго продержаться. Но ждать нельзя. Мы обходимся с ними так же безжалостно, как фермеры со своими петухами. Что ни год — замена! Самая высокая производительность от петухов самой лучшей породы для получения продуктов самого высокого качества! Эх, мне бы капитал, хотя бы небольшой, чтобы было от чего оттолкнуться! Я завтра же бросил бы все это к черту. И я знаю, с чего бы я начал.

Брат следил за ним со все возрастающим напряжением и беспокойством. Не будь Пауль так занят собой, он обратил бы внимание на то, что Уле походит на загнанную дичь. Он не заметил и того, каким резким тоном Уле прервал его.

— Опять размечтался? Допивай кофе, нам пора идти…

Пауль покачал головой и остался сидеть, точно приклеенный к стулу.

— А кто теперь не задумывается? — грустно продолжал он. — Все у нас в стране живут в одинаковом напряжении. У всех такое чувство, будто надвигается беда. Старики толкуют о кризисе в тридцатые годы и о всех невзгодах после него. Но мы либо не хотим верить им, либо не хотим их понять. И все же это чувствуется всюду, где бы я ни был, на севере ли, на юге ли, во всех слоях населения… всюду одна и та же песня: страх перед завтрашним днем. Всех мучает неуверенность, предчувствие того, что благополучие это призрачное, что так не может продолжаться вечно. И что же будет дальше, чем все кончится? О, черт возьми, ты ведь видишь, как чудовищно расцвел эгоизм. Каких-нибудь десять лет назад ты не мог бы и поверить этому. Люди готовы продать собственных отца и мать, родину за приличный куш. Во все стороны протянуты жадные руки. Все просят подачки — от чаевых до валюты, от сверхурочных до огромных барышей, связанных с закулисными политическими махинациями. Да, кстати, как там мать поживает?

Брата как будто сильно стукнули между лопатками — он поперхнулся, потом долго переводил дух, откашливался, отхаркивался, пока наконец не выдавил ответ:

— С ней все в порядке. Ну, то есть если не считать обычных раздоров между женщинами в семье. Не так-то просто содержать большую квартиру для двух стариков. Можно было бы устроиться поэкономнее. Впрочем, тебе это, наверное, не интересно… Гарантирую, что ты в будущем году удвоишь сбыт пылесосов. Получишь солидную премию и тогда сможешь бросить эту работу и приняться за осуществление своей мечты. Если, конечно, вам удастся скопить немного… Да, мать с отцом теперь нуждаются в присмотре, а от Магды ведь нельзя требовать, чтобы она взвалила на себя два дома, такие огромные, да еще притом старые развалины…

— Развалины? — прервал Пауль с резким смехом. — Дома в самом центре, в комнатах есть где повернуться. Развалины! Ну конечно, это не совсем то, чего хотелось бы Магде: коттедж с окнами во всю стену, терраса с видом на город, камин, гараж из серого камня с диким виноградом, сигареты с длинным мундштуком, узкие джинсы.

— Сказано тебе, погляди лучше на свою собственную половину! — резко осадил его Уле, и глаза его холодно блеснули. — Оставь Магду в покое, она-то, во всяком случае, свое дело делает и избавляет вас от многих трудов и забот, не говоря уже о расходах!

Пауль в изумлении раскрыл рот.

— Господи, — проговорил он наконец, пристально уставившись на брата. — А ведь обычно ты только улыбаешься на мои выпады против твоей супруги. Почему у тебя такое каменное лицо? Почему глаза такие злые? Уле, милый, да что это с тобой? Ты просто сам не свой! Ну не надо так. Ты сейчас похож на котенка, который понимает, что его должны прикончить. Случилось что-нибудь? Ну, выкладывай!

— Ровно ничего, — ответил брат, приподнимаясь на стуле, — но мне пора обратно в магазин.

Пауль махнул рукой.

— Садись, — устало произнес он, — я и впрямь сегодня что-то не в своей тарелке. Ты, пожалуй, кое в чем прав. Я зарабатываю даже больше, чем себе представляет Магда. Но сколько ни заработаешь, все уходит, а расходы растут, как надувной шар. Если соседской девчонке купили новый велосипед, значит, и твоей нужен точно такой же. Купили ей новое пальто, стало быть, и твоей надо. Появился в квартале новый мотоцикл, значит, тебе житья не будет от сына, послушного, впрочем, парня, который прямо-таки страдает от того, что отец не в состоянии купить ему такую же игрушку. Он буквально со стыда сгорает оттого, что у него никудышный отец. Вот так у нас нынче ведется! Ну а проблема шубы — это ты небось на собственной шкуре испытал. Тебе, верно, достается, как и всем другим. Теперь такая установка — две шубы, даже если первая еще совсем новая. Тебе понятно, зачем это надо? Нет? Ты ведь помнишь, отец часто рассказывает о тех временах, когда Норвегия еще не оправилась от войны и страданий. Тогда появились выскочки, которые клали на пол по два ковра. Теперь мода иная — две шубы. И вдобавок как минимум вилла, чего бы это ни стоило. Плевать, что она находится черт те где, плевать, что у тебя нет возможности ездить туда по пятницам и субботам. Вилла, участок, Мальорка, Канарские острова! Все глубже и глубже погрязаем мы в убожестве снобизма и даже не стыдимся этого. Страну мы отдали на откуп туризму и состязаемся в этом не на жизнь, а на смерть с другими странами, подобно гладиаторам, из которых выживает только половина. Валюта, валюта! Не отставать, не отставать! Иначе конец покою в домах, в министерствах, в парламенте! Повсюду слышен вопль: увеличивай производство, расширяй торговлю! Теперь никто больше не думает об идеалах, убеждениях, воззрениях, высоких целях, люди утрачивают естественные человеческие чувства, и даже такое исконное, как чувство родины. Потогонная система, задавленная свобода, замороженная любовь — и все это ради призрачного благополучия, социального уравнивания, понятие которого искажено. Рассуждая трезво, мы теперь беднее, чем десять лет назад, если уж говорить о настоящем богатстве. Но зато мы приобрели внешний лоск и стали выглядеть как судовладельцы и директора банков — мы оба, и ты и я. Снобы… Снобы… Снобизм! А, пропади все пропадом! Нет, ей-богу, ты выглядишь так, точно тебя вымочили в уксусе… Ладно, пора, пожалуй, по домам. И еще находятся люди, которые способны читать газеты в наше время…

Пауль взял лежащую на столе газету, машинально перелистал ее, даже не просмотрел заголовки и задержался на спортивной странице. Ленивый взгляд медленно скользнул вниз и уставился на какую-то строку. Он перечел ее снова, и вдруг глаза его расширились. Они раскрывались все шире и шире, а брови полезли вверх, приводя в ужас Уле Ульсена. На верхней губе выступили капли пота, и она стала медленно отделяться от нижней. И вдруг раздался пронзительный крик:

— Черт побери! — Брат съежился на стуле. — Ты знал об этом? — спросил Пауль, придвигая газету к брату и тыча пальцем в результаты спортивной лотереи. — Наконец-то удача! Какого же черта ты мне сразу не сказал? Сразу отлегло бы от сердца и в голове прояснилось бы. А мы-то сидим тут, копаемся во всем этом, как обычно, когда сходимся, чтобы облегчить душу за чашкой кофе и откровенным разговором. Ведь это означает по меньшей мере сто тысяч на двенадцать и еще пять по одиннадцать и десять по десять. А всего выходит больше ста пятидесяти тысяч? Это тебе не одно эре. Я немедленно иду в контору, швырну свой контракт старику в физиономию. Пусть скажут, что я разыгрываю сценку из старой оперетты, но я все-таки сделаю это и…

Уле перебил его, быстро заговорив:

— Погоди, не горячись, не делай глупостей, нечего горло драть. Ишь расшумелся, точно водопад в оттепель! А что, если купон не отослан?

Лицо Пауля посерело, лишь красные пятна на скулах запылали еще ярче. Он хрипло проговорил:

— Это неудачная шутка, брат.

Брат извивался на стуле, как уж.

— Ну да, ты считаешь само собой разумеющимся, что я должен каждую неделю помнить насчет среды, точно у меня других дел мало… Но, знаешь… — Он пожал плечами.

— Что ты хочешь этим сказать? — резко спросил Пауль.

— Тебя ведь долго не было, — начал брат, неуверенно откашлявшись, — за это время прошло уже что-то ставок шесть, а если точнее, семь! Может, ты сам делал ставки где-нибудь, откуда я знаю? На них ты имеешь полное право, я не претендую. Откуда мне знать?

Пауль долго сидел, пытаясь поймать взгляд брата, но это ему не удалось, и он спросил:

— Послан купон или нет?

Ясно было, что брат предпочел бы ответить: «Вот это-то как раз тебя и не касается», но в конце концов он выдавил нехотя, скривив нижнюю губу:

— Да, но…

— Значит, все-таки выигрыш пал на этот идиотский ряд цифр, который мы посылали каждую неделю все шесть лет, с тех пор как втайне начали игру. Ты послал его?

— Да, — ответил брат, — но я вовсе не обязан был этого делать. Я подчеркиваю! И потом, я…

— «Заплатил» — прервал его Пауль. — Ну конечно, это ведь и раньше бывало. Я отдавал тебе деньги и за восемь, и за девять, и за десять ставок, когда возвращался. Верно?

Уле проглотил слюну и неохотно подтвердил:

— Да, конечно! Но…

Пауль вынул из внутреннего кармана несколько купюр и произнес как можно равнодушнее:

— Я хочу оплатить мою часть купона, который хранится у тебя в бумажнике или в сейфе, а также и за другие купоны, которые я, само собой, оплатил бы, даже если они и не выиграли. Итого получается всего семь ставок плюс та, которую ты почему-то забыл при своем точном подсчете. Стало быть, всего восемь. С меня по четыре кроны. Вот, пожалуйста, тридцать две! Возьми! Возьми, говорю!

— Мы можем потолковать об этом после, — сказал брат. Он, казалось, наконец оправился от шока.

— Конечно, можем, — ответил Пауль. — Но деньги все-таки положи в карман.

— Мы ведь можем отложить расчеты до разговора? — неуверенно пробормотал Уле.

— Нет, не можем, — настаивал Пауль.

— Ну, тогда пусть лежат, — уже более решительно проговорил Уле, — мне пора идти, пусти же мою руку!

Но Пауль крепко вцепился в брата, и если бы тот стал вырываться, то стянул бы на пол скатерть вместе с кофейными чашками.

— Вы что, задумали оставить нас за бортом? А, Уле?

Брату пришлось сесть, лицо его побагровело, и он ответил:

— За бортом? Нечего все переворачивать с ног на голову. Я думал, тебе уже давно надоело играть. Ты ведь постоянно высмеивал идиотов, которые тратят на это время. Ты говорил, что видишь в этом одну из тенденций распада… Да и все, о чем ты тут сейчас разглагольствовал…

— Это просто трепотня, за которой мы прячемся, — с жаром возразил Пауль, — я никогда не говорил, что хочу бросить игру!

— Но ты и не говорил, что хочешь продолжать, — сказал Уле.

— По субботам или воскресеньям мы, точно изголодавшиеся волки, сидели у приемников, — сказал Пауль, глядя в пространство странно застывшим взглядом, — я хранил квитанции спортивной лотереи, надеясь на случайный выигрыш, который изменил бы мою жизнь и наполнил бы ее смыслом, и вот это наконец произошло. Ну что, милый братец, каково предавать родных? Ты небось с такой же легкостью положил бы в карман иудины сребреники, даже если бы речь шла не только о братских узах, а и о других ценностях? Как насчет религии, родины, а? Ну, что молчишь?

— А что мне отвечать на твои бредни? — упрямо возразил брат. — Ты всегда берешь горлом, тут мне с тобой не сравняться. Но и у меня есть определенные обязанности перед нашими родителями, расходы, о которых ты…

— «Никогда не думал», — подхватил Пауль. — Это одна из многих лживых выдумок Магды, и вот теперь ты прибегаешь к ней, чтобы убаюкать свою совесть?

Люди за соседними столиками начали коситься на них. Уле смущенно заерзал на стуле, но Пауль продолжал сидеть прямо и невозмутимо.

— Нам тут больше нельзя оставаться, — сердито прошипел Уле. — На нас все смотрят. Ты что, скандал хочешь затеять?

— Хватит вилять, дорогой братец! — громко и отчетливо проговорил Пауль. — Говори прямо, намерен ты поделиться со мной или нет?

— Это еще не решено, — тихо ответил Уле. — Я думал, у тебя пропал интерес. И ты не оплатил свою часть, это замораживание средств. Честно говоря, я и сам охладел к этому. По чистой случайности зашел я в табачный магазин в минувшую среду. Ну а если совсем откровенно, то в этот раз инициатива принадлежала Магде. Целиком и полностью! Иначе купон не был бы отослан. Понимаешь разницу?

— Ах, вон что! Она нашла так называемую юридическую зацепку, чтобы увильнуть, — сказал Пауль, не меняя положения. — Знаешь, у меня такое чувство, будто дело теперь уже не только в деньгах. Мне кажется, между нами рушится нечто более прочное, более исконное.

— Не припутывай сюда чувства, — зло сказал брат, — ты ведь и сам делец до мозга костей. Только что ты вышвырнул на улицу кормильцев многих семей. Тебе казалось, что ты бьешь по лицу ребенка. И ничего, пережил ведь! Так что не будь сентиментальным.

Пауль сидел, раскачиваясь над столом, словно сомнамбула. Они уставились друг на друга как загипнотизированные. В заострившихся лицах сквозь свирепое выражение проступала боль, оба напоминали смертельно раненных животных.

— Да, мы с тобой настоящие живодеры! — хрипло выкрикнул Пауль. — Мне кажется, будто мы волочим друг друга по грязи. А вы с Магдой по уши барахтались в ней, поджидая моего возвращения. Когда представляется случай урвать лишний кусок, мы превращаемся в самых настоящих свиней, хотя и чувствуем, что это грозит распадом личности.

— Тебе бы пастором быть или членом парламента, — боязливо, но все еще агрессивным тоном сказал Уле.

Внезапно за стулом вырос старый кельнер и, понизив голос, произнес:

— Я просил бы вас продолжить дискуссию в другом месте.

— Ол райт, ол райт, Стефансен, мы уже успокоились, — сказал Пауль, не сводя глаз с Уле. Когда старик отошел, он заговорил снова:

— Ты прав, брат. Я выбросил их на улицу — кормильцев семей, как меня самого выбросили бы в этом автоматизированном мире. Я в западне, брат! Выщелочен и выжжен дотла. И я готов на все, даже если весь остаток жизни я не посмею взглянуть на себя в зеркало.

— Брось ломать комедию, — сквозь зубы процедил Уле. Лицо его смертельно побледнело. — Купон не твой! Он Магдин, с какой стороны ни посмотри — и с юридической, и с моральной. Она велела мне отнести купон, когда сам я уже отказался от игры. Это была ошибка, что я поставил на нем свое имя!

— Смотрите не просчитайтесь, — изменившимся голосом проговорил Пауль. — Мне известно, каким образом ты присвоил себе магазин, а я оказался ни с чем! Мы должны были поделить его. Тогда ты не был так щепетилен насчет закона и морали. Что, испугался, братец? Публичное перемывание грязного белья! А? Интересно, как перенесет это твоя аристократка Магда? А что скажут ее новые светские друзья, к которым ей наконец удалось втереться? А ты и твои клубы, куда ты чуть ли не на коленях вполз? Мне-то на все это наплевать. По мне, все это трын-трава, лишь бы получить свою долю. А иначе я и вправду выложу карты на стол.

— Это ничем не прикрытый шантаж! — выкрикнул брат.

— Да, — резко ответил Пауль. — Я возьму из банка те двенадцать тысяч, которые мы скопили на загородный дом. Я продам наш участок, который куплен только ради того, чтобы баба твоя могла фотографировать его и хвастаться им. Я соскребу все свои деньги до единого эре. Я ничего не пожалею для того, чтобы показать ваши истинные побуждения, твои и Магдины, показать, чего стоят ваши родственные чувства. Вся ваша фальшь будет как на ладони…

— Ты добьешься лишь того, что тебя выгонят в шею, — закричал брат, теперь уже не скрывая злобы. — Не станут они держать у себя опозоренного инспектора! И позволь тебе напомнить, что это я одолжил тебе денег на пылесосы, которые ты выдал за проданные, чтобы ввести в заблуждение фирму. Ты обманом добился их доверия!

— Плевать мне на это, — скрипучим голосом возразил Пауль, — если я выиграю процесс, я все равно уйду от них и открою свое предприятие. Я оплачу свои счета, у меня будет новый автомобиль, у жены моей вилла и две шубы, а у детей — все то, что им нужно, потому что я вырву у тебя свою долю, чего бы это мне ни стоило.

Уле чуть приподнялся и стукнул кулаком по столу.

— Это шантаж! — закричал он в страхе и бешенстве, и на глазах его выступили слезы.

И теперь слезы слышались в каждом произносимом ими слове, а слова становились все более жестокими, все более низкими.

Казалось, их затягивает в зыбучие пески, и тем глубже, чем энергичнее они пытаются выбраться на поверхность. Они стояли друг против друга, не замечая, что люди, сидевшие вокруг, тоже вскочили с мест, кто с чашками и салфетками, а кто с пустыми руками, готовые разнять их. Все замерли. В ресторане стало так тихо, что слышно было каждое слово:

— Ты на суде услышишь, Уле, мнение юристов о твоих и Магдиных жульнических проделках. Ты прочтешь в прессе о том, как это аристократично и благородно присвоить себе выигрыш, воспользовавшись формальностью, если вам это все же удастся. Пусть почитают Магдины светские приятельницы и твои клубные друзья. Ты увидишь, как все повернутся к вам спиной. Все будут потешаться над вами, выскочками! Все просто лопнут со смеху! Я стану преследовать тебя, как тень, я тебя по судам затаскаю! Я расскажу всю твою жизнь с того момента, как ты в детстве украл первую монету в пять эре, до того, как ты втайне исследовал банковскую книжку Магды прежде, чем жениться. Я расскажу обо всем, что ты делал и чего не делал…

— Я в полицию заявлю! — закричал брат, угрожающе занося кулак.

Губы Пауля двигались, как у заводной куклы. Глаза впились в брата. Казалось, слова и фразы, которые он выкрикивал, складываются в мозгу помимо его воли.

— Я расскажу, как ты жульничал все эти годы, занижая себе налог на товарооборот, как ты высмеивал и оговаривал друзей. Все это свидетельствует о твоем вероломстве и двоедушии и объясняет твой теперешний поступок. И если придется давать показания, то я не утаю абсолютно ничего. Я, видишь ли, только помогу суду получить как можно более полное представление о тебе. Я охотно присягну перед судьями…

— Замолчи! Ты не сделаешь этого! Подумай о стариках и о том, как все это отразится на них! — воскликнул Уле.

— Не будь сентиментальным! — Эти слова Пауль произнес как автомат. Лицо его напоминало маску, оно было пепельно-белым и стало вдруг на много лет старше, с глубокими бороздами морщин от крыльев носа до подбородка. — В человеке, который способен ограбить родного брата, есть что-то ненормальное, патологическое… Ограбить брата, который всегда любил его…

— Мое, мое! — хрипло проговорил Уле, с трудом овладев голосом. — Мой адвокат говорит, что у тебя нет ни малейшего шанса… Ты только себя разоблачишь… ну и катись к чертям, если хочешь…

Человек, стоявший к нему ближе всех, увидел, как он вытер пот — или, может быть, слезы — рукавом, точно обиженный, взъерошенный мальчишка…

— Ну что же, коли так, то я постараюсь ни в чем не отставать от тебя. Я потребую своей доли в магазине. Я не утаю ничего, вплоть до некоторых неприглядных обстоятельств, сопутствовавших твоей женитьбе…

Окружающие подбежали к ним. Но ладонь Уле уже опустилась на мокрую от слез щеку брата. Пощечина прозвучала, как выстрел. Столик отлетел в сторону.

Но в немногие секунды затишья перед дракой прозвучал странно невыразительный и бесстрастный голос старого кельнера:

— Господа! Я давно уже позвонил в полицию. Что вы предпочитаете: черный ход или «черный ворон»?

Последовала неприглядная пантомима, быстрая смена самых разнообразных чувств: беспомощности, боли, тоски и раскаяния, горького унижения и мстительной злобы, любви и ненависти. Из глаз, горевших жаждой убийства, градом лились слезы, оставляя на щеках грязные полосы.

Посетители, которые со свирепыми лицами бросились разнимать их, принимая за пьяных скандалистов, медленно отступили назад. Им казалось, что они стали свидетелями чего-то страшного, отвратительного, что никогда не изгладится из их памяти.

Вдали послышалась сирена полицейского автомобиля. И лишь тогда Пауль обернулся и сказал с кривой усмешкой:

— За решеткой мы рано или поздно будем, Стефансен. А пока выпустите нас все же через черный ход.