Современная вест-индская новелла

ЕГО ПЕРВАЯ БОМБА _{Перевод с испанского Ю. Погосова}

Был субботний полдень, и все женщины, доступные и недоступные, вышли на улицы скупать всевозможные тряпки и безделушки. Солнечные лучи ласкали тротуары, обнимали девичьи ноги, коварно обнажая их красоту под тонкими тканями. В этот день все девушки Гаваны нагрузились пакетами и очень спешили. Их лица выражали безразличие ко всему окружающему их миру, но взгляд черных и горящих глаз, скользивший по лицам и витринам магазинов, говорил, что безразличие это напускное. В этот день у всех девушек Гаваны были черные глаза.

Прижав руку к рубашке и ощутив на животе холодок металла, я сказал Марко-Аурелио:

— Подожди-ка меня здесь. Пойду посмотрю, что там случилось.

— Нам хана! — воскликнул он, испуганно глядя на чернеющий вход в здание. — Наверняка там нас подстерегают и схватят.

В тот день я ни в кого не верил.

— Послушай, если ты здорово трусишь, сейчас же проваливай отсюда, — язвительно заметил я, — но, если ты еще продолжаешь оставаться фиделистом, ты подождешь меня здесь, пока я не вернусь. Зазря эту штучку терять нельзя.

У него сделалось такое лицо, что я пожалел его — ведь это была его первая бомба и он еще не знал, что перед делом нельзя думать об опасности, не то будешь видеть смерть на каждом шагу.

— Но если вдруг тебе что-то покажется подозрительным, — добавил я, — не думай обо мне и немедленно сматывайся.

По узкой улочке мимо нас медленно проехал зеленый форд, который вела девчонка с «конским хвостом» на голове. И сразу же за ним, громыхая железом и стеклом, — грузовик молочного магазина «Сан-Бернардо», за рулем которого сидел старикан с длиннющей сигарой во рту. Не знаю почему, мне вдруг стало весело, и я, засмеявшись, перешел на другую сторону улицы и, строго следуя правилу долго не раздумывать, вошел в здание. Ступеньки мне показались невероятно грязными, намного грязнее, чем полчаса назад, когда я поднимался наверх, чтобы оставить там взрывчатку. Стояла тишина, и я слышал только звуки собственных шагов и стук сердца. Наконец я добрался до места.

Взрывчатка лежала, страшная и чем-то выпачканная, на обрывке газеты «Диарио де ла Марина». Запальный шнур сгорел наполовину и почему-то погас. Конец его изогнулся и задрался вверх, словно голова коварной гадюки. Да, эти шнуры были явно плохи, поэтому мне больше нравилось работать с послушными и надежными детонаторами.

Вокруг никого. Не похоже на ловушку. Мы были одни: бомба и я.

Я достал зажигалку и нажал на рычажок. Ничего. Я нажал еще сильнее. Ничего. Проклиная фирму «Ронсон», я едва не сломал пальцы, пытаясь извлечь пламя из зажигалки. Несколько слабых искорок — и все. По-видимому, вина была не «Ронсона», а моя: в зажигалке кончился бензин. Я спрятал зажигалку и спустился. На улице на меня набросилось жестокое солнце. Я инстинктивно закрыл глаза, а когда открыл, перед моим носом маячила физиономия Марко-Аурелио. Это хорошо — он не оставил меня одного.

— Что случилось?

— Ничего. Там наверху сидят двое полицейских, хорошие парни, революционеры, они присмотрели за нашей бомбой.

— Что?!

— А то, что мне нужны темные очки от этого проклятого солнца (это была правда), что ты дрожишь, как девчонка (это тоже была правда), а вчера ночью я и твоя сестра… (это уже была неправда).

— Говори, черт бы тебя подрал, что случилось?

У него вот-вот начнется нервный шок… Неровен час и меня «заразит».

— Погас шнур, дружище, погас. У тебя есть спички?

— Нет, нет.

Разумеется, ведь он не курил.

— Тогда сбегай на угол и купи коробок, — приказал я. — Я твой начальник или нет?

Мне показалось, что с его уст вот-вот сорвется крепкое ругательство, но он сдержался и отправился выполнять мое поручение. Я боялся, что он сбежит, но он действительно сходил к табачному киоску и купил спички. На обратном пути при переходе улицы он едва не попал под машину. Завизжали тормоза, из кабины понесся поток шоферских ругательств, и несколько пешеходов (женщины, в большинстве это были женщины) обернулись к нему, но Марко-Аурелио и бровью не повел. Наконец страсти улеглись, и он подошел ко мне. Он был весь мокрый от пота. С меня пот тоже лил градом.

— На, держи, — сказал он сквозь зубы.

Я взял спички и в третий раз поднялся по лестнице. Я почти ничего не видел. Удивительно, как только я не наступил на нашу бомбу…

Революционеры ведут себя как-то совсем иначе, чем другие люди, иногда даже очень странно. Раньше я думал, что все это книжные выдумки, но, когда я ни с того ни с сего вдруг запел песенку, я понял, что это не досужий вымысел. Я пел песню знаменитого Бенни Море, которая здесь была совершенно ни к месту…

Едва я чиркнул спичкой по коробку, как пламя взвилось, словно кошка, которой наступили на хвост. Возможно, это и не очень подходящий образ, но я подумал о разъяренной кошке времен моего детства. А еще это сатанинское пламя было похоже на руку чертика, высунувшуюся из печной трубы… Я понял, что волнение Марко-Аурелио передалось мне, взвинтило меня настолько, что я обратился к каким-то странным образам, а это не рекомендуется в наших делах. Может быть, в один прекрасный день…

Может быть, в один прекрасный день я научусь не думать о глупостях, держа горящую спичку в руке. Ведь в тот раз я обжег себе пальцы.

Человек должен беречь свои пальцы. В нашей группе никто об этом не думает. Я философствовал до тех пор, пока пламя не коснулось пальцев… Тут я пришел в себя и зажег другую спичку. Поднес ее к запальному шнуру, поближе к взрывчатке, и бросился вниз, перепрыгивая через две и три ступеньки…

Я слышал и видел все. Взрыв, кричащих людей, выскочивших на балконы, женщин, бежавших по улице, пожарные и полицейские машины, сирены которых ревели так, словно старались заглушить друг друга.

Марко-Аурелио всего этого не видел. Пока я поджигал шнур, его арестовал полицейский, которому он показался подозрительным.

Его обвинили в том, что это он подложил бомбу. Однако он не выдал ни меня, ни других членов нашей группы и умер как настоящий человек.

Он был философом больше, чем я.

ДВА ЛИКА МАНОЛО _{Перевод с испанского Ю. Погосова}

Не знаю почему, но я с самого начала его подозревал. «Думай о человеке плохо и не ошибешься», — любил говорить один из моих дядюшек, который в конце двадцатых годов участвовал в борьбе против Мачадо. Он всегда поучал, что умный революционер не должен доверять никому и ничему — даже собственной тени, — если хочет дожить до старости, а главное — победить. Отилио, так звали моего дядю, был человеком многоопытным. В те годы он входил в молодежную организацию Студенческий директорат и рассказывал мне, что если бы они с самого начала правильно понимали свои задачи, то позже, в 1934 и 1940 годах, когда организация начала распадаться, сумели бы покончить со всеми подонками. Только из духа противоречия — в общем-то, я был с ним согласен — я спрашивал его, не рискованно ли подозревать человека, когда нет против него конкретных фактов. И мой старый дядя, посасывая свою отвратительную трубку, отвечал, что лучше незаслуженно обвинить одного, чем провалить целую организацию. Ведь революционное движение — это такой механизм, в котором каждый винтик имеет значение.

Я думаю, что дядя был просто пессимистом… Послушай, по-моему, человек должен учиться на примерах из жизни, ведь даже в советах моего родственника есть зерно истины… Отодвинься от меня, пожалуйста. Мне очень неудобно так сидеть… Ты хочешь, чтобы я рассказал до конца о Маноло? Сию минуту. У нас ведь еще есть время, пока не принесут угощение…

Дело было так. Хоть меня и одолевали сомнения (необоснованные и главным образом интуитивные), я вынужден был держать язык за зубами и вместе с Маноло принимать участие в нескольких акциях. Еще до того памятного случая я признался в своих подозрениях Антонио, и он, улыбнувшись, спросил меня, доверяю ли я Хуану Карлосу и матери Хуана Карлоса (представляешь, моей матери!), а потом сказал, чтобы я прекратил поливать грязью товарищей. К сожалению, мне больше не удалось побеседовать с Антонио по этому вопросу… Что, что? Нельзя в таком тоне говорить о погибших? Слушай, не строй ты из себя… Если бы погиб я, а не Антонио, он сказал бы сейчас то же самое. Я думаю, что мы должны говорить о мертвых так, словно они продолжают жить среди нас…

В тот день — это была пятница — черт дернул нас сесть в переполненный автобус. У меня была расцарапана щека (чуть-чуть, но мне казалось, что все на меня смотрят), а все из-за дурацкой привычки разбивать витрины и не отбегать от них подальше. Нам нравился звон бьющегося стекла и дождь мелких осколков, брызжущих во все стороны. Разумеется, все зависело от размеров камня и толщины стекла. И как бывало досадно, когда спустя какое-то время, проходя мимо знакомого места, ты видел новенькое сверкающее стекло. Вот, например, когда в банке, что напротив Центрального парка, хозяева вставили в витрину новое стекло и забрали его решеткой, мы просто бесились от злости.

В тот вечер мы оставили память о себе в мебельном магазине: витрину «прошил» кирпич, завернутый в материю, на которой красной краской было написано: «Батиста — убийца», а внизу: «М-26» (Движение 26 июля). Сама операция была не особенно сложной, и нам даже не пришлось далеко убегать. И когда мы пришли в себя, то как ни в чем не бывало отправились к остановке и сели в автобус. Подойдя к кондуктору за билетом, я почувствовал, что у меня саднит щека, потрогал ее и все понял. Вот тогда-то я начал нервничать. К тому же я заметил, что Маноло, которому в тот момент я доверял больше, чем себе, одной рукой уцепившись за поручень, другую прижимал к боку, тщетно пытаясь удержать под рубашкой револьвер, который из-за необыкновенной худобы Маноло — одна кожа да кости — никак не хотел держаться за поясом и медленно, неудержимо сползал вниз. Я подумал о том, какая поднимется суматоха, если револьвер окажется на полу. И знаешь, в тот момент я проклинал и кости Маноло, и его родителей, виновников его появления на свет, и всех его предков до пятого колена… Но ведь тогда я еще ничего не знал… Ладно, слушай, что было дальше.

Автобус уже шел по улице Беласкоин, и пассажиров стало намного меньше. Маноло представился случай занять освободившееся место, но его опередила какая-то проворная старушка. Когда мы подъехали к Куатро Каминос, только он да я оставались стоять в проходе. Я понемногу успокоился и пытался высчитать, сколько остановок нам еще осталось ехать. И вдруг в автобус вошел полицейский.

Я никогда не верил в бога, но в тот момент я начал молиться… Странно? Да, но чего в жизни не бывает. В голове проносилось в беспорядке: «Отче наш» и «Плод в чреве твоем», «Сойди к нам» и «Грешники», «Славься» и многое другое. Я молился и смотрел на Маноло, стараясь не видеть лица полицейского. Я чувствовал себя обезоруженным (ведь револьвер был у Маноло), запертым в клетке узником, у которого не было пути для побега.

Мы не доехали до остановки на углу Техас, когда это случилось. «Смит-вессон», проскользнув между штанами Маноло и его телом, стукнул о пол достаточно сильно, чтобы привлечь внимание пассажиров. Он блестел в пыльном проходе, словно алмаз на грязной улочке в Лас-Ягуас.

Рикардо, что, по-твоему, сделал Маноло? Выпрыгнул из автобуса? Схватил револьвер и навел на полицейского?

Он сделал второе, но только наполовину… Он нагнулся, поднял «железяку» и… вновь засунул ее под рубашку.

Вот бы мне его нервы. Пот заливал мне глаза, так что я вынужден был на какой-то миг закрыть их. Когда я открыл глаза, то увидел такое, что окончательно сбило меня с толку: Маноло подмигивал… полицейскому!

Надо было немедленно выходить из автобуса, другого выхода не было. Маноло оказался предателем! Я же предупреждал… Сейчас все стало ясно: случай в доме Глэдис, гибель Антонио и провал других операций, все, все… Я должен был немедленно сойти с автобуса, но от неожиданности словно оцепенел, одно дело — подозрения, другое — видеть подтверждение, и мне пришлось быть свидетелем сцены до самого конца. Фараон ответил Маноло понимающим жестом, и мой товарищ улыбнулся. Пассажиры молчали, стараясь делать вид, что ничего не замечают не столько из-за страха, сколько из-за отвращения к этому легавому с пистолетом, который, кто его знает почему, очутился в автобусе, и вдобавок вместе со шпиком в полицейской форме. На следующей остановке, торопясь и толкая друг друга, почти все пассажиры сошли.

Голова у меня шла кругом. Меня охватило состояние такой подавленности, что собственная жизнь, клянусь тебе, не имела в тот момент для меня никакого значения. Как бы ты назвал это?.. Ага, этической проблемой… Молодой человек, таких же лет, как и мы все, оказался шпиком и проник в нашу подпольную организацию. Он прикидывался сторонником идеалов, которые ненавидел, стал другом Антонио и даже участвовал в наших операциях!

Больше всего возмутило меня то, что он смог хитростью завоевать наше доверие и терпеливо ждал случая, чтобы провалить всю организацию вместе с ее руководителями. Он ждал достаточно долго — до тех пор, пока не были сформированы студенческие бригады… Но теперь он раскрыл себя, и мне надо было немедленно избавиться от него.

«На следующей остановке», — сказал Маноло кондуктору, который сразу же дернул за шнурок звонка, подавая сигнал водителю. Тот затормозил, и, пока я раздумывал, что делать, этот подлец толкнул меня в спину, и я вынужден был сойти вместе с ним…

И вот, Рикардо, мы с тобой в доме Маноло. Ты сидишь рядом со мной и все время задеваешь меня ногой, несмотря на все мои просьбы отодвинуться подальше, тем более мать нашего друга еще не принесла торт, который испекла специально для нас… А ты, Маноло, можешь смеяться надо мной, ведь я знаю, что ты давно мечтаешь стать драматическим актером, а артист никогда не упустит случая продемонстрировать свои способности. В тот раз ты выкрутился блестяще и остроумно, и я заслуживаю, чтобы вы оба всыпали мне как следует. Но главное — это то, что мы остались друзьями и единственно, кого нам недостает сейчас, — это Антонио. Я отдал бы все, чтобы он был сейчас здесь. Я бы сказал ему: «Ты был прав, надо больше доверять товарищам».