Иван Габай ПОСЛАНИЕ ИЗ ДЕТСТВА
Ivan HABAJ, 1982
Posolstvo detstva
© Ivan Habaj, 1982
Перевод Н. Попова
Дело это они обговаривали многократно, но всегда как-то расплывчато. Мечтали повыгоднее использовать грядущую ситуацию, взвешивали плюсы и минусы каждого решения, предусмотрительно учитывали возможные препятствия, разработали целый комплекс мер на случай, если произойдет нечто из ряда вон выходящее, спохватывались, не забыли ли чего, и в то же время внимательно следили за тем, что происходит в окру́ге, старались выяснить, как другие воспринимают столь благоприятный момент, понимают ли вообще его значимость. Короче говоря, они заранее готовили себя к тому, о чем уже давно ходили слухи и из чего, если слухи подтвердятся, можно извлечь ощутимую прибыль, а не тот жалкий минимум, который при любом раскладе получат все заинтересованные лица.
Да, они давно были начеку, давно подсчитывали, прикидывали, с самого начала держали ситуацию под контролем, но до последнего времени делали это как бы просто так, на всякий случай…
И вот однажды — в конце весны, а может быть, в начале лета — наступил день, когда наконец все решилось и их чаяния стали воплощаться в конкретную реальность. Будто повеяло свежим ветерком — все гаданое-перегаданное осталось позади, и перед ними открылась перспектива, которую грешно было бы не использовать. Такой момент — по собственному опыту знают — представляется раз в жизни, он быстролетен и капризен, как луч осеннего солнца: чуть засветит, да что там, блеснет только — и нет его! Жди потом неизвестно сколько! Нет, тут медлить нельзя — тут надо ухватиться покрепче, действовать быстро, решительно, без колебаний. Такова человеческая жизнь: светлые лучики в ней, как светлячки, гаснут, не успев разгореться, и не хватает их на всех.
Час пробил. Они почувствовали, что пора приступать к делу: в первую очередь надо срочно созвать всех членов семьи на чрезвычайный совет и на нем окончательно определить, какие конкретные меры надлежит предпринять.
Этим и занялась дочь, засев дома за телефон.
— Мама, зайди к нам сегодня вечерком, есть важный разговор… Не надо поздно возвращаться. Переночуешь у нас…
Мать, видимо, объясняла, что ей бы спокойнее спалось под собственной крышей.
— Ну ладно, если не захочешь остаться, Тибор тебя отвезет домой, — предложила дочь.
Наконец мать пообещала прийти, и у дочери отлегло от сердца.
Через минуту набрала другой номер и услышала в трубке частые гудки — было занято. Она упорно продолжала крутить диск, набирая тот же номер, но каждый раз раздавался один и тот же сигнал — занято. Когда трубка в руке стала скользкой от пота, она сдалась. Поразмыслив, быстро набрала еще один номер и сразу же услышала мужской голос:
— Алло…
— Тибор?
— Слушаю…
— Никак не могу дозвониться Феро! У них, наверное, что-то с телефоном…
— А я здесь при чем? — буркнул голос.
— Целый час набирала их номер…
— Так позвони ему на работу.
— А туда вообще не прорвешься, ты же знаешь. Феро работает только до половины третьего, чуть пораньше я бы его смогла застать, но ты же сам мне позвонил уже во втором часу…
— По-твоему, мне надо этим заняться?
— Может, когда поедешь с работы, заскочишь к нему домой, захватишь его…
— Я что, таксист?
— Значит, мне прикажешь мотаться? Тут и так голова кругом — не знаю, с чего начать… Столько всего нужно успеть. А тебе что, трудно? Ты же все равно на колесах…
— Ладно, согласен… А теща как?
— Мама придет. Только ты потом отвезешь ее домой, не стоит ей одной возвращаться ночью…
— Будто у меня других дел нет, только вашу семейку развозить! Да еще в разные концы города! — взорвался супруг.
— На валяй дурака! Надо всем собраться. И кто еще это организует, как не мы…
— Мы? Пока что один я…
— Ну я прошу тебя, привези Феро, — уговаривала она мужа, — а я тем временем что-нибудь приготовлю. Сделай милость, ты же знаешь, с ним очень трудно разговаривать. Предложи подвезти его и не раздражай понапрасну…
Итак, Тибор, возвращаясь домой, сделал крюк — пришлось заехать в самый первый из новых микрорайонов, который был построен около тридцати лет назад и теперь производил почти то же впечатление, что и архитектура столетней и даже двухсотлетней давности в центре города, хотя весь район состоял в основном из обычных трехэтажных кирпичных домов, в окружении которых возвышалась огромная двенадцатиэтажка, возведенная двадцатью годами позже, когда в строительстве уже окончательно утвердилась панельная технология.
А тогда эти растянутые, приземистые дома строили далеко за городом, на месте бывших углублений и впадин, в которых, кажется, испокон веков стояла мутная зеленоватая вода, кишащая всякими земноводными; не зря эту часть городской территории прозвали Лягушачьи Луга. Под строительство выделялось и готовилось ровно столько места, сколько было необходимо, кое-какие ямы засыпали, укрепляли грунт; одновременно к будущему району протянулось шоссе. Таким образом, части болот удалось пережить первый этап застройки на Лягушачьих Лугах. Процесс осушения растянулся надолго, чуть ли не до самого последнего времени здесь ночами не переставали звучать дружные лягушачьи концерты.
Перед крайним домом машина остановилась. Вынув ключ зажигания, Тибор вышел из машины и захлопнул дверь. Направившись к дому, он на мгновение замедлил шаг, пытаясь вспомнить, закрыл ли он машину. Решив, однако, что закрывать на ключ нет смысла, пошел к подъезду.
На первом этаже нажал кнопку звонка.
Дверь открыл тот, за кем он приехал.
Франтишек в одних трусах и майке удивленно уставился на своего зятя, и взгляд его говорил о том, что зять не баловал шурина частыми визитами.
— Ну, проходи, — пробормотал он растерянно. — Мне показалось, что Йола вернулась, изнутри в двери был ключ…
— Не могу, я оставил машину незапертой, — ответил Тибор. — Давай поскорей одевайся, я ведь за тобой приехал.
— А зачем?
— Одевайся — и едем. Тут такие дела, что сразу не расскажешь. Мне сообщили кое-что по секрету, — улыбнулся Тибор. — Поехали сейчас к нам.
— Какие еще дела?
— Сносить скоро будут!
— Так, — задумался Франтишек. — А я тебе зачем нужен? Ведь еще пока не сносят…
— Прошу тебя, идем. И мать твоя сейчас у нас. Нужно все обсудить.
— Меня же Йола будет искать, мы собирались идти к тетушке Бировой за овощами, — пытался отказаться Франтишек.
— Оставь записку — мол, у тебя срочное дело, — посоветовал зять. — Быстренько одевайся, подожду тебя на улице. Машина не заперта, как бы не влез кто, — говорил он, спускаясь по лестнице.
— А мама что, уже у вас?! — крикнул Франтишек вслед.
— Конечно, — заверил его зять. — А ты все раздумываешь, поторапливайся! — И он скрылся за дверями подъезда.
Улица, по которой кратчайшим путем можно было проехать к дому Тибора, оказалась перекрытой. В глубине ее желтела огромная куча свежевыкопанной глины.
— Черт бы их побрал! — выругался Тибор. — Везде у них раскопки… Подумать только, еще вчера ничего не было… Я тут езжу с закрытыми глазами…
— Прокладывают газоотвод к соседней улице, — сказал Франтишек.
— Теперь надо заворачивать назад, к центру, у кладбища ведь тоже все разрыто! — злился Тибор. — Только под мостом, другой дороги нет.
Дальше ехали молча. Тибор был явно не в духе. Когда добрались до района особняков и коттеджей, стало темнеть.
Остановились наконец перед двухэтажным домом, облицованным снаружи темно-коричневой керамической плиткой.
— Оставлю ее пока здесь, — хмуро сказал хозяин дома, приглашая шурина следовать за собой. — Мотор барахлит, надо глянуть, что там. — Проходя через палисадник, он оглянулся на машину, стоящую у тротуара. — А вообще-то пора уже новую покупать…
Своим ключом он открыл входную дверь из лиственницы и тихонько подтолкнул шурина внутрь. В холле, ожидая их, сидели две женщины.
— Я так рада, Ферко, что и ты здесь, — встретила мать Франтишека.
— Говорят, важное дело…
— Проходите, проходите в дом, не стойте в дверях, — заторопила их сестра Франтишека.
— Располагайтесь, а я на минутку отлучусь, — сказал Тибор, — умоюсь только, а то весь как из парилки. — Он скрылся за одной из множества дверей.
— Пойдем, Ферко, — сказала мать, увлекая его за собой.
Какое-то время сидели молча. Потом сестра спросила:
— А что Йолка? Как у нее дела?
— Нормально, — ответил брат.
— Радикулит не мучает?
— Сейчас пока ничего. А вот как застудит…
— Если будет плохо, скажи мне, я могу показать ее доктору Релею, нашей знаменитости, — предложила сестра, — его, говорят, даже в Братиславу приглашали.
— Надеюсь, не понадобится, — пробурчал брат.
— Если прихватит, ты скажи. Тибор организует…
Опять все замолчали…
Появился хозяин дома. Умытый, в свежей рубашке.
— Выпьем вина? — Наполнив три бокала, он подсел к гостям.
— А я вас угощу ветчиной, — вскочила сестра и, выйдя на кухню, почти сразу же вернулась, неся на подносе заранее приготовленное угощение. — Угощайтесь, мама… Тибор, подай пример!
Хозяин достал бутылку коньяка и маленькую рюмку.
— Не выношу вина, — объяснил он, улыбаясь, и налил себе коньяку.
— Не надо, Тибор, тебе же еще ехать, — предупредила жена.
— Ничего, одну можно…
— Ты невыносим! Кончится тем, что перевернешься где-нибудь…
— Тогда все останется тебе, — с усмешкой осадил ее супруг и повернулся к гостям. — Лучше приступим к делу.
— Давай выкладывай, — сухо бросил Франтишек.
— Есть надежная информация. В самое ближайшее время начнут оценивать частные дома в вашем районе. — Зять выразительно посмотрел на тещу. — Жители его пока ничего толком не знают, зато знаем мы. — Он улыбнулся. — Так что у нас есть преимущество перед ними.
— Какое преимущество? — спросила мать.
— Нужно, мама, пораскинуть умом, — вкрадчиво произнесла дочь.
— А зачем?
— Не говори так, мама! — вспыхнула дочь.
— Скажу откровенно, здесь все свои… Надо из этого выжать все, что можно! — Тибор отпил из своей рюмки и тут же долил в нее.
— Я не понимаю, — пробормотал Франтишек.
— Не тяни, Тибор, скажи, как ты себе это представляешь, — подгоняла Зузанна мужа.
— А выжать можно… Это уж как пить дать! — Тибор опять отхлебнул из рюмки.
— Тибор, не сходи с ума! — закричала на него Зузанна. — Тебе же еще ехать сегодня!
— Ехать так ехать. Чего раскудахталась!
— Ближе к делу, — нетерпеливо вмешался Франтишек.
— Как сейчас обстоят дела с квартирами, вы знаете. Их не хватает. — Тибор многозначительно посмотрел на тещу и шурина. — Ты, Феро, должен сейчас прописаться к матери. Вскоре у вас будет возможность получить две отдельные квартиры — пусть небольшие, зато две.
— У меня же есть квартира, как же мне дадут еще одну, — прервал его Франтишек.
— А где она, твоя квартира? — усмехнулся Тибор.
— Мы живем вместе — Йола и я, это всем известно…
— Это ее квартира, а не твоя. Для Йолы ты только друг, а не законный супруг, у тебя же, в сущности, нет никакого жилья. И при желании ты можешь уйти от нее, впрочем, это только так, для виду… Не волнуйся, я уже советовался с умными людьми, не называя тебя конечно, и выяснил — в этом никакого криминала нет, — втолковывал Тибор шурину суть вопроса.
— Я живу с Йолой уже пятый год, — помрачнел Франтишек.
— Подумаешь, да хоть двадцать пятый! Если захочешь, имеешь право уйти. А квартиры у тебя нет!
— Как это все противно, — проворчал Франтишек.
— Повторяю, сейчас у вас преимущество перед другими. Сегодня у тебя есть возможность кое-что сделать, завтра ее уже не будет. Пока еще ты имеешь право прописаться у матери на Сиреневой улице, но через несколько недель, когда пройдет перепись всех жителей района, едва ли это удастся. Тебе должны выделить квартиру… Если вам не дадут две отдельные, то получите одну большую… Может быть, даже трехкомнатную, скажете, мол, на меньшую не согласны, и точка! — Тибор явно решил не отступать.
— Я этим заниматься не буду, — тихо сказал Франтишек.
— Не дури! — подключилась сестра.
— И зачем? — пожал плечами брат. — Мне моего жилья хватает.
— Не о тебе речь! — Тибор старался перебороть нараставшее раздражение. — Или ты не знаешь, что многие сейчас живут хуже некуда? Допустим, вы получаете большую квартиру, мама потом меняется с какой-нибудь семьей из тех, что ютятся с тремя детьми в однокомнатной. Они с радостью согласятся на такой обмен и даже вам еще доплатят, как это сейчас принято. Я лично знаю нескольких, кто за милую душу готов пойти на это, у них улучшаются жилищные условия, а у нас — материальные…
— Ты меня за подонка считаешь? — оборвал его Франтишек.
— Тебе ведь тоже кое-что перепадет, — вмешалась в разговор Зузанна.
— Значит, по-твоему, это я подонок? — окрысился хозяин дома. — Тоже мне чистюля… Я всем хочу только добра!
— А я говорю, противно мне все это! — стоял на своем Франтишек.
— Отстал ты от жизни… — ухмыльнулся Тибор.
— Послушай, Ферко, не кипятись и подумай, неужели лишняя крона тебе помешает? — пыталась воздействовать на брата сестра.
— Тебе она нужна больше, чем мне, ты же в нужде живешь…
— А тебе завидно?! Ты тоже мог бы кое-что иметь! — взорвалась сестра.
— Успокойтесь, ну зачем вы опять начинаете… — вмешалась мать.
— А чего он завидует? Лучше бы помалкивал, — срывающимся голосом протянула дочь.
— И охота вам ссориться, — вздохнула мать.
— Назло хочет все испортить! — сердилась Зузанна.
— Я об этом ничего не знаю и знать не желаю. Считайте, что меня здесь не было, — тихо сказал Франтишек, поднимаясь.
— Святоша нашелся! — бросила Зузанна.
— Нет, лучше мне уйти.
Франтишек направился к двери, но его задержала мать:
— Постой, Ферко…
— Оставь его, мама, пусть проваливает! — резко оборвала ее дочь.
— До свидания, мама! — сказал он и вышел.
Уже за порогом его догнали слова Тибора:
— Тебе же хуже! А мы уж как-нибудь без тебя обойдемся!
Резко хлопнула входная дверь, и Франтишек, пройдя палисадник, зашагал по улице.
К Лягушачьим Лугам он направился самой короткой дорогой. Вскоре оказался на другом конце разрытой улицы, той самой, по которой совсем недавно зять не смог проехать. Она была разрыта не только поперек, но и вдоль.
Осторожно перешагнув через траншею, Франтишек заглянул в нее. Интересно, зачем здесь копают? Но еще пустая траншея не раскрыла ему своих тайн, и он двинулся дальше.
По дороге вспомнил, что еще есть время забежать за овощами, если, конечно, Йола сама уже не сходила…
Проходя по последней улице в районе особняков, он вдруг заметил, что в воздухе шныряет и жужжит несметные полчища майских жуков. Он вспомнил знойные летние месяцы своего детства — тогда ведь тоже бывали целые нашествия майских жуков, тогда тоже… Эти твари способны обглодать все листья и оставить деревья голыми. А бороться с ними сейчас никто не хочет. И чем только занимаются живущие здесь хозяева? Неужели не слышат их жужжание, шорох и хруст?
Не слышат… Но если даже и услышат, то наверняка скажут: жуки? Какая чепуха! Листья объедают? Может, где и объедают, но только не у нас, у нас такое невозможно!
Теплыми вечерами, когда спускаются сумерки, а воздух насыщен ароматами кухни и всякими шумами, когда из-за кустов сирени то и дело раздается чей-то приглушенный смех, когда слепой Банди усаживается, расставив ноги, на своем низком табурете и через раскрытое окно его дома улица наполняется томительными звуками его скрипки, мелодия кажется еще грустнее в закатных сумерках, которые заботливо прикрывают окрестную обветшалость, до утренней зари притупляют у людей остроту зрения, и лишь при дневном свете бросаются в глаза на этой улице, и вообще в этих местах, всевозможные контрасты, — так вот, в это чудное время на закате дня, когда у матерей хлопот полон рот — надо же всех накормить! — а отцы, вконец измотанные после изнурительного трудового дня, присаживаются на ступеньки перед кухней, закуривают свои трубки и молча глядят куда-то перед собой, уже давно смирившиеся с тяжким уделом кормильца семьи, в эти мгновения, когда малыши уже засыпают, а дети постарше резвятся перед домом, хохочут нарочито громко, словно надеясь таким вот смехом прогнать страх, что вливается в их маленькие души вместе с обволакивающей землю тьмой, в такие минуты, которые человек не забывает до самой смерти и оживляет в памяти каждый раз, когда ему кажется, что жизнь течет как-то уж слишком стремительно, гораздо быстрее, чем казалось раньше, когда он был еще молод и склонен к иллюзиям — мне, мол, все нипочем, — вот тогда, в эти самые часы, и оживали в потайных уголках дворов и садов толстобрюхие, неповоротливые майские жуки: с жужжанием начинали они носиться в воздухе, натыкаясь на людей, ударяясь об оконные стекла, устраивали круговерть меж деревьев, оккупировали их кроны и наконец, отыскав там листочек посочнее, с яростью набрасывались на него.
Но старый Миклош уже тут как тут — он давно подстерегает их! Дождавшись подходящего момента, старик отправляется боевым маршем от дерева к дереву, а по пятам за ним идет войско его маленьких помощников, восторженно следящих за каждым его шагом, ждущих, когда старик, стряхнув хрущей с веток, скомандует идти на них в атаку.
На каждой улице найдется какой-нибудь старый Миклош, окруженный ватагой ребятишек, с радостью помогающих ему истреблять прожорливых насекомых. И эта борьба продолжается до тех пор, пока наконец из-за калиток и из окон не прозвучит привычное: дети! Где вы?! Ужинать пора!
Если брат и сестра почти одногодки и похожи внешне, то их часто принимают за близнецов. Именно так и было с ними. Он всего на одиннадцать месяцев младше сестры, и в три-четыре года их путали даже ближайшие соседи.
Они свыклись друг с другом, как и с тем, что детей в семье только двое. Третий ребенок, Владимир, появился на свет только в пятидесятом году, и поначалу десятилетний брат и одиннадцатилетняя сестра сочли его нежеланным пришельцем, опрокинувшим привычный уклад их жизни. Теперь все внимание родителей было приковано к нему, и в спокойной доселе семейной атмосфере возникла неведомая прежде напряженность.
Когда Владимир родился, отцу шел сорок четвертый год, да и мать была уже не первой молодости. Всем вокруг казалось, что родители сошли с ума, решившись в таком возрасте завести малыша.
На стройке, где работал отец, мужики любили похохмить на эту тему — мол, последний у Штефана, в общем-то, появился в самую пору.
— Слышь, Штефан, у тебя, должно быть, отличные соседи. Они разделят с тобой все заботы…
— Ничего, я и сам пока справляюсь, — отвечал отец с улыбкой.
— В твоем возрасте сварганить сына… Нет, тут явно что-то не так…
— В каком возрасте? В моем? Да это же самые лучшие годы для мужчины, — не сдавался отец.
— Неужто? — ухмылялись рабочие.
— Я это уже доказал. Вот бы и вам, мужики, попробовать! — хорохорился отец. — Хоть бы ты, Богуш, взялся, — подначивал отец соседа, что был на год старше его.
— Да ну тебя, — отмахивался сосед, — уж лучше я эту штуку узлом завяжу…
— Давай, попробуй! — хохотали рабочие.
— Насколько я тебя знаю, Богуш, жизнь с узлом тебе быстро надоест, — бросил один из них, и отец облегченно вздохнул, поняв, что теперь взялись за Богуша, а он сам оказался наконец вне игры.
— Ты говоришь, Янко, что знаешь меня. Но ведь и я тебя знаю как облупленного! Ты же на это дело бешеный, монахом и дня бы не прожил! — Так Богуш передал эстафету дальше, и под обстрел попал уже Ян; ребята любили подтрунить над ним, зная его страсть к запретному плоду.
— Раз судьба нам послала еще одного, — говорил отец родным и близким, — и его воспитаем, какая разница, двух растить или трех.
— Ангельский ребенок! — ахали тетки над кроваткой малыша. — И личико какое умное! Наверное, Тереза, он самый башковитый вырастет, а уж радости больше всех принесет. Нежеланный ребенок, говорят, самым удачным бывает…
— Это кто же вам сказал, — набросилась на них мать, — что он у нас нежеланный! — Мать склонилась над младенцем, взяла его, завернутого в одеяльце, на руки, прижала к груди. — Он для нас желанный, самый желанный, так и знайте!
А уж радости больше всех принесет!..
Эх, Владко, Владко…
Сначала они восприняли братика как незваного гостя, втершегося в их семью с целью разрушит царивший в доме мир.
Да, им казалось, что малышу достается все самое лучшее — самые светлые улыбки, самые теплые слова, самые нежные ласки.
Как они были несправедливы!
Денежную реформу пятьдесят третьего года они отлично помнят, ведь тогда уже большие были; ясно помнят и то утро, когда все произошло. Толпу народа перед зданием госбанка, длинные хвосты у магазинов, споры на каждом углу…
Через несколько недель, в начале летних каникул, их братик тяжело заболел, слег с высокой температурой и уже не поднялся… Так и исчез из их жизни трехлетний Владек. И, только увидев его холмик, они поняли, что, оказывается, не чужой для них был этот малыш…
Иногда во сне возникает прежний образ сестры. На их маленьком дворике играет девчушка с короткими косичками. В косичках бантики. Делает из песка куличики, укладывает спать свою единственную куклу. Кукла — подарок крестной — совсем маленькая, с ладонь. Крестная купила ее на ярмарке, какие тогда ежегодно устраивались в начале осени под Братиславой. Из всех игрушек сестра больше всего любила эту куклу, не хотела без нее ложиться спать… Лет до тринадцати он видел куклу в ее постели.
Бывает, снятся ему картины и более позднего времени. Сестренка учит буквы, Зузка уже школьница, и он сам уже ходит в школу — в их доме два ученика! От Сиреневой улицы школа довольно далеко. Чтобы дойти до нее, нужно сначала пройти по набережной вдоль длинной-предлинной портовой ограды, затем у мясной лавки свернуть на улицу с великолепными домами, где на зеленых газонах играют нарядно одетые дети; пройдя по этой, как говорит мама, господской улице, надо свернуть в сторону костела, башни которого возвышались над самой оживленной городской артерией, заполненной магазинами и магазинчиками, и идти прямо до тех пор, пока глаз не станет различать стрелки башенных часов, и тогда только повернуть к воротам, через которые попадаешь на огромный двор, а в конце его — двухэтажное школьное здание… Какой же длинной казалась эта ежедневная дорога в школу! Сестричка-школьница все еще ходит с косичками, и бантики на них — словно бабочки на цветках.
Во сне иногда появляется и другой образ сестры, уже подросшей, в угловатых чертах начинает вырисовываться облик будущей женщины. Это незабываемое время, когда с Зузкиных волос уже окончательно слетели цветные банты-бабочки, когда сестра без малейшего сожаления распрощалась с косичками, когда самая любимая в детстве игрушка покинула привычное место под подушкой и отправилась коротать остаток лет на дно старого сундука, что достался в наследство от маминой бабушки и покоится теперь где-то в чердачном закутке. Но в этой картине пока нет и тени того, чему суждено произойти позже. Пока они повсюду вместе. Вокруг не перестают удивляться, отчего эти дети дружны, не ссорятся, как другие, не дерутся, почему так терпимы друг к другу, нет, они какие-то необыкновенные, не такие, как все… Да, тогда еще ничто не предвещало перемен. Пока между ними мир и согласие. И нарушить эту идиллию не может даже такая непредсказуемая сила, как переходный возраст.
Около десяти часов утра к проходной подошла пожилая женщина в черном платье со скромным белым отложным воротничком, туго стягивающим тонкую шею и оттого еще сильнее подчеркивающим хрупкость ее фигуры. И хотя платье на ней было самого незатейливого покроя, зато из дорогого и прочного материала. Видно, что женщина надевает его редко — по праздникам или по особым случаям, когда нельзя надеть что попало.
В сторожевой будке — именно так называл помещение проходной дежуривший сегодня вахтер Майорос — в это время, по его же словам, можно сдохнуть. Солнце нещадно заливает переднюю стеклянную стену проходной, расположенной на открытой бетонированной площадке сразу же за оградой, отделяющей территорию этого небольшого завода от улицы.
Поэтому Майорос расположился вблизи ворот на скамейке, в тени рекламного стенда. Правда, по мере того как солнце поднимается выше, тень укорачивается, и тогда Майорос переставляет скамейку подальше, в тень, которую отбрасывает сама проходная.
Укрывшись от солнца рекламным стендом, пропагандирующим разнообразную металлическую продукцию завода, Майорос невзначай задремал. И неудивительно — его сморила не только жара, но и долгая утомительная вахта, на которую он заступил еще со вчерашнего вечера. Утром в шесть часов его должен был сменить другой вахтер, но он не явился. Прошу тебя, Шанко, просил Майороса начальник, посиди тут еще немного, пока я не найду тебе замену, на что Майорос заявил, что он не безответный раб и не дурак, чтобы ишачить за двоих! Потерпи, Шанко, я тебе выпишу сверхурочные, уговаривал его начальник, побудь еще немного, пока не явится Кучера, а уж я ему покажу, я ему, мерзавцу, такую клизму поставлю — век будет помнить… Посиди пока, может, он с минуты на минуту объявится.
Около восьми начальник опять подошел к проходной.
— Ну как дела, Шанко? Как ты себя чувствуешь? У тебя кофе есть? А то я сейчас пришлю с Аничкой…
— Случилось что? — огорченно спросил Майорос.
— Да вот случилось. Придется тебе подежурить до вечера…
— Ни за что! Идите вы со своими сверхурочными знаете куда! Нашли тоже козла отпущения, сейчас не те времена! Знаете, это…
— Знаю, Шанко, знаю, но что же делать…
— Мой сменщик небось опять нажрался? А я тут за него отдувайся… Не выйдет! Мне пора клубнику убирать, завтра утром моя старуха понесет ее на базар, дома работы по горло. Не выйдет!
— Не нажрался он, — тихо сказал начальник. — На сей раз не нажрался… Прошу тебя, Шанко, посиди тут хотя бы до вечера. А там тебя Игнац сменит… Но с утра приходи обязательно, слышишь, обязательно! Потерпи немного… Это ненадолго, денька через два-три я вам в бригаду подберу еще одного…
— Да зачем же нам еще одного, у нас же полный комплект… — Майорос вдруг осекся.
— Был полный, Шанко, был…
— Что с Кучерой?
— Его уже нет…
— Как — нет? Вы хотите сказать…
— Да, Шанко, к сожалению, да…
— Когда… когда это случилось? — тихо спросил Майорос.
— Еще вчера вечером… Позвонил его зять.
— Вчера вечером… — повторил Майорос.
— Так я распоряжусь, чтобы Аничка принесла тебе кофейку, — сказал начальник и зашагал через двор напрямик к административному корпусу.
Майорос хотя и выпил кофе, но все же задремал. Очнулся он, когда его окликнула пожилая женщина — маленькая, сухощавая, в черном платье со строгим белым воротничком, который Майоросу почему-то больше всего бросился в глаза.
— Жарко, — смущенно сказал он, как бы извиняясь перед женщиной, быстро вскочил со скамейки и подошел к проходной.
— Жарко, — согласилась она.
Рассмотрев ее получше, Майорос отметил, что платье на ней слишком торжественное для обычного дня.
А может, это, мелькнуло в голове, жена Кучеры…
— Мне бы хотелось повидать сына, — рассеяла женщина его подозрения. — Не могли бы вы его вызвать?
— Сына? А кто он? — спросил вахтер, облегченно вздохнув.
— Его зовут Ферко, Ферко Рогач, работает в слесарном цехе. — Женщина показала рукой в сторону цеха, находящегося на другом конце заводской территории.
— Ферко? Точно, есть такой у нас, — сказал Майорос. — Эй, парень! — окликнул он молодого ученика, возвращавшегося из ближнего магазина с матерчатой сумкой, доверху набитой бутылками пива и фруктовой воды. — Ты знаешь Рогача из слесарного?
Юноша пожал плечами.
— Феро, что на мопеде ездит… Попроси-ка его сюда…
— На мопеде? — тупо переспросил парень.
— Пшел к черту! — досадливо махнул рукой вахтер. — Сопляк еще, первогодок, учится на красильщика, что с него взять, — объяснил он женщине. — Пожалуй, лучше будет, если вы сами к нему пройдете. Знаете, где слесарный цех? Там, в конце…
— Спасибо, я найду! — поблагодарила женщина и засеменила в том направлении.
За огромными стальными воротами, через которые свободно проедет даже железнодорожный локомотив, ее оглушили гул и грохот. В цех она вступила робко, нерешительно, но, увидев, что на нее не обращают внимания, отважилась пройти вглубь. Вглядывалась в лица мужчин в засаленных спецовках, каждый из них занимался своим делом, но который из этих чумазых ее сын?
Она столкнулась с ним в самом конце цеха и сразу не опознала — лицо было скрыто под защитной маской. Но вот сварщик резким движением откинул ее, чтобы посмотреть, каким вышел сварной шов, и она увидела перед собой сына.
— Мама? — спросил он удивленно. — Что случилось?
— Ничего особенного! — старалась она перекричать непривычный для нее шум.
— Выйдем отсюда, а то здесь ничего не слышно! — предложил Франтишек, отложив маску в сторону и еще раз взглянув на свою работу. — Идем, мама, идем…
Они покинули цех и по коридору прошли в пристройку, где размещались красный уголок, раздевалка и даже небольшая кухонька с плитой.
— Присядь, еще только одиннадцатый час, и нам никто не помешает поговорить. — Он предложил матери стул и сам сел напротив.
— А у вас тут неплохо, — сказала мать, оглядывая помещение.
— Да, ничего… — согласился он и удивленно спросил: — А почему ты сегодня в этом платье?
— Ходила на кладбище, — ответила она тихим голосом. — Нужно было цветы на могиле посадить… У отца ведь сегодня день рождения…
Франтишеку стало стыдно, что он забыл об этом.
— Я взяла несколько кустиков нашей красной герани. Она сейчас так красиво цветет, и цветов много… Рано ходила, на траве еще роса была.
Он молча кивнул.
— Вот решила заглянуть к тебе, а то ты совсем меня забыл.
— Я сейчас часто задерживаюсь, работы много… — стал он оправдываться. — Вчера было хотел тебя проведать, но пришлось опять торчать тут до шести. На днях обязательно зайду… А что, если в субботу мы вместе к тебе придем, ты никуда не собираешься?
— Куда мне идти?
— Ну, мало ли…
— Приходите, я всегда дома. Ты же знаешь… А сейчас выслушай меня, я расскажу, зачем пришла… Прямо ума не приложу, как мне быть. Они все твердят одно и то же, все уговаривают меня, дескать, я могу осчастливить одну молодую семью, а тебе велели не говорить об этом.
— Кто? Зуза?
— Вдвоем приходили. Еще в прошлый раз. И вчера опять были. Привели с собой молодую пару; она, кажется, дочка какого-то знакомого Тибора, и муж с ней. У них маленький ребенок, и второго ждут… Я не знаю, Ферко, но, наверное, им можно было бы помочь. Разве тут грех какой? — Она выжидающе посмотрела на сына.
Так, значит, они стоят на своем, даже после той вечерней ссоры, не желают, видно, упускать, что само плывет в руки. В конце концов, сам Тибор это мне дал понять, только не сказал прямо… Мол, обойдемся без тебя, тебе же хуже… Да-да, именно это он и крикнул, перед тем как захлопнуть за мной дверь.
— Наверно, все обстоит по-другому, — с сомнением проговорил он. — Не верь ни одному их слову! Вот увидишь, мама, все обернется иначе…
— Но те молодые мне сами сказали, что им негде жить. А квартиру дадут неизвестно когда. — Мать встала и, опершись руками на стол, чуть наклонившись к сыну, с убежденностью говорила о том, что услышала от них: — Молодые люди меня просили, умоляли сильнее даже, чем Тибор с Зузанной. А когда рассказали мне, в какой они живут клетушке — там даже обычная кровать не помещается, — мне стало их жалко… Я уж им почти обещала…
— А как они себе это представляют? Где же они у тебя поселятся, ты помнишь, как нам было тесно, — покачал головой Франтишек. — А ведь мы там жили все свои…
— Я подумала: выделю им одну комнату. Это же ненадолго, самое большее до осени, второй малыш за это время не появится, ну а с одним ребенком места хватило бы, — самозабвенно объясняла мать. — Нет, надо все-таки сделать так, чтобы у них была квартира. Если они купят Зузкину часть дома, то обязательно получат. — Она замолчала, ожидая, что ответит сын.
— Зузкину часть. Вот как придумали, — присвистнул он.
— Это самое надежное.
— Молодые тут ни при чем, а вот папаша молодой женщины выложит Тибору раза в два больше официальной стоимости! — усмехнулся Франтишек. — Так и будет! Тибор нашел таких, кто нуждается в жилье и кому выгодно переплатить за любую конуру, лишь бы она потом превратилась в отдельную квартиру. Я чувствовал, что Тибор предпримет какой-то ход, за километр отдает его подлой душонкой!
— Он говорил, что она — дочь его друга, — сказала мать уже не так уверенно, как минуту назад.
— Друга? Как бы не так. Это они перед тобой расстилались, чтобы ты согласилась. — Франтишек встал и, подойдя к окну, пробормотал, обращаясь скорее к себе, чем к матери: — Они знают, паразиты, за какую струну дернуть.
— Ты считаешь, я должна отказать им?
— Мама, ты вольна поступать так, как сочтешь нужным. Но, прежде чем ответить «да», подумай как следует.
— А мне показалось, что я поступаю правильно… — Она немного оживилась: — Но последнее слово еще за мной.
— Не хватало тебе на старости лет влипнуть в какую-нибудь историю, — тихо проговорил сын. — Не верь Тибору, ведь он за деньги отца родного продаст, неужели ты его не знаешь?
— Часть дома принадлежит одной Зузке… — попыталась возразить мать.
— Это не имеет значения, — прервал он ее раздраженно, — они оба дуют в одну дуду!
— Тогда я скажу, что не согласна! — решилась мать. — А эти молодые пусть поищут, может, им кто друзей продаст.
— Может быть, и так… — согласился Франтишек.
Ему пришло в голову, что, даже если мать не примет сейчас их предложение, это еще не конец всем махинациям. И не только с их стороны. Дома через три или дальше, на соседней улице, какой-нибудь жилец, у кого есть ловкий зять или сын, наверняка клюнет на это, а может, и сам он в таких делах не промах. Если не Зузка с Тибором, так кто-то еще нагреет себе руки…
— Но что они мне теперь скажут, — вздохнула мать, — ведь сразу догадаются, что я говорила с тобой.
— Можешь и не скрывать. А Зузке я тоже кое-что выскажу. Это ей просто так не пройдет.
— Прошу тебя, ничего не затевай, я сама все улажу. Мне не хочется вражды между вами. У меня и остались только вы двое, этим и живу. Относитесь друг к другу так, как положено брату и сестре. Или хотя бы делайте вид, что ладите друг с другом. — В ее голосе послышалась горечь.
— Это очень трудно, мама, — пробормотал он. — И с каждым днем становится все труднее.
— Я, пожалуй, пойду, — сказала мать, вставая со стула.
— Пройдем здесь, боковой дверью, не стоит тащиться назад через весь цех.
Они вышли на залитый солнцем двор. Вдалеке, на административном корпусе, уже развевался черный флаг.
— Кто-то умер у вас? Ты не знаешь? — спросила мать.
— Понятия не имею, — ответил Франтишек, взглянув на флагшток. — Кажется, и в самом деле траур…
Он проводил мать до проходной. Майорос продолжал сидеть в тени на скамейке. Как ни пытался он превозмочь сонливость, все же зевота одолевала его.
— Ну как, нашли сынка?
— Конечно, — улыбнулась ему мать.
— Шанко, ты случайно не знаешь, кто умер? — спросил Франтишек.
— Кучера, — ответил Майорос.
— Кучера?
— А я теперь отстаиваю суточную вахту. — Вахтер недоуменно развел руками. — И ничего толком не знаю, начальник пришел и сказал, что я должен дежурить до вечера, пока не явится Игнац. — Он вопросительно посмотрел на Франтишека, как бы ожидая от него ответа. — Только вот придет ли он?
— Так, значит, Кучера… — На лице Франтишека отразилась растерянность. — Он позавчера только подходил ко мне, просил ему нарезать трубок для антенны, написал даже размеры на бумажке, она тут где-то у меня… — зашарил он в карманах спецовки.
— Он вечно что-нибудь просил, — пробурчал вахтер.
— Трубки я уже нарезал. Они у меня там, в цехе… — продолжал Франтишек с тем же изумлением.
— Может, кто-нибудь еще явится за ними, — сказал Майорос и подошел к воротам, чтобы впустить на территорию грузовик.
Теперь уж никто не придет, хотел было возразить Франтишек, но тут же прикусил язык.
— Давай, давай! Проезжай! — поторапливал водителя вахтер, оглушенный ревом мотора.
— Ты чего сегодня такой нервный, папаша?! — весело бросил ему парень за рулем.
— Я сказал, проезжай к чертовой матери! — огрызнулся Майорос.
Шофер захохотал.
— Ах, ты так… Ну, я тебе… — подскочил к кабине вахтер.
— Ты чего? С ума спятил? — опешил парень и тут же нажал на газ.
Машина дернулась, и через минуту ее рокот был слышен уже где-то в глубине территории.
Домик на Сиреневой улице родители Франтишека приобрели сразу же после войны. Приобрели недорого, на деньги, которые мать получила от своей родни. Домишко был убогий, и никто не дал бы за него больше. Он ждал умелых рабочих рук — рук отца, который почти из ничего — да и как иначе могло быть в те трудные послевоенные годы — превратил эту запущенную лачугу в приличное по тем временам и, главное, удобное жилье для себя и своей семьи.
Отец годами в нем что-то менял, исправлял, перестраивал, но, несмотря на все старания, ему так и не удалось придать домику сколь-нибудь основательный вид. Добился лишь того, что прохожим дом казался добротным и уютным, создавалось впечатление, что в нем живут аккуратные люди.
После смерти отца встал вопрос о наследовании половины дома. Мать отказалась от своей доли в пользу детей, что предполагало раздел отцовской недвижимости на две равные части. Однако Франтишек не проявил серьезного интереса к своим домовладельческим правам, поэтому сестра предложила переписать его долю на себя с выплатой брату денежной компенсации. Франтишек, не желая в будущем осложнять свою жизнь хозяйственными хлопотами, принял это предложение. Он получил свою часть в деньгах согласно официальной оценке ее стоимости, и таким образом сестра стала полноправной совладелицей дома на Сиреневой улице. Ей, как и матери, принадлежала ровно половина.
Так вот и получилось, что Франтишек по доброй воле давно уже утратил право влиять на ход событий, связанных с родительским домиком. Такой расклад его вполне устраивал, он был доволен, что не надо лезть в эти дела, что ему можно смотреть на события, происходящие на Сиреневой улице и в округе, с позиции стороннего наблюдателя, свободного от всех проблем, вытекающих из частнособственнических отношений, что он не подвержен всякого рода соблазнам, которые в таких случаях обычно одолевают людей.
Однако, как выяснилось, он недооценил всю важность приближающегося момента. И хотя от одних пут — отношения к собственности — он себя уже давно освободил, зато оказался втянутым в лабиринт других, не менее запутанных отношений, втянутым настолько глубоко, что позиция стороннего, холодного наблюдателя, в душе устраивающая его, теперь уже представлялась иллюзорной и вообще невозможной.
После того как мать приходила к нему на работу посоветоваться о деле, на которое ее подбивали дочь с зятем, он поневоле вмешался в него, хотя оно его непосредственно не касалось. Отказавшись от предложения сестры и ограждая мать от задуманной спекуляции, он заботился прежде всего о ее добром имени — она не должна участвовать в этой сделке, иначе, он это предчувствовал, имя ее может оказаться запятнанным. Его особенно взбесил тот факт, что основная и самая неблагодарная роль выпадет матери, тогда как эти двое будут сидеть в своем доме и посмеиваться, как ловко они все провернули.
И когда через несколько часов, уже придя домой, он снова обдумывал услышанное сегодня от матери, ему показалось, что его советы, может быть, и ни к чему, ведь сестра такая же полноправная владелица дома и при желании поступит по-своему, не спрашивая материнского согласия… Хотя вряд ли. Неужели Зузка способна не посчитаться с волей матери? Может ли она продать свою часть дома без ее ведома? Может или не может… Это надо выяснить, сказал он себе, у специалиста. Точно узнать, нужны ли ей мои советы, или они гроша ломаного не стоят.
Через неделю представилась оказия расспросить об этом спорном деле у юриста-профессионала.
Вечером — уже начинало темнеть — Франтишек сидел на скамейке у дома и курил. Из соседнего подъезда вышел мужчина и тоже закурил. Постоял, втягивая в себя сигаретный дым, а потом, шаркая шлепанцами по тротуару, направился к нему.
— Доброго здоровья, — сказал он и, подойдя к скамье, сразу же плюхнулся рядом, да так, что скамейка затрещала.
Вот тебя-то мне и нужно, подумал Франтишек и, чуть отодвинувшись, ответил:
— Добрый вечер!
Доктор[68] права Костович работал юристом на одном из предприятий в соседнем окружном центре. Будучи пенсионного возраста, Костович все еще активно занимался своим делом — работал, как он говаривал, «на полную катушку, меня просто так не выпихнешь».
Франтишек давно удивлялся, почему доктор изо дня в день добирается на электричке на службу за четыре десятка километров, почему не найдет себе работу где-нибудь поближе. Этих юристов сам черт не разберет. У них на предприятии тоже есть юрист — некий доктор Хатар, так тот в свою очередь ездит из того самого окружного городка, где работает доктор Костович! Любопытней всего, что эти два юриста хорошо знакомы друг с другом; так почему бы им не поменяться местами службы? Экономили бы ежедневно по три часа свободного времени, которое сейчас вынуждены убивать в поездах…
Как-то раз он заговорил об этом с доктором Костовичем, но мало что для себя уяснил.
— Видите ли, друг мой, — ответил ему тогда доктор, — я почти тридцать лет так работаю. И мне представляется это нормальным…
— Но вы столько времени зря теряете… — недоумевал Франтишек.
— Почему зря? В поезде я размышляю над многими вопросами… Даже иногда работаю.
— Значит, вы вместо восьми с половиной часов в день трудитесь двенадцать. Оплачивается вам это?
— Вот-вот, — засмеялся доктор Костович, — это и есть один из тех вопросов, который мне еще не до конца ясен.
— Словом, вы привыкли, — констатировал Франтишек, — и теперь вам это кажется нормальным. Но когда вы только начинали работать, вам это действовало на нервы или нет?
— Тридцать лет назад?
— Да.
— Тогда у меня не было большого выбора.
— Почему?
— В те годы моя профессия казалась обществу лишней. Люди жили ожиданием райского будущего, которое, казалось, вот-вот наступит. Пришлось мне переквалифицироваться в бетонщики. До пятьдесят восьмого ходил я в бетонщиках, и, представьте, мне было неплохо… Потом выяснилось, что до райской жизни еще довольно далеко, и тогда меня перевели со строительной площадки в контору, где я и сижу по сей день. — Костович улыбнулся и спросил: — Забавно, да?
— Откровенно говоря, не очень… — буркнул Франтишек.
— Знаете, когда я сегодня размышляю над этим, я не жалею, что так все сложилось. Некоторым образом это даже оригинально, вам не кажется? — продолжал старый юрист. — Я бы мог работать бетонщиком по сей день — и наверняка справлялся бы! И никто бы не гнал меня на пенсию.
— Пожалуй. И все же я вас не до конца понимаю. Ведь потом времена опять изменились, правда? А вы так и не подыскали себе работу ближе к дому. Почему? — допытывался Франтишек.
— Почему? — Доктор Костович задумался. — Почему… — повторил он и опять на мгновение задумался. — Видите ли, друг мой, так иногда бывает. Человек подчас ведет себя совершенно необъяснимо. — Он улыбнулся и, уже уходя, добавил: — Поверьте мне, старику!
Этот разговор состоялся примерно год назад. С тех пор они не раз видели друг друга и у дома, и в других местах, но эти встречи были мимолетны и сводились к двум-трем фразам.
Мощная комплекция доктора Костовича занимала большую часть скамейки. Франтишек, сдвинувшись к краю, соображал, как бы завести разговор на интересующую его тему. Ему показалось, что старый юрист сегодня не в самом лучшем настроении.
— Какой чудесный вечер! — задумчиво произнес доктор. — И комары еще не разгулялись.
— Да, вечер замечательный!
— А я все гадаю, будет ли в этом году настоящее лето. Вы как считаете?
— Возможно, — ответил Франтишек. — Если не польет опять… Хоть бы еще месячишко продержалась такая погода…
— Выдалось бы лето, как когда-то! — Доктор Костович потянул носом воздух. — Эх, какие раньше бывали лета! Вы помните?
— Да, я еще их застал немного, — сказал Франтишек, улыбаясь.
— Эх, какие стояли лета! Балканские, бесконечные, жаркие! Они тянулись с мая по сентябрь, даже в последнюю августовскую ночь знойный, душный воздух истязал нас в постелях своей мертвой неподвижностью; вы помните? — спросил доктор, и Франтишек согласно кивнул. — На плетях вырастали за день вот такие огурцы! — Доктор показал свою ладонь. — А какие сочные плоды давал перец, причем, заметьте, без всякой пленки. Тогда ее применяли только в Америке. А какие листья вырастали у табака! Ими можно было закрыться от дождя. Из ананасных арбузов брызгал сок слаще любого нектара, а на рынке каждый второй болгарин предлагал дыни размером в половину автомобильного колеса! — Доктор глубоко вздохнул. — Славные лета! Таких уже не будет. Может, когда-нибудь, этак лет через сто. А это, друг мой, чересчур долгий срок, разве не так?
— Да, немалый, — согласился Франтишек.
— Эх… — снова вздохнул доктор Костович. — Друг мой, — неожиданно о чем-то вспомнил доктор, — вы работаете все там же, где и в прошлом году?
— Все там еще…
— А вот каркасы для пленочных теплиц у вас случайно не делают?
— В больших количествах нет, но на заказ изготовляем и более сложные вещи.
— Вот как, — кивнул головой Костович.
— А почему вы спрашиваете? — поинтересовался Франтишек.
— Да просто так, — махнул рукой доктор.
Какое-то время оба молчали. Франтишек подумал, что если эта безмолвная пауза слишком затянется, то Костович уйдет. Поэтому он, не откладывая, решил прямо спросить о деле, над которым ломал голову все последние дни.
— Доктор, — начал он нерешительно, — у меня к вам небольшая просьба… Мне кое-что неясно… Могу ли я задержать вас ненадолго?
— Конечно, что у вас?
— Два человека владеют вместе домом, и у меня вопрос: может ли один из них без согласия другого продать свою часть?
Франтишек впился взглядом в юриста, который, ни секунды не раздумывая, ответил:
— Без согласия совладельца юридический акт недействителен.
— Да? — оживился Франтишек.
— Закон гласит, что совладелец может без согласия других совладельцев передать свою часть либо другому совладельцу, либо своим прямым потомкам. Вы же, судя по всему, имеете в виду не этот случай, — заключил доктор.
— Не этот. Один из двух хозяев хочет переписать свою часть на постороннего человека, — объяснил Франтишек.
— Без согласия другого это нельзя сделать, — повторил доктор.
— Значит, нельзя, — облегченно вздохнул Франтишек.
— У вас, наверное, какие-то неприятности? — осторожно поинтересовался Костович.
— Да нет… Это я так спросил, на всякий случай, — уклонился от ответа Франтишек, точно так же, как замял разговор доктор Костович, когда речь зашла о каркасе для теплицы.
— Если понадоблюсь, приходите, я к вашим услугам, — предложил старый юрист. — Друг мой, теперь у меня будет масса времени, так что могу себе позволить завести частную практику. — Доктор нарочито громко, как бы через силу, рассмеялся.
— Кончились ваши ежедневные путешествия?
— Увы, да. Ушел на отдых одновременно с учащимися.
— Хм, — промычал Франтишек, он так и не уловил, радуется ли сосед своему новому положению или нет.
— Так вы говорите, я бы мог заказать на вашем заводе тепличный каркас? Небольшой, этак два на восемь, — снова спросил Костович.
— Почему бы и нет…
— Теплица мне нужна для садового участка, есть у меня несколько соток недалеко от старой крепости. Чего вы удивляетесь, неужто не знали об этом?
— Ей-богу, не знал, — сказал Франтишек.
— Без пленки перец теперь растет плохо, придется и мне завести у себя такую штуку.
— Да, теплицы теперь почти у всех, вещь хорошая, — одобрил Франтишек.
— Я как-нибудь загляну к вам на работу. Не знаете, за сколько времени могут сделать этот заказ?
— Когда как, — ответил Франтишек.
— Понимаю, — кивнул доктор Костович.
Недалеко по железной дороге загромыхал пассажирский поезд. Замелькали горящие квадратики окон. Замедляя ход, поезд заходил на поворот перед вокзалом.
Только сейчас они заметили, что стемнело.
— Что-то я, друг мой, засиделся, — поднялся со скамейки доктор Костович. — Какой приятный вечер, какие чудные запахи, а ведь я годами этого не замечал, — покачал головой старый юрист.
Франтишек тоже встал.
— Доктор, — сказал он деловито, — купите где-нибудь материал, я вам этот каркас быстро сварганю.
— Друг мой, вы смогли бы сделать для меня эту штуку? — оживился Костович. — Правда?
— Работа несложная, было бы из чего. Достаньте где-нибудь материал…
— Хорошо, пан… — Костович запнулся, пытаясь вспомнить, как зовут соседа, но так и не вспомнил. Впрочем, он никогда и не знал ни его фамилии, ни имени. — Хорошо, друг мой, я достану, обязательно достану.
— И тогда сразу мне дайте знать… Вам бы сгодились даже обрезки стальной арматуры, — сказал Франтишек. — Покрасить зеленой краской, и никто не догадается, что каркас из отходов… Теплица получится не хуже, а за нержавейку жалко платить большие деньги.
— Спасибо, друг мой, спасибо. Скоро я вам напомню о себе.
— Доброй вам ночи! — сказал Франтишек.
— И вам доброй ночи, мое почтение! — ответил доктор Костович.
И все же мои советы сто́ят побольше ломаного гроша, радовался Франтишек, когда вечером перед сном перебирал в памяти разговор со старым юристом. Если мама не захочет, ничего у них не выйдет. Представив себе всю ситуацию, он улыбнулся.
И почему это доктор так неожиданно решил уйти на пенсию, ведь еще недавно он утверждал, что и думать ни о чем таком не хочет! Надо же, доктор права Костович — садовод-любитель! Странно как-то звучит… А тепличный каркас я ему быстро сварганю. Как только будет материал, за мной дело не станет. Пусть выращивает свой перец… Ведь кто знает, может, это все, что ему осталось в жизни!
С раннего утра непрерывно лило. Струйки дождя, сбиваемые северным ветром, с шумом ударяли в кухонное окно. В спальне, окна которой обращены на юг, было тихо, и лишь бормотавшая в водосточной трубе вода напоминала о ненастье.
После теплых, поистине летних дней, когда полеводы в приподнятом настроении, но и слегка встревоженные тем, не выкинет ли погода какую-нибудь пакость перед самой уборкой, обходили сулящие отменный урожай поля зерновых, неожиданное вторжение холодного дождливого циклона действует особенно угнетающе. Жители многоэтажек, спросонок откинув оконные шторы, растерянно взирали на разверзшиеся хляби небесные, на лужи, на залитые водой газоны, на цветники, превратившиеся в грязное месиво, с сиротливо поникшими мокрыми цветами, потом быстро отходили от окон и снова залезали под теплые одеяла, предполагая услышать в вечернем прогнозе, что, хотя в ближайшие дни резких перемен в погоде не ожидается, в конце недели возможны теплые и солнечные дни.
И когда горожане довольно поздно, но все же волей-неволей повылезли из своих постелей, то подумали, что неплохо было бы, если бы вдруг телевидение посчиталось с тем, что все сейчас сидят по домам, улицы обезлюдели, но телепрограмма до вечера не предлагала ничего интересного, и в такой день оставалось только одно: забраться в свою скорлупу и стараться не действовать друг другу на нервы, особенно если учесть квартирную тесноту…
У них в спальне было тихо и уютно, несмотря на то что водосточная труба продолжала монотонно бормотать свою песню. Однако резкая смена атмосферного давления и не менее резкое падение температуры вызвали у жены острый приступ радикулита, о приближении которого предупреждали недавние симптомы; в этот день жена не встанет к кухонной плите, хорошо, если придет в себя до понедельника, а пока на выходные дни ее место в кухне займет муж.
— Эх, надо было вчера вечером окно закрыть! — сказал Франтишек, услышав до боли знакомый стон. — Но кто мог такое ожидать, я уснул после двенадцати, а на улице все еще было тихо!
— Чему бывать, того не миновать, — вздохнула Йола, — и открытое окно тут ни при чем.
— Но все-таки…
— Сегодня от меня толку мало. Жаль, мне хотелось приготовить лечо…
— Ничего, не волнуйся…
— Все найдешь там, в холодильнике, с лечо ты не хуже меня справишься, правда?
Он кивнул, соглашаясь.
— А как же суп? — беспокоилась жена. — Там, на кухне, поищи консервы — «Суп из потрохов», наверное, это легче всего будет приготовить…
— Не хочу я супа.
— Ну, как знаешь…
— Сейчас я тебе чаю принесу. — Он прошел на кухню.
Через час, нарезая колбасу и овощи для лечо, Франтишек вновь в который раз подумал о том, что пора бы наконец официально оформить их отношения. Надо пойти и расписаться. Вступающим в брак общество не только вменяет множество обязанностей, но и дает им права друг на друга, которые при их странном супружестве полностью отсутствуют. А ведь люди, особенно женщины, только выигрывают от того, что брак принято официально регистрировать. Наверняка и Йола об этом не раз подумывала. Когда он недавно завел речь о браке, она шутливо ответила: «А зачем, разве нам сейчас плохо? А то еще начнешь колотить меня на законном основании…»
Вспомнив ее ответ, он невольно улыбнулся — в сущности, она права, можно, конечно, все оставить как есть… Но с другой стороны, почему нельзя поменять это положение? Сознание того, что ты ничем не связан и при желании в любой момент можешь собрать чемодан и уйти, развращает человека. Вот так проникают в него бациллы легкомыслия, вседозволенности, безответственности.
Йоле тридцать девять, и ясно, что детей у них уже не будет. Конечно, ей нелегко от этого, хотя она и пытается прикрыть шутками свою тоску.
Да, мама права, укоряя нас: ах, дети, дети, разве можно так жить, господи, ну неужели нельзя все по-людски сделать!
Как только Йоле станет легче, попробую опять поговорить с ней, решает Франтишек. Надо внести ясность в это дело. И Йола, наверное, не станет возражать, так что на шутки ее больше не стоит обращать внимание.
Дождь не прекращался. Окно дребезжало под резкими порывами северного ветра, по стеклам сплошным потоком бежала вода, и сквозь ее пелену ничего нельзя было рассмотреть. Через плохо уплотненные рамы струйки текли на подоконник, сливались в лужицы, вот-вот по стене побежит ручеек.
Он взял тряпку, вытер сначала подоконник, а потом и запотевшее окно. В передней раздался звонок. Сняв фартук и поспешно набросив его на крючок около плиты, он пошел открыть дверь.
На пороге стояла сестра. Сложенный зонтик у нее в руках был почти сухой, видно, пользовалась она им недолго. Тибор наверняка ожидал ее в машине где-нибудь за углом.
— Ты один? — спросила сестра, окинув беглым взглядом кухню и большую комнату.
— Нет, Йола там, в спальне. У нее опять приступ, похолодало сегодня…
— Понятно.
— Проходи в комнату, — пригласил он сестру.
— Не стоит, — покачала она головой. — Лучше на кухне поговорим, не будем ей мешать.
— Садись, — предложил он стул, стоявший у кухонного стола.
Однако сестра не села, а прошла к окну и встала там, глядя куда-то на улицу.
И он остался стоять.
— Послушай, Феро, мы уже не дети, так что не будем играть в прятки, — сказала она напрямик, все еще глядя на затуманенное окно. — Не знаю, может быть, для тебя это удовольствие — вставлять нам палки в колеса… Во всяком случае, мне так кажется… Ты не захотел прописаться у матери, и это твое дело, мы тебя не принуждаем… Но почему ты суешь нос в дела, что тебя не касаются?!
Франтишек воспринял ее выпад совершенно спокойно, в душе он уже давно готовил себя к встрече с сестрой и теперь ожидал от нее нечто подобное.
— Ухмыляешься! — злилась она. — А ведь ты сознательно поносил нас перед матерью! Чернил как последних подонков, словно мы виноваты во всех вселенских бедах! — Она отвернулась от окна, и он увидел ее неестественно бледное лицо; такое лицо сулило неприятную сцену, он чувствовал, что сестра уже начинает терять над собой контроль и с минуты на минуту обрушит на его голову самые обидные слова.
Спокойствие, с которым сестра вошла сюда, было напускным; недолго же продержалась на ней маска благопристойности, мелькнуло у него в голове, и не успел он подыскать подходящий ответ, как комнату потряс разъяренный крик сестры:
— Ты живешь в своем измерении, и коли нравится тебе ходить с голой задницей, так ходи, ради бога, по мне, хоть по миру ступай с протянутой рукой! Но нас оставь в покое, не мешай нам жить, как мы хотим, и, прошу тебя, хотя бы перед матерью не выставляй нас сволочами!
— Я ей сказал только, чтобы она не связывалась с Тибором и не вела с ним никаких дел, ни к чему ей это, — возразил Феро.
— Знаешь, не строй из себя невинное дитя! Ты облил помоями нас обоих!
— А вы не втягивайте мать в ваши махинации! Обходитесь собственными силами! — резко сказал он.
— Ты ей говорил, что мы хотим заработать на тех молодых супругах и собираемся получить от них вдвое больше, чем заплатит государство! Что, не говорил? Не прикидывайся дурачком!
Эх, мама, мама, подумал он с горечью, эта парочка из тебя все жилы вытянет!
— А разве не хотите? — насмешливо поинтересовался он.
— К твоему сведению, не хотим. Речь шла лишь о том, чтобы помочь несчастным молодым людям! И если теперь ничего не получится, то они по крайней мере будут знать, кого проклинать!
— С чего это вы вдруг стали такими бескорыстными? Неужели в вас совесть пробудилась? — съязвил Франтишек и тут же пожалел об этом.
— Нашелся, тоже мне, святой апостол! Кто дал тебе право порочить других?! Знаешь, кто ты? Негодяй, паразит, спишь и видишь, как бы стравить людей друг с другом, а все потому, что жизнь у тебя не сложилась… И если вокруг тебя люди стремятся к чему-то, добиваются, если им что-то удалось в жизни, то ты от зависти готов им горло перегрызть!
Ах ты, господи на небеси, да спустись ты на грешную землю и заткни ей глотку, а то ведь и моему терпению есть предел, еще немного, и я сам это сделаю…
— Когда посторонние проходят мимо нашего дома и брызжут ядовитой слюной, это еще как-то можно понять. Но если собственный брат не может укоротить свою зависть, это уже ни в какие ворота не лезет!
Где ты, девчонка с бантиками, что подрагивали когда-то на твоих косичках, как мотыльки на цветках? Где ты, появись, покажи, хоть на секунду, свою тряпичную куклу, маленькую, с ладонь крестной…
— Человек годами не знает отдыха, вкалывает по вечерам, по выходным, по праздникам, но вы этого не видите и видеть не желаете! Когда вы, завистники, пропивали свои деньги в кабаках, мы отказывали себе во всем, даже в мелких радостях, но вам, паразитам, этого не понять!
Да и было ли все то вообще? Чудесные теплые вечера, воздух, наполненный ароматами кухни, густеющие сумерки, голоса и звуки, приглушенный смех в кустах сирени, скрипка слепого Банди, сладостная мелодия, обволакивающая улицу, ступеньки перед дверью, отцы с трубками или мундштуками, молча глядящие перед собой в никуда, согнувшиеся под тяжким бременем кормильца семьи, смех детей во дворах, страх, вползающий в душу вместе с ночной темнотой… Было или не было…
— Мерзавцы, мерзавцы, эх, какие же вы мерзавцы! Хоть убей, я не отступлюсь! Завидуете, и в этом все дело! Вот если бы вы могли, если б умели… Будь вы на нашем месте, только бы и думали, как урвать кусок побольше да пожирнее. И в чем такие, как вы, могут упрекать нас? В чем? В том, что живем получше вашего, что достигли кое-чего в жизни, что не пожелали прозябать среди вашего брата. Да, мы хорошо живем, а захотим, еще лучше будем жить! Потому что нам не все равно, как жить, нам не наплевать на все, как вам, да, не наплевать!
Неужели эта самоуверенная, алчная женщина с бледным лицом, источающим негодование и ненависть, выросла когда-то в скромном, маленьком доме на Сиреневой улице?
— Ты хоть лопни от злости, а по-другому не будет. Мы жили и будем жить еще лучше! Потому что у мира свои законы, и плевать ему на тебя! Плевать, потому что ты, осел, так ничего и не понял. Все спишь наяву и видишь сны, в точности как наш папочка, который всю жизнь работал как вол, но так и остался с пустыми руками…
— Отца не трогай! — тихо прохрипел Франтишек, и хрип его был настолько страшен, что сестра оторопела и поток ее брани вдруг иссяк; опомнившись, она заторопилась к двери.
— А ты не трогай маму! Оставь в покое, а то в могилу ее сведешь своими разговорами…
Уже в передней она в растерянности остановилась и, чуть не плача, срывающимся голосом бросила:
— Оставь ее в покое! Слышишь, оставь!
Как же яростно она отстаивала свою истину!
Сестра сама открыла входную дверь и вышла на лестницу.
— Зонтик забыла, — буркнул Франтишек и, взяв в углу зонт, вынес сестре.
…наш папочка, который всю жизнь работал как вол, но так и остался с пустыми руками!
Франтишек повторял про себя сестрины слова.
Ты все спишь наяву и видишь сны, в точности, как наш папочка, звенел в ушах упрек Зузанны.
У мира свои законы, и плевать ему на тебя!
У мира свои законы, мысленно твердил Франтишек, догадываясь, какие законы сестра имела в виду.
Назойливо вертятся ее слова в голове — в прямом и обратном порядке, не выходят из ума, как ни старался он освободиться от них…
…наш папочка, который всю жизнь работал как вол, но так и остался с пустыми руками!
Руки, отцовские руки!
Опять в памяти встает картина из прошлого. Отец идет через двор, шаги его все ближе, ближе, вот они слышны на веранде, а вот он и сам промелькнул в створке кухонного окна, уже подошел к двери, ведущей в дом, поворачивается дверная ручка, и отец входит в кухню.
Он уже дома, вернулся с работы.
Кидает на вешалку кепку, ставит свой потрепанный портфель в угол на ту же скамейку, где стоят ведра с водой, снимает пальто, засучивает рукава рубахи, наливает воду в рукомойник.
Долго, сосредоточенно моет руки.
Потом вытирает их полотенцем, смотрит на нас, улыбается, покачивая головой.
Да, у отца руки чистые, но тот, кому неведомо, как въедаются в ладони цемент и ржавчина, может подумать, что его руки давно не знали воды и мыла.
Ладони отца шершавые, заскорузлые, иссеченные заусенцами стальных прутьев, с которыми они ежедневно соприкасаются. Буроватая ржа проникла под кожу, покрыла мозоли несмываемым налетом, который останется на его ладонях до самой смерти…
Из внутреннего кармана пальто отец достает вчетверо сложенную «Правду», разворачивает и молча, опершись локтями на стол, читает. Газету он держит перед собой целиком развернутую и никому не причиняет неудобств. Тогда газета выходила в меньшем формате, не таком, как сейчас.
Мать молча ставит перед ним тарелку с горячей едой и, заметив через минуту, что отец еще не взял ложку, сунет ему ее в руку да еще постучит ложкой по тарелке, напоминая, что пора есть, а то остынет.
А они — брат и сестра — тут рядом, вертятся около стола, ждут момента, когда отец отложит в сторону газету и подмигнет матери.
Зузанна почти всегда оказывается проворнее, первая подбегает к отцу, взбирается к нему на колени, щекочет своими кудряшками его подбородок, но отец терпит, не прогоняет ее…
Зузанна ласковей, чем Франтишек, за это ей и внимания больше.
Зузанна — это Зузанна. Спустя годы отец от нее, уже женщины, терпел такие слова, которые сыну никогда бы не простил.
Твои пустые руки, отец, как видно, не давали ей покоя, и однажды она не сдержалась и резанула тебе в глаза всю свою правду-матку, ту самую истину, которую она себе уяснила довольно рано и которую потом бесцеремонно высказывала тебе, отец, не один раз; руки, гласила ее истина, нужны человеку прежде всего для того, чтобы делать деньги!
Вот ты, отец, все платишь и платишь свои членские взносы, а что имеешь с этого, фигу с маслом? Вкалываешь на стройке и в дождь, и в холод, и в жару, вкалываешь годы, десятилетия, а что толку? Так и ходишь в грязной спецовке. Другие уже давно обошли тебя, давно уже позабыли вкус дешевых бутербродов, которые они жевали в юности, а тебе хоть бы хны, словно это тебя не касается, каждое утро берешь свой обшарпанный портфель, кепчонку на голову и идешь тянуть свою лямку — в дождь, ветер, мороз, жару, метель… Нет, отец, это не дело…
Однажды — кажется, ты тогда, отец, уже мог выйти на пенсию, но продолжал второй год работать для стажа, хотел заработать пенсию побольше, — в домик на Сиреневой улице заглянула Зузанна, несказанно счастливая, и восторженно выпалила самую свежую новость:
— Тибор с завтрашнего дня становится во главе целого объединения! Теперь в его распоряжении все службы! Все службы ему подчиняются! Отец, мама, он — директор…
— Какой молодец! — похвалила Тибора мать. — В его годы, смотрите-ка, уже директор…
— Все службы, говоришь? — Отец задумчиво покачал головой.
— Все! Четыреста человек! Это же, мама, как целый завод! — торжествовала Зузанна.
— И ты теперь будешь у нас директоршей, — бросил Франтишек.
Она посмотрела на него исподлобья, соображая, нет ли подвоха в его реплике, но на этот раз ей показалось, что брат не иронизирует.
— Ведь Тибору, Ферко, всего тридцать шесть. Может быть, через несколько лет он и до поста покрупней дослужится, — размечталась она.
— Это уж как пить дать, — подтвердил брат, и в его голосе Зузанна все же учуяла издевательские нотки.
— И чем скорее, тем лучше! — сказала она заносчиво. — Для всех нас было бы лучше! Послушай, Феро, я серьезно говорю, может, тебе через пару недель перейти ла работу к Тибору? У него бы ты побольше заработал, подумай хорошенько…
— Директор объединения… Ведь это масса забот, ответственность… — вмешался в разговор отец.
— Конечно, — согласилась Зузанна, — а как же иначе? Ответственности много.
— Видать, и зарплата у него теперь будет больше? — спросила мать.
— Нам хватит. — Зузанна улыбнулась так, как улыбаются люди, посвященные в дела, недоступные простым смертным. — Все будет, мама, все будет…
— А что будет? — спросила мать со свойственной ей наивностью.
— Так, ничего, — махнула рукой Зузанна. — А ты, Феро, как следует обмозгуй, может, и тебе там найдется подходящая работа, — вернулась она к своему предложению. — Сколотил бы самостоятельную группу, и не нужно было бы перед всяким кланяться.
— Я-то как раз не часто кланяюсь, а вот супругу твоему теперь придется, коли стал директором. — Франтишек не смог удержаться, чтобы не кольнуть.
— Не будь дурачком, — улыбнулась Зузанна. — И зачем я тебя уговариваю, если Тибор при встрече сам объяснит, что к чему.
— Ну ладно. — Франтишек тоже улыбнулся ей в ответ.
— Летом мы уже начнем строиться, откладывать больше не будем, — все больше оживлялась Зузанна. — Тебе, папа, уже пора на пенсию, нам нужна твоя помощь. Мог бы рабочими руководить на нашей стройке, за ними ведь нужен глаз да глаз, как думаешь?
— Хм, — усмехнулся отец. — Значит, будете строиться? А где? На той улице за вокзалом?
— Да.
— Что ж, посмотрим. Может, и наймусь к вам, — сказал отец. — Пожалуй, я уже созрел для пенсии.
— Конечно. Ты всю жизнь честно трудился, — подхватила Зузанна. — И какой толк? — завела она свою старую песню.
— Не я один трудился! — напустился на нее отец. — А какой толк, по-твоему, должен быть? Из чего был бы толк?
— Ну, я не знаю, из чего, — пробормотала дочь, растерявшись от неожиданного отпора. — Другие как-то умеют… Сам знаешь…
— Это кто — другие? — спросил отец.
— А вот те самые… — бросила она. — Ты вот платишь и платишь свои членские взносы, и не только профсоюзные, а что толку — получаешь только отметку в билете!
— А что я должен получать? Тибор твой тоже платит, а теперь будет платить, судя по всему, гораздо больше меня!
— Да, платит и будет платить больше. Только ему эти денежки окупятся, а тебе?
— А мне не окупятся? — Отец искренне удивился вопросу дочери.
— Тебе? — Она подняла брови. — А разве тебе хоть что-нибудь уже окупилось?
— Конечно, неужели не видишь? Ты посмотри вокруг себя, дочка, пошире раскрой глаза!
— Да мало ли что есть вокруг… — Она отвела взгляд. — Лично у тебя, отец, в твоих руках, хоть что-нибудь осталось?!
— В моих руках? — Отец посмотрел на свои ладони, испещренные несмываемыми узорами. — Ах вот оно что! — Он понял, куда клонит дочь.
— То самое, отец, то… — сказала она тихо. — Ничего не поделаешь, у мира свои законы, свои…
И ты, в точности как наш папочка, все спишь наяву и видишь сны, повторил Франтишек про себя слова сестры и усмехнулся… А ведь ему все равно, наплюет на него этот «мир» или нет!
Солнце зависает над портом, его лучи щедро одаривают теплом и светом каждый сантиметр широкой, посыпанной щебенкой улицы; из калитки выходит мать Франтишека.
И на сей раз она в том же самом черном платье с белым воротничком, что означает торжественность или по крайней мере важность предстоящего момента.
Края разъезженной, в ухабах улицы окаймляет густая трава, в изумрудной зелени ее вьются мелкие, едва заметные ручейки. Поскольку эта улица, как и большинство примыкающих к ней улочек и переулков, не связана с городской канализационной сетью, ручейки в траве относят всю сточную, в основном дождевую, воду вниз, к чугунным решеткам коллектора, скрытого под булыжной мостовой набережной.
Мать оглядывается по сторонам, закрываясь рукой от солнца, затем внимательно всматривается в нижний конец улицы.
В эту минуту там нет ни души. Женщина устремляет взгляд вдаль, видит часть решетчатой ограды речного порта, а за ней, совсем далеко, маячит зелень деревьев и кустарников на острове за излучиной реки.
Женщина сосредоточенно вглядывается теперь в другой конец улицы, не появится ли из-за угла знакомая фигура человека, которого она ждет уже полчаса, ждет нетерпеливо, то и дело выходя из дома.
И там никого. Улица кажется вымершей… Но вот слышится скрип калитки, и из соседнего двора, отделенного от тротуара высоким дощатым забором, выходит пожилой седовласый мужчина.
— Не идет? — спрашивает сосед, встав в тени акации с пышной, разросшейся вширь кроной.
— Не понимаю, где он только мог застрять, — вздыхает женщина, продолжая поглядывать то в одну, то в другую сторону, беспокойно переступая с ноги на ногу, морща от досады лоб. — Утром обещал, что обязательно придет. Дело такое важное, а он подводит…
— Узнаю Феро, все в облаках витает, вечно что-нибудь перепутает, помните, каким он мальчонкой был… — с улыбкой вспоминает мужчина, но женщина недовольно отмахивается:
— Это вы зря. Он всегда был внимательный ко мне. Вы его, Богуш, совсем не знаете… Наверное, что-то помешало ему, вот и задержался, а то бы давно пришел!
— Вам бы зятя пригласить — деловой человек! — подсказывает сосед с легкой завистью в голосе. — Хорошо бы зятька вашего напустить на них.
— Обойдусь как-нибудь, — сердито отрезает женщина.
— А таких, как Феро, — говорит мужчина, усмехаясь, — таких, как вы или, допустим, я, они живо обведут вокруг пальца…
— Но и Ферко кое-что соображает!
— Да не о том речь.
— Они обязаны оценить все так, как положено! — решительно говорит женщина.
— Это все слова, — машет рукой сосед. — Сами знаете, как сейчас такие дела делаются.
— Не травите душу, Богуш, я и так вся как на иголках, помолчите хоть немного, — сердится женщина.
— Я ничего такого… — смущается сосед. Он хочет что-то еще сказать, но уже не решается и, сглотнув слюну, умолкает.
Минут пять они молча стоят рядом. Мужчина курит, а женщина следит, не покажется ли в конце улицы ее запаздывающий сын.
— А теперь серьезно, — прерывает молчание сосед. — Если не дождемся Феро, нам самим придется решать.
Женщина пожимает плечами.
— Вообще-то я хотел посоветоваться с Феро, — озабоченно продолжает сосед. — Не знаю, как быть, может, намекнуть этому чиновнику, что так, мол, и так, в долгу не останусь?
— Меня бесполезно спрашивать.
— Ну а все-таки… Не собираетесь ему подкинуть? — пристально смотрит на нее сосед.
— Боюсь я таких вещей, — опускает глаза женщина. — Вдруг он рассердится, это же официальное лицо…
— Оценщики обходят не только нашу улицу, слышали небось, что о них поговаривают… — бормочет сосед.
— Нет, я хочу спать спокойно, — твердо говорит женщина.
— Пусть они мне начислят хотя бы то, что положено!
— Наверное, так и будет…
— Вряд ли… Если где кому прибавится, то у нас отнимется, — размышляет сосед над проблемой, которая уже целый месяц не дает ему покоя.
— Ферко говорил, что у них есть инструкции и они не могут своевольничать.
— Инструкции?! — пренебрежительно машет рукой мужчина. — Да они этими параграфами крутят как хотят!
— Посмотрим, — шепчет женщина. — В жизни и не такое бывало.
— У меня от этих дел голова кругом! — признается сосед. — Одни советуют, мол, посули им немного — и внакладе не останешься, другие говорят, бесполезно, все равно много не прибавят, третьи толкуют, что им сразу надо конвертик всучить. Черт знает что творится!
— Пускай будет как будет, — вздыхает женщина.
— Сейчас все делается шиворот-навыворот, по прямой дорожке не пройдешь, — ворчит сосед. — Надо юлить, обходить, хитрить, подкидывать! Никогда я этого не умел, да и теперь вряд ли получится.
— Уже двенадцать бьет. — Женщина вслушивается в доносящийся с восточной стороны звон, заглушаемый шумом соседнего порта.
— Так и есть, — кивает сосед.
Выйдя из тени акации, они, не прощаясь, расходятся по своим дворам.
Ранним утром, не успел он продрать глаза, в передней зазвонил телефон. Мрачный со сна, раздраженный неприятным дребезжанием, он нехотя снял трубку.
— Это ты, Ферко? — послышался голос матери.
— Да, — сразу смягчился он.
— Боялась, не застану тебя. Потому и звоню так рано, — виновато объяснила мать.
— Ничего, я встал уже, — успокоил ее сын.
— Вы куда-то отлучались вечером? Два раза звонила, но никто не подходил, — оправдывалась мать, и он вдруг живо представил себе ее маленькую фигурку в кухонном полумраке, склонившуюся над старым черным бакелитовым аппаратом, который ей установили два года назад, в доме на Сиреневой улице, она тогда жила уже одна-одинешенька, не могла привыкнуть к телефону и пользовалась им всегда с опаской.
— Вчера мы были дома, — ответил он.
— Странно, — удивилась мать. — Ферко, мне вчера сказал сосед, что сегодня придут эти… Ну те, что оценивают дома. У нас будут, кажется, около двенадцати…
— Я подскочу, — пообещал он.
— Хорошо, если так. А то они еще оберут меня как липку.
— Зачем им это нужно?
— Постарайся подойти, сынок.
— А почему, собственно, я? Пригласила бы Зузку, тем более она заинтересована в этом! Пусть проследит за всем.
— Она тоже потом договор подпишет… — растерянно сказала мать. — Ты уж не оставляй меня одну…
— Если Зузка узнает, что я у тебя был в такой момент, опять начнет скандалить.
— Не начнет. Ты побудешь, посмотришь, послушаешь и уйдешь. Что в этом плохого? Чего скандалить?
— Станет кричать, что я лезу не в свои дела. — Франтишеку и в самом деле не хотелось лезть в это дело.
— Нет, лучше ты приходи. И пораньше, надо их встретить вместе.
— Постараюсь вырваться. — Он не был уверен, что его отпустят с работы раньше.
— Не забудь, к двенадцати! — напомнила мать.
Было уже за полдень, а он все еще тащился по окраинному району, который с юга замыкался оградой речного порта. Чугунные пики ограды, схваченные вверху и внизу длинными стальными полосами, торчали из низкого бетонного основания. За ними шумел порт, изрезанный сверкающими рельсами железнодорожных путей, с длинными пакгаузами из красноватого глазурованного кирпича, со стрелами грузовых кранов, с голубоватой гладью речной излучины, которая, несколько десятков лет назад перекрытая плотиной, превратилась в акваторию порта. А за портом вдалеке на острове бушевала пышная растительность, зелень которой закрывала вид на саму реку.
С запада этот район изогнутой линией огибало древнее городское укрепление. Изначально единая крепостная стена теперь во многих местах была протаранена лентами дорог и шоссе, некоторые башни настолько разрушились, что грозили обвалиться и придавить проходящих мимо, поэтому их разобрали, а другие, покрепче, наоборот, были восстановлены и снаружи даже отреставрированы, и теперь их используют для самых разных целей, чаще всего под склады; а в общем городское укрепление так и осталось границей между старым городом и новыми микрорайонами, которые начали возводиться с начала пятидесятых годов.
С севера и отчасти с востока этот район отделяло от остального города несколько обширных кладбищ, составляющих как бы единый некрополь. И хотя через кладбища проложены дорожки, пользуясь которыми можно раза в два сократить расстояние, люди, как правило, предпочитали обходной путь, избегая безлюдные кладбищенские аллеи, где им становилось не по себе.
Он быстро шагал по маленьким улочкам с приземистыми, обычно обшарпанными и тесно прижавшимися друг к другу домами с небольшими двориками, сырыми и темными, с чахлой зеленью крошечных палисадников, приютивших у себя какое-нибудь одинокое деревце, куст сирени или виноградную лозу; эти улочки отличала причудливо изогнутая линия крыш, разнообразных по форме и высоте, когда-то покрытых ярко-красной черепицей или сероватым хрупким шифером, но впоследствии залатанных чем попало — черепицей другой формы и цвета, кровельным железом, а то и обыкновенным толем, которым принято покрывать крыши сараев, курятников или голубятен.
Он торопился и уже почти бежал мимо старых обитателей этих мест, мимо знакомых с детства людей, пытающихся остановить его и завязать разговор.
Может, оценщики задержатся или устроят обеденный перерыв, утешал он себя, но чем ближе подходил к Сиреневой улице, тем больше понимал, что опаздывает, и сильнее ускорял шаг.
Эх, жаль, не удалось прийти вовремя, но что поделаешь, не смог он уйти с работы раньше… Эксперты из строительного управления уже, должно быть, приступили к делу, и обиднее всего будет, если он явится к шапочному разбору…
Да, оценщики быстренько осмотрят обе комнаты, кухню, чулан, чердак, крошечный палисадник и дворик, все зафиксируют в своих блокнотах, затем разнесут данные по графам, все подсчитают, подберут соответствующий коэффициент, перемножат, получат итоговую сумму и сообщат наконец, сколько стоит мамино владение…
Он несся, отмахиваясь от тех, кто окликал его, желал поговорить.
И вот наконец Сиреневая улица.
Мимо соседа Богуша, который неожиданно вынырнул на его пути, Франтишеку проскочить не удалось.
— Ты где был так долго? Мать издергалась — семь раз выходила тебя встречать! — закричал на него сосед.
— Что делать, работа…
— Сегодня все решается, а ты опаздываешь! — отчитывал его сосед, и Феро виновато опустил глаза. Он снова почувствовал себя сорванцом трудных послевоенных лет, а у соседа, который отчитывал его, словно и не было седых волос. — Эх, Феро, Феро…
— Они уже там? — Он кивнул головой в сторону родительского дома.
— А то как же, — кисло усмехнулся сосед.
— Пойду, — бросил он и быстрыми шагами устремился к калитке.
— Ступай уж, — заворчал вслед сосед.
Открывая калитку, он сразу же заметил их. Они стояли на открытой веранде и смотрели на ореховое дерево, растущее у забора.
Осенью пятьдесят первого ему шел одиннадцатый год. И сейчас, после стольких лет, к нему иногда подкрадывается необыкновенно ясное ощущение того давнего утра в конце октября или в начале ноября. Было воскресенье, выходной день. В конце дворика с южной, подветренной стороны Франтишек видит клумбу свежераспустившихся хризантем, еще не тронутых холодным дыханием первых ночных заморозков, видит тонкие, нежные паутинки, которые сплело бабье лето между дощечками забора, отделяющего их двор и палисадник от улицы, видит, как кружат эти тонкие белесые волоски над большим Прагайовым садом, как подхватывает их воздушный поток, поднимает ввысь и несет куда-то далеко, над крышами пакгаузов и стрелами кранов, застывших в мертвой неподвижности, непривычной даже по праздникам, потому что редкий день до их двора не доносилось что-нибудь из пестрой звуковой палитры порта, из этой мешанины свиста, грохота, визга, дребезжания и гула, сопровождающих погрузку и разгрузку судов и вагонов.
За дощатым забором раздается звонок отцовского велосипеда. Скрипит калитка, и на дворе появляется отец. К раме велосипеда привязано что-то длинное, завернутое в бумагу и обвязанное шпагатом.
— Это вишня, абрикос и орех, — поясняет отец, распаковывая груз. — Не хотел я брать орех, так Антон мне его насильно всучил… — Он улыбнулся, наверное представив себе своего долговязого, сухопарого друга, к которому Франтишек частенько наведывался в гости и с отцом, и один — когда в поисках корма для кроликов добредал до тех мест, где раскинулись Шинковские сады, в конце которых у плотины, на тысяча семьсот семьдесят втором километре реки, стоит, окруженный с трех сторон садом, дом смотрителя плотины Антона. В то утро отец, наскоро побрившись и перекусив, отправился к нему за саженцами, которые Антон давно обещал ему.
У речной плотины Антон поселился два года назад. Раньше он работал грузчиком в порту и проживал с женой на углу Сиреневой улицы и набережной.
Франтишек до сих пор вспоминает его — высокого, жилистого, одетого в спецовку, на которой всегда оставались следы сырья, разгружавшегося в этот день в порту. Спецовка была то черной от угольной пыли, то в красноватых разводах — и по ним безошибочно угадывалась железная руда, — то седой от цемента, то в бурых масляных пятнах… Фигуру человека с огромной лопатой на плече, шагающего от портовых ворот к Сиреневой улице, Франтишек не смог забыть и позже, когда уже не встречал Антона на набережной. Он остался в памяти таким, каким запомнился ему в первые послевоенные годы… Зимой сорок девятого с Антоном случилась беда. Как-то при разгрузке баржи, когда открывали промерзший стальной люк трюма, ему перебило левую ногу. Тяжелая травма, правда, к весне стала заживать, но раздробленная кость срослась неправильно, и всем стало ясно, что Антону уже не работать грузчиком. Стараясь не слишком опираться на больную ногу, Антон при ходьбе как бы приволакивал ее. Вскоре после выписки из больницы ему предложили место смотрителя плотины. Квартиру в доме на углу набережной и Сиреневой улицы он освободил для другого жильца, а сам поселился в служебном домике у реки. Вверенный ему участок каждый день и при любой погоде был под его неусыпным контролем. По плотине он разъезжал на велосипеде, немного переделав его: к цепной передаче добавил еще одну, что позволяло ехать очень медленно, со скоростью неспешно идущего человека.
— Вишня лучше переносит тень, поэтому мы посадим ее подальше, у кроличьей будки, — показывает отец на угол дворика, где чернеет одна из ям, выкопанных еще в сентябре. — А вот абрикосу желательно солнышко, и мы его пристроим вон там, у соседского забора… А вот с тобой, орешек, что делать? Куда нам тебя девать?… — Отец топчется на месте, оглядываясь то налево, то направо, и озабоченно покачивает головой.
Из кухни выходит мать. Боже мой, как летит время, думает Франтишек. Мама… Вот она стоит — черноволосая, тридцатипятилетняя, еще совсем молодая, ей столько же, сколько ему сейчас… Мама выходит на дворик, щуря глаза от яркого солнца, замечает саженцы.
— Принес?
— Как видишь! — весело подмигивает отец.
— А какие?
— Вишню и абрикос — то, что он обещал мне. — Отец наклоняется, берет в руки еще один прутик-саженец и, улыбаясь, показывает матери: — А к ним в придачу — еще и орешек! Будут у нас теперь пироги с орехами… Погоди, только вырастет…
— Ну что ты такое выдумал! Где у нас место для ореха? — В материнском тоне явное неодобрение.
— Как — где?
— Где ты его посадишь?
— Куда-нибудь сунем…
— Тогда у нас совсем солнышка не останется. Сам погляди… Детишкам нужно солнце, — твердит мать.
— Давай посадим его хоть бы вот тут. — Отец делает несколько шагов к забору, отделяющему двор от улицы.
— А что будет потом, когда он разрастется? — Мать беспокоит даже такая отдаленная перспектива.
— Когда еще разрастется…
— Раскинет ветки над самой крышей. В кухне и комнате станет темно, как в пасмурный день, — выкладывает мать свой главный козырь и победно смотрит на отца.
— Чего сейчас загадывать, ему еще расти и расти, — не сдается отец.
— Пойми, здесь и так сыро! А орех твой совсем затенит стены. Нет, детям нужно солнышко, без него нельзя.
— Дети вырастут быстрее, чем орех. Я уже состарюсь, а он будет юношей в расцвете лет, — улыбается отец.
— На свете всегда найдутся какие-нибудь дети! — тихо, но выразительно произносит мать. Но отец, кажется, ее не слышит, зато сыну — он стоит рядом — слышно все.
— Да, орех растет медленно, — размышляет вслух отец. Смотрит куда-то вдаль, уже поверх сада, может быть представляя себе отдаленное будущее, о котором только что спорили.
— Прошу тебя, обдумай все хорошенько, — призывает его мать, но по ее тону чуткое ухо улавливает, что она уже почти уступила.
— Не волнуйся, мать, солнышка тут всем хватит. А вот сюда, в тенечек, мы потом поставим скамейку… — прикидывает отец.
— А где Зуза? — обращается мать к сыну. — Не знаешь, куда подевалась?
— Наверное, где-нибудь на улице…
— Пойди-ка поищи ее, и будем обедать, — посылает Франтишека мать и бежит на кухню, откуда доносится плач самого младшего — Владимира.
В тот же день после обеда отец выкопал еще одну ямку — для ореха.
И посадил в нее деревце.
Их было двое. Оценщик, лысый, лет пятидесяти, и с ним молодая девушка, вероятно его помощница.
— Здравствуйте! — подошел к ним Франтишек. Мать и те двое кивнули.
— Это мой сын, — представила его мать.
— А-а, сын. — Лысый не то улыбнулся, не то скривился, взглянув на Франтишека, трудно было понять, что означает выражение его лица. К тому же он опять повернул свою шарообразную голову к ореху.
— Какой замечательный орех! — воскликнула девушка. Под мышкой она держала папку с бумагами.
— В доме уже были, все осмотрели, все промерили и записали, — успела мать шепнуть Франтишеку.
— Прекрасное дерево! — вновь пропищали пухленькие губки.
— Таким его делают соразмерные пропорции, — важно объяснил оценщик.
— Это наш орешек. — Мать только вздохнула.
— Руженка, так и запишите, — распорядился оценщик. — Сколько ему лет — двадцать пять, тридцать?
— Да, около этого, — ответила мать.
Девушка записала все необходимые данные в тетрадь и, подровняв бумаги, закрыла свою красивую кожаную папку.
Оценщик, закурив сигарету, с наслаждением после каждой затяжки выпускал колечки дыма.
Мать вглядывалась в листву дерева, которое только что было предметом особого внимания, шелест листьев доносил до нее отголоски давних дней, их тайное завещание.
И хотя, прежде чем задать свой вопрос, Франтишек кашлянул, голос его все равно прозвучал как-то неестественно глухо:
— А какова сегодня стоимость такого ореха?
— Стоимость? — Оценщик сощурил глаза, прикидывая, потом затянулся, выпустил очередное колечко и наконец произнес: — Двадцатилетнее ореховое дерево, по положению, может быть оценено максимально в сто тридцать восемь крон. — Он помолчал, попыхивая сигаретой. — Это ма-кси-мум, — повторил он по слогам. — За неповрежденное, ухоженное растение, развитое и хорошего сорта, — подчеркнул он условия, при которых ореховое дерево может быть оценено наибольшей суммой. — Однако от года начала массового плодоношения цена постепенно снижается. Начиная с тринадцати лет — на три кроны в год, — объяснял он с нескрываемым удовольствием — здесь он был в своей стихии, глаза его воодушевленно загорелись. — Вы говорите, вашему ореху приблизительно тридцать лет. Это значит, что уже лет пятнадцать он плодоносит в полную силу. Пятнадцать умножаем на три… Мелочь считать не буду… Округляем… — он великодушно махнул рукой, — округляем до ста крон!
— Как? — очнулась мать от своих грез.
— Я объясняю, что он стоит ровно сто крон, — невозмутимо повторил лысый оценщик.
— Сто крон за наш орешек? — Глаза матери выражали ужас.
— Именно так, — ответил лысый уже с некоторым раздражением.
— Значит, ровно сто крон, — протянул Франтишек, чувствуя, что земля будто уплывает у него из-под ног.
— А теперь мне нужно быстрей осмотреть остальные растения на вашем участке. У нас мало времени, — озабоченно бросил оценщик и тут же направился во двор.
Остальные последовали за ним.
Деревянная калитка, притянутая резинкой к столбику, чуть скрипнула, когда мать открыла ее. Садик, бывший когда-то отцовской вотчиной, но в то же время и гордостью матери, имел шагов двадцать в длину и сейчас производил жалкое впечатление.
— Немного тут у вас, — констатировал лысый, окинув взглядом участок.
Мать только пожала плечами.
— Вам же хуже, — пробурчал оценщик невнятно и, пройдя туда и обратно, опять присоединился к остальным.
Хозяйка дома и ее сын молчали.
— За многолетние растения, плодоносящие в полную силу, выплачивается довольно приличная компенсация, — укоризненно посмотрел на мать лысый.
— Я сейчас здесь сажаю только овощи… Были когда-то у нас тут деревца, но засохли… Последним погиб абрикос, в прошлом году, вон там рос, — показала мать рукой на сухой, мертвый ствол около забора, за которым был соседский сад.
— Нужно было заранее посадить какие-нибудь деревья, — сказал оценщик, доверительно приглушая голос. — Нужно было…
— А зачем? — растерялась мать. — Каждый год все твердят одно и то же — что нас будут сносить… Ваши бульдозеры потом здесь все выкорчуют. Жалко деревца губить, — вздохнула мать.
— Ну а что я вам сейчас могу начислить? — скривил губы оценщик.
— Вам лучше знать, — пожала она плечами.
— Только за землю.
— Ничего не поделаешь, — ответила она почти равнодушно.
— А ведь некоторые сажают! Вот на такой крошечный пятачок, — оценщик показал кончик пальца, — ухитряются втиснуть массу всякой всячины — деревья, кустарники, виноград, клубнику, вы даже не поверите… Ну а коли посажено, то наша обязанность оценить все это. — Он что-то шепнул своей помощнице, и та стала записывать в свою тетрадь, потом еще что-то продиктовал, и она опять записала. — Ну вот и все, — вздохнул лысый облегченно и направился назад к веранде.
— А это уже точно? В самом деле будут сносить? — спросил его Франтишек.
— Точно.
— Но ведь и раньше было много разговоров…
— На сей раз решение окончательное, — заверил Франтишека оценщик. — У вас совершенно пустой участок, — вернулся он к той же теме. — Другие, половчее, понасажают впритык всего, чего не лень, да еще самые лучшие сорта… Вот и набегают большие суммы, впрочем, это ваше дело. — Оценщику, видимо, не давал покоя пустой участок.
— Набегают, еще как набегают, — защебетала девушка.
— Сегодня дело подвигается медленно, — констатировал лысый недовольным голосом. — Жарко…
Девушка вопросительно посмотрела на шефа.
— Не знаете, ваши соседи сейчас дома? — спросил тот у хозяйки.
— Богуш? Дома, конечно. Он сейчас никуда не выходит, все ждет, — ответила мать.
— Пойдем к ним, — распорядился эксперт.
— А разве у нас вы уже закончили? — удивилась хозяйка дома.
— Закончили.
— Почему тогда не скажете, во сколько все это оценили? — робко спросила мать.
— Потом узнаете, — заверил его оценщик.
— Когда — потом?..
— Сначала нужно собрать все данные, а потом, уже в управлении, мы сядем за стол и начнем оформлять, — улыбнулся лысый.
— Да? — в сомнении покачала головой мать.
— Нужно заполнить оценочный лист, подсчитать размер компенсации, подготовить договор. Потом дадим его вам на подпись, — разъяснял оценщик.
— Вот как…
— Все будет нормально, — заверил оценщик, улыбаясь.
— Вы в этом больше нас разбираетесь… — покорно сказала хозяйка дома, однако было заметно, что ей что-то не по душе.
— Мы руководствуемся инструкциями, а они не позволят нам ошибиться, так что не волнуйтесь, — с важностью сказал лысый. Он открыл калитку, пропустил вперед свою помощницу, вышел вслед за ней.
Так что же говорил отец? Как он убеждал мать, когда та возражала против ореха? «Не волнуйся, солнышка тут всем хватит. А вот сюда, в тенечек, мы потом скамейку поставим…» — именно это он сказал тогда, в то воскресенье на исходе бабьего лета, именно такие слова!
Еще далеко было до густой тени, да и плодов от ореха пришлось ожидать долго, а скамейка уже стояла в двух шагах от него. И не только скамейка — из обструганных досок отец сколотил также маленький столик и покрасил его, как и скамейку, в зеленый цвет.
Да, долго, очень долго стволик ореха оставался тоненьким, правду говорил отец — не сможет орех застить солнышко детям, дети вырастут, повзрослеют, а орех и тогда будет юношей в расцвете лет. Отец был прав, но и мама по-своему была права, когда сказала, что на свете всегда найдутся какие-нибудь дети…
— Ты слышал? Оказывается, у нас и считать-то нечего! Нет ни плодовых деревьев, ни виноградника, — повторяла мать слова оценщика.
— Сколько начислят, столько и получишь, — ответил Франтишек.
— Зря я одни овощи сажала, теперь вот и денег дадут меньше, — пожалела мать.
— Обойдемся.
— Заплатят только за землю, ты слышал?
— Слышал, мама, слышал.
— А земля-то у нас необыкновенная! Жирная, плодородная. Кажется, воткнешь плуг, так и брызнет жир!
— Земля как земля. Он же тебе четко объяснил — есть соответствующие инструкции, по которым они действуют.
Мать задумалась.
— И все-таки это непростая земля! — упрямо сказала она.
Франтишек молча пожал плечами.
Мать притихла, собственные слова навеяли воспоминания о том, кто облагородил эту землю.
Ох и намучился он с землей в те годы! Приходил с работы — и сразу в свой садик! Сколько удобрения внес в нее. А с каким трудом доставал его! В первые годы после войны еще было полегче — покупал навоз у окрестных крестьян или выменивал на что-нибудь, тогда и в городе кое-кто держал скотину, и можно было договориться. Но позже, мать наморщила лоб, навоз с каждым годом доставался все труднее. Летом в отпуск он уезжал работать в сельский кооператив — только затем, чтобы раздобыть еще немного удобрения для своего садика. Он молотил зерно, сгребал в стога солому на полях, домой возвращался на велосипеде уже затемно, а утром ни свет ни заря опять уезжал… А за год до того, как уйти из этого мира, тут мать вздрогнула, взглянула на сына, как бы порываясь сказать ему что-то, но раздумала и, опустив глаза, опять погрузилась в воспоминания, — за год до того… в кооперативе не захотели отпустить ему даже корзинки навоза, сколько он их ни упрашивал, как ни умолял. Кооператоры объясняли свой запрет тем, что, дескать, самим не хватает и теперь, видите ли, они не могут себе позволить направо и налево разбазаривать ценное органическое удобрение! Отец целыми днями ходил по дому сам не свой — так был расстроен, что не удалось достать в этом году подкормки для садика. Она успокаивала его, пустяки, мол, и так уже столько удобрения внесено, что хватит на сто лет вперед, ни у кого нет такой питательной земли, как у них. Но он твердил свое — земля должна получать то, что ей положено, и как бы там ни было, а навоз он все равно достанет. Утром чуть свет отец исчез и объявился лишь к концу дня. За ним дребезжала тележка старого Шандора, который и по сей день не расстается со своей уже почти слепой лошадкой. Она же и тащила тогда его разболтанную колымагу… Да, отец ездил к цыганам, что жили у Валашских башен, и за бешеные деньги выпросил у них телегу навоза. Соседи повыскакивали на улицу, дети с криком бежали следом, Шандор оглядывался на них, не решаясь, однако, пустить в дело кнут, и, как только подкатил к воротам, вывалил навоз прямо на тротуар, а потом сразу же рванул куда-то в сторону кладбищ, а от них окраинными улочками, пустыми, безлюдными, потащился назад, к своей мазанке, которая, как ласточкино гнездо, торчала в проеме каменной стены городского укрепления…
Вечером отец, сияя от счастья, переправлял на тачке в садик свой бесценный клад. Колесо тачки скрипело, заедало, но он улыбался, весело посвистывал и закончил работу, когда уже стемнело, а потом умывался во дворе, будто забыв, что у них давно есть водопровод, а Франтишек к тому времени даже установил котел для нагревания воды; она услышала тогда, как отец что-то напевает, хотя песня слетала с его губ редко, лишь в минуты крайне радостного настроения…
И этот оценщик еще смеет говорить, что заплатят только за участок земли!
Она спустилась с веранды, подошла к когда-то зеленой, но уже поблеклой скамейке, села, опустив руки на колени, и опять на нее нахлынули воспоминания.
Как же здесь было весело когда-то, на этом дворе, на их маленьком дворике под орехом!
Вот эта скамейка помнит, как все было! Мать посмотрела на сына, стоящего на веранде. Перехватив ее взгляд, Франтишек подумал, что мать приглашает его присесть рядом, он подошел к ореху и устроился в его тени.
Сколько родных и близких из самых разных мест отдыхало под этим деревом! Наведывались частенько, у каждого в городе бывали какие-нибудь дела. То один приедет, то другой, иногда приходилось принимать сразу несколько человек, еле-еле всем хватало места под орехом…
Приезжали кто к врачу, кто за покупками, кто в какую-нибудь контору, но каждый еще дома, собираясь в город, подумывал о том, как бы выкроить время и заглянуть в дом на Сиреневой улице, что на окраине, — знали, что всегда здесь найдут дверь открытой, ведь Терка никуда не отлучается, не бросишь же малышей без присмотра, да и с собой не потащишь… Выправив дела в городе, они опять вспоминали Терку. До вечернего поезда есть несколько часов, и, чем зря болтаться по улицам или отирать скамейки на вокзале, зайдем-ка лучше к нашей Терке, повидаем ее!
Приезжали отец, мать, тетки, дядья, брат, сестра, зять, сноха, двоюродные братья и сестры, соседи из родной деревни, бывшие подруги, а иногда и вовсе незнакомые люди заглядывали сюда просто так, мол, «пришел передать привет от ваших…».
При хорошей погоде гости не заходили в дом, а располагались здесь, во дворе, за этим зеленым столиком, вытаскивали из сумок вяленую или копченую рыбу, колбасу, сало, рогалик или булку, раскладывали все перед собой и без смущения, которое они испытывали бы, рассевшись так где-нибудь в городе, свободно, как дома, пригласив за стол Терку или ее детей, приступали к нехитрой трапезе…
На дворе у Терки на них никто не зыркал, никто не потешался над деревенской неотесанностью. Здесь они пережидали время до поезда, рассказывали хозяевам, что нового в деревне, кто родился, кто умер, кто разбогател, кто обнищал, пили бутылочное пиво, предусмотрительно купленное еще в городе, по дороге сюда, поскольку в магазин за углом пиво завозили редко, а Терка никогда этим добром не запасалась, у них в семье пиво пили только по воскресеньям за обедом, да и то разливное, посылали за ним Франтишека на набережную в пивную Фриштяков, а когда ее закрыли, Ферко стал ходить за пивом в трактир, что недалеко от портовых ворот…
По мере того как подрастал орех, гостей наезжало все меньше и меньше. Многие уже умерли, а те, кто помоложе, разъехались в разные края. Но временами кто-то из старых знакомых нет-нет да и вспоминал про тихий уголок на Сиреневой улице…
— Надо было их чем-то угостить, таких людей полагается уважить, так уж заведено испокон веков. Я даже приготовила кое-что, но у этого лысого до того строгое лицо! — корила себя мать. — Они так быстро ушли, что я не успела сказать: не откажите, гости дорогие, зайти на минутку, перекусить… Тебе бы взять и предложить, а ты стоял как истукан! Нехорошо получилось — отпустили их без угощения!
— Они сделали то, что положено, и пусть идут себе на здоровье, — возразил Франтишек.
— Нет, так нельзя…
— А что? По-твоему, надо было им подарок приготовить?
— Сосед рассказывал, что и такое делается.
— Это уж кто как умеет.
— В наше время, сынок, надо быть очень ловким, хитрым.
— Прекрати, прошу тебя!
— А сосед-то еще хотел с тобой советоваться! — улыбнулась мать.
— Богуш?
— Богуш.
— А мне он ничего не сказал… В таких делах я самый подходящий советчик. — Он тоже улыбнулся.
— Ой, только бы Зузка опять не осерчала, — испугалась мать.
— Я же предлагал позвать их, — напомнил он матери.
— Нет, пожалуй, лучше так, как оно и было.
— Ну чего ты с ними деликатничаешь? Не бойся ты их, делай по-своему, не позволяй морочить себе голову.
— Но ведь она мне дочь, а он — зять.
— Это верно.
— Они же мне не чужие! Может быть, мне уже недолго жить в этом доме, не хотелось бы ссориться с ними. Так же как и с тобой.
— Я понимаю, мама, — тихо согласился он.
— А деньги, что мне выплатят за дом, я разделю на две части, — приглушенно сказала мать, словно опасаясь, что их услышит еще кто-то. — Сколько ни дадут, все вам пойдет.
— Зачем, оставь лучше себе на расходы! — бросил он так резко, что мать даже опешила.
— Ну что я буду с ними делать? В чулке хранить? Нет, я все-таки разделю. А тебе они пригодятся.
— Нам денег хватит, лучше о себе подумай…
Мать развела руками:
— Накопите еще немного, добавите, может, машину купите.
— Зачем мне машина? Поездом удобнее и дешевле.
— Ну тогда что-нибудь другое… Скажем, дачку за городом, ты ведь так любил помогать отцу в саду.
— Это очень давно было, мама, — ответил он с улыбкой.
— Помнишь, ты держал кроликов, голубей, сколько радости они тебе доставляли, как увлеченно ты ухаживал за ними, скажи, что не так!
Он снова снисходительно улыбнулся.
— Все это уже ушло.
— А может, и не ушло.
Франтишек задумался. Лица его коснулось легкое дуновение давних знакомых запахов. Чуть-чуть, мельком пахнуло и исчезло.
— Кроликов я разводил только для того, чтобы мы почаще ели мясо. Вспомни, как тогда трудно было с мясом, — сказал Франтишек.
— Да, помню, было, — ответила мать. — А голуби? Их мы никогда не ели!
— Не хватало еще голубей есть, — покачал он головой. — Голуби — это другое…
— Вот видишь, — оживилась мать.
— Как давно все было! Кажется, даже эти цветы, — он кивнул на клумбу, — теперь уже пахнут иначе, чем тогда.
— Зузка мне тут рассказывала… Они вроде свою дачу собираются обшить деревом, — перескочила вдруг мать на совсем другое, и ее слова вернули сына к реальности.
— Чем-чем? Деревом? Да ведь они только в позапрошлом году ее построили, терразитовая штукатурка еще совсем свежая! Значит, они теперь ее посбивают и обошьют стены лиственничными дощечками?
— Я не знаю, — растерялась мать, — наверное, нет… Наверное, наложат обшивку поверх штукатурки. Или как?
Она вопросительно посмотрела на сына, но тот сидел, обхватив голову руками, и молчал.
— Откуда я знаю, как у них задумано. Может, обошьют дачу деревом изнутри, я не знаю…
Франтишек неподвижно сидел на скамье под орехом и, опустив голову, продолжал молчать.
Мать придвинулась к нему поближе.
— Что случилось, Ферко, что с тобой?
Но сын не ответил.
— Господи! Мальчик мой! — провела мать рукой по его волосам. — Ты же совсем седой!
— Седой, мама, седой, — проговорил он, вставая со скамейки.
Голубятник Вондра этой весной праздновал свое семидесятилетие. Последние десять лет он выпивал редко и в меру, но в день своего юбилея старик позволил себе целый литр вина, и когда Франтишек зашел его поздравить, то увидел перед собой человека необычайно словоохотливого, жизнерадостного, полного далеко идущих планов — в них не последнее место занимала постройка новой просторной голубятни, которой не будет равных не только в их районе, но и во всем городе: ее предполагалось соорудить на высоченном столбе, врытом глубоко в землю во дворе у старой шелковицы и надежно закрепленном тремя стальными оттяжками.
— Ха-ха! Об этом твердят уже который год! — отмахнулся старый Вондра, когда кто-то из заглянувших к нему в тот вечер гостей заявил, что строительство голубятни в этом районе, на этой улице и на этом дворе — напрасная трата времени и сил. — Тут много чего собирались настроить, — возразил голубятник. — Сразу же после войны поговаривали, что расширят порт, проложат новые железнодорожные пути. Что портовая ограда подступит чуть ли не к нашей веранде, а через дом пройдет новое шоссе. Потом, этак где-то уже в пятидесятых, кажется, в тот год, когда умер президент Запотоцкий… — Тут старик стих, призадумался и как ни в чем не бывало повел рассказ в другом направлении, решив воздать хвалу тогдашнему главе государства. — Вот ведь как, люди добрые, стоит только человеку стать президентом и попасть в этот Пражский Град, сразу вокруг него, хочет он этого или нет, полным-полно разных секретарей. Как и положено президенту… А ведь он сколько раз удирал от них. Проскочит, бывало, мимо часовых и идет в народ, к простым людям. Гуляет по Праге, слушает, о чем народ балакает, но себя не выдает. Иначе нельзя! Иначе какой толк — разве кто перед тобой станет выражаться крепким словцом, когда узнает, что ты президент… Походит, послушает, а потом сядет на трамвай и едет на окраину, в тот квартал, где жил когда-то. Зайдет в пивную, закажет кружку пива и смотрит, нет ли кого рядом из его одногодков. Потом посидят вместе, выпьют две-три кружки, съедят супчику с потрошками, вспомнят былые годы, посоветуются, как лучше заправлять сверху, — в общем, отведут душу… А потом, хоть и жалко ему расставаться, пора назад, к делам. Наверху секретари небось уже с ног сбились, ищут, все телефоны оборвали, гоняют «татры» в разные концы…
— Неужели это правда? — усмехались гости, слушая старого голубятника.
— Ей-богу! У меня друг в Праге, до войны мы с ним работали на оружейке в Брно. Так вот он — его зовут Пепо Стрейчек — мне все это рассказывал. А ему я верю, он не станет обманывать!
— Не может президент просто так, когда захочет, ходить по пивным, — сомневались гости.
— Хотите верьте, хотите нет! — обиделся голубятник. — Мое дело маленькое. — И тут он вдруг опять вернулся к старой теме: — А позднее опять стали болтать, что все забирает судоремонтный завод. Мне бы тогда сразу надо было сообразить, зачем вдруг заводу понадобилось расширяться в нашу сторону, коли с другой стороны места хватает. А порт? Зачем ему здесь судоремонтный, если от воды он будет отгорожен складами… Годка этак через два-три стали поговаривать о каком-то молокозаводе, но на поверку вышло — опять чепуха. И вот теперь сызнова пошли толки. Дескать, наверняка здесь все сломают, люди нуждаются в жилье, новый микрорайон построят. Ха-ха, нашли место! Где гремят вагоны и краны, где днем и ночью душу выматывает от лязга железяк — так я и поверил! Ведь те, кто сюда переедет, ночью глаз не сомкнут. Треп все это. Не верю, что жилые кварталы построят как раз тут! — подытожил старик, но, поскольку его оппоненты молчали, добавил на полтона ниже: — Знаем цену этим слухам!
О том весеннем вечере, когда отмечали день рождения старого голубятника, Франтишек вспомнил, выходя от матери на улицу и заметив перед соседским домом двух знакомых ему стариков, увлеченных разговором.
— Я их столько ждал, несколько ночей не спал, а они шмыг туда, шмыг сюда — и смотались, — жаловался Богуш в тот момент, когда Франтишек подошел к ним.
— Говорите, уже ушли? — спросил Франтишек соседа, поздоровавшись сначала с голубятником.
— На сегодня, кажется, закончили, я был последний, — ответил Богуш.
— Завтра опять придут, теперь их не остановишь, — заметил Франтишек.
— Кто его знает, раньше тоже болтали… — засомневался Вондра.
— Но до сих пор оценщики по дворам не ходили, — поднял Франтишек вверх указательный палец.
— Не ходили… — угрюмо согласился старый голубятник.
— А я жду их как бога, издергался весь, и вот заявляется этот лысый! Я и предложи ему рюмочку, а он мне сразу, мол, оставьте эти штуки, я пришел сюда не палинку пить, а выполнять служебные обязанности, — сердился Богуш.
— Вот зараза! — тихо хмыкнул Вондра.
— У вас он тоже нос задирал? — спросил Богуш у Франтишека.
— Да вроде нет.
— Странно. А чего он тогда на меня взъелся? — мрачно недоумевал Богуш.
— А может, вы задели его достоинство? — засмеялся Франтишек.
— Чем? Рюмкой палинки?
— Или чем-нибудь еще. Мать говорила, вы со мной хотели посоветоваться… — начал было Франтишек.
— Дела не вышло, видать, не гожусь я на такое… — быстро оборвал его Богуш. — С ним еще была эта молодая. Баба все и испортила.
— Ему нужна ее помощь, вдвоем работа идет быстрее, — объяснял Франтишек.
— А при случае и потискать можно. Ведь он — ха-ха — оценщик, черт бы его побрал!
— А ну вас! — нахмурился Франтишек.
— Она хохочет, головкой вертит, прическу подправляет, зад выставила… Да если бы не она, я бы этого лысого уговорил на рюмочку… Бабы в таких делах — помеха, — стоял на своем Богуш.
— К нам они завтра явятся, — встрял голубятник.
— Это уж как пить дать, — вздохнул Богуш.
— А коли так, то чем скорей, тем лучше — разделаться бы уж с этим.
— Потерпи, дождешься, — ухмыльнулся Богуш.
— Голубей отвезу брату. Чердак у него громадный, там им неплохо будет, — утешал себя Вондра.
— Ну-ну! — подтрунивал над ним Богуш.
— Крылышки им перевяжу, какое-то время летать не смогут.
— Вот котам будет раздолье! Продай лучше весь выводок, — посоветовал Богуш.
— Иди в задницу! — вскипел Вондра. — Не болтай!
— Ну что ж, делай как знаешь, — пожал плечами Богуш.
— Чердак высоко, кошка туда не залезет. Постепенно привыкнут к новому месту, — рассуждал голубятник уже поспокойней.
— Значит, будешь таскаться к ним каждый день аж до водонапорной станции? — удивлялся сосед.
Голубятник вяло кивнул головой:
— Почему бы и нет?
— Неизвестно еще, где тебе дадут квартиру, может, у черта на куличках. — Богуш махнул рукой куда-то на север.
— А может быть, и ближе, — вмешался Франтишек в их спор.
— Вряд ли. Сейчас строят только там.
— Все равно буду ходить, времени у меня много! — отрезал Вондра.
— Попросите квартиру в каком-нибудь старом районе, там, бывает, жилье освобождается, — посоветовал голубятнику Франтишек.
— Как же, ждали там его! — ухмыльнулся Богуш.
— Ничего, гулять полезно. По-твоему, я должен сидеть дома у окна и ждать смерти? — не сдавался голубятник.
— Зачем ее поминаешь, чего ты ее кличешь! — рассердился Богуш. — Пробьет час, сама придет…
Протест Богуша Вондра пропустил мимо ушей.
— Крылышки я им стяну веревочкой, со временем привыкнут к новому месту.
— И до каких пор они будут жить инвалидами? — спросил Франтишек.
— До каких? — Вондра задумался, наморщил лоб. — Пока здесь все не снесут.
— Старый дуралей! — не сдержался Богуш.
— Вот тогда я их выпущу. — На его губах появилась улыбка. — Выпущу их, и взлетят они и закружат над портом, потом спустятся пониже, начнут высматривать старую свою шелковицу, вон ту, во дворе…
— И прощай, старый Вондра, полетят они на чужие крыши или попадутся в ловушку к какому-нибудь ловкачу, — подхватил сосед. — Продай их лучше, пока не поздно!
— …станут всматриваться, а шелковицы уже нет, — продолжал фантазировать Вондра. — Нет и старого голубятника, никто не любуется их полетом, нет и этой залатанной крыши… И взлетят они высоко-высоко, сделают еще пару кругов, не веря своим глазам. И тогда они… — Вондра осекся, словно только сейчас до конца осознал все, о чем говорил. — И тогда они… вернутся к брату, к нему на крышу, вернутся… — Он облизал сухие губы, затряс головой и, не говоря больше ни слова, засеменил на другую сторону улицы, к своему дому, к милым его сердцу птицам.
В сплошной застройке Сиреневой улицы в трех участках от дома Богуша многие годы зияла щербина — заросшая бурьяном пустошь. Появилась она, кажется, во время войны, когда дом, стоявший на этом месте, сгорел, а то немногое, что от него осталось и могло к чему-то сгодиться, разобрали соседи. Обгоревшие стены обвалились, распались на куски, земля вокруг зарастала терновником, лопухом и чертополохом. В первые послевоенные годы и до недавнего времени эта брошенная земля стала любимым местом детских игр. В кустах было тщательно замаскировано несколько блиндажей — так называли свои тайные укрытия мальчишки с улицы. Именно тут, в этих самых «блиндажах», они, давясь от кашля, затягивались дымом первой сигареты и чувствовали себя вольготно. Нелегко им было расстаться с этим уголком, освященным их тайными детскими радостями; возможно, оттого они, уже повзрослев, настороженно и даже неприязненно относились к человеку, который в конце шестидесятых годов, года через три после большого наводнения, шуганул ребятню с их обжитой территории и на этом практически пустом месте поставил дом — кирпичную четырехстенку с несуразной, вычурной крышей, какие одно время были в моде в этой местности, да и по сей день встречаются почти на каждом шагу, особенно в деревнях. Впоследствии хозяева крышу эту разобрали, надстроили второй этаж, увенчав строение уже более современной плоской крышей. С владельцем особняка, новизна которого еще больше подчеркивала безликую убогость близлежащих домов, Франтишек лично знаком не был, но в лицо его знал. Фамилию его он не запомнил, хотя мать в разговорах довольно часто упоминала ее. Этот дом появился, когда Франтишек уже не жил с родителями на Сиреневой улице, но регулярно навещал их.
После того как старый голубятник ушел к своим питомцам, Франтишек тоже собрался уходить, а сосед Богуш вызвался проводить его и немного прогуляться. Но перед тем особняком они задержались, встретив у калитки его хозяина.
— Что, сосед, у вас уже были? — спросил он у Богуша.
— Завтра опять придут, — ответил Богуш.
— А я на сегодня отгул взял, — покачал головой хозяин.
— Ушли уже, — развел руками Богуш. — А вас это, может, и не коснется… Жалко ломать такой крепкий дом.
— Эх, еще как коснется, — вздохнул сосед.
— Да, недолго вы в нем пожили. — Франтишек окинул взглядом особняк, покрытый снаружи белой, еще не потемневшей штукатуркой.
— Черт вас дернул построиться именно здесь, — с легкой укоризной заметил Богуш.
Хозяин лишь пожал плечами. Потом, помолчав, все же ответил:
— Вон оно как бывает… Но что теперь говорить… Я уж это знаю… Второй раз за несколько лет… Нелегко это… — Говорил он отрывисто, делая короткие паузы, и после каждой, как бы наверстывая упущенное, выпаливал фразу на одном дыхании, пропуская звуки, отчего вся его речь непривычному слуху казалась маловразумительной. — Был у нас дом в Аранёше… В шестьдесят пятом завалился… грунтовые воды… Да и материал сырой… Нам могли бы новый построить, но жена… Ни к чему, говорит, он нам, ведь в городе работаем, лучше квартиру попросим в многоэтажке… Получили квартиру… Живу, а привыкнуть не могу… Через два года стал строить вот этот… Ох и намучился я с ним. — Он глубоко вздохнул и грустно улыбнулся.
— Дом новый, так что заплатят вам прилично. Построите себе еще, — утешал его Богуш.
— Никто не заплатит… кто учтет работу… А нервы… А сколько я сунул тем за стройматериалы… Это мне кто заплатит… А рабочие… Один бог знает, сколько я им ставил палинки, вина, пива… — Голос у владельца самого нового дома на Сиреневой улице сорвался.
— Это точно, трудов со стройкой много, — подтвердил Богуш. — Официальная оценка — курам на смех…
— На смех, на смех… — подхватил тот.
— Но все-таки кое-что получите. Не так уж много. Снова построитесь, там, за вокзалом, в господском районе, — подбадривал Богуш. — Заживете среди сливок общества.
— Шутите… — насупился хозяин.
— У вас, наверное, будет первоочередное право на получение участка?
— Мне теперь все равно.
— Вы еще молодой, — рассудительно втолковывал Богуш. — Что-то вам возместят, и дело пойдет, кое-что подкопите, кое-что своруете, как другие, а там, глядишь, опять дом поставите…
— Мне негде воровать, — отвечал, покраснев, владелец дома, не похожего на все остальные по Сиреневой улице.
— Это я просто так, к слову, что называется, — пошел на попятную Богуш.
— Я не из тех, что воруют… Да им и воровать-то не надо… За них это делают другие… У таких дома сносить не станут…
— Вы только не серчайте, — успокоил Богуш соседа. — Мне известно, что этот дом не на ворованные деньги построен.
— А почему вам разрешили строительство, если все здесь рано или поздно должно пойти на слом? — задал Франтишек вопрос, который вертелся у него на языке.
— Видать, тогда об этом не подумали… — Мужчина более-менее успокоился.
— Кругом столько чиновников, и никто ничего не знает! Строят, ломают, снова строят и снова ломают, им же это плевое дело. Государство все спишет, черт бы их побрал! — вскипел Богуш.
— Планы меняют как хотят. Правая рука не знает, что делает левая, — подхватил Франтишек.
— Это правда, нет у людей уверенности… Сегодня так… завтра наоборот… И никто ни за что не отвечает… Разве так работают! — отвел душу и владелец дома.
Все замолчали. И в самом деле было о чем подумать.
Первым нарушил молчание снова помрачневший «новосел».
— Завтра ко мне заявятся… Не знаете, сосед, придут те же самые?
— Наверняка те же. У них район поделен. Нашу улицу закончит осматривать, конечно, тот лысый.
— Поскорей бы… И пропадай все пропадом… Конец! — воскликнул, бодрясь, хозяин особняка. Но прозвучало это не слишком убедительно.
— Пропадай все пропадом, — серьезно повторил Богуш.
— Вот придет лысый… насчитает сумму… хоть узнаю, чего я стою, — вымученно пытался пошутить горемыка.
— Нет, сразу он вам ничего не скажет. Они позже пришлют документы, — объяснил ему Богуш.
— Но…
— Так, с лету, они ничего не решают. Надо подождать. Я попросил его хотя бы приблизительно сказать, на что можно надеяться, а он в ответ только огрызнулся… Не пойму, за что он на меня взъелся. — Богуш повернулся к Франтишеку. — А у вас как было? Он сказал вам, что почем?
— Не сказал.
— Честно?
— Я же вам говорю… Впрочем, мне безразлично, как все сложится, — махнул рукой Франтишек.
— Тебе не должно быть безразлично, — с укоризной посмотрел на него Богуш. — Хотя бы из-за матери. Старую женщину могут ободрать как липку…
Ага, подумал Франтишек, вот откуда ветер дует! Теперь понятно, кто посеял в ней сомнения!
— Мне других забот хватает, — пробормотал он.
— Значит, и вы ничего не знаете. Тогда мы в равном положении, — успокоился Богуш.
— В равном, — заверил его Франтишек. Но тут же, вспомнив, добавил: — Хотя не совсем, кое-что нам известно. Кое-что лысый оценил…
— Не води меня за нос, — болезненно поморщился Богуш. — Что он у вас оценил?
— Да дерево одно…
— Дерево?
— Орех.
— Что?
— Ну, тот самый, что растет у нас во дворе. Его еще отец посадил осенью пятьдесят первого. Саженец ему тогда отдал Антон, смотритель плотины, он жил в домике в конце Шинковских садов, тот самый Антон, которому в порту перебило ногу, помните его?
Да, память иногда бывает ненадежна, но сейчас она милостиво предлагает две путеводные ниточки в прошлое: первую — тонкую, а вторую — еще тоньше. Боясь их разорвать ненароком, Богуш осекся на полуслове и даже задержал дыхание.
Помню-помню, да и как же не помнить эту теплую осень! В воскресенье после обеда я пришел к вам во двор, был одет по-выходному. Отец твой, Ферко, в белой рубашке с засученными до локтей рукавами стоял около кучи свежевыкопанной глины с прутиком в руке, лицо у него было серьезное, я бы даже сказал — хмурое лицо, хотя нет, скорей сосредоточенное. Заметив меня, твой отец кивком пригласил подойти поближе и сказал: «Эту ямку надо было бы пораньше выкопать, чтоб проветрилась как следует, да кто знал, что она понадобится… Но делать нечего, надо вот этот орешек поскорее посадить, а то он весь какой-то чахлый, как бы совсем не засох… На пару часов я его поставил корнями в воду, может, это хоть немного оживит его. Ты кстати пришел, подержишь саженец, только поаккуратней, нужно, чтобы он рос красиво и ровно…» Он стал бросать глину в яму, и, когда она заполнилась на две трети, я сунул в нее саженец, придерживая его на весу за стволик. Твой отец присел на корточки, расправил корешки равномерно во все стороны и маленьким совком, которым у вас подбрасывали уголь в печку, обсыпал их слоем черной-пречерной земли. Потом он доверху осторожно засыпал яму. «Жалко, что нет удобрения, хорошо бы маленько добавить. Но навоза сейчас у меня нет ни грамма, вот как привезу, прикопаю вокруг, а там уже питательные соки сами найдут дорогу к корням», — говорил он, осторожно утрамбовывая верхний слой земли вокруг стволика. Принеся полведра чистой воды, он не спеша, небольшими порциями стал поливать только что посаженное деревце, наблюдая, как земля жадно впитывает влагу. «Обеспечили мы ему все условия для жизни, теперь, думаю, примется. Как считаешь, сосед примется?» — спросил он у меня и, не дождавшись ответа, направился в глубь двора, к водопроводу, помыть руки.
Стояло благодатное бабье лето. Вокруг была тишина, глубокая, немая. В то воскресенье даже в порту было тихо, над крышами складов торчали застывшие стрелы кранов, я как сейчас вижу, как они замерли, а вы разве не видите? На солнышке нежились хризантемы, совсем свежие, их еще не успел коснуться первый холод, вы помните хотя бы эти хризантемы, помните…
А я в самом деле помню, помню эти яркие и в то же время грустные цветы осени. Однако, когда я смотрю на хризантемы, милый мой Ферко, мысль моя тут же тянется к тем старым каштанам, к тропинкам под ними, к тем небольшим прямоугольным холмикам, что выстроились в ряд один за другим… А вместе с этой мыслью, мальчик мой, подступает и грусть, которая тебе пока неведома, для нее ты слишком молод, ведь такая грусть в человеке созревает очень долго… Так что я помню эти хризантемы, помню и Антона, долговязого Антона, который работал в нашем порту, пока с ним не случилась беда. Мне кажется, он был на год младше твоего отца, и вот они оба уже лежат там, под старыми каштанами, лежат тихо, смиренно, без ропота приняв несправедливость судьбы — ведь им выпало уйти из этого мира раньше меня, порядок оказался нарушен… Я помню, милый мой, я все помню…
Нежные паутинки бабьего лета… Они были повсюду, дрожали меж дощечек в заборах и стволов деревьев, а когда ветерок подхватывал их, парили над нашим двором, поднимаясь вверх, плыли над Прагайовым садом, где их подхватывал воздушный поток, вознося высоко-высоко, к голубому небу, вы помните…
Да, Ферко, я помню эти тонкие, бледные паутинки, помню узоры из них, которые выткало бабье лето на каждом дворе, в каждом саду. Они как тонкие ниточки моих воспоминаний: рождаются в самых потайных, глубинных уголках памяти, переливчатыми картинками встают перед глазами, которые, боюсь, вот-вот растают во тьме…
— Кроме ореха он тогда еще привез саженцы вишни и абрикоса. Вообще-то он ездил к Антону не за орехом, тот тогда чуть ли не силком заставил отца взять его, пришлось… Вишни уже нет, нет и абрикоса, а орех всех пережил. Не хотела мать, чтобы отец сажал его во дворе, боялась, что он солнце детям будет застить, то есть нам, мы, дескать, без солнца жить не сможем, — засмеялся Франтишек. — Что с вами, сосед, отчего вы вдруг притихли? Наверное, вы уже ничего не помните? — еще настойчивей, чем прежде, но уже с сомнением в голосе повторил свой вопрос Франтишек.
— Нет, помню, — неожиданно для него ответил старик. — Помню, Ферко, все помню, — повторил он более живо, глядя на Франтишека с чувством вины и нежности.
Парни расположились во дворе, под стеной цеха. Там был тенечек и даже небольшой травяной газон. Парней обдувал легкий ветерок, а над головой простиралась небесная синь без единой тучки.
Из конторы вышел мастер и прямехонько к ним.
— Расселись тут, как цыгане в таборе. Рядом в помещении есть все удобства для отдыха, а вы развалились на виду, как бродяги, — выговаривал им мастер.
— Там душно, — возразил кто-то.
— В помещении мы еще зимой насидимся, — сказал старый Ивичич, примирительно улыбнувшись мастеру.
— А как это выглядит со стороны? — развел руками мастер и направился было назад в контору, но, вспомнив, зачем он, собственно, выходил, опять вернулся. — Чуть было не забыл! Кароль Анталик, Дюри-бачи, после обеда собрание, не забудьте, — поднял он кверху указательный палец.
— Что? В такую погоду? Какое собрание? — развязно протянул сидящий чуть поодаль чернявый паренек, который до последнего момента дремал, опершись о стенку цеха.
— Не волнуйся, тебя это не касается, можешь идти по своим делам! — строго ответил мастер, раздраженный его тоном. — Можешь засесть в пивной «У быка» и лакать свое пиво хоть до закрытия! — ворчал он про себя, уходя в контору.
— Что это с ним? — удивился чернявый. — Какое собрание намечается?
— Ты же слышал. Идут Кароль Анталик и Дюри-бачи, — успокоил его старый Ивичич.
— Ага. — Чернявый уразумел, что он здесь ни при чем, и сразу успокоился. Надвинув на глаза берет, он снова погрузился в дремоту.
— Ясно, что лучше зимой балдеть там, внутри, а не сейчас! — сказал старый Ивичич, смачно откусывая от огромного помидора, собственноручно выращенного на своем участке. Поглощая помидорину, он медленно осматривал всякий хлам, разбросанный вокруг, и неожиданно оказался рядом с Франтишеком. — Всякий радуется теплому солнышку. Кто в такую погоду добровольно согласится преть в помещении. — Он опять откусил от помидора и с набитым ртом продолжал, уставившись на Франтишека: — Интересно, что за срочные вопросы у них на повестке дня…
Но тот сделал вид, что спрашивают не его.
— Ты, Ферко, не в курсе? — допытывался у него Ивичич. — Не знаешь случайно, какие такие у них неотложные вопросы?
— Да откуда мне…
— Значит, знаешь, — усмехнулся Ивичич.
— Лучше у Анталика спросите…
— Его я тоже спрошу. — Он миролюбиво посмотрел на Франтишека, опять откусил от помидора и, лениво жуя, перевел взгляд на другой конец территории, к автопарку, где водитель Имино — господский кучер, как его прозвали ребята, — мыл черную служебную «Волгу». — Только и знает, что с начальством шу-шу-шу да сю-сю-сю, черт бы его побрал! — Ивичич неожиданно встрепенулся. — Хотел вынести с завода кусок медной трубки под плащом, так меня за это чуть к прокурору не отправили. А что эти субчики себе позволяют? — Он неприязненно кивнул в сторону административного здания. — Ведь об этом уже все воробьишки на крышах чирикают.
— Воробьишки, — отмахнулся от него Франтишек, — чирикают всякое… И небылицы тоже.
— Иди-ка ты, Феро, в задницу! — рассердился старик.
— Знаю я их чириканье…
— Неужели тебя это не задевает? — недоверчиво спросил Ивичич.
— Задевает. Но не потому, что меня прищучили, а тех нет.
— Ах вот ты какой, — вздохнул Ивичич.
— Что? Не согласен? — усмехнулся Франтишек.
— Да разве можно сравнивать?
— Можно.
— Нет, нельзя! — разозлился Ивичич.
Оба замолкли. Ивичич наконец перестал жевать и даже отбросил в траву у забора недоеденный помидор — поскольку еда мешала развитию его мысли.
— Вон оно как! — воскликнул он, обмозговав все хорошенько. — Самых крупных акул, видать, в последнюю очередь будут ловить! — стукнул он отчаянно кулаком по стене. — Ты как думаешь, Феро? — тронул старик его за плечо.
— Отстаньте от меня! — угрюмо буркнул Франтишек. Отодвинувшись от старика, он закурил.
Ивичич понял, что разговора не выйдет, и своей раскачивающейся походкой направился через всю территорию к автопарку.
Ведь об этом уже все воробьишки чирикают. Черт бы побрал этого старика. Воробьишки чирикают. А что еще им остается! Разговор со стариком разозлил Франтишека. Он терпеть не мог эти праздные рассуждения о ворах и несунах, не раз убеждался, что они годны только на то, чтобы на весь день испортить аппетит.
Народ любит поболтать о тех, кто сидит в мягких служебных креслах. Об одном таком типе у них на заводе говорят, что он по уши погряз в махинациях. Но почему его должен ловить я, простой рабочий, куда смотрит начальство, наши органы, наконец! Вот и Принца еще не сняли, он и сейчас сидит в своем просторном кабинете, обставленном мебелью из красного дерева.
Франтишек в сердцах отшвырнул окурок.
Двое молодых парней, недавно еще ходивших в учениках и на днях определенных на работу в бригаду, разделись до трусов и в нескольких шагах от цеха загорали, подставив солнцу и так уже бронзовые тела.
Увидев их, Франтишек подумал, что надо бы предупредить их: стоит появиться здесь кому-то из администрации, и пойдут потом склонять бригаду слесарей за низкую трудовую дисциплину. Но Франтишека опередил Палё Стугар, его ровесник. Подойдя к ним, он покачал головой:
— Вы что, свихнулись?
— А что?
— Ну-ка оденьтесь, да быстрей!
— А зачем? Вы питаетесь, мы загораем, разве нельзя? — протянул один из парней.
— Не умничай, одевайся! А то из-за вас и нам дадут по шее! — резко отрубил Стугар.
— В перерыв делаем что хотим, можем хоть на голове стоять, — ворчали парни, но все же послушались.
— Вот сопляки! — улыбнулся Стугар Франтишеку. — Дай им волю, они и трусы с себя снимут…
— Слышь, Палё, — вспомнил Франтишек, что еще с утра хотел спросить его об одном деле. — У тебя сварочный аппарат в порядке?
— Вроде работает, а что?
— Да понадобится он мне на пару часов.
— Э-хе-хе, и ты решил подхалтурить? — удивился Стугар.
— Черта с два! Пустяк один, надо соседу сварить каркас для теплицы, — растерянно объяснил Франтишек.
— И я с этого начинал. Ну а начнешь, не заметишь, как работы у тебя станет невпроворот, — засмеялся Стугар.
— Не бойся, постараюсь не зарваться, — в тон ему ответил Франтишек. — Ну так что? Дашь?
— Чего уж там, договорились. Когда хочешь заняться?
— В субботу или воскресенье. Можно? Поскорей бы разделаться с этим.
— Так… — почесал в затылке Палё. — Это хужее. А в следующую субботу не пойдет?
— Нет, не хотелось бы затягивать.
— Понимаешь, аппарат сейчас у доктора, я его там уже установил, отладил, как раз сегодня после работы еду туда. До воскресенья не управлюсь…
— У какого доктора?
— У Релея.
— А что ты для него делаешь? — с любопытством спросил Франтишек.
— Да чепуху одну… Раз ему хочется, то на здоровье, — ухмыльнулся Стугар.
— Ну а все-таки?
— Крытую дорожку. От ворот ко входу в особняк. Стальной каркас, снаружи алюминиевые листы, потом какая-то теплоизоляция и изнутри отделка деревом. Отделывать будет кто-то другой, — объяснил Палё.
— А зачем ему?
— Ну, чтобы дождик на него не капал, когда он пойдет ворота открывать.
— Это же несерьезно.
— Нет, серьезно. Можешь прийти и посмотреть. Заодно поможешь мне, а то я там мучаюсь один, как последний дурак.
— Крытую дорожку! — в недоумении качал головой Франтишек.
— Я же говорю, придурь… Но раз человек хочет… Видел он такую у кого-то в Братиславе. Через месяц у нас с тобой таких заказов будет уйма. Можешь не сомневаться, — хохотнул Палё.
— А ведь он вроде собирался переезжать, — вспомнил Франтишек, что говорила ему сестра несколько недель назад. — Кажется, его приглашают в Братиславу…
— Может, и уехал бы, но куда дачу денет?
— Подумаешь, проблема. Продаст!
— Такое нельзя продать, — серьезно сказал Палё. — У него там разве что птичьего молока нет. Австрийская мебель, крытый бассейн, шведский кондиционер, столько всего понапихано, что и представить трудно, самое меньшее — миллиона на полтора. Нет, продать невозможно…
— Гм-да, — вытаращил глаза Франтишек.
— У кого такие деньги? Половину этой суммы, может, кто и найдет, но полтора миллиона…
— Гм-да, — снова промычал Франтишек.
— Такой дом можно продать где-нибудь подальше отсюда, и то не везде, но только не у нас. Вот в Праге или Братиславе нашлись бы покупатели, — развивал свою мысль Палё. — Ошибочка у доктора вышла, слишком уж завидущие у него глаза. Сам себе заварил кашу…
— Заварил, — повторил за ним ошеломленный Франтишек.
— Так что никуда он отсюда не поедет, иначе бы не затевал эту крытую дорожку. Что ему еще остается? Продать такой дом за полцены? — Палё вопросительно посмотрел на Феро, но ответа не услышал. — Он покинет наши места лишь в том случае, если его вынесут ногами вперед! — кивнул он головой в ту сторону, куда недавно мать Франтишека ходила сажать герань.
— Значит, до воскресенья не закончишь? — вспомнил наконец Феро о своем деле.
— Подожди недельку.
— Пошли, мужики, работать пора! — крикнул старый Ивичич из ворот цеха. — А то как бы не перегрели себе одно место, засидевшись на солнышке…
Все засмеялись и потянулись в цех.
— Ну как, Ферко, разобрался уже? — спросил старый Ивичич, когда они приступили к работе.
— В чем разобрался?
— Какие акулы живут среди нас.
— Ивичич, идите-ка теперь вы в задницу, — отшил его Франтишек.
Олах, в прошлом дворник, до сих пор занимавший служебную квартиру на первом этаже, прямо под квартирой Костовича, одолжил им двухколесную тележку. Материал — ржавые прутья стальной арматуры диаметром полтора сантиметра — Костович временно сложил в своей подвальной кладовке. Бог знает, где он его раздобыл. Франтишеку показалось, что он видел уже где-то неподалеку груду похожего металлолома — скорей всего, за старой школой, на заросшем бурьяном пустыре. Там года три назад, когда возводилась новая школа, складировали стройматериалы и сваривали сетки из арматурной стали…
Через подвальное окошко доктор Костович проталкивал прутья, а Франтишек снаружи подхватывал их и укладывал на тележку.
— Это все! — раздалось наконец из подвала.
— Порядок! — ответил Франтишек.
— Вы полагаете, хватит?
— Сколько есть, столько и используем.
— Тогда я иду наверх. — Где-то внизу зазвенели ключи, хлопнула дверь, и через минуту на лестнице послышалось тяжелое шарканье доктора Костовича, выходящего на свет божий.
На нем был новенький рабочий комбинезон, бросающийся в глаза свежей, еще не застиранной голубизной, — старый юрист приобрел его специально для этого случая.
— А вы уже успели обновить свою спецовку! — засмеялся Франтишек, увидев спину доктора. — Наверное, всю паутину там собрали.
Доктор засмеялся, отряхиваясь.
— Можем идти?
— Пожалуй, да…
Стараясь держать тележку как можно ровнее, следя за тем, чтобы не вывалился груз, Франтишек толкал ее вверх, к асфальтированной дороге.
— Я помогу! — крикнул ему вдогонку доктор Костович. — Только, прошу вас, друг мой, подождите меня немного. — И он скрылся в доме.
Возвратился Костович довольно быстро, с толстым потрепанным портфелем в руке.
— Вот теперь можно идти, — с улыбкой проговорил он, отдуваясь.
— Положите портфель на тележку, — предложил Франтишек.
— Нет-нет, я сам понесу. У меня здесь очень хрупкие вещи, — похлопал он ладонью по пузатому портфелю.
— Смотрите, идти далеко…
Еще с понедельника Франтишек ломал голову над тем, как бы эти ржавые прутья, которые ему с гордостью показал доктор Костович, поскорей превратить в обещанный тепличный каркас. Договориться со Стугаром на ближайшее время ему не удалось, и, думая, что предпринять, он вспомнил про старого Вондру — когда-то у себя дома тот мастерил такого рода вещи.
Собираясь к матери, он решил заодно заглянуть и к старому голубятнику.
Вондра удивился, когда Франтишек спросил, есть ли у него в мастерской все необходимое для сварки.
— Кому это ты хочешь делать? — полюбопытствовал Вондра. — Себе?
— Нет, соседу, пенсионеру…
— Раз такое дело, — развел руками голубятник, — вези все сюда.
— Можно послезавтра, в субботу?
— А почему бы и нет, — согласился голубятник.
Немного далековато, но как-нибудь дотащимся, подумал Франтишек и на следующий день сообщил доктору Костовичу приятное известие.
Они добирались маленькими боковыми улочками. Франтишек — в старых вельветовых брюках и выцветшей футболке, Костович — в новом комбинезоне, с толстым адвокатским портфелем в руке.
Старый голубятник уже поджидал их у ворот.
— Добрались, мужики? — сказал он по-свойски вместо приветствия, хотя и не знал доктора Костовича. Франтишек их познакомил.
— Доктор! Неужели настоящий? — Вондра смерил доктора Костовича недоверчивым взглядом, что-то, видимо, вызывало у него сомнения. — Феро, послушай, неужели…
— Доктор, доктор, — быстро заверил его Франтишек.
— Так, — кивнул Вондра. — А где он лечит? — адресовал он свой вопрос Франтишеку, а не тому, кого он непосредственно касался.
— Он не лечит, уже на пенсии, хотя и раньше не лечил, по специальности он юрист…
— Вот как. А ты говоришь — доктор. — Вондра укоризненно посмотрел на Франтишека, и было видно, что после этого объяснения престиж доктора Костовича в его глазах резко упал.
Франтишек вкатил тележку во двор и сбросил груз на землю.
— Говорите, у вас тут все есть? Тогда, может, и железные полосы найдутся?
— Тут много чего найдется… Глянь-ка там, в углу, — ответил Вондра.
— И впрямь есть, — бормотал Франтишек, копаясь в груде металлического хлама, сваленного в дальнем углу мастерской.
— Ты какой каркас хочешь сделать? Неразборный? — спросил Вондра.
— На кой черт? Как же мы тогда отвезем его на участок?
— И то правда, — кивнул Вондра.
— Вот, посмотрите! — Франтишек присел на корточки и концом сварочного электрода начертил на земле схему каркаса. — Ширина — два метра, длина — исходя из того, сколько у нас получится ребер, а высота… — он задумался, — по-моему, метр шестьдесят хватит…
— Н-да, — протянул Вондра, изучая схему.
— То, что надо, друг мой, — признательно произнес доктор Костович.
— Вы себе это так представляли, доктор? — спросил Франтишек.
— Именно так, но ничего страшного, если он и не выйдет таким в точности…
— Вот эти ушки, — вынул Франтишек из кармана несколько стальных пластинок с уже просверленными отверстиями, — мы приварим к ребрам. Из железных полос сделаем стрингеры, которые протянутся вдоль каркаса, и в них также просверлим отверстия. Потом ребра со стрингерами скрепим болтами, затянем гайками, и каркас готов!
— Каркас получится что надо, — одобрил Вондра.
— А я все время гадал, как же мы доставим эту махину на участок. Никогда бы не додумался, — с восхищением признался Костович.
— Как привезли, так и увезем. На тележке, — засмеялся Франтишек. — Погрузим в разобранном виде и потом на месте смонтируем.
— У вас светлая голова, друг мой! — восторженно заявил доктор.
— Осенью можно взять гаечный ключ, развинтить болты, все разобрать и сложить где-нибудь в сарае, — посоветовал старый голубятник. — Зачем добру под дождем ржаветь…
— Это правильно, — согласился Костович.
Франтишек приступил к работе. Начал готовить прутья к сварке.
— Тут все есть. — Вондра обвел рукой мастерскую. — Если что потребуется, крикни, я наверху. — И он стал взбираться по крутой лестнице на голубятню.
Костович путался под ногами у Франтишека, то и дело заглядывал ему через плечо, чем очень нервировал его, все время бросался то подать, то поддержать. К счастью, доктор быстро сообразил, что он скорее помеха, чем подмога, и покорно отошел в сторону, сел в тени шелковицы и оттуда бросал на мастера сочувственные взгляды.
Вскоре — в тот момент, когда Франтишек проверял трансформатор, — во двор, никем не замеченный, вошел Богуш.
— Собираешься варить? — хмыкнул он над склонившимся Франтишеком.
— Ага.
— А Войта где?
— Там, — мотнул Франтишек головой вверх.
— Опять воркует со своими голубками!
— Познакомьтесь, это доктор Костович, мой сосед по дому, — сказал Франтишек.
— А я — Богуш, тоже сосед, — улыбнулся он.
— Так, можно начинать, — решил Франтишек.
— Ну-ка, покажи, что тут у тебя. — Богуш склонился над заготовками. — Один ты много не наработаешь… — И он натянул на руки рабочие рукавицы, что валялись рядом. — Поехали!
Франтишек сваривал, а Богуш, уклоняясь от жара и летящих искр, поддерживал состыкованные стальные части, пока остывали сварные швы.
Минут через сорок устроили перекур.
Войта в этот момент как раз сходил вниз.
— Куда же ты пропал? Как работать надо, тебя всегда нет, — подковырнул его Богуш.
— Сколько же там яиц, страшно сказать! Надо же, господи, приспичило им откладывать как раз сейчас, когда всему этому скоро конец. Подождали бы, пока на остров переедут.
— А ты прикажи им, ведь ты у них начальник, — засмеялся Богуш.
Доктор Костович понял, что о нем забыли. С явным удовольствием он открыл пузатый портфель, вытащил оттуда одну из раздувавших его бутылок, а также стаканчики из тонкого, пожалуй, даже слишком тонкого для данного случая стекла и, счастливый тем, что может оказаться полезным, позвал мужчин:
— Друзья мои, прошу вас, выпьем за то, чтобы несчастья нас миновали…
Все согласились, подошли к столику у шелковицы, на котором были разбросаны всякие голубеводческие штуки. Костович аккуратно сдвинул их на одну половину стола, а на другой поставил стаканчики и уже открытую бутылку вина.
— Попробуйте, — предложил он.
— Первый сорт! — прищелкнул языком Богуш и стал медленно поглощать содержимое стаканчика. — Откуда? — спросил он, опорожнив стакан.
— От Петра.
— Чувствуется! — с видом знатока сказал Богуш и снова взял стаканчик, который Костович уже успел наполнить.
— За вином я всегда хожу к Гайташу, давненько уже к нему хожу. — Доктор, улыбаясь, доливал вино себе и остальным. — Еще на моей свадьбе было вино от Гайташа. В то время — от Гайташа-отца, а сейчас я покупаю вино у его сына. — На щеках доктора выступил румянец. — Выпьем, друзья мои! Выпить с хорошими людьми хорошего вина, я вам скажу, большое счастье!
— А меня, ей-богу, уже пробирает. — Богуш расстегнул рубашку на груди.
— Смотрите, господа пенсионеры, как бы вас на сон не потянуло, — предостерег Франтишек.
— Это пустяки! — махнул рукой доктор Костович. — Вот когда я работал с парнями в бригаде, я по-другому выпивал. Я вам скажу, друзья мои, в то время для меня абсолютно все, даже самое лучшее, к чему стремится под этим небом молодой человек, имело другой привкус!
— А ты говорил — доктор! — уловил несоответствие Вондра, вино еще не притупило его бдительности. — Мне сразу показалось что-то не так, — с укором взглянул он на Франтишека.
— Да доктор он! — ответил тот.
— Слыхал, где он работал?..
— Постойте, друг мой, постойте, — вмешался в их разговор Костович. — Сейчас я все сам объясню…
— Чего тут объяснять? — ухмыльнулся Вондра.
— Что я когда-то работал на стройке. Это правда, друг мой, как ни странно…
— Бросили вас на производство, да? — засмеялся Богуш. — Таких тогда было много.
— Вот именно. Послали работать бетонщиком, я даже по этой специальности курсы закончил, — стал рассказывать Костович.
— Бетонщиком?! Черт побери! И я был бетонщиком! — обрадовался Богуш. — Бетонщиком и арматурщиком аж до пенсии…
— Вы учились на курсах, уже будучи доктором?! — удивился Франтишек.
— Именно так. Но тогда я своим дипломом не размахивал, ни к чему было. А вот когда меня мастером сделали, пришлось вытащить, и погнали меня в юридический отдел!
— Я бетонщик, и его отец был бетонщиком. — Богуш показал на Франтишека. — По такому случаю надо выпить…
— Ладно, пейте! — буркнул Франтишек, смирившись с тем, что заканчивать работу, вероятно, придется одному.
Он пошел искать дрель, чтобы просверлить отверстия в железных полосах, которые он намеревался использовать в своей конструкции в качестве стрингеров.
— Феро, пойди сюда! — позвал его Богуш. — Слышь, чуть не забыл… Мать просила тебя зайти. Она меня и послала за тобой, ступай, не то она меня взгреет.
— Не знаете, зачем зовет?
— Не знаю. Не спрашивай, иди скорей! — подгонял его Богуш.
— А вам хватит пить, пора работать, — строго наказал Франтишек.
— Сейчас, друг мой, сейчас, — улыбнулся ему доктор Костович.
— Мы все сделаем, а ты ступай! — не унимался Богуш.
— Что ты все ищешь? — спросил Вондра; он откололся от компании, вошел в мастерскую.
— В этих полосах нужно просверлить отверстия, — объяснил ему Франтишек, — вот здесь, где намечено…
— Отправляйся! — подтолкнул его Вондра.
— Я мигом! — крикнул Франтишек и помчался по улице.
— Что с тобой? — спросила мать, встретив его в дверях.
— Ничего, — ответил он. — Ты звала меня?
— Хотела пригласить тебя и твоего соседа ко мне на обед, — сказала она.
— Сегодня он уже не будет обедать, — махнул рукой Франтишек.
— А ты?
— Пожалуй, немного перекушу, — кивнул он.
— Зузка тебе ничего не говорила? — спросила мать, ставя перед сыном тарелку с лапшой.
— О чем?
— О том вечере. Приглашают всех к себе на дачу. В будущую субботу.
— В честь чего?
— В честь того, что Лацо закончил школу.
— А устраивают сейчас? Ведь уже месяц, как он закончил…
— Ждали сестер Тибора, что живут в Чехии, говорят, раньше они никак не могли в отпуск вырваться…
— Значит, будет торжество. — Франтишек улыбнулся, он вспомнил, как сам отмечал окончание вечернего техникума пять лет назад. Прощальный вечер был устроен в винном ресторанчике за городом. После изнуряющего знойного дня всех сморило, и вино, приятное, холодное, пилось легко, как вода… К полуночи все, включая нескольких приглашенных преподавателей, изрядно захмелели. Жара и вино сделали свое коварное дело — ноги подкашивались, языки заплетались, а ведь в тот вечер и учителям, и ученикам хотелось напоследок столько сказать друг другу.
— Они позвали уйму народа, я ей говорила — зачем так много, но она и слушать не захотела.
— Значит, у них денег много.
— Видать, много.
— Сейчас такая мода — выставляться друг перед другом.
— И с чего люди так бесятся?
— Некоторые ясно с чего.
— А вас она пригласила?
— Недавно о чем-то таком упоминала вскользь, но не приглашала.
— А мне говорила, что позовет вас обоих, — недоумевала мать, покачивая головой.
Вероятно, это было еще до той дождливой субботы, когда она приходила к нему отвести душу, подумал он, но промолчал.
— Она еще тебе сообщит, — убежденно сказала мать.
— Сообщит, не сообщит — какая разница!
— Как так? От них там будет полно народу, а от нас никого?!
— Что делать, их больше, — усмехнулся он.
— Нет, вы должны пойти, там будет человек сорок, надо же, столько денег на ветер выбросить! — вздохнула мать.
— Прямо как на свадьбу, — проворчал он.
— Я ей все время говорю — не рвитесь слишком высоко, пониже летайте, пониже… Но куда там… — сокрушалась мать.
— Теперь уже поздно, на земле они жить не смогут, их уже не удержать, мама…
— Из дому я ее никогда не гнала, сама ушла… не хотелось ей тут жить, но потом все удачно сложилось, обоим им повезло…
— Повезло, — сказал он.
— Обязательно приходите в субботу, ты скажи Йолке…
— Без приглашения?
— Она еще пригласит.
— Наверное, дождь собирается, — перевел он разговор.
— Ну и пусть. — Она махнула рукой. — Супу не хочешь?
— Нет, достаточно. Мне пора, а то они там напьются до чертиков. — Он поднялся и пошел к калитке.
— Неужто пьют? А я думала, работают, — сказала мать уже вдогонку ему.
— Если бы, черт бы их побрал!
Они не работали. Сидели вокруг стола, как святая троица, под столом валялись пустые бутылки.
— А ваша старуха, Богуш, уже идет сюда, кончилась ваша райская жизнь, — вспугнул их Франтишек.
— Правда идет? — встрепенулся Богуш.
— Да нет, я пошутил, — улыбнулся Франтишек. — Ну что, сделали вы хоть что-нибудь, пока меня не было?
— Дырки просверлены, и отвяжись от нас, — раздраженно отмахнулся хозяин дома.
— Чем выше сидишь, тем ты больше на виду. Это же закономерно, не так ли? — Доктор Костович продолжал распространяться на тему, обсуждение которой, судя по всему, началось еще в отсутствие Франтишека. — На своем веку я, друзья мои, повидал всякое и еще многое мог бы вам поведать. Рассказывать можно до бесконечности, но зачем? По-моему, не стоит. Жаль, право, такими откровениями портить это чудное вино!
— Вино знатное, ей-богу знатное! — поддакнул Богуш, отпивая из стакана.
— А помнишь, Йожко, первомайские праздники, помнишь, как мы их отмечали? — спросил Вондра у Богуша. — Никто нас не гнал тогда на демонстрацию, сами шли раным-раненько, еще шести не было, собирались вон там, у Братиславских ворот, духовой оркестр играл, аж стены тряслись, солнце светило на всю катушку, мне сейчас кажется, что тогда ни одного Первого мая не было без солнышка, все кругом зеленело, цвело, пахло, ты помнишь, Йожко?
— Как не помнить, — растроганно ответил Богуш. — Мальчишки приезжали на велосипедах, в спицы они вплетали такие яркие бумажные ленты — белые, синие и красные, украшали ими и руль, и раму…
— На демонстрацию мы шли вот с такими огромными кувалдами, — широко развел руки Вондра. — С ненастоящими, конечно, — фанерными. Эти игрушки в черный цвет выкрашивались.
— Народу на всех улицах полным-полно, можно было встретить даже тех, с кем целый год не виделся. Потом всей толпой валили на набережную и сливались в одну колонну, широкую, как наша река, — Богуш кивнул головой в сторону порта, — и уже колонной шли в город.
— А мы надевали новенькие спецовки, вот такие, как на тебе сейчас. — Вондра по-дружески положил руку на плечо Костовича. — Куртки рабочие новые, на голове берет и кувалда на плече, а впереди оркестр духовой — так гремел, что даже воздух дрожал.
— Сколько же людей собиралось, кто не видел, не поверит, сколько наша улица может вместить! — Богуш обвел всех глазами, призывая в свидетели.
— Точно, собиралось, — подтвердил Вондра. — Спецовки эти мы получали в конце апреля, а ботинки рабочие начищали к Маю так, что блестели как зеркало…
Франтишек послушал их еще немного, потом пошел посмотреть, как продвинулось дело.
Из прутьев, заготовленных доктором, получилось пять ребер. Хватит, подумал Франтишек, по размеру каркас будет примерно такой, какой хотел Костович. И Вондра не обманул: в полосах уже просверлены отверстия, причем аккуратно и точно.
Осталось приварить к ребрам ушки, размышлял Франтишек, и можно собирать всю конструкцию…
— Ну как? Доделаем? Остались пустяки, — призвал он троицу, сидящую за столом.
Но те и ухом не повели.
— Никто не хочет мне помочь?
— Брось все как есть! — рявкнул Богуш. — Присядь-ка лучше к нам. На вот, выпей! — Чуть ли не силой он сунул ему в руку стакан с вином. — Отдохни, Ферко, успокойся, выпей за наше здоровье…
— Что-то не хочется…
— Времени у нас вагон, Ферко, успеем, — махнул рукой Богуш.
— Там же на полчаса работы, — робко вразумлял их Франтишек.
— Слушай, отстань! — резко оборвал его старый голубятник. — Ну чего ты ноешь? Завтра закончим.
— Как «завтра»? Не знаю, смогу ли я, у меня других дел полно, — возмутился Франтишек.
— А мы и без тебя справимся, — ответил Вондра, обнимая своих приятелей за плечи.
— Сегодня можно было бы отвезти каркас на участок. Олах просил к вечеру вернуть ему тележку.
— Так верни, — сказал Богуш. — У меня своя есть, даже две.
— Ну как хотите, — сдался Франтишек, поскольку силы были явно неравны. Он заметил, что и Костович усердно поддакивал Богушу и Вондре.
— Все сделаем. Верно? И каркас доставим на участок. Конечно, доставим. Вещь будет не хуже заводской, хоть на выставке показывай, не волнуйся, Лайош, — заверил Богуш Костовича. — Мы еще его так покрасим, рот разинешь…
Франтишек взял свой стакан, сел поодаль от них, около пня, что остался от старого абрикосового дерева. Потягивая вино, он смотрел на спины трех стариков, не обращавших на него никакого внимания. А они вспоминали годы, когда стояли долгие, жаркие лета…
Долгие, знойные… Франтишек закрыл глаза. Где вы теперь, бесконечные, балканские!..
Не любила она ездить в город в эти часы. А уж центр и прилегающие главные улицы и сейчас старается обходить за километр, хотя ей это почти не удается.
В период летних отпусков в центре невероятная сутолока. В субботу же здесь творится еще больший бедлам. Запруженные автомобилями и автобусами улицы — характерная черта эпохи и человека в ней. Люди гоняются за тем, чего им якобы не хватает дома. Чехи и словаки устремляются к теплым морям. Немцы — туда же или на худой конец к озеру Балатон, народы, живущие у южных морей, тянутся в обратном направлении, венгры наводняют магазины словацких приграничных городов, словаки же прочесывают магазины по другую сторону границы, а сколько спешки, суеты, нервов в этой беспрерывной миграции народов!
Она выскакивает из опасной зоны и попадает в атмосферу тихих кривых улочек, но этот рывок сто́ит ей пота и одышки. Теперь надо немного отдохнуть, что-то в боку закололо, и перевести дух, время еще есть.
Вчера вечером ей позвонила дочь, спрашивала, не заехать ли за ней на машине. Зачем, отвечала она, ведь у вас сейчас своих дел по горло, доберусь потихоньку пешком, не нужно сюда ездить, терять время… Дочь это, понятно, устроило, возражать матери она не стала, сразу же согласилась, не преминув, правда, напомнить, что ждут ее не позднее десяти!
Да-да, дочка дважды подчеркнула, чтобы я пришла не позже десяти часов, ой, пора, хватит отдыхать…
Подходя к особняку, облицованному снаружи темно-коричневой керамической плиткой, она не в первый раз почувствовала, как холодок пробегает по спине. Неужто здесь, в таком роскошном доме, живет дочь, неужели ее Зузка здесь хозяйничает! Господи! У нее даже закружилась голова от этой мысли.
Перед домом она увидела три легковые машины. Желтую, принадлежащую зятю, она сразу узнала, а вот другие две — красную и белую — нет.
Это, наверно, машины родственников Тибора, что сегодня ночевали у них… Семейство Рейфов, по рассказам дочери, довольно многочисленное. Да она и сама кое-что помнит. Вспоминает старого мастера — вот он стоит перед мастерской на солнцепеке, опершись о дверной косяк, с сигаретой во рту, глядя куда-то вдаль, где раскинулось католическое кладбище…
Мастерская старого Рейфа находилась недалеко от Сиреневой улицы, в одноэтажном доме в Кладбищенском проезде. В этом доме помимо мастерской имелось еще несколько квартир, их окна выходили на Долгую улицу. Вход в мастерскую был со стороны Кладбищенского проезда. Одну из квартир арендовала семья Рейфов — они, как и другие семьи, жили на правах квартирантов; дом, принадлежавший когда-то некоему Гроссовцу, вскоре после войны отошел в собственность государства, но условия жизни в нем от этого мало изменились. Для естественных надобностей в распоряжении жильцов оставались те же две деревянные будки в конце гнилого двора, по которому, как и прежде, нагло шныряли крысы, в дождливую погоду квартирки продолжало заливать, а за водой нужно было ходить на улицу к колонке.
Старый мастер. После полудня он, как обычно, долго стоит на солнышке на пороге мастерской, погруженный в себя, почти не воспринимая окружающее, потом вдруг вздрогнет, словно очнувшись от сна, и уходит в темное помещение, чтобы до вечера заниматься там починкой велосипедов, детских колясок, тележек, мясорубок, кофейных мельниц и тому подобных бытовых приборов; случалось, что чинил и мотоциклы, если клиент, прикатив машину, станет назойливо упрашивать — дескать, не знает больше никого, кто бы мог его починить.
У Рейфов было четверо детей — три девочки и мальчик. Тибор самый младший. Старый мастер хотя и работал с утра до ночи, но денег в доме вечно не хватало. За свою работу он брал гроши, а иногда вообще ничего. Многие, усвоив это, злоупотребляли его великодушием. Другие искренне возмущались, почему старый мастер позволяет себя обманывать, при этом сами они старались заплатить сколько положено, хотя и понимали, что для Рейфа самое главное — удовлетворение от сделанной на совесть работы.
В сорок девятом неожиданно умерла его жена. Было ей всего пятьдесят один год, и прежде она ничем серьезно не болела. Мастер тяжело переживал ее смерть, после такого удара судьбы он так и не смог оправиться. Через три года он надел свой промасленный фартук уже не в мастерской у кладбища, а в одном из пунктов службы быта, который открылся на Кривой улице за евангелистским храмом, но вскоре, как и его жена, неожиданно скончался, чем сильно огорчил горожан и окрестных жителей.
Старшая дочь Рейфа, некрасивая, угловатая Ружена, вышла замуж еще в конце войны и сразу же после освобождения уехала с мужем в Братиславу. За пять лет Ружена родила троих детей, а когда они подросли, устроилась продавщицей в продовольственный магазин, где впоследствии стала директором.
Средняя дочка еще при жизни обоих родителей стала женой железнодорожника из Ческе-Тршебовы. Муж работал машинистом на паровозе, страдал болезнью сердца и в сорок лет вышел на пенсию по инвалидности.
Младшенькая, Эдита, жила дома вместе с родителями и братом. Той весной, ставшей последней для ее матери, Эдита встречалась с одним монтажником. Он находился в их городе в трехмесячной командировке. Звали его Петр, и, как позднее выяснилось, дома у него осталась любимая жена. В начале лета Петр исчез, а Эдита, когда поняла, что беременна, бросилась его разыскивать. Но Петр скрывался. Пока она искала его по всей Чехии, то там, то сям зарабатывая на хлеб, дома умерла мать. На похоронах ей быть не пришлось — весть о смерти матери застала ее уже в родильном доме в Дечине, где ее отыскали сестры; к тому моменту она уже стала матерью девочки, появившейся на свет под самое рождество. Петр, а на самом деле Карел — таково его настоящее имя, отказался признать себя отцом, и Эдите одной с ребенком на руках многие годы жилось очень несладко. Где-то в шестидесятых она вышла замуж за вдовца из Либерец, венгра по происхождению, который в сорок седьмом году остался в Чехии, пустил корни и позднее уже не думал о возвращении в родные края. В нем-то и нашла Эдита внимательного и благодарного супруга.
Труднее всего пришлось Тибору, младшему в их семье. Когда умерла мать, ему не было и пятнадцати, а когда вслед за матерью ушел и отец, едва исполнилось восемнадцать. Тибор, только что выучившийся монтажному делу на том же предприятии, где работал его отец, целый год жил в родительской квартире один, пока не пришла пора идти в армию. В его положении призыв в армию оказался как нельзя кстати. В армии его одели, накормили, приучили к порядку, чистоте, дисциплине, армия облагородила его, сделав из неряшливого, разболтанного шалопая аккуратного, подтянутого человека, и позднее, вернувшись на гражданку, Тибор отказался от прежних привычек, сторонился бывших дружков, которых он после двухлетнего пребывания в Праге, прочувствовав неведомую ему раньше атмосферу столичной жизни, в глубине души стал презирать. Он поступил на вечернее отделение техникума, а незадолго до окончания женился на Зузанне, в те годы девятнадцатилетней парикмахерше, в которой, помимо женских прелестей, его привлекло еще и то, что она, в отличие от своих сверстниц, этих сюсюкающих, жеманных дур, смотрела на жизнь трезво, не поддавалась минутным детским увлечениям, а целеустремленно добивалась долговременных благ, да, ему нужна была именно такая девушка! И Тибора отнюдь не огорчило, когда она однажды призналась, что ждет от него ребенка. Это событие только ускорило их бракосочетание, подвело вплотную к делам, увенчавшимся таким успехом, от которого многие гости сегодняшнего торжества могут ну прямо-таки упасть замертво, если вдруг потеряют над собой контроль. Ведь кое-кто из Тиборовой родни не был в этих местах добрый десяток лет, а ошеломляющие результаты двух последних супружеских пятилеток Зузанны и Тибора могут вызвать не только восхищение, но и глубокую зависть!
Мать входит в дом. Напротив, в раскрытых стеклянных дверях, ведущих на террасу, спиной к ней стоит дочь, разговаривая с людьми, которых мать не видит, они расположились за дверями справа, где обычно расставлена легкая дачная мебель — столик, кресла…
Оглянувшись, дочь замечает вошедшую мать.
— Мама! — зовет она. — Мама пришла, — сообщает она гостям. Подбегает к ней, тянет за руку на солнечную террасу, поочередно представляет примерно десятку незнакомых людей, незнакомых ей, но не зятю и дочке. Мать старательно запоминает, кто есть кто и кто чей родственник, но в голове сразу все смешалось, более-менее надежно запомнилась, пожалуй, только одна дама, вон та крашеная полная блондинка, средняя из сестер Тибора, ее она ни с кем не спутает.
— Так, все в сборе, теперь, пожалуй, можно и отчаливать, — говорит Тибор, вопросительно глядя на жену.
— Руженка со своим семейством ночевала на даче. Вечером их туда Тибор отвез, — поясняет Зузанна матери.
— А Лацко? — спрашивает мать, нигде не видя внука.
— И он там, — отвечает дочь.
Тибор спустился вниз, стал выносить из кладовки всякие корзинки и коробки — видимо, последняя партия продуктов для будущего пиршества.
— Вот-вот туда подъедут и другие гости. — Зузанна посмотрела на родственников. — Не опоздать бы…
Помогают вынести багаж, укладывают в машины, и наконец вся компания устремляется на лоно природы.
Дачный поселок у реки — это совсем другой мир. По крайней мере кажется, что другой. Конечно, идиллическую картину десятилетней давности здесь уже не найти, но кое-какая иллюзия доброго старого времени еще сохраняется. Тут гораздо тише, чем в городе, от воды тянет влажный ветерок, поют птички.
Но где вы теперь, те времена, когда сюда приезжали только любители водных видов спорта и рыболовы с удочками! Скромные деревянные халупки рыбаков, равно как и невзрачные времянки первопроходцев дачного движения, были безжалостно обречены на исчезновение с речного берега. На смену им пришли более респектабельные строения. Вроде того, к которому сейчас одна за другой подкатывают машины.
Как только вышли, дочь сразу же проводила мать к гостям, которые этой ночью спали на даче, — надо же матери хотя бы немного освоиться с ними, чтобы потом за столом собрались не чужие друг другу люди.
Вместе со старшей сестрой Тибора приехали проведать родичей ее сын с женой и двумя детьми; дети сейчас, наверное, играют где-то внизу, у реки.
Освобождая место перед дачей, Тибор поставил свою машину в гараж. Тем не менее возможностей разместить здесь автомобили всех гостей почти нет.
— Ну вот теперь и выпить можно! — весело заявил он, выходя из гаража и предлагая гостям поддержать его намерение.
Потом Тибор позвал родню осмотреть дом, который действительно выстроен капитально, из каменных блоков, снаружи добротно оштукатурен — в общем, ни в чем не уступает другим домам в поселке.
Мать даже обрадовалась, оставшись в одиночестве. Присев в саду на плетеный стул, она наблюдает со стороны за зятем и его свитой.
В первую очередь пошли осматривать гараж. Кроме машины в нем размещается также катер. Тибор, конечно, предлагает после обеда покататься на катере по реке. Женщины, как водится, начинают визжать, что, мол, ни за что не отважатся, мужья же предпочитают помалкивать.
Выйдя из гаража, компания направляется к парадному входу. Здесь к ней присоединяется Зузанна. Осматривают первый этаж, подумала мать. Просторную жилую комнату с камином, кухню, оснащенную всем, о чем только может мечтать женская душа, заглядывают в ванную, туалет, кладовку. Сейчас они поднимаются наверх по деревянной лестнице, попадают на второй этаж. Здесь гостей восхищают три спальни со всеми удобствами, широкий балкон, оригинально выдвинутый вперед, будто парящий над землей, вид на голубую гладь реки, что течет внизу, в каких-нибудь двадцати шагах от дачи.
И снова все в саду, во дворе, если так можно назвать пространство вокруг дачи, обнесенное символическим заборчиком. Против массивных, глухих оград, которые стали было появляться то тут, то там, выступили местные власти, и ограды пришлось убрать, таким образом, остались только маленькие заборчики, отгораживающие неприкосновенные зоны дачных владений, куда вход для посторонних строго запрещен!
— У тебя здесь, честное слово, очень, очень красиво, — выражает свой восторг перед братом средняя сестра. Может, она уже вся побледнела от зависти, но мать этого не видит, та стоит к ней спиной.
— Ну, Тибор, ты даешь! И как же ты на такое денег накопил? — говорит кто-то из гостей.
— Да вот накопили, и не только на это! А вкалывали мы как, знаешь?! Все! Даже Лацко! — Тибор поискал взглядом сына, но тот был где-то далеко.
Потом гости спускаются по склону вниз, к реке. Уровень воды сегодня не очень высокий, поэтому широкий песчаный берег весь на виду. Зрелище роскошного пляжа впечатляет…
— Вода холодная, выше по течению шли дожди, — говорит Тибор.
— Ух ты! — восклицает кто-то.
— Настоящая Мальорка!
— А это что такое?
— Господи, как же здесь красиво!
Ну и так далее…
Через некоторое время стали подъезжать машины с остальными гостями, и мать удаляется на кухню. Вслед за ней туда приходит и дочь. Они вместе колдуют над холодными закусками, подготавливают посуду, приборы, подогревают то, что нужно подогреть.
В третьем часу подают обед. За столом собралось человек тридцать.
— Некоторые не смогли приехать, передали свои извинения, — объясняет матери дочь, кажется, она этим расстроена. — Позже, к вечеру, подъедет еще человек пять-шесть. — Зузанна весело подмигивает матери. — Самые важные и нужные гости…
Обед растягивается почти до сумерек. Но и потом не умолкают разговоры, рекой льется вино. Затрагиваются и вопросы текущей политики. Некоторые стороны жизни, особенно экономика, подвергаются сдержанной критике. Раздаются голоса в пользу жесткого, бескомпромиссного курса в деле укрепления трудовой дисциплины, все сходятся на том, что эта борьба должна была начаться уже давно, по крайней мере лет десять назад, сейчас, может, и поздно хватились!
Младшее поколение, вырвавшись из-под опеки отцов, убежало к реке; дети заходили в воду, кое-кто даже попробовал окунуться, но вода была в самом деле ледяная, и купания не получилось. Зато как приятно поваляться на мелком прогретом песке!
День близился к концу, таяли запасы вина и коньяка. Но до конца мероприятия было далеко. В чулане за кухней стояла еще целая батарея неоткрытых бутылок.
— До утра будем гулять! — кричал Тибор. — Только утром, только утром мы расстанемся с тобой… — перешел он на пение.
Прибыла наконец последняя, долгожданная партия гостей, по дороге они прихватили с собой еще кого-то, и этот гость, хотя и не званный, был тепло встречен хозяевами.
Сели опять за стол, что-то ели и, конечно, пили. А солнце медленно опускалось за холмы на венгерской стороне реки.
Общество распалось на небольшие группки. Языки развязались, высказывалось уже и то, что накипело на душе.
Мать мыла посуду. Через распахнутое настежь кухонное окно до нее долетали обрывки фраз, магнитофонной музыки, пьяное пение и даже междометия первых перепалок.
— Мама, брось это, завтра наведем порядок, — сказала дочь, увидев ее за мытьем посуды. — Иди лучше к гостям, иди, — упрашивала дочь, слегка возбужденная от выпитого ликера, с румянцем на все еще красивом лице.
— Осталось немного. Вот закончу и пойду, — обещает мать, и опять у нее есть полчаса уединения.
Дома у них как имения — что здесь, что в городе. Кто бы мог подумать, что Зузка такую силу наберет. А сегодняшний день сколько им стоил! Стол какой, выпивка, разные лимонады дорогие, фрукты, сладости всякие — боже мой, это же куча денег… Неужели у них есть на что так шиковать, неужели у них нет долгов, ведь они же столько не зарабатывают, министру и тому пришлось бы трудиться в поте лица, пожелай он за короткий срок собрать такое богатство; не дает матери покоя все, что она видит у них. И к этому знакомому уже ощущению холодка, пробегающего по спине, к этой нервной дрожи сегодня прибавляется какой-то горестный привкус, нет, нет, этого не может быть, только не это, говорит она сама себе; от чувства гордости и восхищения за дочь, охватившего ее сегодня утром в городе, когда она со стороны увидела их особняк, сейчас остались только озноб и тяжесть на сердце… Казалось бы, полным-полно всего, а выглядят, словно их на казнь ведут, будто червь какой их гложет! Ни веселиться, ни радоваться толком эта молодежь не умеет, не то что мы когда-то, говорит себе мать. Нам, бывало, есть пиво или нет, все равно весело, а они… взгляните только, куда подевалась их радость? Где она?! Искреннее веселье в человеке всегда видно, а у этих голова другим забита, не ведают они простых человеческих радостей…
На улице кто-то захохотал.
— …Пшел в задницу, какой там честный заработок!
— Тише ты! — шипит другой голос.
— Да у него чистыми выходит максимум три с половиной! Мне ли не знать, что к чему и что почем…
Кто-то опять засмеялся.
— Тише! — предостерегает тот же голос.
И снова в кухню вливается тишина.
Мать присаживается в углу у электроплиты и смотрит в окно.
Венгерский берег реки уже исчезает в сумраке. Постепенно сливаются с ним и вербы, что растут на островке ближе к словацкому берегу. Скоро уже совсем стемнеет, думает мать. И внезапно защемило у нее в груди от прилива безысходной тоски. К глазам подступают слезы, кажется, еще чуть-чуть, и не выдержит ее сердце, разорвется на куски… Потом отступила тяжесть, растеклась немотой по всему телу. Это ей уже знакомо, такое она не раз испытывала в вечерние одинокие часы, не раз уже охватывала ее вековая печаль пожилого человека, но там, в доме на Сиреневой улице, она ощущалась по-другому…
— Мама, где ты? Слышишь меня? Где ты? — опять звучит голос дочери. — Лацко, отнеси им пива, раз они просят, — говорит Зузанна сыну, вошедшему вслед за ней. — Мама, почему ты здесь, что с тобой? — бросается она к матери.
— Голова что-то разболелась…
— Выйди на свежий воздух, пройдет. Тебя сейчас некому отвезти домой, все перепились.
— И не нужно, ничего страшного.
— Если хочешь, можешь пойти наверх и лечь. В маленькой комнатке, там никто не ночевал, — предлагает дочь.
— Пожалуй, лягу, только посижу еще немного, — говорит мать.
— Тебе бы прогуляться на воздухе.
— Воздуха и здесь хватает, — показывает мать на раскрытое окно.
— Не знаешь, где ветчина? В холодильнике? — спрашивает Зуза. — Пойду отнесу ее гостям.
Дочь уходит, а через минуту на кухне появляется внук. Садится в угол напротив и молчит.
— Что случилось, Лацко? Ты чего такой грустный?
Он не отвечает.
— Кому, как не тебе, сегодня веселиться…
Внук продолжает молчать.
— Видишь, какой праздник в честь тебя устроили!
— В честь меня, — усмехается Лацко.
— А как дела с институтом? — спрашивает бабушка минуту спустя.
— Подали апелляцию.
— Значит, подали. — Она задумалась. — А к тому профессору ты уже ходил?
Внук кивает головой.
— Как думаешь, примут?
— Не знаю, — отвечает он равнодушно.
— Хорошо бы тебе туда попасть! — Она с нежностью посмотрела на него.
— Хм.
— Дай-то бог, чтобы тебя приняли, — говорит она и умолкает. — Я себя плохо чувствую, что-то не по себе… — жалуется она внуку. — Хорошо бы сейчас домой уехать. Но как? Все пьяные, ох, пойду-ка я, пожалуй, наверх, лягу там.
— Это верно, все пьяные, — буркнул внук.
Оба помолчали.
— Слушай, баб! Давай слиняем отсюда! — неожиданно предлагает Лацко.
— Как это?
— Выйдем на шоссе. Через пять минут будем на автобусной остановке… Идем, в девять отправляется автобус в город, мы еще успеем, пошли скорей.
— Ой, и не знаю даже… — говорит она, оживившись.
— Давай свои вещи.
— Надо бы попрощаться, нельзя так…
— Прошу тебя, не надо! Сама знаешь, что тогда будет! — умоляюще смотрит на нее внук. — Тогда уж мы застрянем тут надолго.
— Беспокоиться будут о нас, — попыталась она возразить.
— Оставим записку на столе, — мгновенно решает внук и эту проблему. — Теперь идем, только не сюда, лучше через гараж. — И он тащит бабушку за руку к боковому выходу.
Тихо выбравшись из дома, они незаметно проскользнули мимо опасной зоны и скрылись за кустами акации. Дальше пошли смелее.
Вниз по реке плыл, сверкая огнями, теплоход, темная речная поверхность переливалась множеством бликов. Оркестр на палубе играл танго. Как в добрые старые времена.
Рядовые граждане вовсе не слепы, они внимательно следят за тем, что творится у них на заводе, на улице, в городе, который с каждым днем все стремительнее разрастается вокруг и вверх, и вширь. И горькая истина, вырвавшаяся недавно из уст старого Ивичича и, к сожалению, подкрепленная немалым житейским опытом, вызывает беспокойство не у отдельных лиц или у кучки вечных охотников до сплетен, а будоражит сознание сотен тысяч людей, одним отравляя душу, а других толкая на опасную стезю… Крупных расхитителей, черт бы их побрал, поймать гораздо сложнее! А самых крупных, выходит, совсем невозможно?
Старый Ивичич никак не хочет простить Франтишеку их прошлый разговор, когда, разбирая сообща один деликатный вопрос, касающийся начальства, Ферко сравнил, по мнению Ивичича, несравнимое — его неудачную попытку присвоить какую-то мелочь поставил на одну доску с махинациями того, кто расселся вон там за большими окнами.
— За кусок медной трубки они набросились на меня как на злодея, — жаловался Ивичич в понедельник; первый августовский понедельник запомнился Франтишеку, в этот день он впервые после долгого перерыва прибыл на работу не пешком, а на своем наконец-то отремонтированном мопеде. — Из-за такой ерундовины составить на меня акт! — бесился Ивичич. — Делов-то — кусок трубки, а шуму!..
— Трубка была не одна, а несколько. Знаете, сколько стоит килограмм меди? — растолковывал ему Франтишек. — А те трубки, что нашли в кустах под забором? Кто их туда припрятал?
— Те на меня просто навесили! — возмущался Ивичич. — Дело шили, и, между прочим, напрасно…
— Так уж и напрасно? — усмехнулся Франтишек.
— А тот, кто машинами отсюда вывозил, ходит себе спокойно, брюхо нагуливает! К черту такую работу!
— Погодите, может, он и похудеет еще!
— Да, жди-дожидайся…
— Во всяком случае, на мебели из красного дерева он уже не рассиживает, успокойтесь, — напомнил Франтишек о событии, весть о котором разлетелась по цехам на прошлой неделе.
— Да теперь он того… Отпуск взял по состоянию здоровья, сердечко у него, видите ли, стало пошаливать, — ухмыльнулся старый Ивичич. — Так всегда делают… Приемчик известный…
— Посмотрим, что будет дальше, — хмыкнул Франтишек.
— Пока он мог хапать, про сердечко не вспомнил, тогда оно его, заразу, не беспокоило! Сначала выстроил домишко себе, потом дочке с зятем, неизвестно еще, скольким дружкам-собутыльникам помог, и сердце тогда работало как часы. А тут сразу заболело!
— Погодите, стоит ниточке потянуться, весь клубок размотается. И то, что сейчас происходит, не продлится вечно.
— Ты рассуждаешь — как поп на проповеди. А на хрена мне справедливость на том свете!
— Я и не думаю о том свете.
— А что, по-твоему, может случиться? Поболеет и вернется к своим делам, — махнул рукой старик.
— Сомневаюсь.
— К нам не вернется, другое место найдет. Еще одну кормушку… Справедливость, она ведь, как всегда, слепа! — Ивичич, задрав матросскую тельняшку, почесал грудь и добавил: — А меня из-за куска трубки теперь будут таскать туда-сюда, выговор с занесением, выплачивать заставят даже за то, что другие уперли, вот и отдувайся как хочешь…
— Получается, значит, так: вы злитесь только потому, что вас прищучили, а его нет! И начхать вам на принципы! Почему вы дальше своего носа не хотите видеть? Вы же пожилой человек, неужели не понимаете, как обстоят дела?
Ивичич сначала развел руками, как бы собираясь протестовать, потом потоптался вокруг Франтишека, стал, набрал воздуху, прошел еще круг, опять остановился и выдохнул:
— Все я понимаю…
— Если бы каждый из нас мог захапать, сколько душа попросит, вот тогда, по-вашему, все было бы в порядке, так?
— Глупости! — сказал Ивичич.
— Будь столько несунов, и тащить-то уже было бы нечего!
— Заткнись! — уже не на шутку рассердился Ивичич.
— Ладно, как знаешь…
Ивичич прислонился к стенке и после короткого раздумья выпалил:
— Хорошо! Выметать так выметать! Но уж одной метлой! Ловить надо не только малую рыбешку, но и больших акул!
— Это вы здорово сказали!
— Раз порядок, то для всех один. С этим я согласен, — вдохновенно, с прояснившимся лицом произнес Ивичич.
— Вот видите, наконец-то мы поняли друг друга…
— Нет, ты погоди! Я еще не закончил. — Старый слесарь отошел от стены и, подойдя вплотную к Франтишеку, добавил: — Скажи-ка, мне, мальчик мой, где нужно прежде подмести? У нас здесь или там? — показал он глазами куда-то вверх. — Откуда начинать? Ответь, раз ты такой умный!
— Везде надо подметать — и тут, и там, — ответил Франтишек.
— Так не получится, — помрачнел Ивичич. — По-моему, надо начинать с одного конца. С самого трудного.
— Хм, — усмехнулся Франтишек. Последняя фраза Ивичича не вызывала возражений. Однако словами райской или обетованной земли не приблизишь…
Не лучше ли помолчать и подумать?
На первый взгляд это дело кажется совсем простым. Белое есть белое, а черное есть черное. Белое кладем в один мешок, а черное — в другой. И все в порядке. Или не совсем?
Взять, к примеру, такую вещь, как собственность. Общество без особого труда может проконтролировать наши доходы за какой-либо период времени. Доходы любых граждан, в особенности тех, у кого они явно высоки и кто живет не по средствам. К подтверждаемым прибавляем ценности, которые человек получил по наследству или по дарственной, на этот счет есть официальные документы, тут все ясно; из общей суммы вычитаем затраты на насущные потребности и получаем сумму, из которой и будем дальше исходить. Правда, мы выслушиваем и возражения тех, кто располагает ценностями сверх легальных доходов. Слышите, как они надрываются, стараясь перекричать друг друга: ха-ха, затраты на насущные потребности, а что это такое и сколько? Один все прожирает, а другой готов помереть с голоду, только дай ему еще немного прикопить, — разве у всех у нас одинаковый аппетит, ха-ха, идите-ка вы, дорогой, к черту с вашими расчетами! Запомним это возражение и посмотрим на вещи шире — ладно, допустим, у вас небольшой аппетит и вы предпочитаете отказываться от еды, только бы заполучить собственный особняк; так, вычтем минимум и взглянем на результат. Что же мы обнаружим? Всякое. Но если стоимость вашего добра в несколько раз превышает размер дохода, то тут, кажется, все ясно. Или не совсем? Вот доктор Релей. Пятнадцать лет назад он приехал сюда с одним чемоданчиком. Может, он хороший и даже замечательный врач, а может, нет, блестящая репутация — это еще не всегда подлинный блеск… Дом в полтора миллиона, машина за тридцать семь тысяч инвалютных крон, кое-что сверх того, так о чем тут еще спорить? Или возьмем этого нашего, который сейчас якобы сердечной болезнью мается, — видно, маловато ума у его дочки и зятя, коли они из-за своей ненасытности подбивают его на разные темные делишки; или еще пример — тут Франтишек на мгновение засомневался, можно ли его поставить в один ряд с предыдущим, но, подумав, решил, что даже нужно. Так, значит, еще один пример — его сестра и зять. Разве не ясно, что в итоговом балансе у них концы с концами не сойдутся? Тут же ничего не поделаешь — цифры говорят сами за себя, даже если речь идет о близких родственниках. Соотношение возможного и реального в этом случае тоже явно перекошено. Ядовитая слюна, которой, по словам сестры, исходят прохожие при виде их особняка, — это не только признак обычной и вечной человеческой зависти. Исходят слюной или нет — не столь уж и важно, важно другое: людей не обманешь! Выходит, Зузанночка, что ваш каторжный труд, ваше самоотречение — все шито белыми нитками!
Или другие примеры… Хотя стоит ли их рассматривать? Наверное, не стоит. Герои этих примеров — из разных общественных слоев, у них разные профессии. Они могут отличаться друг от друга чем угодно — возрастом, полом, общественным положением, образованием, вероисповеданием и даже партийной принадлежностью, отчего вся ситуация кажется еще серьезней, почти безысходной. И распространяется эта болезнь вширь, захватывая все новые и новые, еще не зараженные территории, подползает незаметно, окружая со всех сторон, действует коварно: одного сразит прямым ударом под дых, другой сам клюет на ее приманку; положение критическое, нужно срочно что-то предпринимать.
Только что?
Обо всех этих делах Франтишек недавно разговаривал с доктором Костовичем.
— Вот так я смотрю на эти вещи, — отстаивал свою позицию Франтишек, не соглашаясь с доктором Костовичем. — А вы очень уж снисходительны.
— Что делать, друг мой, такие мои годы, — улыбнулся доктор. — В истории человечества подобное встречалось много-много раз. Ничего нового под солнцем.
— Значит, люди, как и прежде, должны по-волчьи скалить зубы?
— Люди есть люди, — печально заключил Костович.
— А я на это гляжу как… как… — Франтишек засомневался, не слишком ли сильное слово он подобрал. — Да, как на саботаж! — решительно выпалил он.
— Саботаж? Чего?
— Чего угодно. Самого заветного и чистого. Саботаж завещания. Завещания моего детства! Вы понимаете меня?
— Вашего детства, — покачал головой доктор Костович. — И что вы предлагаете?
— Не смейтесь надо мной, я говорю, что чувствую…
— Помилуйте! Какой смех? Это прекрасное завещание, оно и меня могло бы увлечь… — быстро возразил доктор. — Так что же делать? Испытать более жесткий курс?
— Надо навести порядок, — проворчал Франтишек.
— Видите ли, друг мой, — начал развивать свою теорию старый юрист. — Минуту назад вы сказали, что следует установить контроль за тем, чтобы законные доходы человека соответствовали фактическим. Хорошо. Но ведь мошенники сразу же приспособятся к новой ситуации. А как быть с теми, кто, предвидя это заранее, не стал бы вкладывать наворованные деньги в крупные, заметные вещи, а превратил их в золото, драгоценности или вклады, скажем, в каком-нибудь швейцарском банке?
Хм, а ведь он, пожалуй, прав, подумал Франтишек. Этот Костович в своем деле собаку съел.
— Сущность останется прежней, но форма изменится… Хотя я и допускаю, что сфера действия всяких деляг сузится и число их сократится…
— Вот видите, это уже кое-что!
— Только… — сразу же отрезвил его доктор Костович, — только все это может обернуться еще большим злом…
— То есть?
— Вот послушайте. Может, я и ошибаюсь, но может случиться и так, как я сейчас скажу, — доверительно, понизив голос, начал доктор. — Вы говорили мне о подтверждаемых доходах. Их, конечно, можно подсчитать. Но даже существенная разница между размером дохода и суммарной собственностью еще не означает, что мы имеем дело с преступлением. Мы не можем всех стричь под одну гребенку, подозревая в каждом спекулянта, мошенника или взяточника!
— Это почему? — озадачился Франтишек.
— По одной простой причине, — улыбнулся доктор Костович. — Ведь некоторые из них, друг мой, и об этом не следует забывать! — он поднял вверх указательный палец, — некоторые из них наживали добро очень долго — в течение всей жизни! Понаслаждаются им короткое время, и конец — пожалуйте, уже на тот свет!
— Вы шутите…
— Упаси бог! Увы, это правда. Как быть с теми, кто всю жизнь трудился не покладая рук — в свободное от работы время, все субботы, воскресенья, праздники, отпуска? Годы, десятилетия они не видели собственных детей, семью, делали одну левую работу за другой. Как быть с ними?
— Те никогда не нахапают много, особо крупное богатство достигается иным путем, — возразил Франтишек.
— Согласен, но все-таки доход у них гораздо больше, чем у вас при одной зарплате.
— А доход от левой работы и есть, по сути дела, незаконный доход, — не сдавался Франтишек.
— Друг мой, не будьте столь строги, в нынешние времена это ни к чему. Незаконный… Скорее, это доход, не обложенный налогом, но все-таки трудовой.
— Ладно, назовем его так, — уступил Франтишек.
— Что же получится, если, проводя жесткий курс, мы затронем и таких трудяг? — Доктор Костович поднял брови. — А вот что. Мы отобьем у них охоту к левой трудовой деятельности, и они, вместо того чтобы работать, предпочтут сидеть по домам или по пивным. А кто заполнит образовавшуюся брешь? Кто?
— Найдется кто-нибудь…
— Вашими бы устами… Кто? Может, служба быта? — засмеялся доктор Костович. — Неужели здесь можно обойтись без частной инициативы? Не кажется ли вам, друг мой, что в этой сфере у нас и так хватает проблем?
— Доктор, вы можете так запутать человека, что у него уже и мозги набекрень, — вздохнул, сдаваясь, Франтишек. — Но какой-то порядок все же должен быть…
— Это правда, — утвердительно кивнул головой старый юрист. — С этим, друг мой, я совершенно согласен, только, как видите, такие дела следует решать осмотрительно, все не так просто, как кажется на первый взгляд.
— Надо же, черт возьми! — в сердцах проворчал Франтишек.
— Черт это не возьмет, — задумчиво проговорил Костович и замолчал, рассеянно глядя куда-то перед собой. — Самое ужасное, — сказал он через минуту, — что сбиваются с толку люди в подавляющем большинстве своем честные, возникают разочарование и апатия. Бросается тень на самые благородные цели. А что может быть хуже?
Да, старый юрист попал в точку! Тень на самые благородные цели. Тень, где ее быть не должно. Вот что самое худшее.
Обетованная земля с безоблачным небосводом. Слова бессильны приблизить это небо к людям, слова есть слова.
А молчание?
Молчание еще хуже.
— …Да-да, послушаешь, послушаешь, — исповедовался Ивичич, — что другие говорят, поглядишь вокруг себя, чего-то сам смекнешь, хочешь не хочешь, а смекнешь, и от этого только дуреешь. Ударит на старости лет дурь в голову, и сотворишь такое, чего раньше никогда не делал, — сунешь какую-нибудь хреновину под плащ или перекинешь кой-что через забор незаметно и не знаешь толком, на кой она тебе ляд сдалась, но рука сама потянется, заманивает это, затягивает, и как-то сразу кажется, что раз другие тянут, то и тебе не грех разжиться, хоть ерундой какой-нибудь; ты понимаешь меня, Феро, понимаешь?
— Вообще-то да, — ответил Франтишек. — Я тоже человек, всякие мысли одолевают…
— Вот видишь, что я, старый осел, сотворил! Составляют на меня акт, смотрят как на… Знаешь, каково мне было? Твое счастье, что не знаешь…
— Ладно, что было, то было, забудем это, — буркнул Франтишек.
— А ты молодец.
— Ивичич, мы работаем вместе уже который год. Хорошо знаем друг друга. И знаем, кто есть кто. Давай плюнем на этот акт!
— Серьезно?
— Вот когда тень на благородные цели, это хуже всего, — в раздумье протянул Франтишек. — Подумаешь, акт! Главное — тень, дорогой Ивичич, проклятая тень.
По Поточной улице никогда не протекал поток, откуда же взялось такое название? Наверное, мелкая болотистая канава, которая еще недавно вилась лентой под садами и огородами, прилепившимися к нижнему ряду маленьких домишек, подсказала его людям. Да, когда-то здесь была канава, отводившая дождевую и сточную воду вниз, к шоссе, где она уже стекала в канализационную сеть; весной или в тех случаях, когда поднимался уровень подземных вод, канава превращалась в настоящий поток, а подчас и в небольшое озерцо — оно затопляло нижнюю часть садов и огородов, все время сводило на нет усилия их владельцев, и в результате некоторые вообще перестали обрабатывать нижнюю часть своих участков… Была здесь когда-то канава — и нет ее, давно землей засыпали, грунт укрепили подпорной стеной и на выровненном пустом пространстве возвели склады. Перед натиском строительного бума в этом районе не устояла и часть Поточной улицы: домишки снесли, а на их месте выросли или еще вырастут более внушительные сооружения.
Она жила с родителями на Поточной улице в одном из тех домов, которых уже нет. Мать умерла рано, не дотянув даже до пенсии. У отца здоровье было покрепче; отметив шестидесятилетие, он прожил еще несколько лет, получил от государства кое-какую компенсацию за те средства, которые десятилетиями вкладывал в свое жилище…
И кем он только не работал за свою жизнь, последние десять лет до пенсии был маляром. Но и потом, уйдя на заслуженный отдых, не смог сидеть дома и, когда ему предложили поработать вахтером на родном предприятии, тотчас же, не заставив себя упрашивать, согласился; на следующий день утром он взял сумку с едой и торжественно объявил, что отправляется на смену, на целых двенадцать часов! Без малого четыре года он то сидел в будке проходной, то стоял перед ней как на часах, но однажды как-то сразу ослаб и стал терять боевой дух… Потом он целыми днями слонялся по квартире, в хорошую погоду выходил погреться на солнышке — тогда они уже не жили на Поточной улице, а занимали квартиру в большом доме, куда переселились уже втроем, потому что в их семью вошел Франтишек.
Когда их старый домишко было решено снести, городские власти предложили им взамен новую трехкомнатную квартиру в недавно построенной многоэтажке возле набережной. Зачем нам столько комнат, у нас даже нечем их обставить, сказал тогда отец, а вот на нашем заводе работает один парень, Дюло Балла, так у него четверо детей и только две комнаты, уже много лет он жалуется на тесноту. Давай предложим ему нашу квартиру!
Так и случилось — Дюло с семьей переехал в их многоэтажку, а они — в его жилище на Лягушачьих Лугах. Предприятие, взяв на себя транспортные расходы, предоставило отцу машину для переезда, чем его очень порадовало. Вещи перевезли быстро, обойдясь одной ездкой. Всякий инвентарь, необходимый для жизни в отдельном доме, а не в городской квартире, отец заранее раздал соседям по улице, несказанно счастливым оттого, что их на какое-то время, как они говорили, оставили при своих козырях. Шофер грузовика, хмурый парень лет тридцати, молча просидевший все время в кабине, не моргнув глазом сунул в карман предложенную ему бумажку в сто крон и сразу же умчался. Трое сослуживцев, которых отец попросил помочь при переезде, — они, собственно, все и перетаскали, без них не справиться бы — не на шутку рассердились, когда тот смущенно спросил, сколько он им должен за работу. «Ты что, обалдел? — ответил ему самый пожилой. — Лучше бы налил чего-нибудь горло промочить, если так уж хочешь нас уважить, не то, смотри, следующий раз не придем…»
Одним из этой троицы помощников был Франтишек.
К тому времени он уже развелся с женой. Бывшая его супруга — белокурая учительница, с которой он прожил почти три года, так и не обзаведясь детьми, — добилась на суде, чтобы за ней оставили квартиру, и Франтишек, хотя и мог вернуться назад к родителям, подался в заводское общежитие, где ему, как он позже признался, было спокойнее.
Со дня переезда Франтишек стал частенько наведываться к ним в гости.
А однажды, спустя почти год после их знакомства, когда об этом уже и воробьи на крышах чирикали, отец ему предложил как бы мимоходом: «Послушай, Ференц… Если ты, хм… ну, захочешь вдруг остаться, так оставайся без всякого, мне ты мешать не будешь…»
С тех пор они и зажили втроем в квартире на Лягушачьих Лугах. И за все время не сказали друг другу ни одного обидного слова. Потом отец умер, и двухкомнатная квартира сразу показалась им чересчур просторной.
Франтишек уже давно упрашивал и даже умолял ее оформить брак. Но каждый раз, когда он заговаривал об этом, она либо отшучивалась, либо ловко переводила разговор на другую тему, и он отступался; поэтому ей иногда казалось, что его уговоры не серьезны и такие шутливые отказы ему только на руку…
Однако последний их разговор не обернулся шуткой, потому что на сей раз Франтишек твердо стоял на своем, добиваясь определенного ответа.
Она растерялась. Его запоздалая решительность вывела ее из равновесия. Она молчала, и Франтишек снова воспринял это как отказ, хотя прежде ее несогласие выражалось по-другому.
Он стал вразумлять ее, как проповедник в кафедральном соборе, она даже толком не понимала его, он плел что-то о важности супружеской жизни, о безответственности, которая рождает в человеке легкомыслие и прочие отрицательные качества, о традициях, связанных с институтом брака, о необходимости сохранения и укрепления семьи не только на бумаге, но и на деле и о многом другом; да, он говорил, как священник, а она слушала и удивлялась, откуда только у него нашлись такие слова.
Растерявшись поначалу от бурного натиска, она вскоре пришла в радостное возбуждение. И с удивлением поймала себя на том, в чем ему бы ни за что на свете не призналась: именно такого решительного тона ей не хватало с самого начала, именно этого она ждала от Франтишека с первых дней совместной жизни!
А потом Франтишек понес документы в национальный комитет, уладил все формальности и договорился о дне и часе регистрации бракосочетания.
Вечером они вместе прикидывали, кого позвать в свидетели.
Оба согласились, что никто из родственников для этого не подходит. И у нее и у Франтишека на этот счет имелись свои соображения. Франтишеку не очень хотелось видеть на своей свадьбе сестру и зятя, она же, наоборот, ломала голову над тем, кого пригласить из многочисленной родни — брата, сестру? А как быть с дальними родственниками? Шумная свадьба в их возрасте — это уже ни в какие ворота! В конце концов и она решила никого не приглашать — по крайней мере никто тогда не обидится. (Или напротив — не дай бог, обозлятся на нее все сразу…)
Самой подходящей кандидатурой ей показалась Маргита — подруга по работе, бездетная сорокалетняя вдова, женщина сдержанная, тактичная, не выносящая сплетен. Франтишек был с нею знаком, она не раз заходила к ним на огонек.
Франтишек долго колебался и наконец решил пригласить Имре Кедроня, своего старого товарища, которого он знал еще с армейской службы в Оломоуце, самый подходящий свидетель… А если Имре не сможет — все-таки отец семейства: четверо детей, куча забот, — запасным будет Палё Стугар из их цеха. Уж тот, конечно, найдет время побывать у Феро на свадьбе!
С родственниками они как-нибудь разберутся, но последнего здравствующего из четверых родителей никак не обойти. На том и порешили.
На другой день, ближе к вечеру, отправились на Сиреневую улицу.
Мать Франтишека они застали сидящей в одиночестве на веранде. Уже смеркалось. Феро принес из кухни еще два стула и поставил поближе к матери.
От комаров отбоя не было, Франтишек закурил сигарету, но и дым не защитил от комариных атак.
— Отдыхаете? — завела разговор Йола.
— Люблю вот так посидеть в конце дня, если эти кровососы не слишком буйствуют, — ответила мать.
— Как у вас тихо сейчас, — сказала Йола. — Только в затоне шум, слышно даже отсюда…
— Вторая смена заступила, — пояснил Франтишек.
— А вы почему пришли? — испытующе поглядела на них мать.
— Мы? Просто так, — улыбнулась Йола.
— Это хорошо.
Воцарилось молчание. Первым его нарушил Франтишек.
— Знаешь, мама, — он кашлянул, — знаешь, мы решили наконец пожениться, — проговорил он робко, словно маленький мальчик.
— Пожениться? А когда? — оживилась мать.
— В ближайшую субботу, — ответил сын.
— В ближайшую субботу, — повторила мать. — Правильно решили, надо, чтобы все было в порядке, как у людей… Только думали вы долго…
— Мы пришли, чтобы сказать об этом, ну а в субботу заедем за тобой на машине, регистрация назначена на час дня, — продолжал сын.
— Хорошо, детки мои, очень хорошо, я как раз успею, напеку всего и приготовлю, как положено.
— Не нужно, мама, отметим в ресторане, а потом еще у нас посидим, ничего не готовь, — запротестовал Франтишек.
— Гостей приглашаете?
— Только тебя и двух свидетелей.
— Мы решили все отметить скромно, — еле слышно проронила Йола. — В нашем возрасте, наверное, по-другому и нельзя…
— Ну, как знаете, — кивнула головой мать. — Буду готова, как вы сказали, к часу дня…
И снова все замолчали.
— Мама, что с тобой? — пригляделся к ней Франтишек. — Ты какая-то сама не своя.
— С чего ты взял? — вымученно улыбнулась мать.
— Ну-ка давай выкладывай.
— Что выкладывать-то? — попыталась уклониться мать.
— Сама знаешь что, — не отставал Франтишек. — Не увиливай…
— Ладно, — сдалась наконец мать. — Сегодня я ходила в ту контору подписать договор…
— Ну и что? Мало начислили?
— Откуда я знаю, наверное, как и всем, сколько положено.
— Хм, — промычал Франтишек.
— Но дело не в этом. Я ходила туда с Тибором и Зузкой, а с нами пришли еще те двое, помнишь, та молодая пара, которую они хотели подселить ко мне в маленькую комнатку, я же рассказывала тебе…
— Помню, — буркнул Франтишек. — И что же?
— А то, что договор вместе со мной подписывала не Зузка, а те двое, — выпалила мать.
— Они? — От удивления Франтишек даже рот раскрыл. — Как же так? Почему они?
— Мне тоже это показалось странным… — пожала плечами мать.
— Раз подписывали они, значит, Зузка продала им свою часть дома, — догадался Франтишек.
— Похоже на то, я тоже так подумала, — подавленно вздохнула мать.
— Но ведь нужно было твое согласие! Без него она не имела права продать свою часть! — взорвался Франтишек.
— Мое согласие? — недоумевала мать.
— Ты давала согласие? — взяв себя в руки, тихо спросил сын.
— Нет, мы с ней об этом больше не говорили, только тогда у нас был разговор, ты же знаешь.
— А когда ты была у них на даче, тогда вы не договаривались?
— Нет, Ферко, честное слово. — Голос матери совсем упал.
— Доктор Костович говорил мне, что без согласия совладельца нельзя продавать часть имущества. Как же они тогда все это провернули? — недоумевал Франтишек.
Мать молчала.
— Ты ничего не подписывала? — настойчиво выспрашивал сын. — Может, раньше когда-нибудь…
— Вообще Тибор мне давал подписывать какие-то бумаги, — вспомнила мать.
— Так, — кисло усмехнулся Франтишек.
— Но, честное слово, Ферко, я об этом не знала, я в этом ничего не понимаю, — растерянно оправдывалась мать.
— Оно и видно! — резко вырвалось у него.
— Сказали, деньги пришлют в течение двух недель. В сентябре уже пора переезжать… Потом сразу начнут сносить, кажется, они и так запаздывают… — лепетала мать.
— Ох эти деньги! — махнул рукой Франтишек.
— Теперь и уголь не нужно закупать на зиму…
— Кажется, удалось им и на сей раз, — в раздумье протянул Франтишек.
— К зиме здесь уже ничего не останется, — вздохнула мать.
— Так, получили они средства на обшивку дачи.
— Подумать только, Ферко, все снесут, все сломают! — Мать жалобно заглянула сыну в глаза.
— Это давно ясно.
— А я ведь до последнего надеялась… Но коль до денег дошло, значит, уже все…
— Да, — кивнул он, — раз такое дело, пора укладываться, надо доставать коробки для вещей.
— Поделю я эти деньги, не хочу их держать при себе, так или иначе все равно вам достанутся, делайте с ними что хотите, мне они не нужны…
— Напрасно ты так, — возразил он, — толика денег на черный день никогда не помешает, а много их и не дадут.
— Это уж сколько дадут, — пожала плечами мать.
— Послушай, мама, — оживился Франтишек. — Покажи-ка этот договор. Там должно быть черным по белому написано, кому принадлежал наш дом. Покажи, надо же до конца разобраться, что к чему.
— У меня его нет, — растерялась мать. — Он у них, у Зузки.
— Та-ак, — протянул Франтишек. — Так…
— Завтра я заберу у них все бумаги, — торопливо предложила мать.
— Не надо, оставь все как есть, — проворчал он. — А ведь и в самом деле, если разобраться, какое мне дело до этого?
Он взял недельный отпуск. Надеялся, что после такого важного шага в его жизни, как свадьба, будет проще заявиться на работу не в первый понедельник, а спустя несколько дней.
И все же, предчувствуя, что полной трезвостью этот день не закончится, он накануне в воскресенье приготовил несколько бутылок в объемистой сумке, с которой, когда надо было основательно пополнить запас продуктов, обычно ходил в магазин; утром в понедельник отправился на работу на полчаса раньше, чтобы спрятать эту сумку в свой шкаф в раздевалке, опередив тех, кто обычно приходит раньше его: Ивичича, Дюри-бачи и вечно усталого и раздраженного Жаботу, страдающего уже лет двадцать бессонницей.
У проходной дежурил вахтер Майорос.
— А, Феро, чего так рано? Случилось что? — Он недоуменно посмотрел на часы, увидев слезающего с мопеда Франтишека.
— Ничего. Все нормально…
— У тебя сон пропал?
— Да нет. — Франтишек поставил мопед за проходной в том месте, где солнце появляется только к вечеру. — Проследите, чтобы его никто не трогал, а то опять сломают!
— Кому он нужен!
— Я не знаю — кому, вам виднее, что у вас под носом творится.
— При мне никаких безобразий быть не может! — возмущенно запротестовал Майорос. — Пора запомнить!
— Если бы…
— У меня и на спине глаза. Ты почему мопед поставил черт-те где? Поставь, где положено. — Майорос показал рукой на бетонированную площадку за проходной.
— Нельзя. Там его хватит солнечный удар! — засмеялся Франтишек.
— Дело твое. Только потом не жалуйся! — погрозил ему пальцем Майорос, потом вдруг вспомнил о чем-то и, секунду поколебавшись, спросил: — А куда делись эти трубки? Приходил за ними кто или нет?
— Не понял…
— Трубки для антенны, ты еще тогда говорил, что приготовил их для Кучеры…
— Ах эти, — наконец догадался Франтишек.
— Они у тебя еще?
— Увы, нет.
— Серьезно, Феро!
— Кто-то их увел, — улыбнулся Франтишек.
— Значит, увели, — кивнул головой Майорос. — Что ж, на нет и суда нет…
Франтишек быстро проскочил площадку у ворот цеха — не хотел, чтобы его увидели с огромной хозяйственной сумкой.
В раздевалке он быстро спрятал бутылки в шкаф, для надежности прикрыв их сверху каким-то тряпьем, и не спеша стал переодеваться.
Первым появился Ивичич. Сказал, что Дюри-бачи и Жаботы не будет — ушли в отпуск. Дюри-бачи — заядлый рыболов, с наступлением сезона он все свободное время отдавал рыбалке, вот и теперь, вероятно, уже с пятницы отправился порыбачить на лодке по тихим рукавам и протокам реки; ему предстоял долгожданный недельный августовский клев. Несколько раз и Франтишек ездил с ним, но выдержать на воде дольше двух дней не мог. Да и кем надо быть, чтобы целую неделю провести в камышовых джунглях, в гуще миллиардных комариных полчищ, неистово набрасывающихся на свою жертву, даже бегемот там не высидит и дня! И откуда столько крови в маленьком, щуплом Дюри-бачи, если он может кормить этих ненасытных извергов?
И хотя свидетелем со стороны Франтишека при регистрации был не Палё Стугар, а его товарищ по армейской службе, тот самый отец четверых детей, у которого для Феро все-таки нашлось время, тем не менее весть о чрезвычайном событии в жизни Франтишека довольно быстро достигла слесарного цеха, так что мужики, придя утром на работу, тут же окружили новоиспеченного молодожена, и каждый считал своим долгом пожать ему руку, пожелать всего наилучшего и, конечно, самого главного — скорого прибавления семейства…
Выслушав и поблагодарив каждого, Франтишек со скорбной миной на лице сообщил, что с удовольствием сей момент угостил бы всех, но раз в рабочее время выпивка запрещена, то он подчиняется, увы и ах, установленному порядку…
Все, недоверчиво переглядываясь, разошлись по рабочим местам.
В десятом часу старый Ивичич не выдержал, подкрался к Франтишеку и с надеждой спросил:
— Скажи, Феро, неужели у тебя ни капли нет?
— Запрещено…
— Хватит трепаться!
— Ничего не поделаешь, дисциплина…
— Ах вот ты какой! — с укоризной сощурился Ивичич. — Вот если бы я женился, то не так бы поступил…
— А как?
— А вот не так!
Франтишек улыбнулся, подумав, не пора ли раскрыться.
— Потерпите немного, Ивичич, — подмигнул он старику.
— Ну ты и змей! — прыснул Ивичич. — Говори, куда все спрятал?
— Не скажу. А то опять бедлам получится. Все хорошо в свое время, — стоял на своем Франтишек.
— Хм, — разочарованно промычал Ивичич. — Ладно. — Он отошел, все еще с недоверием оглядываясь на Франтишека.
Но Франтишек сдержал слово. В урочный час, пригласив всех в раздевалку, он извлек из шкафа сумку, выставил бутылки на стол и даже сам немного выпил вместе с остальными.
— Мой мопед сегодня останется на вторую смену, — весело сказал он, когда уже все расходились. — До дома доберусь пешочком…
— А знаешь, Феро, у нас уже неделю новый шеф! — ввел его в курс дела Ивичич.
— Вместо Принца?
— Вместо него.
— Видите, как обернулось, — порадовался Франтишек. — А что Принц?
— Ничего.
— Как — ничего?
— Говорят, все еще сердцем мается…
— Сколько веревочке ни виться…
— Я же предупреждал, как оно обернется, — ухмыльнулся Ивичич. — Уж я-то знаю…
— Поживем — увидим.
— А ты что? Так и хочешь до пенсии проходить в спецовке? — повернул Ивичич на другое.
— У вас опять какая-нибудь идея?
— Нет. Просто я подумал, раз у тебя за плечами техникум и практический опыт, чего бы тебе вон там не сидеть. — Он показал рукой на административное здание.
— Я уже однажды пробовал, — усмехнулся Франтишек. И в самом деле, когда он учился на четвертом курсе вечернего техникума, ему предложили место заведующего отделом снабжения, но, проработав в этой должности три месяца, он не выдержал и вернулся назад в цех.
— Будешь ходить во всем чистом, — уговаривал его Ивичич.
— Я задыхался на канцелярской работе, вам этого не понять…
— Эх, Феро, Феро, до чего же ты твердолобый… Может, хоть женушка теперь лоб размягчит!
После работы — день уже катился к вечеру — Франтишек в приподнятом настроении, держа под мышкой пустую хозяйственную сумку, не спеша возвращался домой.
Проходя мимо распахнутых дверей маленького кафе, что недалеко от вокзала, он почувствовал, как ему ударил в нос дразнящий аромат свежесваренного кофе. Возможно, этот запах только почудился ему, но так или иначе его вдруг потянуло зайти туда.
Маленькое кафе состояло из двух помещеньиц или, точнее, из одного зала, разделенного тяжелой портьерой. В дальнем темном закутке сидели, обнявшись, две-три парочки, а в переднем зальчике, залитом ярким дневным светом, льющимся не только из раскрытых дверей, но и из огромного, во всю стену, окна, дремал над стаканом фруктовой воды пожилой железнодорожник.
Франтишек подошел к свободному столику и сел так, чтобы видеть улицу. Быстро подошла официантка, совсем молоденькая девушка.
— Пожалуйста, кофе и тоник. Кофе покрепче…
— Двойной?
— Пусть будет двойной, — согласился он.
Девушка быстро принесла заказ на маленьком подносике и, улыбнувшись, расставила все на столике.
— Давайте сразу рассчитаемся. — Франтишек также улыбнулся.
Отойдя к стойке, официантка время от времени постреливала в него глазками. Когда же он встретился с ней взглядом, снова одарила его приветливой улыбкой.
Надо же, она, кажется, кокетничает со мной, подумал он без особого восторга и внимательно посмотрел на это крашенное под блондинку создание. Чувствуя, что ее изучают, девушка повернулась к нему в профиль и на мгновение замерла…
Совсем еще молоденькая, лет восемнадцать, не больше, пытался он угадать ее возраст. И почему она так улыбается… Кого-то напоминает мне, но кого…
Франтишек выпил кофе, пока тот не остыл, и, посасывая тоник, еще раз взглянул на официантку.
На кого же она похожа? На кого…
Как ни напрягал свою память, все тщетно. А что, если прямо спросить, подумал он. Нет, пожалуй, не стоит, а то еще втянет в пустой разговор, а мне от нее, ей-богу, ничего не нужно, устал я сегодня, ох как устал!
— До свидания! — простился он с официанткой, выходя из кафе.
— До свидания, пан Рогач! — засмеялась девушка.
Хотя это и задело слегка его любопытство, но он переборол себя. Нет, лучше не возвращаться. Домой пора, спать!
У железнодорожного переезда, примерно в ста шагах от дома, ему встретился доктор Костович. Старый юрист возвращался с садового участка, руки ему оттягивали тяжелые сумки, из которых выглядывали белоснежные кудрявые головки цветной капусты.
— Нет ничего лучше маринованной цветной капусты, — весело подмигнул он Франтишеку.
— Давайте помогу вам. — Франтишек взял у доктора одну сумку.
— Приходите ко мне на участок, я вас снабжу этими дарами природы и рецептом в придачу, — радушно пригласил доктор. — Завтра я там буду целый день, домой вернусь в эту же пору, к вечеру. Придете?
— Спасибо! — поблагодарил Франтишек. — Но пока не знаю, как у меня завтра со временем. Надо у жены спросить…
— Лучше не спрашивайте, а приходите, — уговаривал Костович. — А помидоров у меня знаете сколько! — Свободной рукой он описал в воздухе огромную дугу. — Выращивать под пленкой, скажу я вам, одно удовольствие, все растет прямо на глазах, так и лезет вверх. Вот радость так уж радость!
Подошли к дому. Доктор устремился к скамейке, плюхнулся на нее и жестом пригласил Франтишека присесть рядом.
— Давайте выкурим по одной канцерогенной палочке, может, на сей раз обойдется. Вы как? — Костович полез в карман за сигаретами. Предложил одну Франтишеку, а потом закурил и сам.
— Уже прохладно становится, скоро осень. — Франтишек потянул носом воздух.
— Слава богу, в этом году лето было неплохое. Но не такое, как когда-то, далеко не такое!
— Неплохое, говорите. А я и не заметил, как оно промелькнуло. Мальчишкой мне казалось, что лето длится по крайней мере месяцев шесть.
— А ведь и длилось! Ну, не шесть, так четыре точно!
— Лето уже кончается, а мне даже искупаться толком не довелось… А когда-то мы там… — Феро показал на тихий рукав реки, — целыми днями напролет барахтались, как утки.
— Ай-ай-ай, друг мой, пора бы уж вам выбросить это из головы…
Выбросить из головы, подумал Франтишек, легко сказать!
— Доктор, я бы хотел еще раз вернуться к тому вопросу… На продажу дома необходимо согласие совладельца, вы мне так объясняли, правда?
— Да, кроме тех случаев, когда один совладелец покупает у другого совладельца или у его наследника, — уточнил доктор.
— Значит, кроме этих случаев… А согласие совладельца должно быть письменным и заверенным у нотариуса?
— Нет, не обязательно. В соответствии с юридической практикой достаточно устного согласия, — махнул рукой Костович. — Вы, наверное, ведете какую-то тяжбу? Так передайте это дело мне, я вам его быстро расщелкаю!
— Нет, что вы! Просто был один спор… Но теперь уже все ясно, — ответил Франтишек.
И ответил искренне.
Она не хотела жить на первом этаже, но и слишком высоко подниматься опасалась. Поэтому робко попросила, чтобы ей по возможности дали квартиру пониже.
На просьбу откликнулись, предложив квартиру на втором этаже. И посоветовали осмотреть ее, прежде чем принять окончательное решение. Инспектор, выдавшая ей ключи, объяснила, как добраться до нового микрорайона, и для верности даже начертила на листочке, как найти нужный корпус, — с этой схемкой, мол, она не заблудится.
И вот она поехала смотреть свое новое жилище.
Но, несмотря на листочек, матери пришлось изрядно поплутать среди новых многоэтажек, похожих как две капли воды. Она обратилась к рабочим, перекладывавшим неподалеку с места на место какие-то ящики, не посоветуют ли ей, как быть. Все вместе они долго колдовали над листочком, поворачивали то так, то этак и наконец пришли к выводу, что искомым объектом может быть только тот, что как раз перед ними.
Мать еще немного постояла, пытаясь разобраться, с какого конца дома отсчитываются номера подъездов, но сразу заметила написанный на дверях мелом нужный ей номер и направилась туда.
Поднялась наверх пешком. На втором этаже быстро нашла свою квартиру, открыла и с опаской, словно вступая на чужую территорию, вошла в прихожую.
Кухонька маленькая, никакого сравнения с ее кухней! А зачем ей сейчас большая? Хватит и такой. Вот сюда к окну она поставит узкий столик, два стула по бокам, еще один посредине, да, и эта кухня сойдет.
И комната поменьше, чем в доме на Сиреневой улице. Но где найдешь теперь такую большую комнату в панельном доме! Бесполезно искать, их нет…
Из кухни еще одна дверь ведет в клетушку около пяти квадратных метров. Тут можно поставить кушетку, шкафчик, маленький столик. Если в ней устроить спальню, то легче будет поддерживать порядок в жилой комнате…
Она вернулась на кухню. Здесь ей понравилась встроенная мебель — всякие шкафчики, выдвижные ящики, полки, места для хранения продуктов и, конечно, газовая плита. Дома у нее такой не было — к ним на улицу газ так и не провели.
Заглянула в ванную, в туалет, все внимательно осмотрела, потом опять оказалась в комнате.
Чем ближе она знакомилась с квартирой, тем больше ей все нравилось. Может, здесь будет даже очень уютно. Зимой тепло, сухо, никаких забот, просто рай для пожилого человека.
Хватит уже думать да гадать, надо соглашаться, решила она. Вот вернусь сейчас в то учреждение и скажу: выписывайте ордер!
Она еще раз окинула взглядом пространство вокруг себя и, пятясь, вышла в прихожую.
Тщательно заперев входную дверь, она отправилась за ордером.
Возвращая ключи, сказала инспекторше, что квартирой довольна и готова вскорости переселиться в нее. Собираться начнет не откладывая, и через неделю, самое большее через две у нее все будет упаковано, нет, отказаться не откажется, решение ее твердое, и ничего другого искать не собирается.
Потом она пошла домой.
Размышляя в тиши старого дома о недавно пережитых часах, она встрепенулась при мысли, что, наверное, поступила опрометчиво. Вдруг пожалела о поспешно данном слове той молодой девушке, которой она возвратила ключи. Куда торопиться, ведь соседи еще не переезжают, не дай бог, случится первой тронуться с насиженного места, и люди тогда будут о ней судачить, что, мол, старой Рогачке не терпится, вон как рвется в новую квартиру, легко же она бросает все, чем жила в молодости…
Нет, нельзя так быстро съезжать, лучше подождать немного, пока остальные решатся… Ох, зачем только она наобещала, что хоть через неделю переселится, и кто ее за язык тянул!
Она уныло бродила по дому, по двору, и кошки скребли у нее на сердце. Чтоб отвлечься от горестных дум, заглянула к соседям.
— Ну, что там? Рассказывай, какая квартира? — кинулась расспрашивать ее чета Богушей. — Можно в ней жить?
— Конечно, можно. В общем, квартира хорошая, — ответила она.
— Солнца много? — спросил Богуш.
— Достаточно, — хвалила она новое жилье, — надо только порядок навести, строители ведь сами знаете как убирают, за ними нужно полы, окна отмыть и все остальное, что потребуется, работа найдется!
— А площадь большая? — поинтересовалась жена Богуша. — Наверное, какие-нибудь клетушки-комнатушки…
— Площадь, конечно, не такая, как здесь, — она качнула головой в сторону своего дома, — да много ли мне теперь надо…
— Может, и нам такая квартирка подойдет, ты как думаешь? — повернулся Богуш к жене.
— Откуда я знаю… Вдруг через какое-то время тесновато покажется? Квартиру побольше потом уже вряд ли дадут. Давай лучше согласимся на ту, что мы видели. Там две приличные комнаты, а ведь и нас пока двое, — рассуждала жена Богуша.
— Может, хватило бы и такой, что дают нашей соседке? Главное — чтобы расходов и работы поменьше, — прикидывал Богуш.
— Боюсь, не поместимся мы в однокомнатной… И не думай! — Идея мужа ей явно не понравилась.
— А ты, соседка, что скажешь?
— Ваше дело, сами решайте. А то еще после ругать меня станете за совет. Мне моей квартиры хватит. А вас все-таки двое…
— Вот я и говорю! — энергично подхватила хозяйка. — Зачем тесниться, если нет такой необходимости.
Мать вернулась домой, все еще чувствуя себя не в своей тарелке, удрученная, раздосадованная собственной недальновидностью. Вынесла из кладовки несколько картонных коробок, что недавно принес ей сын. В них она думала упаковать разные вещи — постельное белье, кое-что из одежды, кухонные принадлежности, посуду, да мало ли что наберется.
Дочери она не ожидала. В последние недели они виделись гораздо реже, чем обычно, и общались друг с другом в основном по телефону. После того как открылось, что Зузанна продала свою часть дома, разладилось что-то в их отношениях. Когда мать прямо спросила Зузанну об этом деле, дочь ответила:
— А что такого? Продала. Почему бы не продать, раз мне принадлежит? — Дочь поняла, что это уже ни для кого не секрет. — По крайней мере помогла молодой семье решить жилищную проблему, почему бы не помочь? Они мне очень благодарны…
— А ко мне они не переедут?
— Переедут или не переедут, не знаю. Скорее всего, не понадобится, разве что принесут сюда какой-нибудь старый чемодан… Но они здесь уже прописаны постоянно, это точно… — улыбнулась Зузанна. — Не волнуйся, никаких неприятностей у тебя не будет, все в порядке.
— Ферко очень возмущался, — заметила мать.
— Прошу тебя, не вспоминай о нем! — фыркнула Зузанна. — Не желаю о нем слышать…
И вот Зузанна заглянула в свой бывший дом на Сиреневой улице и застала мать окруженной картонными коробками, которые ярче всяких слов говорили о том, что происходит.
— Что ты делаешь, мама? — спросила ее дочь. — Начинаешь собираться?
— Начинаю.
— А квартиру смотрела?
— Смотрела.
— Хорошая?
— Неплохая.
— Заживешь теперь в свое удовольствие, везде чисто та, ни угля, ни дров, ни золы — никаких забот.
— Тоскливо мне там будет одной, — вздохнула мать.
— Ну что ты…
— Тоскливее, чем здесь…
— Поскорей бы уж все это исчезло с лица земли, радуйся, что дожила до этого, — воодушевляла ее дочь.
— Ты серьезно так считаешь?
— Именно так.
— Но ты же выросла здесь!
— И что из того?
— И тебе не жалко?
— Жалко? Чего? Этих прогнивших стен?
— Когда здесь уже ничего, понимаешь, ничего не останется, разве тебе не грустно будет вспоминать обо всем, что окружало тебя когда-то?
— Нас окружала нищета, и по ней, по-твоему, я должна грустить?
— А по-твоему, ничего хорошего не было?
— Не знаю, как-то не думала об этом, может, еще и вспомню что…
— Каждый человек вспоминает — о плохом ли, о хорошем, — хочет или не хочет, а вспоминает. Пока живет, вспоминает…
— Ой, мама, мама, мне бы твои заботы, — вздохнула Зузанна. — Дай-ка лучше помогу тебе. С чего начнем?
— Оставь, я сама все сделаю, соберусь еще, успею, мне ведь завтра на работу не идти… Вот с утра и начну.
Усевшись в углу комнаты на стуле, дочь необычайно долго хранила молчание.
— Через две недели мы уже здесь вот так не посидим. — Матери не давали покоя мысли о надвигающейся перемене.
А дочь тихо, как мышонок, притаилась в углу, сидела, обхватив руками колени, подтянутые к подбородку, лицо какое-то встревоженное, бледное, состарившееся, и только сейчас мать обратила внимание, что нет на нем привычного слоя косметических выкрутасов, которые так украшают молодую женщину, маскируя и вместе с тем оберегая ее от помет неумолимого времени.
— Одна среди чужих, — продолжала сокрушаться мать. — Кто его знает, найдется ли в доме какой знакомый с нашей улицы…
Неподвижный взгляд дочери устремлен куда-то к двери и дальше, словно она увидела там что-то необыкновенное, мать даже резко обернулась: уж не вошел ли кто к ним во двор? Нет, только ветер шелестел листьями ореха, убаюкивая двор знакомой мелодией.
— Сколько же мучений нужно вынести, пока достигнешь хоть чего-нибудь, а зачем, собственно? — подала наконец голос Зузанна. — Ради кого? Ведь только ради этого сопляка! Чтобы он не обделен был во всем, как мы, когда начинали с нуля, чтобы молодым уже мог радоваться жизни, а он…
— Да хватит тебе ныть! Раз не приняли в институт, пойдет работать, как другие. Подумаешь, велика важность…
— Ты ничего не знаешь, мама… — Зузанна сидела, понуро опустив плечи, сжав губы и уставившись в пол.
— Поступит через год или после армии. Не беда, если вообще не поступит, только бы здоровеньким был. Чего ты сокрушаешься?
— Да дело не в институте… — вздохнула Зузанна. — Хотя я с самого начала говорила, чтобы он поступал в какой-нибудь другой… Но Тибор уперся, я, мол, все устрою, все улажу… Нате вам, уладил! Трепло!
— Лишь бы мир был на земле, лишь бы дети не умирали, лишь бы они подольше нас, стариков, пожили, — говорит мать скорее себе самой, чем дочери.
— Связался с какой-то шлюхой! С официанткой! Я ему говорю: удушу, если что натворишь… — негодовала Зузанна.
— Кто? Тибор?
— При чем тут Тибор? Наш сопляк!
— А я уж испугалась, думала, Тибор, — облегченно вздохнула мать.
— Уж лучше бы Тибор! — непроизвольно вырвалось у Зузанны.
— Замолчи! — осадила ее мать.
— Я ему говорю: удавлю собственными руками… А знаешь, что он мне на это? — Дочь с отчаянием посмотрела на мать. — Знаешь, что ответил этот молокосос? — Дочь на мгновение умолкла, переводя дыхание, и тихо добавила: — И в самом деле удавила бы!..
— С чего ты взяла, что он ходит со шлюхой! — урезонивала ее мать. — И если он с кем-то дружит, почему это надо видеть в черном цвете, может, дружба сама собой прекратится…
— Он же такой глупый, еще молоко на губах не обсохло! Ой, боюсь, мама, я этого не переживу! — всхлипнула дочь.
— Пусть даже она официантка, что из того? Зачем же ее сразу в шлюхи записывать? — Мать осуждающе посмотрела на дочь.
— Не в этом дело, мама, не только в этом… — Зузанна вся сжалась в комок. — Мне даже страшно сказать… — Дочь шмыгнула носом. — Ты знаешь, с кем он, паразит, таскается, знаешь — с кем?! — Лицо дочери болезненно скривилось.
— А ведь мы тебе не мешали, вспомни. Хотя ты совсем девчонка была. И Тибора мы тоже не знали, и разговоры о нем ходили не самые приятные…
— Тогда было совсем другое, мама, совсем другое! А этот наш идиот нашел себе внучку Банди! — простонала она с такой горечью, что у матери мороз пробежал по коже. — Внучку Банди! Банди! — повторила Зузанна, и уже не было такой силы, которая помешала бы ей разразиться давно подкатившими к горлу рыданиями.
Тут уж и мать замолчала — да, лучше спокойно, без слов переждать, пока эта новость не уляжется в голове… Так внучку Банди, но какую? Их ведь у него по меньшей мере дюжина… Впрочем, какая разница, ясно, что из самых младших. Понравилась, значит, ему внучка Банди, но все же которая, которая… Хотя это не имеет значения, та или другая, все они внучки Банди, ах ты боже мой, что же сказать дочери, наверное, лучше пока ничего не говорить, надо сначала самой как-то переварить эту новость…
Стоит выйти на веранду и заглянуть поверх дощатого забора, сразу бросится в глаза низкая, будто вросшая в землю, обшарпанная лачуга, раздражающая кривыми, покосившимися стенами. Она стоит на другой стороне улицы, через три двора от дома Вондры. В этой крошечной халупе, встав у которой на цыпочки взрослый человек может дотянуться руками до крыши, жил слепой цыган Банди с выводком своих черномазых дочерей и единственным сыном, названным в честь отца Банди; сын, однако, не пережил отца, погиб рано, совсем молодым, кажется, осенью пятидесятого, да-да, именно тогда она Владека отняла от груди, — так вот, той самой осенью и зарезали молодого Банди валашские цыгане, из тех, что и по сей день живут на другом конце города, зарезали за то, что он влюбился в одну их красавицу — Ибою, в их цветочек лазоревый, которая уже давно была сосватана за другого… Полюбил он Ибою, не побоялся их угроз, но ничего не добился, только бритвой его по горлу полоснули; получил свое Банди, отродье музыкантское! Так, наверное, думали о нем валашские цыгане, когда обагрили руки его кровью… Как же тогда плакали, как причитали на Сиреневой улице!..
Слепой Банди, уж десять лет прошло, как смолкла твоя скрипка, а дочери твои уже тогда — и даже последняя, младшенькая, оставшаяся вдовой после того, как светловолосый ее муж утонул за городом в оросительном канале, куда он в одно знойное лето, разомлев от жары, бросился освежиться, — уже тогда разлетелись по свету кто куда, продав халупу хромоногому живодеру, что и посейчас в ней живет.
— Так скажи мне что-нибудь, посоветуй! — умоляла в отчаянии дочь.
— Перестань убиваться, — осторожно начала мать. — У некоторых дочек Банди образованные дети, живут в Чехии, в Братиславе, среди таких, как мы, и кто теперь скажет, откуда они родом…
— Да, ты мастерица утешать!
— А та, с кем он дружит, чья дочь? — спросила мать после минутного раздумья.
— Она дочка той, что оставалась с отцом до самой его смерти, дочка той вдовы.
— Мерины?
— Да, Мерины, — прошептала Зузанна. — Ровесницы Феро…
— Так, — кивнула мать. — Кажется, я помню ее дочку, да, помню…
Мать действительно ее знала, ведь каждый день видела эту девчушку на улице вместе с другими детьми, лет до восьми она проказничала у них под окнами. И Лацко — Зузанна иногда просила мать присмотреть за ним, иногда мальчик неделями жил на Сиреневой улице, — тоже носился как угорелый с этими сорванцами, хотя сколько раз ей дочь выговаривала, что нельзя мальчика отпускать со двора, в общество этих дикарей, упаси бог, наберется от них всяких гадостей! Да разве за ним уследишь?
— Та девочка в отца пошла, волосики у нее светлые. Как-то год назад встретила ее в городе, она еще со мной поздоровалась, — вспомнила мать.
— Она внучка Банди! — взорвалась дочь. — Нечего мне зубы заговаривать!
— Я ничего… я просто хотела… что она вся в отца… — растерялась мать. — Такая беленькая…
— Мерина! Она так и стоит у меня перед глазами. Даже во сне ее вижу. Как собирает в трактире со столов грязные тарелки, как потом на кухне моет их, это так отвратительно, мама, я ничего не могу с собой поделать!
— Ну и что? Ведь она работала, не воровала.
— На Мерину смотреть противно — жирная, растрепанная. Что из того, что дочка в отца пошла, что из того? — Зузанна опять залилась слезами.
— Он же еще не женился! — успокаивала мать. — Ну, встречаются, ходят, что в этом особенного? Кто-то их увидел вместе, вот и пошли по городу разговоры…
— И такую я должна пустить в свой дом? Такую! Значит, для нее мы старались, из кожи лезли? — Дочь вскинула на мать глаза, полные слез. — Ни за что! Я, скорее, сожгу все, гори оно огнем!
— Ну что ты, успокойся…
— Когда я его, сопляка, спрашиваю, что он вытворяет, он еще огрызается, мол, отстань, это мое дело…
— Ничего, подрастет — поумнеет, а тогда, глядишь, все само собой решится, — пыталась образумить ее мать, но тщетно, Зузанна завелась надолго, ночью ей уже не уснуть.
— Боюсь я… Как бы чего не натворил… Такая стерва его в два счета облапошит, — всхлипывала дочь. — Да я его удавлю, сволочь такую!
— Подожди, Зузка, ну зачем же сразу так. Поговорите с ним по-умному, по-доброму…
— Разве мы не пробовали?!
— Попытайтесь еще раз.
— Нет, мама, это бесполезно, он нас не послушает… — в раздумье ответила дочь. — Теперь только ты, мама, только ты сможешь что-то сделать, — взмолилась она. — Тебя он всегда уважал, тебя он так любит, мама, прошу тебя, ради Христа, — дочь прижала руки к груди, — вразуми его, пока не поздно!
— Я не знаю, в таких делах советовать бесполезно, — попыталась мать отказаться от неблагодарной роли.
— Ты должна, мама, должна с ним поговорить! — настаивала дочь. — Приди к нам, дождись его, объясни, что не стоит из-за этого портить себе жизнь…
— Ты считаешь, я смогу его убедить? Ума не приложу, что ему сказать…
— Ну попробуй, только по-хорошему, поделикатнее… Ну, что серьезное чувство у него еще впереди, что нельзя с первой встречной, которая понравилась, идти расписываться… В общем, что-то в этом роде, только ненавязчиво, а то как бы он еще больше не обозлился…
— Даже не знаю, — продолжала открещиваться мать, — не люблю я вмешиваться в такие дела. Лучше бы вы сами…
— Ну мамочка, прошу тебя! — заклинала Зузанна. — Помоги! Поговори с ним!
— Ой, не знаю, — вздохнула мать, — ах, господи!..
— Ну как, мама, придешь?
— Куда же деваться… Делать нечего… — согласилась она скрепя сердце.
В последние октябрьские дни установилась холодная, сырая погода — идеальные условия для всяких эпидемий. Тут уж обязательно какая-нибудь хворь найдет себе пристанище в городе или его окрестностях. Так и случилось — многие жители этих мест, испытывая слабость и недомогание, обращались к врачам, и районные и ведомственные поликлиники едва справлялись с невиданным наплывом больных.
Франтишек тоже ощущал признаки приближающегося упадка сил. Как бы не пришлось слечь в постель, невольно подумал он. Надо как-то обезопасить себя. В таких случаях ему иногда помогало одно средство — небольшая доза алкоголя. А поскольку те же опасения испытывали и другие парни в цехе, то неудивительно, что вечером после работы группа из пяти человек дружно направилась в кабачок, находившийся неподалеку от бывшей газораспределительной станции, там в это время еще можно было найти свободный столик.
Парни устроились в углу, у газовой печки. Все сошлись на том, что противостоять такой паршивой погоде можно, лишь приняв внутрь для согрева несколько глотков теплого бодрящего напитка. Решили выпить пунша, прекрасно сознавая, что доставляют этим удовольствие толстой Маргите, которая их, разомлевших, при расчете обязательно надует так, как давно не надувала.
Снаружи завывал ветер, густо накрапывал мелкий дождь. Парни в тепле потягивали пунш, вели всякие разговоры, за окнами быстро темнело.
Франтишек сидел спиной к залу, не обращая внимания на шумные выкрики, звон посуды, смех, неумолкающий жалобный скрип входной двери. Его не интересовало, что делается сзади, кто уходит и кто приходит. Ему и так было хорошо.
Но вдруг Анталик, сидевший лицом к залу, тихонько толкнув его локтем, зашептал:
— Послушай, Феро, чего вон тот тип на тебя так уставился? Или, может, он на меня зыркает…
— Кто? — Франтишек повернулся к стойке и увидел своего зятя. — Ах этот, — улыбнулся он, — этот наверняка за мной наблюдает…
— Минут десять пялит на нас глаза, — сказал Анталик. — Кто такой?
— Сестрин муж, — ответил Франтишек, — Тибинко.
— А он уже, — засмеялся Ивичич, — я бы сказал, изрядно поднабрался.
— Наверно, что-то стряслось, — улыбнулся Франтишек. — Тибинко наш уже много лет в такие заведения не заглядывает.
— Сейчас все узнаешь, — поднялся Ивичич. — Через минуту доставлю его сюда…
И вот Тибор уже стоит, вернее, колышется над их столом и с пьяной улыбкой вещает:
— А-а, братцы-слесаря, поддаете? Можете продолжать, а я уже в норме…
Он заозирался вокруг в поисках свободного стула, но тот оказался где-то далеко, в другом конце зала. Он принес его, ступая нетвердыми шагами, но не сел, а только облокотился, встав за спиной у Франтишека.
Феро немного отодвинулся, освобождая для зятя пространство между кафельной стенкой печки и своим стулом.
— Присаживайся, — пригласил он Тибора.
Разговор на минуту заглох. Затем парни, пришедшие с Франтишеком, сомкнувшись головами над другим концом стола, начали обсуждать что-то свое, не обращая внимания на Феро и Тибора.
— Что скажешь? — спросил Франтишек. Его уже слегка разобрал хмель, и поэтому он задал свой вопрос в лоб.
— Чего? — непонимающе заморгал Тибор.
— Чего хочешь?
— Я? А что я хочу? — смутился Тибор.
— Раз ты сюда подошел, то, наверно, не просто так…
— Дерьмо, — прошипел Тибор.
— Это поищи в другом месте, — с не меньшей злостью, но спокойно ответил Франтишек и вызывающе посмотрел на зятя.
Но Тибор и в самом деле уже лыка не вязал. На Феро он не обращал внимания, но и уходить не собирался. Сидя на стуле, он дергал плечами, моргал глазами, что-то недовольно бурчал себе под нос, но не в адрес Франтишека.
— Ничего! — неожиданно гаркнул Тибор. — Теленок паршивый! Скотина! И в кого он такой… — прохрипел он, потом снова стал бормотать что-то невразумительное и наконец выдал более-менее членораздельно: — Ты слыхал, Феро, что этот осел выкинул? Слыхал?
— У меня своих забот хватает, — отмахнулся Франтишек.
— Да какие у тебя заботы, пустяки одни, — ворчал Тибор. — Ты вольный человек, ни о чем не тужишь, детей у тебя нет, настоящие заботы тебе и не снились…
Франтишек пытался понять, куда гнет Тибор. Еще до того, как переселиться в новую квартиру, мать как-то упомянула, сколько хлопот доставляет родителям ее единственный внук. Кажется, она жаловалась ему, что Лацко ей надерзил, когда она по просьбе Зузанны пришла наставить его на путь истинный. Да, нахамил ей, а ведь раньше он никогда себе такого не позволял… В конце месяца, после очередной стычки с родителями, Лацо, вернее, уже Ладислав, собрав кое-какие свои пожитки, ушел из дому к своей Кате, которая, как выяснилось, работает официанткой в кафе, что недалеко от вокзала. Франтишек как-то раз заходил туда выпить кофе. Услышав это, он вдруг сообразил, кого напоминала ему та девушка и откуда она могла знать его фамилию… Итак, внук променял особняк в господском районе на старый дом за больницей, вернее, на мансарду, которая досталась Кате от матери, когда та еще год назад решила уехать и попытать счастья в Чехии. Она писала дочери из Праги, потом из Усти-над-Лабой, где сошлась с каким-то мужчиной, который жил один в большой квартире и никак не хотел ее, Мерину, отпускать от себя. Мерина потом еще писала Кате, что она, если захочет, может приехать к ней — только в Чехии, по ее словам, представитель их племени может стать уважаемым человеком. Обо всем этом Франтишек узнал от матери. Ведь ей тогда вторично пришлось взяться за неблагодарную роль — попытаться вернуть родителям блудного сына. Она пришла к внуку как просительница, смиренная и кроткая. Но ее миссия опять не увенчалась успехом. Внук вежливо, но решительно заявил, что все заклинания бесполезны. Катю он все равно не бросит, поскольку они уже ждут ребенка… Эта новость подействовала как удар молнии, особенно на Зузанну. Несколько дней она пролежала в больнице, потом ей разрешили вернуться домой, но на работе и на людях она до сих пор не появляется, хворает уже больше месяца. Что ж, нервы есть нервы.
А Тибор опять бурчал:
— Ничего, ничего ему не достанется… Погоди только! Увидишь, я с вами еще разделаюсь, шантрапа! — Он весь сжался, затряс головой, как бы отгоняя нахлынувший кошмар, затем, схватив Франтишека за рукав и наклонившись к нему, процедил: — Унаследуют они от меня теперь вот что, — он сжал кулак, — фигу с маслом, так и знай, Феро, и ему можешь передать, когда встретишь!
— Сам скажи ему, а меня не впутывай. — Франтишек высвободил свой рукав из пальцев Тибора.
— А ты плут, Феринко, ох, какой же ты плут! — захрипел Тибор, все более дурея от выпитого. — Тебе это как елей на душу, паразит ты этакий… Неизвестно еще, откуда у нашего кретина такие взгляды на жизнь… Осел один наболтал с три короба всякой ерунды, а он, идиот, поверил и бросился на первую попавшуюся дуру.
— Она складная девчонка, — сказал Франтишек, не желая прощать ему ядовитую подковырку. — Кто угодно может подтвердить…
— Ах ты гад! — затрясся от злости Тибор. — Тебе это как елей на душу, да?
— Ну чего ты разошелся?! Красивые дети будут у них, — улыбнулся Франтишек. — Вот состаришься — а вокруг тебя шебаршит куча внучат, не то что у меня, этих плодов мне, кажется, уже не вкусить… Меня пожалей, а не себя. Вот так, Тибинко.
— Ну, ты зараза! — взвился Тибор, задетый за живое. — Паразит!
— Но-но! Ты, Тибинко, зятек мой дорогой, меня не оскорбляй, я ведь твоей семьей не управляю, — спокойно отрезал Франтишек.
— Погоди, погоди! — закивал головой Тибор. — Увидишь еще! Все увидите, потерпи немного, узнаешь еще, кто такой Тибор…
— В таких делах, Тибинко, никакие штучки-дрючки не помогут — ни деньги, ни связи, ни даже те, кто наверху… Если уж так получилось, придется вам в своем дворце вдвоем век доживать, — подвел черту Франтишек, невозмутимо глядя на зятя, а поскольку тот помалкивал, добавил: — В одиночестве. Либо вы смиритесь с суровой действительностью и гостеприимно откроете двери вашего дома для своего потомства — для внучки Банди и правнуков его, то есть ваших внуков, Тибинко, тех внучат, что несут в себе и частичку вас самих!
Тибор молча слушал.
— И чем скорее вы решитесь на это, тем лучше для вас, может, еще и спасете что-то…
— Вот так, Феринко, вот так! — иронично и как-то неожиданно трезво подал наконец голос Тибор. — Увидишь… — Повернув к Феро скривившееся в кислой усмешке лицо, он тихо, но выразительно прохрипел: — После меня пусто будет, если хочешь знать! Все продам! Придет время, все спущу, пропью, прогуляю с бабами, вот увидишь! Проповедник нашелся!
Тибор встал, смерил шурина презрительным взглядом и, еще что-то проворчав, направился к выходу.
Вот как он решает этот вопрос, размышлял Франтишек над угрозой зятя собственному потомству. Придет время, все пропьешь, прогуляешь, после тебя пусто будет… Только отважишься ли? Поднимется ли у тебя рука пустить по ветру все, что ты с таким упорством наживал и приумножал? Если бы ты решился на такой шаг, то, наверно, поразил бы эту молодую парочку до глубины души. А может, и не поразил бы… И все же ты вряд ли осуществишь свою угрозу — ведь для этого надо сойти с завоеванных позиций, уступить другим место под солнцем, прозябать среди серой толпы где-нибудь в бетонных джунглях! Нет, твоему желудку этого уже не переварить, ведь от одной мысли об этом у тебя волосы на голове встают дыбом, а на лбу выступает холодный пот… Допускаю даже, что ты все продашь, но неужели такую сумму можно пропить, прогулять, растранжирить за оставшееся время, отпущенное тебе судьбой? Ты же обыкновенный человек, а человеческие физические возможности ограниченны, и тут даже ты ничего не изменишь. Чтобы такое богатство разменять на выпивку, жирную пищу и баб, нужно время, много времени, наконец, нужны силы и энергия, которые в твоем возрасте — ты уже не мальчик — разбазаривать опасно. Не то сорвешься, и пожалуйте на тот свет. Протянешь ноги, а сколько еще денег после тебя останется!
Тибинко, Тибинко, и на вас надвигаются заботы, о которых совсем недавно вы и понятия не имели, бездна мытарств, бездна. Вот и вы задумались о завтрашнем дне, открываете для себя, что и те, кто принадлежит к касте богатых, тоже смертны. Ну а дальше? Дальше — ваши дети… Какая же перспектива перед ними? Ты говоришь, Тибор, после тебя пусто будет… После тебя пусто… Фраза-то какая самонадеянная! Ты слышишь, Тибор, слышишь…
— Ферко, почему не пьешь? — раздался откуда-то, словно из потустороннего мира, голос старого Ивичича. — Забастовку объявил?
Феро лишь усмехнулся, облизав пересохшие губы, вытер рукой лоб.
— Феро, ты же весь горишь! Видать, и тебя уже скрутило, — сказал кто-то.
— Да я и сам чувствую, — ответил Франтишек. — Профилактика не помогла…
— Какая профилактика, ты же все время болтал со своим бухим шурином, — сказал Ивичич. — Теперь отлеживайся дома. Так тебе и надо!
На третьей неделе после того, как Франтишек осел дома по причине нетрудоспособности, его зашли навестить Богуш и доктор Костович.
— А я уж думал, проверять меня пришли, — сказал, встречая гостей, Франтишек. — Вы так упорно звонили.
— Ну как, друг мой, вам уже лучше? Соблюдаете постельный режим или этак вот, в халате, слоняетесь по квартире? — спросил доктор Костович.
— Слоняюсь. Вчера вечером уже была одна проверка, приходили посмотреть, не сижу ли я случайно где-нибудь в пивной. И кто мог ожидать — шесть часов вечера, и вдруг контроль из районной поликлиники.
— Сейчас так принято? — удивился Богуш.
— Принято, — засмеялся Франтишек.
— А я и не знал. В мои бетонные годы такого не было.
— Значит, вы уже на ногах, — хмыкнул доктор.
— Послезавтра к врачу, наверно, выпишут на работу с понедельника.
— Не знал, друг мой, видит бог, не знал, а то бы захватил с собой бутылочку «Святого Петра», — досадовал Костович.
— Не расстраивайтесь, кое-что и у нас найдется, — утешил его Франтишек.
— Вы меня не так поняли, — махнул рукой доктор. Он кинулся к своему пузатому портфелю, что остался в прихожей, и вынул из него пакет с фруктами. — Я думал, вы еще не выздоровели, вот принес вам витамины — яблоки и груши, — передал он пакет Франтишеку.
— Из ваших запасов? — спросил Франтишек с улыбкой.
— Из моих, друг мой, из моих!
— Вот спасибо! А я вас угощу вином. — Франтишек вышел за бутылкой и стаканами.
— Только один стаканчик, — смущенно пробормотал Богуш, когда хозяин пригласил всех к столу.
— Это почему?
— Боюсь, моя старуха станет ворчать. Мы с доктором уже промочили горло.
— Ходили ко мне на плантацию и там немного подзаправились, — объяснил Костович.
— В такое время? Что там стряслось? — удивился Франтишек.
— Чинили забор, — объяснил доктор. — Какой-то негодяй бортом машины зацепил стойку и порвал на заборе металлическую сетку.
— А Вондра ходил с вами? — вспомнил Франтишек о старом голубятнике.
— Он болеет, так же как и ты, — ухмыльнулся Богуш.
— Что с ним?
— Я же говорю — то же, что у тебя, — объяснил Богуш. — Может, и не заболел бы, да вот каждый день таскается к своим попугаям: сначала — туда, потом — обратно. На одну дорогу тратит не меньше часа. Надо ведь пройти мост и дальше через весь остров… Можешь себе представить: там же холодный ветер до костей пронизывает, особенно у воды.
— Он их уже выпускает? — поинтересовался Франтишек.
— Я его об этом не спрашивал. — Богуш почесал в затылке. — Наверно, выпускает. Почему бы не выпустить, коли им теперь некуда улететь. Шелковицы уже нет, нет и залатанной крыши с голубятней, почему бы их и не погонять.
— Так, значит, конец, — Франтишек как-то странно махнул рукой, — все уже снесли?
— Конечно. Кое-где, правда, еще остались кучи мусора, но и те скоро уберут, — пробормотал Богуш.
— Вы были там? Смотрели? — расспрашивал Франтишек.
— Два раза в неделю хожу туда, когда выбираюсь на волю из своей клетки. — Богуша эта тема явно расстроила. — По дому теперь делать нечего: ни топить, ни золу выносить не надо, только и остается…
— С того времени, как в сентябре помог маме переехать, я туда не заглядывал, — признался Франтишек.
— И правильно сделал, — пробурчал Богуш.
— Нет, так не годится, — с досадой сказал Франтишек.
— Говорю тебе, лучше б не глядеть… Голое поле, пустыня, ветром насквозь продувается, грязь — ноги не вытащишь… Просто не верится… — крутил головой Богуш.
— Пустыня, говорите. — Франтишек сглотнул слюну. — И уже не найти то место, где была наша улица?
— А найдешь — не узнаешь. Какая же она была маленькая — клочок земли. Если бы не ограда порта, никогда бы не сказал, что это то самое место.
— Послезавтра обязательно схожу, — решил вдруг Франтишек.
— Говорю тебе, пустыня, — вяло буркнул Богуш.
— На обратном пути из поликлиники загляну туда. Придется, правда, сделать небольшой крюк, но это пустяки. — Что-то его неудержимо влекло в родные места.
И он там побывал.
Ночью пали небольшие заморозки. Липкая хлябь чуть затвердела, образовав на поверхности шершавую корку, которая держалась до полудня, пока не расплавилась под вялым ноябрьским солнцем. Было за десять, когда Франтишек, пройдя кладбищенскую ограду, увидел перед собой огромное голое поле, в нескольких местах уже изгрызенное котлованами под фундаменты будущих строений.
На всей территории он заметил только несколько человек. По краю строительной площадки еле тащился самосвал, а на заднем плане, где-то у портовой ограды, рычал бульдозер.
Зрелище бывшего поселка, вернее, того, что от него осталось, удручало. Франтишек сделал несколько шагов в направлении свежевырытых котлованов и траншей, по расположению которых угадывались силуэты будущих улиц и кварталов, взобрался на горку сваленного щебня и, стоя на ней в оцепенении, долго водил глазами с одного края стройки на другой, от крепостных башен к порту, от порта к кладбищу и обратно, и так несколько раз, снова и снова, до умопомрачения…
Поле насквозь продувается холодным ветром, и нет препятствий на его пути, не встречая сопротивления, ветер наглеет, порывы становятся все более резкими и вот-вот свалят чудака, взобравшегося на горку щебня, того и гляди сорвут с него шапку, но он стоит как вкопанный, удивленно смотрит во все глаза, не обращая внимания на холодный ветер…
Пустыня, настоящая пустыня, шепчет чудак, прав был Богуш, даже кустика не осталось. Откуда же начиналась наша улица? Вон от той ямы или чуть пониже, трудно разобраться, зацепиться не за что, не осталось никаких вех, никаких ориентиров. А если поискать получше, вдруг что-нибудь обнаружится?
Сиреневая улица выходила прямо на просвет между двумя пакгаузами, нужно встать так, чтобы он был перед тобой. Надо пройти подальше, вниз, по направлению к затону. Кажется, он стоит сейчас где-то на месте бывшей мясной лавки Бюргера…
Он сворачивает в сторону набережной, где тарахтит бульдозер, копошась в земле, как навозный жук; пройдя немного, Франтишек останавливается, видит прямой узкий просвет между двумя складами, сквозь который проглядывают вдалеке дачные домики на острове; теперь он точно знает, что стоит где-то в начале Сиреневой улицы, примерно там, где она пересекалась с Долгой, именно отсюда, от его ног, можно провести к ограде порта воображаемую линию бывшей улицы, над которой простирается небо его детства, звенит эхо беззаботного детского смеха, улавливаются отзвуки того, с чем связано начало жизни и что мы потом носим глубоко в себе — сладостное и вместе с тем горькое бремя, от которого никогда не избавиться!
Хотя Богуш и уверял, что даже кустика нигде не осталось, все же он ошибся: вон там, в конце воображаемой линии, у набережной, чернеют все же какие-то заросли — не что иное, как бывшая живая изгородь, отделявшая от улицы двор Карцадя… А когда бульдозер сдвинулся чуть влево, над кучами глины вдруг возник ствол дерева, чудом уцелевшего, может быть, благодаря тому, что по счастливому стечению обстоятельств росло там, где проектом не предусмотрено рытье котлованов под фундаменты новостроек или траншей для будущей канализационной сети.
Франтишеку кажется, что это какое-то другое дерево, ведь их дом, по его расчетам, должен быть ближе, а эти заросли почти вплотную подходят к ограде порта. Неужто пустое пространство все так искажает?
Он быстро устремляется к дереву и уже на расстоянии брошенного камня безошибочно узнает его крону, хотя и поврежденную с одного бока, но все же ту самую, родную, до боли знакомую крону с тремя могучими скелетными ветвями, одна из них, выросшая с северной стороны, стремясь к солнцу, причудливо изогнулась, а две другие, потолще, дугообразно склонились к югу.
Тем временем бульдозер продолжает трудиться. Отвалом сдвигает грунт туда и сюда, выравнивая площадку между бетонным основанием будущего панельного дома и временной подъездной дорогой.
Франтишек вплотную подходит к ореху. Закурив сигарету, наблюдает за работой бульдозериста.
По набережной от ограды порта к нему направляется парень в телогрейке. Подойдя к кустам, служившим когда-то живой изгородью, он нагибается, вытаскивает припрятанную в них лопату и, медленно, недоверчиво поглядывая на Франтишека — какого черта здесь ошивается этот тип? — вразвалку приближается к ореху, волоча лопату за собой.
— Привет! — Парень прикладывает ладонь к козырьку воображаемой фуражки и, остановившись, начинает шарить в глубоком кармане телогрейки.
— Привет! — говорит Франтишек, всем тоном давая понять, что его присутствие никому не причинит зла.
— Огонька не найдется? — спрашивает парень непринужденно и, склонившись к предложенной ему горящей сигарете, прикуривает.
— Что здесь будет? — спрашивает Франтишек об участке, который выравнивает бульдозер.
— Детская площадка и сквер. А вон там, где яма, — он показывает на север, — ясли и детский сад.
Значит, детская площадка, думает Франтишек, ощущая вдруг прилив нервного возбуждения.
— Кусты эти выкорчуете?
— Наверно…
— Это же настоящая персидская сирень. К маю она так цветет!
— Ты жил здесь, что ли? — спрашивает парень.
Франтишек кивает.
— А с этим орехом что будет? — показывает он на дерево.
— Как что? — Строитель удивленно смотрит на Франтишека. — Да ничего… Подъедет, подденет — и конец! — Он машет рукой в сторону бульдозера. — Как это его до сих пор не выворотили, ведь мешает.
— Слушай, не трогайте его, пусть живет. — Франтишек начинает операцию по спасению ореха. — Если сохраните, получите на бутылку вина…
— С ним поговори, он здесь старший. — Парень адресует Феро к бульдозеристу, а когда машина оказывается совсем близко, дает напарнику знак.
Бульдозерист понял, что от него хотят. Останавливается шагах в пяти от ореха, но мотор не выключает.
— В чем дело? — соскакивает он с гусеницы.
— Этому товарищу кое-что нужно. — Парень показывает на Франтишека.
— Ну, чем могу быть полезен? — спрашивает бульдозерист.
— Послушай, друг, сохрани этот орех. Не трогай его, пусть растет…
— Я должен здесь все обустроить как положено. Что мне потом начальство скажет, если дерево останется тут торчать?
— Посмотри, оно же никому не мешает. Здесь будет детский сад, дети выйдут играть на площадке, а для них уже тенечек есть, — пытается убедить его Франтишек.
— Ты знаешь, он жил здесь, — сообщает парень бульдозеристу.
— Ну, а с меня, понятно, причитается… — говорит Франтишек. — Попробуй разметить так, чтобы и сирень сохранить, а если не получится, то хотя бы этот орех, он очень медленно растет…
— Что же мне, по-твоему, танцевать теперь вокруг него? Мне платят за работу, а не за доброе сердце. — Бульдозерист поворачивается к коллеге: — Дай-ка закурить…
Франтишек предлагает ему сигарету:
— Хорошо, тогда я сейчас принесу две бутылки вина, согласен?
— В такую погоду от этой кислятины одна изжога, — ворчит бульдозерист, выпуская табачный дым.
— Его еще отец мой покойный сажал. — Франтишек скользит глазами по ветвям.
— Ладно, — великодушно соглашается бульдозерист. — Сбегай за бутылкой коньяка, а я постараюсь его не трогать. Буду здесь копаться, как на садовом участке…
— Жди! — оживляется Франтишек. — Через полчаса вернусь!
— Возьми грузинский или что-нибудь вроде этого, — кричит ему вслед бульдозерист.
Франтишек добегает до ограды порта и вдоль нее быстро выходит на набережную. Ему нужна улица, по которой он когда-то ходил в школу, та самая улица, которую мать когда-то называла господской… Сейчас она уже не кажется такой…
В магазине самообслуживания он минут пятнадцать простоял в очереди, ожидая свободную корзинку. Довольно долго ходил вдоль ряда с алкогольными напитками, пока не привлек внимание продавщицы…
— Что-нибудь желаете? — спросила она.
— Грузинский коньяк есть?
— Нет, только армянский за сто тридцать крон.
— Давайте армянский…
Он быстро вернулся назад, к своему ореху. Те двое поджидали его.
— Грузинский не достал, — говорит Франтишек, передавая бутылку бульдозеристу.
— Ничего, сойдет и этот… Выпьешь с нами? — Зубами он вытаскивает пластмассовую пробку и протягивает бутылку Франтишеку: — Давай, ты первый…
Все трое пьют из горлышка по очереди, затем наполовину пустая бутылка исчезает в кармане у бульдозериста. — После допьем, когда закончим работу, — подмигивает он напарнику и успокаивает Франтишека: — А ты не волнуйся. Пригляжу я за твоим деревом…
— Хм, ты-то проследишь, а что потом, когда тебя здесь не будет? — выражает сомнение Франтишек. — Что сделают другие? — Ему трудно поверить, что одной бутылки коньяка достаточно, чтобы сохранить орех для будущих поколений.
— Тут везде, — показывает рукой вокруг бульдозерист, — размечаю только я. До весны здесь точно проторчу, и если уж обещаю тебе проследить, то будь спокоен! — И, недовольный тем, что в нем сомневаются, добавляет: — Я же тебе слово дал!
Без малого через год, на исходе сухой осени, Франтишек вспомнил про обещание того парня, бульдозериста. И когда он вновь увидел орех, немного поврежденный — а такими всегда бывают ореховые деревья под осень, особенно если растут на открытом месте, что облегчает доступ к ним широкой общественности, — то подумал о том, что к слову бульдозериста отнесся тогда как к никчемному бахвальству добродушного хвастуна, готового за дармовую бутылку коньяка наобещать чего угодно, и понял, что все это время напрасно его недооценивал. Ведь этот человек — он даже имени его не знает, — возможно, даже присматривал за его орешком, желая сдержать данное слово!
Еще весной, когда буйно пошли в рост травы, а по зеленым лужайкам зажелтели первые одуванчики, как-то примчался к Франтишеку на Лягушачьи Луга Богуш и, задыхаясь, сообщил новость.
— Я не был там с осени, — начал он издалека, — и вот сегодня прихожу и вдруг вижу что-то зеленое… Представляешь, друг, ваш орех живой!
— Неужели живой? Вы же сами мне рассказывали, что там ни кустика…
— Не знаю, как оно получилось. Представляешь, он выжил!..
— Случайно, наверно, повезло ему, — улыбнулся Франтишек.
— Какая случайность! Это сама судьба!
— Может, и в самом деле судьба, — подумал вслух Франтишек.
— Орешек… Хоть что-то осталось… Когда я его увидел, у меня даже закололо вот тут. — Старик положил руку на грудь. — Даже дыхание перехватило. Представляешь, растет там как ни в чем не бывало, а ведь тогда осенью я его не видел, ей-богу не видел!
И снова осень. Не такая, как в прошлом году, а тихая, прогретая солнцем. Повсюду запах фруктов. Листву деревьев только слегка опалила желтизна, и кажется, что в этом году она не опадет. Орех хотя немного и поврежден, но покачивает своей еще густой кроной, подрагивают листочки под теплым южным ветром, шелестят под смех и крик детей.
Сегодня суббота, и микрорайон живет своей жизнью. Кажется, жизнь эта длится не несколько месяцев, а гораздо дольше. Пульс ее уже размерен. Те, кто недавно поселился здесь, ведут себя как старожилы, а подлинные старожилы чувствуют себя тут не совсем уверенно.
— Вы помните? Отец привез саженец от Антона, того самого, которому в порту раздробило ногу, — напомнил Франтишек Богушу.
— Так это его саженец, — удивился старик и, откинувшись на спинку скамейки, внимательно посмотрел на орех.
— Тогда было воскресенье, чудное бабье лето. — Франтишек потянул из клубка воспоминаний тоненькую ниточку, нежную, как паутинка.
— Везде было тихо, даже в порту, — сказал старик, прислушиваясь к шелесту листьев.
— А помните хризантемы?
— Помню, Ферко, как же не помнить…
И оба погружаются в атмосферу тех далеких дней. Им вспоминаются легкие, нежные паутинки бабьего лета, парящие над обширным Прагайовым садом, где их подхватывает воздушный поток, возносит к небу и увлекает куда-то над крышами портовых складов… А с южной, подветренной стороны сверкают белизной клумбы свежих хризантем, еще не тронутых колючим дыханием первых ночных заморозков.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги