Современная словацкая повесть

«КАЖДОЙ КНИГЕ ДО́ЛЖНО БЫТЬ ПОЛЕМИЧНОЙ…»

В соединении разных авторов под общей обложкой, как правило, есть нечто искусственное, момент произвольного отбора. Художественное произведение, созданное писателем, органически тяготеет прежде всего к контексту его творчества, раскрываясь в нем значительно полнее и глубже. Но и фрагментарный, избирательный принцип сборника все же имеет свои практические достоинства, позволяя читателю на относительно небольшом пространстве перебрать сразу несколько вариантов диалога литературы со временем, в прямом контрастном сопоставлении нагляднее ощутить наиболее характерные, индивидуальные особенности творческого почерка каждого из авторов, В данном случае речь идет о четырех писателях, представляющих различные поколения в современной словацкой литературе. Альфонз Беднар (род. в 1914 г.) и Иван Габай (род. в 1943 г.) уже переводились раньше на русский язык. С Иваном Гудецем (род. в 1947 г.) и Андреем Ферко (род. в 1955 г.) наш читатель встречается впервые.

Книга открывается повестью А. Беднара «Часы и минуты» (1956, окончательный текст — 1980). В свое время, по выходе из печати, эта повесть наряду с другими произведениями Беднара (роман «Стеклянная гора», 1954, рассказы «Недостроенный дом», «Соседи», «Колыбель» — все 1956 г.) вызвала не только бурную реакцию в критике, но и стала предметом горячего общественного обсуждения. Перечитывая сегодня «Часы и минуты», трудно поверить, что тридцать лет назад автора этой скромной повести резко упрекали в искажении картины Словацкого национального восстания 1944 г., что ему предъявлялись всевозможные обвинения в «дегероизации» антифашистской борьбы, аполитичности, в смаковании мелких, несущественных, натуралистических подробностей и т. п. Впрочем, с такого рода упреками встретилась примерно тогда же в советской литературе так называемая «лейтенантская» проза — «Батальоны просят огня» Ю. Бондарева, «Пядь земли» Г. Бакланова и др. Эти книги, открывавшие принципиально новую страницу в художественном отображении Великой Отечественной войны, тоже поначалу столкнулись с обидным недоверием; определенная часть критики даже пыталась дискредитировать их как проявление частной, неполноценной, «окопной» правды, противопоставляя им некую целостную, «высшую» правду о войне. Все последующее общественно-литературное развитие подтвердило правоту писателей, отказавшихся следовать ложным стереотипам времени.

Альфонз Беднар не был участником партизанских сражений. Может быть, поэтому в его произведениях, посвященных событиям восстания, не часто встречаются развернутые описания боевых эпизодов. Заслуга писателя в другом. Он не столько расширил, сколько углубил представления о воздействии восстания на судьбы нации. Историческое событие есть не что иное, как сложный результат коллективной и разнонаправленной деятельности людей. Между тем приобщение конкретного человека к истории всегда окрашено субъективными моментами, отмечено чертами его социальной принадлежности, индивидуальной специфики личности. Беднар и переносит центр тяжести своего художественного исследования исторических событий непосредственно на их участников. С оружием в руках в восстании сражалось несколько тысяч человек. Но они пользовались широчайшей, можно сказать — всенародной, моральной поддержкой, и эти сотни тысяч людей тоже внесли свой, пусть даже скромный вклад в драматическую и сложную эпопею антифашистской борьбы. Кроме того, были ведь и многие другие — коллаборационисты, прихвостни режима, колеблющиеся, трусы, маловеры…

Повесть «Часы и минуты» дает яркое представление о трагическом накале борьбы с немецкими оккупантами, о смертельной проверке личности на прочность нравственных устоев, об извечном конфликте совести, гражданского чувства и темного эгоистического начала, толкающего на пагубные компромиссы, на преступление. Действие разворачивается в конкретной словацкой деревне на протяжении суток, в самый канун прихода Советской Армии. В эти последние часы и минуты перед освобождением достигает драматической кульминации борьба противоречивых сил и устремлений среди жителей деревни: последний удар по отступающим фашистам наносит группа местных партизан, саботируют выполнение немецких приказов крестьяне, психологически сложный поединок ведут между собой начальник последнего немецкого гарнизона в деревне обер-лейтенант Шримм и инженер Митух — бывший офицер словацкой армии, скрывающийся у своей родни от ареста, панически мечется в попытках спасти награбленное при марионеточном профашистском режиме Гизела Габорова, новоиспеченная владелица богатой усадьбы… Часы, а потом уже только минуты решали: жить или умереть. И если выжить, то какой ценой: остаться человеком, сохранить человеческое достоинство или — предательством, доносом, трусливым эгоизмом — «противопоставить себя обществу людей».

Закономерность у Беднара не существует вне случайности, способной трагически распоряжаться даже судьбами людей. Нелепо, например, погибает рядовой солдат вермахта, коновод Калкбреннер, отправившийся сдаваться в плен к партизанам. Кстати говоря, впервые в словацкой прозе здесь дана попытка отказаться от сплошной черной краски в изображении немецкой армии. И на противоположной стороне сражались не роботы и не одни только отъявленные садисты и патологические убийцы. Там тоже были люди, одетые в военные шинели, задавленные фашистской муштрой, но сохранившие в глубине души проблески совести и здравого смысла. К концу войны к ним приходило прозрение, и они тоже по-своему стремились стать достойными звания человека. Глубоко прав был известный словацкий критик Александр Матушка, в свое время активно выступивший в защиту Беднара и точно определивший главную направленность его творчества:

С этим общим поворотом к человеку, активному или пассивному участнику событий, связана еще одна немаловажная особенность, характерная для позиции писателя. В цикле произведений середины 50-х гг. Беднар не ставил перед собой задачи создания целостной картины восстания. И хотя событийный узел вынесен им в прошлое, его самого волнует прежде всего настоящее, точнее, связь времен, которая только и может облегчить постижение настоящего. Писатель чувствует деформацию этой связи, места́ обрывов, его настораживают тенденции приспособленчества, приживальческой психологии, уже дающей себя знать в послевоенной действительности. В «Часах и минутах» сам рассказ об освобождении деревни Молчаны советскими войсками стилизован под воспоминания инженера Митуха, разбуженные случайной встречей с Гизелой Габоровой много лет спустя после войны. Такие, как Гизела, оказывается, продолжают жить дальше, как-то приспосабливаются к новым условиям, обустраиваются в мире социализма, исподволь отравляя этот мир своим тлетворным, эгоистическим дыханием. И, следовательно, обществу нельзя самоуспокаиваться, почивать на лаврах, предаваться прекраснодушным иллюзиям. Борьба продолжается — в иных формах, иными средствами, но суть ее остается прежней: борьба за то лучшее в человеке, что только и способно вывести его за пределы узких, эгоистических расчетов навстречу людям, навстречу будущему. Мотив заветов восстания, высокого, морально обязывающего смысла принесенных народом жертв — это главное художественное открытие Беднара будет вскоре подхвачено и мощно развито словацкой прозой 1960—1970-х гг., по-своему отозвавшись в творчестве Владимира Минача, Рудольфа Яшика, Винцента Шикулы и других.

Сам Беднар больше не будет возвращаться к теме восстания. В своих последующих книгах — «Балкон оказался высоковато» (1968), «Горсть мелочи» (1974), «Дом 4, корпус Б» (1977) и других — он все пристальней всматривается в лицо современника; его заботят отнюдь не исчезающие со временем и даже в чем-то усиливающиеся тенденции к атомизации общества, эгоистическое отчуждение людей друг от друга, суетная погоня за материальными благами, в жертву которой нередко приносятся лучшие человеческие качества. Писатель, впрочем, далек от брюзгливого морализаторства. Основным оружием борьбы с нравственными изъянами современного общежития «поздний» Беднар избрал насмешливую иронию, гротеск, сатиру.

Это высказывание хотелось привести не только потому, что оно красноречиво «объясняет» самого Беднара, но и потому, что по своей воинствующе гуманистической сути оно отвечает духу творчества целого отряда молодых писателей, вступивших в словацкую литературу в 70-е и особенно в 80-е гг.

Для Ивана Габая, в частности, исключительно характерна эта деятельная озабоченность состоянием общественного самосознания, негативными чертами и черточками, проступившими или проступающими в облике современного человека. Уже первые его рассказы, объединенные в сборниках «Люди с юга» (1972), «В тени шелковицы» (1973), «Мария» (1976) и других, обратили на себя внимание общей атмосферой достоверного изображения жизни, внутренней серьезностью, «выстраданностью» авторской интонации. Юрист по образованию, давно уже житель столичной Братиславы, Габай в большинстве своих произведений, подобно иным своим сверстникам в Словакии — П. Ярошу, Л. Баллеку, В. Шикуле (как, впрочем, и многим современным художникам из других социалистических стран, вспомним хотя бы мастеров советской «деревенской» прозы), — удивительно постоянен в своей привязанности к родным местам, к миру деревенского детства.

Родившись накануне грандиозных революционных событий, представители этого поколения словацких писателей стали свидетелями и затем участниками могучих процессов социалистического переустройства жизни, за короткое время буквально преобразивших некогда отсталую, патриархально-крестьянскую Словакию. В бурной стремительности этого революционного переворота в материальном благосостоянии, в образе жизни миллионов людей таились, однако, свои психологические опасности слишком резкого разрыва с прошлым. В этом прошлом, наряду со всеми реалиями социально забитой и косной старой деревни, содержалось и то драгоценное духовное наследие, которое на протяжении веков формировало лучшие черты национального характера простого человека-труженика — истовое, ответственное отношение к труду, к земле-кормилице, к матери-природе, к проверенным временем нравственным нормам человеческого общежития. Исследование и бережная селекция этого опыта, сознательная оглядка на отцов и дедов, пристальный интерес к людям старших, уходящих поколений, тревожное беспокойство о будущем — вся эта проблематика составляет центральный нервный узел творчества Габая и близких ему по мироощущению прозаиков.

Сталкиваясь в повседневной действительности с проявлениями социальной апатии, нравственной глухоты, явного душевного оскудения, писатель не довольствуется раздраженной регистрацией, стремясь всякий раз к социально-историческому объяснению фактов. Вот почему сегодняшний день в его произведениях, как правило, связан с вчерашним и позавчерашним, а его внимание как художника сосредоточено прежде всего на таких болезненных современных проблемах, которые ведут свое происхождение из прошлого и не могут быть правильно поняты, тем более решены без трезвого учета этого прошлого.

Не является исключением из правила и повесть «Послание из детства» (1982), вся пронизанная светлыми воспоминаниями главного героя об утраченной гармонии отрочества. Франтишек — квалифицированный рабочий, из той породы умельцев, которых с уважением называют «мастер на все руки». Он вырос в трудовой семье, во всем непроизвольно подражая отцу, кадровому пролетарию-коммунисту, никогда не гнавшемуся ни за почестями, ни за богатством. Рядом подрастала Зузана, родная сестра Франтишека, и вечно хлопотала по дому ласковая, заботливая мать. Так было когда-то. И вот теперь, спустя пятнадцать-двадцать лет, все рухнуло. Давно умер отец, обзавелись своими семьями взрослые дети, в одиночестве коротает свои дни старушка мать в скромном домике на окраинной Сиреневой улице. К тому же и улицу собираются пустить под бульдозер, расчищая место для строительства современного городского квартала. Старое уступает место новому. Но что-то не радостно на сердце у Франтишека: вместе с общим благоустройством, облегчающим жизнь, в отношения даже самых близких людей все сильнее почему-то проникает холодок отчуждения, утрачивается взаимопонимание, накапливается раздражение, злость…

В повести Габай стремится проанализировать причины, приводящие к подобному разладу. Нельзя сказать, что это писателю полностью удается. Местами ему не хватает эпической выдержки, когда, может быть сам не замечая того, он явно окарикатуривает, оглупляет не слишком симпатичных ему героев, прежде всего мужа Зузаны, Тибора, оборотистого, пронырливого дельца, но не щадит и саму Зузану, превратившуюся из скромной, покладистой девочки в «самоуверенную, ненасытную женщину с искаженным злобой лицом, полным презрения и ненависти». Такой видит Зузану Франтишек во время очередной размолвки с сестрой, когда ему удалось разгадать ее нечистоплотную финансовую операцию с предназначенным под снос домом матери. Слишком, пожалуй, прямолинейной выглядит и моральная кара, постигающая чету накопителей: их единственный сын Лацо сбегает из дома — полной чаши — к девушке-бесприданнице из цыганской семьи.

Известные художественные просчеты повести в первую очередь объясняются крайней сложностью самой проблематики, заведомо не поддающейся однозначному истолкованию. «Тень на чистом деле — вот что самое скверное», — с тревогой размышляет Франтишек в конце книги. Светлые заветы детства многим уже не дороги. Как же вернуть людям утрачиваемую в суете «взрослых» будней такую естественную, казалось бы, тягу к благородству, чистой совести, гордости за честно и хорошо выполненную работу? Все оказывается далеко не просто. Диагноз болезни поставлен, но универсального лекарства пока не найдено…

Еще две повести сборника — «Просо» (1984) Андрея Ферко и «Черные дыры» (1985) Ивана Гудеца, несмотря на разительные отличия в тематике, в художественном исполнении, по существу продолжают исследование морально-нравственной сферы современного человеческого общежития.

Андрей Ферко — математик по образованию и основному профессиональному занятию. «Просо» — его вторая книга «для взрослых» (есть еще две для детей). Уже жанровый подзаголовок повести — «острая юмореска» — сигнализирует о не совсем обычной трактовке комического, об особом качестве юмора, окрашивающего довольно невеселое по теме повествование. Ферко рассказывает о житье-бытье в доме для престарелых, расположенном в бывшей деревенской помещичьей усадьбе. Здесь под одной крышей на старости лет оказались люди из разных социальных слоев, самых разных — в прошлом — профессий, различного образовательного и культурного уровня. Объединила же всех общая беда — эгоизм ближайших родственников, пожелавших избавиться от своих стариков и всеми правдами и неправдами постаравшихся «сплавить» их под опеку государства.

Эта деликатная и болезненная тема не случайно, разумеется, все чаще привлекает внимание литературы и искусства в социалистических странах. Ведь забота о старых и малых — это самый чуткий барометр качества человеческих отношений. Повесть молодого словацкого писателя пронизана искренней, заразительной тревогой за настоящее и будущее социалистического общежития. Эта исходная гуманистическая позиция позволяет Ферко трезво, без привкуса мелодрамы и сентиментальности показать реальную обстановку в доме для престарелых, постоянный дефицит человеческого тепла, который субъективно испытывают все его обитатели, малоприятную деформацию характеров, происходящую у многих на почве обиды, ощущения заброшенности, бесцельности своего существования.

Повесть не оставляет, однако, чувства тягостной безысходности. Все дело в тоне авторского повествования, в теплом лукавом юморе, в котором прежде всего и реализуется идея авторского понимания, сочувствия и уважения к своим героям, не впадающим в беспросветное отчаяние, зачастую оказывающимся способными находить удовлетворение в посильном труде, искренне предаваться маленьким радостям, с житейской умудренностью и терпимостью строить отношения с ближними. Юмор переходит в едкий, отнюдь не снисходительный, подчас убийственно язвительный сарказм, когда Ферко рисует фигуру управляющего домом для престарелых, всецело занятого накопительством, или таких пустопорожних обитателей деревни, как молодой механизатор Феро Такач, осатаневший от пьянства и моральной расхристанности…

Общая гуманистическая тональность, присущая этой повести молодого словацкого автора, не подлежит, таким образом, сомнению. И все-таки, думается, далеко не всеми читателями она будет воспринята с безоговорочным одобрением. Некоторые житейские подробности из быта пожилых людей, с откровенной прямотой выписанные Ферко, ситуации, связанные, например, с «обыгрыванием» физиологических слабостей стареющего, немощного организма, могут и впрямь показаться чересчур хлесткими и даже грубоватыми вкраплениями, словно бы заведомо рассчитанными на эпатирование общепринятых «правил хорошего тона». Повести, пожалуй, действительно присущи подобного рода художественные издержки. Можно предположить, что они обязаны своим происхождением острополемической позиции писателя, стремящегося всеми, в том числе и самыми «сильными» средствами «разбудить» читателя, вывести его из летаргии безучастия, заставить активно задуматься над коренными причинами неблагополучия в данной конкретной сфере человеческого общежития, стыдливо оттесняемой, как правило, на периферию общественного сознания.

Жесткая, коробящая нелицеприятность тех или иных деталей, дразнящая непричесанность речи персонажей, всяческие «соленые» словечки — все это, однако, идет от жизни, сознательно заострено автором против сентиментально-мелодраматических опусов, до сих пор зачастую лишь беззастенчиво эксплуатировавших и профанировавших деликатную тему старости в современной литературе. Отголоски гоголевского смеха сквозь невидимые миру слезы можно уловить на многих страницах повести. Писатель не делит своих пожилых героев на отрицательных — положительных. Кто-то из них на старости лет лишился домашнего очага и покоя отчасти и по собственной оплошности: по недомыслию, по неумению или нежеланию вовремя подумать о будущем. Сейчас они все для него — потерпевшие крушение люди, в глубине души мечтающие лишь о последней предзакатной душевной гармонии. Каждый представляет ее по-своему и по-своему тянется к ней. Старый Яро, к примеру, безмерно утомившийся от городской суеты и бесконечных интеллектуалистских ристалищ, мечтает о психофизическом согласии с самим собой. А простодушному отцу семнадцати детей, очень трудолюбивому Димко Фигушу, во сне и наяву мнится поле золотистого проса как живое олицетворение достатка и покойного счастья. Он умер, так и не успев отведать на прощание пшенной каши из злака, выращенного собственными руками:

Иван Гудец относительно недавно вошел в литературу, но без его рассказов, повестей и романов было бы уже трудно представить себе сегодня облик современной словацкой прозы. «Грешные похождения одиноких мужчин» (1979), «Каков на вкус запретный плод» (1981), «Черные дыры» (1985) — это произведения, в которых дается особый, ранее не представленный срез действительности. Словацкая литература в соответствии с условиями национального бытия всегда была традиционно сильнее в изображении жизни деревни. Лишь в последние десятилетия, в связи с бурным процессом индустриализации и повсеместного приобщения к плодам научно-технического прогресса, проблематика города стала все заметнее проникать на страницы художественных произведений. В этом смысле И. Гудеца можно считать одним из типичных представителей новой волны в словацкой прозе. Это уже насквозь «городской» житель и писатель — по тематике творчества, мироощущению, по иронической и самоиронической дистанции, неизменно окрашивающей повествование, по полному отсутствию, наконец, смутных ностальгических воспоминаний об утраченной естественной простоте и стабильности деревенского образа жизни. Резко возросшая сложность человеческих взаимоотношений является для него реальным объективным фактом, не заслуживающим специального обсуждения. Вечерняя Братислава с ее улицами, заполненными толпами людей, с огнями витрин, с бесчисленными винарнями и кафе, где можно посидеть с приятелем или приятельницей и потолковать о всякой всячине, — это естественная среда обитания героев Гудеца. Они объясняются на городском арго, и не надо искать глубинного смысла во взаимообмене очередными модными словечками. Человек, натянув на себя защитную оболочку расхожих банальностей, тщательно укрыл от посторонних глаз свое внутреннее «я». Люди могут часто и подолгу общаться друг с другом, могут даже жить одной семьей и тем не менее субъективно чувствовать себя бесконечно одинокими, лишенными радости взаимного узнавания и душевного тепла.

В повести «Черные дыры» эта тема заявлена в самом названии. Загадочные, непроглядные ямы в космическом пространстве, образно названные черными дырами, — это и пропасти между людьми, утратившими способность к взаимопониманию, способность открываться навстречу друг другу. Человек же, обреченный на одиночество, не может быть полноценной личностью. Жизнь для себя и на себя ведет к тотальному опустошению души, к ее безвременному отмиранию. Это и произошло с героем повести — человеком внешне активным, предприимчивым, сколотившим удачливыми маклерскими операциями на черном рынке недвижимостей целое состояние. Мы знакомимся с героем в тот момент его жизни, когда он узнает о том, что неизлечимо болен раком. Эта кризисная ситуация ожидания смерти не раз использовалась в мировой литературе; в качестве одного из примеров можно назвать хорошо известный у нас роман польского писателя Е. Ставиньского «Час пик». Но если герой Ставиньского испытывает перед ликом надвигающейся смерти глубокое душевное прозрение, то в повести Гудеца ничего подобного не происходит. Герой «Черных дыр» практически ни в чем не меняет своих привычек, и учащающиеся приступы болезни не могут всерьез поколебать автоматизма его поведения. Он уже не в состоянии задуматься о смысле своей ускользающей жизни, а мысль о памяти, которая останется после него на земле, не простирается дальше заботы о распределении между своими бывшими женами сбережений, хранящихся на сберкнижках. Его непривычные, робкие попытки поделиться с кем-нибудь своими тревогами кончаются неудачей. Никто не склонен вникать в его личные переживания. Деньги, ради обладания которыми он пожертвовал всем прочим, составлявшие до сих пор единственное содержание и цель его жизни, бессильны вернуть то, что он давно и безнадежно растратил.

Повесть написана от лица героя. Врач по профессии, Иван Гудец сдержанно передает картину постепенного обострения болезни — она служит лишь фоном для внутреннего самораскрытия личности. «Потерпевший крушение по собственной прихоти», — однажды иронически отозвался о герое его приятель. В контексте повести эта фраза обретает значение горькой, обобщающей эпитафии.

Усиливающееся внимание современной словацкой прозы к проблемам нравственности, к духовному содержанию жизни, к анализу подвижного и многообразного соотношения человека и общества всецело отвечает потребностям времени. Аналогичные проблемы волнуют и нас, особенно в последние годы, когда концепцией перестройки была подчеркнута неповторимая значимость каждой человеческой личности, призванной внести посильный вклад в общее дело совершенствования социалистического общежития. Думается, что однотомник повестей словацких писатели найдет в нашей стране заинтересованного читателя.

Ю. Богданов